Фра Анджелико

- Не выруби Николашка деревья, где бы в сорок втором капусту сажали?!

- Зимой той лютой и завалили бы - место для огорода освободили и дров наготовили! Не от одного же голода люди гибли! А так понапрасну только сад извели!

- Много ты понимаешь! Ни в Александровском, ни в Летнем, как ни трудно было, ни единого деревца за всю войну под топор не пустили!

Спор меж собой вели две весьма выразительные – если не сказать замечательные - особы невнятного возраста. Расположились они спиной к Астории, в тени деревьев, на одной из скамеечек немного чопорного - почти чеканного - городского сквера, разбитого неподалёку от кафедральной «Чернильницы». Поверх её золочёной «крышечки» в высокое июньское небо возносился обвешанный строительными лесами и потому невидимый сейчас восьмигранный фонарик с греческим крестом. Прямо перед ними, нежа взгляд ровно и аккуратно подстриженной травкой, красовалась исполненная в форме трапеции зелёная лужайка. За ней глыбилось тяжёлое бурое здание бывшего германского посольства. Оно резко контрастировало с лёгким и светлым настроением кусочка изрядно приглаженной, но всё же живой природы и давило на площадь преднамеренно выверенной грубой силой. Так в своё время гнела беззаботную ветреную Европу холодная цезарская мощь созданного Бисмарком стального рейха.

Дамам, однако, было не до державного прошлого славной немецкой нации; как, впрочем, и не до затянувшихся ремонтных работ на куполе Исаакия. Проявляя откровенное и полное безразличие к окружавшему их оживлению и приятно расслабившись, они лениво и рассеянно поглядывали на вконец заморенных туристов, запревших от деятельного блуждания по жаркому летнему городу. Петербург был волнителен и прекрасен, пах цветами и летом; спешить не приходилось никуда – есть и в зрелых годах свои плюсы, - и их уединение посреди бывшей имперской столицы никто не собирался нарушать: кому же и для чего могли понадобиться заметно подувядшие и даже издали навевавшие скуку дамы. А прохладное кисленькое каберне, загодя перелитое в пластиковые полулитровые бутыли, наполняло особым сакральным смыслом казавшиеся праздными посиделки.

Подруги были коренными петербурженками в пятом и седьмом поколениях – таковых не так много и сохранилось! - чьи предки обосновались в городе еще в девятнадцатом столетии; и представляли собою весьма странную парочку.
Одну из них звали Мириам. Старинное еврейское имя было предметом её гордости. Это имя носили её прапрабабушка и Пресвятая Богородица; оригинальное библейское Мириам – а известно, что христианство распространилось исключительно благодаря греческим проповедникам – уступило место более позднему, привычному для эллинского уха Мария. Довольно небрежно одетая, несуразно длинная, сутулая и мосластая, она гляделась несомненным лидером и заводилой их закрытого микросоциума. Жила Мириам на углу Среднего и Шевченко в неудачно и неуютно расположенной серой кирпичной «хрущёвке». В небольшой квартирке с проходной комнатой подпрыгивала мебель, и дрожал большой платяной шкаф, когда мимо окон проезжал очередной трамвай, громыхая страшными колёсами по стыкам плохо уложенных рельс. В быту она имела особые привычки, не дававшие ей шанса ужиться хоть с кем-нибудь, что, впрочем, ни в малейшей степени её не беспокоило. Любительница пеших прогулок, она частенько добиралась до центра самостоятельно, прихватив в дорогу бутылочку «Балтики Оригинальной». И всей душой презирала общественный транспорт для «ленивых».

Её миниатюрная, подчёркнуто стильная подруга с миловидно-славянским, покрытым мелкими морщинками личиком обитала на Малой Морской. Окна большой квартиры на четвёртом этаже бывшего доходного дома балерины Телешевой выходили и в тихий двор, и на довольно шумную в летнее время улицу. В суматошные белые ночи и во время буйных народных гуляний она имела привычку мигрировать в поисках тишины и покоя из одной комнаты в другую, как лосось, идущий на нерест из океана в речку. Мириам называла подругу Домушей. Это имя-гибрид удачно совмещало паспортное латинское Домна и природное русское Копуша. Обычно, загодя договорившись о прогулке по городу, Мириам поднималась наверх и устраивалась в небольшом предбаннике, обозначавшем начало длинного коридора, тонкой кишкой проходившего по внутренностям просторного жилья. Развалившись скрипучими мослами-суставами в чём-то, что ранее, лет сорок назад, считалось креслом, она приготовлялась ждать. К её приходу Домна была абсолютно и полностью собрана. Оставалось нанести: на руки - защитный крем, на губы - гигиеническую помаду, найти и обмотать вокруг шеи шарфик – так, чтобы тепло и красиво было – и приладить очень ей шедший картуз или модную шапочку. За это время Мириам –  отсутствие шапочки, картуза и шарфика ничуть её не смущало - успевала отдохнуть, изрядно соскучиться и набраться злости.


