Чёрная Мадонна. Мюриэл Спарк

Когда Чёрную Мадонну установили в церкви Святого Сердца, сам епископ пришёл освятить её. Его длинную пурпурную мантию несли два самых кудрявых мальчика из хора. День был на редкость солнечным для октября; когда епископ пересекал церковный двор, его шествие сопровождалось пением: пять священников в белых тяжёлых шёлковых одеяниях с блестящей вышивкой, четыре должностных лица из мирян в тугих красных сюртуках, братья и сёстры из Союза Матерей.
В новом городе Уитни Клей было достаточно много прихожан Римско-католической церкви, особенно среди медсестёр новой больницы и рабочих с консервного завода и бумажной фабрики, которые прибыли из Ливерпуля, привлечённые новым жилым массивом.
Чёрную Мадонну передал в церковь один из новообращённых. Это была скульптура, вырезанная из чёрного дуба.
“Чурку нашли в болоте. Она там лежала сотни лет. Немедленно вызвали скульптора. Он поехал в Ирландию и вырезал её там. Ему ведь надо было резать, пока чурка была ещё влажной”.
“Немного похожа на современное искусство”.
“Да нет же, совсем нет, она выглядит так старомодно. Если бы вы действительно видели современное искусство, вы бы поняли, что она выглядит старомодно”.
“Похожа на совре...”
“Она выглядит старомодно. Иначе её не разрешили бы поставить в церкви”
“Не так хороша, как “Непорочное Зачатие” в Лурде. То уж совсем возносит на небеса”.
Но постепенно все привыкли к Чёрной Мадонне с её квадратными руками и прямыми складками одежды. Хотели было одеть её в настоящие ткани или, по крайней мере, в кружевную накидку.
“Она выглядит немного уныло, отче, вы не находите?”
“Нет, - сказал священник. - Я думаю,что она выглядит, как надо. Если вы начнёте её драпировать, испортите пропорции”.
Иногда люди приезжали из самого Лондона, чтобы посмотреть на Чёрную Мадонну, и они вовсе не были католиками. Священник говорил, что у них, бедняжек, совсем не было религии, хотя они и были одарены Богом. Они приезжали, словно в музей, чтобы посмотреть на пропорции Чёрной Мадонны, не испорченные драпировками.

Город Уитни Клей возник из деревеньки. Она состояла из пары коттеджей со сдвоенными мансардными окнами, гостиницы “Тигр”, часовни методистов и трёх магазинчиков, но магазинчикам уже угрожал городской Совет, а методисты боролись за сохранение часовни. Только коттеджи и гостиница охранялись государством, поэтому их не мог тронуть Комитет городского строительства.
Город заложили в форме квадратов, дуг и равнобедренных треугольников, которые ломали вид прежней деревни, выглядящей с высоты птичьего полёта, как весёлая закорючка.
Мэндерс-Роуд представляла собой одну сторону праллелограмма из обсаженных деревьями улиц. Она была названа в честь одного из основателей консервного концерна “Фиги Мэндерсов в сиропе” и включала в себя ряд магазинов и многоэтажный дом, названный “домом Криппса” в честь покойного сэра Стэффорда Криппса, заложившего первый камень. В квартире номер 22 на шестом этаже жили Рэймонд и Лу Паркер. Рэймонд Паркер был бригадиром и членом управляющего комитета на автомобильном заводе. Он уже 15 лет был женат на Лу, которой было 37 к тому времени, как начали проявляться чудодейственные силы Чёрной Мадонны.
Из 35 пар, живших в доме Криппса, 5 были католиками. У всех, кроме Паркеров, были дети. Шестая семья недавно переехала по решению городского Совета в один из 6-комнатных домов, потому что у них было 7 детей, не считая дедушки.
Рэймонда и Лу считали счастливчиками, потому что они получили трёхкомнатную квартиру, несмотря на отсутствие детей. У семей с детьми были преимущества, но Паркеры стояли в очереди на квартиру много лет, и поговаривали, что Рэймонду посодействовал один из членов Совета, и по совместительству - директор автомобильного завода.
Паркеры были в числе тех немногих обитателей дома, у кого имелся автомобиль. Однако у них, в отличие от большинства соседей, не было телевизора, так как, будучи бездетными, они могли позволить себе развлекаться более изысканно. Паркеры ходили в кино - но только в том случае, если фильм хвалили в “Обозревателе”, и вовсе не считали необходимым смотреть телевизор. Они строго придерживались религиозных норм, голосовали за лейбористов и полагали, что в мире не было лучшего времени, чем 20-й век; они верили в доктрину первородного греха и часто употребляли в речи слово “викторианский” по отношению к идеям и людям, которые им не нравились. Например, когда местный член городского Совета подал в отставку, Рэймонд сказал: “У него не было другого выхода. У него слишком викторианские взгляды. И он чересчур молод для этой работы”, а Лу говорила, что книги Джейн Остен – слишком викторианские, и каждый, кто выступал за отмену смертной казни, был викторианцем для них. Рэймонд выписывал “Книжное обозрение”, журнал "Автолюбитель” и “Католический Вестник”. Лу читала “Королеву”, “Женский журнал” и “Жизнь”. Их ежедневной газетой была “Новостная хроника”. Каждую неделю они читали по 2 книги на каждого. Рэймонд предпочитал книги о путешествиях, а Лу – романы.
