Заразно

«Ты в порядке» - не вопрос. Утверждение, голосом твёрдым, уверенным.
«Хватит ныть» - приказ. Усталый, почти презрительный. Хочет мемов, мемов. Поржать.
А тут я.
«Ну у тебя же есть мы» - протяжно, заунывно. На это хочется с чувством, толком и расстановкой «чтоб вы все сдохли» - плюнуть в лицо.
Нет. В рожу.
«Как там поживает твой…
…пидор?
…импотент?
…любитель Шиллера?
…фрик?» - с иронией.
Это так смешно.
Особенно про пидора – обхохочешься.
«Маам, по поводу импотента – лично проверяла?» - резко, и шёпотом потом: «мой Сенечка самый лучший».
«Мой Сенечка самый лучший» - когда долго повторяешь что-то, слова становятся такими бессмысленными.
«Мой Сенечка самый лучший» - заучено и зашепчено до дыр, а в переводе означает «чтоб ты сдох, придурок».
«А вот друг у него симпатичный. Саша который. Встречалась бы с ним…»
«Мааам, он такой же» - если она понимает, о чём я. Конечно, понимает.
«Но хотя бы симпатичный. Тебе не светит…».
А мой Сенечка самый лучший.
Нет, ну ведь действительно: самый лучший!
Ему, правда, противно до меня дотрагиваться.
Ещё он общаться со мной не хочет.
Но это ведь со мной что-то не так.
А мой Сенечка – самый лучший.
«А ещё у него…» - называешь, и тут всё зависит от уровня публики.
От «а чё это такое? не заразно?» до «бедный мальчик! не вздумай заводить с ним серьёзные отношения».
Идите к чёрту.
Я сказала, идите к чёрту.
То есть, нет, конечно.
Я сказала «мой Сенечка самый лучший».
Они покрутили пальцем у виска.
«Молодая, одумается».
«Это всё ты её плохо воспитала».
«Ну как же так: она моя единственная правнучка. А того я не считаю – он больной!».
Он больной, а я его никогда не видела. И не хочу. Мне тут больных троюродных братьев не хватало. Но фразу запомню.
«Маам, а ты его тоже не считаешь, потому что он больной?».
Очень удобно.
Но вообще-то рассказ не об этом.
Рассказ как бы о тебе: ты застрял на периферии несбывшихся в моей жизни мужчин где-то между Артёмом Первым и Артёмом Вторым. Между ними разница в пять лет и в том, что Второй вообще не помнит, кто я, а Первый вспоминает по мере необходимости.
Вообще-то был ещё один Артём, но я его не считаю – он больной.
Тот самый мальчик, про которого пишут в одной книжке из «Порядка слов», в главе - «что делать, если мой ребёнок постоянно находится в движении» или «как развить моему ребёнку мелкую моторику». Я чуть не купила ту книгу, а потом пожалела денег. И маму, которая найдёт её и будет орать, что я кликаю беду.
Клик, клик. Ссылка на беду кликабельна только для меня – позора семьи раз, позора семьи два, позора семьи три – о, а в неё меня не берут. Не вышла кожей-рожей-Серёжей – в смысле, мне с отцом не повезло, гожусь лишь для душевных разговоров на кухне, пока небо розовеет, а телефон вибрирует – опять в своём Купчино засела?
Хватит навязываться хорошим людям…
Гость как рыба…
Гниёт с головы…
Я боюсь диабета и уколов. Держи меня за руку, мама, и дай водички.
Я умираю, но справлюсь. Не страшно и настрой боевой: но на стадии спиртовой салфетки уши закладывает, а зрение потихоньку отключается.
Но я справлюсь, справлюсь.
Диабетом, кстати, никто не болеет.
А мой Сенечка самый лучший.
Мама говорит, что я хорошая.
А потом я возвращаюсь домой.
Мама говорит, что я – ходячий создатель проблем.
Но она мне больше не мама.
«Мой Сенечка самый лучший, а мама сказала, что я хорошая» - сократила на одно местоимение «его», чтоб у меня снова была мама.
Она никуда не денется, потому что теперь она живёт не в Купчино, а в моём сердечке. Там ещё шумы, хрипы и тахикардия, но ей хватит места.
Я её увековечу.
Ещё не знаю, как, но обязательно.
Вообще-то рассказ не о ней.
К сожалению.
Рассказ о тебе.
Но Сенечка, мама и голоса, которые хотят мемов, мемов – это хорошее предисловие.
Потому что мы все друзья.
Ну, не совсем. Френдзона – это страшно, но ты меня не пускаешь даже в неё.
