5. Лебединая верность

Направленность: Слэш
Автор: Таэ Серая Птица
Рейтинг: NC-17
Жанры: Ангст, Драма, Фэнтези, Повседневность, Hurt/comfort, AU, Мифические существа
Предупреждения: Насилие, Нецензурная лексика, Смерть второстепенного персонажа

_____________________________

Глава первая


      Жизнь — это не сценарий сериала, в котором можно расставить сюжетные вешки: в первой серии герои встречаются, во второй знакомятся, в третьей пьют вместе кофе, в сорок четвертой, наконец, переспят. Хотя я был бы совсем не против, если бы и в реальности так можно было сделать. В любом случае, сорок четвертая серия моего унылого сериала уже давно прошла, а я даже не удостоился личного «привет» от героя своей мечты. Впрочем, это и понятно. Кто я — и кто он? Он — офицер-силовик, старший группы захвата, великолепный кобель-дог. Вон он идет, над толпой возвышается, как башня, на плечах в полуобороте трещит куртка, серебристая шерсть на полумаске слева забрызгана бурыми пятнами, и мне видно, как по краю пасти то и дело скользит язык, но Улаф одергивает себя и не облизывается. Да, его зовут Улаф Кессен фон Штее, он такой рафинированный рейнец*, что можно хоть сейчас в Палату мер и весов. Ледяные голубые глаза, коротко стриженные волосы чистого оттенка платины. Рост два ноль пять, и все два метра — сплошные литые мускулы. Если бы я точно не знал, кто я есть, решил бы, что я беспородная сучка, потому что самым похабнейшим образом теку от одного взгляда на этого красавца. Вот только я не сучка и даже не кобель, я не работаю в его отделе, просто мой стол стоит у самого окна в коридор, и я могу видеть его каждый раз, когда он проходит мимо.
      А кто я? Меня зовут Марк, в приюте дали фамилию Дарко. Мне двадцать пять, и я год назад пришел работать в этот полицейский участок по распределению. Отдел по работе с несовершеннолетними, младший инспектор, то есть, пока никто и звать никак, мальчик на побегушках, штатный заполнятель** отчетов. Работают здесь в основном или пожилые овчарки, или колли, или их молоденькие версии. И, что совсем не странно, в основном женщины. Я же не вписываюсь ни в какие рамки, вообще — я не пес и не женщина. Но это я уже говорил.
      Улаф отслеживает мой взгляд, и у меня замирает сердце, когда он впивается своими глазами, как крючьями, в мою душу. Кажется, еще немного — и вытащит ее наружу, развернет перед всеми напоказ или препарирует. Но он отворачивается и проходит мимо, а меня еще долго не отпускает мелкой дрожью. Он не страшный, не страшный… Но сердце жалко трепыхается под горлом, а ладони липкие от пота. Спокойно, Марк, спокойно. Этот пес тебя не съест, даже не надкусит. Ты ему не нужен даже для того, чтобы обнюхать тебя. Ты ему вообще не нужен. Улаф из тех, для кого закон важнее всего, он на страже порядка, он не терпит неуставной одежды, вида, поведения. Я и сам видел, как он смотрит на две наши разновидовые парочки, будто живьем сожрать готов. Только Гранноку и Науро его взгляды глубоко параллельны — они вообще редко пересекаются так, чтобы нос к носу, а Тимвиц, если на своего Эрика косой взгляд заметит, может так вломить, даже Улафу — тигон*** дога превосходит что в росте, что в мускулатуре. Так что Улаф делает вид, что Тимвица и Винда для него не существует, а Граннок и Науро — что фон Штее — пустое место.
      В общем, весело живет наш участок, некогда скучать. Грустить по несбыточному тоже почти некогда: передо мной отчето-о-о-ов… Если вся эта гора рухнет, меня под ними похоронит. А все почему? Потому что я болел две недели, только вчера выписали из госпиталя. Птичий грипп, чтоб ему провалиться. Вместе со мной в палате и мастер Келлин лежал, но он… В общем, умер он. Последний из Келлинов, совиного племени. Это грустно, а еще было страшно — я ведь тоже из своего племени здесь, в Лоу-тауне, единственный. И вообще непонятно откуда взялся, представителей моего вида здесь никогда не было, да и в Хай-сити их тоже нет. Воспитательница в нашем приюте называла меня подкидышем фей, и лет до пяти я ей даже верил. Потом, став постарше, перестал верить, а перед выпуском меня и вовсе директриса к себе вызвала, придвинула папочку, ну я и сел читать. Оказывается, они с самого начала делали запрос по представителям моего вида, их всего десять семей в мире, четыре — на нашем материке. Шесть семей прислали свои генные карты, но результат моей генетической экспертизы не сошелся. Две категорически отказались сотрудничать, еще две заявили, что их представители не появлялись в окрестностях Лоу-тауна и Хай-сити в пределах года от даты моего предполагаемого рождения. Собственно, вот и вся история. По крови я могу быть Сигнис, Изольд, Шван или Свельн. На деле я всего лишь Марк Дарко, безродный подкидыш. Да, у меня в полуобороте характерные черные перья, а уж шнобель такой только у нашего рода и бывает. Но кого это волнует? Уж не мою кураторшу, которая скоро явится с обеда, а у меня конь не валялся в отчетах.

      ***

      Марк вздохнул и склонился над отчетами. С одной стороны, ему очень хотелось «в поле», работать по специальности, вытаскивать маленьких бродяжек, передавать их под опеку государства. Он, всю свою жизнь проживший так, не видел ничего плохого в приютах. Да, там сложно, там нужно держать ухо востро, учиться реагировать на малейшие изменения общего настроения, на любой, даже самый мимолетный взгляд в твою сторону. Но зато государство дает тебе кров, пищу, образование, в том числе и высшее, работу, собственную квартиру, которую нужно выкупить, отработав по распределению определенный срок. Это ли плохо?
      С другой стороны, он опасался выходить на полевую работу. Бегал он не очень, реакция, конечно, была тренированная, но и только. Ему было куда проще пообщаться с маленькими беспризорниками уже в приемнике, заполнить документы, разговорить дикареныша, убедить его в безопасности. Иногда Марк думал, что ошибся в выборе. Стоило идти в психологию, а не в полицию. Но вмешались чувства, и он пошел за своим кумиром, словно крыса за дудочкой, разве что сообразил выбрать более мирную и подходящую себе специальность.
      Офицера фон Штее он увидел чисто случайно, оказавшись не в том месте и не в то время. Получал свою повышенную стипендию в банке, банк решили грабануть гастролеры, быстро не вышло, они взяли заложников. Улаф командовал операцией по освобождению. Вообще-то, они все были в масках, но Марку повезло увидеть офицера фон Штее после операции и без маски. Впрочем, это уже было не слишком важным — чтобы влюбиться, Марку хватило одного взгляда в ледяные серо-голубые глаза.
      О том, как он добывал информацию о своем спасителе, ставшем кумиром, можно было сложить сагу. Помогли приютские связи и то, что с Эриком Виндом он если и не дружил, то приятельствовал точно. Ну а старший товарищ тоже выбрал стезю служения народу, хоть и по своей склонности. Так что довольно скоро — не прошло и трех лет — Марк знал об Улафе Кессене фон Штее все, что только было возможно узнать, не нарушая закон. Направление в этот участок он просил сознательно. И уже здесь, послушав разговоры, приглядевшись, принюхавшись, понял, что не светит ему ничего. Просто не светит. Это даже ведь не упертая гетеросексуальность Тимвица, которого Эрик в конце концов соблазнил, да так, что сейчас просто светится и сияет, хитрый рыжий рысь. Это хуже.
      Марк не обольщался, ему не переломить впитанного Улафом с молоком матери презрения к разновидовым парам, ему нечем соблазнить этого шикарного красавца, нечем заинтересовать его. Внешностью? У представителей его вида она очень специфическая, но далекая от канонов красоты песьего рода. Знаний и умений, как у того же Эрика, никаких особенных нет. А у Улафа нет такого хобби, как у Ролана, чтоб на его почве сблизиться. Вообще, Улаф — тот еще трудоголик, у которого на уме работа, работа и еще раз работа. Он бы тут дневал и ночевал, да начальство не дает, зорко следит, чтоб никаких лишних переработок не было.
      В общем, Марк потихоньку смирялся с тем, что следует забыть уже о своей несбыточной мечте. Правда, в его случае это было практически невозможно. Представители его вида отличались редкостной… ну, раньше считалось, что верностью, а сам Марк называл это упертостью.
      — Не отчаивайся, может быть, тебе однажды повезет, — утешал его Эрик, притащив кружку своего бесподобного чаю, сдвигал горы отчетов с края стола и умащивал туда свою великолепную задницу. — Может, к нам на выходной, пернатенькое? А то ты после госпиталя такой весь заморенный, будто тебя там не лечили, а травили.
      — Не хочу вам мешать, — слабо улыбался Марк.
      — Двоелуние прошло как раз, так что ничем ты нам не помешаешь. Ролан обещал рыбку из чистейшего озера, а я ее на гриле поджарю. Ты же любишь рыбку?
      Марк любил, но его смущало то, что Эрик и его любовник — оба те еще хищники. Хотя у Эрика в клетке жил попугайчик, но так то в клетке. Древний инстинкт заставлял поджиматься, напряженно ждать чего-то. Впрочем, он не затихал вообще, и Марк понимал, почему представители его вида предпочитают жить вдалеке от цивилизации, в родовых гнездах. Он бы, вот, тоже хотел себе домик на озере. Но это тоже одна из тех мечт, имеющих мало шансов на исполнение. Хотя в этом конкретном случае «мало» не было равно «нисколько», так что помечтать о том, как будет выходить в туманное утро по узким мосткам на озеро, а потом окунаться в покрытую туманом, как шапкой, воду, проходя полный оборот, наслаждаться тем, что может пусть и не летать, но хотя бы плавать…
      — Так что, придешь? — потормошил его Эрик.
      — Приду, — улыбнулся Марк, подавив желание тяжело вздохнуть. — На рыбку-то, да еще и в твоем исполнении.
      Рысь потрепал его по волосам, довольно урча, и умчался докладывать любовнику, что «пернатенькое» согласно явиться в гости. Марк же снова склонился над отчетами, чувствуя на себе недовольные взгляды кураторши, которая не рискнула сделать замечание Винду, но явно намеревалась отыграться на Марке.
______________________

* - "рейнец" здесь - немецкий дог, самый крупный из догов. И - да, они бывают "голубого" окраса, то есть — светлый голубовато-серый со стальным отливом. В человеческой ипостаси это платиновый блондин.
** - особенности речи персонажа
*** - тигон - сын тигра и львицы.
______________________

Глава вторая


      Дом у Тимвица классный, я тут впервые, но мне нравится — просторно, тихий район, такой сад, так здорово. Сам Ролан в домашней обстановке — такой вальяжный, ленивый, спокойный, что напоминает больше домашнего кота, чем тигона. Эрик же практически не меняется, такой же шебутной, как и всегда, попрыгучий и подвижный. И мне завидно-завидно-завидно, до зеленых искорок перед глазами, хотя эти двое очень стараются не провоцировать меня на зависть, но я-то вижу все короткие прикосновения, то, как Эрик походя отирается боком о бедро любовника. Вернее, их можно, наверное, назвать супругами? Эрик носит метку Ролана, и видно, что носит ее с гордостью.
      Они показывают мне свою коллекцию моделей, и я совершенно искренне восхищаюсь. Нельзя не восхититься такой филигранной работой, особенно если посмотреть на ручищи Ролана, а ведь он ими все эти мелкие деталюшечки клеит-собирает! Обалденное хобби, если так посмотреть. И, чтоб мне провалиться на этом самом месте, очень подходит им обоим. Несмотря на разницу в габаритах, я очень четко представляю, как они вместе могут работать над какой-нибудь мелкой моделькой вроде вон той баркентины, установленной на небольшую диораму со скалами и пенными волнами. Диорамами, кстати, увлекся Эрик, хвастается мне начатой — это уже совсем не маленькая поделка, метр на полтора, и изображать она будет, судя по макетам, распечатанным и расклеенным над рабочим столом рыся, целую гавань. От восторга у меня прорывается приютский говорок с матами, и оба кошачьих сочно смеются и треплют меня, как плюшевую игрушку. Да я, по сравнению с ними, и есть игрушка. Даже мелкий Эрик меня крупнее и мышцастее*. Хотя вот шириной плеч мы с ним примерно равны. Ну да я уже говорил, что у меня очень своеобразная внешность, типичная для моего вида. Ноги короткие, а вот руки длинные, плечи широкие, шея тоже длинная, короче, ужас что такое. Гадкий утенок из человечьей сказки.
      Ролан выносит целую миску рыбы — разделанной, конечно, готовой к запеканию на гриле. Не могу удержаться — тяну руки и утаскиваю сырой кусок, но оба только посмеиваются и не протестуют. Гадская физиология, ну что тут поделать? Хищники вот мясо с кровью обожают, едва-едва тронутое огнем, а то и печень сырую, а я без ума от рыбы, правда, только от речной или озерной, морскую я не люблю и не ем.
      Парни оставляют меня любоваться диорамами и моделями, сами идут готовить. Минут через десять я тоже выхожу в сад, обхожу дом по вымощенной плоскими голышами дорожке. И замираю, не успев выйти из-за угла: говорят обо мне.
      — Скажешь ему, солнце?
      — Ты же знаешь, как я не люблю быть черным вестником. Да и как такое сказать? Бухнуть в лоб, мол, твой кумир женится на чистенькой юной фро**, прекращай на него пялиться и палиться?
      По сердцу продирает острыми когтями.
      — Марк в эту сволочь белобрысую влюблен с птенячьего*** возраста, чуть не с окончания школы. Ролан, я не знаю, как вообще такое сказать. Все равно ведь увидит сам…
      Выхожу из-за угла, видок у меня, наверное, тот еще, потому что Ролан бросает все, Эрик тоже, оба не знают, то ли бежать за успокоительным, то ли ко мне.
      — Улаф женится?
      Фу, самому противно — какой голосочек-то у меня, мерзкий, скрипящий, гнусавый от подступающих слез. Так, надо успокоиться. Срочно! Надо собраться, успокоиться, загнать слезы и сопли назад… Не расклеиваться! Не рас…
      — Чш-ш-ш, Марк, тише, — Ролан сгребает меня в охапку и усаживается прямо так, со мной на коленях, в шезлонг, Эрик сует в руку салфетку. И я понимаю, что меня трясет, просто неостановимо трясет, а изнутри накатывает валом боль. И не остается ничего другого, кроме как зажать рот двумя руками, уткнуться в сильное плечо тигона — так хотя бы мой вой будет почти неслышно…
      Впрочем, через полчаса, отрыдавшись и перестав икать, залитый по макушку успокоительным, я думаю, как через вату, что все к лучшему. Сейчас я потерял лицо перед теми, кого можно без натяжки назвать моими друзьями, а что было бы, случись это в участке? Нет, это хорошо. Ролан и Эрик никому не растреплют, а я за остаток дня и ночь сумею смириться. Заставлю себя смириться, так точнее. В конце концов, разве я не знал, что так оно и будет? Улаф молодой, безумно привлекательный оборотень, из очень старого и уважаемого рода. Естественно, что он женится на ком-то из своих, скорее всего, этот брак вообще был просчитан еще в его детстве, может, он и помолвлен был уже давно с сукой из хорошей семьи, с расчетом на сильное, здоровое потомство. Даже наверняка — профессия у него уж больно опасная.
      Жаль, что так хорошо начавшийся день испортила моя истерика. Но к вечеру я кое-как собираю себя из осколков, заставляю улыбаться. Хотя ни Эрика, ни Ролана мои вымученные гримасы не обманывают, слишком у них внимательные взгляды. И слишком заботливо они предлагают мне остаться ночевать в их доме. Но я отказываюсь — еще чего не хватало. Стеснять их я не хочу категорически, так что почти искренне возмущаюсь:
      — Эй, я не настолько идиот, чтобы что-то с собой сделать из-за этой новости!
      Судя по их переглядкам, именно это они и думают. Ну уж нет. Да, мне больно, да, в сердце словно острые осколки стекла проворачиваются, но я и без того знал, что мне ничего не светит, а теперь просто уверен в этом. И ничего тут не поделать. Кто он — и кто я?

      ***

      В отделе только и разговоров, что о свадьбе офицера фон Штее. Спасибо тебе, добрый Боже, что я узнал об этом все-таки не на работе. И спасибо за Тимвица и Винда — в термосе плещется чай пополам с легким успокоительным, так что сижу над отчетами с каменной рожей и не поднимаю глаз. Не смотрю в окно, не вижу… Ладно, кому я вру-то? Смотрю и вижу, как по коридору чеканит шаг Улаф Кессен фон Штее, а на пальце у него ярко сверкает обручальное колечко. Правда, по нему не скажешь, что он так уж счастлив, морда породистая кирпичом, в глазах лед, на поздравления отвечает сдержанными кивками. Все как всегда. Держись, Марк Дарко, и глаза опусти, опусти, кому говорю, у тебя отчеты, у тебя три беседы с беспризорниками, соберись, тряпка пернатая.

      ***

      Что ему всегда удавалось отлично — это расположить к себе запуганных, а потому иногда сверх меры наглых малолеток, притащенных в отдел старшими инспекторами после облав в районах трущоб. Разговорить, подсунуть чай с сандвичами, уболтать на помыться и сменить рванье на казенные, но добротные одежки. А там, разморенных от чистоты, тепла и заботы, мягко, исподволь дожать до согласия на распределение в приюты. Кто-то из них всяко сбежит снова, особенно те, что постарше. Кто уже привык отвечать за себя самостоятельно, искать пропитание, воровать, спать в подвалах и на чердаках. Летом особенно трудно договариваться с такими. Это зима придет, а холод и голод — не тетка, хлебушка не подаст. Зимой даже самые упрямые почти сразу соглашаются с дальним прицелом перекантоваться холодное время года в тепле и на казенных харчах, рассчитывая, что весной снова отправятся на вольные хлеба. Тут все уже зависело от того, насколько хорошо поработают психологи в приюте, насколько хороши там условия. Марк всегда старался запихнуть «своих» подопечных в тот приют, где жил сам. И не скупился на рассказы. Как и что там, как вести себя, кому скалиться, а перед кем хвостом вилять.
      За год работы через его руки прошло около пятидесяти ребятишек. И он мог гордиться — из них снова сбежали только пятеро. Из четырнадцати девочек — ни одна. Своих подопечных он старался даже навещать в приютах, давал свой адрес, электронную почту, скрупулезно проверял, пишут ли, отвечал. Ну и по просьбам руководства иногда искал родных и близких. Тут здорово выручал Эрик с его умением по малейшим зацепкам вытащить всю подноготную, все проблемы. Самым большим достижением Марк считал троих малышей, которым удалось найти приемные семьи. Потому что приют, каким бы хорошим он ни был, семейное тепло не заменит никак. Это любой приютский воспитанник вам скажет — у них у всех одна мечта, самая главная, золотая — семья. Даже если из родной сбежали, а бегут совсем не от хорошей жизни, все равно мечтают о том, что найдутся те, кто станет семьей, и все будет правильно.
      Поэтому, наверное, Марк не очень-то понимал того же Реджи Науро, который со своими близкими все связи разорвал. Но свое мнение мудро держал при себе: кошак был вспыльчивым и злопамятным, а полицейский участок — это тоже, как ни крути, одна семья, тут лучше жить мирно и развивать навык дипломатии, острые углы обходить и обтекать. Да и нечасто пересекались пути двух отделов, хотя было и такое, что беспризорники проходили свидетелями по делам наркоконтроля. Что поделать, дилеры зачастую привлекали подростков постарше как пушеров. Но в этом случае общались с офицерами из наркоконтроля старшие инспектора. Марк же старался заниматься своими делами и не влезать в это.
      После свадьбы Улафа он пытался перестать пялиться на офицера, но это было выше его сил. Он буквально загривком чуял, когда тот появлялся в поле зрения, и его, словно куклу на веревочках, буквально вздергивало. Сколько их было-то, этих считанных минут, пока фон Штее шествовал по коридору мимо окон опенспейса? С его-то длинными ногами — минута-полторы, если не задержит кто-то по делу. Без дела Улаф, трудоголик хренов, ни с кем не общался, отделываясь сухим кивком. Марк залипал на нем, стараясь только не встречаться взглядом, но и это не всегда удавалось. Улаф, в силу природной и профессиональной интуиции, чуял, что на него смотрят. Дальше коротких столкновений взглядами дело не шло никогда. Ну не был интересен офицеру фон Штее какой-то мелкий инспектор чужого отдела.
      Марк же отмечал малейшие изменения во внешности, вплоть до едва-едва заметного пятнышка засоса на шее чуть выше воротника форменной куртки, ругал самого себя последними словами и закусывал губы. Должно быть, страстная жена Улафу досталась. Единственное, чего он никак не мог понять — почему в глазах мужчины лед даже не подтаял ничуть? Сколько он видел молодоженов, счастливая семейная жизнь меняла их взгляды, меняла что-то изнутри, отражалась чем-то таким… Внутренним светом, теплом, довольством каким-то, что ли. Улаф Кессен фон Штее как был глыбой льда, так ею и оставался. Айсберг, мать его, в океане. И все чувства — под толщей темной воды.
_______________________

* - особенность речи персонажа
** - фро - рейнский аналог "мисс".
*** - по аналогии с "котячьим", тоже особенность речи персонажа.
_______________________

Глава третья


Три месяца пролетают, как один день. Три месяца я учусь терпеть боль в сердце и держать лицо. В конце концов, во мне течет княжеская кровь. Может быть, ни один из родов не признал меня, но кровь-то от этого не изменилась, а в приюте нам всем старательно, иногда даже чересчур старательно, прививали хорошие манеры и выдержку. «Вы можете быть трущобными подкидышами, — говорила директриса, — но уважать себя вы обязаны, а самоуважения без выдержки не бывает. Нельзя уважать истеричку и нюню. Даже если это ты сам». И, Боже мой, как же она была права! После той летней истерики, когда узнал о грядущей свадьбе Улафа, я едва не распрощался с остатками этого самого самоуважения. Эрик тогда меня очень поддержал. А еще, как бы это ни казалось странно, — Ролан тоже.
Потом-то я поразмыслил, когда вообще смог это делать, и дошло: кому, как не тигону меня понимать? У него самого родители пошли против всех и всяческих правил, неписаных законов и традиций, а уж они-то — самая что ни на есть княжеская кровь, что со стороны тигров, что со стороны львов. И сам он — тоже. «Это как удар дубиной из-за угла, — было так забавно и немножко странно видеть этого здоровяка, всегда такого уверенного в себе, смеющегося немного смущенно и бросающего на рыся быстрые, но жаркие взгляды из-под ресниц. — Идешь себе, никого не трогаешь — и н-на! Колени подкашиваются, мордой в землю падаешь и не чуешь этого. Вот у людей есть легенда о маленьком лукавом вредителе с луком и волшебными стрелами, которые соединяют два сердца. А у оборотней, наверное, это Прародитель с дубиной, иначе-то как нас пронять? И почему-то он не особенно спрашивает, кто какого рода, стаи, клана или вообще вида». Я тогда еще хмыкнул: видно, Боженька на меня за что-то шибко зол, раз огрел своей дубиной одного. На взаимность у меня не было ни единого шанса.
Только я даже не представлял себе, что все может стать еще хуже. То есть, я думал, что все станет хуже, если Улаф внезапно «засветится» так, как это случается со счастливыми в браке оборотнями, или когда я увижу в его глазах гордость будущего — или свершившегося — отцовства. Ни того, ни другого пока что не случилось, но пропасть под моими ногами разверзлась бездонная в тот день, когда к нам в управление перевелся Зигфрид Соллен фон Шварц. Чистопородный рейнец. Черный дог. Красавчик, статью лишь самую малость уступающий Улафу. Рядом эти двое смотрелись как день и ночь. Иссиня ледяной зимний день и жаркая черная летняя ночь.

***

Они встречаются в коридоре по какой-то прихоти моей злой судьбы — прямо напротив моего окна. И я впервые вижу на губах Улафа настоящую улыбку, она отражается и в его глазах, пусть совсем недолго, но мне кажется, что это длится миллионы лет: их шаг навстречу друг другу, крепкое рукопожатие по воинскому уставу — не ладоней, а запястий. Они о чем-то говорят, и я услышал бы, не бухай у меня в ушах кровь, как расплавленный свинец в стенки черепа. Но мне и не надо слышать, я и так понимаю, что будет дальше.
И я не ошибаюсь: Зигфрид становится замом Улафа. Раньше фон Штее вывозил на себе все, потому что был одиночкой, но теперь у него есть напарник. Теперь они практически неразлучны, а участок просто ульем гудит, каждый отдел, перемывая косточки обоим. Эрик без единой моей просьбы выкладывает все, что смог без прямого нарушения закона нарыть на фон Шварца. Да, эти двое не просто ровесники и сослуживцы, они друзья со щенячества, служили в одном подразделении в армии, все такое. Эрик ничего не говорит больше, но я понимаю, что Улаф и Зигфрид наверняка были и любовниками. Такое между напарниками совсем не редкость — оборотни по природе бисексуальны. А думать о том, что и сейчас они снова будут делить одну постель, и не исключено, что заключат триаду в будущем, я совсем не хочу.
Все чаще у меня проскальзывает мысль перевестись в департамент соцзащиты. Да, это будет трусливое бегство, ну и что? Разве это ненормально — хотеть сбежать от каждодневной боли? Ничуть не менее нормально, чем терпеть ее с упорством долбящейся в крепкий, непрошибаемый лед, задыхающейся рыбы.

***

Я остаюсь на своей должности: мне, наконец, дали «поле», за мной закреплен участок припортовых трущоб — самый дерьмовый из всех возможных. Похоже, наши дамы решили от меня попросту избавиться таким вот хитровыебнутым способом, чтобы не марать руки банальным убийством. Ну, не нравлюсь я им, не нравлюсь, а так есть шанс, что во время облавы или кураторской работы мне прилетит чем-нибудь так, чтобы больше не поднялся. Ну, или что мне хотя бы что-нибудь сломают, подрежут в темном закутке посеребренным ножом… Спастись от молчаливой, но ощутимой ненависти можно на работе, и я большую часть времени провожу вне участка. Кто бы мне сказал, за что они меня так не любят? Эрик, с которым пересекаемся в очередной выходной день, пожимает плечами:
— Ты же детский психолог «от Бога», пернатенькое. Они видят, как к тебе тянутся те, кто каменно молчал с ними, а зависть легко трансформируется в ненависть. Может быть, тебе стоило…
— Нет, — сразу говорю я. — Здесь я на передовой, а в распределители зачастую привозят уже изрядно поломанных, в смысле психики и доверия, детей.
А еще здесь Улаф, но этого я никогда не скажу. Эрику и не надо, он все прекрасно видит по моим глазам, хренова чуткая рысь.

***

Ни на Улафе, ни на Зигфриде не чувствуется метка. Но то один, то второй, а то и оба сразу щеголяют едва прикрытыми воротом следами на шеях, а из переговорных или архива иногда возвращаются с распухшими до неприличия губами и запахом секса. Пройти мимо невозможно: на одного встает мгновенно и каменно, на второго хочется прыгнуть и убить, вырвать глотку голыми руками, и что одно, что второе — чистое самоубийство. Морду тяпкой, Марк, и шевели булками. Кинжально-острый взгляд в спину едва не заставляет меня сбиться с шага. Что это, ****ь, было?! Но обернуться нельзя, нельзя. Полчаса, пока готовлю документы на очередного беспризорника, я гадаю, кто из них меня так «приголубил». Но Улаф меня воспринимает как стенку, безразлично, а Зигфрид… О, вот уж кому меня не за что ненавидеть, и завидовать мне тоже нет причин. Скорее, это я должен был бы изойти на кислоту от зависти к нему: красавчик, успешен, сексуален. А главное — он пес. И не просто шавка, а дог, порода в каждой шерстинке.

***

Еще три месяца спустя Марка оглушило очередной новостью: в семействе фон Штее ожидалось пополнение. По негласной традиции, весь участок скидывался по десятке «на соску», набегала внушительная сумма: единовременное пособие от государства для офицеров было не так уж и велико, так что для небогатых и незнатных это было хорошей помощью от своих. А такие как фон Штее, не обделенные поддержкой рода, потом проставлялись за эту помощь хоть банкой пива, хоть чашкой кофе с пончиком.
Марк, с головой ушедший в составление очередного отчета по своему участку, вздрогнул, когда перед ним на край стола опустилась внушительная кружка, украшенная орнаментом из черных перьев по серебристому фону, наполненная ароматным деготно-черным кофе. Как раз таким, как он любил — без сливок, но с полукружьем лимона. Поднял глаза и задохнулся, попав в плен ледяной синевы. Айсберг не растаял. Даже сейчас.
— Сп… спасибо, сэр…
Короткий кивок Улафа был сдержанным и безразличным, как и всегда. А кружка… Ну, он каждой суке в отделе подарил такие, просто с разными рисунками и наполнением. Просто проставился в честь рождения наследника.
Марк глотал кофе и не чувствовал вкуса. От офицера фон Штее оглушающе несло крепким запахом сильного мужского тела, легкой горчинкой хвои и сексом.


Глава четвертая


      Полевая работа — это такой личный маленький адок для инспектора. Нужно обойти несколько домов, поговорить с обитателями, отыскать в лабиринте узких переулков и тупиков маленьких бродяжек, уже наученных улицей прятаться от людей и оборотней в форме… А без формы в припортовом районе просто и без затей ограбят или пырнут ножом за один только пристальный взгляд. Здесь не любят полицию, никакую — ни силовиков, ни таких, как я. Трущобные обитатели предпочитают не привлекать к своим трудностям и проблемам лишнее внимание и разборки свои разруливать своими силами. А криминалистам потом доискивайся, кем был выловленный из реки или найденный на заброшенной стройке труп.
      Но за полгода я тут уже примелькался, почти как свой. Со мной даже здороваются, хотя взгляды все равно настороженные. Тут обитают большей частью люди, но и оборотней немало из тех родов, которые никогда не считались высшими среди нас. Крысы, выдры, мелкие кошачьи, шакалы. Еще лисы. Травоядные в этой среде не выживают, да и процент преступников среди них очень мал, а в Лоу-тауне в целом этих представителей оборотничьего племени немного, они предпочитают селиться на фермах, хуторах, подальше от городской скученности. Но вчера мне намекнули, что в Тростниковой заводи появились двое новеньких, еще чистеньких и очень-очень перепуганных ребят, то ли оленята, то ли жеребята, в общем, из копытных. Теперь мне надо их найти, выяснить, откуда они, как оказались одни и в городе.
      Дей Тао, пятнадцатилетний крыс, сдержанно машет мне из подворотни. По местным меркам, он уже взрослый и самостоятельный парень, хотя и выглядит щуплым заморышем. На деле же подрабатывает в порту на разгрузке, крысы, как и другие оборотни, сильнее людей, так что не стоит обольщаться его внешностью. Тао же, кроме всего прочего, смотрящий своей улицы. Следит, чтобы среди мелкоты не случалось поножовщины, изнасилований и всего такого. Он же обещал привести меня к новеньким, потому что проблемы в Тростниковой заводи ему не нужны, а если травоядные попадут в лапы какой-нибудь банде отморозков, проблемы будут гарантированы.
      — Добрый день, Тао, — киваю ему, но руки не протягиваю — я для него лаовай, да еще и полицейский, со мной здороваться за руку никак нельзя.
      Мальчишка кланяется, делает быстрый шаг ко мне. Нельзя отшатываться и показывать опасение, хотя даже предварительная договоренность не может служить гарантом тому, что он не пырнет меня посеребренной заточкой в печень. Удерживаю на лице бесстрастно-доброжелательное выражение, вижу, как дергается его острый крысиный носик, а в глазах вспыхивают насмешливые искорки. Да, конечно, он все чует, и запах моего страха тоже. Но сейчас ему не до демонстрации своего превосходства, детишки-травоядные — вот его проблема на сегодня.
      — Добрый, офицер Дарко. Идемте, я отвел мальчишек к старой Нан, приказал не высовываться.
      — Выяснил что-нибудь? — спрашиваю на ходу.
      Тао досадливо трясет спутанными волосами:
      — Младший только ревет и просится к маме, а у старшего, кажется, беда с головой.
      — То есть? — хмурюсь я.
      — Или по башке стукнутый, или кто-то его вмазал дурью, да не кошачьими травками, а синтом: слюни пускает, взгляд расфокусированный, на ногах то не стоит, то порывается бежать куда-то. Беда, в общем.
       Тут я с Тао полностью согласен: если мальчишку, как тот говорит, «вмазали дурью», то мне придется везти его вместо распределителя в госпиталь, и еще не факт, что удастся выходить и вернуть к нормальности. Для травоядных любой наркотик — тяжелый, даже самая легкая курительная смесь. Особенности физиологии. Это в дикой природе олени и лоси, обычные — не оборотни — спокойно могут есть хоть мухоморы, хоть черный мох. Мозг оборотней этого вида непоправимо повреждается наркотиками, такова цена разумности.
В общем, беда-беда.
      — Тао, куда может подъехать «скорая», чтобы ее в пять минут не разобрали на запчасти ваши умельцы?
      — К воротам старого порта, — после недолгого раздумья говорит тот. — Вызывайте, сэр, я предупрежу, чтоб не трогали.
      На бегу набираю номер, описываю симптоматику «со слов свидетеля» — сами мы еще не добрались. Но как раз через минуту вваливаемся в покосившуюся хибару, пристроенную углом к двум складам. Старуха Нан без единого слова зажигает керосиновую лампу: электричества в этом забытом Богом углу нет. А я смотрю на привязанного какими-то тряпками к лавке мальчика и понимаю, что он не жилец. Я такое уже много раз видел. И каждый — как еще одна борозда на сердце. Я теперь очень хорошо понимаю сук нашего отдела, у которых на душах и сердцах пуленепробиваемая броня, даже у молодых. Без нее на такой работе очень легко и просто протянуть лапы. А у меня как-то не получается нарастить такой панцирь…
      — Что, все так плохо? — Тао с одного взгляда на мое лицо понимает все, мрачнеет: будут рейды наркоконтроля, будут чистить припортовый район. А если этот мальчик окажется еще и сыном кого-то серьезного, то сам мэр с поддержкой тех же Томашевских, фон Кригов, Лоусонов, Науро все-таки возьмется за Старый Порт, и снесут тут все нахрен, закатают в бетон и построят набережную. Потому что есть мера терпения, и кому как не мне знать, насколько она близка к последней капле.
      Я просто киваю, и Тао отрывисто, резко начинает что-то говорить Нан на своем родном синь*. Вернее, на суржике, которым китайцы, выросшие здесь, общаются поголовно. Понимаю с пятого на десятое: он велит готовиться к облавам. Но мне уже до этого мало дела, я отвязываю мальчишку, хватаю его на руки.
      — Тао, второго за мной, бегом.
      Хвала Богу за беспроводные гарнитуры и Эрику за то, что сообразил мне именно такую. На бегу снова набираю диспетчера, уточняю симптоматику и прошу не обычную «скорую», а «реанимобиль». Может быть, все не так плохо? Может быть, я ошибся? Пожалуйста, Боже!

      ***

      Он не ошибся. Ни в одном из своих предположений.
      Двенадцатилетний Пшеслав Бржеч скончался в реанимации через три дня. Его пятилетний брат, Милослав, к счастью, никак не пострадал физически, хотя моральный вред был нанесен огромный. Клан Бржеч потребовал найти и показательно уничтожить виновных в похищении детей и смерти наследника. На мэра Григса и главу полиции даже давить не пришлось, все прекрасно помнили историю с дочерью прошлого главы полиции, которому Сяо-Дракон подарил голову ее убийцы. Вот когда пожалели в очередной раз, что хитрого старого лиса уже нет в живых, некому держать в кулаке припортовые банды. После грандиозных облав на крыс и лис, которые провел департамент наркоконтроля в прошлом году, от этих банд остались разрозненные ошметки, без грамотного руководства или хотя бы силового воздействия начавшие творить беспредел. Похищение младших Бржечей было только одним из подобных дел.
      Через неделю неожиданно в участок заявился Тао, хмурый, с подзаплывшим глазом и отеком на половину лица, «украшенным» тремя кровавыми царапинами от шипов кастета.
      — Сэр, мне нужна ваша помощь.
      Марк только кивнул и вытащил из ящика стола аптечку, принимаясь обрабатывать «боевые ранения» подростка. Чувствовал, что лучше закончить с этим, а потом уже выслушивать — иначе может не оказаться времени, а оставить так он просто физически не мог.
      И снова не ошибся. После рассказа Тао все закрутилось бешеной каруселью, да так, что домой к себе и Ролану едва живого Марка привез Эрик, друзья побоялись оставлять его наедине после всего, что случилось в эти бешеные трое суток.
___________________

* синь - китайский. Здесь нет таких стран, как Китай, Япония, Корея или Монголия, это все империя Ки-Тай. Или Синь-Тай, как говорят ее жители.
___________________


Глава пятая


      Двое суток я, Ханна, Мерил и миссис Рид вытаскивали из припортового района младенцев, детей и подростков. Никто из населения гетто не надеялся, что все закончится более-менее бескровно и безболезненно, так что детей нам отдавали сами. С документами, у кого они были, с вещами, большую часть из которых в распределителе просто сжигали, чтобы избавиться от вшей, блох и прочих паразитов. Я выпил, наверное, целое море кофе, но нельзя было просто взять и уйти, даже поспать было просто некогда. Кажется, где-то в середине вторых суток я отрубился часа на полтора, присев в коридоре распределительного центра, потом меня грубо растолкали, чтобы в очередной раз отправить в мой район.
      Детей отдавали лично мне. Других сотрудниц «несовершеннолетнего» отдела припортовые не видели, что называется, «в упор», словно их и не было.
      — Офицер Дарко, это Юнь Ли. Позаботьтесь о моей девочке, — и поклон.
      — Это Сяй Цзи.
      — Это Асамура Макото.
      — Это Тхэ и Мэй Чон.
      И поклоны, поклоны, поклоны. Они верили мне и верили в то, что, если выживут в зачистке, я помогу вернуть детей назад. В последнее я не верил сам — а они верили. Куда возвращать-то? Будет ли вообще потом это «куда»?
      Мы, все четверо, валились с ног от усталости, когда пришел приказ оставаться в участке и не соваться в район Старого Порта. Мимо наших окон бесшумным, стелющимся наметом пролетела боевая группа силовиков, офицера фон Штее я узнал только потому, что успел выучить, как он двигается, да еще по напряженно вытянутому, как сигнальный флагшток, серебристо-серому хвосту. Шлемы с зеркальными забралами, тяжелые бронекостюмы, мощные фигуры в полуобороте… Во дворе — бронированные грузовики. Там же — машина саперов. Саперов?! Сердце просто куда-то в желудок провалилось и замерло.
      Нет, я знал, что в припортовом районе и в Старом Порту множество крысиных отнорков, которые даже псы-оборотни, натасканные на поиск взрывчатки и наркоты, тогда, год назад, не прочесали полностью. Да и за год туда могли натаскать многое. Но… Интуиция просто вопила о том, что будет что-то нехорошее. И заткнуть ее не помогала ни кромешная усталость, ни что-то еще.
      Мы тихушничали двое суток потому, что силовики и сами жители гетто дали нам их, прикрывали, как могли. Но больше времени не осталось. Если кто-то не откликнулся, оставил детей и подростков дома, это не была наша вина. Для всех вокруг — не была, но не для меня. Это лишь значило, что я не смог, не сумел стать тем, кому доверяют. Мало времени, но больше не было.
      Я просачиваюсь в оперативный центр. Меня тут быть не должно, но никто не обращает внимания. Мобильные дроны ведут съемку в реальном времени, операторы ведут группы захвата и саперов. В районе Старого Порта, на складах в Топлом проезде и в доках окопались три самые крупные банды. Есть информация о том, что у банды Квана Хо, на складе, припрятана взрывчатка. Если остальных группы захвата могут просто положить — и положат, у них приказ стрелять на поражение, то эту банду придется брать тихо. Потому что взрывчатка готова к употреблению, и крысы Хо могут подорвать склады, рассчитывая уйти крысиными лазами. Поэтому группа захвата рассредоточивается и словно исчезает, растворяется невидимками. Несколько томительно-долгих минут ничего не происходит. Для меня, потому что смотрю я на мониторы обычной съемки. Оператор смотрит на трехмерную модель с наложенным изображением с тепловизоров и чего-то еще, о чем я даже понятия не имею. И вот там передвигаются зыбкие радужные силуэты, яркими белыми звездами выделяются специальные метки на костюмах силовиков. Те, у кого их нет — бандиты. И их много. Их, черт возьми, дохера много!
      А потом все смазывается движением, сплошное мельтешение цветных пятен, резкие команды, шипение раций, выстрелы… И все звуки перекрывает взрыв, точнее, серия взрывов. А мне фантомная боль прошивает спину и подламываются колени. Как больно… Что… Что это?!

