Дай Бог, живым узреть Христа

РОССИЯ ПАМЯТЬЮ СИЛЬНА

ДАЙ БОГ, ЖИВЫМ УЗРЕТЬ ХРИСТА...

(Эссе о творчестве Евгения Евтушенко)

1.

Не так давно в одной из телепередач то ли дочь, то ли жена Роберта Рождественского сказала, что в прославленной шестёрке «шестидесятников» никто в Бога не верил, все были убеждёнными атеистами. Только вряд ли это так. Перед уходом Роберт Иванович написал стихи о быстротечной земной жизни, а там строки:

Да за что ж это, Господи?!
Быстро-то как...

У настоящих поэтов понапрасну слова не рождаются, и «Господи», написанное с заглавной буквы, немало значит. А потом — крестившийся в Париже Булат Окуджава. А стихотворение Евгения Евтушекно «Дай Бог!», ставшее песней. Впрочем, сегодня речь только о лидере того славного содружества литераторов. О лидере заслуженном. О лидере по воле Божьей.

97 лет назад Александр Блок, тщательно изучив творчество Пушкина, написал статью «Назначение поэта», в которой обозначил живые составляющие настоящей, высокой поэзии. Первое, с чего начинается творческий процесс, это  ответственный выбор созвучной сердцу темы в сфере Божественных идей. Не просто идей, а Божественных (!), особо важных не только для поэта, но и для большинства людей. Второе, — осмысление темы, духовный настрой, поиск начальных поэтических строк. Третье, — создание поизведения. И четвёртое, — донесение его до читателей. Вот четыре живых составляющих творчества и, соответственно, обязанностей, долга литератора.

Все эти части, рабочие циклы, важны и незаменимы. Но главенствует надо всем (понятно, при наличии дара Небесного) выбор темы. Если тема будет взята из сферы Божественной, будет соответствовать Христовой Истине, написана будет по высоким нравственным требованиям, то непременно появится произведение значимое, глубокое, талантливое, то есть созданное с непосредственной помощью Духа Святого. А если литератор, даже высоко одарённый Создателем, возьмёт тему из мусора (по  определению Ахматовой), из земных страстей и сует, и тем более хромающих на предмет нравственности, то стихи или проза в число настоящих шедевров не попадут. Они, даже читаемые с наивысшим интересом, будут служить сатане, а не Богу, — не Истине, не духовному росту людей, нации, страны. Вот почему в этом эссе мы особое внимание уделим знанию сочинителя Божественной Истины, которая широко и глубоко постигается только при наличии чистой, душевной и осознанной веры в Бога,  Христа, который сказал о Себе: «Я есть путь и истина и жизнь».

Иными словами, мы будем говорить о поэзии высокой, по-настоящему талантливой и по-настоящему православной. Постараемся проследить путь Евгения Евтушенко, бесспорно самого значимого поэта наших дней, от стихов по-светскому хороших до стихов отличных по-православному. Путь этот, сразу скажем, был не простым, извилистым, трудным. Но таким же была стезя и Александра Сергеевича Пушкина. И этим она особо дорога нам, русским. И этим же дорога нам творческая дорога Евтушенко. (Мы допускаем эту необычную параллель, это смелое сравнение, поскольку они, думается, имеют под собой незыблемое основание.

Когда Господь награждает кого-то из людей Своим даром, Он знает кому его дать и в каком количестве, сможет ли избранный выполнить поставленную перед ним непростую задачу. Евгению Евтушенко талант был отпущен удивительно щедрый и значимый. Можно сказать — тройной. От отца генетически перешли к нему немалые способности мыслить и говорить стихами (отец был весьма неплохим поэтом); от матери — талант чувствовать и понимать гармонию, музыкальность, артистичность, пользоваться ими в поэтической работе (мать была пианисткой, певицей, тонким ценителем стихов); а Господь — наградил даром иметь таких родителей и уникальнейшим даром поэтическим: максимально доходчиво и душевно отражать не только свои переживания, но и всю (именно всю!) жизнь российскую и жизнь современного многогранного мира. Творец знал, что поэт, преодолев величайшие трудности советского режима, придёт к Его Истине, и даже до этого прихода, в совокупности своих сочинений, сумеет честно отразить российскую действительность, с её плюсами и минусами.

В пять лет, за четыре года до начала войны, когда сверстники, чуть постарше, играли в Чапаева и беляков, Женя написал поразительно провидческие стихи:

Я проснулся рано-рано
и стал думать, кем мне быть.
Захотел я стать пиратом,
грабить корабли.

Почему эти детские строчки стали пророческими — об этом чуть позже. А пока ещё пару примеров из «зелёной поры» Евтушенко.

Почему такая стужа?
Почему дышу с трудом?
Потому что тётя Лужа
Стала толстым дядей Льдом. — (Автору семь лет).

А вот четверостишие, написанное в конце войны:

На войне не надо плакать.
На войне во все века
так черства у хлеба мякоть,
а земля могил мягка.

Тут прямо-таки главные направления в его будущем, густом, как августовское небо, творчестве — откровения о себе, точное, образное видение природы, боль за тяжелую судьбу русского народа.

Читатели не без основания удивляются ранней зрелости поэта. А, вообще-то, удивляться нечему. Могучие таланты требуют быстрого, раннего вызревания. Пушкин, Лермонтов, Есенин... Евтушенко, думается, можно уверенно причислить к российскому поэтическому созвездию. Уже только за одно это юношеское прозрение послевоенной жизни России, сложного взаимопроникновения молодых и пожилых лет, стремление к полёту души, даже если земная суета не даёт подняться в небо.

Стоял вагон, видавший виды,
где шлаком выложен откос.
До буферов травой обвитый,
он по колёса в землю врос.

Он домом стал. В нём люди жили.
Он долго был для них чужим.
Потом привыкли. Печь сложили,
чтоб в нём теплее было им.

Потом — обойные разводы.
Потом — герани на окне.
Потом расставили комоды.
Потом прикнопили к стене

Открытки с видами прибоев.
Хотели сделать, чтобы он
в геранях их и в их обоях
не вспоминал, что он — вагон.

Но память к нам неумолима,
и он не мог заснуть, когда
в огнях, свистках и клочьях дыма
летели мимо поезда.

Дыханье их его касалось.
Совсем был рядом их маршрут.
Они гудели, и казалось —
они с собой его берут.

Но сколько он ни тратил силы —
колёс не мог поднять своих.
Его земля за них схватила,
и лебеда вцепилась в них.

А были дни, когда сквозь чащи,
сквозь ветер, песни и огни
и он летел навстречу счастью,
шатая голосом плетни.

Теперь не ринуться куда-то.
Теперь он с места не сойдёт.
И неподвижность — как расплата
за молодой его полёт.

Представители нынешних поколений России, пожалуй, этот факт и не знают, как тысячи селян и горожан ревмя ревели в день смерти Сталина. Боялись сказать худое слово против гулаговского режима в стране, а если говорили, то еле слышным шёпотом. И вот на тебе (ещё одна черта нашего менталитета!) — чистыми, сердечными слезами провожали в невозвратный путь «вождя всех времён и народов». Как же! Кто доведёт до коммунизма? Кто спасёт от бед неминучих? — весь мир ополчился на нас, строителей «лучшей жизни». Плакали, жалели Иосифа Виссарионовича.

А молодой Евтушенко, отмечая эту невероятную любовь, сумел увидеть в уходе генералиссимуса такое, о чём говорить в то время было не принято и совсем не безопасно.
 
На этой Трубной, пенящейся, страшной,
где стиснули людей грузовики,
за жизнь дрались, как будто в рукопашной,
и под ногами гибли старики.

Хрустели позвонки под каблуками.
Прозрачный сквер лежал от нас правей,
и на дыханье, ставшем облаками,
качались тени мартовских ветвей.

Напраслиной вождя не обессудим,
но суд произошёл в день похорон,
когда шли люди к Сталину по людям,
а их учил идти по людям — он.

Стихи были написаны в день похорон, 13 марта 1953 года. Но удивляет не эта поэтически отточенная оперативность. А то, что поэту-юноше удалось проникнуть в глубинную суть происшедшего. Ведь Евгений Евтушенко, как почти все тогда, не знал Божественной Истины, откровенно не верил в Бога, мечтал о коммунизме, «светлом будущем». Какое же чудо озарило беспокойный ум его, горячее молодое сердце? Постараемся ответить на этот вопрос в следующей главе.

2.

Легенду о Евтушенко-безбожнике создал не кто-то иной, а он сам. В начале своего сочинительства Женя (тогда его по-дугому и не звали) опубликовал удивительно яркое, поразительно сильное по технической завершённости и завидной по тем временам идейности стихотворение, начинавшееся так:

Пусть это выглядит дерзко,
но, в горн упоённо трубя,
я с самого раннего детства
считал коммунистом себя.

У наших костров негаснущих
с волненьем, навек дорогим,
мы в пионерских галстучках
пели партийный гимн...

По какой-то неведомой нам причине поэт не включил эти стихи в девятитомное, полное собрание поэтических произведений. А напрасно! Как всё здесь точно и жизненно верно, искренне. Почти все тогдашние малчишки и девчонки пели у пионерских костров песни революции и горели желанием идти за торжество коммунизма и в огонь, и в воду.

Об этой своей святой верности юношестким идеалам Евтушенко за свою долгую жизнь повторит не раз, правда, в более зрелом возрасте уже с другим, трагическим акцентом, но до той поры надо было ещё дожить, многое пересмотреть в мировоззрении. А в начале пути, и чуть позднее, поэт пел, действительно, «упоённо»:

Лучшие из поколения,
цвести вам — не увядать!
Вашего порения
Бедам не увидать.

Разные будут случаи —
будьте сильны и дружны.
Вы ведь на то и лучшие —
выстоять вы должны.

Петь вам, от солнца жмуриться,
но будут и беды и боль...
Благословите на мужество,
благословите на бой!

Возьмите меня в наступление —
не упрекнёте ни в чём.
Лучшие из поколения,
возьмите меня трубачом.