В течение первых 5 лет после свадьбы они тревожились о том, что у них нет детей. Оба прошли медицинское обследование, после чего последовал курс уколов для Лу. Результата не последовало. Это было тем большим разочарованием, что оба происходили из многодетных католических семей. Ни у одного из их замужних и женатых сестёр и братьев не было менее трёх детей. У одной из сестёр Лу, ныне овдовевшей, их было 8. Паркеры отсылали ей фунт в неделю.
Их квартира в доме Криппса состояла из 3 комнат и кухни. Соседи копили деньги, чтобы купить отдельные дома. Квартира, выданная Советом, была только стартовой площадкой в обзаведении жильём. Рэймонд и Лу не разделяли этих амбиций; они были не просто довольны, но от души рады этим добротным комнатам, которым придали, в некоторой степени, аристократический вид, не чуждаясь самодовольного чувства освобождения от предрассудков среднего класса, к которому они, как-никак, принадлежали. “Настанет день, - говорила Лу, - когда жить в квартире, выданной государством, будет почётно”.
Они очень эклектически выбирали друзей. В этом их вкусы разнились. Рэймонд выступал за то, чтобы приглашать семью Экли для встречи с семьёй Фаррелл. Мистер Экли был бухгалтером в Управлении электрификациями. Мистер и миссис Фаррелл были, соответственно, сортировщиком на заводе фиг в сиропе и билетёршей в “Одеоне”.
“В конце концов, - говорил Рэймонд, - они католики”.
“Ну да, - говорила Лу, - но у них разные интересы. Фарреллы не поймут, о чём говорят Экли. Экли любят говорить о политике. Фарреллы любят рассказывать анекдоты. Я не сноб, я просто тактичная”.
“Ах, прошу тебя”. Никто не назвал бы Лу “снобом”, и все знали, что она – тактичная.
Их выбор знакомств был широк из-за активной церковной жизни: то есть, они были членами различных церковных обществ и братств. Рэймонд был заместителем церковного старосты, а также организовывал еженедельную футбольную лотерею в пользу Фонда украшения церквей. Лу чувствовала себя слегка выпавшей из хода событий, когда Союз матерей устраивал специальные мессы, так как Союз матерей был единственной организацией, в которую она не могла вступить. Но, будучи медсестрой до замужества, она была членом Союза сестёр милосердия.
Таким образом, большинство их друзей-католиков принадлежали к различным профессиям. Некоторые, связанные с автомобильным заводом, где Рэймонд был бригадиром, принадлежали и к другому классу, что Лу осознавала более чутко, чем Рэймонд. Он позволял ей иметь собственное мнение на этот счёт, когда, планируя приём гостей, они обсуждали список приглашённых.
На автомобильный завод взяли дюжину рабочих с Ямайки. Двое пришли в отдел Рэймонда. Он как-то пригласил их вечером к себе на чашку кофе. Они были холостыми, очень вежливыми и чёрными. Тихого звали Генри Пирс, а разговорчивого – Оксфорд Сент-Джон. Лу, к удивлению и радости Рэймонда, решила, что все-все их знакомые должны встретиться с Генри и Оксфордом. Хотя он всегда знал, что она – не сноб, а просто тактичная, он всё же боялся, что чувство такта не позволит ей соединить новых чёрных и старых белых друзей в одной компании.
“Я рад, что тебе понравились Генри и Оксфорд, - сказал он. - Я рад, что мы сможем представить их такому большому количеству людей”. И чернокожая пара за месяц провела 9 вечеров в доме Криппса; они повстречались с бухгалтерами, учителями, упаковщиками и сортировщиками. Только Тина Фаррелл, билетёрша, казалось, не оценила этих встреч.  “Нормальные парни - эти чёрные, когда узнаёшь их поближе”.
“Ты имеешь в виду парней с Ямайки, - сказала Лу. - Почему они должны быть ненормальными? Они ничем не отличаются от остальных”.
“Да-да, именно это я и хочу сказать”, - ответила Тина.
“Мы все – равны. Не забывай, что есть чернокожие епископы”.
“Господи, мне и в голову не приходило сказать, что мы равны епископам”, - сказала Тина, совсем сбитая с толку.
“Тогда не называй их “чёрными”.
Иногда летними днями по воскресеньям Рэймонд и Лу брали новых друзей покататься на машине, и прогулка обычно заканчивалась в ресторане на речном берегу. Когда они впервые выехали с Генри и Оксфордом, то почувствовали себя так, словно бросают вызов обществу, но никто не возражал. Скоро чернокожая пара перестала быть новинкой. Оксфорд Сент-Джон нашёл себе рыжеволосую подружку, а Генри Пирс, скучая по товарищу, всё больше времени проводил у Паркеров. Лу и Рэймонд планировали провести двухнедельный отпуск в Лондоне. “Бедный Генри, - сказала Лу. - Он будет скучать по нам”.
Когда они познакомились с ним поближе, выяснилось, что он вовсе не был таким уж тихоней. Ему было 24 года, он горел жаждой познания и весь сиял: глазами, кожей, зубами, - что ещё больше подчёркивало это горение. Он вызывал в Лу какие-то материнские чувства, а Рэймонд чувствовал себя рядом с ним кем-то вроде дядюшки. Лу любила слушать, как Генри читает строки любимых поэтов, которые выписывал в тетрадь:
“Нимфа, нимфа, поспеши
И неси с собой в тиши
Шмех и молодой жадор,
Радость, что.."
