Антология. Валерий Рыженко ЖЗЛ

Достучаться до небес.... Валерий Рыженко
 
Смертность от наркотиков: официальная статистика глазами Евгения Ройзмана
        31 марта 2014 :: Евгений Ройзман
       Сейчас разбирался со статистикой. Кому интересно, вот как выглядит наркоситуация в стране. Цифры официальные.

      В 2013 году смертность от передозировок психотропными и наркотическими веществами в России вновь выросла с 7855 до 8652 (это где-то 10%). В 2012 году она выросла с 6606 до 7855, т.е. последние 2 года идет рост.

      Надо понимать, что бюро судебно-медицинской экспертизы (БСМЭ) фиксирует только смерти от передозировок – это укололся и умер. Смерти от последствий употребления наркотиков, как то: ВИЧ, СПИД, гепатиты, цирроз печени, пневмония, сепсисы, суициды, сгоревшие, сгнившие заживо, и т.д. учету не поддаются.

      С 2003 года озвучиваются самые разные цифры от 70 до 150 тысяч. Последние годы Госнаркоконтроль пытается зафиксировать цифру 30-40 тысяч погибших от употребления в год, но она явно занижена. Но, даже, если эта цифра верна, это чудовищное количество жертв. Для сравнения, вспомните, что за 10 лет войны в Афганистане погибло порядка 15 000 человек, но это за 10 лет и на войне. А здесь каждый год в разы больше и это на протяжении многих лет в мирное время.
           
             БУКЕТ РОЗ
   1.
      Утром, ещё потёмки не рассеялись, я вышел на балкон. Как обычно выпил чашку кофе, закурил. Так делают многие мужчины в нашем доме. Для собственного удовольствия.               
 Первые затяжки пробивают мечтательные мысли в голове.  Я посмотрел через балконное окно на улицу. Двор не большой, много машин. Во дворе других домов светятся уличные фонари: красный свет, изумрудный, жёлтый  и  другие. Я убеждён, что на самом деле свет ни красный, ни жёлтый, ни изумрудный, а бесцветный: невидимый.

      Иногда я спрашиваю свою внучку Анюту, показывая  рукой на фонари: какой свет видишь. В ответ: деда, я не слепая, красный свет. Ладно. Ребёнку простительно. Порой обращусь к соседу Владу. Ответ тот же самый, как и у Анюты. Для меня красный свет или изумрудный, или какой-нибудь цветастый существует только в нашем сознании. Я понимаю, что видеть невидимое невозможно, но вот Ирина Сергеевна, о которой и пойдёт речь, увидела.

   На улице было сыро. По чавкающим звукам, которые доносились с темноты, ещё и слякотно. Много грязного снега, зачищенного в серые кучи, и противных запахов, которые  мокрый порывистый   ветер приносит с мусорных поржавевших ящиков, куда жильцы сваливают всё то, что не хотят сваливать дома. Наш дом пятиэтажный. Серый. Блочный. С плоской крышей.  Пять подъездов. Они тоже обычные. Перед каждым подъездом лежит бетонная плита с квадратной ямкой в середине, в которую набивается снег, стекает вода, падают отжившие осенние листья. Зачем её положили, никто не знает, зато все знают, что если попадёшь в ямку, грязи в квартиру натащишь. Стальная дверь с домофоном и цифрами: номера квартир. По её бокам на залохматившихся стенах наклеены бумажные листы:  приворожу, вылечу, продаю не дорого, куплю дёшево, быстрый кредит, словом всё то, что поддевает на удочку жильцов дома. Один из подъездов, самый крайний, как бы на отшибе, который почти вплотную примыкает к частному дому, жильцы называют «проклятым». В этом подъезде на пятом этаже с не большим не остеклённым балконом находилась двухкомнатная квартира Ирины Сергеевны. Была ей жизнь не всласть, а после одного случая никто из жильцов дома о  дальнейшей её судьбе ничего не мог сказать.

      2.
   Ирина Сергеевне проснулась от тишины, и это насторожило её. Она отвыкла от тишины, сладкого полусонного потягивания до хруста костей, радостных чувств, что за окном бурлит, бьётся, смеётся, будоражит, переливается и тугим потоком хлещет разноголосая жизнь, и ты её участник. Она думала, что та жизни отгородилась, отсеклась от неё, что у той жизни  нет ни малейшего желания хотя бы краешком глаза заглянуть к ней.  Из своих снов она выходила с мыслью, какой же впереди длинный, изматывающий, изнуряющий, болезненный  день.

     Ей не хотелось даже вставать, она  знала, что увидит  туже  самая картину, которая накручивалась  из года в год. Ей  не хотелось и спать, потому что она тоже  знала, что снова окунётся в десятилетние замораживающие сны. Она не хотела идти на работу, так как там были известны её домашние дела, которые в голос обсуждали сотрудники, и каждый день спрашивали: ну, как, Ирочка, ничего не изменилось? Она не хотела оставаться и дома, чтобы не видеть его, выходить на улицу, потому что соседи обязательно посочувствуют, пожалеют, некоторые бабушки даже всплакнут и  начнут лезть в душу, а там и без них болезненный ворох. В последнее время на неё  стало наваливаться безразличие, которое всё чаше и чаше  приводило её к тому, что она начинала думать о том, как бы быстрее и без боли умереть. Она вздохнула, махнула рукой: чему быть, того не миновать.

   «Когда же это кончится, - устало подумала она, - я его стала ненавидеть. А ведь раньше дороже его у меня никого не было. Когда он уезжал на несколько дней, я ставила на столик его фотографию, просыпалась ночью и смотрела на неё, но когда это было?».

   Месяц назад ей исполнилось пятьдесят лет. Единственное, что осталось от её красивой и заманивающей молодости со свежим лицом, выточенной фигурой, завлекающей походкой был пышный белокурый волос, захватывавший даже плечи. Он с лихвой заменял уставшее лицо с паутиной морщинок, с большими серыми глазами, глядя в которые чудился тихий осенний вечер, исчезающий в закатном солнце. Муж умер, когда ей было тридцать лет, оставив её с десятилетним сыном Сергеем. Она считала годы, и это отвлекало её. Год назад она познакомилась на корпоративе с Игорем Степановичем.

- Ирина, - говорил Игорь Степанович: одногодок, крепкий, бойцовский мужчина, денежный, владелец более десятка престижных ресторанов, умеющий давить своих конкурентов и набирать выгоду, где никто другой не сумел бы, - сколько можно терпеть. Он загонит тебя в могилу. Бросай его и переезжай ко мне. Из-за него  ваш подъезд даже называют проклятым. - Игорь Степанович был самоуверенным, честолюбивым, затёсанным на сильную волю и решимость, не побрякушка, которой помыкают. Он знал цену жизни, которая складывалась из всего того, что было красивым и дорогим, что поддавалось его рукам, которые сминали человеческие подделки. Так отзывался он о тех, которые путались  под его ногами.

     Игорь Степанович был как бы прав. Соседи тоже ругали её: бросай его, и советовали переехать к Игорю Степановичу. Она нередко поддавалась  их мыслям, но такие мысли терялись, когда она думала: со стороны так, он безжалостный, ему наплевать на неё, но если заглянуть в его душу, там другое. Она говорила об этом Игорю Степановичу.
- Всё это ерунда, - отвечал он. -  Он мешает нам.  Из-за него ты не хочешь уйти ко мне.

     Игорь Степанович наседал со своими мыслями, которые раздваивали её. Он окружал её машинами, цветами. Брал на банкеты, где знакомил со своими влиятельными друзьями. Покупал дорогие платья, туфли, драгоценности, но оставлял их в своей шикарной городской  шести комнатной квартире с двумя стальными дверями, потому что  боялся:  они станут поживкой в её квартире. Он водил её в самые дорогие салоны красоты с извивающимися директорами, которые обладали гибкостью балерин, предлагал ей на выбор  места для заграничного отдыха, затягивал в мир звона хрустальных бокалов, ресторанной музыки, декольтированных женщин и фрачных мужчин. Во всё то, что он считал достойным его внимания.

      Он посылал за ней свою бронированную машину с охранниками и в каждый её приезд  устраивал шумные застолья в своём  трёхэтажном коттедже с кинозалом, мраморными туалетами, гостиной с камином и модными картинами. Показывал летние и зимние бассейны, декоративные водоёмы, альпийские горки, цветники, сауну с бильярдной, джакузи, летние ажурные беседки,  альпийские горки, барбекю, водопады, цветные фонтаны на своём садовом участке. Она путалась в названиях, забывала, а Игорь Степанович говорил, что всё это он достиг благодаря своему характеру, и  теперь имеет полное  право завести семью.

        Не так, как другие, которые, не имея ничего, женятся, тратят деньги, нищенствуют, ругаются и, в конце концов, разводятся со скандалами. Он всё подготовил для семьи. Возрастом не стар, и он с Ириной вполне может иметь ребёнка. Родственников, которые имели бы право на его собственность, нет. Ирочка может не беспокоиться, а она не беспокоилась, ей даже это и в голову не приходило.

        Он подготовил всё, чтобы  жить в полное удовольствие, так, как ему хочется. В молодости он поступил крайне безответственно. Женился на однокурснице, которая любила песни, книги, бесцельные прогулки, притаскивала в квартиру вечерами каких-то помешанных гитарных, охриплых спорщиков. Хорошо, что тогда у него не было солидного счёта в банке, ресторанов.

          Он только начинал своё дело, которое было ей не интересно, ну, и пришлось расстаться.  А сейчас у него десятки проверенных помощников, отборная охранная структура, камеры наблюдения... Конечным пунктом таких рассказов Игоря Степановича и красочных показов было мягко высказанное условие Ирине Сергеевне: оставить его и переехать к нему. Внутренняя борьба изматывала Ирину Сергеевну. Она начала сдаваться и принимать его сторону. В это день она решила уйти к Игорю Степановичу. Пусть остаётся сам.

         Она вышла с большой комнаты и направилась в маленькую с закрытой дверью. Она несколько минут постояла перед дверью, прислушалась. За дверью было тихо, но она чувствовала, что это обман. Там что-то должно копошиться и стонать. Она стала потихоньку забирать дверь на себя.
         В расширяющуюся щель с комнаты хлынули тени темноты. Они облепили её горло, не давали дышать, путали ноги. Она попыталась отодрать их, но тени, соскользая с поверхности её тела, пробивались внутрь, душили, вызывая спазмы. Она попыталась дотянуться до включателя, чтобы вспыхнул свет, который разогнал бы их, но копошившееся на кровати застонало. Она забыла о включатели и стала лихорадочно разгребать темноту. Стон усиливался, а потом оборвался с хрипящим, вязким звуком. Он стал засасывать её, но она вырвалась и всё-таки  дотянулась до включателя. В разлетевшемся  свете она увидела сына Сергея, скорчившегося на полу. 

        Сергей был системным наркоманом с десятилетним  стажем. Это если считать по времени, а если заглянуть в его душу. Там не годы. Больницы, клиники, которым Ирина Сергеевна потеряла счёт, лечение. Как говорил Игорь Степанович, он бездарно истратил на Сергея уйму денег, на которые он построил бы ещё один приличный ресторан и  отдал бы его ей в собственность, а если ресторан ей не по душе, то салон красоты. Он был искренним и умел держать слово, но чтобы взять Сергея в свои апартаменты был категорически против.

- Мы, - начинал он, а после поправлялся, - я солидный и деловой человек, Ирочка, мне нужно беречь репутацию, а он только подпортит. Что скажут мои друзья?

        Её мысли, которые вначале вздёргивались от слов о ресторане, салоне красоты, затухали при воспоминаниях о ломках сына. Бессонные ночи,  раздирающие вопли, аптеки, лекарства. Исколотые, опухшие  руки, словно надутые воздухом, посаженная печень. Жёлчные глаза, застывший взгляд, закупоренные, словно залитые цементом, вены. Сжавшееся и свинченное тело, белые хлопья слюны  во время удушающей  ломки на потрескавшихся и закушенных до крови зубах, слёзы, прогнувшаяся, зависшая фигура, заплетающаяся, спотыкающаяся  походка, попытки покончить с собой в ванне, перерезав вены.

      Он закладывал паспорт за дозу, который она выкупала. Влезал в долги под честное слово, в расписки, которые она оплачивала. Даже телефонные угрозы: убьём сына, не догадываясь, что угрозы были с подачи Сергея. Он за бесценок спускал свои мобильники, а она, опасаясь остаться без связи с ним, покупала новые. Он воровал банковские карточки, подсматривал пинкоды и снимал деньги. Долговой ком не обнулялся, а нарастал.         Он приходил с разбитым лицом, отсиживал по десять, пятнадцать суток в полиции. Закрывшись, сидел в комнате и боялся выходить, когда за ним зависал должок, врал,  устраивался на работу, но, проработав два, три дня, выдыхался, бросал, а иногда его выгоняли за нечистую руку.