Я буду трубить наступление,
ни нотой не изменю,
а если не хватит дыхания,
трубу на винтовку сменю.

Пускай, если даже погибну,
не сделав почти ничего,
строгие ваши губы
коснутся лба моего.

И здесь какое дивное пророчество случилось (к пророчеству первых виршей Жени мы ещё вернёмся)! Поэт обращается как бы к самым стойким борцам за коммунистические идеи; уже тогда он видел, как эти идеи извращаются в жизни и не мог не говорить в стихах о горячем отрации этих извращений. Он уже тогда начал понимать, что хорошо для нашего народа, а что плохо. Для всего народа и для каждого простого русского в отдельности.

Казалось бы, такое раннее понимание в годы мощного партийного диктата в стране было невозможно. И оно было невозможно для многих. Но Евтушенко не был из числа многих, он был из числа призванных, из числа освящённых большим поэтическим талантом, из числа наделённых особой совестью — не побоимся сказать даже так: совестью гениев России — Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева, Достоевского, Бунина, Есенина.

Именно эта совесть, вложенная Богом во всех людей, а с особой действенностью в людей избранных, до поры до времени является заменителем незнания истин Христовых, которые только и помогают видеть правду жизни и чётко отличать её от хитроватой извращёнки — житейской лжи и хитроватого извращенца — зла. Но и болевая совесть, пусть не с такой силой, не с такой полнотой и глубиной, — даёт возможность не сказать, а прокричать о проблемах жизни, возникших в связи с отходом от заповедей Спасителя.

У литераторов, одарённых большим талантом, получается это весьма ярко, убедительно, хотя, как мы уже говорили, им пока неведомы Законы Вечности, заложенные в учении Христа. В двадцать четыре года Евгений Евтушенко написал о человеческой истории так, как большинство тогдашних историков и не думали о своём любимом предмете.

История — не только войны,
изобретенья и труды,
она — и запахи, и звоны,
и трепет веток и травы.

Её неверно понимают
Как только мудрость книжных груд.
Она и в том, как обнимают,
как пьют, смеются и поют.

В полёте лет, в событьях вещих,
во всём, что плещет и кипит,
и гул морей, и плечи женщин,
и плач детей, и звон копыт.

Сквозь все великие идеи
плывут и стонут голоса,
летят неясные виденья,
мерцают звёзды и глаза.

Совесть — шестикрылый серафим — заставила поэта глубоко исследовать явления, прежде чем написать о них. И это, к великому счастью и кропотливому, упорному труду Евтушенко, стало его душевным, а потом и духовным стержнем, а точнее живой его болью. Мир для него стал бытийствующим, требующим понимания и сочувствия существом. Совесть по-другому его не понимала и по-другому понимать отказывалась. Потому что она не только шестикрылый серафим, но еще и предтеча Истины Христовой, которая готова прийти к нам, как только мы духовно к этому приходу созреем.

Где-то в в самом начале шестидесятых годов композитор Дмитрий Шостакович, к тому времени уже ставший всемирно известным, занимался упорным поиском того, как выразить в музыке такую непростую, но жизненно важную данность, как совесть человеческая. Ему уже представлялась некая большая симфония, где бы удачно соседствовали оркестр, хор, голос и стихи. В море тогдашних стихов, далеко не лучших для поэзии, попадалось мало подходящего. И вдруг — ниагарское извержение  совестливой поэзии Евтушенко! В книге о поэте, вышедшей недавно в серии «Жизнь замечательных людей», читаем:

«Дмитрий Шостакович звонит Евтушенко и просит разрешения написать музыку на «Бабий Яр». Правда, оказывается, что вчерне он уже кое-что сочинил. Евтушенко с женой приезжают к Шостаковичу домой. Он играет на рояле и поёт вокально-симфоническую поэму с одноимённым названием... Затем начинается разрастающаяся работа над сочинением — появляются новые части: «Юмор», «В магазине», «Страхи» и «Карьера»... 18 декабря 1962 года состоялась премьера симфонии в Московской консерватории, играл филармонический оркестр под управлением Кирилла Кондрашина».

Сам поэт так вспоминает об этом событии: «Хотите — верьте, хотите — нет, но, слушая симфонию, я почти забыл, что слова были мои, — настолько меня захватила мощь оркестра и хора, да и, действительно, главное в этой симфонии — конечно, музыка».

Поэт отдал предпочтение в «Тринадцатой симфонии» Шостаковича музыке, но, кажется, ошибся. Произведение, в самом деле звучит мощно, однако, к великому сожалению, здесь велика уступка модному веянию современности — поиску красоты  в сфере нетрадиционной мелодики, мы бы так сказали, антимелодичного звучания, то есть на лицо уступка, к сожалению, осознанная композитором, назойливым лжезаконам пресловутой толерантности, недозволительной всеохватности, доходящей до гибельного уравнивания добра и зла. Это уравнивание уже тогда нагло раздвигало и ломало классические традиции, как известно, тесно связанные с заповедями Спасителя. Особого расцвета явление это достигло в наши дни. Но вернёмся к симфонии на стихи героя нашего эссе.

Не нарушим Истины, если оспорим высказывание молодого Евтушенко. В том сложном сочинении всё-таки не музыка главенствовала, а стихи. Музыка замутняла произведение немелодичным модернизмом, а стихи были по-настоящему классическими, чистыми, душевными, русскими. Они в высшей степени совестливо, талантливо, с великой болью за судьбы людей отражали действительность той поры, да и не только — прослеживалась связь поколений в истории. Мы приведём лишь одно стихотворение — «В магазине»:

Кто в платке, а кто в платочке,
как на подвиг, как на труд,
в магазин поодиночке
молча женщины идут.

О, бидонов их бряцанье,
звон бутылок и кастрюль!
Пахнет луком, огурцами,
пахнет соусом «Кабуль».

Зябну, долго в кассу стоя,
но покуда движусь к ней,
от дыханья женщин стольких
в магазине всё теплей.

Они тихо поджидают,
боги добрые семьи,
и в руках они сжимают
деньги трудны свои.

Это женщины России.
Это наши честь и суд.
и бетон они месили,
и пахали, и  косили...
Всё они переносили,
всё они перенесут!

Всё на свете им посильно, —
столько силы им дано!
Их обсчитывать постыдно.
Их обвешивать грешно.

И в пальто пельмени сунув,
я смотрю, смущён и тих,
на усталые от сумок
руки праведные их.

Уже только громкий протест против магазинных обсчитываний и обвешиваний поэту надо сказать громадное спасибо. Сколько их было в советское, по сути, полунищенское существование. А всего другого-прочего! Заявить об этом на всю державу, на весь мир во времена, когда у нас, советских, была собственная гордость — смотреть на буржуев свысока, — да! тут нужны были смелость да смелость, совесть да совесть, служение да служение правде жизни, которая в православии и есть Истина.

В следующих главах продолжим анализ трудного, но неуклонного восхождения Евгения Евтушенко к самой главной высоте подлинного русского поэта — высоте, которая коротко по названию — БОГ, но неохватно по содержанию.

3.

Гражданственность — талант нелёгкий.
Давайте делаться умней.
Зачем тащить, как на верёвке,
надменно фыркающих — к ней?

Она совсем не понуканье,
а добровольная война.
Она — большое пониманье,
и доблесть высшая она.

Её бойцы не продаются.
Не очернят её основ
задор поддельных правдолюбцев,
напор неумных крикунов.

Пускай в игре своей несложной
то славят громко, то клянут, —
они гражданственностью ложной
от подлинной не оттолкнут.

В свои двадцать пять лет (а только что приведённое стихотворение было написано в 1957 году) поэт уже многое знал о гражданственности. То, что это талант дан Богом, что он неразрывно связан с совестью, что это яростная, неподкупная борьба с любой несправедливостью, с любой ложью, что на борьбу эту поэт идёт осознанно, что гражданственность — высшая доблесть, что примазываются к ней поддельные правдолюбцы и неумные крикуны и что, в конце концов, чистота гражданственности, чести и совести эпохи, останется незапятнанной.

Прошлую главу мы закончили стихотворением «В магазине», доказывающим, что совестливость, гражданственность, честность — уже к началу шестидесятых  годов стали самыми значимыми свойствами поэзии Евтушенко. Но посмотрим, как эти качества вызревали в его буйно разворачивающемся и разрастающемся творчестве на десятилетие раньше.

Начинающему поэту очень важно как можно быстрее убедиться в силе своего таланта, в его нужности, необходимости людям, стране. Евтушенко тщательно присматривается к себе, к своим способностям, к явлениям в мире, о которых ему хочется рассказать, выразить поэтическое мнение. Сначала о своей причастности к поэзии он выскажется скромно, но уже, как это прозвучит ни странно, — мастерски:

...Застыли тени рябоватые,
и, прислонённые к стене,
лопаты, чуть голубоватые
устало дремлют в тишине.

О лампу бабочка колотится.
В окно глядит журавль колодезный.
И петухов я слышу пение
и выбегаю на крыльцо,
И, прыгая, собака пегая
мне носом тычется в лицо.

И голоса, и ночи таянье,
и звоны вёдер, и заря,
и вера сладкая и тайная,
что это всё со мной не зря.

Обратите внимание, через какую массу великолепно, поразительно точно и образно нарисованных деталей — рябоватые тени, лопаты с бледно-голубым оттенком, петушиное пенье, собака, радостно прыгающая от ранней встречи с человеком, таянье ночи, первые голоса, звоны вёдер и заря —  прошло пока тайное ощущение в себе творческой уверенности, что всё замеченное происходит с ним не зря.

Потом, сочинив уже множество стихов, поэт скажет:

Удивляюсь баржам бокастым,
самолётам, стихам своим.
Наделили меня богатством.
Не сказали, что делать с ним.

Не пройдёт и двух лет, как Евтушенко внесёт в это высказывание существенную поправку:

Большой талант всегда тревожит
и, жаром головы кружа,
не на мятеж похож, быть может,
а на начало мятежа.

