Вызов, которого не было

Вызов на дом по указанному адресу говорил Лёшке о том, что случилось то, чего все боялись. Никто этого не ждал, потому каждый, кого связывала и затягивала вместе висящее нимбом лассо, умело и привычно, как в сезонном спектакле, произносил готовую речь. Неразрешимый и молчаливый вопрос стоял центром, вокруг которого текло, вращаясь богатое красноречие собравшейся вместе вселенной. Кто будет делать?

Дом давно нужно было списать и снести, сравняв с землёй и поставить крест с надписью потомкам: "Здесь сантехники-диггеры долго искали золото, но нашли только пару дохлых крыс в проходящем стоке жизни". Сантехники ЖЭУ-52 всегда старались отложить этот вызов на "после работы", потому что работой это не считалось. Вызов чаще походил на добровольный поход в ад. Но не за прекрасной Эвридикой, а в полную безнадёжность, о которой не хочется вспоминать, вернее, помнить, что такое бывает. Данте хорошо знал этот круг, в котором два поэта с грустью смотрели на утопающих, протягивая к ним руки. Но поэзия руками, ждущими усилий воли, не понималась жителями этого круга, чей быт походил на жизнь древних ящеров.

Лёхе всегда почему-то приходили мысли о вечности после посещения этого гиблого места. Оно притягивало. Притягивало, как утроба матери, где новая жизнь зарождается рядом с отхожим местом прямой кишки. Вертеп и звезда. Эта невозможность и единственная правда жизни, от которой бежишь, не принимая её, в прекрасное представление христианских мистерий. Кажется, что уедешь куда-то подальше от этих мест, к примеру, в тёплые края, и там - всё по-другому. Даже сказка про рождение бога в не оскверненном концом входа во чрево матери. Никто в это место не хотел идти, потому что никто входящий, не желал в нём остаться и получать наслаждение, называемое жизнью. Этот дом напоминал лоно армиды, дающее кров всем бездомным, упавших духом, забывшим надежду света. Последнее прибежище цивилизации и оно же первое, с которого та начинается. Тот же теремок. Труд в нём был бесконечным, без просвета. Почему? Потому что свет бывает у конца. А конца прочистки и ремонта случайных неисправностей в этом доме не предвиделось.

Однажды Лёха слетал с женой в заграничный рай, на Кипр посмотреть. Говорят, что там родилась любовь, вышедшая из пены. Море трудилось, стирая бельё: бывшие тела, бывшие дома, бывшие надежды. Всё это бывшее полоскалось долго, пока чистая Афродита снова не выплеснулась ракушкой на землю. Все ракушки имеют вид спирали, даже самые маленькие, называющиеся песком. Лёшка видел песок в увеличенном виде в интернете. То, что называется песчинкой, оказалось малой формой любой вселенной, закрученной, как и Млечный путь.
Лёшка в место, под названием "Ванна Афродиты" не попал. Они планировали его посетить, поглазеть, потом рассказать, конечно, знакомым историю рождения Афродиты с подтверждением, что "мы там были и сами всё видели". Он узрел только дачи вельмож, на которые его затащила жена, сгоревшая в первый день от открывшегося внезапно изобилии моря и солнца майского Кипра.

Пафосные дачи - так можно назвать то место, которое стояло программой осмотра после "Ванны Афродиты". Дачи Лёха любил, и посмотреть их не отказывался. На дачах русских вельмож Лёшка был ни раз по случаю. Случай тот выпадает счастливым шансом в молодости, то есть тогда, когда ещё не сформировано чёткие границы убеждениями, что ты не наш, не нашего круга ада или рая. Лёшке казалось, что, уж, здесь-то, где сама природа так щедра, дачи будут ещё те!

Но, купив билеты за просмотр и взойдя по каменной лестнице, ведущей точно в небо, Лешка был озадачен. Там, наверху, открылось чистое поле, посреди которого стояла одна голая, как ребро Адама, стена.

Он даже опешил. За что платили? Где дачи?