     Она возила его к знахаркам, приглашала врачей-наркологов на дом, которые ставили капельницы, кололи, мяли, массировали хлопками и кулаками, после чего его тело болело, покрывалось синяками. Они матерились с  ревём, чтобы испугать его, и тем самым как бы вылечить, показывали на компьютерах, как устроен мозг, где в нём поражённые места героином, забирали к себе в больницу, помещали вместе с алкоголиками, шизофрениками, пугали решётками на окнах, которые навсегда могли отгородить его от мира за окном. Она ездила с Сергеем к психологам, которые пытались убедить его в том, что навязчивые и глупые мысли выбиваются умными поступками, а на его вопрос, как же добраться до умных поступков отвечали, что умные поступки рождаются умными мыслями, а умные мысли... Это был круговорот.

     В то время, когда Сергей находился в больнице или дорогой клинике, в которую его определял Игорь Степанович, Ирина Сергеевна верила в его выздоровление. Она оживала, радовала соседей своей улыбкой, разговорчивостью, смехом и девичьим поведением, словно ей было восемнадцать лет. Работа доставляла ей удовольствие, она не обращалась к Игорю Степановичу за деньгами, а откладывала свои  на поездку к морю, курорты, покупала новые вещи для Сергея.

       Себе она не покупала, а рылась в старых вещах, находя их модными и красивыми, в его комнате она снимала старые шторы и покупала новые, переклеивала обои. В субботу и воскресенье уходила в недалеко расположенный лес, который не казался ей мрачным, а открывался полянами с густо поросшей травой, молодыми, сильными деревьями, спускалась к замутневшей речке, но и она была  со свежей и чистой водой.

      Она копила в себе  новые, радостные впечатления, чтобы по возвращению Сергея заманить, вовлечь его в своё воображение, поделиться с ним, но удивительным и неожиданным для неё становилось то, что, чем больше она радовалась и выходила с обезображенного мира, чем больше она делилась с ним, тем больше Сергей как бы даже проникался ненавистью к её радостям. Он взрывался, его ещё сильнее тянуло к порошку, может быть, потому, что он пытался пробиться в её мир, но не мог это сделать на сухую. Иногда она даже боялась рассказывать ему о хорошем. У неё сформировалось чувство, что если утро начиналось по-доброму, то вечером обязательно случится что-то плохое, безрадостное.

     В его отсутствие она вытаскивала запылившиеся чемоданы, собирала вещи и мечтала, как они садятся в поезд. Какой поезд – она не знала, но знала, что есть поезда, которые ездят к морю. Она также не думала, к  какому морю,  их было много, они существуют, и найдётся такое, которое примет их. Они остановятся либо в частном доме, но обязательно в том, которое будет в нескольких шагах от моря, либо в пансионате, но тоже касающегося моря, чтобы Сергей с утра видел его, а оно будет срывать с него тягу и болезненные привычки. Солнечная, яркая погода в награду. Не может же быть, чтобы долго стояла хмурь, а если и будет, то они буду ждать.

      Она могла ждать. Как много и долго они  будут плавать, она не умела плавать, но, глядя на Сергея, научится. Они станут дышать свежим просоленным морским воздухом, прогуливаться по пенистому берегу, смотреть на летающих чаек, играющих дельфинов, ездить на экскурсии. Её мечты раздвигали сузившуюся, задыхающуюся  жизнь и создавали новую, в которой было много света, тепла, окрепший Сергей. Он брал её под руку, и они становились, словно молодая пара.

      На курорте они обязательно встретят красивую, молодую девушку под стать Сергею, которая уедет с ними. Она представляла их возвращение с моря: загоревший Сергей с задиристой улыбкой и немного смущённый своим прошлым, которое откатилось куда-то, она не могла точно сказать: куда, главное, что оно исчезнет и никогда не возвратится. Его будущая невеста, она не могла представить её лицо, да лицо её и не интересовало, а то, что она была с доброй и чуткой душой.  Радушные  соседи и растерянный от неожиданной перемены в Сергее и по-отцовски добродушный Игорь Степанович, крепко обнимающих сразу их троих.

     Эта картинка настигала её даже тогда, когда на улице хлестал ливневый дождь, нагоняя темень, когда распекалась жара, занося в комнату  пылающее удушье, когда окна застилали хлопья снега, в которых таяло солнце, Она мечтала не о ресторанах, салоне красоты, коттедже Игоря Степановича с альпийским горками, а о внуках, о том далёком, которое для иных было близко, не ценилось, составляло их обыденную жизнь, а для неё и Сергея несбыточным и недостижимым, но мечты разваливались, в них вторгались  пугающие мысли, когда Сергей возвращался с больниц домой.

     Она не сдавалось, гнала мысли, что не выдержит. Она надеялась только на себя и упорно пыталась пробить дорогу для Сергея. Она  ходила с ним в церковь, приглашала батюшек, чтобы они освятили квартиру, покупала в храмах церковные книги, иконки, крестики, которыми обвешивала и его, и квартиру, чертила кресты на дверях, стенах. Всё это вместе со  страстным, но мимолётным его желанием избавиться от наркотиков и возврат к ним оседали в её сознании страхом, мыслью, если  она уйдёт к Игорю Степановичу, то больше его не увидит.

     Всё в Сергее было сплетено в один телесный изнашивающийся, внутри загнивающий, протухающий  комок, который хрипел, дряхлел, разваливался, рассыпался и оживал после очередной дозы, но после снова разрушался на депрессию, стонущие крики, ярость, мольбу, угрозы: выброшусь с балкона, повешусь, если не дашь денег, и она не отказывала, а  давала. Снимала со сберкнижки, если под рукой не было денег, закладывала в ломбард своё обручальное кольцо, перстни... Бегала по соседям, наскребая столько, сколько могли дать, и ей давали, не скупились, потому что знали: она продаст последнее платье, но долг вернёт.   

Самую страшную картину, от которой она покрывалась холодным потом, и почти теряла сознание, она видела, когда Сергея захватывала и закручивала боль. Он выгибался, опираясь только на затылок и пятки. Ей казалось, что у него хрустят и ломаются кости, что кто-то, забравшись в его тело,  безжалостно крушил всё, что попадалось. Она погружалась в его мир со своими просьбами, увещеваниями, верой, плачем, рассказами о его детстве, но ей легче было содрать с себя кожу, чем вылечить его.

- Ты, Ирочка, смотри, - говорили соседи, -  как бы он тебя не пришиб.  Они такие. В фильмах показывают. Ты уж, как-нибудь с ним поласковее, помягче. Ублажай.
   И тут же, когда она уходила, Сергея обкладывали всем, что попадало на уличный язык. Сергей утратил привычку разговаривать, слушать, улыбаться, откликаться на смех, смотреть фильмы, читать книги. Он часами пролёживал на диване, не ел. Уходил из квартиры, когда нужно было пополнить себя героином. Он привык тащить  из дома то, что можно было продать. Он думал  о сладостном порошке, который освобождал его от боли и погружал  в иллюзии. Он хотел жить, но не мог. В душе Сергея закрепился мир, который был невидим другим, но был видимым Ирине Сергеевне, который не чувствовали другие, а она чувствовала. Жильцы дома и Игорь Степанович скользили по поверхности. Сергей был для них то, на что, глядя со стороны, не проникая вглубь, вызывало брезгливость, злость, ненависть, порой даже желание убить, но редко мелькало понимание, сострадание. Как найти выход и в чём он.
       В маленькой комнате она увидела обычную картину. На тумбочке валялся шприц, наполненный кровью. Опять кололся. Она хотела уже уйти, но рука, словно сама поднялась и начала встряхивать сына. Она трясла его, пока не поняла то, о чём она иногда думала и порой даже хотела - сбылось. В голове гулко ударила пустота. Перед ней лежал её сын: чистый, освободившийся от десятилетней боли, которая, уйдя от него, захватила её и начало раздирать до истошного крика. Слова, которые она бросала Сергею в злости, изнеможении, бессилии, словно вынырнули из прошлого и накатились на неё. Она не хотела пробившегося в сознание слова «свобода», но оно выскочило само, завертелось, блеснуло мыслью об Игоре Степановиче.
        Через час приехала полиция, скорая. Мелковатый врач брезгливо махнул рукой и даже хотел сплюнуть, но сдержался и спокойно бросил.

- Передозировка, мамаша. Наркоманы так и заканчивают. Выедают себя внутри, а внешнее само отваливается. У него пошёл необратимый процесс. – Он блеснул политическим термином, - точка невозврата. Если бы даже его приковали наручниками к трубе, он превратился бы, - в его глазах мелькнуло сочувствие и тотчас погасло.

        Вскоре  приехал Игорь Степанович. Она видела, как он лихо запарковал « Мерседес» и бегом направился в подъезд. У него было гладко выбритое сияющее лицо, стильный костюм, выутюженный, пропитанный запахом тонкого одеколона, блестящие ботинки, модная стрижка с тончайшим пробором в серебристых волосах, стремительный весёлый взгляд, бежевый платочек, уголок которого небрежно торчал из нагрудного кармана и подходил под цвет галстука, золотой перстень на левой руке, в которой он держал  огромный букет роз. Красивый мужчина с коньячными губами. Воплощение не уличной или артистичной мишуры, а заграничной дороговизны. Уверенный. Лишнее не зацепит и не потащит. Пылинку найдёт и сдует. Всё в нем сверкало, светилось, переливалось. Не человек, а блестящее зеркало, в котором виден был только он один.  Он раскинул выхоленные  руки, пытаясь обнять её, поцеловать.

- Иришка, - чуть не кричал он, размахивая букетом, словно метёлкой, -  ты теперь свободна, и мы  переедем ко мне. – Он понимал, что произошло непоправимое, но это непоправимое было для неё, а ему оно открывало долгожданные возможности, он даже захлёбывался от крика. - Ты только представь, какую жизнь я открываю перед тобой. – Он не мог сдержаться от волнующей радости, она мутила его душу и выплёскивала мысли, которые, как он считал, были необходимы для Ирины Сергеевны, которые только и могли поддержать её в эту минуту. -  Деньги, дачи, квартиры, золото, машины. У нас всё есть. Это тебе. -  Он перестал размахивать букетом и осторожно вложил его в её руки, словно маленького ребёнка.

      Ирина Сергеевна стояла неподвижно возле открытого окна, глядя на букет роз. Он был красивым, дорогим, огромным. Игорь Степанович ещё таких не дарил. Запах роз наполнял комнату и вылетал в окно. В нём постепенно исчезали дома, улицы, деревья, прохожие, звуки. Она видела пустоту, которая поглощала свет, разламывала привычный мир и, пробиваясь в её душу, коверкала, давила её, перехватывала  горло, высушивала грудь, выворачивала мысли.

      Обычно она  долго могла стоять возле окна, думая, как так могло случиться и почему? Что происходит, когда в сверкающем и подвижном мире рождается боль, а сейчас она словно попала в стремительно текущее время, которое подталкивало её к открытому окну, к бетонной плите с ямкой. Она начала всматриваться в букет роз и увидела среди лепестков  крохотного человечка с блестящими крылышками и мохнатыми лапками. Он был красив, строен, элегантен, воздушен, легко и стремительно взлетал вверх, опускался вниз. Перелетал с листка на листок, выписывая кружевные пируэты. Усаживаясь на листок, небрежно забрасывал ногу за ногу, настырно и заманчиво жужжал, как пчела, кружил возле неё с белозубой улыбкой и. наконец, уселся на её плечо.

       Она чувствовала, как его мохнатые лапки наполнялись плотоядным желанием. Они ощупывали, вонзались в её тело, ползали, становились склизкими, размазывали свой пот по всей спине, не останавливались,  превращались в огромные щупальца, чтобы обвить её. Они расстёгивали её блузку на спине, снимали бюстгальтер, подбирались к груди, легонько массировали её, спускались ниже, сладострастно  захватывая её тело. Она понимала, что человечек испытывает  желание погрузиться в её тело. Он  душил каждую её клеточку, словно пытались расковырять её всю, и толкал к дивану.
- Пошёл  к черту, - хрипло бросила она.
- Это ты кому, - спросил Игорь Степанович.
- Тебе. Забирай свои розы и уматывайся.
     Она смотрела не на Игоря Степановича, а на букет роз, который съёживался, редел, рассыпался, терял листья. Они, разлетаясь по комнате, устилали пол красным ковром  и хрустели под её ногами

     Игорь Степанович  не мог поверить. Он поглаживал свой стильный костюм, проводил рукой по модной причёске, смотрел на  блестящие ботинки, выдёргивал бежевый платок с нагрудного кармана, рассматривал золотой перстень и никак не мог осознать, почему эта женщина отказывалась от дорогого и красивого. Он жалел, что разговор происходил не в его самом престижном ресторане с огромными зеркалами, паркетными полами, хрустальными люстрами, барами с искристыми, заграничными коньячными и винными напитками или в трёхэтажном коттедже.