Мятеж призывает к буйству, крови и разрушению, а начало мятежа — это отчаянное желание совершить поступок, пойти на риск, чтобы изменить что-то, дерзновенно призвать людей к добру — и только к добру, потому что поэт — служитель только правды, милости и добра.

В самом начале этого эссе мы процитировали первый опус Евтушенко — о его ребячьем желании «стать пиратом и грабить корабли». Имея в виду миролюбивый характер всех его первых стихов, можно смело говорить, что то желание было связано только с добром по-робингудовски: грабить богатых, чтобы отдавать богатство бедным. Этакое дерзновенное желание возникло у мальчугана Жени. И мы назвали первые сочинённые строчки его неосознанным пророчеством, как бы предвидением дерзновенного поэтического пути, связанного с большим, но оправданным, благородным риском. Действительно, Евтушенко никак не отрывал поэзии от доброты, и вот вам ещё одно четверостишие пятидесятых годов:

Пусть и в жизни красивое будет,
и красивое снится во во сне...
Я хочу вам хорошего люди.
Пожелайте хорошего мне.

Итак, рано и благодатно проснувшаяся в поэте совесть привела его к пониманию того, что гражданский дар поэта — это борьба, безоглядная битва за правду и справедливость, обличение зла и его приверженцев, искреннее сочувствие людей, терпящих унижение. Вообще-то, стихи Евтушенко надо бы приводить целиком (они гораздо больше говорят о жизни, чем выдержки из них), но жанр эссе ограничивает нас, и по этой причине — сдадимся ему на милость.

Сейчас мало уже осталось свидетелей небывалой славы Евгения Александровича  в дни его кипучей молодости. Опубликованные стихи разрывались, как бомбы, правда, ничего, кроме восторга или возмущения не приносили. Восторга было несоизмеримо больше. Его шедевр «Окно выходит в белые деревья» переписывали — это считалось хорошим тоном. Но стихи этого стоили.

Окно выходит в белые деревья.
Профессор долго смотрит на деревья.
Он очень долго смотрит на деревья
и очень долго мел крошит в руке.
Ведь это просто — правила деленья!
А он забыл их — правила деленья!
Забыл — подумать — правила деленья.
Ошибка! Да! Ошибка на доске!

Стихи, понятно, не про арифметическую ошибку, а о житейской драме, о том, что от профессора ушла жена, и он, на старости лет, остаётся один-одинёшенек и очень сильно переживает это.

Уходит он, сутулый, неумелый,
Какой-то беззащитно неумелый,
я бы сказал — устало неумелый,
под снегом, мягко падающим в тишь.
Уже и сам он, как деревья, белый,
да, как деревья, совершенно белый,
ещё немного — и настолько белый,
что среди них его не разглядишь.

Пожалуй, после стихотворения Исаковского «Враги сожгли родную хату» это были  единственные стихи, с такой болью и с таким сочувствием написанные о семейном горе человека. Потом в нашей поэзии появилось немало других, но, в основном, они принадлежали перу всё того же автора — Евтушенко.

Впрочем, нет таких тем, кроме критических, иронических, сатирических, которые бы герой нашего эссе не раскрывал без сердечного жара, без соучастия, без сочувствия. Кажется, гениальные строчки Тютчева о том, что «нам сочувствие даётся, как нам даётся благодать» стали для него главной поэтической заповедью. Не приходит на память ни один классик, кто бы сказал о том, что раскрывать тему в произведении надо всегда интересно, нетрадиционно, необычно, хотя это было правилом для всех. И для Евгения Александровича стало нормой.  Не встретите у него произведения, где бы два отмеченных нами кредо себя не проявили.

Давно не поёт моя мама,
да и когда ей петь!
Дел у ней, что ли, мало,
где до всего успеть!..

Были когда-то концерты
с бойцами лицом к лицу
в строгом, высоком, как церковь,
прифронтовом лесу.

Мёрзли мамины руки.
Была голова тяжела,
но возникали звуки,
чистые как тишина...

Это из стихотворения «Мама». Да, был голос, был талант. Но время украло и то, и другое. И теперь по просьбе гостей споёт, скажут ей: «Молодцом!», но она убежит на кухню — и всплакнёт там. А потом её снова попросят...

Мама, прошу, не надо.
Будешь потом пенять.
Ты ведь не виновата —
гости должны понять.

Пусть уж поёт радиола
и сходятся рюмки, звеня...
Мама, не пой, ради бога!
Мама, не мучай меня!

Насколько проникновенные стихи! — слёзы из глаз выжимают. Но в сочетании «ради бога» — слово «бог» с маленькой буквы. Заметьте. Это нам вскоре пригодится. Ведь разовор у нас, в общем-то, о Боге в поэтическом творчестве.

4.

Когда слушатели в Политехническом музее просили Евгения Евтушенко прочитать что-нибудь о любви, он весьма часто (нравились ему такие контрасты) читал стихи остро гражданские, и, наоборот, читал любовную лирику, когда просили исполнить нечто эдакое злободневное. Но стихи о любви поэт читал чаще. Он любил и сочинять, и доносить до слушателей сочинённое на эту тему. И мы, наверно, не совершим ошибки, если скажем, что Евтушенко изучил это жизненное явление не меньше Есенина, и его любовные стихи не менее почетаемы среди истинных ценителей лирической поэзии. Вот интересный, можно сказать, блоковский аспект вечно не увядающей темы:

Моя любимая приедет,
меня руками обоймёт,
все изменения приметит,
все опасения поймёт.

Из чёрных струй, из мглы кромешной,
забыв захлопнуть дверь такси,
вбежит по ветхому крылечку
в жару от счастья и тоски.

Вбежит промокшая, без стука,
руками голову возьмёт,
и шубка синяя со стула
счастливо на пол соскользнёт.

Современные любители эротики, если не сказать резче, такое бы тут наразвивали в деятельности героев, но 24-летний Евгений Александрович остался верен русской классической традиции, издавна наложившей строгий запрет на непозволительные интимности. Но пойдём дальше по раскрытию тематики, за которую брался молодой автор-самородок (такое сравнение тоже, на наш взгдяд, допустимо). Он без самохвальства бросил в то время такие строчки:

Всё на свете я смею,
усмехаюсь врагу,
потому что умею,
потому что могу.

И действительно — умел и мог. Вот яркая картина ушедшей военной годины.

О, свадьбы в дни военные!
Обманчивый уют,
слова неоткровенные
о том, что не убьют.

Да, был тогда такой отчаянный вызов почти неминуемой смерти. Брали в армию необученную для войны молодёжь, и в городах и, особенно, в деревнях закатывали такие свадьбы, что полы проламывались от русских плясок. Признанным плясуном в Зиминской округе был тогда и классик будущий — Евгений Евтушенко.

Походочкой расслабленной,
с чёлочкой на лбу
вхожу, плясун прославленный
в гулящую избу...

Забыли все о выпитом,
все смотрят на меня,
и вот иду я с вывертом,
подковками звеня.

То выдам дробь, то по полу
носки проволоку.
Свищу, в ладоши хлопаю,
взлетаю к потолку...

Невесте горько плачется,
стоят в слезах друзья.
Мне страшно. Мне не пляшется,
а не плясать — нельзя.

В первой книге девятитомника Евтушенко, куда вошли труды пятидесятых годов, — 260 стихотворений. И каждое — добросовестное исследование российской жизни. Добросовестное настолько, насколько диктовали ему сознание, сердце, совесть, гражданственность. Нетрудно убедиться, что даже при тогдашнем незнании Истины Христовой поэту удалось дать замечательно правдивую картину России той эпохи, не без срывов, которые мы рассмотрим ниже, но всё же гораздо более широкую и глубокую, если сравнивать этот значимый параметр с другими нашими литераторами тех лет. Теперь ясно: нет ему достойных конкурентов.

Уже в те недоступные для критического осмысления времена поэт столько поднял ранее никем не затрагиваемых проблем, что диву даёшься, как его не выслали за границу Красной Державы, как, скажем, Солженицына. Одно объяснение — Господь спас. Мы уже упоминали взрывное стихотворение «Бабий Яр». Не менее опасным оказались и вот это — гвоздевое — «Нежность».

Разве же можно, чтоб всё это длилось?
Это какая-то неспаведливость.
Где и когда это сделалось модным:
«Живым — ранодушье, внимание — мёртвым»?!

Люди сутулятся, выпивают.
Люди один за другим выбывают.
И произносятся для истории
нежные речи о них в крематории...

Что Маяковского жизни лишило?
Что револьвер ему в руку вложило?
Ему бы, при всём его голосе, внешности,
дать бы при жизни хоть чуточку нежности...

Люди живые — они утруждают.
Нежностью только за смерть награждают.

Тут такая общечеловеческая правда, которая сродни правде шолоховского «Тихого Дона». Когда Сталин прочитал запрещённый цензурой первый том романа, то закурил трубку и сказал: «Какие же мы коммунисты, если правды боимся?». И написал резюме: «Печатать!»

Нечто такое же, видимо, произошло и с публикацией стихотворения «Считают, что живу я жизнью серой...» Его тоже процитируем без сокращений. К нему и комментарии основательные не понадобятся. Там всё сказано.

Считают, что живу я жизнью серой —
пишу, и всё, и что тут возражать!
А рядом есть народ — он строит, сеет,
и я его обязан выражать.

И что-то вроде вечного налога
плачу я, слыша громкие слова,
что я не знаю сущности народа,
что связь моя с его трудом слаба.

Народ — он не такой уж простоватый.
Мне говорят, кривя улыбкой рот:
«Народ не понимает Пастернака».
А я вот понимаю Пастернака —
так что же — я умнее, чем народ?!

Я не знаток в машинах и колосьях,
но ведь и я народ, и я прошу,
чтоб знали и рабочий и колхозник,
как я тревожусь, мучаюсь, дышу.

Меня не убедить, как не уламывай,
что он лишь тот, кто сеет и куёт.
А вот идёт на пальчиках Уланова,
и это тоже для меня народ!