Лу перебивала его: "Правильно произносить “смех и молодой задор”, а не “шмех и молодой жадор”. (1)
“Смех”, - старательно повторял он. -
"И смех владеет им всецело”. Смех. Вы слышите, Лу? Смех. Вот для чего создан род человеческий. Все эти люди, которые хмуро бродят вокруг, они...”
Лу нравилось его слушать. Рэймонд безмятежно попыхивал трубочкой. Когда Генри уходил, Рэймонд говорил, что ему очень жаль такого интеллигентого, молодого, но заблудшего парня. Ведь Генри был воспитан в Римско-католической миссии, но покинул религию. Он любил говорить: “Предрассудки сегодняшнего дня – это наука дня вчерашнего”.
“Не могу согласиться с тем, что католическая вера – предрассудок, - говорил Рэймонд. - Не могу с этим согласиться”.
“Однажды он вернётся в Церковь”, - утверждала Лу вне зависимости от того, присутствовал Генри или нет. Если она говорила это ему в лицо, то получала угрюмый взгляд. Только в такие минуты Генри терял радостную оживлённость и становился тихим вновь.
Рэймонд и Лу молились о том, чтобы Генри вернулся к вере. Лу трижды в неделю перебирала чётки перед Чёрной Мадонной.
“Он будет скучать по нам, когда мы уедем”.
Рэмонд позвонил в лондонскую гостиницу. “У вас есть свободный номер для молодого джентельмена, сопровождающего мистера и миссис Паркер?… Цветного джентльмена?” К его радости, свободный номер был, и к его облегчению, цвет кожи Генри не вызвал возражений.
Им очень понравились лондонские каникулы, не считая того, что их немного омрачил визит к овдовевшей сестре Лу – той самой, которой еженедельно высылали фунт, чтобы поддерживать восьмерых детей. Лу не видела свою сестру Элизабет уже 9 лет.
Они поехали к ней, когда каникулы уже заканчивались. Генри сидел сзади, рядом с чемоданом, набитым старыми платьями для Элизабет. Рэймонд повторял, сидя за рулём: “Бедная Элизабет – восемь детей!”, и это раздражало Лу, хотя она молчала.
Рядом со станцией метро у парка Виктории, где они остановились, чтобы спросить дорогу, Лу испытала внезапный приступ паники. Элизабет жила в убогом квартале на Бетнал Грин, но за последние 9 лет, в течение которых Лу не видела сестру, её воспоминания об обшарпанных комнатах на первом этаже, с облупившимися стенами и голыми полами, успели обрости романтическим флёром. Когда она еженедельно отправляла почтовый перевод на Бетнал Грин, это место уже начало казаться ей чем-то вроде сурового монастыря: бедное, но чистое жильё без единого пятнышка, сверкающее лаком и евангельской нищетой. Доски пола сияют. Элизабет - седая, морщинистая, но опрятная. Дети смирно сидят в два ряда перед мисками с бульоном. И только когда они добрались до парка Виктории, Лу почувствовала всю силу того факта, что действительность окажется совсем другой. “Может, его уже снесли”, - сказала она Рэймонду, который никогда раньше не был у Элизабет.
“Что снесли?”
“Дом бедной Элизабет”.
Лу не обращала большого внимания на ежемесячные письма от сестры, написанные с большим количеством ошибок, так как Элизабет не отрицала, что “учёностью не отличается”.
“У Джеймса новая работа я надеюсь хлопотам конец мне мерили кравяное давление приходили из медицинской службы очень милый человек. Так же помощь мне присылают Еду всё время для меня и детей они это называют Еда всегда. Я молюсь Всевышнему чтобы Джеймс выпутался из сваих проблем они все те же самые с тех пор как ему 16 и он никогда о них ни говарит но глаза Госпада не закрыты же. Спасибо за почтовый перевод Бог тебе ваздаст твоя любищая сестра Элизабет”.
Лу попыталась собрать воедино суть этих писем, написанных за 9 лет. Джеймс был старшим сыном, и она предполагала, что он во что-то влип.
“Я должна буду спросить Элизабет о Джеймсе, - сказала Лу. - В прошлом году она писала, что у него проблемы, и хотели даже его куда-то выслать, но я тогда не приняла это во внимание, я была занята”.
“Ты не можешь взваливать всё на свои плечи, - сказал Рэймонд. - Ты и так достаточно много делаешь для них”. Они подъехали к дому, где жила Элизабет. Лу посмотрела на облупившуюся краску, грязные окна, порванные посеревшие занавески и с внезапной ясностью вспомнила бедное детство в Ливерпуле, из которого её вынесло чудо: она выучилась на медсестру и начала работать в больнице: среди белоснежных кроватей, белых сверкающих стен и кафеля, где повсюду была горячая вода, “Деттол” и ни единого пятнышка. После свадьбы она захотела белоснежную мебель, которую можно мыть, очищая от всех микробов, но Рэймонд хотел мебель из дуба и не понимал прелестей гигиены и масляной краски, потому что воспитывался в других условиях и привык к тёмной мебели и осенним оттенкам. А теперь Лу стояла перед домом Элизабет, смотрела на него и чувствовала, что сейчас убежит.
На обратном пути в гостиницу Лу всю дорогу болтала от облегчения, что всё закончилось. “Бедная Элизабет, ей не повезло в жизни. Мне понравился маленький Фрэнсис. Что ты думаешь о Фрэнсисе, Рэй?”