      Его  вылощенного, ресторанного, денежного, с блестящим чёрным «Мерседесом», с огромным букетом роз выставляют за дверь из двухкомнатной квартиры на пятом этаже с лупленым линолеумным полом, тесной прихожей, встроенными узкими шкафами, туалетом, совмещённым с ванной. Он был растерян, и это нагоняло испуг, который пробивался на его макияжном  лице нервными тиками. Они даже щелкали и разваливали его дорогостоящую хрустящую упаковку. Он судорожно шевелил коньячными губами и белозубой улыбкой. Всё было при нём. Он ничего не упустил, не забыл, не растерял. Он никогда не брал ненужное, а подгонял себя под всё то, что бросалось солнечным блеском   в глаза других.
- Я не понимаю Ирина.
 - А что понимать, - она оторвалась от  окна. - Убирайся к чёрту со своими розами. Ты хотел только меня, а к нему был безразличен.

      После отъезда Игоря Степановича, который никак не мог поверить, что его просто выгнали, Ирина Сергеевна выбросила розы в пластмассовое ведро, чтобы вынести на мусорку. В доме уже знали о смерти Сергея. Возле подъезда собралась толпа. Она ахнула, когда Ирина Сергеевна вывалила букет в железный ящик.
 - Что же ты делаешь, Иринушка. Такие дорогие розы и в мусор.
 - Пошли вы все на ... со своими  розами, - яростно закричала она. –  Все вы говорили: проклятый подъезд. Дождались, чистым он теперь стал.
- Да что ты ругаешь нас. Мы сочувствовали тебе, жалели. Ты власть ругай. Она виновата. А мы не при чём.
- Это единственное на что вы способны, - дёрнувшись лицом, бросила Ирина Сергеевна, -  жалеть, сочувствовать, ругать власть  и дарить розы.

     Через месяц она продала квартиру и уехала. Игорь Степанович  приезжал, спрашивал о ней, но жильцы беспомощно разводили руками.
 
***   ***   ***
      ВЕТЕР и  КУКЛЫ
     Комната в тринадцать квадратных метров с большим, не зашторенным окном, через которое просматривается редкий, смешанный  берёзово-ёлочный  подлесок. Запоминающейся в ней при осмотре была  огромная белая отполированная до зеркального блеска стенка, одной стороной упирающаяся в угол с иконой Святой Богородицы в обрамлении цветов из фольги.

      На полках стенки  теснились, прижимаясь друг к другу, пластмассовые, разного калибра  куклы с гладко причёсанным волосом, спутанным, но ни одной лысой. Все с чистыми лицами, аккуратно одетые. Они были пустотелыми и отзывались гулким звуком,  когда по ним стучали. Свободные стены комнаты  сплошь засеяли карандашные рисунки с мужскими, женскими и детскими фигурами.

      За окном гулял снежный ветер, набрасывая на окно мелкие снежинки, которые после соприкосновения со стеклом таяли, превращаясь в едва заметные  ручейки, стекавшие на внешний подоконник, откуда, срываясь, они дробились на капли.

      Две девочки, двоюродные сёстры, сидя на   жёлтом, пушистом с затейливыми рисунками ковре, играли в дочки-матери. Одна  постарше с мягкими, добродушными чертами лица, - второклассница. Другая помладше, с юрким, острым взглядом, - детсадовская из старшей группы.

     Иногда они, переставая играть, прислушивались и вскакивали при малейшем шорохе. Со стороны казалось, что девочки кого-то  опасались, а может это была  привычка чутко прислушиваться к окружающему.       Они  успокаивались, когда понимали, что шорохом был шум ветра.
- Не хочу играть, - сказала младшая и тяжело вздохнула, - жизнь у моих родителей не заладилась и у меня тоже.
- Как это не заладилась? – спросила старшая. – Игрушек мало покупают?
 - Это называется у взрослых развод,  – степенно пояснила младшая. -  Так мама говорит. Папа теперь живёт с вами. У вас много комнат, весело и вас много. Дедушка, бабушка, ты и мой папа, - бойко строчила она, отбивая слова. -  Тебе хорошо. Своя комната, полно игрушек. А у меня совсем плохо. – Она с завистью пробежала взглядом по комнате, дёрнулась лицом, но не заплакала, а снова по-старчески вздохнула. - Одна комната, в которой мы живём с мамой. Дядя Антон в другой комнате. Пьёт и матерится. Мама тоже часто приходит пьяная. Папа её за это, когда он жил с нами,  сильно  ругал.
- Дрались? -  Старшая сурово стянула густые брови, под которыми прятались серые глаза и длиннющие чёрные ресницы.
- Да, нет, - она помолчала. – А у тебя родители дерутся?

 - Не знаю. Я у них почти не бываю.
- А деда с бабушкой дерутся, ругаются?
- Нет. У нас почти всегда тихо.  Правда, я часто шумлю, когда играюсь, но они меня не ругают. Иногда дед с бабой спорят.
- Первым наезжает, конечно, старый, - вклинилась младшая, вбрасывая в свой взгляд суровое выражение.. – А за что?

  Спорят об Украине. Там же дед родился. А она мне нужна Украина? – Она шумно вздохнула и захлопала ресницами. - Я там ни разу и не была.

   Заскочивший в подлесок ветер, хлестнув по заснеженным берёзам и елям, пробил застоявшийся между ними воздух и, уткнувшись в окно, застыл, словно у него появилось желание послушать девочек.

- Ты меня любишь, Анечка? – спросила младшая, выворачивая вверх голову и заглядывая в её глаза.
- Да. Ты  моя сестра. Только не называй меня Анечкой, - вспыхнув, бросила  она -  Анна. Я уже взрослая.
- Ладно, - проворчала младшая, небрежно махнув рукой.  - Меня в садике бомбят Машка-оторва, а я не обижаюсь. Боится меня малышня. А дядя Антон не боится. Ух, - она крепко сжала пальцы в кулачки, -  я бы его побила, да до морды не достаю. Высокий. А папа как-то раз его так долбанул, что он чуть не улетел за тридевять земель в тридевятое царство. - Она  оглянулась по сторонам и, захватив ладошками голову старшей, прижалась губами к её уху.- Слушай. Давай сегодня  попросим бабушку Валю, чтобы она забрала меня к вам. И я буду жить с вами и папой. Я же могу, как и ты, печь блины и делать котлеты.
- А мама тебя отпустит?
- Она пьяная кричала папе: забирай дочку и мотай от меня. Папа говорил ей; давай переедем с этого, как его, - младшая задумалась, потом радостно вскинулась, - с вавилонского столпотворения к бабушке Вале, но она не хочет. А бабушке Марии всё равно. Она только дядю Антона любит. У неё своя комната. Она целыми днями сидит за компьютером и играет. Я ей по фигу.

      От  порыва ветра, шарахнувшись, открылась оконная форточка, сквозь которую в комнату ворвалась застуженная ветряная струя и, закружившись, набросилась на куклы, обдав их уличным запахом. Девочки заспорили, кому закрывать форточку, но спор вскоре прекратился, так как сильный боковой  рывок ветра подсёк  форточку и затолкал её на прежнее место.

- Мне сегодня два сна приснилось, - начала младшая. – Один хороший, а другой плохой. С какого начинать? Давай с хорошего. Папа и мама помирились.- Она загнула мизинец. -  Это хороший сон?
- Да. А плохой?
- Дядя Антон напился,- в этот раз обошлось без загиба, - забрал все мои игрушки и продал их, чтобы водку купить. Он же нигде не работает. Козлиная харя. – Поболтав языком, она набрала слюны, готовая  запустить плевок, и дело за плевком не стало бы, если бы это происходило на улице, но намерение пришлось отложить.
- Слова у тебя, какие, - поморщившись, бросила старшая.- Бабушка Валя заругает.
- Не мои, - отбрила младшая. – Мамины. Бабушка Валя говорит, что она хорошая и одумается, и папа надеется, он каждый день забирает меня из садика и привозит к вам. А что тут хорошего, мотаюсь туда – сюда, как в проруби, - она тормознула, уловив сердитый взгляд сестры, - ну, как это. А козлиная харя правильно, и мама плохая. – Она рубанула по воздуху рукой, словно хотела высечь из него искру. - Антон нам житья не даёт пьяным, и маму приучил.
- Мамы не бывают плохими, - заметила старшая. – Мамы бывают несчастливыми.

      За окном, не переставая метался ветер и, набирая скорость, влетал в подлесок, забивая его холодом и снегом, раскачивая и нагибая деревья до облома веток и треска.
- А почему ты всё время живёшь с бабушкой Валей и дедушкой Андреем? – спросила младшая.
- Дедушка говорит, что мои папа и мама часто болеют, много работают, и у них нет времени  смотреть за мной.
- Ты скучаешь по ним?
- Я уже привыкла, - грустно ответила она. - И ты привыкнешь, если твои мама и папа не помирятся.
- А кто такие наркоманы? – спросила младшая.
- Не знаю. Я же только второклассница. У нас уроков по наркоманам ещё не было. Может, в третьем классе. А почему ты спросила?
 Мама, когда  злилась на папу, кричала, что твой папа и мама наркоманы. Наркоманы те, кто просят сигареты, - бросила она, словно гвоздь загнала по самую шляпку.
- Почему ты так решила?
- Я когда приезжаю к вам, то всегда вижу, как твои родители приходят к дедушке Андрею и просят сигареты под балконом. Дедушка не жадничает, даёт им и говорит, когда они уходят: эх законченные наркоманы. – Она встала с ковра, подошла к стенке и начала выбирать куклы, называя каждую по имени. Не оборачиваясь, метнула  через плечо.  - Ты не забудь. Вечером, когда бабушка вернётся с работы, мы пойдём к ней и попросим, чтобы она взяла меня. Только ты побольше ей жалуйся, что тебе скучно одной без меня.
- Она и без жалоб тебя возьмёт. Лишь бы мама отпустила.
   За окном рвал ветер, то наворачивая глыбистые сугробы, то выбивая мелкую порошу. Солнце тускнело, словно отживало, вяло выбрасывало  холодные лучи света, которые, пробившись сквозь замёрзшее стекло, падали на  девочек, нагоняя на их лица желтизну, отчего они становились похожими на пластмассовых  кукол. Окружающее постепенно погружалось в темень, которая, словно откусывала от видимого кусок за куском  и проглатывала их. От сильного удара ветра стекло задребезжало. Девочки испуганно прижались друг к другу.
- Смотри, - торопливо зашептала младшая, тыкая пальцем в угол. - Тётка  засветилась. – Она ошиблась, это был свет вспыхнувшего уличного фонаря, который заскочив в комнату, полоснул по иконе.
- Сколько раз тебя учить, - набирая строгости в голосе, сердито ответила старшая. – Это не тётка, а Святая Богородица. Она всё может сделать и твоих маму и папу помирить. Только её нужно с душой просить, а не руками по лбу и груди махать.
- А ты что-нибудь просила у неё?
- Просила. Не даёт. Наверное, потому, что у меня души ещё нет. Отстань.
- А в каком классе душа появляется?
     Младшая будто приварилась к словам, но старшая не стала её отдирать. Она передёрнула плечами, выбрала самую большую куклу, расчесала ей волосы, завернула в небольшое шерстяное одеяльце и стала раскачивать, тихонько напевая «бай, бай», а потом,  положив  её в прогулочную коляску, согнула правую руку в локте и подпёрла кулачком подбородок.

- Если у тебя нет души, - вздохнула младшая, - то у меня и подавно. Я же в детский сад только хожу. Рано просить, а ждать не хочется, когда жизнь не ладится, -  закончила она и прижалась к старшей. – Скорее бы вырасти.

   Сёстры молчали, глядя  через окно на улицу. Нарастал буран, забрасывая снегом   недалеко пробегавшую дорогу, по которой  потянулась цепочка светящихся пятен от автомобильных фар. Девочки долго и без слов сидели, обнявшись, но мигом вскочили и, толкая друг друга, перепрыгивая через куклы, понеслись в прихожую, когда услышали шум открывающейся входной двери.  Они не знали, кто зашёл, но если дверь открылась, кто-то ведь пришёл...
***   ***   ***
         ХУТОР ПРИЗРАКОВ
   Дом Ивана Карягина был больше похож не на современный, среднего уклада дом, а на мазанку с двумя тесными комнатками: спальня с тремя мелкими окошками и кухонька в одно окошко, так что свет, пробиваясь внутрь, никогда не захватывал полностью помещения, а ложился узкими, тусклыми полосками. Располагался он на окраине малочисленного сотни в четыре домов хутора, к которому примыкала малосильная, песчаная, обрезанная низкорослыми высушенными посадками степь с одичавшей травой. Недалеко от мелководной  речушки, густо заросшей высоким почти трёхметровым камышом, который, наступая с двух сторон, замедлял и так не быстрое  течение реки, превращая её в болото, поверхность которого всё больше утучнялась хламом, выбрасываемым хуторянами. Метрах в ста от болотной воды река текла вольно, куда хуторяне ходили купаться. Место это называли «Коровий пляж, так как пастухи сгоняли к нему коров на водопой.

   Мазанку Карягина хуторяне обходили, кто стороной, кто поспешно, крестясь на ходу, а кто и с плевком, а малые ребятишки с пригоршней камней, запуская их через раздёрганный, падающий, зияющий дырами плетёный  забор  во двор. Иван и его жена  Людмила воспринимали это, как должное и в злобу не пускались. Однажды их даже избили. Людмилу попытались изнасиловать, но она вырвалась. А хуторяне, особенно, если они пьяные, бьют жестоко. Что под руку подвернётся. Это привычка выбивать кровь без остатка пошла ещё с тех времён, когда мужики, перебрав  на толоках, свадьбах, крестинах, хватились в пьяном угаре из-за одного не понравившегося слова за топоры,  вилы, косы и резали друг друга. Иван и Людмила в полицию не заявили. Хуторяне решили, что они побоялись. Они действительно побоялись, но только другого.

