Прозвищем Пушкин

    В сообществах дворов, меж дружественных городских расположений - с прямыми, как по линейке, или с крутизною в поворотах улицами, - словно в дань великому поэту, имеются в тамошних местах вольные своими чудачествами Пушкины. Эти, как правило, тёмно-курчавые особы на подобное прозвище не обижаются. Порою, гордятся не в меру. Не многим уготовано иметь от природы, пышущее завидным здоровьем, лицо. Обладать шикарной шевелюрой, владеть изысканным красноречием, и не только… Знавал я с внешностью подобной, возможно, более дюжины. Хотелось об одном с любезностью поведать.
   
    Что же, как известно, и за славным сочинителем Александром Сергеевичем, некоторые слабости водились. Уж так устроены судьбы человеческие.
   
    Переселился он в наш небольшой городок из блистательного Санкт-Петербурга, год с небольшим назад, по случаю ушедшей в мир иной бабушки, в завещанной ему квартире. Сомнений не было, что и там, (в каком-то из обширных кварталов северной столицы) -  его чернявого, ясноглазого, улыбчивого балагура прозывали Пушкиным.
               
    Где работал и чем занимался, он не рассказывал. Да его и не спрашивали.      Обыкновенно, после душной дневной жары и наступавшей вечерней успокоительной прохлады, во дворе начиналось заметное оживление. А когда у вкопанного в землю деревянного столика разгорались шумные шашечные состязания, он и появлялся. Подходил с широкой белозубой улыбкой, разнося приятный запах дорогого мужского парфюма, щеголевато одетый. Не присаживаясь на лавочку, лёгким поклоном головы с развевающимися, как смоль, барашковыми локонами всех вежливо приветствовал. На него посматривали с нескрываемым любопытством: под высоким с надбровными горбинками смуглым лбом чувствовалось томление порывистых мыслей. В молчании, сверкая огнистыми взорами, поглядывал на лакированную доску с азартными игроками, производящих решительные наступления щелканьем фишек. Потом с влажными глазами, похожими на слезы, сочувствовал приунывшему игроку, проигравшему партию. Следом легонько прихлопывая в ладоши, поздравлял сияющего, как рафинад, счастливого новоиспеченного чемпиона. Сам же ни с кем не начинал игры.
               
    Но вот подступали сизые сумерки. В мерцающем звездном небе появлялась яркая царственная луна, а на столбе, будто желая соперничества в свете, зажигался фонарь, привлекая в живое затуманенное коловращение летучую мошкару. В это время, как правило, восхищенный победами и с чувством душевного превосходства, новоиспечённой чемпион начинал припоминать какой-нибудь анекдот. Шашистом он был, без сомнения, сильным, но рассказывал анекдот (бывший не раз на слуху) скучно, будто тянул кота за хвост. Слушали приличия ради, позёвывая в сторону да поглядывая на часы, собирались расходиться по домам. Тут-то, встряхнув кудрями, вспыхивал точно новый фонарь, с ожившим сияющим лицом и сам, Александр Валерьянович, носивший прозвище Пушкин. От великолепного рассказчика, словно из рога изобилия, неслись свежие пикантные истории, подкрепленные мягким радушным говором с изысканным словцом. Забыв про позднее время, сидельцы начинали вскакивать со скамеек, покатываясь со смеху, притягивая излишним весельем к столу блуждающих прохожих.
   
    Прослушав с завидным увлечением с полудюжины потешно рассказанных историй, некоторые слушатели и сами было делали попытки поделиться чем-либо, собравшейся как на концерт многочисленной публике. Открывали охотно рты, взъерошивали поредевшие и не очень на головушках волосы. Но Пушкин без передышки и пауз сыпал различными историями, чем приводил коих в неловкое расстройство.
 
    - Ал-Валерьяныч, постойте!

    Так почему-то сокращенно, а может из того, чтобы успеть высказать что-нибудь свойское, обращались к нему по имени.
 
    - Я и не думал садиться, - не унимался он, пританцовывая в кипенно-белых с приподнятыми носками туфлях, словно задиристые прописные кавычки. – А вот сейчас послушайте ещё случай, произошедший в Питере с одним американским товарищем.
 
    - Американским, да товарищем?.. Ха-ха-ха!..

    - Напрасно, господа, раньше времени смеётесь. Это натурально серьезное происшествие, в котором, впрочем, есть комические сцены.
 
    - Устали, ведь, Ал-Валерьяныч?

    - Ни в коем разе, - оспаривал он. - Да я, я могу рассказывать хоть до зорьки утренней румяной. Ни разу не повторюсь.
 
    Ему доставляло сладчайшее удовольствие говорить, не умолкая.
 