Тут всё ясно сказано, и только один штришок добавим. Хоть здесь и есть уже едкие выпады против марксизма-ленинизма, как в ранее отмеченном  стихотворении  «Похороны Сталина», — поэт всё ещё был в юношеско-романтическом плену революции, запавшей в душу громко провозглашённой любовью к трудовому человечеству. При строгом анализе действительности молодой поэт всё ещё верил в «светлое будущее».

Я был мал, но был удал, и в этом взявши первенство,
Я между строчек исписал двухтомник Маркса — Энгельса...

И писал я нечто, ещё не оценённое,
длинное, военное, революционное...

Начало евтушенковского творчества, бурного, многопланового, яркого, удивительно переплело в себе яростное, непримиримое отношение к недостаткам основательно загнившей, заболотившейся уже советской действительности и никак не желавшую улетучиваться веру в то, что «революция дело весёлое, нужно весело делать её». О причинах этого странного сожительства в совестливой душе поэта мы поговорим в своё время, а пока продолжим анализ жизненного полотна, отражённого в стихах и поэмах.

Где-то сразу за опусом об использовании трудов Маркса — Энгельса не по назначению Евтушенко, со свойственным откровением, пишет вот эти важные для его понимания строчки:

Я жаден до людей,
и жаден всё лютей.

Я жаден до портных,
министров и уборщиц,
до слёз и смеха их,
величий и убожеств.

Как молодой судья,
свой приговор тая,
подслушиваю я,
подсматриваю я.

И жаль, что, как на грех,
никак нельзя успеть
подслушать сразу всех,
всех сразу подсмотреть!

Понятно, всё сразу подслушать и подсмотреть никакому гению не удалось и не удастся. Но вряд ли знал герой нашего эссе, что Господь даст ему такую долгую и до предела насыщенную писательской работой жизнь, что едва ли найдётся на свете тема, до которой не дошли бы его жадные слух и зрение.

Сама жизнь давала ему темы в изобилии.

5.

Вскользь мы уже отметили, что Евгения Евтушенко никогда не оставляла равнодушным русская природа. Почти в каждом стихотворении он находит возможность дать пейзажную зарисовку хотя бы в три-четыре слова. Помните —  «Похороны Сталина»? Казалось бы, здесь природа совсем ни при чём. Но нет!

Прозрачный сквер лежал от нас правей,
и на дыханье, ставшем облаками,
качались тени мартовских ветвей.

Здесь герой нашего эссе похож на Юрия Казакова, с которым дружил долгие годы и которого вполне заслуженно называл лучшим прозаиком современности. Лучший прозаик, кажется, тоже не создал ни одной вещи, в которой бы не порадовали читателей великолепные строчки о природе. И Казаков, и Евтушенко не понимали человеческой жизни без Божественных природных красот. И у того, и у другого был проникновенный, душещипательный дар видеть эти красоты и словесно запечатлевать их на бумаге.

Я лежу, чего-то жду
каждою кровинкой,
в тёмном небе звезду
шевелю травинкой. —

Пишет Евтушенко. Или вот:

Брусника стелется и млеет,
красно светясь по сосняку.
У каждой пятнышко белеет
там, где лежала, — на боку.

А голубичные поляны!
В них столько синей чистоты!
И чуть лиловы и туманны
отяжелевшие кусты.

Так летом — на таёжной станции Зима. А зимой?

И сосны справа, сосны слева
и визг девчат, и свист парней,
И кони седы, будто сделал
мороз из инея коней!

Лететь, вожжей не выпуская!
Кричать и петь, сойти с ума,
и — к чёрту всё!.. Она такая
зима на станции Зима!

Сейчас подумалось о том, что высокий талант видеть многочисленные детали, живописные «мазки» русской природы, — он не просто сам по себе, а по особому, великому Божественному дару — детально, подробно, явственно видеть весь мир и в нём человека. То есть и пейзаж, и портрет, и панорама — это и есть подлинное мастерство великого художника и поэтического, и прозаического слова.

Вот не менее яркая картина такого трудно уловимого явления жизни, как праздничное, по тогдашним временам — первомайское движение массы людей, нам, пожилым, всё ещё памятное:

Пошли! И вот в знамённом трепете
колонна наша поплыла,
потом с другой, большою встретилась,
потом в огромную вошла.

Движенье раздвигала музыка,
и в круг, немного погодя,
плясать выпархивала вузовка
плечами зябко поводя.

Но Евтушенко не был бы самим собой, если бы и в высоком праздничном настрое, самом святом для той советской поры, не заметил некоего нечеловеческого, сатанинского явления, действа, которое всё в больших разновидностях стало проявляться в  лучшей стране мира, в светлое будущее которой хотелось поэту прийти не только бойцом, солдатом, но ещё и ТРУБАЧОМ.

Вот оно, это разрушительное действо:

Бежали, шли шагами крупными,
И вдруг нам встретился в пути
бас деловитый чей-то в рупоре
на Красной площади почти.

Он, этот бас, в унылом рвенье
вещал колоннам с высоты:
«Спокойней! Выше оформленье!
Цветов не видно! Где цветы?!»

Ну разве можно так? Ну что вы!
Нет, не пустяк, не всё равно! —
Ведь если нету чувства слова,
то просто чувство быть должно.

И столькое мы, к сожаленью,
лишаем сами красоты,
вот этим: «Выше оформленье!
Цветов не видно! Где цветы?!»

В своей тогдашней радости и уверенности молодой поэт уже сумел разглядеть, вычленить и отвергнуть чистой, совестливой душой сердцевинную суть «народного строя», пока ещё не осознанную как убийственный яд всей социалистической идеи, но суть злодейскую — неистребимую страсть руководить народом, подавлять его стремления и желания, вести его за собой подобием послушного стада к неизвестным никому злачным вершинам придуманной жизни.

Ни этот ли диктат стал причиной того, что тысячи лучших людей России были лишены высшего Божьего дара — счастливого бытия в этом мире, а кому «повезло» чуть больше — брошены были за решётку и колючую проволоку тюрем и гулаков? И кому как не поэтам, хоть и маленьким, но пророкам своего века, выпала доля быть первыми в зэковских скорбно-полосатых колоннах?

Евгению Евтушенко — как Богом призванному бытописателю России — было суждено стать свидетелем и беспримерных многочисленных арестов, и возвращений неугодных для власти — возвращений, уже гораздо более редких, и скорее печальных, трагических, чем радостных.

Он вернулся из долгого
отлученья от нас
И, затолканный толками,
пьёт со мною сейчас.

Вижу руки подробные,
всё по ним узнаю,
и глаза исподлобные
смотрят в душу мою.

Нет покуда и комнаты,
и еда не жирна.
За жокея какого-то
замуж вышла жена.

Жадно слушает радио,
за печатью следит.
Всё в нём дышит характером,
интересом гудит...

Это стихи о репрессированном поэте Ярославе Смелякове. Поэте предельно честном и, в оправдание своей фамилии, действительно смелом. И, конечно, даже после всех испытаний, в нём всё ещё дышало характером и несломленной силой. Что, естественно, симпатизировало Евтушенко, самому из неробкого и отчаянного десятка. А ещё вот что симпатизировало:

Пусть обида и лютая,
пусть ему не везло,
верит он в революцию
убеждённо и зло.

После такого унижения, стольких попыток уж если не телесного, так духовного уничтожения — поэт старшего поколения верил в идеалы социалистической революции, замахнувшейся в планах и обещаниях своих на перестройку всей человеческой жизни, на перестройку всего в корне, в сути, в сердцевине. И главное — на очищение души человека от всех пороков, всех больших и малых грехов, от всего, что делало земное бытие таким грязным и несправедливым.

Евгений Евтушенко и сам верил в ЭТО и «убеждённо и зло». Почему — попытаемся разобраться в следующей главе нашего эссе, а пока посмотрим, как злободневная тема врывалась в его юношеские стихи.

Почаще пойте песни Революции.
Кто не поёт — виновен в этом сам.
Устроенно живёте? Не волнуется?
Вы пойте их. Они помогут вам.

Услышите вы скорбное и дальнее
тяжёлое бренчание кандальное.
Увидите вы схваченных и скрученных,
истерзанных, расстреленных, замученных.

Не приторным и ложным гимнам времени —
они своим заветным песням верили.
Они их пели, крадучись, вполголоса.
Им было петь не в полный голос горестно.

Поэту думалось: нашим отцам и дедам, с явным риском для жизни, приходилось пробиваться к правде  сквозь дебри запретов и насилия, петь приходилось вполголоса, — так что же нам, их потомкам, которым подарена жизнь свободная и высокая, не петь песни революции в полный голос? Веди и Маяковский призывал к этому во вступлении к одноимённой поэме «Во весь голос»!

Единой кровью памятной мы связаны.
Мы в полный голос петь сейчас обязаны!

Живётся гладко вам? Вам не волнуется?
Не верится ни людям, ни словам?
Но есть на свете песни Революции.
Вы пойте их. Они помогут вам.

Песни Революции в этих стихах поэта не что иное, как сердце выстраданных человечеством справедивейших, гуманнейших идей. Но жизнь нынешняя стала омещаниваться, наполняться цивилизованными соблазнами, и чёткое, пламенное биение сердца многим уже стало еле слышным, а может, и вообще неслышным. И, кажется, одна надежда осталась — только песни Революции, уже основательно забытые, пробудят наше сознание, заставят вспомнить о тех мечтах отцов и дедов, за которые они отдавали свои скорбные и в то же время счастливые, так нужные для нас  всех, спасительные жизни?

Так думал не один Евтушенко. Но об этом поговорим в следущей главе.

6.

Итак, попытаемся разобраться — какая невероятно мощная сила заставляла  поэта долгие годы стойко и преданно верить в идеалы Октябрьской Революции, несмотря на бесчисленные безобразия и бесчинства, которые неустанно и подло совершались под её якобы чистейшим и честнейшим знаменем.

Думается, верный ответ нам подскажут горячие поэтические пристрастия Евгения Евтушенко. Не было ещё на земле стихотворца, на которого бы не оказали глубокого влияния его великие предшественники, под чьим влиянием он начинал сочинительствовать и с чьими именами в сердце писательские деяния заканчивал. У Евгения Александровича любимейшими поэтами были... Впрочем, лучше об этом скажет он сам.

