Шаг

Я увидел её сразу, как только вышел из машины. Не было никого рядом: Лена ещё помогала Наталке вылезти из своей однодверной «окушки», а Светлана стояла на краю дороги, ждала всех нас. Я уловил зелёный отблеск недовольства в её глазах, натянутую улыбку. Она на меня сердилась, и это было закономерно: мы с её дочерью разошлись месяц назад, прожив вместе шесть лет. На развод подал я, значит, я и виноват. Наконец подошла Лена.
— Вот, мама, это и есть мой бывший муж, Александр. А это моя мама, Саша. Ты хотел с ней познакомиться.
— Конечно, хотел. Вы же бабушка моей дочери. – И вдруг спросил неожиданно для самого себя:
— Ненавидите меня? Осуждаете?
— Что вы, Саша, я вам обоим не судья. Думаю, и у вас была причина для развода. Мне просто очень-очень жаль, что так случилось. Немыслимо жаль Наталку. Прошу вас, не бросайте её!
В её взгляде затрепетала тревога, мольба, блеснули слёзы, и я почувствовал, что не только обидел её, а и лишил покоя и, может быть, счастья.
Как объяснить, что наша совместная жизнь с Леной просто развалилась на куски, как глиняный сосуд? Откуда пошли трещины? Скорее всего, удар нанесла моя мама, когда приехала к нам, чтобы жить вместе, и они совершенно не сошлись с Леной. Я встал перед выбором, должен был занять чью-то сторону, но не мог. Мама всегда была своенравной, вспыльчивой, не способной пойти на компромисс. Её партийная закалка, многие годы, проведённые на руководящих должностях в сельской администрации, сделали её характер стальным, неподатливым на уступки. Она прикатила и начала руководить. Лена терпела и просила меня снять для мамы отдельное жильё, но та – ни в какую. Мне кажется, маме доставляло удовольствие состояние напряжённости, упоение борьбой. Лена не выдержала, она устроила громкий скандал и выдворила нас обоих. Квартира была её, отцовская, доставшаяся ей по наследству. Родители разошлись, как ни странно, не так давно, и пяти лет не прошло, и год назад отец внезапно умер от инсульта. Мы с частной квартиры переехали в его двухкомнатную, что, казалось, было выходом из стеснённого нашего положения. А тут моя мама… Она не захотела жить в селе, продала дом и приехала к нам, не спрашивая нашего согласия.
Теперь я стоял перед мамой Лены, впервые увидев её вживе. Так получилось, что сюда она не ехала оттого, что бывший муж жил здесь, у него здесь была та любовница, которая и явилась причиной развода. Я не ездил в городок тёщи, всё было как-то ни к чему, хотя Наталка там частенько гостила и с Леной, и одна. У нас с женой не совпадали графики отпусков,  но мы не были против: каждый в отпуске брал на себя основные заботы о дочери. Я стоял перед бывшей тёщей, как школьник перед учительницей. Видимо, она понимала мою слабость, податливость маминому влиянию, даже, казалось, сочувствовала мне.
Я смущённо и горячо ответил на её просьбу.
— Никогда, никогда моя дочь не будет без моей заботы, без внимания! Не сомневайтесь. Я очень люблю её.
— Я здесь гость, – грустно сказала она, – побуду и поеду домой. Надо работать, до пенсии ещё много лет. Прошу вас, если понадобится, не откажите в помощи Леночке. Развод – это такая беда!
Голос её дрогнул, она отвернулась, пряча своё волнение.
— Ладно, познакомились и достаточно, – хмуро вмешалась Лена, сверкнула ярким карим взглядом, – пойдём, мама домой, а ты, бывший муж, привези Наталку через пару часов, не слишком долго гуляйте.
Лена пошла вперёд, тоненькая, гибкая, с гордо поднятой пышноволосой головкой. Светлана, чуть задержавшись, резко повернулась и пошла следом. И вот, когда она повернулась, когда мерно пошла по тротуару, я вдруг почувствовал, что мне трудно дышать, что я на мгновение стал глухим и немым:  судорога сдавила горло. Ничего особенного не было в этой удаляющейся фигуре: средний рост, среднее телосложение, длинный, почти в пол джинсовый сарафан, каштановые волосы, подхваченные  большой заколкой в виде гребня… Но это уходила ОНА, та от которой нельзя оторваться всем существом своим, всей своей сутью.