***

Подруги были женщинами книжными, образованными и настырными - одним словом, несгибаемой старо-советской закалки, - любительницами порыться в источниках и поворошить древность в поисках неоднозначно трактуемых и неизбитых фактов. Религия интересовала их в числе прочего и давала возможность посмаковать некоторые детали; зачастую не в одиночестве, а в весьма достойной компании учёных мужей и премудрых схоластов. Не будучи крещёными, верующими или же попросту «церковными» - то есть праздными зрительницами на красочных молитвословиях, - они, тем не менее, ощущали себя частью страны, в культуре которой православие по праву занимало вполне определённое, завоёванное долгой и непростой историей место.

Учение Христа щедро и благодарно рассып;ло перед въедливыми подругами множество едва ли легко разрешимых вопросов: не умело оно внятно разъяснить сущность триединства – догмы, считавшейся непререкаемой и, как заноза, донимавшей придирчивую Домну, - путало и меняло, как хотело, им же объявленные обязательными и неизменными истины. Взять хотя бы догмат о непорочном зачатии Девы Марии или недавний очередной дар Святого Духа - безошибочность папы по делам веры и морали! Можно ли с чистым сердцем принять подобные новшества в качестве христианского Откровения - проявления Бога в мире людей?! А расколовший церковь догмат о фили;кве1 ! Да и в целом религия, на словах радевшая о спасении рода человеческого, вовсе не казалась такой уж благой и гуманной.

Домна, полагавшая, что подробности и возможные ответы, помимо книг, следовало бы поискать у истинных хранителей первоначальной старославянской культуры, всерьёз подумывала навестить единственную известную ей действовавшую церковь староверов. Окончательно нацелившись на давно намеченный и будораживший её любознательную натуру маршрут, она поделилась замыслами с подругой. Та не противилась - не всё ли равно, куда идти! - и привычно переливая вино из стеклянных бутылей в более удобные и безопасные пластиковые, незамедлительно приступила к «гуглинью» адреса храма Троицы Живоначальной. В свою очередь Домна, готовясь к походу, энергично примеряла недавно приобретённый картуз. Головной убор упрямился, злостно не желая подходить к новой фасонной кофточке, и, разозлившись на напрасно купленную «эту мерзость», она в кои веки и совсем нечаянно для самой себя умудрилась не опоздать, встретив подругу прямо у входа в телешевскую гламурную парадную – Мириам только глазами от удивления хлопала.

Добирались на подземке. Недавно переданный РПСЦ1 небогатый, но бережно и старательно отремонтированный храм находился неподалёку от станции метро «Лиговский проспект», на Транспортном переулке. Дамы явились непредусмотрительно рано: Божественная Литургия начиналась после трёх, и собор был закрыт. Подуськиваемая неугомонной и хитрой подругой, Домна стала жать на звонок; послышались чьи-то шаги; дверь широко распахнулась; на пороге появилась пожилая служительница, плотно облачённая в длинное однотонное платье, с волосами, убранными под светлый платок. Познакомились и разговорились: староверка оказалась доброжелательной и вполне расположенной к общению женщиной.
    
- Я в Петербург десять лет назад с Урала приехала, - рассказывала она. - У нас в селе крестное знамение всегда двумя перстами клали. Я и подумала: «Что ж, теперь мне тремя креститься?» Священник пояснил, что в церквах и так, и так разрешено: анафему на двоеперстие ещё с прошлого века считают «яко не бывшую». Но нововеры тремя перстами в честь Пресвятой Троицы крестятся, а на Кресте не вся Троица божественной природою распялась и страдала - лишь Иисус тварными1 душой и телом. Двоеперстие же – символ двух природ единого Христа, божественной и человеческой! Вот я в обычную церковь и не пошла, стала искать, кто меня в древнеправославную общину примет. Сначала к беспоповцам на Коломенскую подалась – я ж тоже из беспоповцев буду, - там молельный дом Поморского согласия с послевоенных лет открыт. Но мне сказали: «Ещё посмотреть надо, какие грехи у тебя!» Как будто они все безгрешны! Вот и пошла к старообрядцам, хоть они и поповцы.

Повздыхав, она продолжила. – Древний чин не краток. Служим, как землю пашем, глубоко взрыхляем, основательно под посев готовим - по шесть часов кряду кресты кладём! С непривычки тяжело это. Вы на первых порах, если интересуетесь, под самый конец приходите. Там пение сплошное. Красиво и не утомительно - иные миряне как в театр ходят. А мы всем рады: у храма приход маленький.

Поблагодарив добрую женщину, подруги удалились, мужественно решившись отстоять Литургию – или хоть часть её – аккурат через седмицу, в ближайшую же субботу.


