Теперь я буду

Ты – моё солнышко, мой малыш, золотце, милый, любимый, самый родной – чмок, но не от слова «чмо», я бы сказала, кто здесь чмо – не ты. Не ты и не я – ты такой чистый, что перед каждой встречей с тобой хочется принять душ, чтоб только тебя не испачкать. Солнце моё, ты сегодня бледный и в чуть мятой клетчатой рубашке с закатанными рукавами, поджимаешь губы и вечно возносишь голову к потолку – надеясь не выпустить слёзы. Ты же вроде как мужчина, вроде как сильный, тебе без двух дней семнадцать, а мне вдвое больше, у меня красная помада, красное вино на столе разлито по бокалам, свечи горят, за окном – шумный и темнеющий Владимирский проспект. Наш проспект, ну ты понимаешь.
Утром только позвонил мне, что вот, мол, телеграмма пришла – умерла твоя мама где-то в Саратове или Сальске, это между Уфой и Байкалом, наверное. У меня было три по географии, и то – потому что за меня чертил бессмысленные контурные карты сосед по парте – его звали вроде как Саша, а может, Никита или Женя, он был моим вроде как лучшим другом, но это уже неважно, потому что всё, что было до моей встречи с тобой, как-то смазалось в моём сознании. Мой мозг напоминает сборную солянку из имён, дат, лиц, всё не стыкуется между собой и никак может сложиться в хоть какую-то внятную картину. Внятен только ты.
Ты… У тебя там, вроде как в Саранске или Ставрополе умерла мама, а её очередной мужчина всей жизни настолько не признавал современных технологий, что решил прислать телеграмму, не написать в «Телеграмме», а именно прислать телеграмму, которая шла так долго, что удивительно, как вообще дошла и почему не покоится где-то на дне реки Лены, или на какой там реке стоит город Сарапул?
Ты мне утром сообщил, а сейчас восемь, и я в полной боевой готовности: ты вроде как помнишь, то есть видишь, вино-свечи-красная помада, ну и так далее…
Впрочем, ничего нового. А за окном шумно, и я думаю, что нужно как-то посочувствовать: у тебя всё-таки мама умерла, и тебе явно не всё равно, но внутри у меня такое ликование, распирает от внезапного прилива сил: как эйфория, как после пол-литра коктейля «водка-энергетик»!
Ты сидишь в кресле у окна, держишь бокал, оттопырив мизинчик, и не пьёшь, а смотришь в одну точку – почему эта точка не я? – а закатное солнце заставляет твои волосы искриться.
Я сажусь у твоих ног, кладу голову на колени и шепчу:
- Ничего страшного, Ар-тё-м-ка, - имя просмаковать, чуть подольше подержать на языке, - теперь я буду твоей мамой.
***
Знала ведь, что однажды это случится. Знала, ждала, сжав зубы и улыбаясь – аборигентка френдзоны твоего отца, самая лучшая из всех заклятых подружка матери.
С первой встречи в 2001-м, когда я, вместо твоего новоявленного отца, забирала вас из роддома. У него не вышло: ему мать твоя по телефону сообщила, что назовёт тебя в честь любви всей своей жизни, хотя Артём Дмитриевич и не звучит, и, если бы она могла выбирать, то нашла бы какого-нибудь Сергея, потому что отчество Сергеевич подходит к любому имени. Твой отец – моё солнышко, зайчик, любимое моё ничтожество Димочка или Митенька, уже не помню – отреагировал на это чудо-известие (в силу своей тонкой душевной и физической организации) нервным припадком и очередным полным разрывом с твоей матерью. Кричал, что знать вас не хочет, но вновь сошёлся с ней через месяц на пьянке по случаю выпускного: всё-таки вроде как лучшие подружки, ой, друзья, и одиннадцать лет соседи по парте.
Ты изначально был шуткой, а потом проектом: отец хотел отсрочку от армии, мать – льготы при поступлении, но проект провалился: от армии отца освободили из-за припадков, а поступать куда-либо мать просто не захотела – чему её, такую умную, зрелую и состоявшуюся женщину, могли там научить?
Потекла жизнь! И ты, моё солнышко, рос, кочуя от одной молодой бабушки к другой, от отца с припадками к матери с новой любовью всей жизни, и только иногда оказывался у меня, потому что я – та самая удобная подружка-соседка, которая между учёбой и работой всегда приглядит за временно ненужным Артёмом.
А когда тебе было пять, мы поехали в Сочи. Мы – это ты, я, твоя мама с новым, то есть очень хорошо забытым старым мужчиной, и отец со своей развесёлой компанией, в которой всегда можно было выдать нервные припадки (он их стеснялся) за простую белую горячку.
Особенно мне там один вечер запомнился, когда мать твоя со своей «судьбой» в ресторан пошла, а отец чувствовал, что приступ подкатывает, упасть при тебе боялся, звонил ей, забрать просил, а она ему ответила, что у неё на этот вечер уже есть один Артём, и второй совершенно не нужен. Потом трубку у неё вырвал тот «единственный и неповторимый» и сказал, что, мол, не мешай, разбирайся со своим сыном и болячками самостоятельно, а затем обложил таким матом, что твой отец всё-таки упал. И не вставал два дня, я к нему скорую даже вызвала, даже все два дня у его кровати провела, отлучаясь только на завтраки, обеды, ужины, походы на пляж да вечернюю дискотеку – зря, что ли, заплатили за all inclusive? Но Димочка был подкаблучником с плохим вкусом и не оценил моей заботы, а простил твою мать, которая впервые прибежала с извинениями: они заключались в разведённых руках и красивой цитате «Сердце красавицы склонно к измене», произнесённой со вздохом. Казалось бы, если сердце у красавицы какое-то там особенное, то при чём здесь твоя мать? Однако этот рациональный вопрос не пришёл Митеньке в голову.