Моя коллега и подруга, неплохой журналист Татьяна Скобина, всегда высмеивала, называла «дурной литературщиной» высказывания писателей о любви, мол, ударило током, торкнуло, прошибло насквозь, вдруг озарило и тому подобное… Она заявляла, что это всё – не про любовь, а про тёмные страсти, влечение плоти. Я поддерживал её, посмеивался ей в тон. Но  сейчас меня самого «ударило током», «торкнуло», «прошибло насквозь», «озарило»… Никаким влечением плоти, страстью нельзя было объяснить разлившуюся  в душе горечь,  боль и навалившуюся скуку оттого, что ОНА уходила.
Вот так и случилось: Лене – двадцать шесть, мне – тридцать шесть, Светлане – сорок шесть – этакая временн`ая лестница с ровными ступенями, на которой мы все оказались, соединённые её конструкцией и разделённые шагами возраста.
Так началась странная история моей…  болезни? Судьбы? Любви?..
Назавтра я позвонил в такое время, когда, знал точно, Лены ещё не будет дома. Формально, её рабочий день в детском садике заканчивался в шесть вечера, но родители не торопились за своими детками, а Лена никогда не оставляла ребятишек на нянечку, ждала каждого родителя до последнего.  Светлана ответила сдержанно, вежливо объяснила, что дочери ещё нет, передала трубку Наталке. Мы поболтали с дочкой, я принял её заказ на очередную игрушку, положил трубку. Сердце моё билось так, словно я пробежал длинную дистанцию. В мыслях звучал её голос, каждое слово, малейшая интонация. Я сидел, как оглушённый. Мама подошла неслышно, как она всегда старалась, неожиданно резко спросила:
— Не можешь утерпеть? Своим звонил? Тряпка ты, тряпка! Они из тебя привыкли верёвки вить, а ты и поддаёшься, даже рад.  Они теперь будут деньги из тебя тянуть на всякую всячину. И алименты платишь, а всё чего-то им надо! Наташка тоже наглеет…
— Мама! Наташа моя дочь! Я всегда буду с ней! Не пытайся встревать между нами.
— Ай-я-яй! Даже голос на мать повышаешь! Тебя же выперли на улицу, выбросили, как яичную скорлупу! А ты ещё с тёщей бывшей готов дружбу водить, пришёл весь румяный, как масляный блин.
Я молчал. Если раньше я в ответ на мамины выпады напоминал себе, что она меня вырастила одна, что ухаживала пять лет за лежачим отцом и тянула семью, как вол, что сумела выстоять в самые тяжёлые времена и выучила меня, воспитала нормальным человеком, то сейчас вдруг, впервые в жизни, меня охватил гнев. Всё во мне заклокотало, забурлило, словно лава вулкана просилась наружу. Я стиснул зубы. Кое-как перетерпев эту яростную вспышку, я ответил тихо, медленно, сквозь ещё стиснутые зубы:
— Ты меня лишила семьи. Чего ещё хочешь? Я должен только тебе принадлежать? Я твоя вещь? Не смей мной командовать! Я не позволю!
Всё это вырвалось из меня, облегчая напор гнева, снижая внутренний жар. Я впервые за весь диалог посмотрел на мать. Она глядела на меня, удивлённо подняв брови. Это всегда было признаком начинающегося обвинительного монолога. Повисла пауза. Я затосковал душой, но мама вдруг резко повернулась и вышла из моей комнаты, сильно хлопнув дверью.   
Надо сказать, я жил теперь не у жены, но и не у себя – у мамы. Она купила двухкомнатную квартиру за деньги, вырученные от продажи дома, плюс накопления за всю жизнь и маленький плюс – половина наших с Леной шестилетних сбережений. Уже дважды мама подчёркивала, что в этой квартире мне принадлежит, ну, разве что, туалет, остальное – всё её. От сознания своей ничтожности, во мне начинало развиваться тупое безразличие к своей судьбе, вялая лень, нежелание что-то предпринимать. На работе это почти не отражалось, там я, подчиняясь каждодневной рутине, плыл вместе с коллегами по течению. Надо было делать газету, и мы её делали. Я говорю «почти» потому, что  перестал ревновать сотрудников к удачам, перестал завидовать их успехам и к своим сделался равнодушен. А дома я впадал в какую-то нравственную кому: не желал ничего слышать, не хотел ни во что вникать, подчиняясь маминым указаниям, распорядку, установленному ею. Самое главное, я перестал писать. До развода с Леной я ежедневно, вернее, еженочно, писал две три страницы текста для себя. Так за шесть лет написалась книга  рассказов и одна повесть. Рассказы печатались в нашей газете и даже собирали отклики читателей. Председатель местного отделения Союза писателей пригласил меня для знакомства, читал рукопись, хорошо о ней отозвался. И что? Приехала мама, распалась семья, и словно засохла душа.