   В тот день, который уже несколько лет с нетерпением  ждали хуторяне, и о котором говорил местный батюшка, что скоро Бог не замедлит, поспешит и проявит милость, чтобы снять наказание с хутора, посаженное им в доме Карягина, Иван, задыхаясь обвисшими лёгкими, и тяжело вышаркивая ногами в резиновых, рваных калошах по потрескавшимся, стёртым  половицам в пустой комнате с оголёнными стенами, завешанными густой паутиной, думал о том, что его жизнь, как и жизнь жены отсветилась.

- Всё кончено, мы сгнили заживо, - бормотал он, кусая в кровь зажелтевшими зубами потрескавшиеся губы, -  я видел вчера во сне себя внутри, там одна ядовитая плесень, а сегодня мне приснилось  кладбище с могилой и крестом, на котором были написаны мои имя и фамилия. Сны не обманывают, когда болеешь. Это пророческие сны. Всё, что было в доме продано, денег нет, а работать я не могу. Да и Людмила тоже работать не может. С такой болезнью, как у неё и у меня сил на работу не хватает.

    Ему было тридцать три года, но выглядел он, как одряхлевший старик, возраст которого не поддаётся даже приблизительному определению. Сгорбленный, с петляющей походкой, которую он почти уже не мог контролировать, и руками, которые мотались в разные стороны, словно из них вынули кости и их привесили только для того, чтобы удивлять прохожих. Жена была на два года младше, но лицом мужу и его походке  не уступала. Даже обгоняла выморенными, тяжёлыми глазами, которые с каждым днём всё больше и больше закатывались вглубь и мелкими «полянами» на голове от выпадающего потными клочками волоса, редеющего так быстро, что в скором времени её голова  должны была стать гладкой, как отполированное зеркало. Завидя их, можно было сказать, что это два одиноких старика, на которых через день, два наскочит смерть.

   Иван раньше часто разговаривал с женой о смерти. Она пугала их, когда приходила мучительной болью во всём теле, которое словно помещали в ванную с расплавленным свинцом. Потом они отвыкли от страхов, поняв, что она придёт против их воли, по времени, которое они, как бы не старались, не смогут отодвинуть. Они не знали, что их уставшие звуки голоса привлекали её, и она, заслышав своё имя, приближалась к ним, обходя полоски света и сужая их,  чтобы забрать Ивана и Людмилу к себе. Она была нетерпелива, но каждый раз, глядя на них она завидовала им, потому что всё время она страдала от одиночества, а эти двое были одинокими в окружающем, но ни друг с другом. Она не была сентиментальной, в её душе не было и жалости, но она поражалась отношениям этих двоих между собой. Они безропотно и молчаливо  сносили ненависть хуторян к себе. В их глазах была неуёмная жажда жизни, которая ломалась с каждым днём, но она  ничем не могла помочь им, так как её безвременное предназначение заключалось в том, чтобы  отбирать жизнь. Не важно, была ли это молодая жизнь, старческая или разбившаяся на осколки. Она не только отбирала, но и подбирала всё то, что имело в себе её дух.

   Иван вышел из дома и медленно, подтягивая ногу за ногу, словно волочил их, прошёлся по узенькому дворику, похожему на коридор в городской больницы, в которой неоднократно лежали он и его жена. Дворик был пуст, как и комнаты, если не считать жилистого бурьяна, расползавшегося по земле и облепившего своими щупальцами весь дом. Было впечатление, что бурьян, захватив дом в объятья, старается его задушить. «Какой огромный куст бурьяна мы оставляем после себе», - подумал он. Палящая жара спадала. Солнце уходило в закат, заливая прохладой наступающий вечер. Там, за окраиной хутора  плескалась речка. Он ещё не утерял её название.

   «Я не помню даже лицо матери и отца, - думал он, -  и если я встречу их, то не узнаю. Да я им и не нужен. Они давно отказались от меня и Людмилы. Я не помню и лица соседей и даже стал забывать дорогу домой».

   Ему захотелось  пройтись и хоть издали посмотреть на дом отца и матери, но страх приковал его к месту. Он боялся, что заблудится, не вернётся домой и оставит жену одну. Он поднялся по сгнившим ступенькам в коридор, а потом прошёл  в комнату и присел на пол. «Я три месяца находился в больнице без неё, она два без меня. Не помогло. И уже ничего нам не поможет». Он почувствовал, как гулко застучало сердце, словно хотело разорвать грудь и вырваться на свежий воздух. «Не стучи, - устало подумал он, - потерпи, скоро  выпустим тебя на волю». Чтобы снять прикипевшую боль, он погладил грудь, но его пальцы заскользили по костям, обтянутым истончившейся кожей. «Как Людмила радовалась и плакала, когда я в конце последнего месяца в больнице позвонил ей и сказал, что выезжаю, она боялась остаться одна». Он почувствовал, как перехватилось дыхание и сжало горло. Он посмотрел на жену, которая лежала на голой пружинной поржавевшей кровати, разбросав в сторону высохшие руки, свисавшие, словно плети.

- Она спит, - пробормотал он, - но спит уже в другом мире. Может быть, и я попаду в её мир. И тогда мы будем жить по-иному. Не так как здесь, где мы разрушали себя каждый день. Мы пытались бороться, но  у нас не получилось. Мы обманули сами себя, и никто не виноват.

   Слова заминались в горле, и ему приходилось набирать побольше раскалённого  воздуха, который, словно кипяток вливался в его грудь, чтобы вытолкнуть их.

- Я сделаю точно так же, как сделала она. Мы договорились. Без неё я не смогу жить. Мы не хотели детей. Они пошли бы в нас, да и кто бы их воспитывал? Нас считают недочеловеками, и презирает весь хутор. А мы любим друг друга, но кто может понять это? Болезненная любовь. Может быть, и так.

   Он передвигался по комнате, словно сомнамбула. Иногда он останавливался и смотрел через окно на солнце. От его жары стекла на скособоченных окнах расплавились, и, превратившись  в блестящие потоки, медленно, по капле стекали с подоконника на пол, как медленно и по капле вытекала его жизнь хрипящим дыханием,  но он уже ничего не боялся и ничему не удивлялся. Он чувствовал, как болезнь добивает остатки его памяти, выскребая даже его имя  и имя жены.

   «Это не имеет уже никакого значения, - думал он, - да и раньше не имело, потому что нас никто не называл по имени. Мы были просто клиентами».

   Иван перевёл взгляд на церквушку, расположенную в центре хутора и перекрестился, но без веры в душе, а с безнадёжностью. Он и Людмила не раз ходили в церковь, выбирая время, когда в ней было почти пусто. Они крестились в полумраке горящих свечей, надеясь на чудо, но чудо не случается, если нет веры в душе, а их веру выбивали взгляды встречающихся хуторян. Людмила как-то купила «Библию» и часто читала псалмы Давида, но Иван отмахивался, говоря, что церковь записала Давида в святые, несмотря на то, что он немало пролил крови. Откинув взгляд от церкви, он посмотрел на хутор и не узнал его, потому что его мозг постоянно был заполнен видениями, в которых не было места реальности. Он попытался вспомнить прошлое.

   В последнее время он устраивался на работу в городские торговые склады, где таскал поддоны, но, проработав один день, на второй не выходил. Его жизнь уже больше десятка лет пошла косяком. Сколько лет точно Иван не помнил. Он был когда-то классным шофёром и мог водить машины любой категории. Сначала он работал личным водителем генерального директора фирмы «Колос», Это было для него время белых рубашек, галстуков, дорогих одеколонов. Потом он сорвался, докатился до экспедитора, упал ниже: кладовщик, карщик, а месяц назад осел в грузчиках.

   Он старался вспомнить и своё детство, друзей, но его воспоминания натыкались на сплошное чёрное пятно, которое не мог уже разрушить даже солнечный свет. Его память, сужаясь с каждым днём,  затирала знакомое и оставляла щель, из которой выглядывали лица тех, у которых он и жена  покупал героин. 

   Прошло три дня, а из дома Карягиных, как заметили соседи, никто не выходил. В первые дни это не было для них странным. Они могли не выходить день, два. В это время дом оживал. Через открытые окна доносился весёлый шум, и соседи со злостью думали: ведь могут же они  жить, как люди, неужели эта зараза так захватила их, что они не в силах выбраться, они врут и развратничают, и заманивают наших детей. Это была неправда. Никого они не заманивали. Хуторяне говорили так из-за страха. Когда шум затихал, Иван и Людмила выходили на улицу и появлялись часа через два, три. На третий день соседи зашли во двор, осмотрели, обошли вокруг дома, попытались открыть дверь, но она была заперта. Они подумали, что Иван и Людмила уехали из хутора, Иван об этом не раз говорил. Соседи ушли бы, если бы не заглянули  в окно спальни. После их посещения к дому подъехала скорая. А после скорой вся улица затянулась толпой. Все хотели убедиться, что они умерли, и тогда им незачем   будет беспокоиться за своих детей.

   Она лежала на кровати, всё также разбросав в сторону руки, а он, застыв на полу, держал её за руку, Санитары с трудом могли расцепить его задеревеневшие пальцы, но как они изменились. Жизнь нагнала на их лица тёмные краски, а смерть вопреки своей природе, словно убрала их, омолодила, придав лицам спокойное, безмятежное выражение, осветлила глаза, сгладила морщины. Соседи вначале даже не поверили, что это они, ну кто из хуторян мог жить в таком запустевшем, паутинном доме кроме  Карягиных. Хуторяне любили вещи и забивали ими дома, потому что верили, чем больше вещей в доме, тем счастливее и дольше будет жизнь. Рядом с Иваном валялся засохший в крови одноразовый  шприц, а возле него вырванный тетрадный листок, на котором было написано: мы сделали передозировку добровольно.

   Убедившись, что  они мёртвые, хуторяне выходили с поднятыми вверх руками и  криками: умерли! умерли наркоманы, которые пытались развратить наших сынов и дочерей. Это был  за последние пятнадцать лет самый большой  хуторской праздник.  Батюшка по этому случаю собрал хуторян, некоторые пришли по вере, другие из-за любопытства и  заявил, что это была воля Божья, что Бог проявил милость и снял наказание с хутора. Из толпы кто-то крикнул, а навела  наказание на хутор тоже воля Божья и за какие грехи? Кричавшего затолкали и  сбили в кровь под слова батюшки: на всё воля Божья. После этих слов батюшка вдруг вскинул правую руку и, ткнув к выходу из церкви, закричал: я вижу, вижу её, она идёт ко мне. Он сильно закашлялся, выронил тяжёлый медный крест и упал на спину возле деревянного распятия, низ которого был погружен в человеческий череп, подпиравшийся  двумя скрещёнными костьми. Когда к нему подбежали и захотели поднять, он отмахнулся и пробормотал: может я и ошибался, но всё мои ошибки были последовательны и привязаны к одному. Хуторяне не поняли смысл сказанного и  разделились во мнении. Одни говорили, что батюшка умер по воле Божьей, как и подобает священнику во время службы под присмотром Бога. Другие не соглашались, и утверждали, что батюшка умер от цирроза печени. Он нещадно загружал её во все церковные праздники местечковым коньяком из заваляшного, вымазанного глиной  магазина с дорогими заграничными напитками, который располагался   через дорогу напротив церкви.

  Соседи пытались найти  мать, отца Ивана и передать, что их сын и невестка умерли, и они освободилась, но их не оказалось дома. Не появились они в   доме и на следующий день. «Они, наверное, утопилась, - говорили в хуторе, - а стоило ли это делать ради таких?». Никто из хуторян  не стал на  защиту Ивана и Людмилы, и никто не знал кроме хуторского врача, мелкого, увядающего с добрым лицом старичка, который  несколько десятков лет работал в наркологическом диспансере, что наркомания это болезнь, что она практически, по крайней мере, на сегодняшний день почти не поддаётся лечению. Из своей практики он помнил, что мнимо выздоровевшие держались годами, но нарушенная психика ломала их волю и срывала  даже через пять и более лет.  Его поднимали на смех: это не болезнь, это  распущенность,  упрекали, злословили, говорили, что ему пора на покой. Но он не отвечал на оскорбления и думал, что не помогать человеку, не любить человека, даже самого падшего, жестоко относится к нему -  это тоже болезни, только они страшнее и сильнее наркомании,  без которых не обошёлся ни один век и, вряд ли, обойдутся будущие века.