    - Ладно, так и быть, - словно делал дружественное одолжение, - лучше, вот что. Откроюсь, как оказал посильную помощь величайшему тёзке.

    - То есть, настоящему Пушкину?!

    - Не кривому же сапожнику.

    - Гм! Ал-Валерьяныч, ну и как же? Сочинения его на какой-нибудь тарабарский язык перевели?
               
    - Повыше берите!

    - А-а, наверное, нравоучительную сказку о Попе и работнике его Балде акулам зачитали, и они теперь добренькими в море-окияне стали. Никого не проглатывают. Плавают в довольстве, просвещённо и сытно?

    - Выше планку!

    - Тогда, поди, стихи его на дальнюю планету из рупора в небо продекламировали?

    - Выше, выше, господа!

    - Куда же ещё выше, Ал-Валерьяныч?
   
    Он значительно поднял голову. Подмигнул ясным сверкающим глазом луне, как вечной земной спутнице, бывшей непременной свидетельницей означенного приключения. Все притихли. Вновь с восхищенным интересом рассматривали его породистую форсисто разодетую фигуру.
               
    - Дела давно минувших дней, - начал он, вскидывая над правым ухом руку и, трепетно отбивая пальцами такт, точно вслушивался в дальние заливчатые звуки. - Помнится, господа, мчалась по пыльной дороженьке в звонах бубенцов разудалая тройка. Кони ржали и всхрапывая, неслись будто в облаках с просторной рессорной каретой, в которой находилась одна весьма прехорошенькая красавица. Была разодета, как куколка, в пышный цветастый наряд, сродни цыганского. Хотя прелестница являлась вовсе не цыганкой. Нежный овал лица светился золотистым отливом от вишнёвого цвета балалайки, лежащей на её полных, рисующихся в тканях, округлых коленях. Она покуривала тонкую изогнутую трубочку и раздумчиво посматривала в малиновое оконце на мелькающую цветущую природу. Да! А напротив этой милейшей проказницы, отхлёбывая из долгой бутылочки игристое французское "Аи", расположился вот этот самый зримый вами образ.

    - То есть, вы?

    - Клянусь луною, господа!

    - Интересно!.. И, ежели, что не так скажете, луна на голову, как снежный ком, с небес прямо так и шмякнется? Нас то она, случаем, не заденет?

    - Вот, именно... Итак, кони, всхрапывая, как черти, неслись. Я, рассказывал.

    - Ал-Валерьнович, и там рассказывали? Может, в подобных щепетильных обстоятельствах, следовало попросту помолчать?
               
    - Не-ет, я рассказывал… Девица лишь изначально делала равнодушный вид, будто вовсе не замечает моего присутствия. Пока-пока. Но вот эта особа не выдержала и, разом всему мною повествующему, раскатисто просмеялась. Откинула от оконца златокудрую головку и одарила меня посему очаровательной улыбкой. О! Надо быть совершенным глупцом, чтобы не оценить её чайного цвета глаза - с бурным кружением в радужках янтарных чаинок с привкусом жасмина. Так вот-с, господа, наши чувственные взгляды встретились для восхитительнейшего на свете, его превосходительства волнительного поцелуя. С предвкушением счастья я было потянулся к её припухшим маковым губкам... Но вдруг с моей стороны выскакивает пустая бутылка, стукается о что-то подобное и разбивается вдрызг. Девица вздрогнула от испуга. Схватилась за балалайку. Подбрасывая и жонглируя ей, будто искусный фокусник, заиграла на звонких шалых струнах так, что рук и самого инструмента не стало видно. Всё превратилось в один ослепительно-зеркальный блеск. Затем девица успокоилась и затянула с лёгкой наигранной картавинкой протяжную дорожную песню. Распевала с придыханием и сладко на степном калмыцком наречие. Однако мелодии и песни той никак не ожидалось конца... Так вот-с, господа, помнится, что я уже по третьему разу взглянул на вращающиеся стрелки серебряного брегета. Был не в силах совладать с собою…
               
    Разгоряченный рассказчик, плотно приткнув к щеке указательный палец, неожиданно потупился, смолкнул. (Теперь-то, казалось, можно было воспользоваться подходящим моментом для очередного изрядно заждавшегося слушателя, чтобы уж самому, пусть немного, да высказаться). Только омраченного лицом Александра Валерьяновича с нетерпением спросили:

    - И что же было дальше?    
               
    - Я-а, - он встревоженно оглянулся, возможно, предостерегаясь кого либо из особо любопытствующих женских созданий. Затем, подмигнув круглолицей взирающей с возвышенных пространств луне глазом, продолжал: - господа, по третьему разу взглянув на циферблат, я старательно изловчился. Поцеловал прелестницу певунью в румяную щечку.

