Санитарный карантэн Монтгомери

     Пастор Плятт херачил на лыжах по бездорожью, продираясь упорным туловищем совестливого человека сквозь чахлый подлесок, спешно пророщенный румынскими граничерами по берегам мутного Прута, отталкиваясь палками, с самого утра брошенными небрежно в нечистый анус читающей мемуары Дегреля Изабеллы Кларк с рожей такой, что уже и не о курении речь, а о выживании в условиях тотального вакуума гнилой путинщины, сгустившейся железобетонным маразмом везде, даже придурковатый Трамп и тот не нашел себе занятия лучше, нежели вяло теребить ампутированный член фюрера чухонской нации отвисшей оленьей губой банкира Костина, высокомерного примата, сразу же ложащего губу на стол, словно репрессированный физрук из тридцать восьмого года, допустивший утрату бдительности во вверенных ему пропотевших носках юных футболистов, гоняющих мячик на пристани Сызрани, где выползший из черты оседлости Лев Кассиль ловит арбузы головой, как до этого ловил сырые куриные яйца, а еще до этого - щелабаны и доброхотные пожертвования от проходящих мимо пошехонцев в виде прицельных ударов штангами и гантелями, отчего отсутствующий мозг вратаря республики несколько трансформировался и обрел вид грецкого ореха.
     - Стой, пастор, - шумно скомандовал лежащий на молдавской тропе проданной Стынчей Бессарабии орех фундук, поправляя фуражку и одергивая шинель, - кажи сначала хвост, а уж потом пересекай границу. За нами Москва, - веско добавил орех, опасно шевеля усами.
      Пастору очень хотелось поинтересоваться у ореха, с каких это пор Париж стал Москвой, но родственная фундуку арахис вопияла изнутри разума Плятта о вещах столь необычайных, что он сдержался и прислушался к внутреннему голосу, завопившему, что есть дури, что есть он не пастор и не немец, а поганый совдеповский жид и актер, х...та и шняга, всю свою жизнь производивший фуфло из Зельдина и Мырзина, и в данный момент ситуации находится не на границе с Румынией, что есть плагиат из русского Ильфа, а лежит в гробу Паука Троицкого, зарезанный абортированным чувством прекрасного, настоятельно толкающим любого здравомыслящего к предательству и кривой дорожке низкопоклонства. Внутренний голос прямо сказал :
     - Слушай, гнида, пора бы перестать ранжирить и кубатурить тухлую водицу чепухи по клетушкам шашечного Чапая, тонущего с предусмотренным обычаем криком  " Иэх, продали Россию ! " пять раз в день, нужно взять за основу сам принцип формирования звуков и оформления мыслей в нечто информационно - нематериальное. Язык.
     Пастор с трудом вспоминал, что, вроде, Пушкин, что ли, вырывал языки каторжным и оголтелым, так, по крайней мере, сообщила Оля Скабеева в прямом эфире бандеровской радиостанции аковцев, вещая дубиной и камнем на всякого солитера и опарыша Алины Хенесси, даруемых уже при рождении, как паспорт и спецификация, ведь ни один нормальный родитель не произведет тута никого, кто достоин жить или хотя бы существовать самостийно, обращая вспять бытие подсознания Спартака Баширова, преданного казахами и латинским альфабетом, отпочковавшимся от Сергея Брина голландской кумпанией музея пыток. Впрочем, возможно, что и Лермонтов. Он все, помнится, забивал и туго. Пастор застонал сквозь плотно сжатые зубы. Представил, как Лермонтов, молодой и кучерявый гусар в расшитом ментике забивает и туго, потом бежит в Пятигорск и стреляет себе в голову сто сорок раз, опешив от красот и радостей современной ему России.
     - Привет, умытая Молдова, - нараспев процитировал фундук, зачесывая волосы назад, - страна, забывшая тиви, я повторяю десять раз и снова : греми, Дамбасс, живи. И вы, фуфайки боевые, и вы, жуки в полоску и впотьмах ...
     - Х...й ты подберешь рифму к  " боевые ", - сказал пастор Плятт, решая прямо на тропе оборотиться волшебно Вольтером из Бердичева, - орех мой запоздалый. Проще уж тогда ...
     Плятт запнулся и впервые в своей жизни не смог подобрать эпитета, даже эпиграфы эпистолярного жанра от не хер делать исчерпались землечерпалкой земснаряда, утопшего о прошлом годе, что и сазан.
     А почему ? А потому, что .