      ***

      Убить оборотня непросто. Даже посеребренным оружием или серебряной пулей. Даже если она разрывная. У банды Квана Хо таких не было, хотя они и начали отстреливаться, когда уже было поздно. И все равно Улаф был крайне недоволен тем, что не получилось взять их тихо. Хотя склад со взрывчаткой они захватили быстро, но дать гарантию, что здесь было все, он не мог. Как не мог и отправить сюда саперов: в складском лабиринте все еще шла перестрелка между его группой и крысами Хо.
      — Зиг, прижмите их. Вал, Грег, за мной.
      Под прикрытием огня заместителя и еще парочки ребят, Улаф рывком перекатился к очередному отнорку, просканировал пространство и приподнялся на колени, освобождая пространство для маневра своим. И досадливо зарычал: Вальтера какая-то особенно удачливая тварь подстрелила буквально на полпути. Где эти крысы взяли снайпера, ****ь? В следующий момент рычал он уже по другой причине: вместо Грега за ним в этом хлипком закутке оказался Зигфрид.
      — Я сказал, прикрывать меня, а не…
      — Я прикрываю, Уль, — в голосе Зигфрида слышалась усмешка. И ведь не возразишь даже. — Пустишь вперед?
      — Да сейчас же, — рявкнул Улаф, проверяя, куда можно переместиться, чтобы добраться до двери в очередной склад.
      И они туда добрались, к несчастью. Как раз для того, чтобы увидеть мелькнувшие в тепловизорах крысиные тени и услышать ускоряющийся писк автоматических взрывателей. Грохот и взрывная волна оглушили, Улафа приложило спиной и затылком о наполовину развалившуюся колонну, и даже костюм не смог смягчить удар, в позвоночнике что-то страшно хрустнуло... Он никак не мог продышаться. А еще что-то случилось со шлемом, защитившим череп от смертельной встречи с ебучей колонной. Отключилась телеметрия и тепловизор, так что ничего, кроме плавающего перед глазами кровавого тумана, не мешало ему видеть, как проседает потолок с чудовищным бетонным сталактитом, из которого во все стороны торчат ржавые прутья искореженной арматуры. Проседает, как недоотрезанный кусок бисквита, отклоняясь, заворачиваясь внутрь — в его сторону.
      — …аф… Улаф! Твою же мать, Улаф!
      Зигфрид поднимается на четвереньки так медленно, его шлем разбит, и лицо в крови…
      Больше Улаф ничего увидеть не успел — кусок колонны вместе с перекрытием рухнул вниз, вбиваясь в нижнюю часть тела оборотня несколькими прутами арматуры, словно декорация из фильма ужасов. Слепящая боль вырубила сознание, и из разжавшихся пальцев выпала рация, которую он успел снять с ремня. На арматуре кусок бетона, конечно же, не удержался, сталь со скрипом согнулась, обрушивая перекрытие на ноги Улафа. Вместе с этим и без того искореженные перекрытия потолка начали проседать дальше, и в грохоте падающих кусков бетона и утонул тихий хруст рации под тяжелой подошвой десантного ботинка. Зигфрид успел рыбкой рвануть в проем прежде, чем на него обрушились остатки потолка.
      Весь бетонный лабиринт помещений складывался, словно карточный домик, проседая на уровень вниз: сдетонировавшая взрывчатка разрушила несущие стены и колонны. Группа захвата успела выбраться вся, кроме командира. По словам его зама, Улаф погиб под обломками сразу после взрыва. Оборвавшаяся телеметрия косвенно подтверждала его показания. Зигфрид фон Шварц рвался разбирать завалы, чтобы достать тело, но это была работа спасателей, а его работой было уничтожение тех крыс, которые успели улизнуть до взрыва.

      ***

      Зачистка припортового района длилась еще почти сутки. Полиция и спасатели выводили жителей гетто, эвакуируя их в спешно оборудованные элементарными удобствами старые корпуса подготовленного под снос автомобильного завода на другом конце города. Томашевские раскошелились. Больше пока было некуда, и стоило радоваться тому, что был конец весны, а не зима: цеха продувались сквозняками, отопления не было, а воду подвозили в канистрах вместе с сухпайками. Были жертвы среди гражданского населения, куда же без них. Зато все три банды были уничтожены практически полностью. Из района оцепления не ушла ни одна гнида, ни в людском облике, ни в истинном: их сдавали сами беженцы, брали ищейки, били на поражение, не глядя на то, с оружием беглец или без. Припортовые банды перестали существовать как данность.
      Эти сутки Марк вместе с остальными «несовершеннолетниками», как и другие полицейские еще четырех участков, спасатели и медики, провел на разборе завалов: кроме складов в Топлом проезде, крысы подорвали еще четыре объекта. Какую цель они этим преследовали, было неясно. Понятно только то, что должны были полететь погоны: слишком уж значительные объемы взрывчатки были задействованы, значит, готовилась какая-то масштабная акция устрашения. И как это можно было пропустить? Но пропустили, значит, гниль завелась и в структурах власти. А до выборов мэра было всего два месяца. Джастин Григс рвал и метал.
      Марк понимал, что только близость выборов и желание заполучить голоса на них стали теми рычагами, которые сподвигнут мэра на быстрое разрешение вопроса с эвакуированным населением трущоб. Но все эти мысли проходили мимо, не оседая в измученном сознании. Он не отслеживал, как и когда оказался рядом с руинами складов, кто вообще пропустил его туда, где полагалось работать исключительно спасателям со спецтехникой. Не замечал, что выданные ему перчатки уже давно порвались, и все руки по локоть в ссадинах, просто отбросил их, продолжая работать голыми руками. Не понимал, какое чутье ведет его вглубь лабиринта разрушенных стен. И когда пальцы наткнулись на что-то мокрое, а в нос шибанул запах свежей крови, он не знал, что заставило его сорвать голос в крике:
      — Здесь раненый, нужна помощь!


Глава шестая


      В госпиталь меня, естественно, не пустили. Обработали ссадины, вкатили что-то успокоительное, передали с рук на руки Эрику, а тот уволок чуть ли не за шкирку к себе. В их с Роланом доме я и отрубился, свернувшись на диване в гостиной, башкой на коленях Эрика. Сколько проспал — хрен его знает. Я даже не знаю, который час был, когда я уснул, а сейчас, судя по свету из окон, уже вечер.
      Лежу под пледом, в одних трусах, голова чугунная, глаза еле продрать сумел. С кухни доносится позвякивание и тихий разговор. Не настолько тихий, чтобы я не слышал голосов, но и не настолько громкий, чтобы разобрать слова. Слух у птиц не такой острый, как у хищников или травоядных, да и в мозги словно ваты напихали — тяжелой и мокрой. Легкие шаги Эрика по ковру не слышны, в себя меня приводит осторожное прикосновение ко лбу. Ладонь у рыся прохладная, это приятно. А еще приятнее, когда на лоб ложится влажная холодная ткань.
      — Как ты, пернатенькое? — обеспокоенно спрашивает Эрик, внимательно вглядываясь в мои глаза.
      — Хероватенько, — хриплю я и с благодарностью чувствую, как меня приподнимают, а к губам подносят стакан с теплой водой, отдающей чем-то лекарственным.
      — Давай, приходи в себя.
      Пью и пытаюсь понять, что ж мне так плохо-то, в той степени, которая еще не «****ец», но уже слегка за «***во». Очнувшийся мозг прошивает воспоминанием: Улаф! Я видел, как его доставали из-под завала. Как срезали ржавый металл, поднимали лебедками бетонную глыбу, раздробившую его ноги в кровавое месиво, как его оттуда вытаскивали, стараясь не дернуть, не тряхнуть лишний раз, на жесткой люльке... Удивительно, но он был в сознании, я встретился с ним взглядом. Кто бы мне сказал, что в его глазах было, кроме боли? Но что-то было еще…
      — Он в реанимации.
      Эрику, умнице, не нужны мои вопросы, чтобы отвечать.
      — Жив и будет жить.
      О том, как именно будет жить искалеченный пес, я не спрашиваю, а Эрик не говорит. В любом случае, он не приютский подкидыш и не одиночка, за ним стоит род фон Штее, у него есть жена и сын. Есть, кому о нем позаботиться. А еще он сильный оборотень, значит, рано или поздно восстановится. Угробить перевертыша не так-то просто.
      Киваю и пытаюсь подняться. Эрик помогает, кладет на подушку мою одежду. Не форму, просто джинсы, футболку и свитер. Значит, кто-то из них смотался ко мне домой. Но прежде чем одеться, мне нужно в душ. Из кухни выходит Ролан, улыбается мне:
      — Полотенце в шкафчике, там же все остальное. Приводи себя в порядок, обед уже готов.
      Сгребаю свои вещи и плетусь в ванную, стараясь не стесать плечами косяки. Боже, что ж мне так херово-то?

      ***

      Следующая неделя заполнена работой-работой-работой, без продыху. Хорошо хоть можно домой попасть хотя бы к полуночи, помыться, упасть мордой в подушку и уснуть каменным сном до будильника. За сверхурочные шеф, кажется, обещал премировать, но я уже не помню, было это или приснилось. Мое состояние… странное. Я не болен, но мне очень плохо. Давление, пульс, кровь — все в норме, проверился уже. Но периодически накатывает полуобморочное состояние, и тогда все, что я могу — это сесть, продышаться, пока не отпустит.
      Ролан пообещал спросить у родителей, может быть, они что-то подскажут. Я сперва не понял, откуда бы им знать, потом дошло: они же из старых родов, может быть, это какая-то хрень из-за моей крови, тогда они могут подсказать. Княжеских отпрысков всегда обучают всяким тонкостям, учили и их наверняка.
      Об Улафе новостей нет. Вместо него теперь командиром группы захвата Зигфрид. Сравнивать мне некогда, я в отделе-то бываю хорошо если пару часов за весь день: мое основное место работы сейчас — распределительный центр, приюты и лагерь на автозаводе. Мэр, вроде бы, торжественно пообещал переселить всех беженцев из Припортового в Студенческий район, туда, где сейчас спешно строится еще одна высотка. Ну а Томашевский предлагает работу на своих предприятиях. И не один он, практически все крупные предприниматели города где-то внезапно нашли рабочие места, площади, средства. Вот вопрос: что мешало им сделать это уже давно?
      Ладно, это все лирика, главное, что у людей и оборотней будет работа и жилье. А если будет это — им вернут детей, которые пока что раскиданы по всем приютам Лоу-тауна. Моя работа — проследить, чтобы не было допущено ни одной ошибки в оформлении, ну а тех, кто изначально был сиротами, уговорить никуда не сбегать. Потому что просто некуда: как я и думал, Припортовый район и Старый порт сносят. Там наконец построят развлекательный комплекс и облагородят набережную.
      Удивительное дело, но вчера меня выловил Тао и попросил рассказать, как и чему нужно учиться, чтобы стать офицером полиции. Сказать, что у меня глаза чуть не вылезли на лоб, мало, они у меня еще и большими стали, наверное, как у совуха. Но справился, прокашлялся, уточнил, твердо ли Тао решил, что это именно та работа, которую он впоследствии хочет иметь? Чуть не подавился воздухом, услышав, что Тао хочет быть как я.
      Удивительное ощущение. Вроде бы, не особенно есть чем гордиться, я же ничего не сделал. А с другой стороны, все равно гордость накатывает: на меня ведь равняется, не на кого-то. Сели, поговорили с ним. Нужны отличные оценки за школьные предметы, а у Тао только пять классов, и те едва-едва. Я репу чесал-чесал, потом сходу ему выложил, мол, так и так, начать можно с приюта, там тебя подтянут и по общим предметам, и по всему остальному. Я-то, конечно, там с рождения обитал, но учить нас всерьез начали лет с семи, а Тао — мальчик упорный, насколько я его знаю.
      Он согласился. Так что у меня теперь еще одна маленькая забота: курировать парня, потому что по моей рекомендации его взяли, так-то в моем родном приюте уже и мест не было.

      ***

      Стерильная белизна реанимации и лютый холод. Улаф то приходил в сознание, то снова отключался, с каждым нырком во тьму и обратно надеясь, что в следующий раз его душа определится, наконец, туда она, или еще тут не все доделано. Он потерял слишком много крови и сил за те десять часов под завалами склада, чтобы возможно было обернуться и подстегнуть регенерацию, а повреждения внутренних органов не позволяли пополнить силы так, как это было нужно оборотню — добрым куском мяса с кровью. Его можно было вывести в оборот насильно, но сделать это мог только глава рода или тот, с кем Улаф был бы связан меткой. Беда была только в том, что он ни с кем не торопился себя связать, а на оборот Йохана Кессена фон Штее его звериная суть не отозвалась. Улаф всегда был слишком самостоятелен и самодостаточен, он был альфой, и при том сильнее своего отца.
      — Если не подтолкнуть его к обороту, он навсегда останется инвалидом, — прямо сказал врач. — Может быть, его супруга или напарник?..
      Йохан фон Штее только злобно заворчал. Катарина, жена Улафа, без обиняков заявила ему, что свой долг по отношению к его семье она выполнила, наследника родила, а в брачном контракте черным по белому сказано, что в случае наступления недееспособности супруга брак может быть расторгнут. Так что готовьте-ка, дорогой свекор, документы о расторжении брака. Зигфрид Соллен фон Шварц, конечно, пришел и даже обернулся, но Йохан всеми фибрами души ощутил его нежелание помочь. Можно было долго гадать, отчего так, но глава рода фон Штее не первый десяток лет жил на этом свете, и уже три десятка лет наблюдал за отношениями этих двух щенков, чтобы понимать, что Улаф был не просто физически сильнее, он и как альфа превосходил своего товарища. И Зигфрид всегда оставался на вторых ролях, не в силах превзойти его, вечно находился в тени Улафа. А сейчас, когда тот ранен и находится в пограничном состоянии между жизнью и смертью, Зигфрид получил шанс занять его место. Нет, искренней помощи от него не дождаться. Вот и выходило, что помогать Улафу просто некому. Пока он был в силе, он был нужен всем, вокруг постоянно вертелась куча народу, а теперь пусто.
      — Неужели совсем никого нет, сэр? — врачу было попросту жаль, если пациент выживет, но останется калекой. Тем более такой красавчик. — Первая любовь? Кто-то из бывших, чьи чувства еще не остыли? Нужен кто-то, у кого будет с пациентом хотя бы призрачная связь, хотя бы намек на нее. Кто-то, кому он дорог.
      — Я подумаю, доктор, — кивнул Йохан.
      Какая-то мысль вертелась в его мозгу, но пока не давалась.


Глава седьмая


      Сэр Йохан прекрасно знал, что спрашивать о том, был ли его сын близок с кем-нибудь, у Зигфрида — напрасная трата времени. Поэтому он попросил о разговоре Андреаса Лакосту, одного из парней Улафа, с которым тот прослужил в одном подразделении с того самого дня, как только пришел в этот участок. Пригласив мужчину в кафе на обед, он не стал ходить вокруг да около, задав свой вопрос сразу, как только оба расправились со своим мясом и гарниром.
      Андреас озадаченно почесал в затылке.
— Любовницы или любовники? Да ведь Уль, не в обиду будь сказано, тот еще отмороженый айсберг. Перепихнуться, простите, сэр, это да, какой же пес не любит секс. Только он два раза с одной и той же не трахался, да и вообще, предпочитал заплатить профессионалкам.
      Старый дог только вздохнул. Не идти же в бордель теперь? Хотя у него не было другой надежды. Может быть, Улаф не просто так бегал к шлюхам?
      Уже прощаясь с ним, Андреас приостановился:
— А знаете что, сэр? Был у нашего Айсберга кто-то на уме. Только кто — не скажу, он с нами не делился.
      Искать этого таинственного «кого-то» можно было до седых ушей. Йохан и сам подозревал, что зазноба у сына есть, тот однажды вскользь обмолвился, что это полный ужас. Значит, был у него кто-то, к кому тянуло, но неподходящий по породе? Или… Старый дог аж притормозил, извинился, когда на него налетела какая-то девушка, не успевшая свернуть. Кто-то, кого Улаф считал совершенно неподходящим, оттого так злился и старался не упоминать и не показывать своего интереса? Йохан свернул к скверу вместо автостоянки и устроился на первой попавшейся скамье, обдумывая эту мысль.
      Их род — старый, из тех рыцарей, что служили местным князьям испокон веков, — никогда не мешал свою кровь с чужаками, а уж о том, чтобы запятнать себя позором межвидовой связи, и речи не могло идти. Но сейчас, если подозрения подтвердятся, и единственной надеждой на выздоровление сына станет кто-то другого вида, что ему делать? Род не угаснет, у Улафа уже есть сын, воспитать его Йохан сумеет и сам. Но Улаф… Оставить его калекой на всю оставшуюся — долгую, как и у любого оборотня — жизнь? Обречь на существование полутрупа? Воспользоваться правом эвтаназии и дать его душе освободиться от искалеченного тела? Или же… позволить сыну построить полноценную жизнь в разновидовой паре?
      Тяжкие мысли были похожи на камни в ожерелье кающегося грешника. Йохан не мог себе даже представить, что придется отречься от сына. Улаф ничем не заслужил подобного унижения. Он верно служил, исполнил свой гражданский долг в армии и продолжал его исполнять в полиции, защищая покой мирного населения. А то, что Прародитель послал ему такое испытание, не его вина. Да и не те нынче времена, чтобы предавать анафеме за влечение к существу иного вида.
      Йохан поднялся, зашагал к машине. Он принял решение.

      ***

      Приступы мерзопакостного нездоровья безо всяких причин становятся все чаще и хуже. Мне приходится взять больничный на пару дней, потому что уже несколько раз я едва не попал под машину, и только чудом не свалился на трамвайные рельсы. И мне это совершенно не нравится. Ролан обещал, что сегодня-завтра съездит к родителям, даже предложил мне поехать с ними. Кажется, лучше согласиться. Пусть они глянут на меня вживую.
      Вечером Эрик забирает меня прямо от автозавода, уговаривая потерпеть.
      — У меня, конечно, есть пара бутеров, но Регина будет недовольна, если ты перебьешь себе аппетит.
      Ролан только фыркает, садясь рядом с ним. Машина проседает под его весом. Невольно улыбаюсь. Мы с Эриком весим вдвоем меньше, чем один тигон. Да и едим тоже. Киваю:
      — Потерплю, что уж там. Далеко ехать?
      — Около часа. Можешь подремать, там плед есть.
      Вот это очень кстати. Бля, обожаю я их обоих. У меня как будто старший брат появился и кто-то вроде молчаливого, но заботливого дядьки. Эрик в самом деле на два года меня старше, он и в приюте о мелкотне заботился, и сейчас тоже. Как он говорит, у приютских мало тех, кому доверяешь и веришь. Приятелей и знакомых много может быть, а вот друзей… Друзья всегда на вес золота. Так что я, можно сказать, богач просто — у меня их двое.
      Противная слабость накатывает в очередной раз и, кажется, переходит в сон, потому что просыпаюсь я уже не в машине, а в доме четы Тимвиц. Удивительно, но соседство с двумя крупными хищниками совершенно не пугает. Видимо, я уже настолько привык к Ролану и Эрику в непосредственной близости от своей бренной тушки, что перестал чувствовать нормальное для пернатого опасение.
      Ролан очень похож на родителей. Такой же вальяжный большой кот, спокойный и довольный всем миром и собой. Генрих Тимвиц молчалив и производит впечатление вечно хмурого и чем-то недовольного, но это просто особенности строения лица. Достаточно посмотреть в его глаза, и сразу понятно, что в его жизни все прекрасно. Там такой дзен, как говорят китайцы, что куда там статуе! Шуточка про «ни сы»* — это вот прямо про него. Регина немного другая. Да, царственная львица, но чувствуется в ней такая типично женская чертовщинка, искринка внутри, отражающаяся в глазах. Они у нее такие же зеленые, как у сына. Вернее, наоборот, конечно, но не суть.
      Регина нас кормит. Правильнее было бы сказать «фарширует», как индейку на Новогодье. Через полчаса трапезы в меня больше не лезет никакая рыба. Роланова матушка расстаралась, видимо, ради меня, но и для кошачьих на столе полно мяса в каком угодно виде.
      — Это ничего, сейчас поговорим, все уляжется, и будет десерт.
      Эрик мудро молчит и усмехается. Мне уже страшно: я ж лопну!
      Переползаем в гостиную, чтобы поговорить — и тут меня снова уносит в полуобморок, прямо на полушаге и полуслове. Треснуться о покрытый шкурами и коврами пол не успеваю — чувствую, что подхватывают, укладывают на диван. В сознание возвращает нашатырь и уложенный на лоб пакет со льдом в полотенце. Львица переглядывается с мужем и хмурится. Генрих проходит полный оборот, аккуратно наклоняется, обнюхивая меня. Мне настолько плохо, что даже не страшно от соседства с огромным тигром. Он возвращается в людской облик и кивает.
      — Незавершенная, дикая связь. И его паре очень плохо, если такие приступы.
      Сердце обрывается и начинает бешено колотиться в ребра.
      Ролан и Эрик переглядываются и в один голос выпаливают то, что я попросту боюсь озвучить:
      — Улаф!

      ***

      — Легенда гласит, что по-настоящему оборотень выбирает себе пару не по запаху, личным качествам или внешней привлекательности. Пару выбирает душа зверя, и ей не нужен нюх, слух или зрение, чтобы отыскать того, к кому потянутся, сплетутся невидимые ниточки, которые, словно ажурный узел, потом закрепит метка. И у каждого оборотня от начала времен и по сей день в мире есть такая родственная душа. Вот только не каждому дано ее найти, потому что никто не может сказать, где искать, в каком роду. И стоит ли, ведь и у хищника найтись она может в стаде травоядных, и у травоядного — среди птиц, — Генрих роняет слова веско, как тяжелые камни. — Учитывая древнейшие законы оборотней, мало кто и пытался. Но именно в таких парах связь рождается сама собой, для этого достаточно просто видеть избранника, быть недалеко от него. В идеале — ощутить его запах. Так встретились мы с Региной. Так, собственно, образуются все разновидовые пары. В любом другом случае оборотни друг другу просто не интересны, разве что как сексуальный эксперимент, не более. Но если это пара — все станет гораздо серьезнее.
      Эрик льнет к Ролану и тихонько мурлычет. Теперь ясно, что им тоже повезло — они родственные души. А вот мне… Улаф презирает разновидовых. Я пока еще не готов поверить, что мне не привиделось облегчение и радость в его глазах там, в руинах. Я был невменяем от усталости и страха, а еще я слишком давно его люблю, чтобы доверять собственному сердцу, которое, как в классике, «готово обмануться».
Вот поеду завтра в госпиталь, проберусь в реанимацию — и посмотрим.
      В глубине души я знаю, насколько глупо и детски звучат мои отговорки. Она — дурная птичья душа — уже все решила и во все поверила.
____________________

Притча, о которой говорит Марк:
"Один мудрый учитель дао часто говорил своим ученикам: "Ни сы!", что значило "будь безмятежен, как цветок священного лотоса на зеркальной глади озера у подножия храма Истины".
____________________


Глава восьмая


      В стерильной белой палате реанимации стоит собачий холод. Застывшее в полуобороте тело Улафа обнажено полностью, даже пах не прикрыли. И я вижу все — все его раны, которые медикам пришлось ушивать, ведь регенерация не началась и не начнется, пока пса не вышибут в полный оборот. Скорее всего, он потом большую часть времени будет в истинном виде.
      Мысли просачиваются песком сквозь пальцы, не могу удержать ни одной внятной, просто стою и смотрю, и, боюсь, выражение лица у меня сейчас очень странное. Впервые в жизни я так близко вижу того, кто стал моим наваждением, болью и любовью, вижу его обнаженным даже больше, чем физически: когда на его лице нет извечной маски оборотня-айсберга, он кажется молодым и очень красивым, а еще беспомощным и слабым. Не думаю, что он был бы рад узнать, что я его таким видел.
      Мистер Тимвиц объяснил мне, что я должен сделать. Ролан и Эрик прикрыли, чтобы я смог потихоньку пробраться сюда. Вернее, это только Эрикова заслуга — он сделал мне электронный ключ, хакер доморощенный. Ладно, не буду отвлекаться — времени у меня совсем немного, и надо по возможности не дать себя застукать рядом с Улафом.
      Раздеваюсь и складываю одежду на край койки. Забираюсь на нее сам, становлюсь коленями в изголовье, одну ладонь на лоб Улафа, вторую — на грудь. Сосредоточиться. Поймать ритм его дыхания и сердцебиения. И повести за собой, кончиками пальцев едва-едва нажимая в такт своему сердцу. Нельзя смотреть на кардиомонитор, да мне и не надо — в пальцы отдается сбившийся толчок, чуть чаще, еще. Мое сердце начинает биться быстрее. В центре ладони, кажется, возник горячий уголек или колючая крошка, или крохотная молния… Покалывает пальцы, словно в грозу. Сосредоточиться. И — медленно — запустить процесс трансформации.
      Оборотни оборачиваются почти мгновенно, но при нужде могут замедлить или даже остановить этот процесс. Это и есть полуоборот — точнее, замершая трансформация, когда тело либо уже обрело большую часть звериных черт и свойств, либо только начало обретать. Остановить процесс в самой его середине чревато проблемами, да и невозможно — наши тела слишком умны, чтобы слушаться веления глупого разума, степень трансформы выбирают сами в зависимости от условий. Больше всего с полуоборотом повезло хищникам, в нем они обретают гораздо больше возможностей, чем в человеческом облике, но остаются более антропоморфными. Травоядным не всем такое доступно, копытные предпочитают минимальную степень трансформы в полуобороте. А вот птицы…
      Птицы в полуобороте — это полный и безоговорочный ****ец. Даже минимальная степень почему-то лишает нас членораздельной речи и рук. Она бесполезна и уродлива. Полутрансформу стараюсь пройти как можно быстрее, но не получается — ощущение такое, что я пытаюсь плыть в полузастывшем желе. Натянута каждая жилка, я чувствую, как меняют расположение и длину кости, как смещаются суставы, как лезут из кожи перья, а голову словно стягивает, сдавливает, вылепливая из носа и челюстей мощный клюв. И в то же время ловлю странные, не свои ощущения: боль, огненным шквалом прокатывающаяся по израненному телу, отдельными очагами вспыхивающая в ранах, вгрызающаяся в позвоночник, онемение ниже пояса…
      Несколько безумно-долгих минут спустя мои крылья накрывают уже не человека. На койке лежит и тяжело, словно после долгого бега, дышит искалеченный дог. Впитывающая пеленка покрывается алыми пятнами — раны раскрылись, но кровотечение не сильное, потому что у меня получилось: процесс регенерации начался. Вокруг бешено пищат и верещат приборы. Сейчас набегут врачи, а тут я… Спрятаться некуда, так что я тяжело слетаю, скорей даже плюхаюсь на пол, оборачиваюсь, хватаю вещи и проскальзываю в соседний бокс, по счастью — пустой. Теперь можно одеться и подождать, пока не уляжется суматоха. Главное, я свое дело сделал.

      ***

      Эрик захлопнул ноутбук и устало привалился спиной к стене коридора.
      — Не понимаю я, зачем такая таинственность, — в его голосе проскальзывали раздраженные нотки. — На месте Марка я…
      — На месте Марка ты был почти три года назад, — Ролан успокаивающе положил свою лапищу ему на плечо. — И, скажешь, сразу заявил о том, что я — твой?
      Рысь опустил глаза, смущенно улыбнулся. Нет, не заявил. Это Ролан, явившись за ним в отдел и утащив на плече, заявлял свои права на Эрика. И инициировав служебное расследование по факту домогательств Нила Фрая. Сам Эрик просто молчал и старался не отсвечивать довольной рожей.
      — Все равно ведь по запаху вычислят. Камеры — камерами, а…
      — А это уже будет потом. Понимаешь, Кисточка, им нужно поговорить и во всем разобраться морда к морде, а не ставить псину перед фактом. Больно эти доги гордые, долг спасения он признает, но вот остальное будет игнорировать, идиот. Р-р-рыцари, бля.
      — Не любишь ты спецназ, — хмыкнул Эрик, потянул его за руку, заставляя сесть рядом и не возвышаться, как гора, над душой.
      — Не особенно. Больно часто эти ребятки нам тщательно выстроенные схемы ломают, то свидетеля загребут, то подозреваемого, когда мы его ведем.
      — Ну, вы тоже не мятные прянички.
      Ролан урчаще рассмеялся.
      — А вон и наше пернатенькое. Кстати, хочу с тобой о мальчике поговорить потом, дома.
      Эрик заинтересованно повел кисточкой на ухе, но тигон только покачал головой:
      — Дома-дома. Гляди-ка, а лебедь наш чуточку поживее выглядит.
      — Разве что самую чуточку, — придирчиво осмотрев подошедшего Марка, Эрик заботливо поправил ему ворот рубашки и кивнул: — Теперь домой. Я есть хочу и подозреваю, что вы двое — тоже. И все обсудим уже там. Удалось ведь?
      Марк только кивнул, его запоздало трясло в адреналиновом откате, так что он совсем не возражал, когда с обеих сторон обняли, поддерживая, и повели вниз, на стоянку.

      ***

      Йохан Кессен фон Штее больше не сомневался в том, что неизвестный ему избранник или избранница сына служит в полиции. Кто еще сумел бы провернуть операцию по спасению Улафа — и не попасться при этом? Впрочем, он все равно сумел вычленить из мешанины запахов основные ноты искомого. Пахло мхом, чистой озерной водой и сухими листьями. Очень яркий осенний запах, Улафу такие нравились с самого щенячества.
      Старый дог незаметно покачал головой: вот так всю жизнь считаешь старые легенды всего лишь жуткими сказками, а как иначе-то — если пара может быть не твоего вида? Если и разнопородный союз в твоей семье не приветствуется! — а оказывается, что это самая настоящая реальность, и она уже вот прямо тут, наступила, как лошадь на улитку. И уходить не собирается, и откупиться нельзя — только не после того, как Улафа от края оттащили и дали шанс на выздоровление. Пока только шанс, чтобы сын полностью поправился, понадобится несколько месяцев ухода. И все это время его избранник должен быть рядом. Ну, не безвылазно, конечно, но хотя бы по нескольку часов в сутки.
      Сперва его следовало найти. Прислушавшись к интуиции, Йохан понял, что запах рисует ему все-таки не девушку, а парня. А учитывая умения, примененные при проникновении в реанимацию, искать он начнет, пожалуй, с отдела техобеспечения. Кому, как ни полковнику в отставке, знать, что именно среди этих тихонь встречаются такие зубастые самородки, которым по силам провернуть подобную операцию.
      К реализации плана сэр Йохан приступил сразу же, как только доктора уверили его, что вот теперь у Улафа есть все шансы на выздоровление. Его и из реанимации перевели буквально уже к вечеру, потому что он пришел в сознание и больше его не терял. Поговорить с ним, правда, не удалось: сын был еще очень слаб и почти все время спал, слегка поскуливая. Утром старый дог заявился в участок, переговорил с начальством и получил разрешение на обнюхивание. Искомый запах он учуял сразу, едва войдя, но внутри было все-таки слишком много запахов, к тому же, близилось Двоелуние, и кошачьи перекрывали все остальные.
      Йохан обошел все помещения техотдела. Принюхался, кажется, ко всем техникам и операторам. Отзвук аромата сухих листьев и воды был, но всего лишь отзвук, малозаметный нюанс. Искомый объект не был техником, но появлялся здесь иногда. Он уже собирался уйти, когда унюхал чуть более яркий шлейф запаха от парнишки, вынырнувшего откуда-то из-за двери с надписью «Свалка». Судя по кисточкам на ушах и чуть заметной шерстистой полумаске на лице, рысь. Быть тем, кого Йохан искал, он не мог, но совершенно точно близко с ним общался.
      — Юноша, постойте, — окликнул его пес.
      Эрик, не поворачиваясь к нему, широко ухмыльнулся.


Глава девятая


      Это кафе перевидало множество оборотней и людей за время своего существования. Ничем удивительным не были и эти трое, разве что выглядели немного забавно из-за разницы в размерах: огромный здоровяк, в котором ясно читались львиные черты, в форме офицера полиции, сухощавый, но широкоплечий и высокий пожилой оборотень-пес в гражданском, в котором за милю чувствовался военный, и невысокий, симпатичный и улыбчивый рыжеватый парень, с первого взгляда опознаваемый как рысь. Никто из них не торопился начать разговор, расправляясь с обедом. Эрик и Ролан не собирались оставаться голодными из-за того, что Йохану фон Штее под хвостом свербело узнать, кому он обязан шансом на выздоровление сына.
      Наконец, официант унес опустевшие тарелки, поставил перед посетителями чашки с кофе и десерт, и дальше тянуть было уже просто неприлично. Эрик глотнул кофе и уставился старому псу в глаза. Он твердо намеревался выиграть поединок взглядов, потому что довольно хорошо знал такой тип оборотней: честные и принципиальные служаки, они привыкли к жесткой иерархии и подчинению силе. Не зря в армии ярче всего проявляется принцип стайности, и все оборотни признают, что министром обороны является Альфа из Альф. Эрик, может, и не был альфой, в их маленькой семье им был и безоговорочно признавался таковым Ролан, но сейчас рысь, фигурально выражаясь, был готов драться за свою стаю, в которой — вот незадача-то! — оказался пернатый.
      Рысь был готов своим хвостом поклясться, что старый кобель прекрасно понимал все, не зря же в серовато-голубых глазах, окруженных слегка покрасневшими от волнения за сына и недосыпа, тяжеловатыми веками, нет-нет да и мелькала искорка веселья. Но уступать он не собирался, не для того это все было затеяно. Еще Эрик замечал в его взгляде легкую тень заинтересованности, мол, кто же этот неведомый мне парень, за которого ты стоишь горой, рысик? Опознать кошачьего он бы смог, но тот легкий, чистый осенний запах не принадлежал коту, не было в нем характерной острой нотки похоти, которая отмечала каждого представителя кошачьего племени, особенно сейчас, в преддверии Двоелуния. Эрик знал, что если пес даст себе труд подумать, то поймет, что запах Марка вообще чист, такие бывают у совсем юных оборотней или у нецелованных девственников. И последние — исчезающе редки в современном обществе, где с добрачных связей давно снято табу.
      Поединок взглядов продлился достаточно долго, чтобы Йохан фон Штее уяснил для себя серьезность намерений Эрика. Потом негромко хмыкнул и моргнул, разрывая повисшее напряжение. Но первым заговорил все равно Эрик, причем, начал с достаточно болезненной темы.
      — Скажите, сэр, а в роду фон Штее всех так плохо учили, или это Улаф был настолько нерадивым учеником?
      Да, начал он жестко. Но иначе бы ходили они вокруг да около, а обеденный перерыв не резиновый.
      — Что вы имеете в виду? — напрягся дог.
      — Что имею, то и…
      — Эрик, — укоризненно протянул Ролан.
      — Извините. Просто я все думаю и понять не могу: это Улаф такой садист отмороженный и мазохист разом, или он просто не знал, как будет реагировать его истинная пара на игнор? Ладно бы он сам два года мучился, так ведь он же и Марка мучил!
      Йохан молчал, только желваки на челюсти ходили.
      — Вы знаете, что чувствует отвергаемый истинный? И я не знаю, мне повезло, мой партнер меня хотя бы не игнорировал и презрением не обливал.
      Ролан смущенно и с долей вины хмыкнул, но Эрик просто положил ему руку на запястье, успокаивая. За два года совместной жизни они уже со всем разобрались, а в свете открывшейся информации об истинном партнерстве — и с этим тоже, еще той ночью. До полуночи говорили, потом трахались, а потом Эрик мастерил для Марка электронную ключ-карту, и весь день зевал, чуть челюсть не вывихнул.
      — Улаф не…
      — Улаф Кессен фон Штее во всеуслышание не раз говорил, а кроме того невербально демонстрировал, как он относится к разновидовым парам. В нашем участке таких пар две: мы и боевая двойка из наркоконтроля, — жестко перебил пса Эрик. — Можно сколько угодно оправдывать его поведение нежеланием ломать жизнь обоим, подвергать общественному порицанию, и все такое. Ладно, это дело прошлое. Но что теперь делать, я ума не приложу. Их дикая связь становится все сильнее. И без нее выздоровление Улафа затянется на годы. А его нездоровье влияет на Марка, и будет влиять сейчас тем более, после того как он вытянул Улафа в оборот. Связь стала крепче и будет болезненнее.
      — Что вы предлагаете, Эрик?
      — Нет, я хотел бы узнать, что можете предложить вы. Потому что это от вас сейчас все зависит. От того, сможете ли вы убедить сына в том, что в их притяжении нет ничего плохого и порочного. Захотите ли вы его в этом убедить, рыцарь фон Штее?
      Старый дог смотрел на сложенные на столе кулаки и молчал. Тогда, в парке, было легко подумать, что не станет препятствовать сыну, если тот сойдется с кем-то другого вида. Сейчас он понимал, что просто отстраниться и не мешать не выйдет, придется переламывать впитанные сыном с материнским молоком устои и традиции, которые сам же подкреплял и взращивал. Сам пренебрежительно фыркал, рассказывая легенду об Истинных, не веря в нее. Неудивительно, что Улаф отказывался поверить в свою «неправильность», всеми силами пытался вернуться в стан «нормальных», заводя отношения с напарником, соглашаясь на брачный контракт.
      Словно услышав его последнюю мысль, рысь внимательно сощурился:
      — Ах, да, и что делать с тем, что Улаф женат, я тоже не знаю. Вряд ли его супруга согласится на триаду.
      На это, слава Богу, у Йохана ответ был.
      — Улаф заключил брачный контракт для рождения наследника. Сейчас я готовлю документы для его разрыва. Условия были выполнены, сын рожден, так что через месяц Улаф станет свободным от обязательств псом.
      Эрик ждал, дожимая его взглядом, буквально вынуждая отвечать.
      — И я дам разрешение на заключение брака, если они оба этого захотят.
      — Может быть, стоит сперва спросить об этом у нас? — от прозвучавшего сбоку ядовитого голоса Марка вздрогнули все присутствующие.

      ***

      Это называется «без меня — меня женили». Ну, Эрик, ну прохвост! Ролана я в расчет не беру, рысь вертит им, как хочет, даром что тот альфа. Я как знал, как чувствовал, куда идти на обед. Ну, пришел, ****ь. Посидел, послушал. Теперь вот стою и думаю, то ли по голове настучать, то ли развернуться и в туалет бегом, потому что чую, что в горле ком, и сейчас ка-а-ак разревусь позорно, и только застрелиться останется.
      Эрик смотрит виновато, уши прижал. У-у-у, котяра! Но в глубине души у меня тлеет такая горячая-горячая искорка благодарности: он же не просто так тут перед псиной распинается, он за меня волнуется. И это очень приятно.
      — Извините, сэр, — говорю. — Мы не представлены. Марк Дарко, инспектор по делам несовершеннолетних, тринадцатый участок Лоу-тауна.
      Пес поднимается. Ох, мать моя пернатая, я ему, как и Улафу, чуть не в пупок дышу. Нет, не так все плохо, конечно, но макушкой я еле-еле до плеча дотянусь. Приходится задирать голову, чтоб смотреть в глаза. А пожатие у него в меру крепкое и осторожное. Приятно.
      — Йохан Кессен фон Штее. Приятно, наконец, с вами познакомиться, Марк.
      Краснею, кажется. Вот ****ство-то!
      — Позвольте поблагодарить вас за сына. Я ценю то, что вы сделали.
      Садимся. Я не знаю, что теперь говорить, опускаю взгляд в чашку с кофе.
      — Мне это ничего не стоило, сэр.
      Не говорить же ему, чего это стоило на самом деле? И будет стоить, если Улаф упрется и откажется от… ото всего. Навязываться я не умею и не буду. Несмотря на то, что люблю его, несмотря на нашу дикую связь — не буду. У меня тоже есть гордость.
      — Я знаю, что такое истинное партнерство, Марк, — говорит дог. У меня еще сильнее загораются уши и щеки. — И я готов сделать все для того, чтобы мой сын был счастлив.
      Моргаю. Это… что вот сейчас такое я услышал?
      — Если он будет счастлив рядом с вами, я приму это, как данность. И уж конечно не откажусь от него, чай, мы, фон Штее, не княжеских кровей.
      Эрик тихо фыркает, прячет усмешку и ободряюще мне подмигивает, мол, катали мы ваших князей, где Луны не светят.
      — Это веское заявление, сэр.
      — Зовите меня по имени, Марк. Не чужие все-таки друг другу теперь.
      Хорошо, что я кофе допил, сейчас бы подавился к хренам. Мне нужно подумать. Мне очень, очень нужно подумать и уложить все это в голове.
      — Марк, мы с Роланом кое-что обсудили. После Двоелуния у нас официальное бракосочетание. И мы хотели бы, чтобы ты вошел в нашу семью. Названным братом, — добивает меня Эрик.
      ****ь. *****! ****ское ****ство, мне нужна салфетка и успокоительное. И оказаться подальше отсюда, чтобы не потерять остатки самоуважения, разнюнившись на глазах у кучи народа.
      — Я сейчас, — выдавливаю кое-как и ретируюсь в туалет, слыша за спиной насмешливое Роланово:
      — Эрик, ты балбес. Ну кто же вот так сходу огорошивает?
      Да уж, правда. Но я знаю, что отвечу, когда отревусь в кабинке, умоюсь и вернусь к ним.