***

На следующей неделе, в самой её середине, выдался очередной погожий денёк. С набережной Мойки дежурно несло запахом несвежей воды и городской канализации. Характерный душок, схожий со специфическим ароматом железных дорог, почему-то вызывал томление и нестерпимое желание немедленно отправиться в странствия по далёким заморским краям. Подруги, собравшись посидеть на своём излюбленном местечке между Красным и Синем мостами, у спуска к невской протоке, с усердием приуготовлялись к особого рода путешествию в мир такого милого их дотошным сердцам любомудрия. Речной причал, устроенный для небольших туристических корабликов, создавал укромный и тихий карман и идеально подходил для этой цели. Вниз вела полукруглая лесенка. Расположившись в относительной автономности от многолюдной в летнее время набережной, они достали бутыли и приступили к неспешной беседе.

- Опять сегодня спала плохо, - пожаловалась Домна, - всё время кажется, что кто-то в гостиной ходит.

- И неудивительно! Я на твоём месте двери больших комнат досками бы забрала! И уборки поменьше, и спокойней как-то. Неизвестно ещё, кто там и как жил все эти годы!

- Кто жил-то, как раз и известно! А вот кто сейчас по ночам шумит да шастает – вот, что меня беспокоит!
 
Громадное жильё, доставшееся маленькой даме по наследству, тяготило её своими размерами. В девятнадцатом веке в квартире обитал Карл Иванович Бергамаско, фотограф Его Императорского Высочества Великого Князя Николая Николаевича (старшего). А в 1918-м вселился прадед Домны, в то время главный инженер Петроградского судостроительного завода. В середине двадцатых семью инженера уплотнили, разделив квартиру в уродливом и неповторимом советском стиле на два несимметрично-инвалидных огрызка. Но и сохранившаяся часть бывшего «великана» оставалась немаленькой.
 
Квартира была заполнена старинными книгами и антиквариатом. В большой, мрачной, тесно обставленной тяжеловесной дореволюционной мебелью гостиной висела отличная копия «Благовещения» фра Анджелико, выполненная безымянным то ли голландским, то ли итальянским художником. Громоздкие книжные полки нависали над древним, обцарапанным столом. На тёмно-коричневом комоде лежал альбом с рисунками жены Бергамаско. На его массивной обложке виднелась гравировка «Madame Magdalena Ray Bergamasque» - прежние хозяева, проведя здесь более полувека, казалось, никак не желали навсегда покидать насиженное место.
 
Ночами Домна часто ощущала присутствие в доме кого-то или чего-то постороннего и по возможности в тёмное время суток избегала заходить в эту половину квартиры. В сущности, она жила в двух маленьких комнатах, расположенных вдоль Малой Морской, и на кухне с выходом на чёрную лестницу. В прежние времена лестница активно использовалась прислугой и поставщиками продуктов и дров: дом обогревался печами, - но теперь была наглухо замурована и заставлена банками, кастрюлями, вёдрами и прочим хламом, коий и выбросить было лень, и хранить неохота. Здесь же стоял и маленький диванчик, на котором при случае под успокаивающее тихое урчание недавно купленного, почти бесшумного холодильника можно было вздремнуть полчасика или даже провести всю ночь целиком. 
 
Наверху неожиданно раздалось мерзкое тявканье, враз нарушившее тишину и размеренный ритм только что наладившегося задушевного разговора, и вниз вприпрыжку, ставя как-то пакостно, неуклюже и боком тонкие, как у насекомого, лапки, сбежала маленькая собачонка. За ней появилась и её хозяйка. Была она лупоглаза и голенаста; в «обцыпканных» руках – поводок; на костлявых, с открытыми синюшными лодыжками ногах - грубые, тяжёлые ботинки.

Мириам, всю жизнь упорно называвшая Мойку старинным ижорским Муя, или по-русски Грязная, не преминула громко и ехидно высказаться:
 
- Средневековые города в человеческом дерьме топли, а нынешний Петербург - в собачьих экскрементах. Вот из-за таких самых дрянных девок, - она указала пальцем на худосочную молодуху, - все набережные калом псиным завалены! И «Грязная» самое что ни на есть подходящее имечко для речки будет!

Подхватив глупую собачонку, испуганная девушка быстро убралась с занятого неприятными и неприветливыми особами причала.


***

С набережной возвращались поздно. Смеркалось. Досыта насидевшись на пристани и до дна опорожнив бутыли, утомлённые подруги расходились по домам.

Несмотря на почти ночное время, на улицах было людно и празднично, но в квартире Домны, как всегда в этот час, царил тревожный и пустынный полусумрак. От выпитого вина и обилия воздуха клонило в сон. Она прилегла на диванчик и закрыла глаза; блаженная, невесомая дремота нежно убаюкивала её и тихо уносила в мир чудных сновидений.   