Жена тут же нашла навес, который выстроили для охраны над мозаичными полами. Полы и фундамент - это называлось дачами. Откопали это сокровище не так давно, незадолго до Лёшкиного рождения. На полы Лёшка взглянул. Они ему сразу напомнили современные недостройки внезапно разбогатевших чиновников, ценивших себя в искусстве, то есть понимающих такую же напыщенность, говорившую только о быстром достижении того, чего и понять не успели. В искусстве он не разбирался, но в Эрмитаже был, а потому и знал, с чем сравнивать. Одно слово - дача, которая служит для пикников и веселья одного вечера, но не для покорения сердца восхищением и загадкой, как сделано это божественное чудо.

Полы ему не понравились, и он ушёл из тени на солнце, которого ему не хватало в подземельях, скрывающие артерии крупного города, и полностью отдался исследованию "доисторических" санитарных развязок исчезнувших дач. Тут один из зевак, такой же несчастный и с женой, ушедшей от солнца "ахать" и "вздыхать" над полами, подал идею, что пора переселяться на кладбище - в некрополь этих самых вельмож. Говорят, что там интереснее, потому что можно бродить по лабиринтам склепов, пугая друг друга и представляя, что ты уже "там", хотя всё ещё "здесь". Парень был весёлый, но Лёшка не стал рассказывать бородатый анекдот про проститутку, отдыхающую на пляже и отбивающуюся от домогательства её обольстительного тела. Ну, не говорить же, что ты работаешь сантехником, для которого эти подземелья - второй дом.

Вытащив на свет своих Снегурочек, не желающих больше получать любовных ожогов, парни весело потащили их на кладбище, где "им интереснее", а Снегурочкам "безопаснее". Эти доводы очень легко убедили жён, потому что восхищаться полами без тех, кто в этом ничего не понимает, просто не в кайф.

Переход занял немного времени, а по дороге тут же мелькнуло кафе на заметку, в котором можно было поужинать и попробовать кипрское знаменитое мезе. Реклама мезе на дороге выплыла, как манящий десерт, после совсем пустого времяпровождения. Мысленно облизываясь, все побрели на кладбище.

Усыпальница вельмож раскрылась великолепным парком и видом на море с песчаных гротов. Дамы нашли друг друга, потому их щебетании не смолкало, как и птиц, готовивших к отдыху от знойного дня. Новый друг взял опеку джентльмена на себя, рассказывая какую-то историю про Ромео и Джульетту, встретившихся в склепе. Рассказ втягивал в приключения, от которых ожидалось впечатлений на всю оставшуюся жизнь. Лёшка немного отстал. Ему не хотелось лезть под землю. Троица же летела туда, вдохновляясь историей, как прелюдией Баха. Рассмотрев арку и несколько надгробных камней без дат, трио, окрылённое распалённой фантазии, поспешило в катакомбы. Лёшка же сослался на то, что нога чего-то разгуделась, и присел на лавку под огромными кронами старых деревьев.

Лёгкая прохлада и внезапное одиночество стали сами собой складывать нерушимые образы универсума, парившего мыслями между жизнью и смертью. Склепы в песчанике. Цветущая жизнь, покидая тела, сжимает их в зёрнышки и укладывает в пласты, из которых строятся вновь дома и гробницы. Непрерывное устремление связи бурного расцвета и медленного угасания друг в друге может искать только чакру средоточия, в котором совершается переход одного в другое после вращения в кругах противоположности.

Сейчас для Лёшки редкие минуты без постоянных спутников стали тем самым центром пребывания поезда между бытом и небытием. Он решил ещё раз посмотреть на надгробные камни, не вызвавшие большого интереса у воркующей компании. Но не успел он поднять тело со скамьи, как мимо него проплыли три нимфы в прозрачных платьях, похожих на туники. Он даже успел пролистать эти образы, заменив их вернувшимися за ним жены с новыми знакомыми. Но тут же убрал эту идентификацию несоответствием тождества. Девушки прошли молча, но пристально заглядывая в его глаза по очереди. Их вид слегка смутил Лёшку. Но не смущением краснеющего юнца, а какой-то тишиной, в которой не было слышно даже шагов. Воздух как будто расширился, впустив что-то, что не вмещалось в привычное восприятие. И это была полная тишина, вибрирующая всем пространством вокруг Лёшки. Постояв немного, она исчезла, вернув на место звуки, которые должны были происходить от отталкивая тел от земли. Лёшка, в ком сердце на секунду остановилось, пришёл в себя, встал и пошёл к камням.