Глава десятая


      Все налаживается. Пока что это касается только работы, и думать о чем-то еще, кроме нее, я просто физически не хочу. Тем более что думать рано: Улаф еще слаб и спит почти все время. По просьбе его отца у меня теперь есть именной пропуск и ключ-карта в его палату. Я прихожу к нему на пару часов раз в сутки, когда он спит после процедур и капельниц. Просто не представляю, что будет, если он проснется. Ничего хорошего, явно.
      Пока что все мои мысли занимают мои дети. Да, не подшефные, подопечные и еще как-то, а мои дети. Те, кого отдавали лично мне в руки, называя имена. Удивительно, но я помню их все. Самое трудное в моей работе — это объяснить малышам, почему они должны оставаться в незнакомых местах вместо того, чтобы быть с родителями. И я объясняю, прошу подождать, выбиваю разрешения на посещение, выясняю, что там с рабочими местами и жильем… Взрослые — не моя забота, но, ****ь, я просто не могу оставаться в неведении и врать что-то, что не имеет оснований, детям. Так что да, я мечусь по городу, как ополоумевший.
      И, все-таки, все налаживается. В этом немалая заслуга мэра, а уж сколько в этом его желания получить голоса на выборах — Бог весть. Подозреваю, что это приоритетная задача. Ну, и еще то, что устроенные беженцы из припортового гетто не расползутся по крысиным норам, увеличивая уровень преступности в разы. Пока что работу нашли примерно половине мужчин, а это почти две тысячи людей и оборотней!
      Внезапности начинаются… внезапно. Я никогда близко не общался с сильными мира сего, а тем более с потомками тех, кто некогда правил этими землями, тогда еще не объединенными в единое сильное государство, а представлявшее из себя лоскутное одеяло из мелких удельных княжеств. Но мне представляется такая возможность: в Лоу-тауне, оказывается, живет леди из княжеского рода Дарквуд. И это — та-даммм! — матушка детектива Лорейна Грея. Леди Элинор Дарквуд появляется на бывшем автозаводе в сопровождении нескольких оборотней охраны и «бригады шестьдесят девять». Черт, только бы не сказануть это вслух, а то порвут меня на кучку перьев, и будут правы. Грей и Лорейн, оказывается, слили ей инфу о том, что многие женщины гетто подрабатывали тем, что занимались разными кустарными промыслами в китайских традициях, сбывая свои поделки в местных мелких сувенирных магазинах. А леди Дарквуд, как выясняется, достаточно известный в городе меценат, курирующий именно что народное творчество. Смотрю во все глаза на то, как она, не гнушаясь присесть рядом на тряпичный тюк или грубо сколоченный табурет, расспрашивает женщин и девушек, беседует с мужчинами. Альфа! Мать моя пернатая, эта хрупкая, утонченная красавица — Альфа с большой буквы! Жадно смотрю на то, как она легко и непринужденно захватывает внимание всех вокруг, и вот уже составляются договоры, раздаются указания, выписываются чеки. Я только что стал свидетелем трудоустройства трех сотен женщин. Вот так, по одному только желанию облеченной властью альфы.
      — Моему роду принадлежит несколько доходных домов, — роняет леди Дарквуд, и толпа замирает, ловя каждое слово. — Два из них нуждаются в капитальном ремонте. Это постройки столетней давности, простоят еще столько же — при должном уходе. Я обеспечиваю материалы, помощь архитекторов, вы — рабочую силу. Все, кто будет трудиться над ремонтом и реставрацией, получат квартиры в этих домах. Они невелики, не особенно удобны…
      — Где записаться, Лин-сан? — вокруг нее образовывается плотное кольцо мужчин из тех, что пока еще не получили работы.
Охреневая, тихонько отхожу в сторону. Если еще и Томашевские решат помеценатничать, все беженцы будут устроены до начала зимы.
      — Парень, ты же из «несовершеннолетников»? — на мое плечо ложится жесткая ладонь старшего «бригады шесть-девять», Грея Лорейна. Вздрагиваю от неожиданности и киваю. — Извини, если напугал. Леди Дарквуд просит тебя подойти.
      Внутренне стараюсь собраться, недоумевая, что леди от меня-то нужно? Но иду. И меня в лоб ошарашивают вопросом:
      — Юноша, вы ведь из Сигнисов? Очень похожи на своего деда.
      Нежданчик. Справиться с собой удается секунд через тридцать, проглотить первые слова, и вторые тоже. И третьи. Вскидываю голову, глядя ей в глаза, и чеканю:
      — Я Марк Дарко из стаи Тимвиц-Виндов, леди.
      Вопреки ожиданиям, она тепло улыбается:
      — Приятно познакомиться, офицер Дарко. Ваш вклад в судьбу этих разумных неоценим и заслуживает высшей награды.
      Я снова теряюсь и мямлю слова благодарности, но леди Дарквуд ошарашивает меня еще больше: делает шаг вперед, ласково проводит по щеке кончиками пальцев (я судорожно вспоминаю, когда брился, и нормально ли выбрился) и наклоняется ко мне. Ее шепот гонит волну мурашек по всему телу:
      — Держитесь, юноша. Любовь стоит того, чтобы за нее бороться. Я вижу в вас достаточно силы.
      Отступает и снова отвлекается на свои дела, а я стою и пытаюсь переварить сказанное. Мне нужна передышка. Жаль, что к Тимвиц-Виндам сейчас нельзя, у котов Двоелуние. Мне бы очень не помешала поддержка моей стаи. Хотя бы просто помолчать с ними рядом.

      ***

      Запах. Первое, что ощущал Улаф, проснувшись — это запах чистой воды, древесного мха и опавших листьев. Горький, свежий, обносящий голову, как крепкая выпивка. Запретный. Он до сих пор помнил свой восторг, когда впервые уловил эти лесные-озерные ноты в какофонии запахов участка. Он шел по следу, едва сдерживаясь, чтобы не поскуливать, представляя себе того, кто оставил этот сногсшибательный шлейф, и тем хуже было, когда понял, чей именно это запах. Молодой оборотень выглядел жестокой насмешкой над мечтами Улафа: некрасивый, низенький, но при этом широкоплечий, с жесткими даже на вид прямыми волосами, собранными в низкий хвост, в котором топорщилась пара черных перьев. Догадаться сходу, какого он вида, не составило труда. Правда, Улаф сперва подумал, что он из вороньего рода, но воронов-оборотней не видели уже почти сто лет, последние из них погибли во время эпидемии птичьей чумы сто восемь лет назад.
      Улаф поднял все свои связи, чтобы осторожно выяснить, кто же этот Марк Дарко, и с изумлением узнал, что «несовершеннолетник» — непризнанный бастард лебедей, неизвестно какого рода, при том — черный. Все четыре княжеских рода этого материка были белыми.
Он постарался свести все контакты с Марком к минимуму, но через пару месяцев констатировал, что влип несмотря на все усилия: судя по поведению парнишки, связь истинных уже протянула между ними тонкую серебряную проволоку, нанизывая несчастные души, как бусины на нее — не разорвать и не соскользнуть с этой ядовитой нити.
      Улаф замечал все его взгляды, полные затаенной боли и любви, но он просто не мог поступить, как безродная псина, преступить многосотлетние традиции рода, да и собственные слова о неприятии разновидовых пар. Нет, он в самом деле считал, что связь душ истинных партнеров — миф, созданный извращенцами древности для оправдания своих дурных наклонностей. Презрительно фыркал, когда ходил с матушкой в оперу на «Чужую невесту», старался не видеть два постыдных пятна на репутации участка в виде двух разновидовых пар. Он не мог, просто не мог наплевать на все и подойти к Дарко…
      Ему ночами снилось, как он зарывается носом в вороную гриву, вдыхая запах волос и перьев, как прячет руки под крылья, которым не суждено поднять лебедя в воздух, но которые наверняка такие теплые и пуховые изнутри… Эти сны мучили и заставляли только крепче сжимать губы, презрительнее щурить глаза, проходя мимо и чувствуя обжигающий, горячий и безнадежный взгляд в лицо. В спину ему Марк никогда не смотрел.
      Сейчас, просыпаясь после капельниц, он вдыхал запах своей проклятой пары и понимал, что только благодаря Марку жив и выздоравливает. Что это гадкий черный лебеденок вытащил его в полный оборот, дав толчок к регенерации организма. Что он приходит каждый день и наверняка сидит рядом, смотрит, может быть, даже трогает. Он хотел проснуться и застать его в палате. И он не был уверен в том, что именно скажет в этом случае. Он просто не знал, что сказать. Иногда ему хотелось убить черноперого гаденыша и сдохнуть с облегчением самому.
      Мысль о том, что с той же силой ему хочется впиться в бледные, тонкие губы до крови, подмять под себя, вылизать и вынюхать каждый дюйм нескладного тела, вгрызться в загривок и пометить, он гнал от себя и прятал на самое дно души.


Глава одиннадцатая


Я боюсь. До мелкой противной дрожи, до холодного пота боюсь входить в палату, потому что знаю, чувствую: Улаф не спит. Может быть, притворяется, может, и нет, жалюзи на стеклянной двери закрыты, и я не вижу его.
Я знаю, что он тоже меня почувствовал. Сейчас, после почти двух недель, наша дикая связь стала только прочнее. Он чует мой страх, как запах, а я чувствую… не знаю, как это назвать… нетерпеливую злую радость? Затаенное бешенство под всегдашней маской льда? Такие противоречивые эмоции — и все они вызваны тем, что я пришел сейчас сюда. Боже мой, Прародитель многосущных, дай мне сил!
Стоять под дверью палаты не имеет смысла, так что я глубоко вдыхаю, открываю и вхожу. Огромный серебристо-серый дог — на атласной шкуре ни единого пятнышка другого цвета — чуть приподнимает голову. У него и в истинной ипостаси яркие голубые глаза, внимательные и на первый взгляд совершенно равнодушные. Только эта каменная рожа меня не обманывает больше. Внутри, под маской, таится ураган. Это страшно и, одновременно, жутко притягательно.
— Здравствуйте, офицер фон Штее, — говорю я и устраиваюсь на привычном уже месте — придвинутом к койке жестком больничном стуле.
Дог приподнимает губу и чуть слышно рычит. Его тело заковано в жесткий корсет, пока идет восстановление костной ткани, но живот открыт, и я внимательно осматриваю почти зажившие раны. Шерсть там выбрита, и шрамы от арматуры очень сильно выделяются. Должно пройти два-три полных оборота, чтобы эти красные рубцы побледнели и сгладились. И около десяти, чтобы полностью пропали. Но пока еще у него слишком мало сил, чтобы оборачиваться. Это так называемый «парадокс Вайсманна»: смертельно раненый оборотень выживет, если сумеет обернуться несколько раз, подстегивая регенерацию, но каждый полный оборот требует подпитки организма, а при ранениях в живот кормить оборотня попросту опасно. Вот и приходится Улафу оставаться в истинном виде, хотя в нем и восстановление проходит быстрее. Думаю, скоро ему разрешат снова обернуться, дог уже не выглядит дохлой тушей.
— Я вас не трогал, если что, — сообщаю, снова встречаясь с ним взглядом. — Никаких домогательств, сэр. Я просто посижу рядом. Мне объяснили причины и свойства нашей связи. Это позволит вам быстрее выздороветь.
У догов тяжелые брыли, и приподнять верхнюю губу в оскале так, как это получается у тех же овчарок или колли, он не может. Но на меня просто шквалом накатывают его чувства, в которых сложно разобраться. Я чувствую, как его взгляд ищет мой, но отвожу глаза, смотрю в стену. Ничего, скоро тебе позволят обернуться, сэр Айсберг, и тогда мы поговорим. Наверное. Я на это надеюсь.
А еще понимаю, что больше нет страха. То есть, не совсем: вот есть желание все-таки погладить эту псину, но и страх, что вцепится в руку, есть, хотя я уверен, что кусать он не станет, так, придержит и брезгливо сплюнет. Я просто больше не боюсь Улафа фон Штее, его гнева и его презрения. Истинные не могут бояться друг друга.
Пользуясь тем, что он не спит, рассказываю, что творится в участке, в последние дни я почему-то этим заинтересовался, наверное, поймав желание самого Улафа. Так что мне есть о чем рассказать. На новости о том, что из группы захвата уходят Андреас Лакоста и Винсент Молл, Улаф настораживает уши и беспокойно скребет передними лапами по койке.
— Да, какой-то конфликт с новым командиром группы, Зигфридом фон Шварц. Начальство на его стороне, но ваши парни за что-то его невзлюбили.
Ухо разворачивается ко мне, и взгляд уже не презрительный, а даже слегка просительный.
— Я постараюсь узнать подробности, но если не получится, не злитесь на меня. Я всего лишь «несовершеннолетник», а не ищейка.
Уголок губ пса приподнимается в намеке на усмешку.
Очень скоро он, измотанный тем, что не спал после процедур, дожидаясь меня, засыпает. А я внезапно решаюсь, подхожу и осторожно касаюсь жесткой шерсти на его голове, медленно провожу до лопаток. Я ведь в самом деле ни разу не дотронулся до него после того оборота. А тут бросает в пот и оторвать руки, гладящие и гладящие атласную шкуру, просто невозможно. Только через час до меня доходит, что я своими руками еще больше углубил и упрочил нашу связь.
Вот я идио-о-от…

***

Двоелуние закончилось, и кошачьи вернулись к повседневной жизни. В отличие от первого, бешеного и сумасшедшего раза, каждое последующее Двоелуние у Эрика и Ролана проходило все спокойнее, если так можно сказать. В этот раз они даже могли оторваться друг от друга, чтобы сходить в душ и приготовить поесть, так что вернулись к работе они в почти нормальном состоянии, а не вымотанные как тряпочки. Ролан отправился договариваться с капитаном об отгуле на один день, на свадьбу. Отгул он, конечно, получил, хотя вдогонку к нему еще и целую лекцию о том, как он ломает этим жизнь Эрику Винду. Только усилием воли тигон сдержался и не послал капитана Харрисона по известному адресу. Помогло еще и то, что капитан явно делал это по прописанной где-то в рабочих документах обязанности, без огонька. За два-то с небольшим года уже все привыкли к тому, что «убойник» Тимвиц живет с техником Виндом, и это явно что-то серьезное, а не просто перепих в Двоелуние.
Устраивать какую-то там пышную церемонию не хотели ни один, ни второй. Из приглашенных были только родители Ролана, Марк да пара сослуживцев с обеих сторон, с которыми отношения были чуть более теплыми, чем приятельские. И праздновать собирались в доме Ролана, из которого их обоих утром дня бракосочетания просто вытолкали с пожеланиями прогуляться в ближайшем сквере явившиеся Марк и Регина. Вернувшись через полтора часа, потраченные на экстренную покупку колец, о которых оба просто-напросто забыли за угаром Двоелуния, дом они не узнали. Деревья украшали ленты и бумажные фонарики, вход в дом обвивала вручную сплетенная из сосновых веток и бессмертника, перевитая золотыми лентами гирлянда, как это полагалось по древним традициям. У ворот уже ждали машины, тоже украшенные лентами и венками. Ролан только покачал головой: мама! Ну не могла Регина Тимвиц хоть как-то не показать, что это не простой день. Впрочем, судя по горящему восторгом взгляду Эрика, тому это нравилось. А если нравится Кисточке — значит, все хорошо.
Ролан надеялся только на то, что служащий в отделе регистрации браков, где они должны были расписаться, не станет кривиться или читать им очередную лекцию. И ему повезло: вместо оборотня их принимала довольно молодая, слегка даже восторженная девчушка-человек. «Еще не пообтрепала тебя жизнь, милая, не запихнула в панцирь равнодушия и цинизма», — подумал тигон, улыбаясь в ответ на ее заразительную улыбку и звонкий голосочек, зачитывающий краткие выдержки из Гражданского кодекса и закона «О семье и браке». За их спинами стояли те, кому они были важны и дороги, штатный оператор отдела снимал церемонию, перебегая от камеры к фото-штативу и обратно. Они расписались в огромном, обшитом бархатом томе, обменялись кольцами и под восторженное, с придыханием: «А теперь можете поцеловать друг друга!» — вознаградили себя за терпение крепким поцелуем.
И, вроде бы, не случилось ничего особенного, ничего для них не изменилось, по сути, они все так же жили вместе, вели хозяйство и работали, занимались своими хобби по вечерам, трахались в удовольствие, просто валялись под деревьями в истинном виде, но что-то внутри сместилось, как кусочек паззла, щелкнуло — и встало на место. Обнимая той ночью Эрика, еще горячего и мокрого от пота и спермы, еще тяжело, со стонами, дышащего, цепляясь руками за его плечи, Ролан выдохнул, глядя ему в глаза:
— Люблю тебя, муж мой. Как же я тебя люблю, Кисточка!
И пропал в янтарном сиянии ответного взгляда, наполненного теми же чувствами.


Глава двенадцатая


      Вхождение в стаю — это не просто слова, так же как и не просто формальность. Это один из законных процессов, регулируемый Гражданским кодексом страны. Правда, применяется эта статья ГК довольно редко: сообществ, в которых важна стайная иерархия, в наше время немного, и большая их часть относится к незаконным формированиям, попросту говоря — бандам, а те не афишируют, естественно, ни свою численность, ни состав стай, обходясь безо всякого официоза. Но у нас другой случай. Эрик и Ролан очень серьезно решили ввести меня в свою семью. Следовательно, писалось заявление — «Манифестация о стае», подписывалось всеми, кто связан с ними и со мной тесными узами родства. То есть, в нашем случае — только родителями Ролана, Эриком и мной. Зарегистрировав его в муниципалитете, в соседнем с тем, где расписывались Тимвиц-Винды, отделе, получив на руки бумагу, удостоверяющую, что я отныне вхожу в их стаю, я ее предоставил своему капитану.
      Естественно, весь участок уже к вечеру знает, что Марк Дарко больше не безродный сирота-подкидыш, на меня смотрят все, как на внезапно заговоривший веник или что-то в таком роде. Не особо приятно, но мне не привыкать отрешаться от чужих взглядов. Я эту привычку выработал еще в детстве, когда понял, что специфическая внешность будет причиной повышенного внимания и насмешек, пока я не вырасту, да и потом тоже. Так что я спокойно работаю свою работу, а дел у меня много. Ежедневник пухнет от записей, планов и заметок. Дел, реально, столько, что я просто боюсь что-то забыть.
      Только одно я не забыл бы даже в полудохлом состоянии: ежедневный визит в госпиталь. Уже почти неделю как я с помощью Эрика и кое-кого из его приятелей собираю инфу о том, что творится у силовиков. Уже неделю Улаф старается не уснуть после капельниц, ожидая меня и моего отчета. Ну а творится что-то странное. То есть, не совсем странное, но это явно не нравится догу. Все дело в том, что Зигфрид фон Шварц пытается нагнуть под себя ребят, которые привыкли подчиняться только одному альфе — Улафу. И делает это, как мне кажется, методами, далекими от понятий чести истинного рыцаря.
      Сегодня, как сказал врач, Улаф должен будет попытаться пройти оборот. Его кости восстановились, а вот нервные волокна спинного мозга только начинают регенерацию. И оборот ее должен ускорить. И впредь его нужно будет повторять дважды в неделю: в человеческий облик — пара дней отдыха — в истинный. Пока не восстановится чувствительность ниже пояса. А как только Улаф почувствует хоть что-то там, нужно будет начинать тренировки. Уже сейчас начинается курс массажа, пока не зажили все раны, это было невозможно.
      В общем, в госпиталь я еду в смешанных чувствах: сегодня Улаф сможет говорить со мной, и мне уже заранее страшно, что он наговорит. Обольщаться-то не стоит, он все еще воспринимает нашу связь как нечто противоестественное и противное ему. А я не рискую касаться его, пока он не уснет. Все, можно идти и сдаваться детективу Гранноку, признаваясь в том, что стал наркоманом: отказаться от примитивной, односторонней ласки своего истинного я уже не могу. Сижу и с час наглаживаю его шкуру, пока руки не устают. Вот только сегодня мне такой радости не перепадет, да и дальше вряд ли. Что ж, все хорошее имеет свойство заканчиваться, с этим я смирюсь рано или поздно.

      ***

      Дверь в палату была приоткрыта, а разговор на повышенных тонах, судя по репликам, только начался. Марк остановился, прислонился плечом к стене. Входить и прерывать Улафа и Йохана он не хотел, нужно было бы, наверное, развернуться и подождать в фойе, когда старший фон Штее выйдет. Но упустить возможность и прощупать почву на будущее? Он не был настолько глуп.
      — …временно отстранен от исполнения обязанностей до полного выздоровления и освидетельствования комиссией.
      — А за это время он развалит мой отряд, отец?!
      — Не горячись. За пару месяцев, если вы с Марком будете упорно трудиться для твоего выздоровления…
      — Гр-р-р!
      — Я сказал — вы с Марком. Или ты не понимаешь элементарного? Он сейчас — твой единственный шанс!
      — Я не хочу! Это позор, это…
      — Связь истинных.
      — Бабкины сказки!
      — О, Боже. Скажи еще, что ты ничего не чувствуешь, и это не он помог тебе пройти оборот, и не из-за его присутствия твои раны регенерируют так быстро, а воспаление спало на следующий же день, когда он появился.
      Судя по голосу, старший фон Штее усмехался. Улафу явно нечего было возразить.
      — Впрочем, если ты хочешь, я найму сиделку, а твое выздоровление затянется на год, если не больше. И не факт, что вообще будет. Марк — мальчик сильный, он перетерпит отдаление, хотя ему будет нелегко. Ты готов обречь своего истинного на мучительное одиночество, Уль? На приступы боли в моменты, когда сам будешь от нее страдать?
      В палате повисла тишина. Марк боялся даже пошевелиться и вздохнуть полной грудью, ожидая ответа Улафа. От него зависело все дальнейшее будущее. Как и сказал Йохан, он был сильным и мог перетерпеть, стая поддержит его всеми силами, поможет не сломаться. Но как же не хотелось доводить все до такого! Казалось бы, все начало налаживаться, Улаф-дог так внимательно его слушал, даже иногда, вроде бы, улыбался — Марк не мог поручиться за это, он плохо разбирался в собачьей мимике, а хвост пса был неподвижен из-за травмы. И вот, когда он обернулся, оказалось, что все эти улучшения Марк себе придумал.
      — Нет. Я не хочу сиделку.
      Сердце замерло на мгновение и заколотилось быстрее.
      — И оставаться в госпитале я тоже не хочу.
      — Этот вопрос я решу. Дом на озере тебя устроит?
      — Он далеко от города.
      — Ничего, кажется, у твоего лебедя есть права.
      Дослушивать Марк не стал, тихо-тихо, затаив дыхание, отступил к выходу на пожарную лестницу и по ней сбежал на пару этажей вниз, в холл. Дошел до лифта, поднялся на нужный этаж, зная, что шум открывающихся дверей псы услышат. Он не был уверен в том, что они не чувствовали его присутствия раньше, особенно Улаф. Хотя он мог отвлечься на отца и не обратить внимания. А Йохан будет молчать, даже если и понял, что Марк их подслушивал.
      Как он и думал, в палате царила тишина, когда он дошел от лифта вежливо постучал, хотя дверь и оставалась приоткрытой.
      — Входите, Марк, — отозвался Йохан.

      ***

      Слава Богу, Улафа хотя бы простынкой прикрыли. Хотя я и знаю, что под тонкой тканью он все равно почти обнажен, там прячется уже не собачий, а человеческий жесткий корсет, пока еще удерживающий его спину в зафиксированном состоянии. Наверное, его снимут, когда перевезут туда, куда там намерен его отправить отец. М-м-м, дом на озере? Звучит заманчиво.
      В следующие полчаса Улаф мрачно молчит и пялится в потолок, пока Йохан расписывает мне все прелести отдаленного поместья. И мои обязанности, если я соглашусь там жить и присматривать за Улафом в свободное от работы время. Естественно, кроме меня там будет еще пара слуг, а нанятый врач будет приезжать, чтобы провести все необходимые процедуры, раз в сутки.
      — Я ни в коей мере не смею навязывать вам эту заботу, Марк, — говорит старший фон Штее, а я вижу, как Улаф саркастически кривит губы.
      Мы все тут прекрасно понимаем, что это только риторика и словесные кружева. Что я не откажусь ухаживать за своим истинным партнером, несмотря на все его заебоны.
      — У вас довольно тяжелая и ответственная работа, а дом находится довольно далеко от города, и общественным транспортом туда добраться нельзя. Я предоставлю вам машину.
      — А если бы у меня не было прав? — интересуюсь я, глядя ему в глаза.
      — Тогда я предоставил бы вам машину с водителем, — он слегка пожимает плечами. — Поверьте, Марк, там прекрасная природа, тишина и свежий воздух. А еще — небольшое озеро в пяти минутах от дома. Вам понравится.
      Я позволяю себе улыбнуться. Хитрый пес. Вроде как он меня покупает, хотя все это было уже давно оговорено нами, еще в тот раз, когда мы с ним и Тимвиц-Виндами встречались в кафе. Уже тогда Йохан фон Штее все обдумал и расписал. Это просто маленький спектакль для Улафа. Способ заставить его поволноваться. Я-то давно дал свое согласие. И мы оба краем глаза отслеживаем реакцию Улафа, а я — еще и очень внимательно прислушиваюсь к исходящим от него чувствам. Все-таки не зря я укреплял нашу связь. У меня есть надежда, что я смогу сломить его сопротивление, что он примет меня, примет то, что происходит с нами обоими, как данность, а не как мучение. Я ничего не смыслю в дрессировке собак, но Йохан был тогда весьма прямолинеен, расписывая кое-какие особенности психологии своего вида. И, будь Улаф хоть волком, хоть лисом, да хоть кошачьим — мне было бы в разы труднее. Но он — пес, а значит, у меня есть шансы приручить его.
      «Вы не альфа, Марк, но в вас достаточно внутренней силы и в то же время мягкости, чтобы стать для Улафа тем, кому он будет подчиняться, несмотря на свой статус», — сказал рыцарь фон Штее тогда, и я вспомнил слова леди Дарквуд и поверил ему.
      — Я согласен, сэр.
      Встречаюсь взглядом с Улафом и внимательно наблюдаю, как он усилием воли снова натягивает на себя маску безразличной холодности и отстраненности. Только вот коротенький, едва заметный всплеск радости я все равно почувствовал. Что ж, посмотрим, сэр Айсберг, насколько долго ты продержишься. А я сделаю все, чтобы помочь тебе встать на ноги и вернуться на службу. Потому что я начал понимать тебя, и мне теперь тоже не все равно, что происходит с твоими ребятами. Ну и просто потому что люблю тебя.


Глава тринадцатая


      Улафу не нравилось все подряд: то, что отец практически проигнорировал его нежелание видеть этого Марка Дарко, то, что вместо собственной квартиры, где он мог бы зализать свои раны и попытаться восстановить здоровье, его отправили в дом на озере, то, что с каждым днем он все яснее чувствовал свою пару, угадывая его настроение по первому взгляду, его усталость, радость, раздражение чувствовал даже на расстоянии. Но все же больше всего ему не нравилось то, что, по словам Марка, происходило с его ребятами, с его боевой группой, за столько лет сплоченной в мощный ударный кулак, в единый организм, практически, в его собственную стаю! Ему казалось, что Зигфрид, его товарищ с самого раннего детства, его близкий друг с легкостью впишется в эту стаю, станет своим. Так, как это было в спецназе, когда они служили в армии. Там у Зига даже было прозвище: Тень. Данное не только за то, что черный дог был словно тень в темноте, невидим, а потому незаменим в разведке, но и за то, что тенью следовал за Улафом. Приняв его в свой отряд в тринадцатом участке, Улаф рассчитывал на былые отношения, на безоговорочное исполнение своих приказов. Поначалу так оно и было, но когда кроме коллег они стали еще и любовниками, Зигфрид начал себе позволять некоторые вольности. Сперва мелочи, то, что не бросалось в глаза. Потом то, чего никогда не позволяли себе его парни: оспаривал схемы заданий, стал злее в спарринге и на тренировках. Попытался быть сверху в постели. Улаф считал, что это ревность, потому что ранее он прислушивался к советам Лакосты и Молла, и Зигфрид, практически сразу же занявший место его заместителя, мог решить, что они претендуют на него. И вот сейчас он выживал парней из команды, инициировав служебное расследование по какому-то смехотворному поводу.
      Улаф лежал и думал о том, почему не поставил того же Андреаса замом. Исполнительный, но вполне способный на инициативу, жесткий и принципиальный, честный до мозга костей Лакоста был способен справиться с нагрузкой. Почему же сам Улаф задвигал его и не позволял по праву занять достойное место рядом с собой? Да потому, честно ответил он себе, что ждал Зигфрида, пока у него закончится служба по контракту. Просто в силу привычки. Идиот.
      Он прокручивал в памяти то, что случилось на заминированном складе. Словно пленку, кадр за кадром. Бросок ко входу в ангар. Зигфрид стоит у самого проема, он может войти первым, но пропускает Улафа вперед. И не торопится следом за ним. Он стоял вне зоны первичного поражения, в то время как Улаф пролетел в глубину ангара, рассчитывая взять хоть одну крысу. Казалось бы, выполнял приказ не соваться вперед… Знал, что склад заминирован? Слышал писк начавших отсчет таймеров? Просто так совпало? Неизвестность и неуверенность в выводах давила и корежила сознание. Улаф вспоминал момент, когда прогремел тот первый взрыв, искалечивший его спину. Зигфрида откинуло почти к самому проему, щиток шлема раскололся от удара, лицо было в крови… Память кольнуло, словно тонкой иголкой, какое-то несоответствие. Он снова прокрутил перед внутренним взором этот момент. И снова. И еще раз. Даже не заметил, как в комнату вошел Марк, очнуться заставило только едва ощутимое прикосновение к руке и вопрос:
      — Улаф, вам плохо?
      — Мне нужны данные телеметрии и запись с камеры шлема Зигфрида. Достань ее, — Улаф сжал тонкую длиннопалую ладонь своего навязанного судьбой истинного, сжал слишком сильно, но не обратил на это внимания, даже чувствуя, что Марку больно.
      — Хорошо, я постараюсь это сделать. Отпустите… Отпусти, мне этой рукой еще писать кучу отчетов.
      Улаф встретился с ним взглядом и словно провалился в черные глаза, как в два бездонных омута. Не поймешь, что в них, а ведь на расстоянии чувства читались гораздо легче.
      — Ты делаешь мне больно, отпусти.
      Голос лебедя был ровным, спокойным, требовательным. Улаф разжал пальцы. Помедлил, прежде чем бросить почти равнодушное:
      — Извини.
      Почти, потому что внутри, в самое сердце впилась острая игла вины за то, что причинил боль своей паре. Это злило, злило до скрежета зубовного. Он не просил этого у судьбы! Но коварная память немедленно подсунула воспоминание о том, как он, семилетний, насобирав в парке огромный букет опавших листьев, зарывался в него носом и мечтал вслух, вызывая у отца и мамы смешки, что его пара будет пахнуть осенью, потому что это самый чудесный запах в мире. В ту ночь был такой звездопад, что он не мог уснуть, сидел на подоконнике и провожал глазами каждый метеор, загадывая все новые и новые особенности будущей пары: она должна была быть умной, доброй, любить детей, не визгливой, как соседская сука Кирстен, а спокойной. И она обязательно должна дождаться своего рыцаря в чистоте. Улаф скрежетнул зубами: Прародитель исполнил все его желания в точности. Улаф ведь так и не загадал ни красоты, доги-суки не бывали некрасивыми, ни пола, считая это само собой разумеющимся.
      — Мне уйти?
      Вопрос заставил открыть глаза и посмотреть на лебедя снова, еще внимательнее, пристальнее вглядываясь в того, кто оттащил от края.
      — Я помню, ты был там… на взорванном складе.
      — Да. Я нашел тебя. Почувствовал, что ты жив.
      Улаф не знал, что сказать. «Спасибо»? Но за спасенную жизнь этого мало, а на что-то большее он сейчас не способен. Да и не могло быть иначе, чтобы его истинный партнер не искал или не нашел его, раненого. «Если хотел жить», — ядовито продолжил он мысленно. Заставил себя прекратить это ядоизлияние, снова посмотрел на Марка, отмечая темные круги вокруг глаз, бледность и общий усталый вид.
      — Ты плохо выглядишь.
      — Много работы, — лаконично ответил тот.
      — Мне не нравится такая работа.
      Марк слегка приподнял брови, тонкие губы тронула усмешка.
      — А мне — нравится. Я вообще люблю работать с детьми.
      Улаф нахмурился. Ему ясно давали понять, что лезть в чужую жизнь, пусть даже это жизнь его пары, не позволят.
      — И что, ты будешь с ними работать, даже если упадешь замертво после?
      — Я не настолько трудоголик, в отличие от некоторых.
      — Но я не… — Улаф замолчал, заметив, что усмешка Марка стала чуть шире. Он не желал позволять над собой смеяться. Даже партнеру. Особенно ему. К тому же, их связь пока еще ничем не закреплена, и никто не может заставить его поставить метку этому пернатому недоразумению. Они могут прожить всю жизнь порознь, если не форсировать события.
      — Думаю, тебе пора, — процедил он.
      Вдыхать притягательный, чистый, девственный аромат лебедя с каждой минутой становилось все мучительнее, потому что у оборотней-псов повышенное либидо, а он сейчас полный импотент, способный устроить только церебральный секс себе и партнеру. Это бесило, хотелось рычать и кусаться. Или остаться в одиночестве и успокоиться, заставить себя отрешиться ото всего, еще раз обдумать происшествие на складах и спокойно дождаться того, что Дарко обещал достать.
      — До завтра, Улаф.
      Ответить он не счел нужным.

      ***

      Улаф невыносим. Настолько по-детски, насколько только может быть невыносим сильный, уверенный в себе мужчина, загнанный в ситуацию, когда он беспомощен и бессилен изменить это сам. И от этого он становится только понятнее и открытее для меня. Ближе. И желание ему помочь тоже сильнее с каждым разом. Эрик называет это «комплексом наседки», но не осуждает, хотя и посмеивается.
      — Тебя же не переделать, Перышко. Так что остается просто смириться с тем, что ты такой.
      О, да, у меня новое «семейное» прозвище. С легкого Роланова языка его подхватывает Эрик, а за ним все парни техотдела, и как-то само собой разумеется, что Перышком меня называют уже все, с кем я общаюсь в участке. А потом я своими ушами слышу, как мои детишки, еще не видя меня, спрашивают, когда придет Перышко. Да бля… Но это уже бесполезно и глупо менять. Хорошо хоть в личном общении продолжают звать «сэр» и «офицер Дарко», а то было бы совсем смешно. Все-таки настолько близкие отношения с подопечными не приветствуются правилами, но кто бы детям запретил давать прозвища своим кураторам? Хорошо хоть не «грымза» и не «кусака», как называют кое-кого из моего отдела. Но вообще-то я этим даже доволен: мои дети меня любят, хвастаются успехами, жалуются, делятся проблемами и радостями и вообще легко идут на контакт. Я могу собой гордиться, так что выпады Улафа насчет моей работы легко пропускаю мимо ушей. Пока. Пусть он трижды альфа, вертеть собой и управлять моей жизнью я ему не позволю.
      Вместе с Эриком и — неожиданно — передумавшим покидать участок Андреасом Лакостой мы находим запрошенную Улафом информацию. Я сам в этом мало что понимаю, но Эрик притаскивает еще одного техника-человека, который специализируется по оперативному ведению боевых групп. Альберт Стентон, витиевато матерясь на двух языках, гонит его выцарапывать еще кое-какую информацию.
      — Вы можете мне сказать, что там такое, сэр? — вежливо прошу я.
      Человек устало щурит обведенные лиловой каймой от недосыпа глаза, улыбается:
      — А, Перышко. Можешь передать своему догу, что есть кое-что, что поможет прихватить за хвостатую жопу этого Зигфрида. И если не выкинуть из команды, то осадить, чтобы прижух и не отсвечивал, пока не вернется Айсберг.
      Я киваю. Что ж, надеюсь, это не станет для Улафа ударом. Кажется, он уже и сам понял, что напрасно считал фон Шварца своим другом и подпускал настолько близко.
      О, и это вовсе не мстительная радость в моих глазах... Ну нет же! Ладно, это она.


Глава четырнадцатая


      Мне нравится здесь, на озере. Нравится этот дом, построенный в стиле Реформации, с мезонином и стрельчато-округлыми окнами, витражами и плавными линиями фронтонов. Как говорит миссис, или как здесь принято на рейнский манер, фрей Драу, горничная, кухарка и исполняющая роль сиделки при Улафе в мое отсутствие, коттедж называется Зеерос, то есть, «кувшинка». Кувшинками зарос весь дальний берег и середина озера, а с нашей стороны устроен прекрасный песчаный пляжик, отлого уходящий в воду. Думаю, к концу лета Улаф вполне сможет возвращать себе форму, плавая в озере. То есть, если не устроит «бунт на корабле», конечно. Фрей Драу жалуется, что эта белобрысая сволочь отказывается есть то, что она готовит по прописанной специально для него диете.
      А я не могу сидеть здесь безвылазно. Приезжаю каждый день уже в сумерках, провожу с Улафом около трех часов, пока не начинаю вырубаться прямо в кресле у его койки. О, еще мне нравится презентованная мистером фон Штее машина — «гальядо-мини-купе», повышенной проходимости, трехдверная малютка абсолютно черного цвета, серебристым кожаным салоном и безумно плавным ходом. Я, конечно, знаю, сколько такая прелесть стоит, и пытался протестовать, но Йохан фон Штее заткнул меня одной фразой: «Я должен вам больше, Марк, неизмеримо больше». Жизнь нельзя измерить в деньгах, это верно. Так что я умолк и принял дарственную, ключи и безлимитную карту на топливо. Теперь я уже не настолько выматываюсь, перемещаясь от одного приюта к другому и на работу, тем более что мне дали еще один участок, уже в более приятном районе. И при этом не отобрали кураторство предыдущего.
      В общем, о чем я? Ах да, после того, как я привез Улафу кое-какие бумаги и видео на планшете, переданные мне Андреасом Лакостой, наш благородный рыцарь изволит пребывать в меланхолии и страдать по разрушенной многолетней дружбе. Пф, было бы по чему страдать. Катарина Штерн, бывшая сука… кхм… бывшая супруга Улафа, внезапно воспылала страстью к Зигфриду фон Шварцу. Ну-ну, это ей пока еще не известно, что ребята Улафа точат большущий и острый зуб на этого говнюка. Точить его они намерены достаточно долго для того, чтобы Улаф успел выздороветь. Как говорит офицер Лакоста, они просто хотят увидеть, как Айсберг сам выпрет эту тварь из отдела. Я не думаю, что это здравая идея, Улаф, кажется, из тех, кто не прощает ни малейшего предательства и с течением времени не перегорает, а только накапливает в себе заряд, как закупоренный вулкан. Боюсь, когда он вернется на службу, будет очень большой «бум». Но советовать этим огромным и реально иногда очень страшным мужикам, что и как им делать, я, конечно же, не буду.
      Не скажу, что они приняли то, что я — истинный партнер их командира, ровно и спокойно. Это было бы откровенной ложью. Реакция была разной, кто-то просто похмыкал и продолжил меня игнорировать, кто-то возмутился в полный голос, но, к моему огромному удивлению, таких заткнул Лакоста. В отличие от большинства спецназовцев, он не чистопородный. Помесь китайского мастифа и самодийской суки. Внешне напоминает меховой шар. Огромный меховой шар. Очень добродушный с виду увалень в людском облике. Если не знать, насколько этот увалень быстр и жесток в поддержании дисциплины в отряде. Короче, Лакоста рявкнул — и все заткнулись. Мне он почему-то благоволит. Это забавно.
      Так вот, вернусь к моей личной королеве драмы. То есть, Улафу. С момента, когда его перевезли сюда, в Зеерос, прошло три недели. С того, когда я привез ему собранные техниками и его парнями документы и материалы, — две. И все эти две недели Улаф изображает из себя бревно. И это меня безумно злит, потому что это оттягивает его выздоровление на неопределенный срок. Он отказывается оборачиваться. И я буду не я, если не найду, чем его зацепить.

      ***

      Лето в своем разгаре баловало великолепной погодой. Выходной Марк решил провести в Зеерос, это был отличный шанс побыть с Улафом не пару часов на грани усталости, а целый день — и в нормальном состоянии, когда он мог бы подметить что-то, что поможет вытащить «королеву драмы» из его скорлупы. Поэтому он заранее прихватил из дома плавки для купания — озеро прогревалось просто отлично, хоть и не до дна, там были омуты, как сказала фрей Драу, в которых били холодные ключи, но и полутора метров от поверхности хватило бы для комфортного купания. А Марк очень, просто безумно хотел искупаться не в хлорированном бассейне, а в настоящей, живой воде. И в обеих ипостасях.
      Фрей Драу, узнав, что он намерен провести в коттедже весь день, отпросилась в город, ей, кажется, следовало пополнить запасы продуктов и моющих средств. Ранним утром ее пожилой, но довольно бодро бегающий внедорожник «вальтер-эгоист» выкатился из гаража и вскоре исчез из виду за поворотом узкой, но ухоженной дороги. А Марк, клятвенно пообещавший фрей Драу накормить их подопечного, поухаживать за ним, впустить врача, проследить, чтобы пациент принял сеанс массажа, и развлекать Улафа по мере сил и возможностей, умывшись и приведя себя в порядок, отправился в комнату несчастного дога.
      Как он и думал, Улаф уже не спал. Тоскливо пялился в потолок и не ответил на приветствие. Марк занялся его туалетом, отметив, что нужно побрить Улафа, потому что светлая щетина уже начала превращаться в усы и бороду, да и голову ему помыть нужно тоже. На работе офицер фон Штее носил короткую стрижку, но сейчас волосы уже немного отросли, прикрывая уши. Это ему тоже шло, но Марк привык к иному виду, да и сам Улаф, вероятно, тоже. А то, что отказывался бриться и мыться — это лишь следствие депрессии. Наверняка, самому неприятно, но молчит, собака страшная.
      Улаф соизволил только один раз разомкнуть плотно сжатые губы, когда Марк притащил в комнату таз с водой, пену и бритву.
      — Нет.
      — А я тебя и не спрашивал, — хмыкнул Марк.
      И весело подметил сверкнувший негодованием взгляд. Но Улаф не стал спорить, просто закрыл глаза и молча вытерпел процедуру бритья, а потом и помывки головы.
      — Завтрак сейчас разогрею, сохни пока, — подстелив на подушку впитывающую пеленку, Марк разложил на ней чисто вымытые волосы, не отказав себе в удовольствии несколько лишних раз прочесать их пальцами. Улаф не отреагировал.
      Вернувшись с передвижным столиком, сервированным на двоих, Марк поднял изголовье койки, чтобы Улаф почти сидел, выставил перед ним постельный столик и переставил на него тарелки и приборы.
      — Приятного аппетита. Да, к сведению: если ты не будешь есть сам, зафиксирую наручниками и накормлю с ложки.
      Голубые глаза снова полыхнули злостью.
      — Применишь силу, птичка?
      — О, поверь, ее не понадобится много.
      На зубовный скрежет Марк только безмятежно улыбнулся и повторил с нажимом:
      — Приятного аппетита.
      Улафу явно очень хотелось запустить в него тарелкой аппетитнейшей каши с фруктами, но он сдержался, более того, взял ложку и принялся перекапывать содержимое тарелки.
      — Съешь все целиком — вывезу на озеро.
      Улаф уставился на него, замерев с недонесенной до рта ложкой.
      — А силенок хватит поднять меня?
      — Ты удивишься, Улаф.
      Каша была сметена в считанные минуты, так же как овощной салат, тосты и травяной чай. Марк с трудом удержался от смеха, но смеяться было нельзя, только не сейчас. Он неторопливо прикончил свою порцию, прислушиваясь к нарастающему нетерпению Улафа, к проскальзывающим ноткам раздражения. Еще немного, и тот начал бы его подгонять. Но управился он быстрее, чем нетерпение дога выплеснулось вербально. Понимая, что посуду лучше унести после того, как они вернутся, он прикатил из коридора кресло, поставил его вплотную к койке.
      — Как насчет позагорать, мистер Айсберг?
      На свое заглазное прозвище Улаф только фыркнул, но на предложение согласился скупым кивком. И только в нитку сжал губы, когда Марк откинул легкий плед, закрывавший нижнюю часть его тела.