...Слабы, конечно, были мои кости,
но на лице моём сквозь желваки
прорезывался грозно Маяковский.

И, золотая вся от удальства,
дыша пшеничной ширью полевою,
Есенина шальная голова
всходила над моею головою.

Это из стихотворения «Эстрада» (1966 год). А вот строчки этого же периода из другого  остро-гражданского произведения, озаглавленного «Вам, кто руки не пОдал Блоку»:

Эй вы, замкнувшиеся глухо,
Скопцы и эмигранты духа,
мне — вашим страхам вопреки —
возмездья блоковские снятся...
Когда я напишу «Двенадцать»,
не подавайте мне руки!

Среди любимцев Евгения Евтушенко почти все русские и зарубежные поэты классической волны, но эти трое — Блок, Маяковский, Есенин — самые-самые, их имена чаще всего встречаются в бурлящем море его поэзии и прозы. Они родственные ему не только по высокому мастерству, но и по духу, по мировоззрению, по отношению к Революции, а точнее — к её святым для поэта идеям, в абстрактно-идеальных замыслах своих чистым, как слеза. Известно, что к концу жизни любимцы героя нашего эссе изменили свои оценки полезности и неизбежности силового изменения общественной жизни, но, во-первых, он и сам преодолел ближе к уходу страшную революционную утопию, а во-вторых, в те годы, молодые годы Евтушенко, об идейном взрослении великой троицы почти никто не знал и не думал. Блок, Маяковский, Есенин оставались верными и самыми яркими певцами «народной власти».

Блок:

Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем,
Мировой пожар в крови —
Господи, благослови!

Маяковский:

Я в восторге от Нью-Йорка города.
Но кепчонку не сдёрну с виска.
У советских собственная гордость:
на буржуев смотрим свысока.

Есенин:

Хочу я быть певцом и гражданином,
Чтоб каждому, как гордость и пример,
Был настоящим, а не сводным сыном
В великих штатах СэСээР.

Но ведь нужно же было что-то видеть в Революции такое, чтобы так гордиться ею, чтобы безоглядно можно было отдать за неё свою жизнь! И лучшие поэты эпохи (мы говорим о трёх нами отмеченных) видели ЭТО, понимали, чувствовали, принимали чистыми своими сердцами.

Блок слышал, как в нарастающем гуле перерождается вся вселенная, причём перерождается в тех светлых заветах, которые заповедал человечеству Христос. И потому так оптимистично и радостно кончается его поэма «Двенадцать»:

Впереди — с кровавым флагом,
И за вьюгой невидим,
И от пули невредим,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз —
Впереди — Исус Христос.

Маяковский знал по трудам Маркса, что за капитализмом должна наступить самая человечная, самая справедливая, самая счастливая формация — социалистическая, которая перерастёт в коммунизм — земной рай. Потому и отольёт в клокочущем сердце звонкие строчки:

Мы открывали Маркса каждый том,
Как в доме собственном мы открываем ставни.

А ещё раньше прогремит:

Взрывами мысли головы содрогая,
артиллерией сердец ухая,
встаёт из времён революция другая —
третья революция духа.

И Есенин увидел в Революции подлинную свободу не только русского люда, но и всего рода человеческого. В незаконченной поэме «Гуляй-поле» он выведет Ленина не более и не менее, но как пророка и спасителя:

И мы пошли под визг метели,
Куда глаза его глядели:
Пошли туда, где видел он
Освобожденье всех племён.

Евгений Александрович ни в чём не отстал от учителей своих. О теоретической подкованности его относительно идейных основ революционного переустройства России мы можем судить из приведённых в одной из первых глав этого эссе строчек о том, что в военные годы, когда в стране был страшный дефицит с бумагой, он  записывал сочинённые стихи в толстых томах Маркса — Энгельса, что, конечно же, не могло не сподвигнуть его на изучение трудов тех, кто дал ему возможность оставить потомкам и свои собственные творения. Юный поэт подтверждает наши предположения хотя бы вот этим стихотворением из своей зелёной, по возрасту, но не по творческой зрелости, поры:

ШЕСТНАДЦАТЫЙ ГОД

В сознанье русского народа
свершилось нечто. Понял он
своё значенье, а не рока,
и сам он этим потрясён.

Он понял, понял, что невечны
устои мира и войны.
Его правительство — невежды
над ним, понявшим, не вольны.

Ещё он колет и стреляет,
ещё он сеет и куёт.
Кого признать — ещё не знает,
но их уже не признаёт.

И вот на смену власти мёртвой
растут, ломаясь, кровеня,
лопатки под рубахой мокрой,
как два неразвитых крыла. (1957 год).

И, как многие из нас, представителей старших поколений, поэт все грехи и недостатки постреволюционного времени, времени его взросления и физического, и нравственного, возлагает на хилые плечи мещанской забывчивости людей, заменивших святую любовь к жестокой, но справедливой борьбе за счастье человечества на любовь к самим себе, к спокойной, ничуть не опасной жизни под привычным лозунгом «моя хата с краю».

Стала революция фамильной,
воплотилась в песни и литьё.
Пишут книги, ставят кинофильмы,
лекции читают про неё.

Но её большие годовщины —
не одни итоги звучных дат.
Вижу на лице её морщины
от измен, раздумий и утрат.

Вижу всё, но я не просто каюсь —
очищаюсь и готовлюсь в бой.
На колени тихо опускаюсь
перел нею и перед страной.

Признаюсь вам с горькой неулыбкой,
сколько понабилось в дни мои
самой всякой дружбы невеликой,
самой всякой маленькой любви.

Вы меня, любимые, простите.
Не ругайтесь с нынешнего дня.
Вы меня в дорогу проводите,
вы любите всё-таки меня.

Ухожу я не с одной виною —
с мужеством и правдою в груди,
честный перед тем, что за спиною,
сильный перед тем, что впереди.

 «С мужеством и правдою в груди» — в какой-то степени это верно. Но правда с точки зрения Христовой Истины, окажется всё-таки полуправдой, а точнее — правдой пока ещё далеко не полной. И об этом наши следующие заметки.

7.

«Почаще пойте песни Революции» — это у Евтушенко не только от Блока, Маяковского, Есенина, Багрицкого, Кедрина и других мастеров поэтического слова краснознамённой поры. Есть в душе поэта и другие корни чистосердечной преданности светлым, незамутнённым, но, так сказать, только теоретическим идеалам социализма. Вот один из таких корней, явственно дающий о себе знать в стихотворении 1955 года — «Бабушка»:

Меня кормила жизнь не кашей манной.
В очередях я молча мёрз в те дни.
Была война. Была на фронте мама.
Мы жили в доме с бабушкой одни.

Она была приметной в жизни местной —
ухватистая, в стареньком платке,
в мужских ботинках, в стёганке армейской
и с папкою картонною в руке.

Держа ответ за всё плохое в мире,
мне говорила, гневная, она
о пойманном каком-то дезертире,
о злостных расхитителях зерна.

И, схваченные фразой злой и меткой,
при встрече с нею ёжились не зря:
начальник тот, что складом сделал церковь,
и пьяница — главбух «Заготсырья».

А иногда в час отдыха короткий
рассказывала, в печке вороша дрова.
Садились рядом я и одногодки —
зиминская лохматая братва.

Рассказывала с радостью и болью,
с тревожною далёкостью в глазах
о стачках, о побегах, о подполье,
о тюрьмах, о расстрелянных друзьях.

Буран стучался в окна то и дело,
но, сняв очки в оправе роговой,
нам, замиравшим, тихо-тихо пела
она про бой великий, роковой.

Мы подпевали, и светились ярко
глаза куда-то рвущейся братвы.
В Сибири дети пели «Варшавянку»,
и немцы отступали от Москвы.

Конечно, немцы отступали от Москвы ещё и от того, что за Россию молились тысячи святых на небе и на земле, что день и ночь молилась Богу Матронушка Московская, но тогда Женя серьёзно ещё и не думал об этом. Он думал так, как сочинилось в стихах, и там была тоже правда, пусть не всесторонняя, но великая правда военного горя нашей страны. Страны, в подавляющей массе народа искренне верующей не в Бога, а чудотворные силы Революции — которая обязательно с большой буквы.

У многих в те нелёгкие времена кто-то из родных обязательно был активным, а значит убеждённым участником революционного переворота. Переворота, как верило большинство, ради счастья не богачей и правителей, а простого, трудового народа, руками своими зарабатывающего хлеб насущный. А Жене Евтушенко в этом плане повезло значительно больше остальных. И по отцовской линии, уходящей в Германию и Латвию, и по материнской, берущей начало на Украине, — у него (так уж распорядился Господь) наберётся чуть ли не гвардия непримиримых борцов с царизмом, многие из которых были сосланы в Сибирь, то есть в места, где Макар телят не пас.  И Евгению Александровичу волей-неволей пришлось принять звание сибиряка — родился он на теперь всемирно известной станции, с красивейшим названием Зима. Уж только по этой причине непростительно не стать поэтом. А еще отец у него был  неплохим стихотворцем. Да мама — певицей и пианисткой, страстно любившей и прекрасно понимавшей настоящие стихи. Именно она сохранила детские опусы сына, первой из критиков заметив в них искорки Божьего таланта.

Да, родовые традиции, родовые пристрастия, родовые гены — всесильные и способнейшие учителя. И удивительное ли дело, что поэт подчёркнуто и поэтически звонко написал в юности:

Я с самого раннего детства
считал коммунистом себя. 

А ведь ещё и другие были педагоги — в школе, в общениях, на которые поэт был весьма щедрым, в редакциях и журналах, куда доводилось приносить стихи, на работе, а в молодые годы Евгений Александрович кем только не перебывал:

Россия, ты меня учила,
чтобы не знал потом стыда,
дрова колоть, щепать лучину
и ставить правильно стога,

ценить любой сухарь щербатый,
коней впрягать и распрягать
и клубни надвое лопатой,
сажая в землю разрубать.