Два больших валуна, от времени навалившихся друг на друга привлекли взгляд. Лёшка пытался прочитать имена, но они были настолько стёрты, что даже буквы не угадывались. Из-за камня внезапно появился рыжий кот и без всякого страха подошёл, потеревшись об ногу. Это вызывало лёгкое колыхание внутри, но не удивление. Кот вёл себя, как дома, а пенаты не пугают. Тут же на бугре объявился другой, чёрный, с которым рыжий был явно знаком. Старая вражда и невозможность жить вместе без каких-то выяснений тут же начала свою игру. Чёрный кот был намного крупнее и потёртый. Видно сразу - боец с большим жизненным опытом. Лёшка приготовился наблюдать интересный спортивный матч, собираясь отступить, чтобы было лучше видно. Но внезапно в голове щёлкнуло, как при переключении каналов в телевизоре, а от сердца пошёл какой-то холодок. Так об этом пишут в старых книгах. Но это был не холодок. Лёшка хорошо знал ощущение перехода из одного отсека в подземной сети в другой. Тебя как бы втягивает, всасывает другое пространство, вытесняя то, из которого ты уже выходишь. Покидая знакомое и пройденное, ты не знаешь, что тебя ждёт в другом, потому внимание чуть обостряется. И в этом промежутке перехода Лёшка заметил мгновенный блик случайного лучика солнца в кошачьих глазах, из которого в нему протянулась нежная и тонкая рука с перстнем на руке.

Он хорошо помнил, как голос жены, окликнувший его по имени, выдернул его из этого света, погасив проход.

Сейчас был не май, и не Кипр. Начинался ноябрь в России. А это означает - размытые подворотни и вязкая жижа под колёсами. Нужно было ехать на вызов, ставший большом потопе, а потому нарушившем центробежное движение по накатанным рельсам.

Дорога кончилась. Двухэтажный жёлтый дом в конце Трубной улицы не вписывался даже в черту города. Он был один, как стопа человека, выходящего из бывшего дремучего и непроходимого леса. Эта стопа совершила тот самый переворот образов, когда люди сменили своими телами деревья, наполнив жизнь радостными объятиями встреч и кровавыми расправами с теми, кто от них уклонялся.

В доме проживали все народы единой России. Плотность населения его была велика. Даже чердак, малопригодный для жилья, иногда использовался, как временное пристанище бедолаг, скитающихся по свету в поисках доступной неотверженности. В доме царили простые нравы от вынужденности и очень тесного общения. Каждый из жильцов мог видеть всю преисполню соседа, излагающего эту самую доступность жестами и очень короткими выражениями. Лица жильцов чаще выражали полную непроницаемость, когда им предлагалось дело. Но эта закрытость вспыхивала, как разорвавшийся снаряд, пущенный в противника, который предлагал сдвиг спрессованного пласта быта. Дети в этом доме не были особо желанными, но знающими зато полную и безграничную свободу от наставлений. Наставлять было некуда. Дом стоял, как безвременное жилище, от которого путь мог вывести и в высокую башню, построенную по последним раскрытым технологиям созидания, и вновь в такую же пещеру, где искусства вдохновения хватало лишь на запись на стенах тех букв или символов, которые указывали лишь на приступочку для очень коротких ног в желании грандиозного роста впереди.

Машину Лешка припарковал прям у входа, зная наверняка, что это был пустой вызов, подводящий только итог самого противостояния жильцов дома и управляющей сервисом быта компанией. Мужики, копошащиеся в раскрытых сараях, прилепившихся к дому, напоминали умирающие деревья, но без связи с корнями. Вид сараев и мужиков выражал одно и то же - наполненность влагой, которая в неподвижности уходила в черноту беспробудной ночи. Отличие состояло в том, что в людях загорался в глазах интерес к происходящей перемене. Лёшка был этой сменой в череде примелькавшихся лиц, старающихся не видеть друг друга, но предпочитавших говорить или кричать, проявляя тем самым связь, как единую почву.
Неотложные сарайские дела остановились в предвкушении нового оборота. Лёха приветливо кивнул, чувствуя мужскую солидарность и переходящую поруку возлагаемой ответственности на каждого, кто должен что-то сделать. Поручики вяло потянулись навстречу для обмена рукопожатиями. Улыбаясь, мужики предупредили, что сейчас выскочат ведьмы, собравшиеся на свой шабаш по поводу наводнения. И тут же из дома вышли женщины с мокрыми тряпками и возгласом: "Приехал, наконец".


