Porcum

Когда проржавевшие опоры, на которые, исходя кислым потом, навалилась туша цивилизации, рухнут, мир погрузится в первозданную тьму. Она поглотит кучки дерьма, созданные приматами, называемые ими плодами прогресса, и в этом окончательном царстве хаоса больше не будет места для жары. Жара ненавистного лета, иссушившая, высосавшая всю влагу из болезненно худого тела, была первым, о чём Пауль подумал, вынырнув из чёрной дыры алкокомы. О, ни один из свихнувшихся на коллапсарах очкариков-астрономов не проходил и тысячной части пути к пониманию сути своего фетиша. Всем им было бесконечно далеко до Пауля и его пропахших спиртом откровений. С заходящимся в бласт-бите сердцем, под зудение комара, не представляющего, что собирается сосать из плоти хроника-блэкера, он рывком вскинулся на кровати, не открывая глаз, сграбастал разрывающийся на полу мобильник и запустил им в стену. Плод грёбаного прогресса, перемотанный скотчем кусок пластика, покоцанный, как и его бывшая владелица, расхерачил во все стороны свои скудные мозги. Четыре ноты, называемые сигналом будильника, мгновенно умолкли, и Пауль тяжело опустился на дырявое покрывало.
Эту щель, дешёвую уличную шлюху, он встретил накануне вечером, возвращаясь из единственного круглосуточно открытого магаза в округе. В брюхе у него плескались не менее пяти литров отвратительного пива, в торбе булькали ещё две внушительные ёмкости, поэтому он поднёс огонь к её перепачканной помадой сигарете и дал отхлебнуть пойла. Какое-то время они занимались подсосом у зелёного змия на улице, а потом переместились к нему домой. По дороге Пауль думал о столкновении ненависти к людям и никак не желающего угасать либидо, всё это под хриплый смех тупой ****и. В квартире она, сбросив грязно-розовые шузы на высоченной платформе, потянув носом застоявшийся воздух, будто шелудивая собака, отправилась изучать восемнадцать метров доступного пространства. В комнате, камере ментальных пыток для бьющегося в агонии жизни, щель, имя которой он забыл быстрее, чем она его произнесла, наклонилась над двумя забитыми кассетами картонными коробками. Никакого дэса и ублюдочного позёрского грайнда, что могли эти уроды, ревущие о говне и мясе, знать про боль? Там был только блэк, землистый и сырой, трупный, наизнанку выворачивающий внутренности. Единственная музыка, под которую можно было бухать до умопомрачения, а потом блевать, извергая в унитаз вонючую капху, называемую мозгами, данными добрым боженькой, чтобы не забывать, кому нужно лизать задницу.
-И чё это за херь? – прохрипела она, брызжа слюной. – Ты чё, всё это на этом слушаешь? – щель мотнула головой в сторону притулившегося у стены древнего магнитофона. Пауль не стал тратить время на лекции, тщетно пытаясь объяснить дебильнорождённой суть цифры, призванной убивать населявшую музыку ненависть. Он примерился и зарядил пинок говнодавом  по расплывшейся, уложенной в трухлявые джинсы жопе, вложив в удар всю энергию, которую мог бы потратить на слова. Щель закудахтала, повернув к нему лицо с потёкшей штукатуркой, и он вмазал ей ладонью по губам, рискнувшим произнести то, что не должно было прозвучать. Дешёвка улепётывала босиком, оставив Паулю в качестве трофеев шузы и полумёртвый телефон. Розовые испражнения какого-то дизайнерского засранца он отправил из окна, телефон же привлёк его внимание. Уполовинив вторую ёмкость, Пауль почти полностью вырубил мозги, что и позволило ему войти в нужное меню и установить будильник. Следом наступила первозданная мать тьма.