      ***

      Я прекрасно понимаю, почему у него такой мученический вид. Контролировать процессы физиологического плана Улаф пока не может, а того, что приходится лежать в подгузнике, стыдится. Боже, да было бы чего! Лучше бы стыдился того, что похерил почти месячный результат совместных усилий врачей, меня и фрей Драу, гад хвостатый! В начале месяца он уже чувствовал, если слишком резко нажимать на кожу бедер, а сейчас снова ничего. Нет, он не пес — он дятел. Дятлище, я бы сказал.
      В общем, убираю я этот «камень преткновения», очищаю кожу, смазываю кремом. И оставляю так. Мы же собрались загорать? Вот чресла я ему полотенечком прикрою, а остальное пусть дышит и загорает. Мысленно ухихикиваюсь с того, что глаза у Улафа становятся большими и выразительными. Потом он, словно спохватываясь, снова натягивает свою ледяную маску, подает мне обе руки, и я аккуратно перетаскиваю его в кресло-каталку. Здоровый он, как лось! И тяжеленный, весит, наверное, раза в полтора меня больше. Ничего, справляюсь, а на лестнице и на крыльце коттеджа установлены пандусы.
      Спускаемся, выходим. Воздух просто сказочный! Пахнет сосновой хвоей, смолой, немного — грибами, чем-то наверняка еще, но я не пес, не разбираю такие тонкие нюансы. Зато Улаф дышит так, словно в его комнате окна были заколочены и воздух спертый, хотя это совсем не так. Впрочем, это чистая психология. За месяц он ни разу не согласился выбраться из дома. Может быть, дело не в том, что он не хотел, а в том, что не доверял фрей Драу? Хм, эту мысль стоит обдумать, но позже.
      На пляж ведет выложенная ровными узорчатыми плитками дорожка, так что до песка докатываю коляску легко, а там она тут же вязнет колесами.
— Ладно, — говорю я, — дальше придется так. Я только покрывало постелю.
      Песок горячий, а я босиком. Игнорирую шезлонги, стоящие под небольшим навесом в стороне, под деревьями, расстилаю плотный шерстяной плед прямо на песке. Погреться на нем Улафу будет полезно.
      — Давай, на руках я тебя не донесу, а вот на спине — легко.
      Он перекидывает руки через мои плечи, и я поднимаю его длиннющее тело, но ноги все равно волочатся по песку. Потом проверю, чтоб ссадин не было. Дотаскиваю до пледа, аккуратно опускаю, помогаю уложить ноги и прикрыться.
      — Сейчас вернусь. Крем, шляпу, воду — ничего не взяли же. Может быть, тебе что-то еще?
      Он морщит нос и хмурится, потом кивает:
      — У меня на тумбочке книга, будь так любезен.
      Убегаю в дом, переодеваюсь в плавки, хватаю еще одно полотенце, сумку с приготовленными с вечера пляжными прибамбасами, нахожу книжку, о которой он говорил. Меня пробивает на нервное «ха-ха», потому что он читает исторические хроники периода расцвета удельных княжеств. Ну, я-то понимаю, что он там хочет найти, а он сам? Вот же… «королева драмы»!
      Возвращаюсь, старательно делая морду кирпичом. Вручаю ему широкополую шляпу, подсовываю под спину массажный валик-подушку, усаживаюсь рядом и начинаю намазывать кремом. Это такой кайф, что сдержаться стоит мне очень большого труда. И я знаю, что он все равно ловит мои чувства, вон как хмурится, но молчит. И я молчу. Заканчиваю с этим, ставлю сумку с водой и фруктами поближе к нему, чтобы легко дотянулся. И иду в воду. Его взгляд сверлит мне в спине дырки размером с нефтяные скважины. Мою улыбку он все равно не видит.
      Вода! Бог мой, какая вода! Какой невыразимый кайф — с разбегу, поднимая тучи брызг, влететь в воду, нырнуть сразу, заставляя тело привыкнуть к температуре, в несколько мощных гребков добраться до зарослей кувшинок, потом обратно, и еще, еще! У меня еще в приюте был юношеский разряд по плаванию, в академии я это дело подзабросил — некогда было, учился в поте лица. А бассейн, как я уже говорил, совершенно не то, что настоящий водоем.
      Через десять минут интенсивной разминки ныряю, прямо под водой снимаю плавки и выбираюсь по пояс, прицельным броском отправляю их сохнуть на какой-то куст, выросший у самой воды. Улаф, опираясь на руки, сидит и неотрывно смотрит на меня. Поворачиваюсь к нему спиной и прохожу оборот. Расправляю крылья, бью ими по воде, выгибаю шею. Вода — моя стихия, воздух мне недоступен, но лебеди красивее всего выглядят все-таки в воде.

      ***

      Улаф не мог оторвать взгляда от грациозной, изумительной, глянцево-черной птицы, горделиво красовавшейся на быстро успокаивающейся глади озера. У лебедя был лаково-блестящий алый клюв, а еще крылья без единого белого перышка, но с трогательно кудрявыми перьями по краям. В истинном виде Марк был для всех чувств Улафа, как таран, как электроток, безжалостно прокатившийся по нервам, как взрыв сверхновой в опасной близости от планеты. Это было так больно и так прекрасно одновременно, что он почти забыл о своем увечье, впитывая сдержанную красоту птицы, смотревшейся в воде, как неотъемлемая, волшебная часть озера вместе с его кувшинками, медноствольными соснами, похожими сейчас на колоннаду, оберегающую святая святых какого-то храма.
      Улаф понимал, что после такого уже не сможет воспринимать Марка как привык. За неказистой внешностью людской ипостаси он будет видеть истинную, в которой нет ни единого изъяна, ни единой грубой линии, ни одной фальшивой ноты в гармонии тела.
      Увязнуть глубже было уже невозможно. Выбраться из ловушки их связи — тоже. Он сдался, внутри себя, в той глубине души, что хранила в себе основу этой связи, он капитулировал. И не знал, как теперь быть.

 
Глава пятнадцатая


      В понедельник, когда я приезжаю в Зеерос, попадаю в самый разгар семейного скандала. Насколько я понимаю, в этом чудном семействе подобные «мероприятия» делятся на два типа: в присутствии матушки Улафа и в ее отсутствии. Сегодня фрей фон Штее присутствует, поэтому никаких разговоров на повышенных тонах. Все очень светски и спокойно. Почти как игра в шахматы кусками льда. И только в глазах женщины от обиды подрагивают слезинки.
      Матушка Улафа мне нравится. Она совсем не похожа на матушку Ролана или леди Дарквуд, по ней сразу видно: не боец. Видимо, Йохан фон Штее желал в супруге видеть не оруженосца или боевую подругу, а спокойный тыл, женщину, объятия которой принесут отдых и нежность. Жестковатое имя Мадлена не слишком ей подходит, наверное, поэтому Йохан называет ее Леной, это уже чуть лучше. Она, как и все доги, высокая, стройная, очень грациозная, но при этом в ней чувствуется мягкость и какая-то… как же это сказать?.. домашность, уютность. Я легко могу представить ее в окружении миленьких салфеточек и статуэток, на плюшевой софе с томиком дамского романа или — что более вероятно — с внуком на руках. Такой женщине необходимо много детей, у Улафа, насколько я знаю, три сестры, все три старше. Наверняка Мадлена обожает возиться с внуками, хотя вот, к примеру, просторечное «бабушка» ей не идет, хоть тресни. Она очень молодо выглядит, в ее светлых, платиновых, как и у сына, волосах седина незаметна.
      Честное слово, первое, что мне хочется сделать — это настучать по дурной башке Улафу за то, что обидел мать. Второе — настучать еще раз, когда я уясняю для себя причину ссоры. Этот идиот не нашел ничего лучшего, чем обвинить родителей в том, что воспитывали его в стремлении к чистоте крови и породы, да еще и в том, что нашли ему Катарину в качестве жены. Идио-о-от! Боже, ну как, как в нем уживается прекрасный командир, опытный, умный альфа — и такое чмище в личных отношениях?
      Естественно, весь этот концерт я слушаю, не показываясь на глаза его участникам. Просто в комнате Улафа распахнуты все окна, а моя комната — рядом с ней, и я сижу на балконе, пытаясь пить кофе и отдыхать от трудов праведных. И попутно обдумывать, как же мне «невероятно повезло» в плане истинной пары. Но, Боже-Прародитель, не просто так ведь ты придумал этот геморрой на наши головы? Значит, зачем-то мы встретились и что-то друг в друге можем изменить? Ведь, если рассудить здраво, не случись у меня этой встречи и связи, кем бы я был до сих пор? Мямлей, мальчиком на побегушках, не способным ни «нет» сказать, ни собственное мнение отстоять? Стал бы я развивать отношения с Эриком, если бы мне не нужна была хоть какая-то информация об Улафе? Это вряд ли, не был я настолько общительным, чтобы без крайней нужды подойти к тому, кто изначально меня пугал. А любой хищник меня все-таки пугал, и пересилить себя стоило мне дорого.
      Нет, я, наверное, гораздо больше приобрел хорошего, чем проблем. А Улаф все-таки пес, так что поддается дрессировке и корректировке поведения, если подойти к этому с должным старанием и осторожностью. Мне не нужна комнатная собачка, но сгладить некоторые острые углы я очень постараюсь.

      ***

      Свои мысли по поводу сглаживания углов Марк вспоминал всю последующую неделю. Улаф словно задался целью вывести его из себя, испортив все, что начало налаживаться. Отрешиться от его недовольного рычания было тяжело, потому что цеплялась мерзкая псина к самому дорогому, что у Марка было: к его стае, работе, внешнему виду, даже к тому, что Марку нравится заниматься с подопечными рисованием, хотя талантов в этом у него ровно ноль целых, ноль десятых. Да многие дети рисовали лучше, чем он, но ведь важен был не результат, а процесс, который сближал их, позволял выйти на новый уровень открытости, симпатии.
      За эту неделю Марк, как он потом шутил, отрастил дзен покруче, чем у мистера Тимвица-старшего, пропуская мимо ушей придирки и замечания не по делу. Он рассчитывал, что в выходной сможет переломить ситуацию, но пока даже не представлял, как это сделать. Улаф упорно игнорировал его слова о необходимости оборота, прекратил тренироваться и вообще отказывался шевелиться. Словно задался целью пафосно сдохнуть во цвете лет, утянув за собой и Марка. Терпение лебедя было на исходе, оно все-таки не резиновое.
      Как назло, в субботу зарядил нудный дождик, и купание на озере откладывалось до улучшения погоды. Фрей Драу снова уезжала из Зеерос на весь день, оставляя их вдвоем. Не то, чтобы это было ей необходимо, просто мудрая женщина позволяла им разобраться наедине, без того, чтобы оглядываться на чужое присутствие. Марк был ей за это благодарен просто донельзя.
      Утро прошло в напряженных боевых действиях: они с Улафом поцапались из-за бритья и помывки, так что в душ дог отправился, аккуратно скрученный полотенцем и на кресле-каталке. Правда, стоило Марку устроить его там, успокоился и позволил себя помыть, не выступая. Потом отказался есть приготовленный фрей Драу завтрак. Марк пожал плечами и поджарил ему омлет с томатами и брокколи, а потом пригрозил снова кормежкой с ложечки и со специально прикупленным в секс-шопе расширителем для рта.
      — Перекручу в блендере, и жевать не нужно будет. Ну?
      Омлет Улаф сожрал быстро. И потребовал на обед свинину в кляре, которую ему пока еще запрещали врачи. Марк промолчал на это требование, но вместо свинины приготовил куриную печенку по рецепту Эрика. И всерьез намерен был впихнуть в доставшую его капризами «принцессу» так, как и грозился. Хотя бы просто затем, чтобы проверить возникшую у него догадку. Слишком противоречивые эмоции он ловил от Улафа в этот день. Нужно было разобраться. Раз и навсегда.

      ***

      — Я просил свинину, а не печенку. Ты отвратительно готовишь, — цедит Улаф, потянув носом, как только я вхожу.
      — Ну все, хватит, — ставлю на столик у кровати поднос с обедом, выпрямляюсь и отхожу, складывая руки на груди. — Тебе не нравится моя готовка, мой вид, мои друзья, увлечения и работа, сам факт моего существования? Прекрасно! Я тебе не навязываюсь.
      Больно-больно-больно внутри от того, как презрительно кривятся его губы, как вспыхивает в ледяном взгляде злость. И всю эту боль я выплескиваю вовне, не оставляя для себя ничего.
      — Знаешь, люди говорят, что от любви до ненависти — один шажок. Но я понял, что можно любить и при этом неистово ненавидеть того, кого любишь. У тебя это хорошо получается, жаль, что я так не умею. Но ты продолжай, только меня избавь от необходимости при этом присутствовать. Я больше тебя не потревожу.
      Остается только отвернуться и уйти, старательно держа спину прямо. В нее, как нож под лопатку, бьют слова Улафа:
      — У меня не было выбора!
      — Ложь. Ты сам отказался от сиделки. Я слышал ваш разговор с отцом от первого до последнего слова.
      Позади стынет колким льдом молчание. Что ж… Кажется, мой маленький спектакль получил совсем не те результаты, что я хотел. И пути назад нет, только выполнить то, что обещаю.
      У самой двери меня догоняет тихое:
      — Марк…
      И это больнее и острее любого оскорбления, потому что я впервые слышу от него свое имя. Это словно впаивает мои ноги в пол, а руку — в дверной косяк, не позволяя уйти.
      — Марк, посмотри на меня.
      Если сейчас повернусь, я, в самом деле, не смогу уйти. Что бы он ни сказал, я проглочу очередную обиду, очередное унижение. Да, Марк Дарко, ты пернатая тряпка, что бы там о себе ни возомнил…
      — Прости меня, я не прав.
      Что? Мне кажется, или…
      — Марк, пожалуйста… вернись.
      Чувствую себя куклой на веревочках, у которой испортились шарниры. Поворачиваюсь так дергано, словно меня ведет пьяный кукловод. И натыкаюсь на совершенно больной, потерянный взгляд. Ледяная маска рассыпается на глазах, замечаю, как нервно дергается его верхняя губа, как колотится жилка на виске, как беспокойно сжимаются и разжимаются на одеяле пальцы.
      — Я не могу без тебя. Схожу с ума и думаю, где ты и с кем каждую минуту, когда тебя нет рядом… — его голос хрипнет, а кулаки сжимаются так, что одеяло жалобно потрескивает. — Ты приходишь и приносишь чужие запахи, я умом понимаю, что это твоя семья, твоя стая, но все равно ревную. Они могут тебя касаться, обнимать, а я… — он вскидывает голову, дергает кадыком, словно пытается проглотить что-то и не может. — Прости меня, я ревнивая скотина. Твой запах слишком чист, слишком хорош, чтобы можно было безболезненно вытерпеть его смешение с другими…
      А мне вдруг становится смешно: я понимаю, какие слова он так старательно глотал: он хочет, чтобы его запах смешался с моим, хочет пометить и дать понять всем там, за границами этого дома и своей болезни, что я принадлежу ему. Вот же сволочь, собственник!
      — Хочешь меня? — говорю прямо, в лоб, всматриваясь в глаза, слежу, как резко расширяются зрачки, а над верхней губой выступают микроскопические бисеринки пота. Хочет. И не может, потому что забил на тренировки. И весь прогресс последнего месяца откатился назад, к уровню, когда спинной мозг только начинал регенерировать.
      — Ах ты шерстяная тварь, — улыбаюсь так, как иногда улыбается Эрик, с ласковой угрозой, — ебарь-террорист хвостатый.
      Боже мой, как же, оказывается, забавно наблюдать за сменой эмоций на его лице! Сейчас, когда маски нет и в помине, когда он открыт и обнажен как в тот день, когда я вытаскивал его в оборот.
      — Хочешь? — повторяю я.
      — Хочу, — в голосе рык, но я явственно слышу тонкое, почти незаметное «у-у-у» в конце.
      Три шага к койке — и я опираюсь коленом о ее край, нависаю над ним, впитываю всем собой то, как он замирает, не решаясь ни отодвинуться, ни схватить меня.
      — Тогда у меня будет несколько условий, Улаф. Первое: еще одно слово недовольства мной — и я ухожу. Мне будет больно, но я переживу, и не с таким справлялся. Второе: тренировки и оборот. Одна пропущенная тренировка — и смотри пункт первый. Третье: ты помиришься с родителями. Они в твоих загонах не виноваты, у твоего отца хватило смелости признать свои ошибки, а твоя мама — вообще замечательная, она не заслуживает такого скотского отношения от единственного сына. И четвертое: никаких наездов на мою стаю. Я был, есть и буду Марк Дарко из стаи Тимвиц-Виндов. Заруби себе это на хвосте. Ферштейн, рыцарь фон Штее?
      И кто бы мне сказал, почему в его глазах такое удовольствие пополам с гневом? Вот же на всю головушку стукнутая псина!
      — Ферштейн, мин херц.
      — А раз так — оборачивайся. Немедленно.
      Он смотрит на меня, не отрывая глаз.
      — Помоги мне. Пожалуйста, Марк.
      Киваю и раздеваюсь. Мой оборот снова становится катализатором его оборота. В истинном виде он проведет два дня, потом повторим.
      — Через месяц ты встанешь, — вернувшись в человеческую ипостась, сажусь рядом и кормлю дога с руки кусочками печени, наслаждаясь прикосновением его языка к ладони. — Обещаю.


Глава шестнадцатая


      Что я там говорил про месяц? Дурак был, каюсь. Не потому что срок завысил, а потому что давно надо было разобраться, что с Улафом происходит. Потому что эта собака страшная, получив стимул, готова из жил рваться, но встать на ноги как можно скорее. И это, я вам скажу, даже немного пугает. Ну… потому что я обещал, что он меня получит, как только выздоровеет, а до него у меня все-таки никого не было. Смешно сказать, но я, наверное, последний девственник Лоу-тауна такого возраста. Нет, а с кем мне было трахаться? Оборотней моего вида тут нет, я не эталон красоты, ложиться под кого-то, лишь бы попробовать? Не мое это. Идти в бордель, чтобы самому кого-то поиметь? Тоже нет, да и денег на это было, честно признаюсь, жалко. Одна надежда — что в мой первый раз Улаф будет достаточно осторожен. Хотелось бы получить от процесса сугубо положительные эмоции.
      Между тем стимул к выздоровлению Улафа — не только желание меня трахнуть, но и жгучее желание набить морду одному гаду, который с завидным упорством пытается прогнуть под себя его ребят. Мне их уже жалко, честно. Молчаливое противостояние боевой группы и ее нынешнего командира заставляет нервничать всех, даже тех, кто в принципе с ними не связан. И какое счастье, что в разработке оперативных заданий участвует вся группа. А во время оных Зигфрид не пытается подставить кого-то под огонь. Хвост ему маленько поприжали, причем, вполне официально: парни собрали весь компромат, который удалось нарыть, сложили в папку и отнесли своему капитану. Попросили, правда, пока не передавать в ОВР, если фон Шварц не будет зарываться. Потому что Лакосту вряд ли поставят и.о командира, не любит его капитан оперативников, уж и не знаю, за что, а у остальных нет настолько обширного опыта. Идти под руку какого-нибудь чужака они тоже не хотят. Играет роль то, что собираются такие группы бойцов долго, притираются друг к другу, так что впоследствии действуют как единый организм. Тогда, на захвате склада, Зигфрид сломал схему беспрекословного подчинения, рванув к Улафу вместо тех, кому тот приказал. Такого быть не должно. Даже если бойца подстрелили, замену выбирает командир, он же координирует все действия группы с помощью операторов ведения.
      Все эти тонкости мне объясняет Уль, сам бы я вряд ли дошел до понимания. Но вечерами мы с ним сидим и разговариваем обо всем подряд. Я делюсь с ним своими успехами и проблемами, выспрашиваю о его работе то, что он имеет право рассказать. Мне такие вечера безумно нравятся. В основном, располагаемся на пляже или на террасе с обратной стороны дома, она выходит в небольшой фруктовый сад. Там сейчас одуряюще пахнет поспевающими яблоками какого-то раннего сорта. Раскладываю мат, помогаю Улафу перебраться на него, устраиваюсь у него на коленях, придерживая его ноги — и он начинает тренировку. Спокойствия мне это не приносит, попробуй-ка тут быть спокойным, наблюдая за тем, как движутся литые мускулы под слегка тронутой загаром кожей? Вот-вот. Сны мне потом снятся-а-а… Как подростку в гормональный бум. Правда, и это идет в плюс: утром Улаф провожает меня такими взглядами, что еще чуть-чуть, и будет из меня жареный гусь. Фрей Драу говорит, что он потом тренируется с натуральным остервенением.
      Чувствительность к нижней части его тела возвращается потихоньку. Результаты анализов говорят, что регенерация внутренних органов полностью завершилась, а нервные ткани спинного мозга восстановились уже на девяносто процентов. Оборот Улаф проходит раз в сутки. Сутки пес, сутки человек. В истинном виде он уже может слегка шевелить хвостом. Значит, скоро будет здоров.
      С родителями он помирился, слава Богу. Я понял это, когда они снова приехали. И не одни — привезли маленького Вальда. Щенок — сплошное умиление, плюшевая игрушка с во-о-от таким шилом в попе! Ему сейчас пять месяцев, и оборачиваться он пока не умеет, а уследить за юрким малышом, которому нужно все облазить, везде понюхать, сунуть свой мокрый черный нос во все щелки, пометить все кусты и деревья, фрей Лена не успевает. Поэтому в очередной их приезд в Зеерос, когда это мелкое чудо сбегает от бабушки и оказывается на узких мостках, ведущих почти на середину озера, а потом, прыгая за чем-то — то ли стрекозой, то ли жуком — в воде, первым реагирую все-таки я. А потом — Улаф, рывком поднимающийся на ноги. Правда, к моменту, когда я выбираюсь на берег с перепуганным, кашляющим щенком, он уже сидит у самой кромки воды и подняться пока не может — ноги не держат.
      — Уль, мы сойдем с ума, пока он вырастет, — говорю я, и голос у меня очень далек от нормального.
      — Ничего, справимся, — хрипло отвечает он, кутая сына в полотенце и прижимая к груди. — Справимся. Ты же поможешь мне, мин херц?
      Колени у меня тоже слабеют, правда, я пока не понимаю, то ли от адреналинового отката, то ли от вопроса. Плюхаюсь на песок рядом с ним, всей кожей чувствуя внимательный и требовательный взгляд. Бр-р-р-р, мурашки по коже. Правда, больше потому, что одежда мокрая, а у озера ощутимый ветерок.
      — Куда я от вас денусь-то?
      — Правильно, никуда. Да, Вальд? Мы нашу прекрасную птицу никуда больше не отпустим.
      Поднимаю глаза и с головой топлюсь в бездонной теплой лазури.

      ***

      Если оборотень поставил себе какую-то цель, он ее добьется. Хотя встречались и среди них ленивые, несобранные, тупые, как и среди людей. Разумные этих двух рас вообще не слишком сильно отличались, если не брать во внимание способность оборотней к мимикрии. Улаф поставил себе цель встать на ноги и вернуть форму за полтора месяца. И первого сентября умудрился пройти медкомиссию, которая признала его полностью здоровым.
      Марк частенько говорил, что у его пары тараканы в голове размером с самого Улафа в истинной ипостаси. Тот и не спорил, к чему сотрясать воздух, если так оно и есть? Правда, сам он называл это принципами и знал, что нарушать их ему весьма нелегко. Взять хоть то же отношение к разновидовым парам — сколько нервов ушло на то, чтобы поверить, разложить для себя все по полочкам, смириться и понять. Он дал себе слово, что больше не будет морщить нос при виде офицеров Науро и Граннока, а со стаей Марка попробует подружиться, это ведь стая, семья его пары.
      Одним из таких «загонов», как называл это Марк, был запрет самому себе трогать лебедя. Хотелось — не передать как! Чистый осенний запах будоражил и заставлял скулить ночами в подушку, стирать член до ссадин. Но Улаф хотел не просто взять обещанное. Он хотел сделать это красиво и в кои-то веки правильно. Не наломав дров, по своему обыкновению, поспешив. Сделать так, чтобы ни одна шавка, ни одна кошка не смогли поднять хвост на Марка. Жаль было только того, что лебедя все равно вызовут на беседу с психологом, это в Уставе прописано, и тут уж ничего не поделать.
      О, Улафу не была чужда любовь к показухе. Почему бы и нет, если есть чем похвастаться, будь то мышцы, выправка или что-то еще? Он намеревался устроить феерическую показуху на весь участок, пусть потом перемоют им кости до блеска, но заявление о намерениях будет сделано. А чтобы феерия была полной, сперва он обязан был вернуть свои позиции, свой статус. Вот этим он и занимался, истязая себя в спортзале, на озере, терпеливо поглощая все прописанные лекарства. И день, когда он спокойно, без костылей или трости, прошелся сперва по лестнице, потом и по берегу озера, был для него ярче яркого, хоть в реальности и выдался пасмурным. Потом была комиссия, и гоняли его в хвост и в гриву. Он справился.
      А сегодня настал его час. Провернуть встречу с капитаном так, чтобы в участке даже запахом не наследить, стоило усилий. Папочка с компроматом на бывшего друга и любовника ушла наверх, и Улаф, прочитавший ее от корки до корки, был зол, как гризли, подстреленный мелкой дробью в задницу. Потому что Марк и ребята, оказывается, не все ему рассказывали, далеко не все. И того, что не рассказывали, хватало на немедленный арест Зигфрида и инициирование служебного расследования.
      — А если будет сопротивляться? — Улаф очень внимательно посмотрел на своего шефа.
      — Разрешаю подправить хохотальник. Все равно до дачи показаний заживет.
      Улыбка командира группы захвата была совсем привычной — холоднее арктического льда.

      ***

      Первое сентября выпадает на субботу. И только это спасает меня от участи быть погребенным под тоннами личных дел, докладных записок и отчетов по моим детям. Зато в понедельник, боюсь, я в офисе и заночую, и не на одну ночь. Вот Улаф побесится…
      Кстати, о птичках, точнее, о собачках. Время к девяти утра, и где этого кобеля Луны носят? Сам ведь просил не пропустить его триумфальное возвращение в участок. Пернатая моя задница чует странное, уж больно сдержанным был Улаф в последнюю пару дней, словно прятал от меня что-то. Я не пессимист, но и не настолько оптимист, чтоб на угрозу «Я тебя утоплю» радостно заявить «Ура, мы идем нырять!».* Что-то Улаф задумал, и плохо, что я не знаю, что именно, но на всякий случай морально собираюсь.
      В отделах заканчиваются утренние «летучки», и я понимаю, что именно этого момента офицер фон Штее ждал, чтобы собрать побольше аудитории. Показушник! С-с-собака с-с-страшная! Да еще и сговорился со своими парнями явно: боевики выходят из своего офиса и «незаметно» рассредоточиваются в холле участка, делая вид, что пришли всей командой за кофе, пончиками и по каким-то еще делам. Дверь участка распахивается, и по коридору чеканит шаг их командир. Айсберг-мод включен на всю катушку, форма почему-то парадная, наградные планки на кителе сияют нестерпимо, как задница у светлячка. Подстрижен привычно, выбрит до атласной гладкости, перчатки белые… Мать моя пернатая, что сейчас будет?
      Зигфрид фон Шварц у дальнего конца холла силится улыбнуться, выходит у него кисло. Правда, видно это только тому, кто привык внимательно смотреть не только на лица, но и в глаза. Улаф выдает ему короткую, но ослепительную улыбку, похожую на вспышку световой гранаты. Хм, встреча старых друзей? Если бы я не изучил за это время Улафа так хорошо, я бы поверил. Тем более что я буквально захлебываюсь в клокочущем восторге, который дог распространяет вокруг. Залипаю на нем, снова, словно два года назад, залипаю на каждом движении, на каждом жесте. И по той же давней привычке не провожаю глазами, стоит ему пройти мимо моего окна. И потому не сразу понимаю, почему все коллеги вокруг резко бросают все, чем занимались, и смотрят на вход в наш опенспейс. А когда понимаю…
      Твою мать! Твою, в Бога, в душу, мать!
___________________________
* Имеется в виду анекдот про оптимиста:
"— Фуу, жара, отстой!!!!
— Ну и хорошо, лето же!
— А теперь холодно, фуу!
— Так здорово, не жарко!
— Бее, понедельник, на работу опять!
— Отлично! Денег заработаешь!
— Утопите кто-нибудь эту жизнерадостную тварь!!!
— Ура! Ура!!! Мы идём нырять!!!!"
____________________________


Глава семнадцатая


      Голос у Улафа зычный, перекрывает обычный утренний гул голосов в участке, да так, что на мой отдел и прилегающий холл, а то и другие офисы падает тишина, слышно, как потрескивают люминесцентные лампы.
      — Марк Дарко из стаи Тимвиц-Виндов, милостью Прародителя мой истинный!
      Я ему в глаз дам, вот только допрыгну! Хотя нет, не понадобится: Улаф опускается на одно колено, а я, оказывается, перед ним стою и вспомнить не могу, как меня из-за стола-то вынесло…
      — Окажи мне честь стать моим супругом!
      Взглядом и мысленно я ему обещаю все кары, на какие только способно будет мое воображение, но разве можно сопротивляться, когда смотрят на тебя таким преданным собачьим взглядом, только что хвостом не виляют? И разве я могу отказаться, зная, что лед в этих глазах растаял только для меня одного?
      — Я согласен, — голоса не повышаю, незачем, и так всем все слышно.
      Улаф откуда-то извлекает золотой браслет из тонких, стилизованных под рыцарские щиты, оплетенные незабудками, пластин. Сил удивляться у меня нет. Такой помолвочный браслет — это гораздо больше, чем просто украшение. Потому что изначально это вовсе не символ обещания заключения брака. На портретах князей у всех изображенных там оборотней обнажены руки для того, чтобы были видны браслеты вассальных клятв. В древности сюзерен дарил вассалу пояс и меч, взамен тот отдаривался таким вот браслетом. Когда прошла Реформация, и княжества слились в единое государство, вассальные клятвы были разорваны. Княжеским родам было запрещено иметь вассалов. Но я-то официально никем не признан!
      Браслет тяжелый, несмотря на внешнее изящество, незабудки сверкают голубой и синей эмалью, на щитах — герб рода фон Штее: рука с мечом, символ верности и воинской доблести. Я обязан отдариться оружием! Где, ****ь, я его прямо сию секунду должен взять?! Но Улафу нельзя отказать в предусмотрительности: позади меня каким-то чудом оказывается Ролан, словно так и было задумано, протягивает мне вдетый в ножны мизерикорд. Ножны пристегнуты к символической ременной петле. Да чтоб мне утопиться… Наверняка это заговор, в котором участвовали и старшие Тимвицы, иначе где бы Ролан взял эту старинную смертоносную игрушку, у которой, к слову, весьма однозначное значение. Ладно, я вечером из них всех вытрясу правду, а сейчас беру стилет так, чтобы подать его Улафу рукоятью под правую руку. Он принимает оружие, поднимается и закрепляет ножны на поясе.
      Все, можно выдохнуть. А мне срочно нужно в уборную. Меня трясет, и выдержки хватит ненадолго. Я уже с трудом держу лицо, и потому безумно благодарен Эрику и Ролану, которые оттирают меня своими спинами к выходу из опенспейса, а там конвоируют к туалету. И, пока Ролан рыком отгоняет всех от двери, я захлебываюсь слезами у Эрика на плече. Он ничего не говорит, просто гладит по спине. И это хорошо, что в такой момент со мной рядом именно моя стая. Если бы это был Улаф, я бы… не знаю, не смог выплеснуть истерику так быстро, успокоиться и сделать морду тяпкой.
      — Умница, Перышко, — говорит Эрик, вытирая меня, как ребенка, салфетками, потом наносит какой-то крем вокруг глаз, пощипывающая прохлада мигом снимает красноту. — Вот так. А теперь — голову выше, принц-лебедь.
      Улыбаюсь. Да уж, принц. Этот день станет нешуточным испытанием моим нервам. Но — клянусь! — я отыграюсь.
      — Эрик, скажи, что мизерикорд был просто потому, что другого ничего не было?
      — Извини, братишка.
      ****ь. ****ское ****ство!
      — Спокойно, Марк. Никаких дуэлей, просто арест.
      — Да ****ь! Зигфрид так просто не сдастся!
      Переглядываемся и вылетаем из туалета. Ролан, по нашим рожам понимающий все быстрее, чем прозвучали бы слова, догоняет и отпихивает за свою широченную спину. Потому что арест Зигфрида фон Шварца, который должен был пройти в штатном режиме, идет совсем не так, как запланировано. Потому что в холле участка, в круге, отгороженном группой захвата, ищейками наркоконтроля и «убойниками», не на жизнь, а на смерть сцепились два дога в полуобороте.

      ***

      — Проклятье… Он ведь только поправился, — Марк вцепился в ладонь Эрика так, что его короткие ногти впились в кожу до крови. Рысь даже не поморщился, он прекрасно понимал, какие чувства обуревают его названного брата.
      — Если эта тварь его ранит… И они же оба под трибунал пойдут! За драку с оружием в участке! Откуда у Зигфрида нож, ****ь?!
      — Не беспокойтесь, офицер Дарко, у офицера фон Штее есть право применения оружия в случае сопротивления подозреваемого аресту.
      Марк поднял голову, узнал капитана боевиков, но говорил не он, а стоящий рядом офицер в темно-серой форме ОВР, тоже с капитанскими нашивками.
      — А откуда у фон Шварца нож, мы выясним на допросе. И, к слову, вы славно потрудились, Улаф, кажется, совсем не растерял навыков. Не вижу даже крови ни на ком.
      Рычащий клубок, в который превратились сцепившиеся псы, распался. Вернее, остановился, позволяя увидеть, как Улаф, заломивший Зигфриду руки за спину, сноровисто защелкнул на них наручники. Видок у обоих был, конечно, уже далеко не парадный, но крови на разрезанной во многих местах форме не было ни у одного. Хотя Зигфрида словно мордой о стену приложило: Улаф воспользовался разрешением своего капитана и основательно «подправил хохотальник» бывшему другу и любовнику. Марк смог перевести дух и отпустить, наконец, руку Эрика. Тот с шипением помассировал ладонь:
      — Перышко, ну у тебя и хватка.
      — Прости, — виновато улыбнулся тот и шагнул вперед, навстречу Улафу, чтобы тихо, только для его ушей, шепнуть: — Я тебе дома по шее настучу, гад шерстяной.
      — Ты волновался обо мне, мин херц? — в голубых глазах плясали искры еще не угасшего азарта.
      — Естественно, волновался. Не представляю, как нужно воспитывать щенков. Но, знаешь, что? Я приложу все усилия к тому, чтобы сточить ваше фамильное шило в его подхвостье до приемлемых размеров.
      — О, я не сомневаюсь в этом, — Улаф усмехнулся и наклонился, почти коснувшись лба Марка своим. — Я заслужил награду за этот маленький поединок, мой лорд?
      Лицо лебедя немедленно затопило жаром.
      — Это неприлично! — он почти шипел.
      Улаф коснулся губами его щеки и выпрямился, не скрывая довольной улыбки.
      — Я готов терпеть, Марк. Но не дольше, чем до вечера. Прости, но сегодня я тебя у твоей стаи нагло и бесцеремонно украду.
      Сглотнув, Марк только кивнул и поспешно ретировался на свое рабочее место. В конце концов, у него было много дел, а до вечера еще далеко.

      ***

      У небольшого зарешеченного окна, узкого, но длинного, как бойница, на полу, в ворохе покрывал и неопределенного происхождения тряпок, сидела женщина, казалось, застрявшая на половине оборота в птицу. Оперенными конечностями, еще не ставшими полноценными крыльями, но уже и не руками, она отрешенно гладила крупное, с голову новорожденного ребенка, яйцо, лежащее между ее странных, словно бы высохших и укоротившихся ног. Некогда белоснежные перья, покрывавшие недокрылья, голову вперемешку с грязными, свисающими сосульками волосами, спину и образующие хвост, посерели от грязи и пыли.
      Кроме грязных ковров и своеобразного гнезда, в комнате наличествовала низкая койка, на которой находился только голый матрас, и тяжелый деревянный стул, привинченный к полу у изголовья койки. Если бы не ковры и потускневшие, местами провисшие, оторвавшись от крепежных планок, шелковые обои, эта комната больше всего напоминала бы тюремную камеру или келью в каком-то монастыре.
      Тяжелая металлическая дверь протяжно скрипнула, открываясь, но женщина не пошевелилась и даже не вздрогнула.
      — Как видите, милорд, леди Темперанс все еще в таком состоянии. Но препарат кончается, его осталось на две дозы.
      — Я понял. Оставьте нас.
      Дверь снова скрипнула, оставляя вошедшего мужчину наедине с узницей. Он прошел к стулу и грузно уселся, полуобернувшись к ней. Он не был красив, наверное, даже в нежной юности, а годы и излишний вес превратили его в откровенно неприятное зрелище. Длинный мясистый нос нависал над узкими бледными губами, как клюв, дряблая шея валиками сала выпирала из слишком узкого ворота сорочки, щеки свисали, а глаза прятались в голых тяжелых веках. Единственным, что сохранилось в неприкосновенности с молодости, были длинные густые волосы, такие же белые, как у женщины, но ухоженные и перехваченные в низкий хвост драгоценной заколкой. Костюм не мог скрыть толстый живот, который, судя по проступающим через ткань выпуклостям, пытались обуздать специальным корсетом или бандажом, задравшиеся штанины позволяли увидеть отечные щиколотки коротких ног. При этом обувь и одежда мужчины выдавали богатство, как и многочисленные перстни на пальцах, похожих на длинные сосиски.
      — Здравствуйте, моя дорогая.
      Женщина продолжала мерно поглаживать свое единственное сокровище, все так же отрешенно глядя за окно, на парк или лес, золотой и алый от медленно облетающих кленов и лип.
      — Больно видеть вас такой, милая племянница.
      В его голосе не было и намека на добрые чувства или сострадание, только равнодушие.
      — Но, поверьте, это все лишь для блага рода. Знаете, месяц назад я сумел выкупить последние залоговые бумаги вашего отца. Теперь наш род снова будет процветать. Через месяц я приеду вас навестить. Надеюсь, на этот раз у нас все получится, и вы понесете. Роду нужен наследник.
      Движение недокрыла на мгновение сбилось, перья чуть затрепетали, словно дрожащие пальцы. И все вернулось на круги своя: она снова поглаживала яйцо, которое, при ближайшем рассмотрении, было всего лишь пластиковым муляжом.
      — Ах, Темперанс, если бы вы не противились тогда, все могло быть иначе. Моя бедная, бедная девочка.
      Минут десять спустя он поднялся, прошел к двери и постучал. Холодной, взвешенной, взлелеянной долгими годами ненависти в проводившем его взгляде черных глаз он не заметил.


