Рыбки-малютки

Под окнами плакали дети. Она медленно вздохнула, посмотрела на свое запястье, потом обвела взглядом полуосвещенную комнату, потом снова взглянула на запястье. Минуты на нем уходили. Оставалось еще много часов до пробуждения, ночь, можно сказать, еще даже не наступила, а скорее, заканчивался вечер. Голова болела, ее слегка ломило, и поэтому Василихон, едва сожалея о нерастраченном времени, погасила лампу и легла в постель. Даже чаю не выпила, - пронеслось в голове, и настал тяжелый лихорадочный сон. Как будто она с каким-то незнакомцем едет на море, и городок там серый и скучный, и они идут, идут к пляжу, солнце катится, а на пляже уже не осталось народу, а только мусор от людей – консервные банки, ветошь, носовые платки, фантики, зажигалки. И все это бьется о волнорезы, и дно такое тягучее, близкое-близкое, а вода мутная. А потом волна, большая волна погналась за ними – Василихон схватила свою сумочку и, преодолевая сопротивление песка, двинулась к городу. Незнакомец остался там, его унес шторм.

Среди ночи раздались громкие выстрелы с улицы. Они разбудили Василихон. Там был праздник, кто-то взрывал фейерверки – это длилось недолго, но заснуть потом она не смогла. Она встала, налила себе кофе, внезапно ей захотелось принять ванну – странная мысль, она подумала, и пошла открывать краны. Но, не дойдя до ванной комнаты, остановилась. Она прислушалась к тишине, присмотрелась к темноте, и вдруг поймала себя на мысли, вернее, на ощущении, что она крайне несчастлива и ей хочется плакать.

За этой ночью последовало тихое серенькое утро. Василихон была замужем, она проводила мужа на работу, закрыла за ним дверь и помчалась на кухню. Именно помчалась, а не пошла. Коридорчик в их доме был маленький и короткий, но Василихон умела, пробежав от стены до стены, превратить свою жизнь в то, что она хотела бы вместо нее жить и чувствовать. Когда она ускоряла шаг, ей легче думалось. Василихон и не знала толком, где ее муж работает, но представляла себе, что он летчик, и говорила так, если ее спрашивали. Раз она покупала цветы в декабре, просто так, и продавщица пошутила: «Сегодня день электрика. Вы, наверное, мужа поздравляете? Он у вас электрик, наверное?» Тогда Василихон ответила, что он летчик, военный летчик, и улыбнулась.

На кухне по стенам висели фотографии. Василихон, разглядывая их, ела завтрак. На одной фотографии была ее родная тетя в детстве, в смешном кружевастом белом чепчике, с немного лукавой и хорошей девчачьей улыбкой во весь рот. Тетя не так давно умерла при странных обстоятельствах. Почти уже три года прошло – поздней осенью ее тело в пруду обнаружили. Тогда много говорилось о том, какая она при жизни была хохотушка, легкомысленная барышня была. Много плакали. А теперь три года прошло – уже и не вспоминают почти эту смерть, только живой ее помнят, любят. Но Василихон на фотографии не тетино лицо поразило, а кустик герани, что виднелся на заднем фоне на окне. Она перевела взгляд на свое кухонное окно, и увидела такой же, похожий кустик герани. «Он же еще и пахнет», - подумала она.

«Зачем герань пахнет? Зачем она такая одинаковая и жалкая – белые цветы – и тогда ее выращивали, и сейчас она у всех растет, ухода не требует, и сто лет назад так было, наверное? Вот я сейчас встану, пошевелю листы – она запахнет. Не встану, не пошевелю – так потом как-нибудь встану, потом запахнет. И никуда от этого не денешься, хоть горшок в окно об асфальт кидани – все равно черепки останутся, все равно их чья-то рука или метла собирать будет. Ну почему? Почему мир для всех-всех нас такой одинаковый? И тетя такими же глазами такую же кухню обозревала, и через все то же проходила, и родилась она, и взрослела, и выросла… Вот умерла, не стало человека – хоть бы тут дали ей вздохнуть, раствориться, не трепали бы ее несчастного имени. Нет, – жива для всех нас, и мы как стадо, своими одинаковыми стеклянными глазами смотрим не на ее прошлую жизнь, – на факты, голые факты, которые будто и впрямь объективны, черт возьми. Все эти биографии – жуть, во что же они нас превращают, в горшки цветочные. Ну как, как глаза свои настроить, чтобы они вместо этого дерева за окном хоть бегемота увидели, хоть Господа Бога?»
 