В эту ночь как будто открылась зарубцованная рана. Я ничего ещё не понимал, не хотел, не предчувствовал даже, но пришла боль, пришло чувство сожаления о своей жизни, обида на судьбу… Мне казалось, я могу плакать, как ребёнок, которого ни за что наказали, обидели. В уголках глаз защипало. Боже мой! На второй половине четвёртого десятка я промокнул слезу от душевной боли! Это после Чечни, после потери лучшего друга, после всех немыслимых перемен в стране!.. И в эту минуту мне захотелось одного: увидеть её, припасть лицом к её ладоням и долго не шевелиться, замереть в прикосновении к ней.
Каждый день в одно и то же время я стал звонить туда, в дом моей бывшей жены. Как-то ответила Лена, металлическим голосом спросила, чего я хочу, с ядовитой иронией предложила, не позвать ли маму. Я растерялся. Промычал что-то невнятное. Лена тяжело вздохнула.
— Что с тобой, Сашуня? У тебя с головой всё в порядке? Ты что, новую подружку нашёл? Если скучно, действительно поищи себе пару, возможно, не настолько моложе себя, чем я, но хитрую, льстивую, чтобы подладилась под твою маму. Иного пути у тебя нет.
— Лена, может быть, у нас с тобой…
— Не может быть, – отрезала она, – ты меня предал. С предателем жить не смогу, противно. Всё у меня к тебе перегорело. Так что, говорю прямо, ищи другую. Но… ищи в другом месте.
Легко сказать, «ищи»! Я невольно взглянул в зеркало над столом. На меня смотрел лысоватый, полноватый тип в очках, с невыразительными, словно размытыми чертами лица. О фигуре и речи нет: небольшой рост, обрисовавшееся брюшко… Кому я нужен? Но мне, мне нужна ОНА, только эта, залетевшая, как птица в окно, вестница несчастья. О счастье я не смел и мечтать.
Лена меня знала, понимала, она меня раскусила. Видимо что-то там наговорила Светлане, та стала разговаривать со мной ещё более вежливо и прохладно. А я не унимался, не мог сладить с непреодолимым желанием слышать её голос, хоть издали видеть её. По выходным я забирал Наташу, мы ездили в парки, в магазины, просто на природу, и я встречался со Светой, которая передавала мне дочь или забирала её. Это было не каждый раз, реже, чем мечталось, но всегда я ехал туда с надеждой, волнением, и это наполняло жизнь смыслом и энергией, позволяющей находить причины для существования.
Моя мама негодовала. Она чувствовала, что я напряжён в общении с ней, что дома мне безрадостно, видела, как я рвусь в свою бывшую семью. Очевидно, ей было тоже нелегко, и она постоянно впадала в агрессию: цеплялась ко мне по всякому поводу, делала замечания, капризничала и даже скандалила. В такие моменты она становилась некрасивой, совсем старой: обнажались пожелтевшие, утраченные частично, зубы, трясся отвисший подбородок, выкатывались серые, в красных прожилках глаза… Я не мог на неё смотреть, сжималось сердце от жалости и безысходности.
Прошёл месяц после приезда Светланы. Я знал, что в начале июля её день рождения, но не помнил число. В воскресенье повёл Наташу в ботанический сад. Мы гуляли по дорожкам, я читал названия растений на табличках, пояснения об их особенностях.
— Натусик, как будем отмечать твой день рождения? Что желаешь в подарок?
— Ты же знаешь, папа, я хочу велосипед. У Лары такой красивый, с белыми шинами! Купишь?