   Мать и отца так и не нашли, но похороны из-за жары, полыхавшей над хутором, уже нельзя было откладывать. В это время возле моста в камышах выловили тела женщины и мужчины. Они были обезображены водой, выщипаны рыбами, змеями и раками до неузнаваемости, но все решили, что это мать и отец Ивана. К похоронам хуторяне подошли по-хозяйски. Чтобы ничто не напоминало об Иване и Людмиле их мазанку разметали на пустырь. Покупать гробы никто не хотел, а поэтому, сорвав половицы, сколотили из них гробы. Хозяйственный инвентарь: поржавевшие лопаты, грабли, грабарки... разобрали соседи по праву первых, сообщивших о смерти Ивана и Людмилы.

   Когда тела выносили, никто не заметил возле входной двери женщину и мужчину, прижавшихся  к деревянному косяку, хотя все смотрели в их сторону, но не видели их. Мужчины, вытаскивавшие гробы, прошли сквозь них, словно сквозь воздух. Это были родители Ивана. Они стояли  возле двери со дня смерти сына и невестки, словно стерегли, чтобы никто не  унёс их. Смерть забрала у них голоса, и они не могла говорить. Их  сердца заполнила пустота. Она объела их плоть, превратив в невидимых призраков.

   Утро едва просвечивалось, раздавался только лай собак. В это неосветлённое время обычно никого не хоронили, но хуторяне спешили. По принятому обычаю умерших, не по своей воле, вначале отпевали в хуторской церкви, а потом уносили на кладбище, но Ивана и Людмилу отпевать не стали, так как они были самоубийцами. В похоронной процессии были все хуторяне. Они всё ещё не верили в смерть Ивана и Людмилы и хотели убедиться, что они умерли по комьям земли, которые бросают на гроб. По дороге к кладбищу пошёл сильный ливень, ударил раскатистый гром, полосонула молния, но никто из хуторян не ушёл домой, несмотря на разбушевавшуюся погоду. Сплошные, тяжёлые, словно плотная пелена  потоки дождя запутали их, и они, потеряв дорогу на кладбище, долго петляли по улочкам, а когда дождь прекратился, и вспыхнуло пробившееся сквозь облака солнце, они увидели, что стоят напротив церкви с распахнутыми воротами...   
***   ***   ***
      ДЕД, ПОЮЩИЙ В ТУАЛЕТЕ
      1.
   Какая сырая и мрачная погода. Тяжёлый, серый, обволакивающий туман. Плотный, вязкий, похожий на болотную с испариной слизь, которая наползает на дома, прохожих, отчего они кажутся Ивану Степановичу  маслянистыми пятнами, плавающими в утренней слякоти.

   Взгляд Ивана Степановича – семидесятилетнего пенсионера,  цепенеет, застывает, и его приходиться чуть ли не отдирать от погодной картинки. «В жизни всегда нужно прикладывать усилия, - думает он, -  Вот и сейчас мой взгляд притягивается серостью. А мне хочется выбиться  из неё, пробить массивные, наседающие тучи. За ними солнце и сверкающий, бескрайний простор. В душе такая же погода. Ломит, теснит, хлюпает.  Да хрен с ней. Погода плохая. Поправится».

   Глядя на пробегающих мимо прохожих, которые размазываются в тумане, он пытается вспомнить название одной песни, её мелодию, но в памяти пробивается всего лишь  несколько слов: «Какое мне дело до вас до всех, а вам до меня».

    2.
   Он стоит на балконе. Дверь в подъезде хлопает. Выходит  соседка Катерина с болезненным, дробным  лицом и щепочной фигурой. В руках у неё большой целлофановый пакет. Под голым замокшим кустом сирени, ветки которой, словно щупальца тянутся к балкону Ивана Степановича,  она раскрывает пакет, вынимает газету, расстилает на земле, а на газету  раскладывает хлеб, крупно нарезанные кусочки мяса. Она делает это каждый день. Даже тогда, когда хлещет проливной дождь или бьёт сильный мороз. В такие дни она больше выносит еды. Соседи смеются и крутят пальцем в висок. Катерина не обращает на них внимание. Живёт она одна, пенсионерка, общается только словом «здравствуйте», а еду она приносит для приблудных кошек. Они выскакивают из подвала, где ночью отогревались на тёплых водяных трубах, мурлыкают, мяукают, трутся об её тёплые руки. Их так много, что Ивану Степановичу  кажется: этот мурлыкающий, мяукающий разношёрстный клубок облепит или проглотит Катерину, но нет. Он слышит её тихий голос: «Проголодались, бедненькие». Она поднимает  голову. Высохшее с выпирающимися костьми лицо, болтающаяся кожа, которую сильный ветер сорвать может.

   « Она это делает и будет делать, - думает Иван Степанович, видя, как наевшиеся кошки забираются к ней на колени, а она гладит их: промокших, озябших, грязных, со свалявшейся шерстью, некоторые  даже похрамывают. -  Который год она болеет. Аптека, лекарства, больница, пенсия с булавочную головку, а она еду для подвальных кошек покупает». Иван Степанович заглянул бы и поглубже в её мир, но он понимает, что заглядывать без толку,  он в своём с трудом разбирается. Как тогда чужой понять. А соседи понимают. Плетут о Катерине всё то, на что способен уличный, лавочный язык.

        3.
   Они здороваются, но на дальнейший разговор  не завязываются. Каждый занят своим делом. Катерина отгоняет от еды набежавших собак с вздыбленными хвостами, которые стаей кружат возле неё. Он выносит с балкона синий пластмассовый тазик до половины заполненный прохладной  водой. Вчера забыл убрать. Иван Степанович проходит с тазиком через ярко освещённую кухню, потом окунается в полутёмный коридор с одной лампочкой и выныривает на свет в ванной с огромным зеркалом почти во всю стену. В зеркале он видит лобастого мужчину, подмигивает ему, тот отвечает ему тем же. Иван Степанович внимательно  осматривает мужчину в зеркале. Ему нравится выражение его лица: спокойное, уверенное. Он не любит размазанность, и когда видит её, начинает полоскать голову холодной водой из душа. «Утреннее знакомство вышло на соточку. Будем стараться удержать соточку в течение дня.  Может навалиться и какая-нибудь хрень». Эту мысль Иван Степанович никогда не отпускает, чтобы не попасть врасплох, если шибанёт. А шибануть в любой момент может.

   Он силится вспомнить ещё некоторые слова песни. А зачем? Бывает же такое. Вьётся желание в душе, душа готова  принять, что хочет человек, а память, как выморенная. Он выливает воду в раковину, которая с шумом устремляется  через отверстие. Потом выбирает из ванны не меньше десятка резиновых и пластмассовых кукол и раскладывает на полочках, Вечером перед сном они снова понадобятся. Разглядывая их, Иван Степанович вспоминает. После рождения была внучка Анюта (сейчас она первоклассница) ростком чуть больше этих кукол, а теперь махнула в рост, зарумянилась, выточилась стройная фигурка. Мальчишки с её класса  из-за неё дерутся. Каждый старается ухватить её красный школьный рюкзак, чтобы понести. Иван Степанович помнит, что и сам таскал, правда, не рюкзак, а дерматиновый портфель с ручками Светки Матюхиной, но перешиб его Витька Кузьмин. Головастый парень.  Быстро понял, что  Светка мечтала не о том, чтобы  её портфель таскали, а  её саму. Анюта принимает  рюкзачное ухаживание спокойно, выдержано с  неизменным словом «Спасибо, я сама». Рюкзак почти в пуд, такой современный книжный заклад стал, плечики хрупкие, но она не позволяет ни Ивану Степановичу, ни бабушке – сама пыхтит, но  тащит. На слова Ивана Степановича: «Давай помогу» - обкатывает деда косящимся взглядом и отвечает: «мы не из хиленьких».

   Выйдя в коридор, Иван Степанович подходит к двери большой комнаты с ажурными коричневыми стекольными вставками, с приклеенным листом бумаги, на котором красным карандашом жирно написано: «Берегите детей!». Под надписью маленькая и большая фигурки, которые держат друг друга за руки. Рядом ещё один листок с надписью «Врач Анюткина по всем детским и взрослым болезням». Почерк неровный, малость косит, но буквы богатырские. Анюта не любит мелочиться. В локтевой толкотне не сжимается, а разгребает. Иван Степанович чуть-чуть приоткрывает дверь, в комнату врывается небольшая полоска света и захватывает светлую головку на белой подушке и маленький бежевый столик на колёсиках, на котором аккуратно укрытые одеяльцами лежат куклы. Рядом с ними -  бутылочки с сосками, кружечки, тарелочки, массажные щёточки,  расчёсочки, термометр, стетоскоп, тонометр, белый халатик, защитная маска.... Тихо. Жена и  Анюта  ещё спят. Он закрывает дверь и подходит к двери  маленькой комнаты, где  спит младший сын: тридцатилетний Сашка.

      4.
   Неделю назад он перебрался к Ивану Степановичу. Хочет разводиться. Жена запила. Иван Степанович говорил с его тёщей. «Наследственность», - выбросила она. Отец её  пил и повесился. Может и наследственность, а может и улица, и воспитание. Молодь  тонет, как в ошибках прошлого, так и в ошибках настоящего. Зажал младший вместе со старшим Ивана Степановича, как в тиски. Если разведётся, внучка Маша, считай, без отца останется. Нет. О разводе думать не будем. Постараюсь уговорить на лечение. Деньги. Их уже не в первый раз приходиться тратить. Бог с ними. На старшего сына и невестку  немало пошло. Они наркоманы.  Гараж продал, дачу тоже. Когда продавал, не жалел, потому что  надежда держала: вылечим, чтобы у Анюты нормальные отец и мать были, а всё, как в трубу ухнуло. Пустым звуком откликнулось, а поправки никакой. Ни на йоту не сдвинулось. Боль, жалость и злобу на них Иван Степанович вглубь себя не допускает. По опыту знает, что боль, жалость... только лопатки склеивают, глаза мочат, сознание мутят, и язык развязывают, а дело не продвигают. Для наркоманов слова не плакатные нужны и дела не ублажающие. Понял это Иван Степанович, да поздно понял, когда героин стал их мозги выедать и свои желания насаждать. А что осталось от хозяйства? Трёхкомнатная квартира, в которой он живёт с женой и внучкой. Это для Анюты. Двух комнатная – старший сын и невестка. А эта для Машки. Есть ещё дом в деревне, баня, огород, сад. Может быть, не придётся дом  продавать. А там кто его знает, но жилиться он не будет.

       5.
   Год назад у него прихватило спину. Купался зимой в речке. Месяц назад прихватило ноги  жены. Хромает она. Жалуется: больно наступать. Врачи понавыписывали лекарств, а от них никакого проку. «Да боль я  уберу, - думает Иван Степанович. – Отмассажирую. Главное, чтобы боль в мозгах не застряла. А то, если застрянет, и ноги буду здоровые, а в сознании страх останется. Будет бояться ходить. Вот  это и нужно не допустить. Ведь, как случается. Человек здоров, хоть паши на нём, а страх больным делает». Каждый вечер он наливает в синий тазик горячей воды, растирает кусок мыла и бросает в воду, чтобы смягчить её, и заставляет жену парить  ноги. Анюта стоит рядом и внимательно отслеживает, что делает дед. «Что стоишь?». «Ты, деда, не отвлекайся. Делай своё дело, а я учусь. Мне, как врачу это нужно знать». После пропарки Иван Степанович берет белую глину, которую он в том году летом, словно чувствовал, что она пригодится,  выковырял в речке, намазывает на ступни жены, где шпоры, и начинает массировать, пока они не становятся красными. Его лоб покрывается каплями пота. На помощь приходит Анюта. Она отталкивает его руки и со всей силы налегает на бабушкины ступни. Лицо Анюты багровеет, но отодрать её от массажа можно только крепким рукопожатием её руки и лёгким похлопыванием   по спине со словами: «Сеанс окончен! Здорово! С тебя выйдет первоклассный врач!». Массажирует Анюта и Ивана Степановича. Он ложится на пол, она взбирается на спину и начинает топтать от плеч, захватывая и поясницу. «Ты только не прыгай, - говорит Иван Степанович, - а то разломишь меня пополам. Как тогда две половины склеивать». Жена всегда упрямится: авось и без массажа шпоры исчезнут. Иван Степанович не сторонник «авось ». Сам из себя болезни начал выколачивать. Недавно гантели купил, гирю, бегущую дорожку ... Нелегко вначале было, кости так хрустели, что Анюта смеялась и говорила: «У тебя, деда, мяса что ли нет, одни кости, смазывай хоть их». Потом он разошёлся, когда не столько на руки и ноги стал налегать, а на сознание, в котором  стал поднимать здоровый, спортивный пласт, наработанный в армии.