Она стояла в гостиной перед «Благовещением»: картина странно и необъяснимо притягивала Домну. Вообще-то этот на редкость избитый сюжет не очень ей нравился. Чаще всего Мадонна изображалась в искусственной и довольно сухой позе покорности, радости или смущения, горестного приятия или неприятия благой – или печальной? – вести; а Архангел Гавриил был невразумителен и однообразен.   
Фра Анджелико удалось, однако, цепко схватить и передать настоящие человеческие эмоции светло грустившего и бережно сострадавшего божественного посланника и сообщить людям глубокую скорбь и смирение Богородицы: на картине и ангел, и Пресвятая Дева были живыми и истинными, не давая ни малейшего повода сомневаться в этом.

Однажды, будучи во Флоренции, Домна намеренно посетила монастырь Святого Марка и убедилась, что в её гостиной висит копия именно фрески, а не картины, выставленной в музее Прадо. А в Уффици её порадовало и ещё одно восхитительное «Благовещение». На этот раз молодого Леонардо да Винчи.
Останавливаясь дома перед работой неизвестного мастера, Домна обращала внимание и на мелкие детали, р;знившие её от оригинала: колонны немного другой формы и взгляд ангела, словно направленный в сторону зрителя. Порой ей казалось, что Архангел Гавриил рассматривал и оценивал именно её. Иногда по ночам, когда в сладкой полудрёме-полузабытье грезилась недавняя волнительная юность, она представляла, что вестник являлся не к Марии, а к ней. И что она, а не Мария, застыла в тяжком изумлении, отказываясь верить, что Творец избрал именно её, юную и слабую девочку, для жестокой, почти непосильной ноши.

Сейчас же, затаив дыхание и не веря самой себе, Домна с ужасом наблюдала, как выписанный гениальным монахом-художником Архангел пробуждался, оживал и, вмиг меняя трогательно коленопреклонённую позу, принятую им перед Святой Девой, перемещался со старинного полотна к ней, в полутёмную гостиную. Взяв в минуту закаменевшую, смятённую женщину за руку, он увлек её за собой. Ступив раз, другой, они оказались в маленькой комнатушке с каменными стенами и небольшим зарешёченным окном; спёртый, удушливо-тёплый воздух наполнил лёгкие - это была одна из хорошо знакомых ей келий монастыря Святого Марка. Домна тотчас узнала её по характерной фреске, выполненной фра Анджелико и являвшейся единственным украшением аскетичного и сурового помещения. Она огляделась: Архангел удалился, но в келье присутствовал ещё кто-то, внушавший томительно-тягостное почтение и тяжёлый, почти приторный страх.   

Домна подняла глаза. Стоявший перед ней монах был непримирим, горбонос и торжественен. Обряженный в чёрную сутану, с плотно сжатыми губами, впалыми щеками, пустыми безжалостными глазами, он походил на само возмездие.

- Говори, зачем пришла.
Домна молчала.
- Задавай вопросы. Тебя привёл посланник Бога. И какие бы сомнения и страсти ни снедали тебя, ты имеешь право спрашивать и оставаться живой.
- Кто ты?
- Настоятель Сан-Марко, Савонарола.
- Тогда ответь, зачем Господь терзал её? И зрелый муж согнётся, узнай он, что ещё нерождённый сын обречён погибнуть!
- Молодость не знает ни боли, ни страха. Поэтому Господь избрал юную деву.
- Ради кого погиб он? Ради тех, кто равнодушием, злобой и подлостью порой превосходит лютых, безжалостных бестий?
- Смертные слабы и жалки. Взгляни на них! Выбор один: простить и спасти, или умертвить. Всё человечество.
- К кому идти за разъяснением?
- Римская церковь лжива, Православная труслива: тому с полвека на Флорентийском соборе она предала свою веру. Ты выбрала верный путь. Иди к тем, кто не меняет истины себе в угоду.


***

Очнулась Домна в зябкой испарине и поту. Призрачная белая ночь, витавшая над крышами города, незаметно растворялась в вечной летней заре; знобкое, едва занявшееся утро с трудом открывало с вечера утомлённые и заспанные глаза; затихший перед рассветом мегаполис шумом уборочных машин навязчиво возвещал о начале нового дня.

Домна прошла в гостиную. Ничто не изменилось: всё так же скорбный ангел нёс печально-благую весть, тяжёлые пыльные шторы не позволяли солнцу и свету ворваться в комнату и разогнать сумрак, а ночные мороки, не отступая, гнались за хозяйкой, преследуя едва слышными шорохами, лёгким поскрипыванием и неотвязчивым ощущением тревоги.

Днём Домна встретилась с Мириам и рассказала о ночных приключениях-видениях.

- Это девка, та, тощая с собачонкой, тебя сглазила! – Мириам точно и незамедлительно определила причину случившихся напастей. – Недаром она мне не понравилась; глазами, помню, противно так зыркала, когда её с причала гнали!