Глава восемнадцатая

Прошлое

      Доверие стоит дорого. Слишком дорого, если оказывается отдано не тому, кому следовало бы. Темперанс Сигнис уяснила это одновременно и слишком рано, и слишком поздно. Ей было всего двадцать два, когда ее доверие грубо предали, и тем больнее было оттого, что предали сразу двое тех, кого, как она считала, ближе нет.
      Ее возлюбленный испугался ответственности за беременную подружку, скорее всего, Рональд просто счел себя не готовым к семейной жизни. А отдавшая ему девственность Темперанс не собиралась рисковать жизнью и избавляться от зреющего в ее теле яйца. Это было больно: понять, что для Рональда их любовь была всего лишь необременительной интрижкой. Понять, что он, в отличие от других лебедей, тот еще урод, но не внешне, с внешностью у него все было прекрасно, а моральный — он с легкостью наплевал на, казалось бы, незыблемые устои именно их рода, на то, что лебеди выбирают себе пару один раз и на всю жизнь. Его предательство нанесло душе Темперанс незаживающую рану, подорвав ее веру в сами основы бытия.
      Вторым был ее дядя. Младший брат ее отца, он был старше Темперанс всего на четыре года, так что до того, как она уехала учиться в Кастиль, у них были, скорее, братско-сестринские отношения. Она доверяла ему безоговорочно, он прикрывал ее шалости и возился с ней с самого младенчества. Гораздо больше, чем это могли делать вечно больная мать или отец, для которого семья существовала где-то там, за пеленой его игорного азарта.       Восемнадцатилетняя Темперанс, уезжая в колледж, видела в глазах Виктора Сигниса не только сожаление, но и откровенную ревность. Правда, она никогда не воспринимала этого милого пухлого парня иначе, чем близкого друга. Самого близкого, самого родного и облеченного самым большим доверием.
      Именно ему Темперанс позвонила, когда Рональд бросил ее, разозлившись на отказ сделать аборт.
      — Ничего не предпринимайте, моя дорогая, — сказал Виктор. — Я приеду через два дня, и все решу. Когда вам время рожать?
      До этого было еще около недели, и Темперанс согласилась ждать.
      Лебеди носят оплодотворенное яйцо около двух месяцев, затем откладывают его и высиживают еще три. Птенец довольно быстро растет, уже в три месяца он становится способен на оборот, в этом смысле птицы гораздо быстрее развиваются, чем другие оборотни.
      Темперанс рассчитывала, что Виктор поможет ей подготовить родителей к новости, что их единственная наследница изрядно сглупила, не удержав собственную гузку под контролем. В конце концов, он всегда ей помогал. А потом, когда отец остынет, а мама перестанет заламывать руки, ей можно будет и появиться пред их очи, родительский гнев поутихнет. Рассматривала она и тот вариант, что вернется домой она уже с младенцем на руках, тогда уж родители точно ничего не смогут поделать, им останется ввести ребенка в род. Сама она с радостью передаст право на княжескую корону сыну. Темперанс не сомневалась, что будет мальчик. Он ей снился — ее кроха в сереньком младенческом пушке.
      Виктор приехал, как и обещал, через два дня. Из университета Темперанс не отчислялась, просто написала заявление на бессрочный отпуск по семейным обстоятельствам, и Виктор подтвердил его, как старший родственник. Можно было не опасаться, что родителям сообщат раньше времени. Дядя был слегка на взводе, да оно и понятно: такой нелицеприятный случай! Но Темперанс ко всему отнеслась довольно легко. Гораздо тяжелее ей было смириться с тем, что тот, в кого она была влюблена со всем пылом юности, ее предал. Остальное ее волновало мало. Да и предательство отошло в тень, негативные эмоции перекрывало зарождающееся в ней чувство материнской любви и нежности к птенцу.
      — Я отвезу вас в один дом, там не слишком уютно, но я постараюсь обеспечить комфорт для вас, моя дорогая Темперанс, когда наступит время снести яйцо. Поживете там, пока птенец не вылупится и не перелиняет, а я пока поговорю с братом и Виллемой, подготовлю их, — сказал Виктор.
      Темперанс радостно согласилась.
      Кастиль они покинули поздно вечером, она еще смеялась, что они словно бы сбегают так, чтобы никто и не видел, в какую сторону поедут. Дядя только кивнул и за всю дорогу не проронил ни слова, да и Темперанс большую часть пути проспала на заднем сидении вместительной «пасадены», укрывшись пледом с головой.
      Дом, куда Виктор ее привез, снаружи она так и не увидела — ее принесли в него спящую, и проснулась она уже в комнате, что стала ее тюрьмой на долгие годы. Тогда, правда, она не подозревала об этом, только удивилась решетке на окне и несколько запущенному состоянию внутреннего убранства.
      — Я выкупил этот дом буквально месяц назад, — сказал Виктор, — и ничего не успел в нем поменять. Но обещаю, моя дорогая, скоро тут все изменится.
      — Он такой мрачный, — Темперанс поежилась, оглядывая вылинявшие шелковые обои, некогда темно-лиловые с золотом, и панели мореного дуба, укрывавшие стены до половины. Тогда в комнату вела еще такая же дубовая дверь, металлической, без внутренней замочной скважины, она сменилась позже.
      — Ничего, зато какие ковры и гобелены! Мне они достались вместе с домом. Их вычистят и положат на пол, чтобы вам было уютнее. И я привезу теплые пуховые пледы для гнезда. Мебели здесь, правда, совсем мало, но я нашел кровать, она вполне удобна. Отдыхайте, моя дорогая. Но из дома не выходите, здесь вокруг девственный лес, а в нем водятся обычные волки. Егерь сказал мне, что они совершенно обнаглели, и он видел свежие следы на дорожке у задней двери.
      Темперанс испугалась и пообещала не высовывать носа из дома. Но по двум этажам чьего-то разоренного гнезда в эти дни она набродилась изрядно. Водяной насос и котел работали, так что она имела возможность принять ванну в соседнем с ее комнатой помещении. Перед родами она стала сонливой и немного неповоротливой, так что и прогулки по дому вскоре прекратились. А потом ее тело соскользнуло в истинную форму само собой, и она поняла, что пора.
      Роды вымотали ее, яйцо оказалось слишком крупным. Но она справилась. Устроив свое сокровище в гнезде из пледов, она распушила мягкие перышки на груди и осторожно накрыла его, согревая своим телом. Усталость взяла верх над всеми чувствами, и Темперанс провалилась в глубокий, слишком глубокий сон. А когда проснулась — яйца в гнезде не было, а двери ее комнаты были заперты на ключ снаружи.

      ***

       Виктор Сигнис со смешанными чувствами смотрел на лежащий перед ним в свернутом шарфе предмет. Зеленоватое, неприятно пахнущее яйцо было размером с голову новорожденного человеческого младенца. Его шершавую скорлупу усеивали черные крапинки, вызывая еще большее отвращение. Рядом с яйцом, на столе, лежал кухонный молоток для мяса. Мужчина протянул руку, взял его, взвешивая в ладони. Этого инструмента должно было с лихвой хватить, чтобы уничтожить скорлупу и эмбрион. Закопать осколки и все остальное можно было в лесу, и от них вскоре не останется ничего… Он занес руку над яйцом, но ударить так и не сумел. Ни в первый, ни в последующие разы. Он не был убийцей и становиться им не хотел. Слишком сильны были инстинкты, не позволяющие разбить скорлупу и прервать жизнь еще не рожденного ребенка. Жизнь будущего представителя редкого вида, вымирающего вида.
      Он слышал, как в комнате напротив в толстую дубовую дверь колотится Темперанс, умоляя выпустить ее и вернуть сына.
      «Сына! — с отвращением подумал он. — Нет, моя дорогая. У вас больше нет сына. Если я не могу его убить, я просто оставлю его остывать».
      Но и это он сделать не сумел. Остатки совести, или что там не давало ему спокойно заниматься своими делами, заставили через третьи руки приобрести подержанный инкубатор. Птенец вылупился в срок, и Виктор, поместив беспомощное, еще даже не просохшее создание в коробку, отвез его как можно дальше, стараясь не слушать голодный и испуганный, жалобный писк крохи, вместо света и материнской ласки попавшего в жесткую темноту и холод.
      Коробку он оставил на пороге приемника-распределителя в Лоу-тауне, ночью, старательно пряча лицо за темными очками, а волосы под глубоким капюшоном куртки. Пожалуй, только древнейший, впаянный в кровь и суть лебедя инстинкт заставил его позвонить в звонок, прежде чем прыгнуть за руль и уехать, надеясь, что грязь, залепившая номера машины, не позволит ее идентифицировать, а его маскарада хватит, чтобы тоже остаться неузнанным.

      ***

      Сперва, когда яйцо еще зрело в инкубаторе, Виктор пытался поговорить с Темперанс, но девушка не желала ничего слышать, требуя вернуть его. И тогда он, влепив ей пару тяжелых пощечин, жестко сказал:
      — Ваш сын погиб, моя дорогая. Во сне вы раздавили его скорлупу. Я просто похоронил останки, чтобы не травмировать вас.
      Этот быстро, но тщательно продуманный удар оказался сокрушительным для ее психики. Темперанс Сигнис сошла с ума, отказываясь принять известие о гибели своего птенца. Она пыталась выбраться из комнаты, чтобы отправиться искать сына, даже умудрилась взломать замок собственной заколкой. Тогда-то обычную дверь и сменила железная. А потом в разоренном гнезде появилась пластиковая обманка, и девушка, казалось, успокоилась, приняв муляж за яйцо. Вот только вместо истинной ипостаси грела она его в полуобороте, словно это могло помочь ей защитить яйцо. Виктор не препятствовал. Он отыскал человека, способного держать язык за зубами, приставил его наблюдать за лебедицей, и занялся своими делами. Точнее, делами княжеского рода Сигнис, попущением старшего брата приходящими в совершенное разорение.


Глава девятнадцатая


      Сколь бы наивна ни была Темперанс, двойное предательство словно сорвало с ее души и разума розовый флер детской веры в близких, которые всегда помогут. Вопреки мыслям Виктора, она не сошла с ума. Он был мужчиной, откуда ему знать, что мать всегда чувствует, живо ее дитя или нет? Она знала, что ее птенчик жив. Это давало силы притворяться. Сперва Темперанс рассчитывала, что усыпит бдительность дяди и сбежит, доберется до дома и все расскажет отцу. Он князь, несмотря на все свои ошибки, пусть решает, как быть с братом. С этими планами пришлось расстаться буквально два года спустя.
      Каких душевных усилий Темперанс стоило сдержаться, не подать виду, что слышит и понимает, когда Виктор явился и сообщил, что Виллема Сигнис, ее мать, умерла, пытаясь снести очередное яйцо, знала только она сама. На памяти Темперанс, это была пятая попытка матери дать мужу наследника. А ведь семейный доктор предупреждал, что здоровье у княгини слабое, и каждая такая попытка будет приближать ее смерть. Обычно, в семьях лебедей рождалось не более двух детей, чаще всего только одна попытка снести яйцо оказывалась удачной. Виллему вдохновлял пример ее свекрови, сумевшей все-таки подарить своему мужу второго сына. Тем больше вдохновлял, чем старше становился Виктор, которого женщина не любила, и которому, если бы у Темперанс родилась дочь, отошел бы титул. Виллема подсознательно чувствовала исходящую от деверя угрозу, потому и запрещала Темперанс общаться с ним, устраивала сцены. Вот только понимала это девушка лишь сейчас, впрямую столкнувшись с проявлением натуры дяди. И понимала, что Виллема, при всей ее проницательности и интуиции, была слишком слаба, чтобы повлиять на что-то.
      Темперанс была уверена: отец ненадолго переживет мать, их все-таки связывала не только супружеская клятва, но и метка, и глубокое, сильное чувство. В игорном азарте отец пытался утопить разочарование от рождения дочери, а не сына, сбрасывал напряжение, не желая срываться на любимую женщину. Она оказалась права: Доминик Сигнис ушел вслед за женой через две недели. Надежды на семью, да и семьи как таковой, у Темперанс не осталось. Только знание, что где-то в мире жив ее сын, давало ей силы выживать. Ради него Темперанс, получившая пусть и незаконченное, но разностороннее академическое образование, мысленно повторяла все, что помнила и знала. Детские стихи и поэмы классиков, таблицу умножения и высшую математику, названия звезд и сложные алгоритмы вычисления влияния солнца на движение лун планеты.

      ***

      В следующие три года Темперанс совершила четыре попытки побега. Ей невыносима была мысль, что ее сын растет где-то там, один, несчастный и брошенный всеми. Она знала, что он вылупился особенным, ведь его яйцо согревало не тепло ее тела, но не была уверена, в чем именно эта особенность заключается. Он мог родиться калекой, глухим или слепым, с недоразвитыми конечностями или внутренними органами. Ей больно было думать, что это могло с ним случиться, и вина за то, что не уберегла, камнем лежала на сердце. Но она любила его, любого, каким бы он ни был. Ради него она рвалась на волю так, словно была не лебедицей, а орлицей.
      Конец ее попыткам положил Виктор, раздобывший где-то запрещенный препарат, нарушающий ход оборота. Вообще-то, его применение было опасно для жизни многосущных, накапливаясь в организме, он, даже после отмены, продолжал влиять на оборот, замедляя его и делая мучительно-болезненным. Ей кололи дозу раз в две недели первые три месяца. Потом — раз в месяц, но самостоятельно обернуться Темперанс теперь могла с огромным трудом.
      Чтобы не свихнуться на самом деле, девушка продолжала повторять все, что знала, но теперь так, словно обучала этому сына. Мысленно разговаривая с ним, она рассказывала сказки, заставляла себя вспоминать все прочитанные книги, просмотренные фильмы и спектакли. В мечтах она брала сына за руку и путешествовала с ним по тем местам, где побывала сама, рассказывая все, что могла вспомнить из истории от древнейших времен до современности.

      ***

      Еще одним тяжелым ударом по ее психике стало насилие. Виктору был необходим наследник, но он не торопился сближаться с кем-либо из лебедей других родов. Темперанс догадывалась, что для всех она либо путешествует, либо учится, он не мог объявить о ее смерти, не предоставив тело, а убивать ее в его планы не входило. Виктор был помешан на ней, влюблен в нее с их общего детства, считал ее своей собственностью. Возможно, именно это стало причиной того, что он сделал — ревность и задетое чувство собственника. Если бы она снесла для него яйцо, ее мучения могли бы закончиться. А могли и не закончиться, ведь всегда оставалась опасность, что она «вспомнит» о первом ребенке и пожелает его найти.
      Раз в год, появляясь в особняке с очередной проверкой, Виктор приказывал подготовить ее, это значило, что ее выведут в ванную, вымоют, наведут в ее комнате относительный порядок. Застелют кровать чистым бельем и привяжут ее. Виктор, пользуясь тем, что он — единственный старший родич, вынуждал ее пройти полный оборот в истинную форму. Сопротивляться ему у девушки не хватало сил: как лебедь, он был крупнее, тяжелее. С каждым годом его туша все больше расплывалась, в любом виде. Да и собственная "легенда" не позволяла даже изображать сопротивление. Темперанс, мысленно содрогаясь и моля Прародителя, чтобы Виктор даже не вздумал пометить ее, внешне равнодушно терпела его ерзанье, благо, длилось это всегда недолго, больше чем на пять минут его не хватало.
      Иногда Темперанс думала, что могла бы в самом деле сойти с ума, возымей усилия Виктора закономерный результат. Потери еще одного птенца она бы не перенесла. И без того она подозревала, что ее рассудку нанесен невосполнимый урон. С течением времени она стала забывать что-то, все чаще становилось тяжело сосредоточиться на чем-то одном, а говорить она и вовсе разучилась, забыла, как звучал ее голос. Мечта о побеге стала навязчивым желанием, все ее естество было подчинено одной только этой мысли: сбежать и найти сына, попросить прощения за то, что не уберегла, что не была рядом. Он все еще жив, это она знала точно.

      Настоящее

      Темперанс не была уверена в том, сколько лет прошло. В какой-то момент она прекратила отмечать смену времен года, они перестали быть вехами в ее беспросветном существовании. Разум погружался в апатию, а это значило для нее реальное сумасшествие. Что заставило ее очнуться, Темперанс не знала, только чувствовала — это что-то очень важное. Это «что-то» происходило не с ней, а с ее птенцом. Словно сдернули с сознания плотную кисею, протерли запылившееся стекло. Она заставила себя снова мыслить четко, снова начать планировать побег. Даже если для этого придется кого-то убить — она это сделает.
      У нее был только один шанс.
      Очередную дозу препарата ей не вкололи. Через полторы недели ее организм очистится достаточно, чтобы оборот стал возможен. Она терпеливо выжидала, заставляя себя не сидеть в «гнезде», а двигаться, хотя бы по комнате, преодолевая боль ослабевшего тела, апатию и периодически накатывающее состояние беспомощности. Хвала Богу, поставить камеру в ее тюрьму Виктор не догадался, а его сообщник ленился присматривать за ней в последние годы. Сидит себе в тряпках, лелеет свое пластиковое яйцо — и пусть сидит дальше. Пищу он приносил всегда в одно и то же время, Темперанс отслеживала теперь эти промежутки по солнцу, осторожничая в пасмурные дни, когда не было такой возможности.
      Горячее желание сбежать, наверное, помогло ее телу быстрее очиститься. Ну, или движение, этого она не могла знать. Боль начавшегося оборота пришла к ней на восьмой день после визита Виктора. Зажимая клювом вонючие тряпки в гнезде, она молча корчилась, пока мучительная трансформация выламывала и рвала каждую жилку и косточку ее тела. Сколько это длилось, она сказать не могла, но явно не один час, и хорошо, что все случилось ночью. Позволив себе передохнуть не больше нескольких минут в истинном облике, Темперанс начала обратную трансформацию, заставив себя отслеживать ее степень и остановиться на привычном полуобороте. Следующая попытка была уже чуть быстрее, но не менее мучительна, ее Темперанс тоже предприняла ночью. Отдохнуть она смогла чуть дольше, почти два часа в истинном виде были благом для ослабленного тела. К тому дню, когда ее надзиратель должен был вывести ее в душ, она была готова.
      Он всегда запихивал ее в душевую кабинку, под поставленный на максимальный напор душ, и уходил на полчаса, давая ей отмокнуть под горячей водой. И только потом возвращался, чтобы грубо растереть ее кожу мочалкой и вычистить перья специальной щеткой. Темперанс дождалась, пока щелкнет замок на двери. Горячая вода была благом: под ударами упругих струй боль трансформации была не столь сильна. Темперанс с радостью бы поблаженствовала в душе, смывая с себя годичную грязь, но у нее было мало времени. Человеческий облик чувствовался как чужой, плохо слушались руки, норовили подогнуться ноги. Она стиснула зубы и наскоро вымылась, выбралась из кабинки, не выключая воду, мысленно завопила от радости, увидев в углу грубую деревянную швабру. Чтобы ее сломать, понадобилось изрядное усилие, но она справилась. Обломок рукоятки с острым, словно копье, концом она примотала к руке полотенцем, боясь, что непослушные пальцы разожмутся в неподходящий момент.
      «У тебя только один шанс, Темперанс».
      Импровизированное копье воткнулось в горло человека, не ожидающего нападения, пугающе легко — она вложила в этот удар все свои силы и всю свою ненависть. Чувствовала, как острая деревяшка преодолевает сопротивление кожи и мышц, плотных хрящей гортани, утыкается в позвоночник. Смотрела, как умирает человек, имени которого она так и не узнала за все эти годы, как брызжет кровь, когда он, отшатнувшись и вырвав все-таки из ее рук обломок рукоятки, выдернул его, не понимая от шока, что этим только приближает свой конец. Сообразила выбить из его руки телефон, хотя вряд ли он смог бы что-то пробулькать. Когда конвульсии упавшего тела стихли, в крови были пол и стены коридора, часть ванной комнаты, двери и сама Темперанс.
      Она помнила расположение кухни. Пришлось вымыться еще раз, уже потщательнее, а потом аккуратно выйти, чтобы не вляпаться в кровь. На кухне нашлись мусорные мешки и скотч. Замотать в них тело, замыть кровь и угвазданный в ней сверток, замотать еще одним слоем мешков… Потом она сообразила: все равно что-то да останется. А ей было нужно, чтобы не осталось следов вообще. Она снова спустилась на кухню, потом в подвал. Там располагался бойлер и отопительный котел, там же находился топливный бункер. Она знала, что нельзя сливать воду из работающего котла, потому что это чревато взрывом и пожаром. Но именно это ей и требовалось. Но сперва — одежда, деньги, документы, пища и транспорт. Далеко она не уедет, конечно, навыки вождения наверняка потеряны за столько лет. Но ей нужно было сделать так, чтобы виновным в пожаре сочли человека.
      Темперанс безжалостно обрезала свои волосы, за столько лет они превратились невесть во что, а выглядеть бездомной бродяжкой, чтобы ее первым же делом загребли в полицию, она не хотела. Нормальной стрижки, естественно, не вышло, но хотя бы на голове не болталась седая свалявшаяся мочалка. Ей очень повезло отыскать в кладовке собственные вещи. Почему их не выкинули за столько лет, она не знала, но там было все, с чем она когда-то в ночь уехала из Кастиля. Вплоть до косметики и документов! Было ли это просто улыбкой удачи, свидетельством благорасположения Прародителя, глупостью Виктора или жадностью человека, она не знала и не хотела знать. Одежда за столько лет, конечно, вышла из моды, да и она больше не юная девушка, чтобы одеваться в молодежные тряпки, но все же это была ее одежда и обувь, и они были ей по размеру, а что пропитаны пылью, слежались и выглядят не очень — не беда.
      Бросив вещи в машину, Темперанс проверила уровень топлива в баке, выгнала старый «чериот-континенталь» из гаража и вернулась в подвал. Слить воду, вынуть крохотную колбочку предохранителя, которую однажды показал отец — как это было давно… Словно не в этой жизни. Выставить максимальный нагрев. Сигнальные реле котла угрожающе запищали, замигал тревожный алый светодиод на панели управления. Темперанс усмехнулась и похлопала по уже горячей боковине ладонью:
«Давай, рвани как следует, когда я отъеду».
      Взрыв прогремел, когда ее машина выруливала на ночную трассу. До Темперанс донеслись только слабые отголоски: коттедж располагался в самой глухой части лесного массива, туда вела только одна дорога. Она не выбирала направления, положившись на судьбу, удачу и чутье. Мимо промелькнул щит-указатель:

«Хай-сити — 175 км
Лоу-таун — 225 км
Джерси-таун — 370 км»

      Темперанс вдавила педаль газа в пол и крепко вцепилась в руль. Она отправлялась искать сына.


Глава двадцатая


      Я знаю, что ждет меня в конце рабочего дня. И не знаю одновременно, неоткуда мне было это узнавать. Внутри тянет, а по телу пробегают волны холода и жара попеременно. Так. Хватит. Дел по горло, нужно взять себя в руки и отрешиться от этого ожидания. До часа «Х» еще дохрена времени, и если я продолжу думать об «этом», то накручу себя до маловменяемого состояния. Так что… Кофе мне, кофе! Черного, как мои перья, и крепкого, как… Кто тут, ****ь, только что подумал про объятия псины?!
      После второй кружки кофе удается все-таки настроиться на рабочий лад. Перебираю документы в папке, мне прислали результаты пробных тестов Дея Тао. Ого, а мальчик-то молодец, вполне на уровне написал, учитывая его фрагментарное образование. Можно быть спокойным — с должной поддержкой он дойдет до конца, исполнит свое желание. Обязательно нужно к нему съездить, тем более что у меня тут еще пара бумаг, которые надо завезти нашей директрисе. Заодно передам привет от Тимвиц-Виндов, в столе давно стоит коробка с несколькими маленькими моделями кораблей и десятком журналов с деталями для сборки.
      Собираюсь и складываю все в пакет. Затылком чую внимательный взгляд. Не надо даже поворачиваться — и без того знаю, что стоит псина, пялится, гадает, куда это я собрался. Делать ему, что ли, нечего? Первый день на работе, а уже отлынивает! Взгляд ввинчивается в спину, а я вдруг понимаю, чей он был тогда, в самом начале работы в группе захвата Зигфрида фон Шварца. Улафа, конечно. Эта псина уже тогда на меня пялилась, аж чуть дырки не прожигая! Вот же… слов нет! Вернее, они есть, да только все сплошь нецензурные.
      — Далеко собрался?
      ****ь! ****ское ****ство! Этак же не только заикой оставить можно, но и до инфаркта довести!
      — Офицер фон Штее, — не, ну я же не зря отношусь к виду лебедей-шипунов? — Вам не кажется, что подкрадываться к ни в чем не повинным сотрудникам так, как это делаете вы — плохая идея?
      Смотрит, соображает. Хм, а ведь я теперь его эмоции и чувства могу прочесть даже в его айсберг-модусе. Это просто отлично, потому что чувствует он сперва замешательство, потом вину и сожаление.
      — Прости, не хотел напугать. Так куда ты собрался?
      Нет, он неисправим. Вернее, с наскоку изменить его нечего и пытаться. Но если потихоньку, аккуратно, без резких рывков — все получится.
      — В свой приют. Навестить подопечных и того парнишку, которого лично курирую, Тао.
      — Крысеныш?
      Приподнимаю бровь: откуда он знает? Ледяная маска дает трещину, и Улаф кривовато ухмыляется:
      — Не только тебе было интересно узнать обо мне, Перышко.
      Краснею неудержимо, жаром плещет в щеки, в уши, а еще почему-то гораздо ниже ватерлинии. Никогда не думал, что «домашнее» прозвище из его уст так может отозваться. Да ладно, без экивоков: так мгновенно завести, что мне сейчас очень срочно нужно прикрыться и оказаться в туалете. До сих пор я на работе как-то ни разу не дрочил. Очень, так сказать, ново и бодрит. И кто б сомневался, что чуткий нос дога уловит изменившийся запах? Слышу, как резко он втягивает в себя воздух, поднимаю голову и вижу, как расширяются и отливают звериной бирюзой зрачки. Ой, мама…

      ***

      Улаф был на взводе с самого утра. И драка с Зигфридом ничуть не помогла сбросить напряжение. Организм хотел совсем другого, физических нагрузок ему хватало и в спортзале, пока возвращал себе форму. Вот с того момента, когда он ощутил себя сильным и здоровым, проклятое тело как взбесилось. Никакие внутренние запреты уже не помогали сдерживаться. А сегодня, после того, как надел на руку Марку браслет, последний бастион нравственности посыпался. Улаф почти слышал, с каким грохотом катятся камни со стен здравого смысла и силы воли. И чем ниже становились эти воображаемые стены, тем хуже он себя контролировал. По-хорошему, ему следовало бы договориться с капитаном, оставить старшим Лакосту, поставить перед фактом капитана «несовершеннолетников», перекинуть жениха через плечо и свалить домой. Нет, не в свою холостяцкую берлогу, а в Зеерос. За прошедшие месяцы он как-то незаметно полюбил этот уютный коттедж, который совершенно явно очень нравился Марку. Да и представить озеро без горделиво выгибающего шею над его гладью черного лебедя было уже трудно. Они словно созданы были друг для друга — дом, озеро, Марк. И Улаф.
      Немного — о, совсем чуть-чуть! — отвлечься помогло планирование совместной жизни. Улаф считал, что нужно забрать Вальда вместе с его няней в Зеерос, там достаточно места, чтобы обустроить просторную детскую. Он был твердо намерен не повторять ошибок отца в воспитании наследника. И в этом ему должен был помочь педагогический и психологический талант будущего супруга. Улаф был наслышан об успехах Марка от матери, испытал его силу на себе, но все равно хотел бы посмотреть на него «в поле» или хотя бы в общении с подопечными. То, что он так удачно заглянул в Марков отдел, было только на руку… До последнего мгновения.
      Ласковое прозвище, услышанное от собственных ребят, ему понравилось. Правда, вспыхнувшую черным пламенем ревность погасить удалось с трудом и только после слов Андреаса:
      — Командир, твоего лебеденыша так весь участок за глаза называет. Всем морды бить будешь, или выборочно?
      Иррациональная обида на то, что не он так Марка первым назвал, плескалась в глубине души ровно до момента, когда вспомнил, как отталкивал истинного, не желая смиряться с шуткой Прародителя, предназначившего их друг другу. Сам виноват — нечего было лелеять свою тупую упертость, чай, не баран все-таки.
      Марк на прозвучавшее из его уст прозвище отреагировал так, что Улафу чуть не снесло крышу тут же, на месте. Изменившийся запах стал последней капелькой в переполненную чашу его терпения. Последней соломинкой на горбе верблюда… Можно было вспоминать метафоры, а можно — нужно! — было сделать последние полшага к Марку, наклониться, втягивая в себя запах, в котором сейчас свежесть воды и терпкая горечь осенних листьев не могли перекрыть густой, пряный, призывный аромат хризантем.
      — Идем. Идем, Марк.
      — С-сейчас?
      — До вечера я не доживу. Пожалуйста.

      ***

      М-да, не так я представлял себе наш первый раз, но животное безумие в глазах Улафа не оставляет путей к отступлению. Это он пока еще просит, лучше подчиниться, а то я сам видел, как тот же Ролан Эрика просто через плечо перекидывает и уносит в архив или куда там они бегают потрахаться, особенно перед Двоелунием. Ничто не помешает псу сделать так же. Правда, нас же с ним потом затаскают по проверкам…
      Киваю. Страшно немного. Ну какие тут условия для первого раза? Ни смазки, ни возможности подготовиться, ни кровати. Как-то я не очень хотел бы лишиться девственности на холодном столе в допросной или в архиве… А если учесть, что в допросных еще и камеры автоматически срабатывают, как только двери закрываются на замок… Ой ё-о-о!
      Но Улаф тащит меня не туда. Вернее, он идет впереди, весь такой прямой, отстраненный — для кого другого, а я чувствую, что он как струна перетянутая: тронь неловко — хлестнет так, что мало не покажется. Поэтому иду молча и быстро, вниз, на уровень, где раньше была вотчина старого совуха. И только там понимаю, почему именно сюда Улаф меня привел. Душевые же! Душевые рядом с гримеркой, ими мало кто пользуется, кроме тех полицейских, которые возвращаются с заданий «в образе», а это бывает или ранним утром, или вечером-ночью. Остальные предпочитают использовать душевые наверху, туда хоть бежать ближе, на каждом этаже такие есть, и возле спортзала еще одна. Хватает на всех.
      В душевой тихо, только едва слышно падают на влажный кафель редкие капли из лейки в дальней кабинке. Дверь за нами закрывается, Улаф щелкает замком, ловит меня за запястье. Ух, какие у него горячие пальцы! И держит так, что не вырваться — словно наручники защелкнул, только что не так жестко. Посредине между душевыми кабинками в два ряда стоят деревянные лавочки. Мне думается, что лавочки эти — это уже чуть получше стола в допросной.
      — Улаф?.. — рискую подать голос, потому что он стоит, закрыв глаза, вжимается мне в шею под ухом носом и дышит, явно насильно заставляя себя делать это размеренно.
      — Разденься. Пожалуйста.
      Удивительное дело, но это не приказ. Это именно что просьба, и поэтому я ничего не говорю в ответ, не пытаюсь отказаться. Запястье отпускают. Нет, синяка не будет, он так и не сжал пальцы сильнее, он просто обозначал свое нежелание меня отпускать. И, может быть, от осознания этого я отбрасываю все страхи и опасения. Ну, в душевой первый раз, ну и что? Хорошо хоть не в подворотне, и это не будет насилие. Я доверяю Улафу. Сейчас и навсегда.
      Китель вешаю на крючок, форменную сорочку — туда же. Снимаю ботинки и брюки, стягиваю носки. Остается только трусы стянуть, но Улаф перехватывает мои руки. К спине прижимается горячее, как раскаленный солнцем песок, тело. Подхватывает под мышки и… ставит на лавочку. Да… да твою же мать… Мне и смешно, и обидно самую малость: это ж только так мы с ним можем сравняться в росте! Вот завести себе табуреточку, что ли, в спальне держать, чтоб целоваться было удобно? А то здоровенному догу наклоняться ко мне — метр в прыжке — неудобно. Но сказать я ничего не успеваю — только рот открываю, и Улаф этим немедленно пользуется. Целуется он так, что у меня скоро отключается всякая соображалка, я могу только плечи его царапать, волосы сжимать и хотеть еще, пока губы кровавыми трещинами не пойдут, и тогда еще подумаю, стоит ли прерваться.
      Он позволяет мне разукрашивать загорелую спину алыми следами, сам тоже не остается в долгу: наверняка у меня на заднице будут синяки веночком от его хватки. А что самое забавное во всем этом — мы оба все еще в трусах. Осознав сей вопиющий факт, я опускаю руки, не лишая себя удовольствия оставить восемь красных полос на мускулистой груди и рельефном животе, подцепляю простые хлопковые слипы за резинку и тяну вниз. Низкий горловой рык Улафа отдается у меня в теле, как пронизывающая вибрация при землетрясении: в кровь мгновенно выплескивается изрядная порция адреналина. Видимо, это тоже меняет запах, потому что Улаф перехватывает мои запястья снова, утыкается в плечо и пару мгновений стоит так. До моих затуманенных возбуждением мозгов доходит: он же сдерживается из последних сил. Псы вообще обладают повышенным либидо, а он меня никак не трогал примерно полтора месяца, хотя я был готов к тому, что он потребует секса, как только встанет на ноги.
      — Улаф, — поворачиваю голову и шепчу ему прямо в ухо. — Давай же, ну? Я не сахарный, не сломаюсь и не растаю.
      — Я знаю, — голос у него хриплый, низкий, почти угрожающий, но меня это заводит. — Знаю, Перышко. Постой так.
      Да, постой… Знаете, как ноги-то подгибаются, когда самый желанный мужчина, о котором мечтал столько лет, опускается перед тобой на колени? А если он при этом еще и вылизывает тебя… Еще чуть-чуть, и я опозорюсь, как малолетка…

      ***

       У тех оборотней, что ведут свое происхождение не от млекопитающих, в людской ипостаси нет сосков и пупка. Природа не терпит излишеств. Улафу пришлось привыкать к тому, что никаких ориентиров для него на Марке нет и не будет. И искать эрогенные зоны придется на голой интуиции. Но в тот момент, когда он вылизывал его грудь, опускаясь на колени перед своим лебедем, как перед святыней, он не думал ни о чем. Он просто наслаждался вкусом его кожи, тем, как быстро и сильно бьется сердце, и это биение отдается под губами. И запах хризантем становится насыщеннее и ярче. И всего сильнее он там, где на белой коже растет мягкий даже в людской ипостаси, черный пух. И содрать прочь, прочь мешающиеся трусы, краем уха отслеживая треск рвущейся ткани и задыхающийся смешок: «Дикарь!»
А потом — уже в частичном обороте, чтоб только не упустить ни единого нюанса в запахе — уткнуться носом в паховую складку, бережно пройтись языком по поджимающейся мошонке, по основанию недлинного, но довольно толстого члена с объемной, выпуклой головкой. Улаф поднял глаза, удовлетворенно рыкнул, встречая совершенно ошалевший взгляд лебедя, и, опасаясь поранить партнера клыками, заставил себя вернуть человеческий рот, натянулся им на его член, едва не кончив от прозвучавшего над головой срывающегося стона.
      Он не собирался брать Марка здесь. Просто скинуть сексуальное напряжение, может быть, взаимно отдрочить… Решение было спонтанным, и он, раньше предпочитавший получать такие ласки, но дарить их не слишком любивший, даже не задумался ни на секунду. Вцепившись в аккуратные, мускулистые и округлые ягодицы Марка, он буквально трахал им свой рот, забыв обо всем.
      — Улаф… Уль… Хва… О, Боже! Уль, я…
      Срывающийся голос, перешедший в задыхающийся вскрик, брызнувшее в горло семя — швырнули и самого Улафа в бездну удовольствия. Не понадобилось и касаться себя.
      И изрядную долю наслаждения приносила мысль о том, что сейчас в запахе Марка появится и его нотка. Пока что первая и слабая, минет это, знаете ли, не полноценный секс. Но она будет. А завтра Марк приедет на службу, уже неся на себе полноценную метку и запах жениха.
      — Ты, собака страшная…
      — Перышко, я тебе новые трусы куплю. Честное слово офицера!


Глава двадцать первая


      Темперанс вздрогнула и проснулась. Что ее разбудило, она не знала, просто было тревожно. Прислушавшись к себе, она поняла: это снова подавала знаки ее материнская интуиция. Что-то происходило с ее птенцом, вот различать бы еще, плохое или хорошее. Но это к лучшему, что она проснулась. Денег у нее не было — в доме она их не нашла, а лежавшую в бардачке машины сотню потратила на дополнительную канистру бензина, не решаясь расстаться пока с машиной. Не так у нее было много сил, чтобы путешествовать пешком. Стоило добраться хотя бы до Лоу-тауна. Наверняка там можно будет продать машину скупщикам угнанных тачек. В ее юности такие были, она пару раз слышала, как ее однокашники обсуждали возможность купить «шлюшку» — собранную из частей нескольких, чаще всего угнанных, машину. Вроде бы, стоила такая недорого. Можно будет даже не продать эту, а обменять ее на «шлюшку». Если получится добраться до этого самого Лоу-тауна без приключений.
      Ей пришлось свернуть с основной трассы и выбирать второстепенные дороги, идущие параллельно той. Карту Темперанс просто украла на заправке: платить ей было нечем, а карта была необходима. Иначе она давно бы уже заблудилась между десятками мелких фермерских хозяйств, перелесков, одиночных хуторов и широченных полей, сейчас уже рыжеющих сохнущей стерней. Темперанс понимала, что Виктор будет ее искать. Или не ее, а сбежавшего от ответственности сообщника. Вряд ли дядя притащит на пепелище отряд криминалистов, чтобы выяснить, чей именно труп сгорел там. Это не в его интересах. Или в его? Если он пожелает предоставить доказательства ее смерти, чтобы на законных основаниях стать князем Сигнис, а не управляющим, как сейчас, то и полицию может подключить. Но тогда он все-таки сперва наймет эксперта, чтобы проверить ДНК трупа. И поймет, что это не она. И тогда у нее под ногами земля запылает.
      Поэтому, ну и потому, что не было денег, она не останавливалась в людных местах или придорожных мотелях. Выбирая максимально закрытое место, загоняла туда «чериот-континенталь», раскладывала передние сидения и сворачивалась клубком на получающемся диванчике, накрывшись пледом. Спать предпочитала днем — еще теплое солнце нагревало машину, и было вполне комфортно. Ночью же приходилось включать обогрев, чтобы не закоченели ноги и руки, да и ехать было безопаснее — она, хоть и освоилась за рулем, но все-таки опасалась, что скорости реакции не хватит в аварийной ситуации.
      Уматывая из своей тюрьмы, она изрядно ограбила кухню и кладовку на предмет еды. Там было достаточно много полуфабрикатов, чтобы не заботиться о пропитании пару недель. Темперанс пришлось вспоминать свои веселые студенческие годы, а еще детство, когда отец еще не настолько увлекался игрой и иногда ходил с ней и Виктором в недалекие походы. Вот о последнем вспоминать не стоило, но Темперанс, прислушавшись к себе, поняла, что давно уже мысленно оплакала родителей и отпустила память о них. В принципе, она и Виктора ненавидела больше из страха. И за его несусветную глупость. Кто мешал ему уговорить ее подыграть, привезти к родителям, скормить тем байку о неземной любви и внезапном плоде оной. Да, отец бы взорвался сперва, может быть, оттаскал бы братца за уши, но он всегда легко отходил. И за близкородственный брак никаких санкций к оборотням не было — их мощная система регенерации нивелировала все последствия таких браков. Зря что ли те же короли Бахматра веками женятся на собственных сестрах — и до сих пор не только не вымерли, но и красавчики на загляденье? Нет, Виктор мог все сделать иначе, мог уговорить ее — тогда он был ее единственной опорой, ее якорем в океане разочарования и боли от предательства Рональда. Но дорогой дядюшка пошел на поводу своей дичайшей ревности. И похерил все, что только было возможно. Теперь им обоим некуда деваться — он должен будет выследить ее и убить, обставив все как несчастный случай или, там, нападение бандитов на беззащитную женщину. Потому что всегда будет бояться, что она раскроет тайну своего двадцатипятилетнего заключения.
      Несмотря на высокий статус, образование и то, что кодекс княжеского рода, этикет и понятие о собственной значимости и в нее вбивались с самого младенчества, Темперанс выросла самой обычной. Она тайком читала книги, которые ей приносил Виктор, а это была не только одобренная ее учителями классика, но и приключенческие романы, детективы, фантастика и фэнтези. Многое, что сейчас помогало ей в пути, было почерпнуто именно из книг. К примеру, система движения ночью, а не днем. Способы замаскировать машину от камер видеонаблюдения. Способ разжечь костер без особого труда. А подогревая на костре консервы, она старалась повторять все скороговорки, которые помнила. За двадцать пять лет молчания она почти утратила навык членораздельной речи. Выходило пока не очень, ну так и времени-то с ее побега прошло совсем чуть. Три ночи и четыре дня.
      От жестянки с тунцом в масле одуряюще пахло, заставляя Темперанс сглатывать голодную слюну.
      — Кал… Кар…л у Ка-ры… у Кра-лы… Карл у Кла-ры… — язык от голода заплетался еще больше, она злилась. Тревога за сына тоже не добавляла уравновешенности.
      «Что с тобой происходит, мой милый? — думала женщина, ела, обжигаясь и неловко тыкая в куски рыбы пластиковой вилкой, стараясь не заляпать жиром свой единственный теплый свитер. Остальная одежда была не по сезону, брюк пришлось натянуть две пары, а под босоножки — две пары носков. — Надеюсь, это что-то хорошее. Иначе мне придется снова стать убийцей».
      Эта мысль ее не пугала. Ее уже вообще ничто не пугало, кроме встречи с Виктором. Всматриваясь в темноту, освещенную фарами, она обдумывала, что будет делать, когда найдет сына. И решила ничего от него не скрывать. Она убийца и сумасшедшая. Она готова понести наказание за смерть человека, только сперва она должна найти своего птенца, убедиться, что у него все хорошо. И вместе с ним решить, как быть с правом наследования. С одной стороны, это заслуга Виктора — то, что дела у рода Сигнис пошли в гору, и кредитные организации не отберут земли, недвижимость и активы. С другой — он крупно задолжал Темперанс за насилие над ее телом и личностью. И возвращение главенства над родом будет достойной компенсацией. С третьей, черта с два Виктор выпустит власть из рук. Скорее, он постарается доказать, что Темперанс недееспособна. Это только в том случае, если у него не получится ее по-тихому прибить. И если она не сумеет восстановить речь, ему это удастся без труда.
      Фары высветили очередной указатель. Кажется, ей пора было сворачивать на ту дорогу, что приведет к Лоу-тауну. Хай-сити ее почему-то пугал. Наверное, потому что был огромен, даже объезжая его по большой дуге, Темперанс видела зарево огней над никогда не спящими улицами. Она не сомневалась, что Лоу-таун тоже не будет мелким провинциальным городишкой, но… кажется, именно туда ее вела интуиция.
      Темперанс вела машину очень аккуратно, стараясь не превышать скорость в семьдесят километров в час. Боялась не справиться с управлением на более высокой скорости, тем более что ночами здесь, на северо-востоке страны, уже изрядно подмораживало, и влажный от вечернего тумана асфальт становился скользким, как каток, когда влага превращалась в тонкую пленку льда. Конечно, недели через две, как всегда, резко потеплеет, и «золотая осень» продлится почти до середины октября, но начало сентября было неуютным.
      «Ничего, скоро я доберусь до цели».
      — Коаб-ли… ко-раб-ли ла-ви-ло… ла-ви-ро-ва-ли… Меня звут… зо-вут… Тем-пе-ранс Сиг-нис. Тем-пе-ранс Сигнис. Я твоя ма-ма…

      ***

      К моменту, когда Виктор появился на территории заповедника, там уже работали несколько пожарных бригад, спасающих лес. От самого коттеджа остался обгорелый и почти полностью разрушенный взрывом остов, от надворных построек не осталось ничего. Кроме пожарных, на месте происшествия находилась полицейская машина, и Виктор похолодел, судорожно пытаясь продумать, что врать.
      — Сэр, сюда нельзя посторонним.
      — Этот дом принадлежал мне, — одышливо прохрипел мужчина, диковатый взгляд блуждал по дымящимся развалинам. — Здесь должен был быть сторож, мистер Ферг. Он жив?
      — К сожалению, он погиб во время взрыва. Мы обнаружили некоторые фрагменты тела.
      Виктор услышал главное: второе тело полиция не обнаружила. Это могло значить многое. К примеру, то, что Ферг, имевший в его отсутствие полную власть над Темперанс, мог изнасиловать, убить ее и прикопать где-нибудь в лесу, а пожар уничтожил все следы. Или это его сумасшедшая племянница могла убить человека и сбежать, а оставленный без присмотра котел… Нет, он лично выбирал в этот дом технику с самым большим запасом прочности и защитой от подобных случайностей. Котел бы просто погас. Значит, девчонка сумела как-то устроить взрыв. И сбежала. Он уже почти не сомневался, что так и есть — Темперанс сбежала. И где она сейчас, куда направляется и что будет делать — он не мог предугадать. Он-то все это время был уверен в ее невменяемости, а тут, выходит, что его столько лет водили за нос! Но все же — почему именно сейчас? И как она смогла обернуться самостоятельно, ведь все прошлые разы вытаскивать в полный оборот ее приходилось насильно, пользуясь своим старшинством? Проклятая сука, а как хорошо прикидывалась!
      — Сэр, вам придется проехать с нами.
      Виктор вздрогнул и непонимающе посмотрел на офицера. Потом медленно кивнул. Нет, о Темперанс он ничего им не скажет. Он сам ее найдет. Хотя… лучше он наймет кого-нибудь, чтобы ее нашли и устроили несчастный случай. Все равно она бесполезна — если за двадцать лет не сумела забеременеть, то вряд ли уже сумеет. А наследника ему обеспечит кто-нибудь другой. К примеру, у Шванов подрастает дочь, а у него с ними давно налажены хорошие связи. А Темперанс… Темперанс должна умереть.
      — Да, офицер, конечно. Скажите, возможно ли выяснить, отчего начался пожар?
      — Наши эксперты подозревают, что он мог начаться из-за неосторожности вашего сторожа. Он курил?
      — Хм, да, но… Да, наверняка, это его вина. Я ведь предупреждал его, чтобы не вздумал курить в подвале!
      Нет, никто не должен даже заподозрить о том, что в этом доме жили двое. Виктор внимательно осмотрел пепелище. Он не разбирался в технике и не мог сказать, были ли останки машины Ферна в той груде искореженных и обгоревших камней, что остались от гаража. Но здравый смысл подсказывал ему, что не было их там. Машину взяла Темперанс. По ней можно вычислить путь и его цель. Главное теперь — нанять компетентных людей, чтобы убрали наследницу без шума и пыли. Если ее труп найдут в каком-нибудь притоне, не понадобится придумывать объяснение тому, где она пропадала столько лет: «яблочко от яблони», как говорят люди, и все такое. А еще одно пятнышко позора он уж как-нибудь сумеет стереть с и без того запятнанной репутации своего рода.