   Иван Степанович подметает пол, собирает мусор в совок, выбрасывает в ведро и выносит его к зелёным железным ящикам. Это единственное место, возле которого не собирается толпа жильцов. А остальные места с утра до вечера засеяны разными разговорами, среди которых и справедливые, и болтливые. Все те, что на волю просятся. Возвратившись, он наливает в ведро  воды, вымывает, достаёт тряпку, замачивает и начинает мыть  пол в прихожей. Раньше на коленки становился. Сейчас спина, как резиновая стала. До анютиной не дотягивает, внучка пополам может складываться. Пол чистый, но лежать на диване не дело. Приваришься, а потом и не слезешь. День должен быть рабочим. Ни одной дыры, через которую можно пробраться к подушке. Пол блестит. Иван Степанович осматривается, что ещё в прихожей помыть, почистить, но шкафы выдраены. Жена с Анютой постарались. Он уходит на кухню. Нужно посуду перемыть. Она блестит, но за ночь ведь  может и запылилась. Хлещет вода, урчит, пенится, булькает. В разноголосицу пошла. Брызги веером в лицо. Тарелки мелькают, из воды как бы сами выскакивают и в рядок  в подставку ложатся.  Из кухни он возвращается в свою комнату. На гладильной доске - школьная форма внучки: юбчонка, брючата, пиджачок, жилетка, блузка...  Нужно погладить. Жена вчера не успела. Уроки с Анютой учила, а потом гимнастикой с ней занялась. Иван Степанович недавно в аптеке купил резиновый бинт. Показал, как можно при помощи его тренировать руки, ноги, спину. Внучке это в радость. Да и жене не в помеху. Они делают упражнения, нарисованные  на бумажном вкладыше. Для Анюты это игра. Это главное. Она полностью погружается в игру, придумывает свои упражнения и втягивает Ивана Степановича. Для книг – своё время, а для душевного баловства тоже своё. На одних книгах не выедешь. Можно в такие ворота въехать, что потом ни один ключ к ним не подберёшь.

   Сегодня суббота. Иван Степанович достаёт чёрную с красными полосами спортивную сумку с плечным ремнём, складывает в неё махровое полотенце, резиновую шапочку, мыльницу, мочалку... Анюта пойдёт с бабушкой в бассейн. На соревнованиях в прошлое воскресенье второе место заняла.
- Как сумела? – спросил Иван Степанович.
- Руками и ногами вовсю колотила. Чуть вода с бассейна вся не вытекла.
   Иван Степанович записал её месяц назад ещё в школу танцев. Анюта длинноногая. В мать пошла. В отца -  длинными ресницами. Вечерами устраивает танцевальные шоу. Юлой по комнате и рассыпчатый смех. Как-то раз пришёл он, чтобы посмотреть танцевальные занятия, а дети на грязном полу в какой-то каморке катаются. Забрал Анюту. Сейчас думает определить её в школу по рисованию. Бассейн для тела. Рисование для души. Она своими рисунками, на которых все фигуры высокие, длинноногие, с ресницами, достающими чуть ли не до бровей, всю комнату обвешала. Где деньги? Пенсии хватит, а не хватит, так ночным сторожем в детсаду поработаем. Должность зашибись. Ни понижений, Иван Степанович знает, как с карьерной должности скатываться, хреновое, болезненное  дело, очухиваться долго приходиться. Ни повышений, он тоже в курсе, чем выше тянешься, тем больше мозги пакостишь. А сторожем милое дело. Бери на ночь компьютер – пиши. Книжку – читай.  Вышел, вокруг детсада несколько кругов сделал. Воздух ночной свежий, а если повезёт и ночь звёздная. Тихо. Зимой снег почистил, летом метлой пошаркал. Осенью граблями сухую листву собрал. А весной сирень расцветает.

     6.

   Иван Степанович не то, что боится, а всё время думает, если на него и жену сильная болезнь налетит,  на кого внучку оставить. Кому она будет нужна? Никому. Кроме детдома, при воспоминании о котором Иван Степанович чувствует, как его начинает долбить воображение об углах, бесконечных коридорах и одиночестве Анюты, которая ищет бабушку и его. Быстрее бы вырастала, но ведь время не подстегнёшь. Его нужно просто интересами заполнять. Её отца и мать скоро лишат родительских прав. По-другому нельзя. Они наколются, и друг друга могут пришибить, да ещё и на дочку сорвутся. Правильно он поступил, что подал на лишение родительских прав.  Опеку над Анютой он с женой возьмёт. Так что здоровье нужно в кулаке держать, а не на раскрытой ладони, а то скатится и хрен подберёшь. В гнилушку раз плюнуть превратиться. Где-то чуть кольнуло, охнул, лёг на диван, залежался. Через месяц бери веник и труху с дивана сметай.

   На балконе он вытягивает из шкафа ящик с картошкой и начинает перебирать. Подпорченную он складывает в целлофановый пакет,  здоровую -  в большую миску. Скучное занятие? Да нет. Любое дело скучное, если не задумываешься, зачем и ради кого делаешь. Вместе с картошкой он захватывает два вилка капусты, морковку, лук... и выходит на кухню. Пока жена спит – нужно готовить.

Она  в детском саду воспитательницей работает. Тридцать малышей в группе. А ну-ка попробуй всех одень, обуй, шкафы проверь, утихомирь, выведи на прогулку, побегай за ними, когда они в рассыпную подаются, смотри, чтоб с горки скатившись синяком не украсились, рассади за столиками, сопли утри, планы подготовь... Анюта, когда уроков мало, прибегает к ней и кружки, вилки, ложки по столам раскладывает для обеда, порой сказки мальцам читает, хотя  сама на вершок чуть выше.  Малышня зовёт её уважительно - Анюта Евгеньевна. Трудное отчество, но мальцы стараются, так как за «Евгеньевну» Анюта хвалит и показывает, как на сцене нужно стишки рассказывать. «Вы все будете артистами, - говорит она, - я вас подготовлю, но нужно много тренироваться. Согласны?». «Да, - орут мальцы, - согласны». «Теперь за стол, есть, потом спать, а после на артистов будем учиться».

   Иван Степанович моет картошку под холодной водой, вырезает глазки, снимает кожуру. Кожура завивается в стружку. Так она завивалась и тогда, когда он во время кухонных нарядов в армии её чистил. Там не кастрюлька, а кастрюляка ого-го была. Чистишь, чистишь, ё-моё, а она как бездонная. Он сердится, цедит «мать твою!», когда попадается кривая картошка, отхватывает половину, думает, что делать с другой половиной, а мусорное ведро на что.

   Возле ног крутятся пушистый рыжий кот Васька, у которого, как кажется Ивану Степановичу, хвост больше туловища, что составляет его мужскую гордость, которой он приманивает кошек, белая с чёрными бусинками в глазах Милка и благородный, оранжевого окраса, мордатый, постоянно хрюкающий мопс Пин, который так и норовит поспать возле Анюты, уткнувшись носом в её бок. Пин хоть и прожорлив, но по тучности уступает Ваське, который иногда задаёт ему трёпку. С кухонного шкафа Иван Степанович достаёт «Китикет», С холодильника банку тушёнки. Животные тоже в помощь. Пин лает – веди гулять. На прогулку Иван Степанович захватывает Анюту с  большой пустой пластмассовой бутылкой. Она любит с Пином в футбол погонять. Анюта бутылку ногами подбивает, а Пин мордой отбивает или зубами хватает и как угорелый носится. А Анюта хохочет до слёз. Ваське и Милке  - зрительское место из-под кустов шиповника. Пину – разминка. Анюте – смех, а Ивану Степановичу - воспоминания о том, как в восьмом классе он с дружками ходил за десять километров в посёлок Голубивка, чтобы с тамошними ребятам в футбол посоревноваться. Июльская жара, степь... ни колодца, ни колонки, ни речки, а им хоть бы хны: выиграть во чтобы то не стало.

     7.
   На кухне появляется младший. Он проходит на балкон с чашкой кофе, закуривает. Парень мастеровой, додельный по железкам. Сантехника Ивана Степановича на нём держится, машину в сервис не гоняет, сам чинит, но добрый и характером мягкий. Упустил жену, а сейчас мечется. А что делать, бросить? Ногами уйдёшь, а душой останешься.
- Батя. Слышал последнюю  новость?
- Откуда?
- По телевизору прогнали.
- По телевизору, -  усмехается Иван Степанович. - Какую?
- Политика какого-то, забыл фамилию, убили. Что думаешь об этом.
- Ничего, - отвечает Иван Степанович.
- Раньше ты политикой интересовался, а сейчас даже телевизор не смотришь. Отстаёшь от жизни.

   Иван Степанович слышит, что говорит сын о политике - ругает, одобряет, возмущается, в пустоту бьёт, -  но не отвечает. «Сколько таких, как младший! - думает он, - дома беда, а он?». В воображении вспыхивает Катерина, но быстро гаснет. Иван Степанович  старательно режет очищенную картошку: некоторую на кубики для рыбного супа, остальные на тонкие пластинки, чтобы поджарить. Анюта любит похрустеть. В кухонных делах она обогнала  Ивана Степановича. У неё свой цветастый фартучек, своя разделочная доска. Она может даже блины печь, которые у неё почему-то выходят цельными, гладкими, а не ошмёточными и с дырками, как у деда. Единственное, в чём он превосходит Анюту на кухне, так это в чистке лука.

- Если ты не хочешь смотреть телевизор, - не отстаёт младший, - то давай я его в маленькую комнату перенесу. Комнату отдыха сделаем.
- Да переноси. Он мне и на хрен не нужен. У меня есть свой телевизор. Домашний.
- Это что ещё за телевизор?
- Домашний. Есть такая марка.
- Что-то не слышал я. И где он у тебя находится? Покажи.
- В мозгах, - Иван Степанович с сожалением смотрит на младшего. - А в нём ты, твоя жена, брат твой с женой, Анюта и Машка... И всегда последние новости. Живые, а не замусоленные и не брехливые.  Бери ножик и начинай чистить лук. А когда почистишь, - в машину и давай к жене! У меня не постоялый двор. Нечего здесь околачиваться. Домой. Там дочка Машка.

   Младший начинает обижено бурчать, но Ивану Степановичу не до его бурчания. Он мелко шинкует капусту, вырезает кочан и думает о внучке. Как она радовалась, когда ей вчера купили телефон «Samsung». Дорого? Нет, не дорого. Ерунда! Она растёт  без отца и матери. Соседи вначале охотно охали, страдальчески приговаривали: «Сирота, сиротинушка», а потом, когда Иван Степанович прошёлся по их квартирам, почему-то разохотились и охать, и приговаривать.

   Иван Степанович улыбается, когда слышит телефонный звонок своего мобильника. Ну, кто может так рано звонить? Он смотрит через балконное окно. На взгляд сырая и мрачная погода, серый, тяжёлый туман, а на душе светло. Он вчера научил Анюту, как звонить отцу, матери, ему и бабушке.

   Он заходит в туалет. Через пару минут из туалета с песенным громом вылетает ещё одна строчка, которую вспомнил Иван Степанович: «А Боб Кеннеди пустился в пляс».

- Дед в туалете поёт, баба! – кричит Анюта.
    ***   ***   ***
           Когда смерть всё время рядом
 
           Сто двадцать тысяч рублей, которые она хранила десять лет, наконец, нашли своё применение. А десять лет назад от рака умер её муж – таксист, оставив одну с тридцатилетним сыном. В тот же год, каждый месяц она откладывала по десять тысяч со своей зарплаты медсестры, пока  не накопила сто двадцать  тысяч рублей, которые она, завернув  в тетрадный клеточный лист и перетянув резинкой, спрятала в диване под матрацем.

         Удивительным для неё было то, как она смогла прожить десять лет и не умереть, зная, зачем она собирала эти деньги. Они каждую ночь  жгли её голову, нагоняли бессонницу и заставляли бешено колотиться сердце.  Часто ночью она вставала, уходила на кухню и ставила перед собой зеркало, в котором появлялся муж. Он не мог говорить, откуда он приходил там царило безмолвие. Он знал её беду, но ничем не мог помочь, но она была благодарна ему, что он не забывал её. Он уходил с рассветом, но в последние годы он перестал появляться.

        Она стала верить, что он умер и там. Она оставалась ещё стройной, симпатичной и мечтала о мужчине, который был бы ей опорой в жизни, наполненной страхом и тревожным ожиданием, но эти мысли исчезали, когда она думала о деньгах под матрацем. Это были похоронные деньги для сына: системного наркомана с пятнадцатилетним стажем, которого она лечила неоднократно, но это не помогало, и врачи говорили ей, что он может умереть в любой момент, но смерть распорядилась по-своему. Эти деньги, которые  она держала десять лет,  оказались похоронными не для сына, а  для неё, не выдержало сердце.  Их нашла её соседка по записке, которую она оставила ей на всякий случай.
- Вот так, - сказал Николай, закончив рассказывать, - ты на своих похоронные не собираешь?
- Я их на реабилитацию отправил.
- Понятно. А что они там делают?
- Работают. Первые три дня им курить можно. Потом леденцы дают. Психологи, психиатры с ними возятся. Заставляют описывать, как всё началось и так далее. Разговаривать мне можно с ними только на двадцать восьмой день. А до этого только разговоры с сотрудниками, как, да что. Убежать невозможно. Закрытыми держат. Если кто провинился, всю группу наказывают. Не разрешают гулять во дворе.
- Не сладко. Я уже двадцать один год не пью, - сказал Николай, - а раньше, помнишь, в смерть напивался. И в церковь ходил, и лечился, и клялся, и зарекался. Бросил, когда скальпелем по желудку провели. Опухоль была. Отхватили половину. А тут наркомания. Вытравливает молодь, как тараканов. Ну, почему она прицепилась к нашим ребятам?

