Хозяин острова

Его выбросили в километре от берега, на траверзе большого катера недалеко от Кейптауна.
Лодка, сделав пьяный вираж, чуть не цепляя бортом подымающиеся буруны грядущего шторма, ушла обратно, к тусклым на рассвете огням, за которыми еле просматривался вдали размытый кулич Столовой Горы.
Утихли вопли и ругань, растворился в океанской шири гул мотора. И щенок остался один, среди холодных волн.
Он долго греб беспорядочно, повторяя одни и те же движения. Вода окатывала его мордочку, слепя и глуша. Но учение есть спасение. Щенок развернулся наперерез направлению ветра. Это было тяжело, зато оберегало от пенных, огромных для него валов, бьющих прямой наводкой.
Каждый гребок уменьшал силы. Уходя вниз, под налетающие соленые пласты, щенок захлебывался, тонул, но упорно вырывался вверх, глотая живительный воздух.
И когда силы в его тщедушном, но крепком от природы тельце окончательно иссякли, растаяли как пенные океанические пузыри, пришла неожиданная помощь.
Очередная волна ударила щенка в бок доской для серфинга. Это был софттоп, покрытый резиной идеальный плот.
И утопающий уцепился лапками за этот подарок судьбы. Они соскальзывали вниз, но упорное стремление выжить вело к победе. Когда щенок снова провалился в водяную яму, на мгновение образовавшуюся после наката уже серьезной волны, то его тело само собой вдруг оказалось на этом спасительном корабле, словно созданном именно для тонущих маленьких собак. Бывший владелец софттопа зачем-то крепко обвязал доску кожаным ремнем. Это стало для щенка ценным страховочным тросом. И волны понесли его в бурю, навстречу неведомым приключениям…
Так случилось, что погода изменилась вослед изменению направления ветра. Буря стихла, и от былого возмущения остались только беловатые барашки, как гребнистые выросты на гриве драконов Посейдона.
Доска и щенок на ней попали в русло океанической реки. Она унесла их далеко на северо-запад, пока не прибила к валунам каменистого берега Дассенейланд, к одинокому островку, где находили себе приют только морские птицы.
Щенок выбрался наверх, застыл под холодными ветрами на растрескавшихся древних вулканических камнях, воскрешая в памяти теплую огромную рубку катера, откуда из-за нелепого спора между мужчиной и женщиной, доселе кормивших его отменной едой, он был выброшен вон, на смерть.
Но он жил. Билось его небольшое сердце, высыхала под ветрами не только мокрая шерсть, а сама влаголюбивая суть мелкого зверя…

* * *
Голод  гнал его вперед. Но идти была некуда. Хмурое утро, новое утро  жизни, нависало тяжелой давящей пустотой.
Щенок заплакал. Его нелепое гавканье в этой глухой безжизненной стране не могло найти отклика. Надо было что-то делать. И щенок, что характерно для детства, быстро позабыл свои злоключения и стал исследовать окружающий мир.
А мир этот был возвышенный над океанской гладью. Тут не было растительности, если не считать чахлых кустарников у самого побережья. Около этих скальных гребней, обкатанных тысячелетиями антарктических и атлантических ветров, с криками носились морские птицы. Именно к ним, следуя вечному инстинкту своих предков, двинулся щенок в поисках пищи.   
Но только на закате он нашел еду, стойко выдержав несколько нападений со стороны крачек, охраняющих свои гнезда. И сожрал всего несколько яиц прямо со скорлупой, давясь ею, на бегу, преследуемый атакующими птицами.
Голод не проходил, а вместе с ним пришла жажда. Найти пресную воду оказалось еще сложнее. В расщелине на юго-востоке, укрытая каменным козырьком,  небольшим водопадом стекала вниз струя живительной влаги.
Щенок долго плескался в ней, смывая с шерсти морскую соль.
Напившись, отыскал укромный лаз неподалеку и заснул. Сон его был неспокоен. Временами вспоминались и вновь возникали прямо перед глазами пенистые огромные для него валы, несущие гибель…
Но вместо гибели встретило щенка светлое радостное утро.   

 * * *
Через месяц он освоился на этом острове. Нашел старое становище рыбаков, распотрошил там остатки пищевых запасов, раскопал свалки. Хищение птичьих яиц и птенцов стало для щенка обычным занятием, несмотря на то, что несколько раз гневные птицы чуть не заклевали его насмерть.
Еще более интересным оказалось знакомство с приезжими рыбаками. Их моторные катера подходили с востока, со стороны далекого, почти не видного отсюда берега. Рыбаки сушили сети, развешивая на кольях, разжигали костры, готовили еду.
Его замечали и звали к себе:
- Эй! Ты чей? Иди сюда!
Но щенок не подходил к людям. В его памяти навеки застыл тот страшный момент, когда его выбрасывали вон из рубки, от теплой подстилки, от мисок с молоком и собачьим кормом, от игр и радости – в бурлящую холодную океаническую воду.
Зато щенок научился красть у приезжих улов. Свежая рыба поначалу вызывала приступы рвоты, однако голод приучает ко всему. К тому же еда была отменной.
Но его деяния не остались без последствий. Рыбаки вскоре объявили на щенка настоящую охоту. Пули часто свистели около него, вгрызаясь на излете в гранитные островные массивы справа и слева от убегающего лохматого псенка.
Сезон закончился, выросли птенцы крачек, перестали причаливать рыбацкие катера. И щенок нашел новый источник пищи. Бродя по отмели, он пожирал крабов, разгрызая как орехи их крепкие панцири. Хватал он и мальков, огромными стаями кружащих у самых берегов. Постепенно выработалось у него подлинное мастерство лова. Теперь каждое утро начиналось у щенка с похода к океаническим волнам, одаривающим его мелкой рыбешкой.
Но шло время. Холодные весенние волны, знаменующие наступление безрадостного летнего сезона, бились о камни огромными валами.
Мальков теперь было не поймать. Опять пришел голод… 