Глава двадцать вторая


      Смотрю на дело рук своих и… гм… ладно, что греха таить — офигеваю я. От души по плечам и по спине Улафа прошелся, когда кончал. В кровь располосовал, хотя и ногтей-то у меня нет, чтоб было чем. А он смотрит на меня и улыбается, весь такой благостный и спокойный. Вот что за псина, а?
      — Больно?
      — Заслужил. За все «хорошее».
      Вот же зараза, мазохист хренов.
      — Но приятно все-таки больше.
      И рубашку прямо на царапины натягивает. Нет, точно мазохист какой-то.
      — Так и пойдешь?
      — Так и пойду.
      И что ему на это сказать? Но все-таки в глубине души что-то хищное, чего я от себя не ожидал, довольно мурлычет: да-да, псина, так и иди, и я буду знать, что ты с каждым движением плеч и рук чувствуешь оставленные мной следы. Ненадолго, конечно, к вечеру наверняка уже затянутся. Но вечером нас ждет секс, а я уже догадываюсь, что сдержанности в этом от Улафа ждать не приходится, достаточно вспомнить, каким «разукрашенным» он приходил на службу, когда трахался с Зигфридом. А значит, мне предстоит позаботиться о том, чтобы псину потом совесть не загрызла, что бедного меня умучил, сам того не желая. Я, конечно, не большой знаток, но когда в секс-шоп за фиксатором для рта заходил, кое-что видел. В таких магазинах ассортимент широчайший, на любую анима-форму. Главное, успеть как-то от Улафа избавиться и туда заехать. Не будет же он со мной весь день до вечера таскаться?
      Из душевой возвращаемся в мой отдел. Хорошо, что у меня волосы длинные и уши прикрывают. А уши горят так, что хоть прикуривай от них. Люди в таких случаях говорят, что это кто-то обсуждает. Мне и думать не надо, кто именно. Голоса в опенспейсе стихают, как обрубленные, стоит войти. Хорошо, что я уже все собрал, задерживаться дольше, чем нужно, чтобы взять пакет и сумку с документами, совсем не хочется. Обсуждение возобновляется, как только мы выходим, краем глаза отслеживаю, как хмуро сходятся брови Улафа: у него слух-то гораздо острее, чем у меня. Но я бы не хотел знать, что он там слышит, поэтому ускоряю шаг, и ему приходится догонять. Ну, как — догонять… С его-то умопомрачительно-длинными ногами — в два шага, а я уже с десяток успел сделать. М-да.
      — Надеюсь, в моей машине ты поместишься, — бурчу я. — Кресло там сдвигается.
      — Можем поехать на моей, — предлагает Улаф.
      — Нет уж, мне потом еще кое-куда нужно успеть, на другой конец города. Пешком или на автобусе я до ночи промотаюсь. Хочешь — езжай на своей за мной следом?
      — Пешком вернусь, — после краткого раздумья говорит он. Ну, пройтись ему будет нелишним. Мозги проветрит.
      Все-таки мой крохотный «гальядо» не под Улафов рост — ему, бедняге, и ноги-то вытянуть некуда, несмотря на то, что пассажирское сидение откачено до упора назад. И в потолок кабины он головой почти упирается. Было бы смешно, если бы не было так опасно: не приведи Бог авария, и его даже подушка безопасности не спасет. Но в городе я вожу осторожно и никуда не тороплюсь, выбирая менее загруженные второстепенные улицы. Благо что район, где находится приют, знаю как свои пять пальцев, куда свернуть, где дворами срезать, а где сквозной проезд. Выбираясь из машины, Улаф хрустит затекшей шеей, поводит плечами и спрашивает:
      — Может, все-таки сменишь машину? Не знаю, как тебе, а я бы себя в этой обувной коробчонке в безопасности не чувствовал.
      — Мне нравится «гальядо», — а еще мне не нравится то, что ты, гадская псина, мысли мои читаешь. Хотя я уверен, что это просто его интуиция, которая то работает, то сбоит.
      — Я понял, — и руки вверх. Шут.
      — Идем.
      Входя в это старинное, немного обшарпанное снаружи, но чистенькое и аккуратное внутри здание, я всегда испытываю некоторый трепет. Здесь я прожил восемнадцать лет. Именно сюда меня привезли в возрасте примерно трех-четырех месяцев, когда я впервые обернулся. Этот приют — «Гардиан» — вообще-то для сирот, родители которых погибли во время несения государственной службы, то есть, были врачами, военными, пожарными или полицейскими. Но таких не так уж и много, вот и принимают сюда по государственной квоте детишек простых смертных. Мне повезло, я считаю: здесь лучшие воспитатели, лучшие учителя, а директриса и вовсе достойна памятника из чистого золота в полный рост. А еще это единственный приют, где существуют смешанные группы, и маленьких оборотней не делят на хищников и травоядных. Хорошая школа жизни, мне кажется. Никаких тепличных условий.
      Огромный холл, отделанный серым мрамором. Когда-то это здание принадлежало роду Дарквуд, как и многие другие. Что тут было два века назад, я не знаю, но на первом, административном этаже убранство помещений осталось почти нетронутым, вплоть до лепнины и росписи на умопомрачительной высоты потолках, мрамора на стенах и каменной мозаики на полах. В детстве мы обожали играть в «узорчики» в холле — кидаешь монетку или пробку на выложенный прихотливой мозаикой пол и прыгаешь строго по тем элементам рисунка, на который она попала… Так, Марк Дарко, очнись. Ты приехал сюда по делу.
      Идем в кабинет директрисы. Улаф идет за мной и очень старается не таращиться вокруг, раскрыв рот. Ха, он что же, ни разу не был тут? Хотя, в самом деле, что бы ему тут делать? А посмотреть есть на что. Несмотря на то, что здание отдано приюту, оно считается памятником архитектуры, достоянием и наследием, и все такое. Потому и бережется всеми силами. Конечно, на остальных этажах мало что осталось в неприкосновенности. Разве что бальный зал — для нас он был просто актовым, да больничное крыло. Я туда в детстве частенько попадал, потому что рос довольно болезненным птенцом, что неудивительно: мне потом объяснили, что мое яйцо мать, скорее всего, не насиживала.
      Миссис Найс — кошка. То есть, она манул, но мы ее за глаза называли всегда «мама котя». Она очень строгая, серьезная, даже мрачная дама, на вид лет пятидесяти. На самом деле ей уже под девяносто, но оборотни медленно стареют. И ее грозный вид может обмануть только того, кто с ней незнаком. Для каждого своего подопечного миссис Найс была как мать, к ней можно было прийти и поплакаться, и она находила слова утешения. И сейчас находит, я знаю, сам слышал — «мамой котей» ее называют и нынешние воспитанники.
      Стучу, слышу ее глуховатый голос:
      — Входи, Марк.
      Кто б сомневался, что она меня узнает по шагам?
      В кабинете она не одна, перед ее столом замерли, понурившись, двое мальчишек. Ясно, воспитательный процесс.
      — Простите, директор Найс, не буду вас долго отвлекать, — выкладываю на стул для посетителей пакет с моделями и журналами, на стол — папки с документами.
      — Дей Тао в компьютерном классе, — сурово кивает директриса. — Зайди к нему.
      — Обязательно. Я видел результаты тестов, он молодец, правда?
      Она поправляет очки, пряча за ладонью улыбку.
      — Я ни минуты не сомневалась, что твой протеже будет молодцом, Марк. Как у тебя дела?
      Спохватываюсь: я ведь не представил ей Улафа!
      — Отлично, директор Найс. Знакомьтесь, мой жених, офицер Улаф фон Штее.
      Этот… галантный джентльмен делает пару шагов к столу и целует поднявшейся навстречу директрисе ручку.
      — Безмерно рад познакомиться с вами, фрей Найс.
      Ну, можно сказать, растопил сердце суровой госпожи директрисы и умаслил манерами, ловелас хвостатый. Угадал ведь с тем, как угодить: миссис Найс считала и будет считать всегда, что оборотень, из какого бы рода он ни происходил, обязан знать и исполнять все правила и тонкости этикета. А наш бравый рыцарь этикет с материнским молоком впитал, кровь обязывает.
      Директриса кивает нам, и я утаскиваю Улафа из кабинета. Ей работать надо, да и мне тоже.

      ***

      Улаф смотрел, как Марк работает с детьми, и только привычка держать лицо в любой ситуации позволяла ему сдерживать глуповатую улыбку. Где, где были его глаза, его сердце и гребаная хваленая интуиция, когда он отталкивал истинного? «Да понятно где, в заднице!» — думал он, прислушиваясь к спокойному, негромкому голосу лебедя, наблюдая за тем, как мелкие оборотни лезут к офицеру Дарко на руки и суют ему корявые рисунки и прописи, застенчиво или нагло дергают за рукава, наперебой рассказывают новости. Да, теперь он верил в то, что Марк «сточит попное шило» Вальда до «приемлемых размеров», в то, что им вдвоем удастся воспитать из сына достойного оборотня. Правильно воспитать, без перекосов и перегибов в характере.
      — Мэй, возьми зеленый карандаш, — мягко говорил Марк, забирая у маленькой крыски черный, которым та ожесточенно черкала на альбомном листе что-то донельзя мрачное. — Нарисуй Кракозябре яркие глазки. А то как же она без глаз?
      И помогал рисовать, накрывая крохотный кулачок ладонью, а Улаф смотрел, как расслабляются сведенные плечики девочки, и у него щемило сердце.
      — Это не Клакозябла, это ты.
      — О. Тогда нужно дорисовать мне перышки, правда?
      — И лапки. И клюв.
      — Хорошо, но тогда нужен красный карандаш.
      — Класный, да.
      Улаф смотрел и думал, что из Марка получился бы замечательный отец. И что он, черт возьми, был бы совсем не против, если бы его будущий муж… стал отцом. В конце концов, в нем течет княжеская кровь. А еще было бы неплохо разобраться, каким образом лебеди, славившиеся тем, что к детям и супругам относятся с трепетом и любовью, бросили птенца. И какой именно род так «отличился». Это было не рациональное желание, это в нем говорила обида за Марка и собственный кодекс чести. Улаф, как и любой настоящий рыцарь, жаждал восстановить справедливость. А если для этого придется закатать кого-то в бетон… Ну, значит, закатает. Всей мощью закона.
      «Добрым словом, Уголовным Кодексом и пистолетом можно принести гораздо больше пользы, чем одним добрым словом», — иногда говорил отец, и Улаф был с ним полностью согласен. Пусть заботой и добром сражается Марк, он для этого словно создан. А грубую силу офицер фон Штее, так и быть, возьмет на себя.

      ***

      Лоу-таун показался Темперанс таким же большим, как и Хай-сити. Вот только миновать его было нельзя — именно сюда ее звало сердце. В город она въехала во второй половине дня. Ужасно хотелось спать, поесть и помыться, но сперва нужно было разобраться с машиной. Передвигаться по городу на колесах она просто боялась: это не проселочная дорога, здесь высокий траффик, а ее навыки вождения… лучше было их не проверять на практике на городских дорогах.
      Когда ее однокашники обсуждали мастерские, где можно было купить «шлюшку», в их разговорах проскакивала важная информация. Темперанс понадобилось достаточно времени, чтобы изнасиловать свою память, но добиться от нее четкого воспоминания об этом разговоре. Так что сейчас она очень медленно двигалась в потоке машин, прижимаясь к обочине, высматривая рекламные щиты и вывески авторемонтных мастерских. Ей нужна была такая, на которой были бы нарисованы гаечный ключ и баллончик краски. Если за четверть века ничего не изменилось, то этот знак должен был указывать на мастерскую, где без лишних вопросов приняли бы угнанную машину. Напряжение всех нервов и органов чувств выматывало, ведь нужно было еще следить за дорогой, за светофорами, за бешеным потоком разумных, который так и норовил выплеснуться за границы тротуаров, словно у всех них разом отказал инстинкт самосохранения. Поэтому, когда искомый значок был найден, сил у Темперанс осталось только на то, чтобы свернуть в нужный проезд и припарковаться у ворот мастерской. А еще у нее тряслись руки от волнения: она впервые за двадцать пять лет должна была с кем-то заговорить вслух.
      В стекло кто-то постучал, напугав ее. Она не сразу сообразила, как привести в действие стеклоподъемник.
      — Я могу вам чем-то помочь, мэм?
      — Д-да… Мшин… Ма-ши-на… — Темперанс крепко сжала руль, заставляя себя успокоиться и говорить медленно, четко артикулируя слова: — Я хочу из-ба-вить-ся от этой ма-ши-ны.
      Мужчина в слегка заляпанной смазкой и чем-то еще форменной робе ее пугал. У него был жесткий взгляд хищника, Темперанс не составило труда опознать в нем волка. Покидать безопасное нутро автомобиля под взглядом янтарно-желтых глаз хотелось с каждой секундой все меньше. Сделав над собой усилие, она открыла дверь и неловко — ноги и задница совсем затекли, — выбралась из машины.
      — Идемте со мной, мэм. Посмотрим, чем я могу вам помочь.
      Ей было стыдно за свой вид, за то, что этот волчара наверняка чует ее страх и думает, откуда она вообще взялась в городе, такая дикая, словно только что выбралась из заповедной чащи к цивилизации. И если он в самом деле так думал, то это было совсем недалеко от истины. Она последовала за ним в офис мастерской. Там оказалось на удивление чисто и уютно. Волк предложил ей присесть в кресло.
      — Чашечку кофе, мэм?
      — Спасибо, — кивнула она.
      Чашка — обычная, толстостенная керамическая посудина, даже немного претендующая на изящество и оригинальность: на ней была нарисована милая девочка в алой шапочке, словно с иллюстрации известной сказки, — согрела руки, помогла успокоиться. Темперанс с наслаждением вдохнула давно забытый аромат настоящего кофе, крепкого и без излишеств вроде сливок и сахара. Волчара подождал, пока она сделает пару глотков, кивнул, словно приглашая ее рассказать, что за нужда привела ее в его мастерскую.
      — Мне нуж-ны день-ги. Ма-ши-на не моя. Ее будут искать.
      — Три тысячи, мэм. Больше дать не смогу, эта развалюха…
      — Ус… ус-тра-ива-ет, — прервала его Темперанс.
      Он медленно и тщательно отсчитал ей тридцать банкнот, подождал, пока она спрячет их в карман джинсов, и поднялся, чтобы проводить и забрать ключи. Темперанс вытащила из багажника свою сумку и рюкзачок с остатками провизии.
      — Мэм, может быть, я могу вам еще чем-то помочь?
      Она остановилась у распахнутых ворот.
      — При-ют. Мне ну-жен ад-рес при-юта. Я ищу сына.


Глава двадцать третья


      — Шеф, а зачем вы это… — Никлош Ковальский мотнул головой в сторону закрытого бокса, где сейчас механики мастерской сноровисто разбирали «чериот-континенталь», который Радомунд Томашевский приказал уничтожить полностью, под пресс и в плавильню. — Да еще так задорого? Не окупится металл же.
      Волк насмешливо сощурил янтарные глаза.
      — Иногда, Ники, не нужно смотреть на цену, делая доброе дело.
      — Это ей-то доброе дело? А если за этой теткой рудый* хвост тянется?
      — Даже если так. До того хвоста нам дела нет, а вот до остального…
      Опознать в изможденной, больше похожей на бродяжку, женщине лебедицу Радомунду труда не составило. У волков отличная память, и на свою он пожаловаться не мог. Когда-то он видел уже одного представителя этого рода. И если не ошибался, то эта женщина приходилась ему близкой родней. Подумав и пошарив в памяти на предмет родословных, Радо сообразил, что из женщин Сигнис в живых осталась только одна — Темперанс. В высших кругах, куда его отец был вхож лишь за счет скопленного трудами их рода богатства и влияния, про нее ходили противоречивые слухи. Кто говорил, что наследница Сигнисов — беспуть, предпочитающая свалить все дела на дядю и прожигать жизнь в заграницах, кто и вовсе хаял ее за то, что даже на похороны родителей не явилась. А вот Радо, увидев ее сегодня, подумал, что тут явно не все так просто.
      — А что остальное, шеф?
      Радомунд смерил парнишку внимательным взглядом. Никлош ему нравился, просто так вопросы не задавал, сперва думал старательно. Дальний родич, можно и поучить, все польза будет. У Томашевских бесполезной родни не бывало, даже беспутный младшенький, Штефан, пусть и не умен, зато красив и упрям, тем и брать будет. Особенно после того, как получил трепку от вожака стаи и уяснил свое место в оной.
      — А опиши-ка мне, голуба, тетку ту.
      Никлош нахмурил темные русые брови, принялся вспоминать. Во внимательности ему отказать нельзя было — описал он странную клиентку четко, вплоть до цвета носков, выглядывавших из-под летних босоножек. Но Радомунд покачал головой:
      — Ты, Ники, смотреть-то научился, а вот видеть — пока еще нет. Ну да ничего, это с опытом приходит. А пока слушай и на ус мотай. Тетка эта меня моложе лета на три, если я не путаю. А что выглядит так, как иные человечьи старухи… Ничего, откормится, успокоится. Красавицей, конечно, ей не быть, да среди лебедей и нет таких, чтоб дух занимался, в людской ипостаси. Зато в истинной, любой тебе скажет, нет птиц красивее. Сильная птица, гордая. Только вот видно по ней, что из неволи только-только вырвалась. И в неволе той покалечили ее сильно. Потому мне и все равно на то, есть за ней хвост рудый, или нет. Может и есть, да только за кем его не будет, кто из клетки вырваться сумел? А уж своя то руда** или чужая, дело десятое.
      — А зачем тогда вы, шеф, своим знакомцам из полиции звонили?
      Радо ухмыльнулся во всю пасть, пусть и в людской ипостаси.
      — Ох и большие ж у тебя уши, голуба. Гляди, чтоб не прищемить.
      — Ну, шеф! — виновато и просительно одновременно протянул парень.
      — Ладно. Помнишь ли, как полиция в припортовых норах воевала?
      Никлош чуть заметно передернулся. Еще б не помнить.
      — А перед тем из нор тех детей убирали. Парнишка один, он и сейчас над портовыми крысятами трясется. Куратор того района. Я как лебедицу эту увидел, про него сразу вспомнил. Одно лицо, видно, и кровь одна. А после она про приют спросила, сказала, что сына ищет. А парень тот — сирота, лебеденок… Смекаешь?
      — Так вы..?
      — Не для того, чтоб на угонщицу навести, я звонил. Знакомцы у меня в полиции есть. И должок у Томашевских перед ними тоже есть. Я его, конечно, не вернул, но у Прародителя, авось, зачтется.
      Никлош тихо поблагодарил и вернулся на рабочее место, обдумывать. А Радо Томашевский, налив себе еще кофе, засел за бумаги, мысленно поблагодарив Прародителя, что в этот день как под хвост ужалило сюда приехать, не иначе — божья воля вела. А если б не приехал? Вряд ли здешний старший мастер дал бы лебедице три тысячи за ржавую развалюху, да еще и угнанную. Но Вольфганг Томашевский не раз говорил сыновьям, что не все измеряется в деньгах. Три тысячи эти Радо из своего кармана отдал и не жалел ничуть. Что деньги? Гораздо дороже он оценивал свой звонок детективу Гранноку с просьбой выяснить, в каком приюте воспитывался инспектор отдела по работе с несовершеннолетними Марк Дарко. Отправлять женщину в полицию он не стал. Может, и надо было — это сократило бы ее поиски, и намного. Но что-то подсказывало волку, что поступил он единственно правильно.

      ***

      Улаф уже ушел, спохватился, что нужно вернуться в управление, доделать все брошенные на Лакосту дела. Пообещал ждать меня независимо от того, когда я освобожусь. Ну, надеюсь, я сегодня успею все закончить вовремя, не придется задерживаться сверхурочно.
      В приюте я все закончил, со всеми пообщался. Тао провожает меня к выходу, по пути спеша договорить, выплеснуть все, что надумал, пережил и переосмыслил. Я внимательно слушаю, в нужных местах ободряюще угукаю или просто сжимаю его плечо ладонью.
      — Директор-сан говорит, что мне обязательно нужно взять дополнительные уроки риторики. Говорит, что язык у меня подвешен нужным концом, но речь надо очистить, как луковицу от шелухи. Она так говорит!.. — мальчишка взмахивает руками, в преувеличенном возмущении всплескивает ладонями, и я смеюсь. Теперь можно, теперь это не будет воспринято неправильно. И Тао тут же теряет всю напускную суровость и хихикает тоже. Мы с ним оба понимаем, что директриса плохого не посоветует, а избавиться от трущобного говорка Тао нужно.
      Внизу, через пролет широкой парадной лестницы, слышно голос миссис Найс и какой-то неуверенный, запинающийся — тоже женский.
      — Я не могу разглашать эти сведения, мэм.
      — По-жа-луй-ста, — в голосе женщины мне слышатся слезы. — Я дол-жна най-ти сына!
      — Мэм, где вы были двадцать шесть лет назад? — «мама котя», к моему удивлению, почти шипит. Странно, что ее так разозлило?
      Я придерживаю Тао за плечо и останавливаюсь там, где нас с ним еще не видно, а вот мне, если аккуратно выглянуть из-за перил, видны и директриса, и ее собеседница. Женщина зябко обхватывает себя за плечи, порывисто поворачивается, и у меня замирает на долгие-долгие секунды сердце. Этот нос я не спутал бы ни с каким другим — я такой же каждый день в зеркале вижу, когда бреюсь. Разрез глаз. Длинная шея. Несуразная фигура. Слегка косолапящая походка…
      — Его от… ото-бра-ли… — она запрокидывает голову, с трудом сглатывая. — Еще в яйце. Моего сына. Я знаю, что у меня сын… Осо-бен-ный… Прошу вас!
      Ответа миссис Найс я уже не слышу. Ноги несут меня по ступеням вниз сами, я их не то, что не контролирую, я сейчас даже понять не способен, что там с моим телом. Потому что она поворачивает голову, и я встречаю взгляд таких же черных, как у меня, глаз. И слышу совершенно птичий, бессловесный крик, вижу, как тянутся ко мне тонкие, как веточки, руки.
      — Мама…
      А потом ее колени подламываются, и она оседает, а я успеваю подхватить легкое — слишком легкое, фиксирует мое сознание, — тело у самого пола. Часть разума, привыкшая подмечать нюансы внешнего вида и поведения подопечных, замечает совершенно седые, неровно обкромсанные волосы, в которых яркой белизной выделяются узкие перья, неестественную худобу, от которой на ее лице резко проступают скулы, а в растянутом вороте свитера — острые, «птичьи» ключицы. Длинные костистые пальцы крупно дрожат, пытаясь дотянуться до моего лица.
      — Как… — у нее совершенно белые губы, а голос задыхающийся. — Как тя… тебя наз… наз-ва-ли?..
      — Директор Найс, вызовите «скорую», кардиобригаду!
      Миссис Найс кивает и исчезает в коридоре, ведущем в ее кабинет, а я смотрю на свою мать и уже тише, спокойнее, стараясь успокоить и ее, хотя бы голосом, говорю:
      — Марк. Мое имя Марк Дарко из стаи Тимвиц-Виндов. Все будет хорошо, мама. Теперь все будет хорошо. Дыши. Тише, тише.
      — М-ма-арк, — она улыбается, часто моргая. Смотреть на меня ей мешают слезы, непрерывно стекающие по вискам. — Марк. Мой Марк.
      А я нашариваю свободной рукой кнопку гарнитуры, у меня на мгновенном дозвоне стоит телефон Эрика. Пока что его, но он сам сообщит всем остальным. Через два гудка соединение устанавливается, и я говорю, не дожидаясь его ответа:
      — Брат, мне нужна помощь. Улафа и нашей стаи. Срочно. Я в «Гардиане».
      — Принято. Жди. Десять минут, — сухо и четко отвечает Эрик и дает отбой.
      Вот теперь все точно будет в порядке, мама.

__________________________

* - здесь в значении "кровавый"
** - руда - кровь

Если кому интересно, музыкальная тема Темперанс:
https://www.youtube.com/watch?v=V17ij5Ap1pA
_________________________________


Глава двадцать четвертая


Медики прибывают одновременно с… наверное, это можно назвать боевой группой или отрядом быстрого реагирования, разве что неофициальным. Эрик, Ролан и Улаф. Моя стая. И пока врач и фельдшер суетятся над уложенной в кабинете директора на диванчик мамой, я кратко ввожу своих в курс событий. Я успел аккуратно выспросить у Темперанс Сигнис — леди Дарквуд не ошиблась! — как она меня нашла.
— Нужно поговорить с Томашевским. Не знаю точно, с которым из них, да и адрес мастерской она не смогла сказать. Но будет хотя бы зацепка.
В этот момент врач, осматривающий маму, возмущенно вскрикивает, и все наше внимание обращается к ним.
— Какой препарат? Это противозаконно! Вы должны подать в суд, мэм!
Мы переглядываемся: кажется, здесь придется вызывать подкрепление в виде боевой двойки Граннока или Лорейна. Если тут замешаны наркотики…
— Офицеры, — врач уже подходит к нам. — Мне нужно забрать пациентку в клинику. Ей необходима длительная реабилитация для того, чтобы хотя бы поддержать здоровье. Никогда такого не видел… — это он уже бормочет себе под нос.
— Нет, — неожиданно вырывается у меня. — Анализы и обследование — да, но уложить ее сейчас в палату будет чревато нервным срывом.
Улаф ориентируется мгновенно:
— В Зеерос ей будет комфортно?
Пожимаю плечами:
— Я не успел выяснить всего, с ней должен поговорить кризисный психолог.
— Думаешь?..
— Почти уверен. Я уже видел таких… — меня передергивает. Боюсь даже представить, через что пришлось пройти моей маме. И я не уверен в том, что она осталась нормальной. Даже не так, я уверен, что ее психика повреждена, но так же уверен в том, что это можно исправить. Нужны только подходящие условия.
А еще — и это я уже объясняю Улафу, как имеющего из всех нас самое большое влияние благодаря семье, — если я правильно понял, Темперанс Сигнис боится того, кто четверть века удерживал ее в неволе. Так что Уль кивает и отходит чуть в сторону, чтобы связаться с отцом.
Час спустя «скорая» отвозит маму, меня и Улафа в частную клинику, где уже ждет предупрежденный персонал и вип-палата с охраной. Это заслуга фон Штее-старшего. Эрик отправился «копать», собрав все возможные зацепки, Ролан — по мастерским Томашевских, искать нужную и говорить с хозяином. Все при деле.
Сейчас Темперанс, получившая укол успокоительного, спит. Во сне у нее совсем юное лицо, когда разглаживаются морщинки у глаз и между бровей, и не опускаются уголки губ.
— Ты очень похож на нее, — шепчет Улаф, осторожно, искоса, рассматривающий ее.
— Сам вижу, — усмехаюсь я.
Да, похож. Просто одно лицо, с поправкой на пол и возраст. Челюсть у меня все-таки помассивнее, губы поуже. Ну и еще то, что мы с ней разной масти, играет роль. Я уже знаю, что черным родился из-за того, что маме не позволили насиживать мое яйцо. Колебания температурного режима могли меня вообще калекой сделать, но обошлось малой кровью. По спине все еще пробегают мурашки, стоит вспомнить лихорадочный, путаный шепот, сводившийся к тому, что «он тебя не убил, не убил!». То есть, та тварь, что держала маму взаперти и под действием запрещенного препарата, препятствующего обороту, могла меня еще и убить. Впрочем, оно и ясно: что уж проще — разбить или просто надколоть яйцо? Бр-р-р, даже думать о таком не хочу, слишком страшно.
Мне страшно понимать, из какой бездны мама сумела себя вырвать, вытянуть на голой силе воли. Как я понял, опять же, из ее обрывочных речей, она почувствовала, что со мной что-то происходит, и смогла вернуться в более-менее адекватное состояние. Мы с Улафом переглянулись еще: судя по приблизительно определенному временному промежутку, это когда он чуть не погиб. Ну, да, тогда наша дикая связь активизировалась и потянула за собой ту, что присуща только лебедям: привязку матери к ребенку. Обратной нет, иначе, боюсь, я не смог бы вырасти умственно здоровым. Темперанс говорила, что всегда знала, что я жив, иногда чувствовала, когда в моей жизни происходило что-то важное. Но плохое или хорошее — это было ей недоступно, а вот если бы она меня высидела, то могла бы знать и это.
Но в общем мы с ней совсем недолго смогли пообщаться, врачи в один голос заявили, что ей нужно отдохнуть. Увезли куда-то, вернули чистую и даже аккуратно подстриженную совсем коротко, под мальчика, в новенькой мягкой пижаме, уложили, подключили кардиомонитор, поставили капельницу. Ну и позволили нам тихо-тихо посидеть рядом. Вообще-то, мне нужно возвращаться к работе, но Улаф пообещал уладить вопрос с моим капитаном насчет отгулов на завтра и полдня сегодняшних. В счет сверхурочных. И я ему за это благодарен. Темперанс во сне слегка сжимает мою ладонь, и пока я не отнимаю руку, спит спокойно.
— Так странно, — тихо говорит Улаф, и я вопросительно смотрю на него. — Ты ее сразу принял…
Я могу только пожать плечами, но объяснить все же пробую, подбирая слова:
— Ты вряд ли поймешь, у тебя родители были всегда. Вот Эрик понял мгновенно, по глазам было видно. Любой сирота, даже сбежавший из семьи, где били, морили голодом или насиловали, все равно мечтает о том, что у него будет семья, где его будут любить. Что у него будут те, кого он сможет назвать «мама» и «папа». Хотя бы мама. Когда я встретился с ней глазами… Это как будто нас на мгновение соединила высоковольтная дуга, больно, горячо, почти невыносимо — но невозможно прервать. Я просто сразу понял, что меня не бросали, от меня не отказывались, обрывая нити родственной связи. Несмотря на разлуку в четверть века с лишком, мы были и остаемся родными. Я… почувствовал ее любовь, Уль. Почувствовал, что ради меня она готова на все. Знаешь, может быть, именно это мне столько лет помогало держаться?
Улаф придвигается ближе, обнимает меня и молчит, сопит слегка виновато. На губах Темперанс появляется едва-едва заметный призрак улыбки.

***

Радомунд Томашевский ждал визита полиции. Но только не думал, что кто-то из этой братии появится в мастерской так быстро. Сколько там прошло времени с момента, как он объяснил лебедице дорогу к приюту «Гардиан»? Радо посмотрел на часы и присвистнул: четыре часа. Нет, сегодня он точно отправится в семейный храм Прародителя и поблагодарит его.
— Радомунд Томашевский? — в кабинет прошел и мгновенно занял все свободное место огромный тигон. Лично с ним Радо знаком не был, но был наслышан. И от отца в том числе, плевавшегося ядом, рассказывая, как Тимвицы от старшего сына, наследника, отреклись, а Кроуны — от дочери.
Томашевские когда-то давно, до Реформации, были рыцарями, правда, не здешних князей, а дальше на северо-восток. Их сюзеренами были Недзвичи — род старый, сильный, влиятельный, но во время Смуты уничтоженный под корень. Вместе с Недзвичами сложили головы и Томашевские, вся главная ветвь рода. Из младших остался один только Ульрик, ему, четырнадцати весен от роду, старшие наказали увести женщин и детей подальше от пылающей Смутой Полещины. Так они и оказались в этих местах. Но о корнях не забыли, не забывали и о традициях рыцарства, хоть младшая ветвь претендовать на это звание не имела права. Легенды об истинных Томашевские знали. Потому старый Вольфганг и исходил на ядовитую пену, узнав об отречении: «эти твердолобые кошки вообще уже обо всем позабывали!». Иногда Радо думал, а что бы сделал отец, доведись кому-то из них встретить истинного? И все-таки украдкой молил Прародителя не посылать ему такого испытания. Довольно наслышался о том, как относятся к разновидовым. Да, завидно было, особенно, когда впервые увидел Граннока и Науро, ощутил крепкие узы, спаивающие боевую двойку в одно целое. Но в то же время понимал, что это ж просто ужас что такое, если характеры, к примеру, не совпадут, или кому-то достанется такой партнер, как Реджи Науро.
О Ролане Тимвице Радо знал, что тот работает в убойном отделе. Нехорошо екнуло в животе: неужто за лебедицей в самом деле рудый хвост тянется? Но на вопрос офицера кивнул, с сомнением покосился на диванчик, но все же предложил присесть и кофе.
— С удовольствием, — согласился тигон, аккуратно опускаясь на жалобно скрипнувшую мебель.
— Что привело доблестного офицера в мою скромную мастерскую? — спросил Радо, колдуя над кофе-машиной.
— Пара вопросов не под протокол.
Волк едва не просыпал кофе мимо гильзы.
— Эм… Хорошо, спрашивайте, офицер.
— Вы видели вот эту леди сегодня? — на стол с легким стуком лег планшет, на экране мерцала чуть смазанная фотография Темперанс Сигнис.
— Да, чуть позднее полудня, около часу, — не счел возможным отпираться Радо.
— Она оставила вам машину, — видимо, утвердительный ответ стал для тигона основанием дальнейших умозаключений, точнее, фактов, потому что это был не вопрос. — Марка, цвет и госномер?
Радомунд, гадая, во что же он умудрился встрять, и чем это будет чревато, отчеканил:
— Серо-голубой «чериот-континенталь» восьмидесятого года, номер сорок три — десять, шестой регион. Владельцем числился некто Джозеф Ферг, года рождения, к сожалению, я не запомнил, — в бардачке машины было водительское удостоверение и документы на машину. Их Радо сжег собственноручно и пепел развеял на заднем дворе мастерской.
— И он уничтожен. Отправлен в плавильню, скорее всего.
Это тоже был не вопрос, но Радо все равно кивнул, ставя перед офицером чашку с кофе.
— Хорошо. Надеюсь, о том, что к вам вообще попала такая машина, больше никто не узнает.
Ролан встретился взглядом со слегка округлившимися глазами волка, но тот быстро взял себя в руки.
— Конечно, офицер. О чем мы вообще? Сливки, сахар?
Тигон жестом отказался, выпил чашку в три глотка и встал.
— Всего хорошего, сэр. Благодарю за содействие силам правопорядка.
Провожая его к выходу, Радомунд Томашевский думал, что он ни за что не хотел бы перейти дорогу тому, за кого вписывается этот здоровяк. И что, пожалуй, он не станет выяснять по своим каналам, в какой такой клетке побывала Темперанс Сигнис. Это не его дело, и впутывать в это семью он не имеет права.

***

— Эрик, пробей-ка человечка. Джозеф Ферг, является владельцем машины «чериот-континенталь», цвет серо-голубой, госномер сорок три — десять, регион шесть.
— Хорошо, подождешь на линии? — в гарнитуре послышались тихие щелчки клавиатуры.
— Жду, Кисточка.
Минут через пять Эрик снова заговорил, и его голос заставил Ролана напрячься.
— Есть кое-что интересное. Возвращайся, я тебе запароленным файлом скину в почту.
— Принял. Скоро буду.
В участке Ролан был уже через полчаса, кляня вечерние пробки. Ввалился в свой отдел, уже с порога унюхав запах любимого травяного чая и чего-то явно мясного. Кружка и прикрытая салфеткой тарелка дожидались его на столе, рядом с компьютером. Отмахнувшись от расспросов напарника, он откусил разом половину нашпигованного ветчиной и сыром багета, ввел пароль и полез в почту. Чтобы открыть присланный Эриком файл, пришлось еще дважды вбивать разные пароли: иногда Кисточка был таким параноиком! Но информация того стоила. Ролан снял с шеи шнурок с микрофлешкой, скинул на нее выуженный документ и снова набрал Эрика.
— Кисточка, зачистишь?
— Угу, убери руки с мышки и клавы.
Удаленному доступу Эрика к своему компу Ролан уже не удивлялся, Винд был гением в своем деле, что ему какие-то там пароли и запреты? К тому же, Эрик никогда не лез без спросу или прямой просьбы.
— Готово. Пончик с мятой у тебя в столе.
— Спасибо, рысеныш, — умиленно расплылся в улыбке Ролан, зная, что Эрик эту его улыбку услышит и почувствует. — Перышку сам скажешь?
— Позже. Если понадобится.
— Ну, да, ты прав. А мне псину жаль, — хмыкнул тигон, внезапно подумав, что Улафу со всеми сегодняшними перипетиями может и не светить «празднование» помолвки.
Эрик на это только фыркнул:
— Перетопчется. Марка он дольше динамил.
Ролан рассмеялся и нажал отбой.