И везде, на всём, на всех, за редким исключением, заметны были явственный, свет Октября, отпечаток советской гордости, превосходство строителей небывалого в мире справедливейшего коммунистиеского общества. Маяковский этот свет и на интимные человеческие отношения был готов распростанить:

В поцелуе рук ли, губ ли,
в дрожи тела близких мне
красный цвет моих республик
тоже должен пламенеть.

Скажите, чистому сердцу, честному сознанию и подчинённой им воле как можно было устоять против такой всенародной устремлённости и преданности? И потому эти устремлённость и преданность покорили душу поэта на долгие годы. Но к великому счастью — не навсегда. Об этом у нас разговор впереди. А пока речь о том, почему великому поэту, герою нашего эссе, искренне верилось в «песни Революции». Почему даже изобилие негативных, грязных, безнравственных явлений не навели его на мысль, что породил их не отход от октябрьских идей, а сам социалистический, революционный ложно-справедливый строй.

Настало время ответить на этот болевой вопрос — «ПОЧЕМУ?»

В начале заметок мы отметили, что правильно, полно оценить события жизни невозможно, если не знаешь Истины, то есть учения Христа или Откровений Божьих, открытых людям по воле Троицы. Только Творец, во всех аспектах и тонкостях продумавший земной мир и создавший его, и, кроме того, ежесекундно направлящий, исправляющий и поддерживающий Своё творение, может сказать безошибочно — с плюсом или с минусом, полезное или опасное то или иное событие.

Человек, не знающий Откровений Божьих, в оценках своих обязательно допустит ошибку. Вся его жизнь строится на законах, правилах и нормах светского, почти везде в наши дни толерантного, беспринципного, всепримиряющего общества, отвергающего Бога-Творца, а значит и жизнь свою устраивающего  противоположно той, в которой хотел бы нас видеть Господь. Незнайка Господнего учения всегда будет судить о событии с точки зрения ложных светских традиций и правил, а отсюда и оценки будут непременно ложными.

Российское государство подошло к революции 17-го года уже с крепко подорванной атеистами верой, и потому разрушителям православных устоев нетрудно было прельстить народ идеалами мистического коммунизма, повести его к этим сказочным видениям, а потом запугать террором и жестокой деспотией и начать выбивать из него здравый смысл и остаки православной веры. Выбить разум и веру, правда, не удалось. Но в середине 50-ых годов прошлого века, в период расцвета творчества Евтушенко, почетание «светлых идей» и забвение Бога было в самом разгаре. О Творце не говорили. Его для многих не было. Не было и для нашего поэта. А по этой причине и революцию (для него пока ещё с большой буквы) он не мог оценить правильно. То есть дать этому явлению не только отрицательную оценку, но и оценить как недопустимое, крайне опасное, губительное для народа и страны.

И — Божья воля! — Евтушенко даже в том своём неведении проявлялся всё ярче и ярче, становился всё более талантливым и всё более и более глубоким мастером слова. Благодаря   сбережённой смолоду чести, чуткой совести, глубокому сопереживанию попавшим в беду людям, великим способностям, щедро подаренным ему Небом. Приведём его раннее стихотворение о самой страшной за все эпохи войне:

Я разные года сближаю,
ворочаюсь, глаз не сомкну.
Мне кажется — я уезжаю
на очень большую войну.

Растерянно смотришь ты мимо.
Боишься и правды и лжи.
Я вижу, что я нелюбимый,
но ты мне другое скажи.

Я жду хоть случайной обмолвки,
остриженный и молодой.
На мне и шинель, и обмотки,
и шапка с армейской звездой.

С любовью большой, затаённой
шутливо скажу, что люблю.
Пушинку от кофты зелёной
себе на шинель прицеплю.

Вот колокол слышен. Я еду!
В теплушку сажусь на ходу.
Конечно, я верю в победу,
но, может быть, к ней не дойду.

Сквозь говор и слёзы вокзала
за поездом будешь идти,
жалея, что ты не сказала
обмана, во имя пути.

Старалась, но, как ни просила,
себя не смогла убедить.
Не думай об этом... Спасибо
за то, что пришла проводить.

В этом стихотворении далеко не вся правда о Великой Отечественной. Нет и намёка, что она нам была дана как наказание за отход от православной веры. Но поэт выбрал тему общечеловеческую, где вся глубина явления не требуется. Здесь есть главное — трепетное прощание любящего солдата с девушкой, которая его не любит. Всё показано честно, искренне, совестливо. А совесть, как мы уже отметили,  — творение Божественное, а значит с Истиной не только соприкасается, но и само в какой-то части является Истиной.

8.

Большинство современных читателей, крепко связанных нынешними светскими правилами и традициями, весьма и весьма далёкими от Бога, ни малейшего понятия не имеют относительно того, насколько то или иное произведение, привлёкшее их внимание, отвечает требованиям Истины Христовой, а значит соответствует или не соотвествует подлинной правде жизни и, в зависимости от этого, входит или не входит в число лучших классических сочинений. Сказанное касается буквально всех творений (мы имеем в виду, понятно, только талантливые, озарённые небесным даром).

Для примера возьмём известный роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». Роман почти гениальный, написанный безукоризненно мастерски с точки зрения слова, сюжета и всего прочего. За исключением одной детали (всего одной!), которая, выявив полное незнание автором Истины и нестойкое преклонение его перед атеистически-еретическими вольностями того времени, лишило труд всей жизни писателя самого почётного места в литературном наследии, и мировом, и отечественном.

Мы говорим о жестоком, неправомерном искажении исторических фактов из жизни Иисуса Христа, богохульственном показе Спасителя и Его учеников, несоотвествующем свидетельствам Книги Книг, неопровержимым, признанным честными научными исследованиями и даже любимым и высоко ценимым материалистами Фридрихом Энгельсом, по воле Господа, добросовестно изучившим и признавшим невыдуманными сотни живых свидетельств современников Богочеловека.

Всё в романе прекрасно, а вот ложь, ошибочный показ героя книги и событий той эпохи жирным крестом перечеркнули роман. Для многих он чудесен и совершенен. Для многих — подобно писателю не знающих Истины, не понимающих, что всё, что против Истины, то и ложно, то и неприемлемо, то, и плохо, по высоким меркам. У многих — произведение вызывает восторг и поклонение. Но не у тех, кто с Христовой Истиной знаком, хотя бы в скромной степени. Действительно, что же в творении восторженного, если, пусть и не злоумышленно со стороны автора, оно представляет собой нагромождение лживых выдумок, которые изрядно затмевают художественные красоты?

Несоответствие Истине, её искажение — громаднейшая беда писателя. И такой сочинитель, даже высоко одарённый, может уйти из жизни, для людей сведущих, несостоявшимся гением, если на своём нелёгком пути не придёт к Богу, к пониманию Его Истины, поскольку Истина, как мы знаем, и есть Сам Бог.

Евгению Евтушенко такая строгая оценка не грозит. Как мы уже сказали, невероятнейшими усилиями он советское безверие преодолел. И этот его опыт  заслуживает самого подробного изучения и рассмотрения. Чему, собственно, мы и посвящаем наши заметки.

Припомним одно из ранних стихотворений поэта — «Похороны Сталина». Это первое обращение его к острейшим проблемам нашей российской жизни. Жизни не прошлых времён, а самой что ни на есть современной,  животрепещущей, только-только входящей в поток истории. Разбирая эту вещь, мы отметили завидную для молодого стихотворца способность проникать в глубину явлений, смело и правдиво оценивать события, которые шли вразрез с высокой человеческой нравственностью:

...когда шли люди к Сталину по людям,
а их учил идти по людям он.

Но тогда же мы отметили и то немаловажное обстоятельство, что изумительно безбоязенная правдивость этих строчек ещё далека до истинности, поскольку певец нашей сложнейшей эпохи пока ещё был далёк от Бога, а стало быть, и от Истины. Пришло время разобраться, в чём же суть, сердцевина этой далёкости.

Евтушенко одним из первых писателей той поры отмечает жестокость, нечеловечность вождя «всех времён и народов». И это даёт повод  думать, что многие недостатки набирающего силу социализма он объяснял именно диктаторскими замашками Сталина. Здесь он близок по взглядам, скажем, с Твардовским, считавшим, что при Ленине «народный строй» развивался «правильно», а при его наследнике выбился из гуманно-демократической колеи.

Что это так, подтверждают другие стихи поэта, которые мы приводили в прошлых главах. Вот некоторые цитаты из них:

И столького мы, к сожалению,
лишаем сами красоты
Вот этим: «Выше оформление!
Цетов не видно! Где цветы?!»

......................

Почаще пойте песни Революции.
Кто не поёт — виновен в этом сам.
Устроенно живётся? Не волнуется?
Вы пойте их. Они помогут вам.

......................

Люди живые — они утруждают.
Нежностью только за смерть награждают.

.....................

Стала революция фамильной,
воплотилась в песни и литьё.
Пишут книги, ставят кинофильмы,
лекции читают про неё.
Но её большие годовщины —
не одни итоги звучных дат.
Вижу на лице её морщины
от измен, раздумий и утрат.

...........................

Пусть обида и лютая,
пусть ему не везло,
верит он в революцию
убеждённо и зло.

Все наши русские тогдашние беды сводятся в сознании поэта пока что к одному — ко всевозможным отклонениям от якобы светлых и совершенно правильных идей революции, к отходу от них сначала Сталина, потом постсталинских властей, а потом и представителей народа, в целом нравственно здорового («Люди — народ хороший, ты это, парень брось»). Забывать, забывать мы стали идеалы революционеров, положивших жизни за всех нас. Возвращаться к ним надо и чем скорей, тем лучше.

А ведь по Правде Христовой, по Его Откровениям, по Истине — дело здесь совершенно в другом. Не возвращаться надо было к революции, а бежать от неё во всю силу ног своих, потому что нет ничего страшнее в жизни человеческой, чем менять установившиеся веками животворные традиции. И если в традициях этих что-то начинает мешать народной жизни, но виной этому единственная причина — постепенный отход народа и его властей от веры в Бога, в Христа.