* * *
Щенок с трудом стал находить пропитание. Дошел он даже до того, что вырывал из земли и жевал корни, выкапывал личинки жуков. Один раз растерзал раненую кем-то гагару, а потом половину луны пировал вместе с птицами у туши выброшенного на скалы китенка.
Как-то утром к берегу подошло небольшое судно. Таких тут прежде не было – оно раза  в три превышало размеры рыбацких катеров. Но даже щенок удивился, не заметив на палубе людей. Встав против ветра в кабельтове от бухты, эта белая таинственная громадина долго привлекала внимание пса.
Но вот плавно опустилась на воду лодка и, забирая немного в сторону от лобовых волн, пошла к берегу. Там был только один человек. Затих мотор.
Щенок сидел на высоком камне у развалин старого сарая, некогда перерытого им до основания. От ветра хлопала держащаяся на одной петле рассохшаяся дверь, налетали пенистые буруны на скалы, откатываясь обратно в бессильной злобе к непотопляемому клочку суши.
А от лодки по каменистому склону поднимался человек. Была на нем большая широкополая шляпа, полностью закрывавшая лицо.
Он остановился в двадцати шагах, присел на корточки, внимательно смотря на щенка.   
Улыбнулся:
- Откуда ты здесь взялся, Робинзон?
Поднялся, подошел ближе. Опять присел.
- Да ты малыш, Робби. А это не Диснейленд, старина. Это Дассенейланд. Совсем другая песня.
Мужик неслышно и уверенно прошагал еще метров пять, нагнулся, хотел погладить щенка. Но тот зарычал и попятился. От людей исходили опасность, шум и предательство.
- Я их тоже не люблю, - понимающе опять улыбнулся пришелец. Он вытащил пачку сигарет, закурил, присел на камень, не отводя взгляда от пса.
 - Оскорбили меня серьезно. Вон там, далеко, отсюда не видать, - мужик указал рукой в океанскую даль, - есть почти такой же остров, только побольше. Я потерял лучшие годы своей жизни среди этих…
Он замолчал, сделав вид, что внимательно наблюдает за одиноким альбатросом, который шел прямо, словно «Летающая крепость» перед бомбардировкой, держа путь куда-то в сторону Антарктиды.
- В той тюрьме сидел сам Нельсон Мандела, герой. На моем уровне, только я его видел лишь раз. Сильный человек. Не такой, как мы с тобой, Робби. Или Робин? Робин, точно. Поедешь со мной? Вон видишь моего «Одиссея»? У меня есть небольшой домик на берегу. Неподалеку. Там за горизонтом. Присмотрись, старина. Поживешь там. А потом поедем в город Йоханессбург. Будешь валяться на перине, жрать свинину и трахать соседских болонок. У тебя будет не жизнь, а салат «Тропический рай». Хочешь рому?
Он выкинул окурок, вынул из небольшой сумки бутылку, пятью крепкими глотками одолел ее и выбросил пустой пузырь, с гулким звуком застучавший по камням. Упав в расщелину, бутылка не разбилась, а надолго упокоилась для грядущих археологических работ.
- Не хочешь, Робин? Как хочешь.
Мужик о чем-то размышлял, пристально вглядываясь в океанские просторы. Щенок с невероятным вниманием наблюдал за этим странным пришельцем, так непохожим на прежних рыбаков.
- А ты ведь кокер, Робин? Кокер, точно. Кто же закинул тебя сюда, спаниель Робин?
Он покопался в своей сумке, вытащил бумажный сверток и положил на камни:
- Подкрепись ветчиной, Робин. И подумай, надо ли тебе оставаться. Не пропадешь, это я уже вижу. Но скучно тут и тяжело, старина.
Он стал спускаться к воде, остановился, обернулся и серьезно произнес:
- Ты подумай. Я до заката на острове. Есть у меня одно дело… А к ночи уйду на материк. Решай, Робин…
Пес узнал, как его зовут. РОБИН. Хорошее имя. Оно походило на рык или зов.
Робин съел невероятно вкусную ветчину, но не пошел просить еще. Он просидел на одном месте, почти не двигаясь, до того мгновения, пока лодка не вернулась к белоснежному двухпалубному «Одиссею». Судно медленно удалилось, растаяв в темнеющей дали.
А Робин зевнул. И лег спать, с наслаждением вспоминая ветчину.
               
* * *               
Через несколько лет Робин был полноправным властителем своего царства. Он приобрел выдающуюся сноровку в хищении улова у заезжих рыбаков. Но поскольку лодки по-прежнему приходили сюда только в сезон, его ежедневной пищей  были  мальки, которых он виртуозно ловил в полосе прибоя, и крабы. А вот гнезда крачек он не трогал без особой необходимости, оберегая их как резерв.
Сытый и спокойный, он гордо смотрел на проплывающие вдали огромные суда, забравшись на каменистую вершину, свой наблюдательный пост и любимое место островка, где Робин отныне был  хозяином.
Сидя там и щурясь от холодных порывов антарктических ветров, он смеялся, высунув язык, закаленный, одинокий и счастливый.