Глава двадцать пятая


      — Улаф, езжай домой. Тебе нужно отдохнуть.
      Упрямая псина сидит рядом, пьет дрянной кофе из автомата и только головой мотает. Я не могу уехать, потому что боюсь оставить маму одну. Боюсь, что, проснувшись в одиночестве, она испугается. Нет, я верю, что она достаточно разумна, чтобы не кинуться очертя голову из палаты. Но зачем ей такие потрясения? А вот что держит здесь Улафа?
      — Тебе тоже, — говорит он, бросая пустой стаканчик в урну у двери. — Я схожу, спрошу, можно ли тут поставить хотя бы лавочку из коридора. И ты ляжешь подремать.
      Внутри становится тепло и чуть щекотно, словно мягким пером по сердцу провели.
      — А ты?
      — А я посижу, поработаю для тебя подушкой. Что? Лучше голову на чьи-то колени преклонять, чем просто так. По себе знаю.
      Я тихо фыркаю, но теперь внутри царапается ревность. Нет, знать не хочу, кому он там голову на колени клал! А Улаф усмехается, зарывается носом в мои волосы, наклоняясь надо мной и пользуясь тем, что я сдвинуться не могу, чтобы не выпустить мамину руку.
      — Не ревнуй, это было давно. Когда я служил.
      — Я вовсе не…
      — Я, знаешь ли, тоже тебя чувствую.
      Его шепот скользит теплом по коже, заставляя меня мысленно чертыхнуться. Ну как же не ко времени сейчас…
      — И это тоже, — жесткие губы касаются уха, прихватывают край. — И это взаимно, Перышко. Мы могли бы оставить твою маму на полчаса, она крепко спит.
      — Интересно, — и мне в самом деле интересно! — у нас каждый раз это будет происходить в самом невероятном месте, мало предназначенном для подобного?
      — Смотря что ты имеешь в виду под словом «это», — смеется Улаф, очень осторожно вытягивая мою уже слегка занемевшую руку из маминой ладони. Она не просыпается, только чуть хмурится во сне. — Мы скоро вернемся.
      Это звучит, как успокоение не для меня — для нее. И, наверное, так оно и есть. Мы выходим из палаты, и Улаф подталкивает меня в нужном направлении. М-да, сперва душевая, теперь, кажется, перевязочная? Нас отсюда выкинут, если застукают, под хвосты пинком. Но я не успеваю ничего сказать, в мгновение ока оказываясь лежащим на узкой пластиковой кушетке со спущенными до колен штанами. Улаф, шепотом матерясь, стягивает с меня ботинки и сдергивает штаны и трусы окончательно. Кушетка стоит не у стены, и он садится на нее верхом, с его-то длинными ногами это не составляет трудов. Еще через секунду мои ноги оказываются у него на плечах, а его наглый язык хозяйничает где-то чрезвычайно близко к моей заднице. Это безумно, потому что одновременно приятно до дрожи, немного страшно и очень смущающе. И сказать я ничего не могу, только цепляться руками за края койки и смотреть, что он творит. Или не смотреть, но тогда я сразу кончу, потому что все ощущения разом становятся острее, если закрыть глаза. А еще я могу до крови прикусывать губы, потому что шуметь нельзя, в двадцати метрах от перевязочной, у дверей маминой палаты, сидит охранник, а чуть дальше — сестринский пост.
      Улаф размашисто проводит языком между моих ягодиц и слегка прикусывает поочередно каждую, заставляя меня давиться стонами и закрывать рот ладонью. Немного отстраняется, и мне стоит усилий сосредоточиться на том, что он говорит:
      — Я не возьму тебя сейчас, Перышко. Не поставлю тебе метку до свадьбы. Но ласкать буду, буду готовить. Каждую ночь. Как сейчас.
      Садист… Ебарь-террорист! Я же хочу, хочу так, что пальцы поджимаются… Но в глубине плавящегося от его ласк сознания я благодарен ему за это. За то, что хочет тоже — но будет терпелив. За то, что сейчас, трахая меня языком, пальцами — осторожничает и делает это медленно. За это же и ненавижу, и за то, что не могу взвыть в голос, чтобы дал мне кончить. За то, что я слишком хорошо чувствую, как он сам возбужден — до боли и ломоты в яйцах. За то, что не дает вывернуться и сделать для него то же, что делает для меня.
      Он опускает меня на кушетку, продолжая неторопливо поглаживать изнутри двумя пальцами, расстегивает ширинку и придвигается ближе. И я все-таки умудряюсь вывернуться, задрав одну ногу на его плечо, дотянуться ладонью до его члена. «Хорошо, что у меня такие длинные руки», — моя последняя осознанная мысль. Дальше накрывает сперва его ощущениями — словно горячей волной, потом и моими.
      В себя приходим одновременно, и так же синхронно ржем, стараясь приглушить смех. Красавцы оба: потные, в сбившихся рубашках. У Улафа на форменном галстуке — длинный потек то ли моей, то ли его спермы, у меня в ней же рубашка и весь живот, а еще бедро. Хорошо хоть в этом кабинете есть раковина, а на полочках рядом сложены коробки со стерильными салфетками. Отчищаем друг друга, одеваемся. И уже на выходе, заставив его нагнуться, тихо говорю на ухо:
      — Спасибо.

      ***

      Штраф за ущерб, причиненный природоохранной зоне, был относительно невелик, но все равно злил Виктора. Тем более что ему необходимы были деньги на найм того, кто должен устранить сбежавшую суку Темперанс. Время уходило, а этого наемника еще следовало найти. Интуиция, в которую Виктор не слишком-то и верил, вопила, что он уже опоздал — с момента побега племянницы прошло почти пять дней. Но он отмахивался: да что она может, убогая? Четверть века в полуобороте, она же наверняка разучилась говорить, да и от людей будет шарахаться. То, что девчонка за эти годы умудрилась не забыть навыки вождения, он как-то упускал из виду. Он сам, лично, проехал по ближайшим дорогам на следующий же день, когда пожарные убрались из леса вместе с полицией, рассчитывая отыскать в каком-нибудь кювете разбитую машину, но ничего не нашел. Списал на везение. Хотя больше его порадовал бы труп Темперанс.
      Осторожно потянутые ниточки все же вывели его на нужного оборотня через две недели после побега Темперанс. Нагловатый, разбитной с виду парень с холодным равнодушным взглядом, совершенно не вяжущимся с яркой улыбкой во все острые клыки, Виктору не понравился. Особенно ему не понравилось то, что наемник отказался приступать к работе немедленно и потребовал аванс.
      — Мистер, сперва я почву прощупаю, а то, может, вы мне гнилое дельце впарить хотите.
      Виктор никак не мог определить вид наемника, его анима-форму. Ни на лиса, ни на крысу, ни на волка тот не походил, а клыки совершенно точно относили его к хищникам. Псом он тоже не был, этих оборотней Виктор умел определять с первого взгляда, да и трудно себе представить, чтобы пес внезапно взялся работать киллером. Кто-то из кошачьих? Тоже нет, тех повадки выдают на раз-два. Мысленно махнув рукой, Виктор постарался отделаться от этого идиотского интереса. Какая ему разница, кто Темперанс горло перегрызет?
      — Хорошо. Сколько времени вам нужно? — раздраженно стукнул он по подоконнику и едва не вскрикнул: отслаивающаяся краска острой иглой воткнулась под ноготь. Вот приспичило же идиоту поиграть в шпионские игрища в районе готовых к сносу домов!
      — Минимум три дня. И аванс — тридцать процентов от заказа.
      — Да ты ошалел?! — взорвался Виктор, теряя последние крохи сдержанности.
      Наемник нагло фыркнул:
      — Как хотите, мистер. Ищите кого-то другого, если мои условия вас не устраивают. Только учтите, другие запросят половину.
      Виктор опомнился, постарался взять себя в руки. В самом деле, у него нет времени искать еще кого-то. Он и этого-то нашел с трудом. Через тех же людей, которые доставали для него сыворотку, замедляющую оборот. Иных связей с теневым миром у него не было, да и не нужно было, в конце концов, он честный и законопослушный гражданин, ему ни к чему такие проблемы.
      — Хорошо, тридцать процентов. Перевести на карту?
      — Мистер, да вы смеетесь? — наемник глухо хохотнул, но, поняв, что клиент в самом деле не сечет в правилах, покачал головой. — Наличкой.
      Виктор кивнул и полез за бумажником, не заметив, как напрягся оборотень-наемник. Впрочем, и того, как он расслабился, увидев в руках Виктора шикарное кожаное портмоне, он тоже не заметил. Отсчитал нужную сумму, бросил ворох банкнот на щербатый подоконник.
      — Мне нужно, чтобы это было похоже на несчастный случай, передоз или что-то подобное.
      — И вам нужно, чтобы она сперва пострадала? — в голосе наемника Виктору послышалась издевка, но глаза так и оставались непроницаемо-холодными.
      — Мне безразлично, главное, что Темперанс Сигнис должна умереть с гарантией.
      — Мистер, мне вам как, сердце принести или, там, ее прекрасные глаза в шкатулке?
      Виктор с еще большим раздражением посмотрел на веселящегося оборотня.
      — Работайте. Мой номер у вас есть, позвоните с результатами.
      Виктор уже умащивал свое пузо за руль «пасадены-люкс», когда пристально следящий за ним через окно наемник аккуратно тронул пальцем спрятанную в ухе горошину гарнитуры.
      — Гнездо, это Пересмешник. Надеюсь, у вас все записано?
      — Пересмешник, все записано. Возвращайтесь.
      Мгновение спустя в старом доме уже никого не было.

      ***

      Поверить в то, что правосудие в ее случае не только возможно, но и необходимо, мама отказывалась долго. «Мое слово против его слова, сынок, и кому из нас поверят? А все улики я уничтожила собственными руками. Конечно, и те, что указывали бы на меня, но…»
То, что Темперанс убила кого-то, чтобы освободиться из четвертьвекового заключения, она рассказала нам с Улафом сама. Меня, к примеру, это ничуть не удивило и не покоробило. Наверное, подсознательно я чего-то такого и ждал, слушая ее историю с самого начала. Улафу с его вбитым в подкорку подчинением законам, было труднее. Дня три он ходил мрачный, как грозовая туча, обдумывая. Я его не трогал, даже не заговаривал на эту тему. Я слишком хорошо понимаю, каково это — столкнуться с такой дилеммой. Так что оставил Улафа в покое и позволил ему переварить, разложить по полочкам и прийти к общему знаменателю с ситуацией, совестью, законом и собой.
      — Закон есть закон, — на четвертый день сказал он, утаскивая меня на обед в уютное кафе, полюбившееся, как оказалось, не только моей стае, но и Улафу. — И, он гласит, что за убийство полагается наказание. Думаю, Прародитель просто ошибся в очередности событий.
      Как бы цинично это ни звучало, но «отсидела» мама даже больше, чем дали бы за ее преступление, если учесть все смягчающие и отягчающие обстоятельства. Раза в два. Так что теперь совесть Улафа чиста, как первый снег.
      А отдел наркоконтроля в сотрудничестве с коллегами из Марштадта, из шестого региона, ведет дело о распространении и преступном использовании стоп-сыворотки, и мама проходит по этому делу свидетелем и потерпевшей. Факт продажи препарата Виктору Сигнису уже зафиксирован документально, факт использования его на маме тоже подтвержден врачами клиники и результатами исследований. Так что Виктору светит по меньшей мере двадцать лет строгача. Похищение ребенка, оставление ребенка в опасности, насильственное лишение свободы, насилие над личностью, неоднократное изнасилование — это уже вышка. Правда, собрать доказательства всего этого будет довольно тяжело.
      Эрику каким-то чудом удается раскопать запись с уличной камеры перед приемником-распределителем с той ночи, когда я родился и был подброшен на его крыльцо. И то, чудо стало возможно только благодаря тому, что тогда камеры писали все не на цифровые, а на аналоговые носители, и глубоко в недрах транспортной полиции имеются закрома, в которых все еще хранятся эти кассеты. Все дело даже не в регламенте сохранения информации, а в банальной лени разумных. Это пока что единственная улика, Эрик и еще пара ребят-экспертов бьются над тем, как очистить изображение в той мере, чтобы можно было прочесть изрядно заляпанный грязью номер машины, из которой Виктор Сигнис выходит. И я верю, что они сумеют. И тогда мы его закопаем с гарантией.
       А потом наркоконтролю везет, как псу, проглотившему радугу: Виктор сам выходит на тех же дилеров. Вот только уже не за дозой стоп-сыворотки. У нас дружно отвисают челюсти, когда эта тварь требует найти ему киллера. А потом я с трудом утихомириваю мою стаю, рвущуюся растерзать этот человеческий отброс. Всех, в том числе и моего слишком правильного жениха. Метаморфоза почти пугает. Впрочем, Улаф быстро успокаивается и берет себя в руки. Умница.
      Операцию разрабатывает группа захвата. Роль киллера исполняет незнакомый нам оперативник из Марштадтского отдела по борьбе с организованными преступными группировками. Запись разговора — еще один камень на надгробье Виктора Сигниса. Папка с его делом распухает уже до неприличия. Арест назначен на завтра.
      И тогда мама, наконец, перестанет тревожно оглядываться.


Глава двадцать шестая


      — Мистер Сигнис, к вам полиция.
      Виктор поморщился. Для старого дворецкого он как был «мистером», так им и остался. Это Ферга можно было заставить называть себя «милордом», Джонатан служит им уже пятьдесят лет, а до него служили его отец и дед, так что старик прекрасно знает, кто должен наследовать титул, а кто так навсегда и останется младшей ветвью. Нет, не навсегда, конечно же, а только пока не будет найдено тело нынешней наследницы, почему-то уже двадцать четыре года медлящей принять титул и дела рода Сигнис. Впрочем, это пока не важно. Виктор с трудом заставил себя выкинуть из головы мысли о том, что скоро, совсем скоро даже упрямый дворецкий будет вынужден переучиваться правильному обращению к своему милорду. Хотя лучше будет вообще уволить его. Приходящие слуги куда дешевле обходятся и меньше знают.
      — Пусть проходят в кабинет, Джонатан.
      Он недоумевал: что им нужно? Прошло столько времени с пожара, что там можно было так долго расследовать? Да и штраф природоохране он выплатил. В какую-то секунду сердце екнуло: что, если это пришли сообщить о найденном теле Темперанс? Но эту мысль он отогнал — наемник пока еще не звонил, да и с момента их встречи прошел только один день, а тот потребовал три на какие-то там проверки. Что проверять-то? Опасна ли полусумасшедшая девка, чудом вырвавшаяся из надежного, казалось бы, убежища? Виктор убедил себя в том, что во всем был виноват покойный Ферг. Это он не справился с Темперанс, а то и вовсе забыл запереть ее, расслабился, наверное, за столько лет. О, возможно, он поторопился с наймом киллера? И сейчас ему об этом скажут. Да, наверное, так и есть!
      Полицейские были какими-то особо крупными. Один — точно пес, он и в человеческой ипостаси выглядел псом. Кем был второй, Виктор не сразу понял. Точнее, полицейский вызывал у него смутное ощущение узнавания. Но они точно никогда не встречались, такого здоровяка Виктор запомнил бы наверняка.
      — Виктор Сигнис?
      — Да, это я. А в чем дело, офицеры?
      — Вы арестованы по обвинению в насилии над леди Темперанс Сигнис.
      Время остановилось, замерло для Виктора, словно его и все вокруг опустили в жидкий азот. Он больше ничего не слышал, да и сопротивления не оказал, когда заломили руки и вывели из кабинета, потом и из дома прочь. Запомнился почему-то только вспыхнувший острой ненавистью взгляд дворецкого, стоявшего на верхней ступени лестницы.
      В себя Виктор пришел уже в допросной. Ему сообщили, что семейный адвокат Сигнисов отказался работать на него, поэтому ему дадут государственного адвоката. Эта новость снова выбила почву из-под ног. Как это — адвокат Бересфорд отказался? Какое право он вообще имел? Явившийся госзащитник пояснил, что это дело одного члена семьи против другого, а семейный адвокат по закону и в силу прописанных в контракте условий не имеет права принимать участие в подобных делах по специальности. Но может быть свидетелем, как со стороны обвинения, так и со стороны защиты. Так что если мистеру Бересфорду будет, чем помочь им в развале обвинений, он, мистер Анджей Кравец, обязательно оного мистера Бересфорда вызовет.
      Виктор кивнул и постарался сосредоточиться. У них нет и не может быть улик — дом сгорел, как он оставил на крыльце приемника коробку с птенцом, никто не видел, как насиловал девчонку — тем более. Все их обвинения не более чем слова, а его слово — уважаемого члена общества, мецената и вообще оборотня во всем положительного — против слова идиотки, которая наверняка пару слов не свяжет? Это даже не смешно. Он выиграет это дело и подаст встречный иск — о признании племянницы недееспособной.
      — Что ж, мистер Сигнис, позвольте ввести вас в курс дела, — сказал мистер Кравец и открыл папку.

      ***

      Судебные заседания решено сделать закрытыми. Главный судья Лоу-тауна пошел нам навстречу, проникся состоянием мамы, так что в самом зале не будет никого лишнего. Результаты тоже обнародоваться не будут. Сессий назначено уже с самого начала целых три, потому что кроме всего прочего вскрываются махинации с налоговыми декларациями, что-то там еще биржевое. Так что по итогам расследования род Сигнис оказывается, возможно, не в лучшем положении, чем двадцать пять лет назад. Маме на это откровенно наплевать, хотя потом она и говорит, что будет жаль потерять не только возможность приводить в более-менее пристойный вид достояние рода — все еще находящийся в нашем владении замок Уайтперл, но и сам замок. Глаза Улафа внезапно загораются каким-то маньячным огнем, он уточняет про замок и куда-то надолго исчезает.
      Первое заседание едва не срывается из-за того, что Виктор пытается напасть на маму и меня, выкрикивая какие-то малосвязные фразы. Теперь его ждет психиатрическая экспертиза, хотя мне и показалось, что все это было просто фарсом, попыткой уйти от ответственности. С другой стороны, если так подумать, тюрьма не слишком отличается от психиатрической лечебницы. Решетки есть и там, и там, а психически больным оборотням амнистия не полагается по закону. Так что если Виктора Сигниса признают невменяемым, в лечебнице тюремного типа он проведет остаток своих дней.
      После визита в суд маму приходится успокаивать, но Зеерос действует на нее очень хорошо, а когда туда привозят Вальда, она и вовсе оттаивает и забывает обо всем.
      — Улаф, вы скоро станете консортом Марка, — вечером, когда мы все сидим у камина в гостиной, а за окнами барабанит холодный октябрьский ливень, говорит мама. — Но у вас уже есть наследник, а у Марка его нет. А будущему князю Сигнис наследник просто необходим. Как вы относитесь к триадам?
      Улаф пару минут молчит, потом улыбается:
      — Положительно, леди Сигнис, — и, встречая мой откровенно обалдевший взгляд, поясняет: — Я видел, как ты работаешь с детьми, Перышко. И знаю, что ты станешь прекрасным отцом, и не только Вальду. Да и ему не помешает брат или сестра.
      Дар речи возвращается ко мне не скоро. Но и тогда я не тороплюсь им пользоваться: мне нужно подумать обо всем. Хотя бы сейчас, потому что ночью я буду не способен на какое-либо мышление — Улаф держит свое слово и приходит ко мне каждую ночь, чтобы измучить ласками, заставить выплеснуться, выстанывая на пике его имя. Учит, бережно и ласково, понимать свои и чужие желания, удовлетворять их, принимать и дарить ласки, не бояться и доверять. Доверять особенно важно: в первую брачную ночь мне придется повернуться к нему беззащитной спиной, довериться его клыкам, которые отметят меня. Я, конечно, потом и сам планирую ответную акцию, но все-таки он будет первым.
      — Марк, ты весь вечер молчишь, — говорит мама. — О чем ты думаешь?
      — О том, что вряд ли смогу подарить супруге полной мерой ту любовь, которую от меня будут ждать. Я наслышан о традициях и особенностях лебедей.
      Она печально вздыхает и качает головой, а я запоздало вспоминаю, как был зачат и почему прожил всю жизнь сиротой. Вот дебил!
      — Все меняется, малыш. И лебеди тоже. Иногда достаточно взаимного уважения, чтобы построить крепкую семью. И любви только с одной стороны.
      Моргаю, пытаясь осмыслить.
      — Моя мама не любила отца. Это он в нее был влюблен без памяти. Но они слишком уважали друг друга, так что вид безумно влюбленных им всегда удавался. Легенда о том, что лебединые пары — это только по любви и на всю жизнь, не более чем красивая сказка. Когда-то на заре веков разумности оборотней это, несомненно, было истиной, но всем свойственно меняться. Львы и тигры забыли об истинных, лебеди — о любви, кто-то еще — о чем-нибудь другом.
      Это на удивление горько звучит, да так оно и есть. Оборотни все глубже увязают в людском, перенимают привычки, повадки и законы людей, забывая о своих корнях. Мало кто, восклицая «О Боже!» понимает, что взывает к Прародителю всех разумных, но в первую очередь — Прародителю многосущных. Однажды наступит день, когда оборотни станут думать, что их истинная форма — это на самом деле какая-то мутация или болезнь. Наверное, к тому времени вымрут все рода, что не могут полностью мимикрировать под людей: пресмыкающиеся, ящеры, птицы. Я искренне надеюсь, что этого не случится, но тенденции-то на лицо…
      — Мы говорили о триаде, — возвращает меня в действительность мама.
      — Ну… а что о ней говорить? Если Уль согласен на триаду… Но я бы лучше согласился на контрактный брак до рождения ребенка.
      Я просто не хочу обманывать какую-нибудь девушку из благородной семьи. Хотя и понимаю, что именно лебеди не согласятся на подобное. Ведь та, что снесет для меня яйцо, впоследствии рискует остаться бесплодной, и кому она будет нужна?
      — Мам, давай, поднимем эту тему позже? — строю я жалобное лицо.
      Она улыбается и говорит, что Вальду пора спать, и она сама уложит его. Улаф сперва немного не доверял ей, но психологи утверждают, что леди Темперанс — на редкость трезвомыслящая женщина, и ее рассудок в полном порядке, а что есть небольшие проблемы с памятью — это просто следствие длительного стресса. Речь ведь у нее восстановилась полностью.
      Мы остаемся одни, не торопясь подняться наверх.
      — Ты в самом деле не будешь против триады? — спрашиваю, рассматривая лицо Улафа в каминных отсветах.
      — Не буду. Уверен, ты выберешь супругу с присущей тебе мудростью.
      — Хм, кажется, здесь запахло грубой лестью?
      Улаф демонстративно нюхает воздух, изображает крайнее отвращение (дома, когда мы наедине, ледяная маска словно стекает с подвижного лица) и подхватывает меня на руки:
      — Ты прав! Кошмар, мы задохнемся, если немедленно не сбежим!
      Вот же… собака страшная!


Глава двадцать седьмая


      Несмотря на ребячливую выходку, я чувствую, что Улаф не так спокоен и благостен, как желал бы показать. Поэтому, вместо того, чтобы позволить ему себя раздеть и заняться тем, чем он занимается каждую ночь уже почти две недели, я придерживаю его руки и рывком переворачиваюсь вместе с ним. Что удивительно — он не протестует, позволяя мне оказаться верхом на его бедрах, прижимая запястья к постели. Только темнеют глаза и в расширенных зрачках мелькают зеленые звериные огни. И, хоть я собирался поговорить с ним, я наклоняюсь и целую его, стараясь вложить в этот поцелуй то, что я пока не претендую на ведущую роль в нашей паре, и то, что я всего лишь хочу его успокоить. Напряженное, как струна, тело медленно расслабляется, жесткий рот, нехотя раскрывшийся под моими губами, становится мягче, и Улаф позволяет мне углубить поцелуй, не перехватывая инициативу, закрывает глаза и даже слегка выгибается навстречу. Это… не то, чего я ожидал, и не то, чего я хотел добиться. Мысли о разговоре вылетают из головы. Слишком заманчива эта неожиданная покорность, это доверие.
      «Мы поговорим утром», — решаю я, отпуская его руки. Он не делает попытки оттолкнуть или обнять, наоборот, вытягивает руки вверх, к изголовью, хватается за витые элементы, украшающие то. И улыбается, когда я смотрю на него, улыбается, подглядывая за моей реакцией сквозь ресницы. «Ладно, ты сам так решил», — думаю я, расстегивая пуговицы его мягкой домашней рубашки. Мне нравится его кожа, хранящая отсвет летнего солнца и его жар, нравится чувствовать тонкие, невидимые волоски, покрывающие ее, нравятся те отличия, что заложены природой между млекопитающими и птицами. Я уже знаю, что у него достаточно чувствительные соски и грудь вокруг них. Нет, слово «достаточно» не передает степени этой чувствительности. Иногда ему приходится наклеивать специальный пластырь, чтобы жесткая ткань форменной рубашки не раздражала. Поэтому я осторожно касаюсь их губами поочередно, краем глаза замечая, как резко напрягаются все мышцы, слышу судорожный вздох. То, что это его возбуждает, я тоже знаю, а сейчас еще и чувствую реакцию на такую невинную ласку. Проскальзывает мысль о том, как он отреагирует, если вместо ласки сжать соски достаточно резко. Но экспериментировать я буду в другой раз, сейчас я хочу иного. Хочу исследовать его тело, пока мне великодушно позволено это.
      Снять рубашку совсем не получится — он явно не собирается отпускать кованое изголовье, словно поставил себе или нам обоим такое ограничение. Ладно, принимается. Я просто расстегиваю ее до конца, переползаю ниже, на колени, чтобы расстегнуть домашние джинсы. Дома Улаф не носит белья, и кроме джинсов, снимать с него больше нечего. Две минуты — и я могу любоваться им, устроившись так, чтобы дотягиваться и до груди, и не прикрывать собой самого важного.
      — Уль, пройди полуоборот, — говорю и мысленно улыбаюсь: кажется, он слегка шокирован просьбой? Не ждал от меня такого?
      Он медлит, и я наклоняюсь над ним, опираясь на левую руку, а правую кисть, до тех пор медленно поглаживавшую его живот, сгибаю, как птичью лапу, впиваясь ногтями в кожу вокруг соска, ловлю пробивающую его тело дрожь и тихий скулеж, который он не успевает задавить.
      — Полуоборот, Улаф, ну?
      Тело подо мной меняется быстро, но не настолько, чтобы я не смог рассмотреть, что именно изменяется и как. Невидимые и мягкие волоски, покрывавшие его кожу, становятся жестче и темнее, гуще укрывают бедра и ноги, руки и грудь. Слегка вытягивается лицо, становясь неуловимо похожим на морду дога, заостряются и покрываются шерстью уши. Это все интересно, но меня больше всего сейчас интересует его член. Он у Улафа и так не маленький, но сейчас он больше напоминает собачий, становится чуть толще в основании. Я в курсе, что во время секса у псовых в основании члена набухает узел. На него-то я и хочу посмотреть. А еще потрогать и оценить свои скромные возможности.
      — Не-аф! Ау! — пытается возражать Улаф, но все еще не отпускает изголовье, следуя собственному правилу.
      — Тихо. Никаких «Ау».
      Его член горячий и удивительно гладкий, словно глянцевый, и тонкий рисунок вен и твердость делает его похожим на резное каменное украшение. А стоит обхватить его у основания — становится еще более горячим и толстым. Я наклоняюсь и забираю в рот остроконечную головку, уже увлажненную растекающейся капелькой секрета. Я все еще не слишком умел в этом, но очень стараюсь. Сейчас делать минет труднее — челюсти устают быстрее из-за размера, да и форма изменилась, я никак не могу приноровиться и расслабить горло. Но, кажется, и не надо: под моими пальцами, поглаживающими узел, рождается дрожь, Улаф тихо скулит, с трудом удерживаясь, чтобы не дергать бедрами, трахая меня в рот, я стараюсь прижать их всем своим весом, чтобы помочь ему. Все-таки выгибаю шею, чтобы не подавиться, насаживаюсь на его член горлом так, что губы утыкаются в узел. И чувствую, как выплескивается его сперма, не ощущая вкуса — слишком глубоко. Теперь можно оценить размеры. И я понимаю, что если Улаф трахнет меня с узлом в человеческом облике, я покалечусь. Но если потренироваться в частичном обороте… Боже, о чем я думаю? Чего хочу? Здравый смысл говорит, что это безумие. Желание, горящее костром в теле, шепчет, что это нормально — хотеть истинного в любом виде и целиком, со всеми присущими его виду особенностями.
      Улаф отпускает изголовье, стремительно выворачивается, опрокидывая меня на постель, на живот, одновременно стягивая и с меня домашние штаны и толстовку. Два легких, но звонких и довольно жгучих шлепка заставляют мой зад гореть. Подтягиваю колени под живот, выгибая спину, завожу руки назад, покорно раскрывая себя. Я знаю, что не возьмет, знаю, что измучит и доведет до крика в подушку только пальцами и языком. Но — Боже! — как же я его хочу!

      ***

      Если бы свои вопросы о триаде задавала не леди Сигнис, а мама или отец, Улаф честно сказал бы, что не желает делить Марка ни с кем, вообще. Но он понимал, что исход судебного разбирательства с Виктором Сигнис уже ясен, и через некоторое время Марк станет главой рода. А от обязанности продолжить род его не спасет никакой брак с истинным. Точно так же особенности лебедей не оставят ему шанса на заключение всего лишь договора на вынашивание ребенка. Та лебедица, которая выносит и высидит для них яйцо, конечно, сможет потом отказаться от ребенка. Но это нанесет травмы и ей, и птенцу. Неисцелимые временем травмы. Так зачем это требовать? Проще смириться с необходимостью триады. К тому же, он сам никак не будет связан с будущей первой леди Сигнис. Никто не сможет его заставить с ней спать, ну а изобразить доброжелательную вежливость в отношении нее Улаф как-нибудь сумеет. Все равно никого, кроме него, Марк любить не будет. И это непреложный факт.
      Поэтому он кивал и улыбался, хотя и понимал, что мог обмануть этим леди Темперанс, но не жениха. Он его и не обманул, поэтому счел для себя нужным принять наказание за попытку. Ну а то, что это очень приятное наказание… какое будущий супруг выбрал — такое и есть. В глубине души Улаф пытался представить себе, как однажды подчинится ему. Отдаст полную власть над собой, власть делать то, что не позволял раньше никому. Это заставляло тонкие струны предвкушения чуть слышно звенеть, подстегивая желание. А полная покорность и раскрытость Марка, когда они поменялись ролями, срывала крышу сильнее самой забористой травки. Остановиться на четырех пальцах, лаская его, было сложно. Да что там — Улаф снова кончил, только глядя на то, как его кисть погружается в горячую, пульсирующую плоть по самое основание большого пальца. Но эти упражнения гарантировали то, что их первый настоящий секс не будет болезненным для Марка. Боли в их отношениях уже было слишком много, Улаф поклялся самому себе, что больше ее не будет. По крайней мере, по его вине.


Глава двадцать восьмая


      Виктор сперва не поверил своим глазам, когда увидел в зале Темперанс. Почему-то ему казалось, что выглядеть она должна была так, как он привык за двадцать пять лет. Но на него смотрела ухоженная, прилично и даже дорого одетая леди, и, наверное, единственным отличием от той Темперанс, что уезжала с ним из Кастиля, были коротко остриженные волосы. На расстоянии скрадывались тонкие морщинки и то, что волосы леди Сигнис навсегда перестали быть белыми, приобретя призрачную красоту серебряной седины. Идеальная осанка, гордо расправленные плечи, холод в черных глазах. Она посмотрела на идущего за двумя охранниками Виктора, словно на пустое место. Хуже и быть не могло…
      Свое мнение он поменял почти сразу, увидев молодого оборотня, сидевшего сразу следом за Темперанс. Ее ладонь покоилась в надежной и ласковой хватке его рук. Его внешность… Виктор понял мгновенно, кто этот мужчина в темно-синей форме полиции и с нашивкой инспектора. Горячая ярость смешалась в нем с ненавистью и страхом. Он-то и думать уже забыл о птенце, которого бросил в коробке на крыльце распределительного центра. И, честно говоря, еще тогда надеялся, что птенец не сумел выжить. Он тоже знал о вреде инкубаторского высиживания и, хотя не осматривал едва вылупившегося птенца, надеялся, что тот родился калекой и скоро умрет. Но при взгляде на этого оборотня становилось ясно, что единственным его отличием от нормального лебедя из рода Сигнис была его масть. Он взглянул на Виктора так, что, будь у него умение убивать взглядом, от того осталась бы лишь кучка пепла. Если в глазах Темперанс было презрение, то взгляд ее сына пылал чистейшей, незамутненной ненавистью.
      Что-то перемкнуло в разуме Виктора. Ему показалось, что все случившееся с ним — вина этого проклятого выродка Темперанс. Что это, возможно, именно он нашел свою мать и помог ей сбежать. И что если его устранить, все сразу наладится. С удивительной для оборотня его комплекции скоростью он бросился вперед, нечленораздельно вопя угрозы, но охрана не дремала. Виктора скрутили в считанные секунды, не дав даже добраться до барьера, отделяющего зал от скамьи подсудимых. Заседание суда пришлось перенести — обвиняемый явно находился в неадекватном состоянии.
      И вот теперь он сидел под замком в тюремном блоке психиатрической лечебницы и пытался здраво размышлять над тем, что произошло. Но стоило только вспомнить черноволосого гаденыша, испортившего всю его жизнь, снова накатывало неконтролируемое бешенство, хотелось крушить все вокруг, добраться до горла этого оборотня и удавить своими руками. Острее всего было сожаление о том, что смалодушничал тогда, нужно было разбить яйцо — и ничего бы этого не случилось. Вся несправедливость и неправильность мира сосредоточились для Виктора в черном лебеде, имя которого он так и не узнал. Ему казалось, что вернись он на четверть века назад, сотри из мира сына Темперанс — и все стало бы иначе. Припомнились смутные слова жены брата о том, что она-де всегда знала, как там ее девочка. Неужели и Темперанс тоже? И поэтому она осталась в рассудке? Но как могла эта сука так долго притворяться и ждать, что сын ее найдет и спасет?

      ***

      Вердикт врачей, освидетельствовавших Виктора, был однозначен: он психически нездоров, его следует признать невменяемым. В качестве компенсации леди Сигнис, пострадавшей от его рук, было решено не накладывать штрафные санкции и арест на счета рода. Банкротство рода Сигнис, маячившее на горизонте, отодвинулось.
      — Но я не умею вести дела, — огорченно вздыхала женщина. — И не знаю, кому я могу довериться в этом.
      — Думаю, тебе стоит спросить совета у рыцаря фон Штее-старшего, — заметил на эту жалобу Марк. — Тем более что фрей Мадлена, кажется, всерьез заинтересована в замке Уайтперл.
      — А ты? — Темперанс слегка склонила голову, с улыбкой рассматривая сына. Она так им гордилась!
      — А я — полицейский, мама. И мне нравится моя работа. Я не буду ее менять, даже ради всего состояния рода Сигнис.
Темперанс торопливо помахала рукой:
      — Что ты, милый, я даже не думала требовать от тебя этого. Ты нашел свое призвание, и я вижу, что это действительно то, что ты любишь и чем хочешь заниматься.
      Марк польщенно улыбнулся, но снова стал серьезным, отложив бумаги, которые просматривал.
      — Мама, я хотел бы тебя кое о чем попросить. Это очень важно для меня, для нас с Улафом.
      Темперанс мягко опустила ладонь на его кисть, невольно сжавшуюся в кулак. Видимо, это было что-то в самом деле очень важное, иначе ее сын не нервничал бы так сильно.
      — Я внимательно тебя слушаю, мой хороший. И обещаю, что отнесусь со всей серьезностью.
      Он перехватил ее ладонь, поднес к губам, целуя кончики пальцев. Даже за это обещание он уже был безмерно благодарен. Он вообще очень странно себя чувствовал, привыкая жить с осознанием того, что у него теперь есть не только стая и будущий муж — истинный партнер, но и родная мама, которая в самом деле его любит.
      — Это касается триады. Я хотел бы отсрочить появление супруги в нашей жизни, насколько это возможно. Год, два?
      Темперанс высвободила ладонь, встала и обняла его лицо уже двумя, заставляя поднять голову и посмотреть на себя.
      — Никогда, Марк, никогда я не буду указывать тебе, что делать. Время, когда я могла бы это делать, прошло слишком давно, ты вырос и стал самостоятельным без меня. Тебя воспитали другие разумные, и воспитали, возможно, гораздо лучше, чем могла бы это сделать я. Ты сам решишь, когда ваши с Улафом отношения настолько укрепились, что никакая женщина, вошедшая в твою жизнь, чтобы стать матерью твоим детям, их не пошатнет. И выбирать ее ты будешь тоже сам, милый. Я могу лишь оценить со стороны, но никогда не навяжу тебе свой выбор. Возможно, то, что выбирать ты будешь от ума, а не от сердца, будет намного правильнее, чем то, что когда-то сделала я.
      — Ты его любила?
      Темперанс снова устроилась в кресле, задумчиво переплела пальцы и пожала плечами.
      — Теперь уже и не знаю. Иногда мне кажется, что это было только заблуждение, что я приняла похоть и глупую юношескую влюбленность за то самое истинное чувство, о котором мне так много рассказывали в детстве. Сейчас, когда ты рядом, я пытаюсь вспомнить, как больно мне было от его предательства — и не чувствую осколков сердца. Оно снова целое и бьется ровно. Мне трудно вспомнить то время, так много лет прошло… Но я не считаю ошибкой то, что отдала свою невинность и чувства, какими бы они ни были, Рональду. Ведь, не сделай я этого, у меня не было бы тебя. Ты — вот самый ценный дар, то, что искупает любую боль. Я люблю тебя, а все остальное… Наверное, оно мне теперь не нужно. Детей у меня больше не будет, Виктор постарался на славу, а за мужским вниманием я никогда не гналась.
      — Но ты красива, мама. Особенно сейчас.
      Она рассмеялась и ласково взлохматила ему волосы:
      — Мой юный льстец. Сегодня хорошая погода, хотя и холодно. Вытащи своего жениха на прогулку, он уже пять минут стоит у двери и пожирает тебя взглядом.
      Марк обернулся к двери и поймал слегка смущенный взгляд Улафа, постаравшегося немедленно принять независимый вид, опираясь плечом о косяк.
      — Не хотел прерывать вашу беседу, моя леди.
      — Идите, идите, — Темперанс кивнула им обоим и не упустила возможности полюбоваться тем, как статный красавец-дог одновременно и собственнически, и нежно обнимает Марка за плечи. Улаф ей нравился. Она надеялась, что он станет хорошим мужем Марку, надежной опорой для него. Тем ветром, что подарит ее сыну счастье полета, пусть и не наяву, но летать можно и в любящих руках, не так ли?

      ***

      — Рассказывай, сын.
      Радомунд тяжело вздохнул. О чем рассказывать-то? Отчет о доходах собственных мастерских и завода по переработке металлолома он отцу предоставил еще вчера, кажется, тот был им доволен. Причин вызова «на ковер» он не видел, но альфа стаи Томашевских, очевидно, так не считал.
      — О чем именно, отец?
      — Кто она?
      Радо вскинул голову, удивленно и встревоженно посмотрел на старого волка. Откуда тот узнал? Он и себе-то признаваться не хотел, что в мыслях засела и выходить не желала, как тонкая острая заноза, эта самая «она», которую и видел-то один раз.
      — Это не то, что ты думаешь, отец…
      — Это то, что я вижу, сын.
      Радо опустил голову. Даром прошли все его мольбы Прародителю. А может, как раз недаром, может, не стоило вовсе задумываться о том, о чем думал, приходя в святилище в истинном виде.
      — Ну? — поторопил Вольфганг.
      — Я не…
      — Да не мямли, как щенок летошний! — рявкнул отец, всегда такой сдержанный, спокойный, заставив вздрогнуть и снова вскинуться. — Уж будто мне не видно, что поздно уже лапы грызть, коль душа в капкане!
      Радомунд смотрел на свои кулаки, сжатые на коленях. Поздно, да. С первого взгляда в ее глаза поздно было.
      — Об отречении не думай даже, — прорычал отец, как всегда, казалось, самые потаенные мысли сыновей читавший. — Ну?
      Радо вздохнул и одними губами назвал имя. Странное, непривычное уху, но так точно отражающее суть той, что поймала его душу в капкан дикой связи.
      — Нелегко тебе придется, сын.
      — Знаю, отец.
      — Но ты справишься. Благословляю. Иди.
      Радо поднялся, поклонился своему альфе и вышел из кабинета.