Прекрасно понял это в своё время Пушкин, написавший в романе «Капитанская дочка»: «Не приведи Бог видеть русский бунт — бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка». Поначалу гений России, подобно герою этого эссе, воспевал революцию в оде «Вольность», да понял, что хвала такая кощунственна и страшно ошибочна, и позднее готов был отказаться от авторства юношеской вещи. Но что написано пером... Впрочем, всем своим поздним творчеством Александр Сергеевич жирным крестом перечеркнул свои ошибки. Какой всем нам пример! Только вот учимся мы никудышно плохо. И повторяем, повторяем, повторяем ошибки предшественников множество раз.

Вот и в 17-ом году повторили. И уже Евгений Алесандрович, с пылом упомянутой оды, призывал современников почаще петь песни революции, по сути, ещё более бессмысленной и беспощадной, чем бунт пугачёвский. Поэту казалось, что ничего нет святее перемены старого быта ради улучшения жизни народа, страны. И это стало существенным непониманием причин всех до единого недостатков, искажений и подлостей советского бездуховного режима. Но уже хорошо было для той сложной и противоречивой поры, что большой поэт, с могучим талантом, пусть до конца не понимая сути явлений, обрушивался на существующее зло. Назовём это чистой совестью литератора, но будем помнить, что совесть тоже даётся Богом, а потому она не настолько уж и отстоит от Истины. И ещё посмотрите, — с каким небывало высоким мастерством отражал поэт своё время, создавал портреты тех, с кем шёл бок о бок по событиям постреволюционной эпохи.

В пальто незимнем, в кепке рыжей
выходит парень из ворот.
Сосульку, пахнущую крышей,
он в зубы зябкие берёт.

Он перешагивает лужи,
он улыбается заре.
Кого он любит? С кем одружит?
Чего он хочет на земле?

Его умело отводили
от наболевших «почему».
Усердно критики твердили
о бесконфликтности ему.

Он был заверен кем-то веско
в предельной гладкости пути,
но череда несоответствий
могла к безверью привести.

Он устоял. Он глаз не прятал.
Он не забудет ничего.
Заклятый враг его — неправда,
и ей не скрыться от него.

Втираясь к людям, как родная,
она украдкой гнёт своё,
большую правду подменяя
игрой постыдною в неё.

Клеймит людей судом суровым.
Вздувает, глядя на листок,
перенасыщенным сиропом
свой газированный восторг.

Но все уловки и улыбки,
её искательность и прыть
для парня этого — улики,
чтобы лицо её открыть.

В большое пенное кипенье
выходит парень из ворот.
Он в кепке, мокрой от капели,
по громким улицам идёт.

И рядом — с болью и весельем
о том же думают, грустят
и тем же льдом хрустят весенним,
того же самого хотят.

Яркий портрет симпатичного героя нарисовал Евгений Евтушенко в 1955 году. Да вот героя ли, персонажа ли стихотворения, как любили раньше говорить критики, а за ними и читатели? Уж больно персонаж походит на самого поэта. Как это у Маяковского:

Мир огромив мощью голоса,
иду — красивый,
двадцатидвухлетний.

9.

Итак, продолжаем анализировать стихи Евгения Евтушенко с точки зрения Истины Христовой, то есть с позиций самой высокой и принципиальной оценки художественных произведений. Она коренным обрзом отличается от литературной критики ныне общепринятой — критики толерантной, всеприемлющей, а точнее — совершенно несерьёзной, непринципиальной. Но, кажется, настала эпоха возрождения тысячелетней российской веры, предсказанная великими нашими святыми, и потому в самую пору протаптывать новые тропинки в дремучей, насквозь пропылённой траве забвения и безнравственности, которая заполонила почти всё вокруг.

В первой книге евтушенкинского девятитомника есть проникновенное стихотворение о матери Маяковского и о самом поэте.

Он гремел на эстрадах, весёлый и грозно остривший,
но она-то ведь знала, как дома потом,
ей в колени упав головою остриженной,
он дышал тяжело — со стиснутым ртом.

Так сказать о Маяковском в год смерти Сталина, в ещё, по сути, сталинскую эпоху! — Певец революции, сочинивший и произнёсший на весь свет громовым басом: «У советских собственная гордость — на буржуев смотрим свысока!», защитник «самого передового в мире общества»! И вдруг падает в колени матери и дышит тяжело, яростно, зловеще безмолвно. До такого состояния не могла довести неудачная любовь. Могло довести только страшное разочарование в главном — в святости выбранного пути не только им самим, но и восставшим народом. Это, по сути, с Маяковским и случилось. И показа именно этой великой трагедии требовала Истина. Евгений Евтушенко — и это очень важно! — вплотную подошёл к решению глубинной темы, совесть подвела его к ней. Но поэт ограничился лишь внешним изображением переживаний «этакой глыбины». Внутренней, духовной глубины любимого поэта в то время, время почти всеобщего забвения о Боге, последователь Маяковского пока ещё увидеть не мог. Скорее всего, он  имел в виду запрет властями проведения известной творческой выставки Владимира Владимировича. Дальше шагнуть — незнание Истины не позволяла.

Годом раньше Евтушенко сочинил другое, как тогда называли, проблемное стихотворение, без заголовка, небольшое по размеру, но немалого шуму в советскую литературу привнёсшее.

Не надо говорить неправду детям,
не надо их в неправде убеждать,
не надо убеждать их, что на свете
лишь тишь да гладь да божья благодать.

Не надо по желанью своему
морочить их несбыточными снами.
Учить не надо верить их тому,
чему уже давно не верим сами.

Солгавший детям — детство обезлюдит,
подсунет им бесчестье, словно честь.
Пусть видят же не только то, что будет,
пусть видят, ясно видят то, что есть.

Сладинка лжи — отрава в манной каше.
Писк лживый не прощайте у кутят.
И нас потом воспитанники наши
за то, что мы прощали, не простят.

Критика той поры увидела в этой философской миниатюре страшный поклёп на советскую действительность, возмутительную хулу на воспитание молодёжи — самое лучшее в мире, как впрочем, и всё, что зрело и вызрезревало в краснознамённом мире. А потому какую же такую неправду детям мы говорим?! Разве, когда мы славим наше революционное прошлое, — это неправда? Опять, уже в который раз,  занесло Евтушенку шут знает в какие антисоветские дебри! Запретить надо его памфлеты печатать!

Позднее, когда началась в стране так называемая «демократическая перейстройка», критика об этом стихотворении, как, понятно, и о других проблемных вещах поэта, мнение изменила на противоположное. Дружно говорилось, что в этом маленьком шедевре, состоящем всего из шестнадцати строк, лучшему поэту эпохи удалось сказать о многом, и в том числе о лжевоспитании молодёжи, в котором делался упор на лакировку действительности, на утверждение того, чего в жизни никогда не было.

Соглашаясь с тем более зрелым и достаточно искренним утверждением критиков, мы бы несколько расширили похвалу Евгению Александровичу. Обличая ложь в тогдашнем воспитании, он в обобщённой форме сказал и о самих неправдах в жизни государства. Лжи было настолько много, что не только люди умственного, но и других разновидностей труда обнаружили её и для себя уяснили её неприемлемость и вредность, — о чём и повествуют вот эти строки:

Учить не надо верить их тому,
чему уже давно не верим сами.

Что под этими неправдами имел в виду поэт? Ответить на этот вопрос несложно. Из многих стихов, в том числе и нами уже рассмотренных, неправды тех лет встают неприглядным, грязным и разномастным строем — здесь все отступления и властей и простых граждан от идеалов революции, за которые отцы и деды отдавали свои жизни. Как правило, провозглашённые идеалы сводились в жизни к своим противоположностям: свобода превращалась в рабство; равенство — в богатство и нищету; мир — в войны, внешние и внутренние; обещанное счастье — в муки телесные и душевные. Иными словами, общество, обманывающее своих детей, таким же наглым образом обманывало всех своих граждан.

Как видим, вторая оценка рассматриваемого стихотворения, сделанная по нормам и правилам уже не советского, а постсоветского времени, постреволюционного, хотя еще от революционности не совсем избавившегося, — гораздо ближе к правде, к чести и совести. Но это всё ещё не полная правда, а лишь частичная. А от Истины, которая в анализе нас больше всего интересует, вообще далековата.

Человека, знакомого с Православной Истиной, учением Христа, сразу бы насторожил тот факт, что возникший в 1917 году «народный» строй изобиловал и продолжает изобиловать, поскольку наше время — логическое продолжение минувшей красной эпохи; изобиловал и продолжает изобиловать великим множеством нарушений всевозможного рода. А раз так, то напрашивается вполне убедительный вывод — большевисткая формация, породившая античеловеческие явления, по своей сути тоже античеловечна, безнравственна, бездуховна.

Истинные христиане назубок выучили главное правило Спасителя — если хочешь узнать сущностную сердцевину того или иного события, начинай анализ с единственно верного оселка, мерила, или, как говорят философы, основания. То есть любое исследование нужно начинать с отношения изучаемого предмета к Творцу, к Богу, к Его многочисленным и неизменным заповедям. Всё созданное Господом — прекрасно, высоконравственно, спасительно-полезно для людей, для природы и для всей вселенной. Если же событие или явление задумано и осуществлено человеком и противоречит Откровениям Христовым, то оно лживо, бездуховно, не имеет право на существование. Какое-то время оно бытийствует, являясь, по Промыслу Божию, поучением-наказанием для созидателей чего-то и их послушных единомышленников. А потом разрушается, терпит крах, как Вавилон или «построенный в боях социализм».

Имея это в виду, рассмотрим самовосхвалявшееся «народное» государство, а затем и стихотворние Евтушенко «Не надо говорить неправду детям...»