Посидели в сквере, выпили вина и разошлись. Вечером Домна снова устроилась на кухонном диванчике, подальше от шума неугомонного города. И опять, как и в предшествующую ночь, сошедший с холста и облекшийся в плоть и кровь Архангел Гавриил взял её за руку и увлёк в неизвестность.

На этот раз она очутилась на небольшой поляне посреди густого зелёного чернолесья. Громадные берёзы и дубы, тёмной стеной росшие по краям опушки, тянулись вверх щедро облиственными сучьями-лапами, плотно прикрывавшими хрусталь нежно-голубого неба, но не умевшими спрятать близкий силуэт холмов или низких гор. Она осмотрелась; ангел удалился; посреди поляны недалеко от неё стояла высокая косматая старуха в тёмной одежде до пят; за спиной она держала тряпичный мешок, придерживая его худой жилистой рукой; в мешке что-то шевелилось.            

- Говори, зачем пришла? А не то Баюна напущу или сама сожру! - угрожающе надвигаясь, старуха широко открывала чёрный провал немаленького рта и невнятной скороговоркой шелестела какими-то похожими на заклинание словами; из заплечного мешка слышалось низкое, походившее на рык мяуканье.
Домна отшатнулась. Старуха злорадно захохотала, с удовольствием щурясь на её испуг:

– Шуткую я так. Страсть как люблю людёв попужать! Старая ты: подбородок до брюха, и не видит, и глуха! Вот кабы молодая была… - она плотоядно и неприятно облизнулась. – По одёже вижу - фифа городская. К старцу, небось, заявилась? Так он недалече живёт. Ступай за мной!

Минут через десять они оказались у ладной и ловкой избёнки, срубленной вплотную к могучим, упористым осокорям; в тени их берёзово-белых стволов была пристроена и уютная часовенка. Воздух вкусно наполнял лёгкий смолистый аромат.
На пороге ждал средних лет, светский на вид мужчина со строгим и спокойным лицом.

- Здравствуй, Домна. Ангел известил о твоём приходе.
- Кто эта женщина? – Домна оглянулась, но старухи уже не было рядом. – Где я нахожусь?
- Ты в уральских предгорьях, рядом с Божьим храмом, а женщина эта – наша давняя прихожанка и добрая христианка.
- Кого же она в мешке носит и зачем?
- Верстах в пяти отсюда татарская деревня есть. У них старинный обычай существует. «Песилярне адаштыру» называется. Или по-русски: «Заблудить кошек». Татары старых или лишних котов и кошек не держат; сажают их в мешок и в горы уносят; в скалах на них вороньё стаей набрасывается и живьём пожирает: те отбиться никак не могут. Так она в деревню ходит и таких вот ненужных животных к себе уносит - спасает их. Коты и кошки у неё в полудиком состоянии обитают; летом где-то блудят, а к осени возвращаются – в тёплом сарае зимуют.
- А вы священник?
- Мы – староверы беспоповцы и рукоположение в священство не совершаем. Таинства крещения и исповеди сами верующие проводят: этого православная церковь никогда не запрещала. А требы да церковные службы наставниками отправляются – обыкновенными мирянами, - у нас их «благословенными отцами» зовут. 

Они вошли в часовню. Моленная была совсем небольшой; восточная стена служила иконостасом; на месте Царских врат висело большое распятие; за ним виднелась икона. Ни алтарной апсиды1, ни самого алтаря и в помине не было.
Беспоповец продолжал пояснять:

- Церковь – особенно католическая – истины много раз меняла и новые устанавливала. Это от Антихриста идёт. Христос же при земной жизни сообщил и раскрыл людям всё вероучение полностью, потому догматы никак не могут возникать или меняться! Апостол Павел учил: «Удивляюсь, что вы от призвавшего вас благодатью Христовою так скоро переходите к иному благовествованию, которое не иное, а только есть люди, смущающие вас и желающие превратить благовествование Христово. Но если бы даже мы или Ангел с неба стал благовествовать вам не то, что мы благовествовали вам, да будет анафема»2. И этим всё сказано!


***

Днём Домна пытала подругу:
 
- Зачем только мне всё это мерещится?! Да ещё прямо как наяву?
- Голову позабивала чепухой пустою! Вот и весь сказ! – кипятилась Мириам. - На что тебе попы эти сдались?! Столетиями ерунду всякую меж собой трут – только умы смущают! Да какая разница, от кого этот Дух Святой исходит, от одного Отца или от Отца и Сына? И что за дело, был ли Христос богом или богом и человеком?   
- Не вопросы веры мне спать не дают! Душа наша славянская любопытна! Что её зеркало есть, и через что она себя проявляет лучше.