— Куплю. Завтра поедем выбирать. А праздновать вместе с бабушкой будешь? Вы же в одном месяце родились…
— Ну да! Только я ждать не хочу – это же две недели! А бабуля заранее не согласна отмечать, говорит, надо дожить ещё, а то – плохая примета.
— Это до какого же числа надо дожить?
— До семнадцатого июля, представляешь?
Наталка быстро освоила велосипед, гоняла на нём по двору каждый день до вечера. Семнадцатого июля я позвонил, попросил Светлану дождаться меня во дворе. Она немного удивилась, пообещала. Я пришёл с букетом и тортом, поздравил её. Мы стояли возле лавочки, Наташа продолжала нарезать круги на своём двухколёснике. Света взяла цветы, рассмотрела их, близко поднеся к лицу, подняла глаза на меня.
— Спасибо, Сашенька. Я уже лет семь не получала цветы в день рождения. Конечно, в школе нас, учителей, засыпают цветами, но летом их никто не дарит. Спасибо. Торт такой огромный! Мне неловко, что вы тратитесь. Какой вы внимательный! Ещё один повод пожалеть, что не сложилась наша семья.
Она вздохнула, но тут же улыбнулась с благодарностью и сожалением.
— Кончается мой отпуск, пора уезжать. Вы хороший отец, я всё понимаю, но, поверьте, не могу повлиять на дочь. От меня ничего не зависит, Лена непреклонна. А мне так больно за Наташу!
Я стоял, молчал. Надо было попрощаться, но не было сил. Вечерело, жаркий день истаивал, как фруктовое мороженое, назойливо жужжало какое-то насекомое,  тягуче пахло липовым цветом. Что произошло, не знаю, но я шагнул к ней и обнял её, прижавшись щекой к её щеке. Это был один шаг, но так шагают только в неведомое. Она на мгновенье замерла, как заледенела, жёстко отстранилась.
— Саша, мы уже не родственники. До свидания. Идите же, я дождусь Наташу.
Я повернулся и ушёл.
Всё было кончено. Я знал, что ничего не может быть, понимал, что отяготил Светлану новыми переживаниями, но не ругал себя. Пусть она знает, что я не пытаюсь вернуть Лену.
В августе я рассчитался на работе и уехал в далёкий северный городок районного значения. Ни разу я там не был. Лёша Гущин, дружок по институту, написал, что найдётся мне место в их газете, что устроит меня в заводское общежитие. Я начинал новый период своей жизни не с пустой и засохшей душой, каковой она была после развода. Там, в самой тайной глубине, уже пульсировал и рвался наружу светлый, звонкий родник, очищая душу от заскорузлой боли. Я узнал, что ещё способен чувствовать: любить, сожалеть, страдать. Уезжая, я пообещал дочери, что буду постоянно с ней общаться, что заберу её на первые же каникулы к себе, что никогда не прервётся наша родственная связь. Я объяснился с Леной, попросил её в трудностях рассчитывать на меня. Я простился с мамой, обещая, что вернусь скоро, только заработаю на квартиру. Мама покрутила пальцем у виска, махнула рукой.
Я знал телефон Светланы и, когда устроился, позвонил ей. Разговор сводился к одному: я заверил её, что ни на мгновение не отрешусь от отцовства, что в случае необходимости, брошу всё и приеду к дочери. Она мне верила, сказала, что, может быть, это верный в моей жизни шаг.
В голой, с тусклой побелкой и сморщенным линолеумным полом комнате я лежал на казённой кровати, смотрел в потолок и чувствовал себя неоперившимся, брошенным в чужом краю подростком. Мне так хотелось встать на колени перед дорогой мне женщиной, почувствовать её ладони на своей голове, и, ничего не говоря, вдыхать с ней один воздух, пусть приправленный больничным запахом хлорки и сырой побелки. Мне не нужен был ни уют, ни комфорт, ни даже свой угол, только бы она была со мной, только бы намекнула, чего хочет, чтобы я мог радовать её!… В ней было всё, что нужно мужчине: материнство, сестринская дружба, любовное очарование и, как ни странно, слабость маленькой девочки, ради которой хочется быть большим и сильным. Её не было, никогда не будет, и ты, стареющий отрок, должен как-то мужать в одиночестве. Нужно сделать ещё один шаг – начать в одиночестве новую жизнь.