   Он снова смолкнул.

    - Ну-у, Ал-Валерьяныч, кто с винцом по полной бутылочке связан, удачи не следует ожидать, какой бы оно наилучшей марки не имелось. Но, мало ли чего на свете не бывает, - успокаивали его, - доскажите, коли начали, эту чУдную историю до конца.
 
    Закрыв лицо руками, он проговорил с дрожью в голосе:

    - Меня огре-ела... балалайкой.

    На следующей паузе уже договорили за него:

    - Что же, значит, была порядочной особой.

    - То-то и оно, - вздохнул он, роняя руки.

    - Стоп! - пристукнул со строгостью по столу пальцем шашечный чемпион. - А Пушкин Александр Сергеевич здесь при какой кухне будет?
               
    - А такой будет... Потому, что величайшее светило находилось тем временем за глухой стенкой. На облучке восседало.

    - Ка-ак, самый настоящий Пушкин тройкой правил?
               
    - Правил и кнутом насвистывал, - вновь загорелся рассказчик, - мы, господа, неслись быстрее шального ветра.
 
    - Но, коли так, на облучке с вожжами должен находиться станционный возница. Что-то несуразное несёте, Ал-Валерьяныч?
               
   Он оскалился будто разъяренный зверь. Резко рванул на груди рубаху, с которой осыпались рыбьими чешуйками, сверкая на земле, перламутровые пуговицы.
               
    - Слушайте сюда, господа! - приложил он руку, будто к меховой овчине, обнаженной груди, густо поросшей волосом. - Я и был в те поры возницей.

    - Вы-ы?! – спросили хором. - О-хо-хо, уморили!.. Не смешите, Ал-Валерьяныч Вам, теперь, сколько бы лет стукнуло? Мохом давно бы поросли. Вы, это, снова, как в прошлую пятницу, видать, слишком заработались, и, под выходные дни, заговариваться стали. Уймитесь пожалуйста, опасно же так долго, без остановок говорить. Выслушайте и нас.

    Однако шашечный чемпион круто полез с вопросами:
 
    - Но, как же это так? Вдвойне, нелогичным ходом получается. Вы же вначале рассказывали, что были возницей и в тоже время находились с девицей в кибитке?
               
    - В карете, – поправил он, - потому, ни к челу величайшему поэту обычной простолюдинкой следовало восхищаться. Это я, я приложился к калмычке симпатией, и, стало быть, меня описал Александр Сергеевич. А будучи человеком благородным, уступил мне место с балалаечницей. Во-от, по соображениям и выходит, что я, я выручил от греховодного поступка тёзку, светлейшего Александра. И грешок давнишний, там, не его, а моим считается.

    - Не живут же столько на свете люди!

    - Я, как видите, перед вами, – ответил он, не сморгнув глазом, и благодушно спросил: - А, что, нельзя?

    - Поживайте, пожалуйста, Ал-Валерьяныч. Только шибко-то не завирайтесь… Но, коли так вышло, что же дуэли роковой с Дантесом не помешали?
 
    - Да я бы его с тачанки из «максима» - та-та-та!

    - Подите выдумывать. В то время и пулеметов ещё не изобрели. И под одеждой убийцы был железный корсет.

    Тут кто-то мечтательно высказался:

    - Эх, если я в ту пору был хотя бы мальчишкой. Из рогатки, наверняка, в нахальный Дантесов глаз влепил бы желудем вместе со шляпкой.

    - И я бы не утерпел, подножку злодею подставил, - подхватил другой. - Сколько Александр Сергеевич сказок ещё написать смог! Эхе-хе-хе...
 
    - А я смело бы выскочил из кустов. Загородил собой Пушкина! - решительнее всех высказался шашечный чемпион, - выкрикнул бы, ставшей знаменитой на весь мир фразой у Чёрной речки: - На-а, целься лучше мне в победный игровой палец, придурок!
               
    Горячились, сопереживали, с грустью посмеиваясь над уже новыми несбывшимися дружественными выдумками.

    - То-то и оно! - согласно кивал головой, прозвищем Пушкин, Александр Валерьянович.

    И как-будто совершив важный экскурс в далёкую историю, где принимал живейшее участие, он с высоко поднятой головой, развернулся и зашагал прочь... Разговоры окончились. Пожимая плечами, с всеобщим любованием провожали его так скоро исчезающий в ночи силуэт. Кто-то с удивлением, глядя в небо, на прощание произнес:

    - Смотрите, что с луною вытворяется. Скачет, кажись, вся от радости. Вовсе не собирается падать, а круче несётся к мерцающим звёздам. С новыми выдумками россказнями от благородного лунатика, Ал-Валерьяныча.