На самом деле, лукавая Домна не так уж и страстно, как иному могло казаться, стремилась проникнуть в размытую сущность никому непонятного и неуловимого славянского характера – подобное предприятие представлялось вполне безнадёжным! - да и вопросы веры - православной ли, католической или, скажем, древних восточных церквей1 – интересовали скорее по причине врождённой любознательности; к постоянным, искусно сочинённым и надуманным розыскам, часто нацеленным на первый же затронувший любопытную изыскательницу предмет, вела её природная страсть к приключениям. А наличие большого количества ничем не заполненного досуга и стопроцентное сочувствие верной сподвижницы лишь подогревали эту увлечённость.
   
- Заладила: славянская, славянская… - бубнила-ворчала насквозь видевшая подругу Мириам, артистично подыгрывая ей и с удовольствием погружаясь в обсуждение развлекавшей обеих небольшой шарады. - По мне, великорусская нация – чистой воды азиаты! Тем и сильны! Взять хоть и тех же Романовых! Взгляни на их портреты! Михаил Фёдорович – ну, вылитый басурман! С такой внешностью ханом Золотой Орды быть, а не царём Московским. Да и внук его, Пётр, ничем не лучше!
- С этим не поспоришь: кровей у нас разных намешано. Но душа народа – его вера!
- Тебе же монах тот, фанатичный, из монастыря говорил, что правду надо искать у тех, кто «истину себе в угоду не меняет»! И беспоповец его же слова подтвердил! Вот и не мучай себя. Решили в субботу на службу в «Троицу Живоначальную» сходить - и сходим! 

Мириам мельком взглянула на притворно расстроенную подругу и, как всегда, стараясь проявить искренно-сердечное участие, стала утешать:

- Я уж и беленькое для такого случая прикупила! Крымского производства. Хорошее вино и недорогое. В фирменном магазине на Крылова продаётся.

Домой в предвкушении субботнего похода шли в хорошем настроении и уже в сумерках.
Спускалась очередная заполошная белая ночь, и город вновь отказывался спать: громыхал рваным лаем ревущих мотоциклов и криками подвыпившей молодёжи. С Невы, приглушая рукотворный гам, визгливыми и резкими порывами налетал свежий морской ветер. Однако в квартире, как ни открывай окна, пахло стариной, плохо выветриваемой пылью, и царила плотная, приторная духота. Настежь распахнув кухонную фрамугу и примостившись на уютном диванчике, Домна погрузилась в долгожданный, но неспокойный сон.

Она вновь находилась во Флоренции, в монастыре Сан-Марко. В келье, украшенной очень простой и лаконичной фреской, её ожидал совсем несхожий с суровым Савонаролой монах-доминиканец. Это был человек невысокого роста с кротким, сосредоточенным, обращённым внутрь себя взглядом. Взор его выразительно говорил о целомудрии и тихом, уравновешенном нраве; безмятежная улыбка на смуглом лице – об отсутствии мирских волнений; руки, вымазанные в темпере, - о том, что перед ней стоял художник. Домна тотчас узнала и роспись с изображением Христа в облике странника, и представшего перед ней человека. Это был фра Анджелико.
   
- Не удивляйся тому, что сегодня ты без провожатого, - сказал он. – Ангел и без того мой частый гость.
Она и не подумала усомниться в его словах, вспомнив посвящённые фра Анджелико строки:

«И есть ещё преданье: серафим
Слетал к нему, смеющийся и ясный,
И кисти брал и состязался с ним
В его искусстве дивном…но напрасно».1

Домна пристально разглядывала роспись. Линия горизонта была очень высока, и, казалось, Спаситель физически присутствовал внутри помещения, смущая её своей близостью.
 
- Удивительная работа, – чуть слышно и почти благоговейно произнесла она.
- Фрески есть почти в каждой келье обители. Это мой подарок братьям и мои маленькие проповеди. Они назначены приглашать к молитве.
- Почему ты стал иноком? Ты мог бы творить и вне стен монастыря, оставаясь Гвидо ди Пьетро.
- Творящий дела Христовы, должен всегда пребывать со Христом. Я и раньше не брался за кисть, не помолившись. И плакал, если писал Распятие.
- Что для тебя вера?
- Вера – золотая нить, на которую, как жемчужины, нанизаны дни моей жизни. Не будь её, жемчужины рассыпались бы и, возможно, затерялись в грязи. Такая нить есть в жизни каждого человека, сознаёт он это или нет. И в твоей жизни она тоже присутствует, сестра. 


***

Наступила суббота. Около шести вечера подруги уже стояли у входа в старообрядческий храм.

Построенная на Чубаровом - ныне Транспортном - переулке и освящённая только в конце 1917-го церковь прослужила Лиговской общине совсем недолго: в начале 20-х новая власть закрыла её. Белоснежное двухэтажное здание, возведённое в древнерусском стиле, было изуродовано перепланировками и пришло в запустение, а в постперестроечные годы в нём и вовсе находились складские помещения метрополитена. Теперь же, заново переданная общине и недавно отремонтированная, она вновь походила на сказочную Снегурочку – так, по крайней мере, подумалось впечатлительной и романтичной Домне.