А когда мы собирались лететь домой, ты потерялся в аэропорту. Помню, наша компания вся в бар пошла, а они тогда носились и орали друг на друга:
- Дима, какого чёрта ты потерял ребёнка?
- Ты не мать, Наташа, ты кукушка, не уследить за сыном!
Нашла тебя, конечно я – ты ел купленное мной мороженое в толпе людей, улетающих в Самару рейсом за полчаса до нашего, и играл в прятки – я сказала, что это весело.
Когда я привела тебя обратно, они ещё немного покричали друг на друга и на нас, сухо меня поблагодарили и… всё. Все усилия зря. Потратила тогда пятьдесят рублей на мороженое для тебя – большое такое, фисташковое, тьфу, до сих пор жаль, успокаиваю себя только тем, что ты – это ты, для тебя не жалко, а Дима просто неблагодарный. Был…
А может, есть: чёрт знает, он пятый год в психушке, после того, как попытался убить того любовника всей жизни твоей матери, ну, твоего тёзку, когда тот сказал, что они расстаются. Нет, чтоб радоваться – так нет, «как ты мог бросить Наташеньку, она ведь жизнь за тебя отдаст, ублюдок!». И ножичком его, и ножичком. Кровищи было… Это ведь у меня на лестничной клетке случилось.
Мать твоя потом примчалась к мне, с таким восхищением про это говорила – «ах, я почувствовала себя настоящей Натали Гончаровой!», а я кровь её любовника от двери отдраиваю. Хоть бы помогла…
Она однажды потом забежала ко мне новостью поделиться, сказала, встретила какого-то свободного во всех отношениях музыканта.
- Ты знаешь, это судьба прямо будто бы. Серёжа, он такой… такой… тако-ой! Я с ним уезжаю в…
И назвала город, а у меня плохо с географией – вроде Салехард, но это не очень точно.
- А как же Артём? – спросила я у неё с намёком, что, мол, не брошу, прослежу, это же моё солнышко…
- А что Артём? – удивилась она, - понятия не имею, не знаю, зажило на нём всё, как на собаке, наверное, он же знатный кобелина, бабу себе уже новую нашёл…
- Да не тот, а который твой сын…
- Ах, Артёмка, - она вскинула брови, - ну… он большой мальчик уже, тринадцать лет почти, у бабушки поживёт, не говорить же Серёженьке, что я, двадцатилетняя с небольшим хвостиком девушка, имею сына-подростка? Правда же?
Я не стала ей напоминать, что тебе двенадцать. И предлагать свою помощь не стала тоже – в конце концов, ты не станешь же всегда у бабушек жить, они все далеко: одна на Ладожской, другая на Просвете, до центра ехать чёрт знает, сколько – а тут всё-таки Владимирский проспект, пять минут ползком до Невского.
Я знала, что ты вернёшься.
За всё это время из этого её Салавата пришло одно письмо – короткое, о том, что Серёжа запрещает ей пользоваться интернетом, телефоном, не одобряет почту и не выпускает из дома без платка, зато любит, и она его любит и, в общем, короче, общаться с нами не станет больше никогда.
Ну, и телеграмма. Пришла твоей бабушке – её маме, но получил её ты. И позвонил мне, потому что я так и осталась удобной соседкой, к которой можно всегда прийти поплакаться и успокоиться, но сегодня я – ты уже точно видишь и чувствуешь – другая, ещё удобнее, чем обычно, но другая, у меня тут вино-свечи-красная помада, помада, кстати, уже наполовину на твоей шее и дурацкой клетчатой рубашке, а я шепчу:
- Не плачь, Артё-м-ка, теперь я буду твоей… - «мамой» можно опустить, чтоб не смущать, - всё будет… всё будет очень хорошо…
Сейчас восемь пятнадцать, и через сорок пять минут с работы вернётся мой муж – он весь в шрамах, потому что его ударили ножом около моей квартиры пять лет назад, на нём всё зажило как на собаке, а я сидела у его кровати весь месяц, что он лежал в больнице, не отходя на море, потому что море в Санкт-Петербурге холодное, грязное и далеко от Мариинской больницы. Он потом на мне женился, хотя не любил меня, но я была удобной; а я вышла за него замуж, хотя не любила его, но он был Артёмом.
Хотя почему был – и сейчас есть, скоро придёт с работы и увидит тебя, меня, свечи, вино (вино не увидит, мы выпьем, увидит бутылку и бокалы), а я ему закричу: «уходи! У меня уже есть один Артём на эту жизнь, и второй мне совершенно не нужен!».
Но это только через сорок пять, уже через тридцать восемь, минут, а пока ты – моё солнышко, золотце, милый, любимый, самый родной – ставишь на пол бокал, и наконец-то закрываешь глаза, а я продолжаю шептать, что
- Всё будет хорошо, Артёмка, - никогда ещё не было такого подъёма души, как будто сейчас взлечу, хотя взлётная полоса из кресла и твоих коленей и не очень, - теперь я буду твоей мамой.
И пачкаю такого чистого тебя красной помадой.