Глава двадцать девятая


      Замок Уайтперл — это вовсе не крепость, как мне представлялось. Это, скорее, парадная резиденция. И, насколько я ознакомился с историей рода Сигнис, даже во времена Реформации штурмом его не брали — княжеский род отказался гнать своих рыцарей на убой, «захват» замка прошел бескровно, потому как на тот момент в роду Сигнис из мужчин оставался только годовалый птенец-наследник, все остальные — женщины от трех лет до ста. Вдовствующая княгиня Анна, как рассказывала мама, просто вышла во двор замка с сыном на руках, прямиком под ружья солдат народной армии, за ней вышли все остальные. Княгиня Анна отдала сына командиру захватчиков, отчего тот опешил и так и простоял все время, держа ребенка, пока княгиня снимала с рук вассальные браслеты, а ее рыцари молча складывали ей под ноги церемониальные мечи. Никто их не тронул, и даже замок грабить не стали. Просто знамя с княжеской лилией приспустили, поверх него республиканский флаг подняли, забрали бумаги на имущество — и все. Совет республики потом вернул им право владения на Уайтперл и поместье в ближайшем к нему городе.
      Подобные истории — совсем не что-то выдающееся в нашей стране. Среди княжеских родов было довольно много травоядных, да и Реформация проходила не столь бурно, как в той же Полещине, где были сильные и достаточно жесткие князья, или в Рейненланде, откуда родом фон Штее и все прочие «фон». Хотя те же Дарквуды изрядно повоевали, так что республиканским войскам было с кем сражаться кроме лебедей и оленей. Кабанов, медведей, волков — именно княжеской крови — не осталось, львы и тигры — эмигранты с юга, сбежавшие сюда уже после того, как у нас отгремели самые жестокие сражения, а у них еще только начиналась Смута. Правда, я до сих пор не понимаю, почему бежали сюда, а не на те же Острова, где никакие бунтовщики так и не подняли головы, несмотря на агитацию соседей, или на восток, в Ки-Тай? Впрочем, нет, тут все ясно: на Островах свои короли, там и по сей день за любое высказанное недовольство правящей династией просто и без затей казнят прямо на улице, и никто не пискнет. А Ки-Тай вообще империя, там правит династия лис, которой уже не одно тысячелетие, и им наравне с Прародителем поклоняются. Уруссу тоже в расчет нельзя брать, урусские князья под стать островным королям, их всего трое, по древней традиции считают друг друга братьями и способны дать мощный отпор что китайцам на востоке, что республиканцам на западе. Пришлых они бы не потерпели. В общем, ясно, что бежать южанам оставалось только сюда.
      О чем я вообще? Ах, да. Уайтперл оправдывает свое название. Это небольшой замок в излучине Тоны, выстроенный на полого восходящем холме, который резко обрывается со стороны реки. Белокаменный, с семью башенками, с высоты он напоминает тот самый цветок лилии. Сейчас это почти музей, туристическая достопримечательность, где часто проводятся фестивали «рыцарских искусств». Рядом с замком — такой же «дореформационный» городок-экспозиция, в самом замке проводятся выставки, исторические экскурсы-игры. Но замку уже почти семьсот лет, и он, естественно, требует гигантских вложений, так что все доходы с мероприятий, как в бездонную бочку, уходят на реставрацию, на ежегодное укрепление осыпающегося холма, который нельзя просто взять и заковать в бетонный панцирь, потому что будет потеряна историческая идентичность. В общем, проблем с ним больше, чем удовольствия, а наше хитрое правительство теперь уже само отказывается принять его на баланс. Вернее, не отказывается, но на предложение сделать из замка отель, ресторан и что-то еще подобное мамин отец взвился до небес и ответил категорическим отказом, поклявшись самыми страшными клятвами, что пока жив род Сигнис, в замке все останется так, как при его прапрабабке было. В общем, это дело чести — сохранить наследие рода в неприкосновенности.
      Маме, вкупе с леди фон Штее, втемяшилось в голову, что принятие рода и свадьба должны состояться именно здесь. А мне (да-да, Улаф сказал, я стопроцентно мамин сын) — что я обязан привезти своих подопечных сюда на экскурсию, и что совместить все торжества с ней будет хорошей идеей. Нет, грант на это все я из чиновников выбил… Чем дальше, тем больше я перенимаю хищные привычки своей стаи, это уже даже не пугает. Но я же не догадывался даже, насколько все это, даже со всемерной поддержкой фон Штее, леди Дарквуд и Томашевских, будет безумно тяжело не только физически, но и морально. Для меня — втройне тяжело, потому что трехдневную экскурсию курирую опять я, а еще я обязан вникнуть во все тонкости церемониала, потому что он будет «аутентичнее некуда», как выразился Улаф, поджимая хвост и пряча лицо в ладони. Но нас с ним жестко взяли в оборот родные, а помогают кое-как держаться Ролан с Эриком. Прикрывают наши побеги в окрестности замка на «передохнуть, чтоб не передохнуть».
      Зима в Уайтперл намного красивее, чем в окрестностях Лоу-тауна. Во-первых, тут чистейший искристый снег по колено. Во-вторых, никаких заводов, машин, шума мегаполиса, вокруг прозрачные зимние рощи, как серебряное кружево, благословенная тишина — такая, что сперва кажется, что оглох, стоит только отойти от городка и замка на пару километров. Мы с Улафом уходим ближе к вечеру, когда переделана большая часть дел. Вернее, уезжаем: он, оказывается, недурно держится в седле, издержки рыцарского воспитания. Ну а я… отдаюсь на его милость и предпочитаю ехать в выстланной мехом корзине в истинном виде. Потому что я водоплавающее, а не конеездящее! Улаф смеется и обещает обязательно научить меня держаться в седле. А пока что бережно придерживает мою корзину перед собой, иногда поглаживая меня по перьям. Ма-а-аленький кусочек личного счастья. Вот доберемся до леса, я обернусь, клацая зубами от холода, оденусь — и будем гулять дотемна. Мозги проветрятся, а то я уже откровенно заебался за два дня. А завтра уже церемония, обе.
      — Волнуешься? — спрашивает Уль.
      — Нет… Да… Немного.
      — И что волнует больше?
      Смотрю в смеющиеся глаза, шиплю на него и толкаю в снег. Ух ты! Получилось! Эффект неожиданности, или он просто поддался, впрочем, он и меня за собой утягивает в сугроб, мы ржем и валяемся в снегу, как два придурка, пока он не затаскивает меня на себя и не начинает целовать. Губы, щеки, руки холодные, рот горячий… Крышесносно.
      — Встань, встань, собака страшная, спину простудишь! И яйца отморозишь накануне первой брачной ночи!
      — Мне с тобой жарко, как в пустыне…
      Да, мне тоже, но мозги в нашей паре, кажется, остались в голове только у меня — у него стекли ниже ватерлинии. Кобель!
      — Завтра, Уль. Завтра все тебе будет.
      А он смотрит мне в глаза и:
      — Пометишь меня?
      В голове все вспыхивает, как фейерверк, по кровотоку — огненные искры.
      — Да, Уль.
      Мозги? Какие, ****ь, мозги? Нету у меня их, иначе бы он сейчас у дерева не стоял, а я — перед ним на коленях. Холодные пальцы в моих волосах, умоляющий стон — эхом по лесу:
      — Ма-а-арк…
      Крышесносно.
      А потом штаны мокрые, как у малолетки, сдираю, все скидываю — и оборот. И перья распушить, бр-р-р, холодно!
      — Сейчас приедем, согреемся.
      Хорошо, что в жилом замковом крыле есть нормальные ванные и туалеты, да и отопление проведено. Хотя камины есть и там, и в моей комнате такой топится, можно посидеть, поглазеть на огонь, погладить развалившегося под боком дога, довольно тычущегося в ладонь носом.
      На ночь он уходит в свою комнату. Это такая маленькая уступка традициям, спим мы с ним все это время по-отдельности. Типа, соблюдаем правила приличия. Хотя на мне его запах, и на нем — мой, но они еще не настолько смешались, как это происходит во время секса. А мне немного смешно: а вот то, чем мы с ним по вечерам занимаемся — это не секс? Улаф серьезно заявляет, что это детские шалости. Ну… уже, ****ь, страшно. И хочется, чтоб этот день суматошный, завтрашний, уже скорее кончился. И мы вернемся в Лоу-таун, к работе, к повседневщине. Три дня почти-сказки, и пусть она сказкой и остается. Будем сюда в отпуск приезжать, Вальду здесь нравится.

      ***

      Гостей на церемонии, которая называлась «возложением венца», было немного. То есть, именно гостей, тех, кто после оставался на свадебную церемонию. Остальные были туристами, искренне считавшими, что все это — хорошо срежиссированная театральная постановка. Разубеждать их никто не собирался. «Своими» были Тимвицы-старшие и Тимвиц-Винды, как члены стаи Марка, директор Найс, по праву той, что воспитала будущего князя Сигнис, Томашевские — Вольфганг с супругой и Радомунд, приглашенные лично леди Темперанс, леди Дарквуд с наследником и его партнером — в качестве свидетелей «возложения», и фон Штее всей семьей. Ну и три десятка разновозрастных детей из приюта «Гардиан» с воспитателями. Их Марк тоже считал «своими».
      Он знал, что после официальной церемонии будет еще одна — для всех это будет «постановка», кроме ее участников. И, честно признать, отчаянно волновался, сумеет ли все сделать правильно. Потому что это было очень важно. Для всех, а особенно — для мамы. Ей он ничего не говорил, подготовка велась в строжайшей тайне и с привлечением очень ограниченного числа участников.
      Проснувшись гораздо раньше рассвета, он привел себя в порядок и устроился на подоконнике, вспоминая те события, что едва не снесли его, как снежная лавина. Все началось с того, что он познакомил маму с родителями Ролана. Вернее, он знакомил ее со своей стаей, а они были неотъемлемой ее частью. Регина Тимвиц потихоньку отозвала его в сторону, ошарашив вопросом в лоб: знает ли он, с кем у его мамы образовалась дикая связь истинных? Марк чуть на задницу не сел от такого вопроса. Уже на следующий день стая собралась для мозгового штурма. Методом научного тыка перебрали и проверили всех, с кем Темперанс Сигнис общалась в последнее время. Потом тех, с кем она вообще общалась с момента появления в Лоу-тауне. Как водится по закону подлости, последним проверенным оказался виновник переполоха. Отрицать он не стал, правда, и счастьем не лучился. И кислый вид волка заставил мгновенно взъяриться Ролана и Улафа, вернее, всех четверых, прекрасно знавших, насколько болезненна и опасна дикая незакрепленная связь. Но Эрик великодушно предоставил право действовать «большим мальчикам», и Марк с ним согласился. Эти двое приперли Радо к стенке, но потом сами же и извинялись. Волк не был против своей истинной. Он просто считал, что не пара ей — княгине. Тогда-то и родился у них план, воплотить который предстояло Марку сегодня. Пришлось, конечно же, ставить в известность старшего Томашевского, который, похохатывая, план одобрил и пообещал подготовиться со своей стороны.
      И вот теперь у Марка волнение стылым колючим комом оседало в животе. Он вышел из комнаты и медленно побрел по коридорам, пока не оказался в портретной галерее. Казалось, все его предки внимательно смотрят на растерянного юного лебедя. И он смотрел на них, вглядывался в лица, идя мимо портретов, краем сознания отмечая убывающее количество вассальных браслетов на их руках. Пока не остановился возле самого древнего. С испещренного кракелюрами холста на него смотрел юноша, кажется, даже немного младше его нынешнего возраста. Фамильный нос, сурово сжатые губы, белые волосы рассыпались по облитым кольчугой плечам. Непарадный портрет — юноша на нем словно только что вышел из тяжелого боя: волосы слиплись от пота, броню и разорванное сюрко пятнала кровь. В левой руке он держал боевой шлем, правая покоилась на рукояти меча. И кольчужный рукав на ней был словно разрублен, открывая два погнутых ударом вассальных браслета, из-под которых текла кровь. А черные глаза смотрели прямо в душу, словно говоря: со мной рядом стояли двое, потомок.
      Марк кивнул, отвечая то ли ему, то ли собственным мыслям. Прогулка успокоила, и назад он вернулся уже твердым шагом, готовый к новому дню.


Глава тридцатая


      В храмах-святилищах Прародителя, принадлежавших оборотням, никогда не было священнослужителей. Это люди в свое время зачем-то придумали культ, попытавшись отделить своего Бога от единого для всех живших в мире разумных, настроили монастырей и молельных домов. Когда власть прочно утвердилась в руках оборотней, в эпоху расцвета феодализма и удельных княжеств, эта ересь была жестко искоренена, монастыри остались лишь в качестве домов утешения страждущих духом. Они и сейчас были, туда можно было приехать, чтобы помолиться в тишине, трудом в общине очистить душу, ну, или совесть. Но священников и какого-то единого свода правил для совершения ритуалов не было. Все ритуалы и традиционные обряды совершали те, кто был облечен властью: князь, староста, глава клана или рода. Сейчас существовал социальный институт передачи полномочий специальным распорядителям. Именно они регистрировали браки, рождение, смерть. Но совершенно отдельной категорией стояли такие ритуалы, как передача власти в княжеском или королевском роду. Здесь были свои нюансы.
      Оборотнями правили сотни неписаных законов. Собрать их воедино пытались этнографы всех стран, но это было, пожалуй, почти нескончаемым трудом: в каждом роду могли существовать свои негласные правила, да что там в роду — каждая отдельная ячейка общества, будь то семья, стая, община или род, вырабатывала свой собственный кодекс поведения. Ученого, который совершил бы подвиг на ниве документирования этого всего, сочли бы, пожалуй, земным воплощением Прародителя.
      Темперанс, являясь наследницей рода Сигнис, обязана была принять княжеский венец или из рук отца, или же, после определенного церемониала, возложить его на себя самостоятельно, если оставалась единственной из рода. Но у нее был сын, и, считаясь теперь княгиней-матерью, она имела право передать венец Марку, пропуская его перед собой и отрекаясь тем самым от притязаний на власть над родом. При этом она могла оставаться рядом с ним в качестве советника, помощника и правой руки, но не имела права самостоятельно принимать решения. Подобная передача власти практиковалась очень редко, только в тех случаях, когда наследник рода был совсем уж никуда не годным, а вот его дитя подавало признаки ясного ума и поддавалось правильному обучению. Темперанс искренне считала себя не способной на управление делами рода Сигнис. В принципе, это было оправдано: она еще не оправилась полностью от длительного заключения, не восстановила психику. Ей и сейчас было очень неуютно стоять перед огромной толпой зевак, собравшихся посмотреть на «представление», хотя от них ее отделяли близкие и друзья.
      По широкой пологой лестнице, ведущей в центральную часть замка, расстелили затканный цветами лилий ковер. На самом верху, перед широко распахнутыми сводчатыми дверями, установили резной постамент, на котором, на бархатной белой подушке с золотыми кистями, покоился княжеский венец — простой, даже несколько грубоватый золотой обод с вычеканенными на нем теми же лилиями и со слегка потускневшими крупными жемчужинами в сердцевинах цветков. Марк, пока что ждавший своего выхода в тени, за дверями, вспомнил, что этот венец был изображен на всех парадных портретах его предков, кроме первого. Видимо, на тот момент у основателя рода не было такой регалии. Или же она бы смотрелась неуместно на том портрете.
      Марк смотрел сейчас на мать, такую величественную и красивую в традиционных одеяниях. Ее белое бархатное платье мягкими складками спускалось с плеч до пола, сверкая золотой вышивкой по подолу, широкие разрезные рукава открывали узкие темно-синие шелковые рукава нижнего платья, а голову, скрывая короткую стрижку, покрывал темно-синий намет, прихваченный золотым шнуром с височными кистями из мелкого жемчуга.
      Он и сам сейчас был облачен в такую же одежду по моде двухвековой давности: узкие шерстяные штаны, заправленные в высокие сапоги, и нижняя рубаха с одним рукавом — темно-синие, бархатный дублет без рукавов — белый с золотой расшивкой, пристегнутый через плечо, прикрывая обнаженную руку, короткий плащ — тоже белый, подбитый настоящим лебединым пухом. Плащ, кстати, был бережно сохраненной и не менее бережно отреставрированной реликвией рода, как и кожаная перевязь, и узкие ножны с легким коротким мечом. Тем самым, что был изображен на портрете основателя рода.
      Остальные гости, придерживаясь легенды, тоже принарядились в аутентичные одежды. Особенно внушительно выглядели мужчины, а от дам вообще было нереально отвести взгляд. Все-таки, знали предки, как выделить праздник из череды серых будней, наполненных делами и заботами. Два герольда в сюрко с вышитыми гербами рода подняли сигнальные рожки и протрубили что-то торжественное и, несомненно, тоже соответствующее моменту и времени. Княгиня подняла руку, и все затихли, даже туристы затаили дыхание.
      — Разумные, живущие под лилейным стягом! Гости замка Уайтперл! — негромкий голос Темперанс звучал внушительно и гордо. — Благословением Прародителя я, княгиня Темперанс Сигнис, наследница рода, представляю сына моего, Марка Дарко из стаи Тимвиц-Виндов!
      Глубоко вдохнув, Марк вышел на площадку лестницы, чеканя шаг. Спустился на две ступени ниже и замер, чувствуя сотни направленных на него взглядов.
      — Свидетельствуйте — се сын мой!
      Голоса — леди Дарквуд, Лорейна Грея, миссис Найс, Тимвицов-старших, Вольфа Томашевского и фон Штее-старших — прозвучали в унисон:
      — Свидетельствуем!
      — Благословением Прародителя и властью, дарованной мне им, нарекаю тебя, Марк, князем рода Сигнис.
      Увесистый обруч примял волосы, обжег льдом лоб.
      — Да не посрамишь ты чести и памяти предков. Да будет воля твоя крепка, как сталь меча твоего, и дух твой тверд, как камни гнезда твоего, и помыслы чисты, как чисты лилии на стяге твоем! Клянись!
      Марк набрал в грудь воздуха, молясь, чтобы не сорвался голос.
      — Я, Марк Дарко из стаи Тимвиц-Виндов, князь Сигнис волей Прародителя, клянусь быть опорой и защитой разумным, живущим под лилейным стягом! Клянусь не посрамить чести и памяти предков! Клянусь приумножать славу и достояние рода!
      И снова слаженным хором прозвучало в морозном воздухе:
      — Свидетельствуем!

      ***

      Я возвращаюсь на верхнюю ступень, украдкой переводя дух. Так, первый церемониал закончен, сейчас будет второй. Соберись, Марк Дарко, ты лебедь, а не медуза, выброшенная на камни! Но все равно стылым киселем дрожит все внутри, пока я не поворачиваюсь снова лицом к народу. Откинуть плащ за спину, обнажая руку. Холодно, но ничего, это ненадолго, я потерплю. Вдох — и:
      — Радомунд Томашевский, сын славного рода!
      Волчара вскидывает на меня горящие золотыми огнями глаза, вышагивает из толпы и поднимается к началу покрытой ковром лестницы.
      — Род Сигнис признает долг жизни перед тобой. В уплату долга я, князь рода Сигнис, дарую тебе и потомкам твоим право носить звание рыцарей. Преклони колено.
      Кажется, он так до самого конца и не верит в то, что все, сегодня происходящее, на самом деле. Сглатывает — я вижу, как дергается кадык на его горле — и опускается на одно колено на первой ступени. Меч с легким, словно бы даже торжествующим звоном выскальзывает из ножен, и я опускаю его плашмя на плечо Радомунда.
      — Да будет девиз твоего рода «Милосердием прославлен».
      Меч в ножны. Выдохнуть. И — то, за что можно схлопотать очень строго по закону Республики. Но для всех тут присутствующих, исключая мой род, мою стаю и Томашевских, ну и, наверное, леди Дарквуд еще, это всего лишь историческая игровая постановка. А для нас это реальность, это те прочные, как сталь, нити, что свяжут наши семьи отныне и навсегда.
      — Князь Марк, — Радо, не поднимаясь, достает из-за отворота своего праздничного дублета чеканный золотой браслет с неизменными незабудками, правда, не эмалевыми, а выложенными голубыми топазами. Надо думать, тот самый, что некогда принадлежал старшей ветви рыцарского рода Томашевских. — Я прошу принять меня под руку и стяг рода Сигнис.
      Из замка степенно выходит Джонатан Ред, дворецкий. Мама была так рада, когда узнала, что он все еще служит нам, что Виктор его не уволил. На бархатной подушечке у него в руках покоится широкая кожаная перевязь — абсолютно новая, — и ножны с увесистым прямым мечом-бастардом, выкованным местными умельцами под руку Радомунда. Никаких украшений на них нет, кроме чеканной пряжки на перевязи, узор — все те же лилии, как на гербе Сигнис. Я протягиваю руку, и створки браслета смыкаются на моем запястье выше браслета рода фон Штее. Взамен опоясываю поднявшегося рыцаря перевязью.
      — Нарекаю тебя, рыцарь Радомунд Томашевский, хранителем княгини Темперанс.
      — Клянусь служить с честью, мой князь.
      Все. Можно выдыхать и возвращаться в тепло. Нас ждет праздничный завтрак, вернее, уже почти обед. Свадебная церемония — вечером, на закате. Еще пока не приехал из Лоу-тауна распорядитель, который выдаст нам с Улафом официальные свидетельства о браке. Но проводить церемонию будет мама.
      В замок загоняют сперва малышню под конвоем воспитателей и директрисы, в это время вокруг нас толпятся туристы, сыплются просьбы сфотографироваться вместе с актерами. Дамы смеются, прикрывая веерами лица: нет, ну что за позорище — не узнать представителей княжеских родов?! Куда катится этот мир… Получив объяснения, что актеров тут, вообще-то, нет, если не считать людей из городка, люди слегка тушуются, но быстро отбрасывают смущение и накидываются на «массовку». Но горожане, вообще-то, тоже не аниматоры, хотя им и платят за то, что они живут в условиях реального феодального хозяйства. Большинство из них просто энтузиасты-реконструкторы, сделавшие хобби своей профессией и жизнью. Впрочем, им как раз не привыкать к таким просьбам, хотя обычно за фото они получают деньги, у каждого на калитке висит прайс. Тут вроде как прайса нет, но кто-то из горожан, сообразив, оповещает о стоимости фотографий и организует стихийную кассу. А мы, наконец, можем уйти.
      Впереди меня идет мама и ее «хранитель». Оба немного удивлены, вернее, удивлена мама, и я понимаю, чем именно: она, наконец, ощутила связь со своим истинным, но пока еще не понимает, что это такое. Надеюсь, Радо не станет торопиться. Он мне кажется умным волком, способным на эмпатию, понимающим, что мама пережила. Уж в этом его просветили. Потом всей стаей держали, пока он бесился. Обещал убить Виктора, пока я не сказал, что это было бы слишком легкое наказание для этой твари. Что-то мне подсказывает, что теперь Виктор проживет весь отмеренный ему срок, но будет ему за решеткой палаты совсем не сладко.

      ***

      Утренняя церемония Марка вымотала — совсем не физически, скорее, напряжением всех нервов и пониманием серьезности происходящего для их семьи, рода и стаи. Пусть туристы, которые в большинстве своем, были людьми, считали это лишь постановкой, оборотни знали, что к чему. Тоже не все, только те, кто не забыл историю и не считал древние традиции пережитком феодализма. Нельзя было списывать в утиль то, чем жили тысячи поколений до них и что все так же продолжает управлять жизнью многосущных и по сей день, незримо, но властно.
      Люди не понимали такого понятия, как «альфа стаи». Они могли ошибиться и часто ошибались в своем выборе человека, способного руководить. Нельзя было сказать, что оборотни никогда не ошибались, да и альфы бывали разные, но все же инстинкты зверя обмануть было труднее. Объяснить людям, что рыцарство — это не просто дарованный титул, это огромное количество обязанностей и ответственности, тоже было бы непросто. Ну а понятие вассалитета люди и вовсе трактовали как-то чрезвычайно однобоко.
      Вот, к примеру, вассалитет Томашевских. Это не просто способ поднять Радо на несколько ступеней выше в до сих пор сословном обществе оборотней. Конечно, его титул рыцаря и хранителя княгини откроет ему двери в дома княжеских родов, даст возможность новых инвестиций, участия в проектах, куда прежде Томашевских бы просто не пустили. Его и его потомков больше никто не посмеет назвать нуворишами и разбойным волчьим кланом. Будут рассматривать все: от герба и девиза до малейших нюансов в одежде и манерах. Да, это загоняет прежде вольного волка в строгие рамки. Но это же возвращает их роду былой высокий статус, а те Томашевские, что служили верой и правдой своим полесским князьям, не просто так пришли под их руку. Посвятить в рыцари можно и без предварительного согласия посвящаемого, просто по совокупности поступков. Но «загнать в ярмо вассалитета» нельзя, категорически нельзя! Это сугубо добровольный, осознанный и взвешенный выбор, который делает сам рыцарь. И взвешен он должен быть хотя бы потому, что он приносит присягу не только за себя, но и за все последующие поколения своего рода. Радо Томашевский знал, на что идет, знал, что сейчас для него настанет горячая пора: придется очень многому научиться сверх того, что передавалось в их клане из поколения в поколение. Все-таки, в час лишений что-то было утрачено безвозвратно, какие-то нюансы, которые, несомненно, были важны, но забылись в борьбе за выживание. И пускай никто из людей и не облеченных властью и силой старой крови оборотней не узнает о принесенной присяге, для аристократии статус Радо не станет тайной. Это, как и метка, как и связь истинных, изменит что-то трудноуловимое в его ауре, запахе. Марк порылся в ассоциациях и хмыкнул: это будет как те невидимые для невооруженного глаза звездные метки, что отличают группу захвата от преступников на экранах сканеров ведения.
      — Устал? — Улаф коснулся его ладони.
      — Немного.
      — Мы нужны для чего-нибудь еще? — чуть повысил голос дог, спрашивая у тех, кто занимался организацией всего сегодняшнего действа.
      — Можете отдохнуть, мальчики, — снисходительно улыбнулась леди Дарквуд. — Когда придет время готовиться к церемонии бракосочетания, мы вам сообщим.
      — А мы присмотрим, чтобы отдых был в рамках благопристойности, — Эрик, Ролан и трое зятей Улафа поднялись из-за стола разом.
      Улаф слегка сморщил нос, но больше ничем не показал своей досады. Он бы хотел побыть с Марком наедине, но — традиции, будь они неладны! Марк, впрочем, успокоил его одним пожатием ладони. Да, традиции. Здесь и сейчас они обязаны им подчиняться, и пусть будет так.
      Строгий, но воздушно-белоснежный снаружи, внутри замок Уайтперл сохранял дух тех древних времен, когда был построен. Кажется, в нем не менялось ничего, вплоть до гобеленов на стенах и кованых чаш для масла в виде все тех же лилий. Хотя, конечно, это было обманчивое впечатление. За века много раз реставрировалось все: и резные дубовые панели, обшивающие стены комнат, и рамы окон, и двери. К тому же, как рассказывала леди Темперанс, примерно через четыре века после постройки замок пострадал во время пожара, и центральную часть перестраивали, расширив окна и изменив планировку некоторых комнат. Естественно, менялось и внутреннее убранство, ветшающие гобелены заменялись копиями, если они имели историческое значение или несли информацию о наследии рода, как, к примеру, тот, что украшал собой главный зал замка. На нем, кроме родового древа Сигнис, были вытканы гербы вассалов рядом с портретными медальонами глав рода. Эту реликвию, конечно же, не удалось бы сохранять все семь веков, гобелен не раз и не два ткали заново, дополняя рисунок.
      Марк привел своих сопровождающих в этот зал не просто так. Он хотел рассмотреть гербы тех двоих рыцарей, что когда-то стали «двумя лебедиными крыльями», поднявшими род Сигнис. Пока мужчины рассматривали все остальное, он подошел к стене и опустился на колени, чтобы рассмотреть рисунок. Плотное переплетение нитей было таким мелким, что позволяло прочесть даже слова девизов, вытканные под гербами. Их в самом деле было два: серебряный вздыбленный конь на зеленом поле, девиз под ним гласил «Вернее руки», и черный зверь неизвестной породы, похожий на ласку, на золотом поле, его девиз был «Отрицаю неправду». Марк решил, что обязательно поищет информацию о том, чьи это гербы. Рыцарские девизы не давались просто так, они всегда несли глубокое значение и отражали событие, ставшее причиной посвящения в рыцари. Эти два — не на шутку интриговали.
      — Говорящие девизы, — рядом с ним на колени опустился и Улаф, словно услышав мысли жениха. — Но я не помню таких гербов, хотя учил геральдику. Правда, я был не слишком хорош в запоминании этого всего, — он чуть заметно улыбнулся, словно смущаясь признаваться в том, что в чем-то не идеален.
      — Поищем в библиотеке. У нас было всего десять занятий по основным геральдическим символам, сам понимаешь, приютским такое знать не особенно важно. Хотя в этикете нас натаскивала сама миссис Найс, — Марк коснулся браслетов на запястье, уже давно согревшихся от тепла его тела. Удивительно, но эти регалии, как и венец, почти сразу же перестали ощущаться чем-то чужеродным, словно всегда были на нем. Словно подтверждали искренность сказанных слов, символами которых являлись.
      — Идем в жилое крыло, Перышко. Здесь холодно.
      — В самом деле, парни, у меня уже хвост отмерз, — смешливо заметил Ролан.
      — Но ты не в полуобороте!
      — Но это не мешает мне мерзнуть. Я вообще-то теплолюбивый кошачий.
      Перешучиваясь, втянув в легкий разговор и суровых догов, они вернулись в жилое крыло замка, перестроенное около сорока лет назад дедом Темперанс, чтобы можно было проводить время в замке с детьми и не страдать от неудобств. Изменения были минимальны: проведено скрытое отопление, электропроводка, водопровод и канализация, на первом уровне подземелий установлены котлы, насосы и все прочее оборудование. Жилым в этом крыле был только второй и частично первый этаж, где располагались кухня и прачечная. На втором этаже были гостевые комнаты, их как раз хватило впритык, чтобы разместить всех гостей замка, и хозяйские — пять небольших комнат, объединенных уютной гостиной. Туда Марк и повел своих «дуэний» и жениха.

      ***

      Время до вечера пролетает незаметно. Удивительно, но в компании моей стаи строгие и такие же холодно-закрытые доги, каким изначально я видел Улафа, преображаются в довольно веселых мужчин, с отличным чувством юмора, уравновешенным тактичностью. Никто не использует «сортирные» шуточки, даже рассказывая истории из армейской службы. Все трое — капитаны, правда, в разных войсках. Альфред — летчик-испытатель, Рихард — каперанг, Ханс — капитан спецназа и бывший командир Улафа. Вот последний периодически вздыхает о том, что Уль ушел из армии в полицию. О втором бывшем подчиненном оба молчат, что и понятно: вспоминать о Зигфриде неприятно обоим. Трибунал был к нему отнюдь не снисходителен. Род фон Шварц потерял рыцарский титул, а для рейнцев это несмываемый позор. Но я не чувствую ни капельки жалости. В отступничестве Зигфрида виновен не только он сам, но и те, кто его воспитывал, гниль никогда не зарождается в разумном сама по себе, так же как жестокость в ребенке не проявляется от рождения.
      Отбрасываю мысли о всяких там преступниках. Сегодня у меня очень важный день, и портить себе настроение воспоминаниями я не хочу, так же как не хочу портить его Улафу, а он с каждым днем все яснее ощущает мое настроение. Так что…
      — Господа, кто-нибудь желает вина? Здесь, оказывается, отличный погреб, его еще мой прадед заполнял.
      В резном, инкрустированном перламутром, погребке* нарочно для такого случая лежат в гнездах пыльные бутылки из темного стекла с залитыми сургучом пробками. Пожелтевшие этикетки привлекают внимание названиями известнейших торговых марок и годами изготовления. Кажется, вину, которое тут собрано, никак не меньше семидесяти, а вот этой бутылке белого «Шато Маргарет» вообще сотня**. Похоже, это вообще раритет, сохранившийся аж с Реформации. Ничего себе! Я, вообще-то, не люблю алкоголь, но это вино я бы попробовал.
      Доги, глядя на этикетку, оживляются и кивают, кажется, этот год считается чрезвычайно удачным именно для этого вина? Улаф забирает у меня бутылку и аккуратно обстукивает сургуч, вынимает пробку и дает вину «подышать». Я достаю хрустальные бокалы с вырезанными на стенках гербами рода Сигнис. Уль, наконец, разливает золотистое, с чуть заметным зеленоватым оттенком, вино. Рихард, как самый старший в нашей компании, поднимает руку с бокалом:
      — За князя Марка!
      — Долгие лета! — звучит слаженно и раскатисто.
      Это смущает и одновременно так греет…
      Вкус вина — как квинтэссенция лета: сладость солнечного винограда, легкий привкус чернослива и вишни, дымная нотка обожженных дубовых бочек, прохладная кислинка в начале и бархатное горьковато-сладкое послевкусие***.
      — Божественный нектар, — мечтательно прикрывает глаза Ханс.
      С ним согласны все, и я — тоже. Первый бокал — за себя — приходится выпить до дна. Но второй я растягиваю, только пригубливая вино, потому что первого хватает, чтобы зашумело в голове. Я все-таки не умею пить, а на церемонии мне нужно быть трезвым. Улаф делает то же самое, и в течение следующих двух часов у нас с ним почти полные бокалы, и мы переглядываемся поверх хрусталя, улыбаясь друг другу.
      Наши уютные посиделки прерывает Йохан вон Штее. Кажется, нам с Улафом предстоит готовиться. Ну и с какой стати мои колени внезапно становятся ватными? Улаф крепко сжимает мою ладонь и наклоняется к уху:
      — Я буду ждать тебя в храме, Перышко. С огромным нетерпением.
      У-у-у, собака страшная! Чувствую, как жар заливает уши и щеки, и поспешно ухожу в свою комнату. Переодеваться мне не надо, а вот умыться холодной водой не помешает. Волосы расчесать, проверить, чтобы ничего не сбилось, протереть мягкой щеткой сапоги.
      — Сынок, готов? — в комнату стучится мама, и я открываю дверь, обнимаю ее и замираю на пару минут, уткнувшись в ее плечо носом. Ее тепло и ласковый голос, ее мягкие руки успокаивают.
      — Готов, мама. Идем?
______________________

* винный погребок - это вот такая или вот такая штука, такой маленький бар для кабинета или гостиной.
** и *** - для особенно придирчивых винных снобов: МОЙ мир, МОИ правила. Это вино будет храниться и вылеживаться столько лет, сколько Я захотел. И вкус у него будет таким, как Я захочу.
_________________________


Глава тридцать первая


      Не было ни священников, ни единого канона в убранстве храмов у оборотней. Могло и вовсе не быть храма как такового: к чему он, если обратиться к Богу можно в любой момент и в любом месте? Но у рода Сигнис храм был, и располагался он в одной из семи башен, окружающих главное здание замка. Просторная круглая зала, все стены которой были искусно выложены мозаикой, так что у входящего в нее возникало впечатление поляны посреди светлого, пронизанного солнцем лиственного леса. Еще больше его усиливал пол, выложенный разноцветным мрамором в виде мозаичного рисунка зеленой травы, переходящей в воду озера. Середину узора занимали водяные лилии. Окна, искусно прорезанные под самым куполом, расписанным облаками, давали достаточно света днем. Но сейчас, на закате, который стремительно перетекал в сумерки, храм был освещен многочисленными коваными подсвечниками на длинных витых ножках, похожими на древовидные побеги огнецвета, и фигурные розоватые свечи в них казались соцветиями этого растения. Никаких алтарей или постаментов, статуй, картин — в храме каждый оставался один на один с Прародителем, безо всяких посредников: есть ты, и есть Бог в тебе, в твоей душе.
      Сейчас там, в центре храма, лежали две плоские бархатные подушечки, на одной из них преклонил колени Улаф, сменивший свой утренний наряд на цвета рода Сигнис. Белое и темно-синее ему шло невероятно, заставляя вспомнить о рабочем прозвище: летний загар становился незаметен, а ледяная синева глаз подчеркивалась. Но все это Марк смог разглядеть только тогда, когда сам дошел до своего места и так же преклонил колени, опираясь ими на подушечку. Тишину храма нарушало только дыхание собравшихся здесь оборотней и шорох одежд. Княгиня Темперанс встала перед будущими супругами, вытягивая над ними руки, на ее ладонях лежала затканная золотом узкая лента.
      — Воля Прародителя — закон, — зазвучал в тишине ее голос, отражаясь от стен храма и взлетая отзвуками вверх. — Благословение Прародителя на вас. Вы — истинные друг друга. Вы одно целое. Золотая нить сквозь все времена связывала ваши души, в каком бы воплощении ни возвращались они в этот мир. И да будет так впредь.
      Они поднялись с колен, протягивая ей руки — крепко сцепленные в замок пальцы, но ничья не лежала сверху. Темперанс улыбнулась, заметив это, обернула лентой их запястья так, что лишь самые кончики остались свободными для того, чтобы завязать два крепких узла. Никто никогда не вымерял эту ленту — отрезали или ткали так, как Бог на душу положит, и добрым знаком считалось, если не оставалось длинного конца после завязывания. Это значило, что супруги проживут вместе весь отмеренный им срок и уйдут за Грань одновременно. Что было непреложным законом естества для истинных партнеров, которые, ко всему, намеревались обменяться метками.
      — Марк Дарко из стаи Тимвиц-Виндов, князь рода Сигнис, нарекаю тебя супругом Улафа вон Штее, рыцаря рода Сигнис. Улаф вон Штее, рыцарь рода Сигнис, нарекаю тебя супругом Марка, князя рода Сигнис. Свидетельствуйте!
      Все присутствующие единым хором отозвались:
      — Свидетельствуем!
      Церемонию на камеру и фотоаппарат снимал вызвавшийся побыть собственным корреспондентом Эрик, подмигнул, поймав взгляд названного брата: «Не тушуйся, Перышко, ну же!». И Марк, неумолимо краснея, сгреб свободной рукой ворот нарядного дублета своего супруга, заставляя его наклониться. Опомнившийся Улаф, шумно выдохнув, углубил поцелуй, не обращая внимания на то, что Томашевские и фон Штее, и Дарквуды, и даже Тимвицы разом подняли головы к куполу храма и издали долгий, раскатистый и переливчатый вой. Он и сам бы торжествующе взвыл, но не мог оторваться от губ Марка, деля с ним на двоих одно дыхание.

      ***

      Поцелуй Улафа пьянит больше, чем все выпитое вино. Пьянит настолько, что хочется продолжать его вечно. И ничто не может смутить, ни то, что нас снимает Эрик — «для потомков», как он говорит, ни торжествующий вой друзей и близких, ни то, что мы в храме — Прародитель видит все, и все в воле его. Но рядом тихонько смеется мама и шепотом увещевает: «Мальчики, мальчики, не увлекайтесь. У вас впереди вся ночь». Приходится прервать поцелуй, а у Улафа губы — как пьяные вишни, яркие, горящие огнем, да и у меня, наверное, не лучше. Но сегодня — и отныне всегда — нам можно все.
      Праздничный ужин не уступает обеду, а традиция требует от нас кормить друг друга — руки-то все еще связаны, и это действо, вообще-то, полно не меньшей чувственности: приборы нам не положены, да и блюда для новобрачных всегда готовятся особенные. Тарелка для нас поставлена одна, вытянутая как лист. По центру горкой лежит традиционный салат из корней молодечника, в народе его называют «обними меня покрепче», потому что у растения обычно два стебля, которые плотно переплетаются. Ну и потому, что молодечник, как считается, дарует мужскую силу. Вряд ли нам понадобится дополнительный стимул, конечно, но съесть по кусочку сочных, горьковато-сладких корешков мы обязаны. Еще почти сырые рыба и мясо, чуть-чуть тронутые огнем, и лепешки из муки грубого помола, политые растопленным маслом с мелко порубленной пряной зеленью. Больше нам ничего не полагается, да и не хочется. Больше всего в праздничной трапезе нас с Улем привлекает возможность облизать друг другу пальцы, которыми берем кусочки еды. Голова кругом…
Тарелка пустеет, и мы разом поднимаемся на ноги. Вместе с нами встают и все остальные, и вверх поднимаются руки с драгоценными золотыми бокалами, украшенными перламутровыми медальонами, с вином, которое плещется вровень с краями:
      — За молодых! Долгие лета!
      И пока они пьют до дна, мы с Улафом идем вокруг стола, начиная и заканчивая этот круг у кресла мамы. Рядом с ней сидит Радомунд, скалится в широкой улыбке.
      Кланяемся — и выходим. В коридорах редкой цепочкой горят масляные светильники, указывая нам путь. Кажется, что время исчезло, отхлынуло, словно волна, на столетия назад. Зыбкая реальность, плотная иллюзия, как еще это назвать? Сказка. Наша личная маленькая сказка.
      Княжеские покои — тоже ее часть. В комнатах пахнет хвоей от брошенных на наборный паркет свежесрезанных веток сосны, ели, можжевельника, медом и воском от горящих на каминной полке свечей, чем-то еще. Наверное, Улаф разбирает намного больше нюансов в этом запахе. Мы останавливаемся посреди толстого пушистого ковра, перед кроватью с бархатным синим пологом, помогаем друг другу развязать ленту, и он поднимает мою руку к губам, целуя оставленные ею следы. Расстегивает пряжку, скрепляющую мой плащ, и я делаю то же, два тяжелых полотнища летят в кресло у окна. Наши руки не мешают друг другу, словно мы учились раздеваться одновременно долгие годы. Я чувствую, как с каждой застежкой, которую мы раскрываем, учащается его пульс. Вижу, как медленно, специально для меня, меняется его тело. Когда сапоги и штаны сняты, Улаф уже в полуобороте, и его хвост непроизвольно ходит из стороны в сторону, а грудь резко вздымается и опадает.
      — Мой, — первым кладу ладони на его плечи, слегка толкая к кровати.
      — Да-ау, — соглашается он, подхватывая меня под бока и падая в прохладную, загодя слугами расстеленную постель.

      ***

      Солнечный луч, проникший между не до конца задернутыми тяжелыми портьерами, чуть теплой полосой пролег по переплетенным обнаженным телам, высвечивая багровые полукружья свежей метки на белой коже Марка, оставляя в тени такие же, красующиеся на чуть тронутой загаром шее Улафа. Лучу не под силу было разбудить их: первая брачная ночь затянулась почти до рассвета, оба слишком долго этого ждали, чтобы насытиться одним или даже двумя разами. А потом им уже было безразлично, что постель сбита и мокра от пота и спермы, что, если не вытереться хотя бы влажным полотенцем — утром они слипнутся, как два коржика, политые сиропом. Сил просто не оставалось ни на что, даже на то, чтобы натянуть одеяло, да и в комнате, несмотря на прогоревший камин, было тепло.
      Дверь тихонько открылась и так же тихо закрылась.
      — Ну, что там?
      — Да спят они, я тебе говорил!
      — Конечно, спят, а нам всю ночь это делать не давали, — Эрик потянулся: он совсем не выглядел недовольным этим фактом, хотя и морщил нос.
      — Это я тебе спать не давал, — фыркнул Ролан и лизнул его в покусанное плечо.
      — И ты, здоровяк. Ладно, я просто хотел убедиться, что с Перышком все в порядке.
      — Убедился?
      Лицо рыся расплылось в довольной улыбке:
      — Да-а-а. Как насчет того, чтобы совершить набег на здешнюю кухню?
      — Согласен.
      Замок Уайтперл потихоньку просыпался, но еще долго никто не тревожил новобрачных. В конце концов, первая брачная ночь бывает только один раз.