          Я не знал ни имени, ни отчества этой женщине, а спросить её – она уже не ответит. А жила она в нашем доме. Вот и частичный ответ Николаю: почему прицепилась.

- Вон идут, - продолжал Николай. -  Гогочут. У них права и никаких обязанностей. А сейчас у всех, у всех должны быть только обязанности: работать, да так, чтоб Россия потом покрывалась и пар с неё шёл. А без пота развалится она. Скоро день Победы. Большой праздник. Встали бы они и посмотрели бы на нас, как мы работаем и живём и точно сказали бы:  и ради таких, как вы, мы  воевали? Сам, как думаешь? Похвалил бы или поругали?

         В церкви, она стоит на самом высоком бугре, у подножья которого пробегает речка,  ударили в колокола. Сначала тяжёлый звук пошёл, а потом колокольный подхватился.                Понеся звон, рассекая воздух по всей округе, поднимая птиц, облепивших провода. Со школы начала высыпаться с шумом и гамом ребятня и бежать на  игровую площадку. Среди ребятни замелькали огромные белые банты. Это она. Внучка. Сейчас вместе пойдём домой. Вначале она спросит меня, а папа и мама из санатория ещё не приехали? После  моего ответа она немного помолчит, а потом до самого дома будет  читать мне стихи, которые она сама сочиняет, а я буду их слушать...
***   ***   ***
              НЕИЗВЕСТНАЯ ЖЕНЩИНА С ЛИСТВЯНКИ.
          1.
       Не люблю я и избегаю  рассказывать о тех местах, в которых не был. Я всегда чувствую привкус фальши, когда так поступаю, но однажды  я заглянул  в Интернет, чтобы, хотя бы на картинках, увидеть то место, прочитать о нём, о котором я услышал с рассказа одной женщины.

       Меня заинтересовала Сибирь, но не с целью выбрать когда-то время и  попутешествовать, а по другим обстоятельствам.          Половина России - это Сибирь с огромной территорией, которая покрыта  тысячами километров лесов, изрезанная  реками и горными массивами. Сибирская тайга - одно из немногих на планете по-настоящему девственных мест, которые привлекают любителей порыбачить, поохотиться, попутешествовать...

       Красиво описана Сибирь. Сознание мгновенно схватывает. Лес, который находится от меня на расстоянии, примерно, пяти километров, мой взгляд тоже  мгновенно его достигает, но чтобы дойти до него, не мгновенья нужны. Так и с Сибирью. Туда нужно было ехать, а не в Интернете вычитывать, чтобы  увидеть одну женщину с посёлка Листвянка, расположенного на берегу Байкала.

       Заинтересовала она меня. Хотелось мне её увидеть, посмотреть, какая она, и что собой представляет? Поговорить с ней. Может глядя на неё, слушая, решительности наберусь.  Не раз собирался я съездить к ней, но  всегда находились отговорки, потому что понимал: устоялся я в прошлом и отсечь его, вряд ли, уже смогу.

    2.
      Месяц назад я поехал вместе со старшим сыном и его женой по нашим делам. Полчаса езды и я остановил машину возле двухэтажного здания. Его отодвинули подальше от центра, чтобы не пугать жителей вывеской и не создавать у приезжающих гостей неправильное впечатление о нашем городке.

      Здание было в кирпичной упаковке. С пластиковыми белоснежными окнами. Зелёная крыша, но без места отдыха на ней. Словом, модное строение. Ходили слухи, что хотели сделать даже соломенную крышу – последний щелчок строительной  моды, но посчитали, что баловать такое не престижное и пользующееся дурной славой  здание излишеством не стоит. Нужно побольше увесистости, массивности, твёрдости и  строгости в нём, но, как я ни искал увесистость и строгость, так и не нашёл. Разве что «толстобрюхие» решётки на окнах и огромный выщербленный, местами покрытый грязным мхом валун возле железного стрельчатого  забора, неизвестно как закатившийся сюда.

       А, может быть, он и не закатывался, а прижился испокон веков. Разные случаи бывают. Возможно, что вкатили его на это место для того, чтобы наметить  строительство обширного  продовольственного, промтоварного супермаркета, но когда решили выкатить обратно, чтобы освободить площадку, не пошло дело. У нас ведь много намечают, задумывают, а потом докладывают, что нужное здание соорудили, да электричество замкнуло, сгорело всё, один камень с подпалёнными боками остался.
      Упомянул я о валуне, потому что это здание - наркологический диспансер и наркоманы называют его «Валун». А почему так? Им виднее.

       Недалёко от валуна находилась небольшая цветочная клумба с гипсовым фонтаном в виде кувшина с отломленной ручкой, выкрашенного в жгучий красный цвет, но ещё не высаженная. Зато доверху замусоренная  острым щебнем, окурками, деревяшками, пустыми пачками сигарет. Ступеньки выстланы дорогой, фигурной  плиткой, а по бокам металлические поржавевшие перила.
       Приехали мы, чтобы получить в диспансере для сына и его жены направление в наркологическую клинику N.

       Эту перемешанную картину разряжало яркое солнце. Пригожий весенний денёк набирал в себя всё то, что может дать молодая, сильная, распахнувшаяся светом и теплом весна. Денёк был заметен и радовал накатывавшейся свежей и здоровой жизнью. А незаметно было  то, сколько боли, несбыточных надежд, оговорок, безразличия, нерешительности и даже трусости, впитано было в этом здании. Всё не перечислишь.

       В небольшом сквере с худосочными коротышками - берёзами на скамейках с тяжёлыми железными лапами сидела молодь. Хорошо одетые. Не с иголочки, но и не в тряпье, на бомжей не смахивали. Они покуривали, шептались, делились местами закладок с наркотиками, некоторые за головы держались, покачивались со стороны в сторону, ложились, вскакивали: ломка начиналась.
       - Кузьмина  Ирина, - раздался ленивый голос с открытого окна на втором этаже. – Давай к врачу. Отец уже там сидит. Тебя ждут.
       Не спеша уже не раз по знакомой дорожке высокая, стройная девушка  поднялась на порожки и исчезла за дверью. Я за ней на второй этаж. Своих оставил в скверике. В длинном коридоре плотная очередь мужиков и женщин, вытянувшаяся   почти на его половину.
       Отцы и матери. Почему они ходят сюда? Некоторые, чтобы словом сына или дочь поддержать, другие, чтобы не убежали, а они убегают иной раз. Сидит на приёме у врача - нарколога, как бы слушает, соглашается, некоторые даже, как бы гордятся, выцеживая слова: «я - системный наркоман», это что-то вроде наркомана в законе, а потом  неожиданно схватывается и к выходу, отец или мать за ним. Врач тускло смотрит, как они бегут по коридору, но не вмешивается.
       Выход и вход – свободные. Никого не неволят. Сколько раз я сюда приходил – все знакомые. Никто не исчезает. Не умаляется очередь. Прибавляется больше незнакомых.
       В нашем  городке официально зарегистрированных наркоманов за несколько сотен перевалило. А незарегистрированных?  Уверен, что гораздо больше. Я по своему дому сужу: один стоит на учёте, а три – «вольные» люди. Если собрать их вместе и построить дома, то получится небольшой посёлок.

       С годами, думаю, он расширится и, может быть, его даже на карту нанесут.
       Передо мной стояла женщина лет пятидесяти. Лица родителей, у которых дети наркоманы, лучше не описывать. Их внешность сосредоточена во взгляде. Надломленный и высушенный. Тяжело смотреть. Когда долго смотришь, то вместо глаз видишь дыры, из которых словно выскребли  глаза.
       - Напрасно мы стоим тут, - тяжело вздохнув, сказала женщина.
       - Это почему напрасно, - спросил мужчина, стоявший впереди неё.
        Это был новенький, что чувствовалось по его бодрому голосу и ещё не затасканному взгляду, который внимательно ощупывал проходивших мимо  медсестёр, врачей.
       - Думаете, что направление в клинику не дадут? – Он строго посмотрел на очередь, потом перекинул взгляд на дверь врача. - Обязаны дать по закону? Или скажут, что свободных мест в клинике пока нет? Если в палатах нет, пусть в коридоре кладут,     -Он не отпускал слова, а только наворачивал их, не давая слабинки. -  Если там забито, то подождём. Ничего страшного. Помогут.
       - Мне один раз помогли, - тоже новенький голос. – Я как-то позвонил. Сына ломало. Думал всё. Умрёт. Просил их, чтобы положили, а была пятница, а мне в ответ: мест нет, если, что случится, вызывайте скорую. В понедельник привозите. Я им: так скорая может не помочь. А мне снова в ответ: если скорая не поможет, то и у нас в клинике он загнётся. Так и сказали: загнётся.  Не загнулся, деньги помогли...
***   ***   ***
 ДУША РЕБЁНКА.
   Давно крутилась у меня мысль заглянуть в душу своей старшей внучки Анюты. Вот уже который год я наблюдаю за её поступками и словами. И показалось мне, что смог я всё – таки проникнуть в её душу.
   Родители её, как я уже неоднократно говорил, наркоманы. Главное им уколоться, а работа, забота о дочери не второстепенное и даже не третьестепенное дело, а вообще никакое. Сколько я не бился, куда не обращался, что сам не предпринимал, как не изловчался, не хитрил, на испуг брал, на силу, словом, делал разные ходы и делаю, но выбить шприцы из их рук так и не удается.
       Стал я ожесточаться. Порой злоба пробивает, а от  злобы к ненависти дорожка прямая, а в ненависти и сын уже не сын, а чужак уличный. Неделями ни я к ним, а в ответ  ни они ко мне. Не складываются души, а порознь идут. Надежда, конечно, не оставляет,  и руки безвольно не висят, но не об этом  речь.
   Живёт Анюта (шесть лет ей) практические всё время у нас.  Помощница жены. Как я говорю: подруги неразлучные.  В магазины -  вместе, сумки тоже не порознь. В будни ли, в праздники -  хозяюшка. Да ещё какая. В детской комнате чистота: кроватка убрана, игрушки по порядку, цветные карандаши на полочках. Всё рядком, да ладком. Она любительница рисовать, и в её возрасте рисует неплохо… Присмотрюсь к рисункам, а в них что-то знакомое. Видел где – то…
   На кухне первая.
- Бабушка, а давай – ка что-нибудь испечём. Ты только мне покажи, как, а там я  сама.
  И печёт. А потом и стол накроет. Лучше бабушки. А я  прихваливаю, да похваливаю. И  потому, чтобы подбодрить её, и потому что действительно вкусно. А душа у меня – то не на месте. За  этим внешним видится другое.
   Порой молчит, слова не вытянешь.
- Заболела?
 - Да нет.
   И шмыг, как мышонок,  в свою комнатку.
   Накупим игрушек, одежонки. Приедем домой, словно другой становится. Игрушки не трогает, ничего не примеряет. Сядет и молчит.
- Зачем покупали, - спрашиваю я, -  не нравится?
 - Да у меня всего хватает.
   Молвит и уходит к себе.
   Как-то прошелся я в разговоре с женой по сыну и невестке (на кухне разговаривал), а Анюта в большой комнате рядышком была. Зашел я, а она возле окошка стоит и на улицу смотрит. Нелегко, когда  душа чужая потемки, но свои потёмки ещё хужее.
- Что плачешь?
- Да ты, деда, грозишься маму и папу  из квартиры выгнать.
   Стал я с некоторых пор замечать: то пачка сигарет исчезнет, то  сотенную или пятисотенную не досчитаюсь… Как-то вечером жена вывела собаку прогулять. А я под душ. 
      После вышел и заметил: Анюта пачку сигарет в холщевую сумку,  из холодильника колбасу, сыр, из шкатулки деньги, и всё оглядываясь, а потом  с сумкой на балкон. Я незаметно за ней. Она свесила сумку с балкона и бросила в кусты сирени. Вернулась на кухню, прошла в свою комнатку  и засела за рисование. Минут через двадцать выходит и ко мне.
- Деда. Я схожу к маме и папе в гости. Давно не проведывала.
   Хотел было я взвинтиться за сумку, слов для этого ведь много не нужно, язык был бы: не хорошо, так не поступают, попроси, мы не отказываем, помогаем  и прочее, да подумал: только хуже сделаю. Упреками, да моралью   больше её загоню.
      Схитрил. Ведь порой хитрость  во благо. Начали с тех пор я, да бабушка то полтинник, то сотню на игрушки ей давать.
   Выйдет она  на улицу, а через полчаса возвращается с пустыми руками
- А почему ничего не купила?
- Потеряла.
   Карман в брючатах вывернет и дырку покажет. И сколько в её  брючатах карманов, наверное,  столько и дырок. Не проверял. Придумает то, что я вовек не придумаю.

   Вначале думал я, что родители её учат. Пошел один раз за ней тайком. Стал под балконом. Окно открыто было и услышал: на игрушки деда и баба дали.