Рэймонду не нравилось, когда его называли Рэем, но он не возразил, так как понимал, что Лу перенервничала. Элизабет оказалась не слишком приятной особой. Она восхитилась шляпкой, сумочкой, перчатками и туфлями Лу, которые были синими, как морская волна, но в её тоне сквозило осуждение. Дом был грязен и вонюч. “Я вас провожу по апартаментам”, - сказала Элизабет тоном издевающегося аристократа, и им пришлось пройти по тёмному коридору за её костлявой фигурой, пока они не вошли в большую комнату, где спали дети. Там стоял ряд старых железных кроватей под тёмными грубыми одеялами безо всяких простыней. Рэймонда возмутило это зрелище, и он надеялся, что Лу не слишком расстроилась. Он хорошо знал, что Элизабет получает неплохое содержание из разнообразных источников, и это показывало, что она – просто неряха, которая не может позаботиться о себе.
“Не думали над тем, чтобы найти работу, Элизабет?” - спросил он и немедленно осознал глупость этого вопроса. Но Элизабет не пропустила его мимо ушей: “Что вы имеете в виду? Я не собираюсь бросать детей в какой-нибудь богадельне! Я их не отправлю в приют! Что им сейчас нужно, так это хорошая домашняя жизнь, и они её получают”. И добавила: “Бог не держит глаза закрытыми” таким тоном, что Рэймонд почувствовал упрёк своей обеспеченной жизни.
Рэймонд роздал младшим детям монеты по полкроны и оставил такие же монеты на столе для тех, кто играли на улице.
“Уже уходите?” - спросила Элизабет обычным осуждающим тоном, не сводя с Генри заинтересованных глаз.
“Вы из Штатов?” - обратилась она к нему.
Генри, примостившийся на краешке жёсткого стула, ответил, что нет, он с Ямайки, пока Рэймонд подмигивал, чтобы придать ему храбрости.
“Во время войны много было таких парней, как вы, из Штатов”, - сказала Элизабет, бросая на него косой взгляд.
Генри протянул руки к семилетней девочке и сказал: “Иди сюда, поговори со мной”.
Ребёнок не ответил и полез в коробку с конфетами, которые принесла Лу.
“Иди, поговори со мной”.
Элизабет рассмеялась: “Если она начнёт говорить, вы пожалеете о том, что попросили. У этой малышки острый язык. Вы бы слышали, как она разговаривает с учителями!” Кости Элизабет выпирали под одеждой, когда она смеялась. В углу стояла колченогая двуспальная кровать, а рядом – тумбочка, покрытая кружками, консервными банками, расчёсками, бигудями, а также стояла фотография в рамке, изображающая Святое Сердце, и лежало что-то, что Рэймонд в замешательстве принял за пачку контрацептивов. Он решил ничего не говорить Лу и подумал, что она могла заметь что-то другое, чего не заметил он, но что могло бы расстроить её
ещё больше.
Когда они ехали обратно, в болтовне Лу сквозили истерические нотки. “Рэймонд, дорогой, - сказала она самым оживлённым и звонким тоном Вест-Энда, - я просто была ОБЯЗАНА отдать этой бедняжке все деньги на следующий месяц, которые скопила на хозяйство.  Нам придётся умереть с голоду, дорогой, когда мы вернёмся домой. Нам ПРОСТО придётся умереть с голоду”.
“Хорошо”, - сказал Рэймонд.
“Я спрашиваю, - взвизгнула Лу, - что ещё я могла сделать? Что я МОГЛА сделать?”
“Ничего, - сказал Рэймонд. - Только то, что сделала”.
“Моя РОДНАЯ сестра, дорогой, - сказала Лу. - А ты видел, как она осветляет волосы? Они у неё все посеклись и поредели, а были такие чудесные!”
“Интересно, она предпринимает что-нибудь, чтобы выбраться из бедности? - спросил Рэймонд. - С таким количеством детей она может претендовать на лучшее жильё, если бы только...”
“Люди такого сорта, - сказал Генри, наклоняясь вперёд с заднего сиденья, - никогда не шевелятся. У них такой менталитет. Взять, к примеру, тех, кого я видел на Ямайке...”
“Это нельзя сравнивать, - резко отрезала Лу. - Это совершенно разные вещи”.
Рэймонд с удивлением посмотрел на неё. Обиженный Генри откинулся назад. А Лу думала: он-то как смеет так говорить? Элизабет – белая, по крайней мере.

Их молитвы о том, чтобы вернуть Генри Пирса к вере, были услышаны: он заболел туберкулёзом, после чего последовало причащение. Его отправили в санаторий в Уэльсе, и Лу с Рэймондом пообещали навестить его до Рождества. Тем временем, они молились Пресвятой Деве о том, чтобы к Генри вернулось здоровье.
Оксфорд Сент-Джон, чей роман с рыжеволосой красавицей потерпел фиаско, теперь часто посещал их, но не мог заменить Генри. Оксфорд был старше и не так утончён. Обычно он становился перед зеркалом в кухне и говорил: “Приятель, ты – большой чёрный негодяй”. Он постоянно говорил о себе, как о “чёрном”, каким и был, но Лу считала, что о таких вещах не говорят во всеуслышание. Он становился в дверном проёме, широко разведя руки и улыбаясь, и говорил: “Черна я, но красива, дщери Иерусалимские!” (2) А однажды, когда Рэймонда не было дома, Оксфорд подвёл разговор к тому, что он ПОЛНОСТЬЮ чёрный, из-за чего Лу почувствовала неловкость, начала смотреть на часы и пропускать петли в вязании.