А птицы кружились над зданием дворца культуры небольшой стаей. Грачи. Покружатся, а на юг не полетят. Уже несколько зим так, приспособились грачи жить в их маленьком неухоженном парке круглый год. И белок там видимо-невидимо стало. Другие даже лесные зверюшки попадались часто – ласка, бурундук. Дичал их провинциальный город, становился потихоньку мало кому нужен. Через парк Василихон ходила на работу.

- А ты замечаешь, что она подурнела как-то, за собой следить перестала?
- Да не знаю, может, и есть такое. Она мне на той неделе мешок целый с платьями своими отдала! Говорит, малы. А шмотки все новые, кое-что с этикетками. Куда мне носить?

Василихон все свои горести заедала шоколадом. У нее целая коллекция шоколада в ящике лежала. «Опять, заяц, трескаешь»? – муж зашел в ее комнату, улыбнулся слегка, потрепал тихонько ее рукав. «Ничего, шоколад полезный», - и увидел, что она совсем мрачная. «Ну что с тобой? Тяжело?» - уже другим тоном спросил тихо, глядя в глаза. «Тяжело. Давит, душно», - Василихон говорила глухо, смотрела исподлобья. «Не нужно так. Я ведь люблю тебя, как без тебя буду?» А она только плечами пожимает, смотрит на свои тапки. Посидели. Потом она заговорила быстро, тихо:
«Слушай, сделай, чтоб часы-то эти… ну… не тикали. Тикают слишком, меня это раздражает, не могу. Вообще, все раздражать стало, прямо не знаю. Понимаешь, праздника мне хочется. Чтобы как в старину – бал, и у всех платья пышные, свечи горят, горят. А выйдешь на темную улицу – и там народ, люди! Везде чтобы люди, побольше, и все радостные, смеются, празднуют. Не знаю, что за город такой, есть ли он. Ох, отвез бы ты меня куда-нибудь, когда уже отпуск будет у нас? Все раздражает… Ведь я не была такой, помнишь? Еще год назад не была, и месяц… Хотя откуда тебе помнить, какой я была, какой не была… Ведь это не ты был тогда…»

  И замолчала, губа дрогнула.
- А кто, кто это был, Вась?
- Это тот был... Другой.

И махнула рукой, и опять на стену смотрит. Муж молчит, и она молчит.
Тут за окном мотоцикл взревел.
- Ну так кто - он? Кто этот «другой»?
- Да что тебе рассказывать я буду...
- Все же. Расскажи, пожалуйста, тебе легче ведь станет, вот увидишь.
- Да... Он мне не чужой был, тот... Летчик он был, летчик военный. Немец. Разбился. Ах, что тебе говорить, не поймешь. Ну и вызывай давай скорую, мне все равно. Пусть хоть весь мир меня дурой посчитает, а я-то все знаю, только плохо мне очень. Душно.
- Ну, хватит, хватит, не будет тебя никто дурой считать, успокойся. И мне плохо. Боюсь за тебя.

Там, где погибла тетя, пруда уже не было. Сейчас, хоть и день был уже на закате, там работали бульдозеры. Пруд засыпали, собираются жилой дом строить. Или спорткомплекс – что именно, точно никто не знает. Издалека смотрела Василихон – полосатое розовое небо, красивое, сентябрьское, с холодцой, а под ним ползают эти машины, роются носами в земле, как насекомые. Тут ей хорошо, легко показалось. Стоят, муж ее держит за руку.

«Ох, мне бы хоть поплакать чуть-чуть сейчас. Со слезами тяжело стало, нет их. Все внутри оседает». И птицы - легкие, маленькие, никак не грачи, а как будто даже - ласточки? – летают стайкой высоко, по-деревенски. И хочется ей в этот город попасть, словно и летчик там даже где-то. "Но только для этого умереть надо, желательно своей смертью. Да если бы и не своей - простят... Там ждут, уже на пороге стоят, и все таким светом залиты..."

«Очнись, друг, все я помню. Ну давай кодовое слово скажу, или напишу на бумажке. А давай взаправду пароль придумаем – и если кто не знает, значит, к нам не попадет. Пусть будет «рыбки-малютки» - подойдет? А лето настанет, на море поедем. А хочешь, даже заграницу полетим, если деньги будут. Да будут, будут, такие уж мы несчастные, что должны же быть у нас деньги, хоть что-то. И платьев тебе накупим. Только не забывай про нас, держись. А остальное – обман все, понимаешь? Держись только».

Большая зима завалила маленький провинциальный город. Дети под окнами визжали, праздновали первый снег.