Лёшка после поездки на Кипр чувствовал внутреннее изменение. Он не был уже так скор на готовые рапорты и ответы, которым обучался постоянной практикой общения на одну тему. Как доктор, привыкший к жалобам, Лёша спокойно выслушал накопленное раздражение, вырывающееся от безысходности положения. Всё, что он мог сделать в пограничной зоне неприветливо-настроенных друг к другу сторон неразрешимого конфликта, мужики уже сделали, перекрыв воду в подвале. Осталось только поставить ребро, из которого жизнь выходила или на нём заканчивала своё дыхание.

Две немолодые женщины-сёстры, помнящие свою молодость в стареющем и разваливающемся по частям доме, умоляли его сделать хоть что-нибудь. Третья сестра всегда молча сидела на стуле около дверей, если была хорошая погода. Она никогда не здоровалась, но всегда разглядывала Лёшку, уходящим внутрь светом, готовящимся остановить своё путешествие в любой момент. Сегодня её не было среди молящихся на него женщин.

Лёшка прошёл знакомыми закутками на кухню, где произошла утечка. И там столкнулся с той, о которой только что вспомнил. За руку она держала трёхлетнюю малышку, родившеюся в этом захолустье, мать которой собирала воду с пола. Заметив Лёшку, старуха зачем-то полезла в карман куртки, найденной на свалке за домом. Свалка образовалась хаотично. Дачи, стоящие вдоль просёлочной дороги за редеющим лесом, росли и укреплялись в своём здравии. Потому при въезде в город выкидывалось все, что было не нужно в быстром обмене вещей в период их изобилия и доступности. Дрожащая рука старухи уцепила то, что лежало на дне кармана. Вытаскивая находку наружу, рука затряслась ещё больше. Лёшка не смог не заметить сильного волнения, потому заглянул в уходящие в бездну глаза той, что всё ещё была связана незримой нитью с маленькой девочкой, вступающей на порог жизни. Из сухой пустыни утомлённого солнца копилась последняя влага слезы, у которой не было сил даже выйти наружу. Женщина тянулась зажатый кулак навстречу его опущенной вниз кисти, боясь, что то, что она достала, упадёт и исчезнет навсегда. Машинально Лёшка протянул навстречу руку, не для того, чтобы что-то взять, а чтобы помочь в этом трудном для старухе простом движении.

Мгновенное теплота, прикоснувшаяся к его подставленной ладони, удивила Лёшку. Потому что ожидал холода и от старости, и от плохо отапливаемого помещения. Возможно, что это был последний эмоциональный взлёт, как это наблюдается в последнем луче заката. В ладонь Лёшки вошло что-то металлическое и холодное, как стержень. Он прижал автоматически это пальцами, чтобы не упустить то, что так важно было для другого. Старуха тут же потухла и забыла про Лёшку.

Читатель может догадаться, что это был тот самый перстень, который Лёшка уже видел в прожигающем пространство и время свете озаряющей молнии. Но Лёшка не узнал его. И даже долго не разглядывал то, что было отдано. Он просто вдруг понял, что он есть последний, кто может попытаться сдвинуть махину связи, которая вошла в тупик.

Лёшка достал телефон и решительно нажал кнопку старта для выхода. Он принял ответственность на себя без надежды, но твёрдой волей к переменам. Ещё слушая гудок, Лёшка вспомнил, как все в управлении одновременно посмотрели ему вслед, как собранным прицелом. Потому знакомый голос диспетчерской тут же выдал неожиданную пулю: "Ну, что, высылать бригаду?"