Три раза в неделю, ходя читать молитву по чёткам перед Чёрной Мадонной о выздоровлении Генри Пирса, она просила также, чтобы Оксфорд Сент-Джон получил работу в другом городе, так как не любила открыто возражать и не хотела говорить о своих чувствах Рэймонду; к тому же, видимых поводов для возражений и не было. Она не могла пожаловаться на то, что Оксфорд – зауряден, ведь Рэймонд презирал снобизм, и это был очень деликатный вопрос. Она была очень удивлена, когда через 3 недели Оксфорд объявил, что подумывает о том, чтобы подыскать работу в Манчестере.
Лу сказала Рэймонду: “Ты знаешь, что-то есть в том, что говорят об этой дубовой статуе из церкви”.
Она не могла сказать о том, как молилась об удалении Оксфорда Сент-Джона. Но, получив письмо от Генри Пирса, в котором говорилось, что он поправляется, она сказала мужу: “Видишь, мы просили, чтобы Генри вернулся к вере, и он вернулся. Теперь мы просим об его выздоровлении, и ему стало лучше”.
“За ним хороший уход в санатории”, - сказал Рэймонд. Но затем добавил: “Конечно, мы должны продолжать молиться”. Он сам, хотя и не читал молитву по чёткам, каждую субботу по вечерам вставал на колени перед Чёрной Мадонной после благословения, чтобы помолиться о Генри Пирсе.
Каждый раз, когда они видели Оксфорда, тот говорил, что уедет из Уитни Клей. Рэймонд говорил: “Он делает большую ошибку, уезжая в Манчестер. В большом городе ему будет одиноко. Я надеюсь, что он передумает”.
“Не передумает”, - отвечала Лу, совершенно впечатлённая силами Чёрной Мадонны. Она была по горло сыта Оксфордом Сент-Джоном, который клал ноги на её диванные подушки и называл себя ниггером.
“Мы будем скучать по нему, - сказал Рэймонд. - Это такая большая душа”.
“Да, будем”, - ответила Лу. Она в этот момент читала приходской журнал, что делала очень редко, хотя была одним из волонтёров, распространявших их, и разносила сотни свёртков каждый месяц. В предыдущих номерах она краем глаза заметила статьи, касающиеся Чёрной Мадонны, исполнившей ту или иную просьбу прихожан. Лу слышала, что некоторые люди приезжали даже из соседних приходов в церковь Святого Сердца, чтобы помолиться перед статуей. Поговаривали, что люди приезжали со всей Англии, но был это эстетический интерес или паломничество, Лу не знала. Она обратила внимание на следующую статью:

“Не желая просить о чрезмерном… многие молитвы были услышаны, а просьбы – исполнены самым чудодейственным образом… произошли два чудесных исцеления, хотя медицинское освидетельствование ещё продолжается, и потребуется время для того, чтобы констатировать полное выздоровление. Первый из этих случаев касается 12-летнего ребёнка, страдающего лейкимией… Второй… Не желая создавать культ из чего бы то ни было, мы должны всегда помнить о том, что обязаны благодарить Пресвятую Деву, исполнительницу всех наших молитв…
Другой новостью, полученной отцом-настоятелем касательно Чёрной Мадонны, являются случаи бездетных пар, из которых выделяются три. В каждом случае утверждается, что пары возносили неустанные молитвы Чёрной Мадонне и в двух случаях просили именно о даровании ребёнка. Во всех трёх случаях молитвы были услышаны. Гордые родители... Обязанностью каждого прихожанина, происходящей из искренней любви, должна стать благодарственная молитва… Отец-настоятель будет признателен за любую дальнейшую информацию...”

“Посмотри, Рэймонд, - сказала Лу. - Почитай”.
Они решили просить Чёрную Мадонну о ребёнке.
В следующую субботу, когда они поехали на вечерню, Лу взяла с собой чётки. Рэймонд остановился у церковных ворот. “Послушай, Лу, - сказал он. - Ты действительно хочешь ребёнка?” Он частично полагал, что она просто хочет испытать Чёрную Мадонну. “Ты хочешь ребёнка после всех этих лет?”
Это было совершенно новой мыслью для Лу. Она подумала о своей опрятной комнате, ежедневном распорядке дня, гостях, тонких фарфоровых чашках, еженедельных газетах и книгах из библиотеки - о всех привычках, которые не смогли бы развиться, будь в семье дети. Она подумала и о своёй моложавой внешности, которой все завидовали, и о свободе передвижений.
“Возможно, мы должны попытаться, - сказала она. - Бог не даст нам ребёнка, если нам не надо его иметь”.
“Мы должны принять решение и сами, - сказал он. - И, сказать по правде, если ТЫ не хочешь ребёнка, я тоже не хочу”.
“Не будет ничего плохого, если мы помолимся о нём”, - сказала она.
“Ты должна быть осторожна, когда молишься, - ответил он. - Нельзя искушать Провидение”.
Она подумала о своих родственниках и о родственниках Рэймонда; все они состояли в браке и имели детей. Она подумала о своей сестре Элизабет, у которой их было 8, и вспомнила ту, которая дерзила учителям, такую хорошенькую, насупленную и запущенную; вспомнила маленького Фрэнсиса, сосавшего пустышку и цепляющегося ручками за тощую шею Элизабет.
“Не понимаю, почему у меня не должно быть ребёнка”, - сказала она.