Они вошли. Напротив, через небольшой коридорчик вверх вела самая обыкновенная лестница, где, как указала подругам встретившая их девушка, располагалась молельная; там сейчас проходила служба. На первом этаже были обустроены кухня, столовая и небольшой холл с мягкими диванчиками для отдыха. Прямо на полу играли дети. Всё указывало, что это храм для «своих»: прихожане знали друг друга и являлись частью небольшой, сплочённой и слаженной общины. Поднялись на второй этаж. Слева лежали свечи; каждый мог подойти и взять, сколько нужно, положив в ящичек добровольное и необязательное пожертвование «по возможности»: за этим никто не следил; свечи не продавались. В святилище было не людно. Подруги примостились слева от входа перед длинной скамьёй с разбросанными на ней там и сям маленькими подушечками. По всему храму, как и на первом этаже, беспрепятственно разгуливали маленькие дети, иногда заметно мешая ходу службы. Рядом с подругами стояли разного возраста женщины, пожилые и совсем ещё юные, одетые в почти одинаковые платья; временами они утомлённо присаживались на скамьи: чувствовалось, что служба шла долго. Некоторые из них – Домна заметила, что это были беременные – почти всё время сидели, поднимаясь только в строго определённые моменты. Иногда молящиеся брали подушечки со скамьи, бросали на пол и вставали коленями. Хотя делали это далеко не все. Та часть службы, на которую попали Мириам и Домна, действительно, большей частью состояла из очень красивого пения. Пели и в один, и в два голоса, и хором: диакон произносил начало фразы, из-за ширм выходили семь-восемь облачённых в церковные одежды мужчин и женщин и, продолжая первую фразу, начинали распев.

Подустав, Домна решила выйти на лестницу и узнать, когда разрешалось - так, чтобы, не дай Бог, не нарушить каких-либо правил - ставить свечи к образам.

- Ой, я и не знаю! – весело ответила молодая женщина в «форменном» длинном платье и белом, одинаково со всеми повязанном платочке. Она вмиг показалась очень светской и по-хорошему легкомысленной. – Надо следить, когда паузы бывают, тогда, наверное, и можно.

Служба закончилась после восьми; прихожане, диаконы и священники ещё долго подходили к руке какого-то владыки, появившегося из алтарной части.
Подруги спустились вниз и уселись на диванчик. На кухне мамаши кормили детей, иногда с куском хлеба или миской борща в руках выбегая вслед за непослушными чадами.

Никто к Домне и Мириам приспеть так и не сподобился и ни о чём не спросил, да и они не знали, кого и о чём следовало бы попытать. Посидели - и ушли, немного растерянные, но в светлом и мечтательном настроении.   

***

Порой Домне было немного стыдно: уделив порядочное внимание фрескам фра Анджелико в Сан-Марко, она до сих пор так и не удосужилась сходить в родной Эрмитаж. Целью посещения должно было стать ни что иное, как доскональное и тщательное изучение представленных в нём живописных работ знаменитого итальянца, а таковых, судя по путеводителю, насчитывалось целых две штуки.

Срочно проведя на ранее упомянутом причале короткое, но во всех отношениях приятное совещание, подруги решили незамедлительно – а именно, в первый же четверг текущего месяца, то есть в день бесплатного входа в музей, - исправить случившееся недоразумение. Запланированная вылазка вовсе не являлась рядовым визитом - уделом большинства поверхностных любителей живописи, - а серьёзным искусствоведческим походом в конкретный зал под номером двести девять.

Уже с самого утра длинный и жирный хвост разноязыких туристов, ожидавших бесплатного доступа к величайшим культурным и цивилизационным ценностям – включавшим, помимо прочего, и музейные туалеты, - растянулся до самой площади.

- Часа полтора простоим, - живо определила Мириам, охватывая взглядом пёструю толпу.    

Сменяя друг друга, отходили в сторону и прикладывались к пластиковым бутылям, поэтому очередь продвигалась быстро – подругам даже времени не хватило!   
Относительно скромный интерьер номер двести девять располагался в здании Старого Эрмитажа на подходах к популярному и вечно переполненному двусветному залу да Винчи: между ними было ещё около четырёх небольших интерьеров. Огромные круизные группы не останавливались в нём, спеша к титанам Возрождения, и можно было спокойно, неторопливо и тщательно рассмотреть занимавшие Домну и Мириам экспонаты: крупный фрагмент стенной росписи Sacra Conversazione1 «Мадонна с Младенцем, святым Домиником2 и святым Фомой Аквинским3» и более раннюю вещь фра Анджелико «Мадонну с Младенцем и ангелами». Помимо этих работ в зале находились «Видение блаженного Августина4» фра Филиппо Липпи5, а также несколько картин не столь известных мастеров раннего Возрождения - они уже в меньшей степени интересовали подруг.