Скребя спиной по дырам на покрывале, борясь с тошнотой, Пауль кое-как поднялся на ноги. Его жилище, о, эта эталонная берлога мизантропа. В комнате с покрытыми клочьями обоев стенами кроме кровати, коробок с кассетами и магнитофона на хромоногом стуле стоял ещё неработающий телевизор, притараненный как-то Паулем со свалки. Протрезвев, он так и не смог понять, зачем припёр срань, посредством которой гниды-политики, баблососы и попы рулили миром. Телевизор так и остался стоять на стуле, надгробие цивилизации, напоминание о бессмысленности её потуг. Пауль взглянул на своё отражение в покрытом сетью трещин экране. Там было его лицо, с ввалившимися, обмётанными щетиной щеками. Он подумал, являлось ли это достаточным основанием, чтобы отказать претендующему на должность продавца в средней руки супермаркете. Как знать, ощерился Пауль в разбитое стекло и поплёлся на кухню. Переступая порог, он зацепил ногой стопку книг, прислонённую к двери. Книги разъехались по сторонам, стуча друг о друга обложками. Пауль наклонился и поднял одну из них, дешёвое карманное издание в бумажной обложке. «Сатана! Сатана! Сатана!» - сигнализировали красным буквы на оранжевом фоне. Отличная история под бухло, похождения трёх готических цыпочек, наркоманок и потаскух, и недоумка-банчилы Билко, запустившего в мир злобных и мстительных норвежских богов. Под «Сатаной» распушила страницы «Белая правда» профессора Квотерсмита, триста восемьдесят страниц чистой ярости. Пауль разбил бы хлебальник любому, назвавшему его фашистом. Гитлера он считал самовлюблённым вырожденцем, не потрудившимся создать мало-мальски выдерживающую критику идеологию. Всё, что он мог, это харкать направо и налево дегенеративным бредом Геббельса. Квотерсмит, доктор философских наук, десять лет отсидевший за разжигание межнациональной розни, был другим. Он не заигрывал с псевдонаучными теориями, а прямо говорил, что агония жизни продолжится до тех пор, пока носатые мошновладельцы будут впаривать свои ценности. Бабло, электронные игрушки и силиконовые бабы заменили людям истины, завещанные предками, экстаз, возможный лишь в слиянии с природой. Пауль осознавал это, пил и гневался великим гневом, узревший ущербность существования, не желающий упорядочивать своё жизненное пространство, окружённое океаном лжи.
На кухне он присосался к крану и долго глотал холодную воду, в которую, чего он не исключал, власти могли подмешивать ослабляющие волю вещества. В отключённом от сети холодильнике обнаружился изъеденный плесенью огрызок хлеба в компании двух пожелтевших зубцов чеснока. Пауль в который раз подавил рвотный позыв и закрыл дверцу. Помочившись в треснувший унитаз, стянув резинкой нечёсаные волосы в хвост, он засунул ноги в разваливающиеся говнодавы, закинул за плечо торбу и шагнул за порог. Ключи он потерял два года назад и с тех пор, уходя, не запирал двери, не владеющий имуществом, не беспокоящийся о его сохранности.
Лето буйствовало на улице, солнце, несмотря на раннее утро, усердно жарило с неба, внушая легковерным приматам мысли о незыблемости бытия. Пауль шаркал по тротуару, минуя магаз за магазом. В заднем кармане его джинсов лежала десятка, девственную целостность которой он мог нарушить, вручив купюру водителю трамвая, мордатому типу в форменной рубашке, обладателю поросших шерстью красных лап. Вторым вариантом было обменять деньги на четыре литровых красавицы, булькающие пивом пузяшки, припасть к которым составляло главную и единственную цель. Пауль знал, что даже двести грамм вожделенной жидкости заставят его повернуть назад, и поэтому, собрав всю не утёкшую с водой волю, вознеся молитвы чёрным богам пращуров, проходил мимо заманчиво блестевших на солнце витрин. Кукольный город, пряничная утопия стелилась под его подошвами, рай приматов, нашпиговавших свои дома техникой, нагрузивших подоконники цветами, полагавших, что они живут, а не агонизируют. «Гортензии», - всплыло в голове слово, и Пауль густо харкнул на тротуар.
Да, он поменяет деньги на пиво, напиток, текущий в русле Леты, но лишь после собеседования, ещё одной омерзительной забавы, выдумке носачей-мошнодержателей. Несколько дней назад, бродя по городу, отягощённый мыслью о том, что пособие по безработице не в состоянии обеспечить его забвением в достаточном количестве, он наткнулся на криво прилепленное к стене объявление. Средней руки супермаркету требовались продавцы, и Пауль с пьяным отчаянием оборвал кусок бумаги с номером телефона. Зайдя на почту, где доживал свой век последний в городе телефон-автомат, отработанным ударом ладонью он заставил аппарат думать, что услуги связи оплачены банковской карточкой, и набрал номер. На том конце мужской голос, явно указывавший на принадлежность его хозяина к когорте почитателей однополой любви, предложил Паулю явиться в офис для прохождения собеседования. Пауль домучил разговор, лежащей в кабинке ручкой записал на бумажном клочке озвученные гейским голосом дату и время и отправился доводить себя до отключки.
Солнце над пряничными декорациями жарило всё сильнее, и Пауль глубже и  глубже погружался в сети города, который так ненавидел. Трамвайные рельсы провели его вдоль трассы с никогда не затихавшим движением, мимо тюрьмы, где у ворот переминались с ноги на ногу родственники не сумевших избежать объятий юстиции. Две блестящие полосы ненадолго потерялись во тьме тоннеля, над которым время от времени грохотало железо поездов. Тоннель служил прибежищем адептов героиновых удовольствий, здесь пахло мочой и экскрементами, а из сгустившейся тьмы выныривали перекошенные рожи, способные довести до обморока пряничных жителей. Вынырнув на свет, Пауль заметил Ангелочка. Конченый торчок, готовый за дозу подставить зад любому желающему, тот сидел под стеной, отмечавшей границу старого кладбища. Рубашка на впалой груди распахнулась, являя миру татуировку, изображавшую Тайную вечерю. Боженька и апостолы запивали вином хлеб, и Пауль подумал, каково им приходилось, когда над Ангелочковым тылом работал какой-нибудь платёжеспособный педераст, вроде типа из телефонной трубки. При виде Пауля Ангелочек приподнялся, осклабился пеньками зубов, потом, распознав, кого приветствовал, вяло махнул рукой и сполз по стене на асфальт.