- Это Настя, моя подруга, - представляешь нас по кругу своей очередной пассии.
- Это Настя, моя подруга, - другая Настя, и интонация у тебя немножко другая.
- Это Шура, моя подруга, - не называешь Сашей, чтоб вас не спутали ненароком.
- А это Жанна. Она… Д-девушка моего лучшего друга. Сени, то есть. Но он не пришёл…
- Пидор!
- Что есть, то есть.
- Саш, позвони своему парню, пусть приезжает – ну что это такое, в конце концов.
Они хотят мемов, мемов.
А ведь он мой парень.
Или нет?
Или я это сама себе всё придумала?
Но твоя девушка смотрит на меня теплее, чем на остальных.
Я ей не соперница.
Хотя для этого необязательно знать, что я занята.
Чисто номинально.
Не забывай – Сенечка самый лучший, и ему противно до меня дотрагиваться.
- Да он там опять своего Шиллера читает...
- Ну Сеня вообще!
Мы стоим у метро и твои погоны блестят на солнце. Ты сейчас снова заговоришь о политике и всяких военных штуках, а я буду слушать тебя, как самую прекрасную музыку, потому что ничего не пойму.
А они будут вбрасывать мемы, мемы.
А Шура ещё и разговор с тобой поддержать может.
Она ведь у нас, эта, дочь военного.
Комендантская бочка.
А на Просвете холодно. Холоднее, чем в Купчино.
Твоя девушка уже пошла домой, и Насти тоже, и мы стоим втроём у метро, курим.
Шура курит твои сигареты, ты набросил ей на плечи свой китель, а у меня и сигареты свои, и я стою, от холода трясусь.
Чисто за компанию.
Чисто из-за тебя.
А она говорит, говорит, говорит, какую-то чушь опять городит, а мы молчим, слушаем.
Шура, ты знаешь, как окурки в глазах шипят?
Заткнись.
Заткнись.
Сейчас узнаешь.
- Ну, Жанна, ты идёшь с нами гулять?
- Нет. Мне, это, домой нужно…
- Как хочешь.
Спустя месяц на Просвете тепло. То есть, может, и холодно, но у тебя дома – тепло, и мы сидим, чай пьём.
С девушкой ты расстался – это же не имеет отношения к тому, что Шура нарисовала стрелки до ушей?
- Никто не может мне рубашку погладить?
- Я могу, - подскакиваю, едва не разлив чай, - попробовать…
- Ой, давай сюда, - я ещё не успела взять твою рубашку, но Шура словно вырывает у меня её.
Молодец, Шура. Хозяйственная. Из неё получится хорошая жена…
Настя ржёт.
- А ты чего такая расстроенная, у тебя же Сенечка есть! Или «парень моего парня – мой парень»?
- Да успокойся, они просто все пидоры.
Ты будешь припоминать ей эту рубашку ещё долго-долго. А мне? Тот самый случай, когда инициатива даже не наказуема.
У тебя же Сенечка есть. И он твой лучший друг. Сенечка – самый лучший, но ты…
Я просто хочу держать тебя за руку и слушать что-то там о политике. Смотреть, как блестят на солнце твои погоны.
И чтоб Шуры этой не было.
И китель я бы у тебя не отбирала.
Стояла бы и чувствовала, как твоё присутствие пробирает меня до мурашек, до покалывания в ушах – как будто спиртовую салфетку в руки взяла.
Но я прихожу домой.
И вы все резко перестаёте существовать – Сенечка, ты, Артём Первый, Второй и Больной, Настя, Настя, Шура, её стрелки и твоя рубашка.
Есть только мама. Мамы… На разные голоса: в правом ухе звучит «позор семьи», во втором «хорошая».
Позор семьи… Я беру бритву и провожу по руке. Чуть-чуть, маленькая царапина.
Хорошая… Капаю спиртом на ватку и протираю. Тру до тех пор, пока кожа не покраснеет.
Позор семьи… Раз – и бритва располосовала кожу. Красная полоска.
Хорошая… Я глажу себя по месту пореза. Больно. Успокойся, маленькая.
Позор семьи… Ещё одна полоска. И кровь какая-то… Жидкая. Как вода.
Хорошая… сейчас-сейчас, я остановлю…
- Мама, мама!
Держу на весу, ватка со спиртом пропиталась кровью. Кап.
Кап-кап-кап.
Почему она не останавливается?
- Так это всё-таки было заразно! – голос злой, с оттенком «позор семьи».
Заразно…
я умираю, возьми мои сигареты,
исполосованную руку
и сердце: в нём живёт мама.