Оксфорд Сент-Джон уехал в конце месяца. Он обещал писать, но они не были удивлены по мере того, как проходили недели, а письма не было. “Думаю, мы больше никогда о нём не услышим”, - сказала Лу. Рэймонд подумал, что различил удовлетворение в её голосе, и мог бы подумать, что она становится снобом, как многие стареющие женщины, теряющие широту мышления, если бы она не заговорила о Генри Пирсе. Генри написал, что почти полностью выздоровел, но врач порекомендовал ему вернуться в Вест-Индию.
“Мы должны съездить к нему, - сказала Лу. - Мы обещали. Как насчёт воскресенья через 2 недели?”
“Хорошо”, - сказал Рэймонд.
В субботу накануне назначенного воскресенья Лу впервые почувствовала тошноту. Она заставила себя встать с кровати ради вечерней службы, но ей пришлось уйти с середины богослужения, и её вырвало на церковном дворе. Рэймонд отвёз её домой, хотя она протестовала, не успев помолиться по чёткам перед Чёрной Мадонной.
“Прошло всего 6 недель!” - сказала она и сама не поняла, была ли её тошнота вызвана эмоциональным возбуждением или физиологией. “Всего 6 недель назад, - сказала она, и в её голосе звучали старые ливерпульские нотки, - мы пошли к Чёрной Мадонне, и наши молитвы услышаны, как видишь”.
Рэймонд посмотрел на неё в благоговейном изумлении, держа таз. “Ты уверена?” - спросил он.
На следующий день ей стало лучше, и она смогла поехать к Генри в санаторий. Он стал толще и, как ей показалось, грубее и жёстче в манерах, словно не собирался позволить своему телу подвести себя вновь. Он уезжал из страны очень скоро. Он пообещал заехать к ним перед отъездом. Лу бегло прочитала его следующее письмо, прежде чем передать Рэймонду.
Среди их гостей остались теперь обычные белые. “Не такие колоритные, как Генри и Оксфорд”, - сказал Рэймонд. И смутился, как бы не показалось, что он сознательно сказал каламбур.
“Ты скучаешь по ниггерам?” - спросила Тина Фаррелл, и Лу забыла поправить её.
Лу оставила большинство церковных обязанностей, чтобы шить и вязать приданое для ребёнка. Рэймонд перестал читать “Книжное обозрение”. Он попросил повышения и получил его: он стал главой отдела. Квартира теперь превратилась в зал ожидания лета, когда должен был родиться ребёнок. Они надеялись получить новый дом в строящемся районе в пригороде.
“Нам понадобится сад”, - объясняла Лу друзьям. “Теперь я вступлю в Союз матерей”, - думала она. Тем временем, свободную спальню превратили в детскую. Рэймонд сам смастерил кроватку, не обращая внимания на соседей, жаловавшихся на стук молотка. Лу украсила колыбель оборками. Она написала родственникам и, в том числе, Элизабет, которой выслала 5 фунтов и уведомила, что больше не будет еженедельных выплат с учётом того, что теперь им понадобится каждый пенни.
“Она их и не просит, - сказал Рэймонд. - Государство заботится о таких людях, как Элизабет”. И он рассказал Лу о контрацептивах, которые, как ему показалось, видел тогда на тумбочке. Лу пришла в ужас. “Откуда ты знаешь, что это были контрацептивы? Как они выглядели? Почему ты раньше мне не сказал? Как это отвратительно, ведь она называет себя католичкой! Ты думаешь, у неё кто-то есть?”
Рэймонд пожалел, что затронул эту тему.
“Не беспокойся, дорогая, тебе вредно волноваться”.
“Она говорила, что ходит в церковь каждое воскресенье со всеми детьми, кроме Джеймса. Не удивительно, что он влип, имея такую мать! Я должна была и сама догадаться, глядя на её осветлённые волосы! Тот фунт в неделю, что я ей отсылала – это 52 фунта в год! Я бы никогда не сделала этого, зная, что она использует контрацептивы, при этом называя себя католичкой”.
“Не расстраивайся, дорогая”.
Лу молилась перед Чёрной Мадонной трижды в неделю, чтобы роды прошли благополучно и ребёнок родился здоровым. Она рассказала свою историю отцу-настоятелю, который опубликовал её в ближайшем выпуске приходского журнала. “Нам стал известен ещё один случай чудодейственных сил Чёрной Мадонны в отношении бездетных пар… “ Лу перебирала чётки перед статуей до тех пор, пока ей не стало трудно опускаться на колени, а когда она стояла, то не видела своих ступней. Богоматерь с чёрными дубовыми складками, высокими скулами и квадратными руками выглядела теперь в глазах Лу ещё более непорочно, чем раньше.
Она сказала Рэймонду: “Если родится девочка, мы должны будем дать ей имя Мери как одно из имён. Но не первое имя: оно слишком заурядное”.
“Как хочешь, дорогая”, - сказал Рэймонд. Доктор сообщил ему, что роды могут проходить тяжело.
“И Томас, если будет мальчик, - сказала она. - В честь моего дяди. Но если родится девочка, я хочу назвать
её как-нибудь затейливо”.
Он подумал, что Лу обмолвилась. Раньше она не употребляла таких слов.
“Как насчёт имени Заря? - спросила она. - Мне нравится, как это звучит. А Мери – второе имя. Заря Мери Паркер – это звучит мило”.
“Заря. Это – не христианское имя”, - сказал он. И добавил: “Как хочешь, дорогая”.
“Или Томас Паркер”.