Всё те же рельсы тянули Пауля за собой. Впереди замаячила кладбищенская церковь с неизменными кликушами, раскачивавшимися на всесокрушающем боженькином ветру. Там, где сверкающие полосы делали изгиб, под табличкой с надписью «Осторожно! Впереди крутой поворот» Пауль расстегнул молнию джинсов и помочился, выписывая струёй в воздухе замысловатые фигуры. До супермаркета оставались не более десяти минут ходьбы, и вдруг это всё нахлынуло на него, слепок прошлого, рекурсия чёрного сердца. Сейчас рельсы вильнут вправо, и откроется бетонная коробка, ещё один индустриальный прыщ на лике Творца. Когда-то в одной из клеток пятого этажа там жил Йонас. Утро на его флэту начиналось, когда первый из очухавшихся бухарей, освежив голову тугой струёй из-под крана, добирался до магнитофона. Блэкерские завывания наполняли разогнанную бухлом кровь, и алкашьё одно за другим поднималось с пола, предвкушая поиски вайна насущного. Именно у Йонаса Пауль впервые услышал PIGGIUM, таинственную бесчеловечную формацию полулюдей-полусвиней. О, они не пели, не играли на инструментах. Каждая нота, каждый рифф несли беспредельную ненависть к пряничному миру, где под боженькиным солнцем нежились носатые мошнотрясы. Пауль не мог выпустить из рук коробку с кассетой. PIGGIUM, прочитал он тем днём надпись ручкой над изображением ухмыляющегося свиного рыла и в экстазе выдохнул. Затем он сделал глубокий глоток из пластикового пузана, и следом наступила первозданная мать тьма.
И хрестоматийные мизантропы могли бы позавидовать такому запою. День за днём исчезали в чёрном жерле коллапсара, не оставляя следа. Одним вечером Пауль очнулся на кровати в своей комнате. За окном пылал кровавый закат. В квартире не оставалось ни грамма бухла, и он, собрав всё не смытое водопроводной водой, заставил себя не выходить наружу. Распластавшись на зиявшем дырами покрывале, он спасался, раз за разом прокручивая в голове нечестивые риффы, навеки отпечатавшиеся на извилинах мозга. Двое суток Пауль лежал пластом, а потом всё же смог дотащиться до магазина, где под недоумевающим взглядом продавщицы на последние найденные в кармане деньги купил банку йогурта и три бутылки минеральной воды. Неделю спустя, немного окрепнув, он отправился к Йонасу. Мысль о просранной кассете с ответами на все вопросы подстёгивала шипастым метал бичом. Пауль несколько часов ждал Йонаса под дверью, затем долго бродил по окрестностям и, наконец, обнаружил хозяина блэкерского лежбища в парке. Скорбными руками тот погружал нечто в выкопанную в земле ямку. Пауль присмотрелся и узнал Фауста, чёрнометаллическую мышь, которую Йонас нашёл на улице и подвесил на верёвке в своём на ладан дышащем холодильнике. Сглотнув слюну, абстинент повернулся и двинулся в сторону дома. Не зная стоявшего за увиденным, он чувствовал, что ему нечего было ловить на тех похоронах.
Но приматы по-прежнему скребут подмышками, рассуждая о прогрессе, боженькин шарик всё так же вертится под палящим солнцем, и ноги Пауля, наглухо проигрывавшие битву с асфальтом, в траурных говнодавах, сами принесли его в траурный парк. Посреди лужайки, где покоился прах мышиного отщепенца, торчала вкопанная в землю палка. Под порывами ветра, месившего раскалённый воздух, на ней дрожал клок бумаги. Завороженный, забывший обо всех сраных пряничных человечках, Пауль подошёл ближе. «Лаппенгатен 26», - прочитал он вслух надпись чёрным карандашом на белой правде. Что-то заставило его перевернуть бумагу, и в глаза с размаху рванулось ухмыляющееся свиное рыло. Паулю не нужно было выяснять, в какой стране находилась эта улица. Такое сочетание букв могло принадлежать только одной земле, месту, где грёбаные ливни чередовались с кровавыми закатами. Там, в городе, название которого ему ещё предстояло узнать, Пауля встретят PIGGIUM, нелюди-музыканты, и жизнь его никогда уже не вернётся в колею, ограниченную трамвайными рельсами. «Я найду их и буду с ними», - прошептал мизантроп потрескавшимися губами. Пауль нашарил в кармане десятку, повернулся и двинулся в сторону ближайшего магаза.