В интерьере шли занятия по абонементу. Направившись, было, к нужной ей фреске, Домна прислушалась и помимо воли задержалась у стоявшей рядом с «Видением блаженного Августина» работницы музея. Чопорная дама, монотонно вещавшая много раз повторённый, на зубок заученный текст, неожиданно встретилась с ней взглядом и словно провидица, умевшая заглядывать в души простых смертных, вмиг, казалось, выведала все её секреты. Дальнейшие слова строгой музейной дамы с застывшими, будто остекленелыми глазами, буквально ввели Домну в ступор:

- Догмат о триединстве веками беспокоил сомневавшихся: скептики столетиями требовали разъяснений, обвиняя церковь в неумении понять и донести до паствы смысл этого богословского термина. Когда им объясняли, что догма о Пресвятой Троице, являющаяся основой христианского вероучения, по сути своей ненаучна и никак не обязана вписываться в логические рамки, что она - предмет веры, требующий не рассудочного, а святоотеческого толкования, они отказывались слушать. Картина фра Филиппо Липпи предназначена разъяснить именно это недоразумение. На ней изображён Аврелий Августин. Однажды, сидя на берегу ручья, погружённый в рассуждения о загадках и тайнах Святой Троицы, он узрел чудесное видение: спустившийся с небес младенец черпал ложкой воду из речки, переливая её в небольшое отверстие. На вопрос Августина, не бесполезно ли это занятие, младенец отвечал, что бесполезно настолько, насколько невозможно постичь таинство Троицы.         

Группа переместилась в соседний зал, а ошеломлённые подруги остались стоять перед Святым Собеседованием фра Анджелико. Справа к ним как-то незаметно и тихонечко примостилась интеллигентного вида мамаша с мальчиком лет десяти. Домна подумала: «Я здесь неслучайно. Ангел вёл меня. И сейчас говорил со мной устами женщины».
Стали рассматривать фреску. Мадонна выглядела идеально прекрасной, но всё же что-то в ней было не так. Домна не могла понять, что. Слева от Богородицы стоял святой Доминик: она узнала его по лилии в руке, - справа – Фома Аквинский. В отличие от безупречной, поэтому не совсем живой, хотя и божественно-пленительной Марии, они явно были наделены индивидуальными чертами внешности и характера. Постояли; уже начинали ощущать атмосферу неземного великолепия, переполнявшую чудесную фреску: чувствовалось, вот-вот, и они, наконец, сумеют проникнуться чистой прелестью святых образов, столь тонко переданной художником.
      
- Ой, какая страшная! – вдруг воскликнул стоявший рядом подросток, указывая на «соседнюю» Мадонну, выпучившую на окружавших её четырёх ангелов немного косоватые, навыкате, лягушачьи глаза.
- А эта какая громадина! - теперь он бесцеремонно тыкал во фреску, почти уже сумевшую заворожить настроившихся на восприятие райского благолепия подруг. И действительно, сейчас и Домна сумела увидеть, что же ей показалось странным в облике Мадонны: сидя на троне, она была одного роста с окружавшими её святыми, а доведись ей встать - была бы выше на целый метр. Этот приём, обычный для итальянцев проторенессансного периода, как-то чудн; и не к месту выглядел в интерьере, посвящённом пятнадцатому столетию.

Уже выйдя из Эрмитажа, подруги смеялись:

- Неловкое слово способно разрушить любое очарование.

Вечером прошёл ливень, обернувшись мелким затяжным дождём. Лёжа в постели, в узкой комнате с высоким арочным окном на Малую Морскую, Домна прислушивалась к тихой, убаюкивающей музыке водяных капель. Они тихонечко барабанили по стёклам, заглушая несносный и назойливый уличный шум, но ей не спалось. Домна размышляла:
 
 - А, может, мальчишка где-то и прав. Он лишь озвучил то, что увидел.

Ей подумалось, что фреска с Мадонной - ранняя вещь фра Анджелико; он был молод и писал так, как это привыкли делать ещё задолго до него, в Средние века. Тогда он был приором маленького монастыря во Фьезоле; «Благовещение» же было создано во Флоренции, где дарование мастера сумело раскрыться в полной мере.

- В Сан-Марко я была и наяву, и в ночных грёзах. В компании рукокрылого почитателя монаха-художника, и в одиночестве. - Домна дремотно потянулась. - А не лучше ли съездить в Мадрид и собственными глазами взглянуть на реплику1 «Благовещения», выставленную в музее Прадо?
 
Остановившись на этой мысли, она закрыла глаза и спокойно уснула. Казалось, само провидение в образе неугомонной и любопытной маленькой дамы готовило неразлучным подругам новые увлекательные похождения.

На далёком Васильевском острове, погружённом в холодную балтийскую морось, Мириам, вдруг почувствовав недоброе, закряхтела и беспокойно зашевелилась во сне.   

Ангел в гостиной смотрел на Мадонну и улыбался. Ни в этот день, ни в последующие он не сходил с холста.