Она решила рожать в общем отделении, как все женщины. Но когда подошло время, она позволила Рэймонду переубедить себя, ведь он постоянно повторял: “В твоём возрасте, дорогая, роды могут пройти тяжелее, чем у молодых женщин. Давай лучше возьмём отдельную палату, мы можем себе это позволить”.
На самом деле, роды оказались очень лёгкими. Родилась девочка. Рэймонду позволили войти к Лу ближе к вечеру. Она почти спала. “Нянечка покажет тебе ребёнка, - сказала она. - Она хорошенькая, но очень красная”.
“Они всегда такие, когда рождаются”, - сказал Рэймонд.
Он встретил нянечку в коридоре. “Могу ли я увидеть своего ребёнка? Моя жена сказала…”
Та выглядела смущённой. “Я позову сестру”, - сказала она.
“О, я не хочу доставлять хлопот, просто жена сказала…”
“Всё в порядке, мистер Паркер. Подождите здесь”.
Пришла сестра, высокая серьёзная женщина. Рэймонд подумал, что она близорука, так как она пристально посмотрела на него, прежде чем велела следовать за собой.
Малышка была пухленькой и очень красной, с курчавыми чёрными волосами.
“Удивительно, что у неё уже есть волосы. Я думал, они рождаются лысыми”, - сказал Рэймонд.
“Некоторые рождаются с волосами”, - ответила сестра.
“Она очень красная, - Рэймонд начал сравнивать дочь с детьми в соседних кроватках. - Намного краснее остальных”.
“О, это пройдёт”.
На следующий день он нашёл Лу в ступоре. Ей дали большую дозу успокоительных после сильной истерики. Он сидел у её кровати в смятении. Нянечка позвала его жестом из дверей. “Хотите поговорить с начальницей?”
“Ваша жена расстроена из-за дочери, - сказала начальница. - Понимаете, из-за цвета кожи. Это замечательный, превосходный ребёнок. Дело в цвете кожи”.
“Я заметил, что кожа девочки красна, - сказал Рэймонд, - но нянечка сказала...”
“О, краснота пройдёт. Это проходит со временем. Но ребёнок будет коричневого, если не полностью чёрного цвета, как мы склонны думать. Прекрасный, здоровый ребёнок”.
“Чёрного цвета?”- переспросил Рэймонд.
“Да-да, именно так, - сказала начальница. - Мы не думали, что ваша жена воспримет это так тяжело. У нас здесь рождаются много чёрных малышей, но большинство матерей готовы к этому”.
“Должно быть, вы перепутали детей. Это какая-то ошибка”, - сказал Рэймонд.
“Об этом не может быть и речи, - строго ответила начальница. - Мы скоро всё уладим. У нас такие случаи были и раньше”.
“Но мы с женой – белые, - сказал Рэймонд. - Вы видели мою жену. Вы видите меня...”
“Это – то, о чём вы должны подумать сами. Я бы на вашем месте переговорила с врачом. Но к какому бы заключению вы ни пришли, не беспокойте жену сейчас. Она уже отказалась кормить дочь и не признаёт  её за своего ребёнка, что звучит совершенно смешно”.

“Это Оксфорд Сент-Джон?” - спросил Рэймонд.
“Рэймонд, доктор сказал, чтобы ты не беспокоил меня. Я плохо себя чувствую”.
“Это Оксфорд Сент-Джон?”
“Выметайся отсюда, свинья, и не смей  говорить мне таких слов!”
Он попросил, чтобы ему показали ребёнка, как просил каждый день за последнюю неделю. Нянечки толпились вокруг кроватки, не обращая внимания на кричащих белых малышей, чтобы полюбоваться чёрным младенцем. Девочка действительно была чёрной, с жёсткими завитками волос и маленькими негроидными ноздрями. Её окрестили утром без присутствия родителей. Одна из нянечек стала крёстной матерью.
Когда появился Рэймонд, нянечки разбежались. Он жёстко посмотрел на младенца. Девочка посмотрела на него в ответ своими чёрыми глазками-пуговками. Он увидел табличку с именем на шее: “Заря Мери Паркер”.
Он выловил нянечку в коридоре. “Послушайте, снимите имя Паркер с шеи ребёнка. Это не её фамилия, это не мой ребёнок”.
Нянечка ответила: “Уходите, мы заняты”.
“Есть такая вероятность, - сказал врач Рэймонду. - Если в вашей семье или в семье вашей жены был кто-то с чёрным цветом кожи, это могло проявиться сейчас. Это очень маленькая вероятность. В моей практике такого никогда не случалось, но я читал, что такие случаи бывают”.
“В моей семье никого такого нет”, - сказал Рэймонд. Он подумал о Лу и о её сомнительных ливерпульских корнях. Её родители умерли ещё до того, как он её встретил.
“Это могло быть несколько поколений назад”, - сказал врач.
Рэймонд пошёл домой, избегая встреч с соседями, которые хотели осведомиться о здоровье Лу. Он почти жалел о том, что разбил кроватку в первом порыве бешенства. Это было что-то низкое, выползающее из самых глубин. Но когда он вновь подумал о маленьких чёрных ручках с розовыми ноготками, то перестал сожалеть.
Ему удалось разыскать следы Оксфорда Сент-Джона. Ещё до того, как пришли результаты анализа крови Оксфорда, он сказал Лу: “Напиши родственникам и спроси, не было ли чёрной крови в вашей семье”.
“Напиши своим и спроси их об этом”, - ответила она.
Она отказывалась видеть ребёнка. Нянечки суетились каждый день и рассказывали ей о том, как малышка растёт.