   Вот так. Игрушки – игрушками. Нет в её душе места для них а если и есть, то в уголках незримых и невидимых. Другим душа взрастает. Она ещё не понимает, что мама, да папа наркоманят, что не нужна она им. И если бы я стал ей объяснять, что такое наркоманы, почему мама и папа выжигают жизнь, она, может быть, и поняла бы, и я уверен, что поняла бы, только не приняла бы. И не пытаюсь я порвать её струнку, потому что ожесточились  слова мои, и как бы  не приукрашивал я их, где-то да выглянет угол и оттолкнёт её от меня

   И не думаю я, что в душе её жалость и сострадание. Может быть, и ошибаюсь, но жалость удушлива и  слезлива, уронишь в душу слезу, и успокоишься, да ещё порой  примолвишь поохаюшие, поахаюшие либо  поддакивающие словца,  поступок редко прибавишь, а  сострадание -  словоохотливое, душу замутит сочувствием, а до поступка редко дотянется, на лице изобразится и  зачастую утешениями и пожеланиями  или эксцентричностью отделается. А  думаю, что то, что в детстве  не приобрел,  с возрастом не приобретёшь, а если и приобретешь, то будет оно, скорее всего, показушным и искренностью мимолетней, но  без корня крепкого,  и пока пробиваются  в детские души  любовь и милосердие – милость сердца  - не пропащие
***   ***   ***
      НОЧНАЯ ЖИЗНЬ…
  1.
 Зимнее утро. На улице мороз ноздри вырывает. Топочная печь от огня и сквозняка зверьём воет. Кирпичные стены  жаром  дышат.  Духота, словно  ватой дыхание забивает.
   Иван Кириллович, оголенный до пояса, с блестящей спиной, словно политой солнечным маслом, забросив в печку около пятидесяти промерзлых березовых чурок, закрыл прокаленную чугунную дверцу, протеснился между поленницами дров в закопченную два на два метра каморку с запыленной, тусклой лампочкой к низкому деревянному лежаку с бежевой дублёнкой, из рукава которой он достал бутылку водки «Русская».
   Двухсотграммовый стакан после неожиданного  вчерашнего в меру.
   Потом он идёт в сарай с дровами и ищет сухие. Они быстро горят и хорошо протапливают печку. Под ногами бегают крысы, выбивается пыль и оседает на вспотевшее лицо. В глазах чурки, доски, рейки, деревянные ящики, кора от берез…
     Изредка он разгибается, вытирает завернутым на шее вафельным полотенцем лицо, садится на край железной тележки с прогнившим дном и видит целлофановый пакет с одноразовыми  шприцами.

   2.
   Вчера ночью он отвёз старшего сына в частную наркологическую больницу. Второй раз за год.
- Что с ним? – спросил он знакомого врача Маргариту Васильевну.
- Очередная ломка.
   Она провела его  в крайнюю палату.

   Парень – лет двадцати - , выгнувшись всем телом дугой и держась только на голове и пятках,заходился от крика.
- Мышцы так напрягаются, - пояснила Маргарита Васильевна, - что могут и кости сломать. От боли и мочатся в постель и…
    3.
      Домой он ехал на автомате. Оставив машину в гараже, Иван Кириллович зашел в квартиру старшего сына.
      На диване, захлёбываясь от слёз, корчилась Ирина. Жена старшего. Возле неё сидела жена.
- Призналась, - сказала жена, - третий год сидит на героине. А мы думали, что только он…
    4.
«Был один, - думает Иван Кириллович, глядя на шприцы, - теперь стало двое».
     Стук в дверь.
     В каморку ввалился низкорослый мужик с пляшущими руками. Сергей Афанасьевич.
Работник на подхвате. Когда в баню привозят дрова, он разгружает шесть кубов за двести рублей, которые потом спускает на водку в плюгавеньком магазинчике, расположенным за углом бани.
- Кириллович! Всю ночь не спал. О тебе думал. Вот решил кое-что расспросить.
В центре внимания Сергея Афанасьевича - бутылка.
- Налить?
- Вот за это я тебя уважаю. Настоящий человек ты! Эх, хорошо. Внутри огонь пошел.
      Вот скажи мне. Почему ты работаешь истопником? Пыль, угар, пепел, жарища, пот… Гора чурок. Топоры, пилы, колуны, сквозняки… Десять часов горбатишься... Жалко мне тебя. А ведь, как я вижу, ты мог бы работать и в другом месте. С галстучком, в костюмчике, а не в обгоревшем спортивном костюме. Он от жары уже расплавился.
- Откуда видишь?
- Я – человек внимательный. Всё вижу. Тебя к бане на одной черноте привозят. То джип, то ещё какая-нибудь чернота с прибамбасами. Такие друзья. Что ж они не могут устроить тебя на чистую работу?
- Могут. Да я не хочу. Налить.
- Неплохо было бы. Знаешь, я вот всю ночь не спал, думал, как тебе жизнь облегчить. Ты не бросай в печь большие чурки, а ставь их на попа, бери колун и жах, жах на мелкие кусочки. Их и в печку легче бросать, и горят они быстрее. Я тебе в следующий раз покажу.
      Сергей Афанасьевич хозяйничает над бутылкой.
- А до бани, где ты работал?
- Издательство у меня было. Забросил. На жену переписал. Надоело. С утра до вечера языки, да языки. Вот и пошел в истопники. Одному захотелось побыть.

- Умный ты мужик. Правильно говоришь. Человеку нужно побыть одному. Я видел, что с тобой печь топил парень. Высокий такой, сильный. Сын?
- Да.
- Хороший парень. Отцу помогает. Редкость. Я вот всю ночь о тебе думал. А почему я потревожил тебя. С утра курить хочется. Я стрельну у тебя сигаретку.
Он вынул из пачки «Мальборо» одну сигарету, и как бы нечаянно столкнул пачку на пол, из которой вывалились пять, шесть сигарет.
- Сигареты грязные, - сказал он. - Ты такие не куришь. Возьму-ка я и эти. А вчера друг мой Степан уехал домой в Ставрополь. Он всегда стрелял у меня сигареты. А теперь стрелять некому. Ну, пойду я на улицу. Замёрзнуть могу пока домой дойду.
- Налить?
- За сына твоего выпью. Стоящий мужик растёт.
Сергей Афанасьевич уходит.
5.
      В шесть часов Ивана Кирилловича поднимает трескотня будильника.
Он выходит на улицу. Свежий воздух выбивает из легких угар и пепел. На бугре в тающей темноте вырезается церковь с поблескивающими от рассвета позолоченными куполами…
***   ***  ***
     ВЕРБНЫЕ СЕРЁЖКИ
      Хмурое, зябкое утро, которое обычно бывает в начале ранней весны, когда ночью прошёл мелкий, словно через сито пропущенный дождик, сбив лёгкий морозец и оставив прохладу. Небо, будто завешено свинцовой серостью. Это картинка для глаз, которые тотчас начинают затаскивать её в сознание и душу. Сознание схватывает её, как схватывает оголодавшая рыба приманку, и начинает нагребать тяжёлые и болотистые мысли. Поддавшись им, чувствуешь, как обваливается настроение, обволакиваясь тоской и безразличием, которые постепенно подминают и душу, а она и так подмята вчерашними событиям.
Я не хочу вспоминать о них. Это не трусость и не бегство, потому что убегать мне некуда. Нужно искать выход. Я уже со счёта сбился, сколько раз беда заглядывала ко мне. Старшего сына и его жену мне за пятнадцать лет так и не удалось избавить от наркотиков, но надежда не пропадает. Верил в младшего. А он вчера после развода хлебнул, чужую машину разбомбил и свою вывороченным мотором отметил, и сам в больнице с сотрясением мозгов оказался. Беда, но поправимая. Непоправимая, если бы он кого-нибудь под колёса положил и на асфальте размазал бы.
- Бог спас, - сказала жена, - а то запрятали бы его за решётку. – Она заплакала.
-- Не плачь, - попросил я.
      Напрасно сказал. Плачущие глаза боль выносят, а засушенные душу, словно камнем обкладывают.
- Да, как же тут удержаться. Что со здоровьем у него будет? Водительских прав лишат, а права его работа. Куда устроится. Сейчас в нашем городе на работу охотнее иностранцев берут, а не русских. С иностранца деньги можно взять, а что с русского возьмёшь? Господи! Не успели передохнуть, как снова затянуло.
Неделю назад на старшего сына завели уголовное дело. Полиция отслеживала его и прихватила, когда он героин из закладки брал. Пришлось мне ехать в полицию.
- Отобьёшь, отец.
- От реального срока постараюсь, а условный пусть дают. Выдержишь условный, выбросишь героин, может, человеком станешь. Не выдержишь и снова потянешься за шприцем - по полной программе намотают.
- Да разве ты отец?
- Ты сам шёл к этому. Теперь сам и бейся.
      Сказал одно, а в душе другое. Не состыковались слова с чувствами. В это время мимо нас по коридору прошёл полицейский с задержанным в наручниках. Не за коридор и не за наручники мой взгляд зацепился, а за угол, за который они повернули.
      Вспомнил о сыновьях и не захотелось мне домой возвращаться. Решил побродить по подлеску. Густой и тенистый он прошлым летом был, а осенью вырубили его почти на половину для дороги, оставив с десяток деревьев и кусты.
      Замечу, что моё сознание построено по какому-то непонятному мне принципу, который я не могу понять. Если мне в глаза бросается некое явление, едва заметное, дробное, крохотное, на которое не стоит, как бы даже обращать внимание и впивается в душу, у меня появляется лавина слов. Развороши только их, и одно за другим побежит. И все под стать друг другу. Чужое не заскакивает. Такое впечатление, что слова давным, давно были кем-то уже выстроены в моих мозгах, и не как попало, а по некой, чёткой системе, в которую никакое слово уже не добавишь, и никакое не уберёшь, и местами не переставишь. Я начинаю связывать такое явление с товарищами, войной, окружающим, природой...Порой воображение уносит мои мысли в такие дали, что, кажется, и связи нет с тем, что я вижу, но всё в мире взаимосвязано. Только каждый связывает по - своему. Иной пропасти вырисовывает, отделимые друг от друга, а задумаешься, и пропастей то нет - одна дорожка.
      С этими мыслями забрёл я в подлесок и пошёл по слякоти, опавшим листьям, отжившим веткам и наткнулся на ворох вербных веток, срубленных ещё осенью, а на них серёжки белые и пушистые. Отсекали ветки садовыми ножницами, топором и пилой по ним прошлись, налетавшие ветры обламывали со стволов, в грязь бросали, осенью дожди их хлестали, ногами топтали, зимой снег заваливал, мёрзли они, а выжили, не скорёжились, пришла весна, и выпустили они свои серёжки.
Вот такими бывают и некоторые люди. Их стараются пригнуть, а они, наоборот, в рост идут, корневищами крепко за свет держатся. Всё им по плечу, по размаху, всё преодолевают, На таких не то, что палкой, а худым словом не замахнёшься. Припечатают.
      Крепок, силён и устойчив такой человек, потому что он душой живёт и в тину её не опускает. А иного царапнуло малость, так он своей царапиной весь мир обкладывает и в злости готов на целый свет высморкаться.
      Вспомнил я одного мужика из посёлка. Посельчане ему кличку прилепили «Сморкач». Мужики хором дома строили, колодцы копали, колонки били, свадьбы, толоки справляли, в бусугарне песни задорные пели, да лихо отплясывали, хотя с утра до вечера за токарными и фрезерными станками стояли и металлическую пыль глотали вместе с запахом мазута.
      Сморкач не вписывался ни в мужицкое слово, ни в дело. С виду размашистый, опористый. Посмотришь на него: богатырской наружности. Крепость, да и только. А заговоришь с этой «крепостью», она, как занудит, все слова закисшие выскребет: всё сгниёт, всё прахом пойдёт, всё худо, все умрём, и договорился мужик, слова они же силу имеют, что заполонили такие слова его и до петлевой верёвки довели. Какими словами и мыслями он душу свою размывал, и какими выращивал, такими и жизненную дорожку свою вымостил.
      Много порой иной человек хлама нагребает в душу свою, засасывает он его, не умаляется, а прибавляется и никнет волей такой, а другой пробивает и потом, и кровью, и усталостью этот хлам, и за ним солнечные россыпи видит.
Одного из моих товарищей афганскими осколками нашпиговали, жена передком вильнула.
      По погонам хотели пройтись, чтобы пару звёзд вышибить за то, что он генералу - инспектору сказал: на прогулку к нам на самолёте прилетели, а нужно было бы с парашютом в окопы прыгать. Попытались подогнуть его, да он словами, как бритвой резанул: огнём умывался, огнём утирался, что же теперь перед шлюхой и чинодралами сдамся.
     Захватил я, сколько смог вербных веток и домой потащил, чтобы старшей внучке Анюте показать, а в это время и младшая Машка нагрянула. Они все банки выпотрошили, залили водой, и комната, как вербный сад стала. Глядя на белые, пушистые вербные серёжки, мне показалось, что это снежинки. Весна, словно отступила, уступив место зиме.
       С такой мыслью я и ушёл бы на балкон, но переливающийся смех внучек, их улыбки и слова весенние, а слова весенние не заморожены ледком, не припорошены снегом, а как говор ручейка, пробивающегося среди камней, выбили эту мысль.
Весна с вербными серёжками пришла.