“Соберитесь, миссис Паркер, это очаровательный ребёнок”.
“Вы должны заботиться о своём ребёнке”, - сказал священник.
“Вы не знаете, как я страдаю”, - ответила Лу.
“Во имя Господа, - сказал священник. - Если вы - христианка, то должны быть готовы к страданиям”.
“Я не могу идти против своей природы, - сказала Лу. - Я не могла ожидать, что...”
Рэймонд сказал ей на следующей неделе: "Анализ крови показал, что всё в порядке”.
“Что ты имеешь в виду под словами “всё в порядке?”
“Кровь Оксфорда и кровь ребёнка не совпадает, и...”
“О, замолчи, - сказала она. - Ребёнок – чёрный, и твои анализы не сделают его белым”.
“Нет”, - сказал он. Он поссорился с матерью, спросив, были ли чернокожие родственники в их семье. “Врачи говорят, что эти чёрные смеси иногда случаются в портовых городах. Это могло быть несколько поколений назад”.
“Я знаю только одно, - сказала Лу. - Я не собираюсь забирать этого ребёнка”.
“Тебе придётся”, - ответил он.
Элизабет прислала письмо, которое прочёл Рэймонд:
“Дорогая Лу Рэймонд спрашивает есть ли чёрные в нашей симье как забавно что у тебя радилась цветная Бог не дремлит. Был тот кузен Томми Флинн в Ливерпуле очень тёмный гаворили о каком-то негре с карабля это было ещё до тово как наша дорогая мамочка умерла да будит земля ей пухом она бы пиривернулась в магиле узнав что ты жалеешь фунт для меня. Это было по линии оца Мери Флинн тоже была тёмная вспомни из днивника её волосы как у негритянки это был какой-то ротственник-негр но это только природа. Я благадарю Бога что это не каснулось моих детей а твой мужинёк наверно думает что это тот негр с каторым вы приижжали ко мне. Жилаю тебе всево наилутшего как вдова с детьми можешь слать мне деньги как обычно твоя любищая сестра Элизабет”.
“Насколько я понял из её письма, - сказал Рэймонд Лу, - в вашей семье была чёрная кровь. Конечно, ты не знала об этом. Однако я думаю, что какие-то свидетельства и записи сохранились”.
“О, замолчи, - сказала Лу. - Ребёнок – чёрный, и ничто не сделает его белым”.
За два дня до того, как выписаться из роддома, к ней пришёл посетитель, хотя она распорядилась, чтобы к ней не пускали никого, кроме Рэймонда. Она приписала этот промах назойливому любопытству нянечек, так как посетителем оказался Генри Пирс, пришедший попрощаться с ней перед отплытием. Он не пробыл в палате и пяти минут.
“Ваш посетитель быстро ушёл, миссис Паркер”, - сказала нянечка.
“Да, я быстро от него избавилась. Я думала, я ясно дала понять, что никого не хочу видеть. Вы не должны были его впускать”.
“О, простите, миссис Паркер, но молодой джентльмен выглядел таким расстроенным, когда мы ему об этом сказали. Он сказал, что уплывает из страны и может больше никогда вас не увидеть. Он спросил: “Как ребёнок?”, и мы ответили: “Тип-топ”.
“Я знаю, что у вас на уме, - сказала Лу. - Но это неправда. Мы делали анализ крови”.
“О, миссис Паркер, у меня и в мыслях не было...”

“Она, должно быть, закрутила с одним из тех ниггеров, которые приходили к ним”.
Лу никогда не могла быть уверена в том, что слышала именно эти слова, поднимаясь по лестнице дома Криппса, когда соседи переставали шушукаться при её приближении.
“Я не могу привязаться к ребёнку. Как я ни стараюсь, я не могу его полюбить”.
“Я тоже, - сказал Рэймонд. - Пойми, если бы это был чужой ребёнок, это было бы нормально. Но от мысли, что он – мой, а соседи думают иначе...”
“Именно от этой мысли”, - сказала она.
Когда один из коллег Рэймонда спросил, как поживают Генри и Оксфорд, Рэймонду пришлось посмотреть на него дважды, чтобы удостовериться в невинности вопроса. Но как знать… Лу и Рэймонд уже обратились в ассоциацию по усыновлению. Теперь им оставалось только ждать.
“Если бы эта девочка была моей, - сказала Тина Фаррелл, - я бы никогда не рассталась с ней. Я хотела бы, чтобы мы могли позволить себе удочерить ещё одного ребёнка. Она – самая очаровательная чернокожая малышка в мире”.
“Ты бы так не думала, будь она на самом деле твоей дочерью, - сказала Лу. - Представь, как ты просыпаешься и понимаешь: у тебя чернокожий младенец, и все думают, что его отец – ниггер”.
“Это было бы шоком”, - сказала Тина и хихикнула.
“Мы делали анализ крови”, - быстро добавила Лу.
Рэймонда перевели в Лондон. Приёмная семья нашлась очень быстро.
“Мы поступили правильно, - сказала Лу. - Даже священник признал это, принимая во внимание наши чувства к ребёнку”.
“Так значит, он сказал, что мы поступили хорошо?”
“Нет, не “хорошо”. Он сказал, что было бы хорошо, если бы мы оставили ребёнка у себя. Но мы поступили ПРАВИЛЬНО. Очевидно, в этом есть разница".
-----
(1) “L’Allegro” - ранняя лирическая поэма Джона Мильтона (1608-1674).

(2) “Песнь песней” Соломона.