Советская империя — порождение насильственного переворота, осуществлённого революционерами-безбожниками, взявшими на вооружение идеи французских просветителей-атеистов и германских философов-материалистов. Для всех для них  Бог был враждебной помехой, а потому и врагом номер один. И в такой же страшной вражде к Творцу оказались строители новой, уже русской Вавилонской башни. И что же могло выйти радостного и счастливого из этого спиртового настоя ненависти и вражды?!  Вот и вышло то, что вышло — все, даже на первый взгляд человечные, идеи и стремления превратились в свои отрицания, то есть в те бесконечные по количеству ошибки, отклонения, нарушения и откровенные подлости, которые не могли укрыться от совестливого взгляда нашего поэта.

И, понятно, не мог он пройти мимо острейшей проблемы советской поры — лживо-патриотического воспитания молодёжи (а по логике — и всех остальных). Евтушенко ещё очень мягко коснулся этой проблемы: «Не надо говорить неправду детям, не надо их в неправде убеждать». Какая уж тут неправда, когда было наглое враньё, которое Христос называет «мерзостью перед Ним». Но других слов поэт тогда не нашёл —  в силу того, что не мог преодолеть веры в лжесвятые идеалы и пока ещё атеистического неверия в Божественную Истину.

Поэт вновь и вновь видит причины всех бед в человеческом забвении «революционной святости», в омещанивании людей, — а не в забвении святости учения Спасителя, не в отходе от веры предков, не в обездушивании людей, не в окаменении их сердец. Знающий Истину именно с этого бы начал анализ «красной эпохи», то есть с массового безверия, а значит с массового падения нравов, с неудержимого  роста бесчеловечности и бездуховности общества. Но талантливый стихотворец был всё ещё на дальних подступах к такому пониманию действительности. Хотя шаги к этому в отдельных провидческих стихах проявлялись всё чаще и отчётливее. Сошлёмся на мини-поэму «Патизанские могилы» (цитируем  в сокращении).

Итак, живу на станции Зима.
Встаю до света — нравится мне это.
В грузовиках на россыпях зерна
куда-то еду, вылезаю где-то.

Вхожу в тайгу...

Думаешь, начинается прекрасная пейзажная зарисовка Евтушенко. Он крупный мастер на такие вещи. Но — нет.

Отпущенный бессмысленной тщетой,
я отдаюсь покою и порядку,
торжественности вольной и святой,
и выхожу на светлую полянку,
где обелиск белеет со звездой.

Поэт, в разросшихся возле обелиска кустах малины, читает имена похороненных партизан.

А надо всем — торжественная надпись:
«Погибли смертью храбрых за марксизм».

Они, конечно, Маркса не читали
и то, что бог на свете есть, считали,
но шли сражаться и буржуев били,
и получилось, что марксисты были.

Но кто же эти самые буржуи,
каким они пускали кровь большую?

Так часто называли в сварах, кознях
крестьяне однокозные — трёхкозных,
прихлопывая насмерть как слепней,
всех тех, кто был чуть менее бедней.

За мир погибнув новый, молодой,
лежат они, сибирские крестьяне,
с крестами на груди — не под крестами —
под пролетарской красною звездой.

Каким же получился этот мир?
Совсем не по мечтательному Марксу.
Марксизм в крови марксистов измарался,
крестьянской крови с рук своих не смыв.

Прощайте, убиенные марксисты!
Над вами птицы в небе голосисты,
но вам, к несчастью, не услышать их,
и вам не суждено услышать, к счастью,
потомков упоённых сладострастье
в разоблаченье мёртвых и живых.

Почему эти стихи стали продвижением к Истине — поговорим в следующей главе.

10.

Сделать шаг к Истине, значит в очередной раз побороть в себе какое-то душевное нестроение, несовершенство, исправить в мировоззрении ошибку, недопонимание, неточность, ещё больше приблизиться к правде жизни и уже с этой высоты оценивать явления действительности. Итак, что же нового заметили мы в мини-поэме Евтушенко — «Партизанские могилы»?

Здесь, — кажется, впервые, — поэт усомнился в святая святых Октябрьской революции — в идейном сердце её, а точнее в негнущемся железном стержне, поскольку сравнение с сердцем не только не точное, но и в корне ложное — ничего живого в насильственном, бесчеловечном перевороте не было и в помине.

«Погибли смертью храбрых за марксизм» — высечено было на обелиске, возвышавшимся над могилами зиминских партизан.

Они, конечно, Маркса не читали
и то, что бог на свете есть, считали,
но шли сражаться и буржуев били,
и получилось, что марксисты были.

Да, поднятый большевиками на свержение царской власти, а на самом деле — русской православной традиции, народ наш отдал тысячи жизней именно за марксизм, несбыточные идеалы которого легли в основу такого же обманного ленинско-сталинского социализма. И, понятно, сибирские крестьяне-партизаны никакого Маркса не читали, и «что бог на свете есть, считали», и по наивной глупости поверили нигилистам-революционерам, что можно построить рай на земле, и ради этого несказанного рая отказались от Самого Бога, и, что совсем странно, от собственных жизней отказались. А вообще-то, пожалуй, и не странно — в крови у русских бросаться в пропасти безоглядно, как они безоглядно бросались и бросаются в пьянство и в другие разновидности разврата.

Вот ведь и убийство — душевный разврат, грех смертельный. Однако, ради «всеобщего счастья», они пошли и на него. Били буржуев — миллинщиков, буржуев — чуть победнее, буржуев — почти бедных и буржуев — вообще никаких.

Но кто же эти самые буржуи,
каким они пускали кровь большую?
 
Так часто называли в сварах, кознях
Крестьяне однокозные — трёхкозных,
прихлопывая насмерть, как слепней,
всех тех, кто был чуть менее бедней.

И вот лежат они в таёжной земле, недалеко от сибирской станции Зима, в окрестностях которой бились с белопогонными «реставраторами царизма».

За мир погибнув новый, молодой,
лежат они, сибирские крестьяне,
с крестами на груди — не под крестами —
под пролетарской красною звездой.

В первые советские годы граждан красной республики ещё не заставляли снимать с себя нательные кресты, но они уже променяли их на красноармейские звёздочки, а отцовскую веру — на новый мир, в котором пожить им не удалось. Каким он получился? Наверно, каждый мечтал поглядеть на него хотя бы одним глазочком. Но не удалось. И — милость на то Божья.

Каким же получился этот мир?
Совсем не по мечтательному Марксу.
Марксизм в крови марксистов измарался,
с ладоней кровь крестьян ещё не смыв.

Мир получился кровавым, жестоким, лживым, развращённым, нищим, гораздо хуже того, который бунтовщики разрушили. Но, как мы уже говорили, он и не мог получиться другим. — Не стало в нём Бога, Творца, Спасителя, оберегающего людей от греховного разврата, неустанно напоминающего, что грязно на земле жить нельзя, что грязное существование — только для мучеников ада.

Именно адовое получилось бытие строителей «самого счастливого общества на земле». Оно и развалилось в конце концов, как Вавилонская башня и  развращённый Древний Рим. Однако ещё более худшее житьё-бытьё досталось наследникам безбожной державы. Она истлела не только материально, но и духовно. Экономика скатилась на одно из последних мест, доставшихся самым неразвитым странам. Культура певратилась в антикультуру, в которой на равным и красота и уродство. А от духовной жизни остались маленькие островочки, ещё живущие Духом Святым.

И это будущее падение, по сути, его пока ещё слабые, но упорные корешки заметил наш поэт в стихотворении о погибших сибирских партизанах.

Прощайте, убиенные марксисты!
Над вами птицы в небе голосисты,
но вам, к несчастю, не услышать их.
И вам не суждено услышать, к счастью,
потомков упоённых сладострастье
в разоблаченье мёртвых и живых.

Многое, многое без приувеличения, подметил Евгений Евтушенко в безбожном советском обществе пятидесятых годов, которое, по утверждению тогдашних экономистов, находилось в состоянии расцвета. Расцвет был явно липовый, внешний, показушный, с уже приличной гнильцой внутри. И как было бы здорово, если бы лучший поэт эпхи (и лучший — опять же без натяжки), заметив опасные недостатки нашего общества, дошёл до истинной причины их возникновения.

И он дошёл до главной причины! Да вот лишь слегка коснулся её своей едкой иронией. Она, ирония, украшает многие произведения Евгения Александровича, а вот мини-поэму в отдельных строчках портит. Просмотрим знакомую цитату более внимательно:

Они, конечно, Маркса не читали
и то, что бог на свете есть, считали.

Уж эти ветхозаветные крестьяне! Считали, что на свете есть бог, когда всем образованным людям известно, что бога никакого нет. Автор даже имя мифического существа написал с маленькой буквы. Зачем возвеличивать несуществующее... А Бог-то, между тем, был, есть, будет. И без Него никакая жизнь полнокровно и полезно, радостно и счастливо для людей не пойдёт.

То есть мы вновь отмечаем, что главного шага к Истине Евтушенко пока не сделал, пока марксистский атеизм, безжалостно им разоблачённый, легко поэта перебарывает, и перебарывает по единственной причине — он ему охотно поддаётся.

Припоминается одно стихотворение героя нашего эссе, в котором он предельно точно выразил своё отношение к Богу, правда, к Богу уже им признанному, существующему, а не мифическому, но суть этого отношения складывалась уже в атеистическую пору Евгения Александровича.

Обожествлять не надо даже Бога.
Он тоже человек — не царь земной.
А лжи и крови так на свете много,
Что можно думать — он всему виной.

Не сотвори из Родины кумира,
но и не рвись в её поводыри,
Спасибо, что она тебя вскормила,
но на коленях не благодари.

Она сама во многом виновата,
и все мы виноваты вместе с ней.
Обожествлять Россию — пошловато,
но презирать её — ещё пошлей.

В этом стихотворении, более позднего периода, Бог для Евтушенко еще не наш Отец Небесный, не наш Творец и Спаситель от грехов, не Источник и ежесекундный Поддерживатель и Продливатель нашей жизни, а  только человек, и если даже Богочеловек (Христос), то не всемогущий, потому что лжи и крови на свете слишком много. Это понимание Творца пока ещё промежуточное, не окончательное, не истинное, но оно именно то, с которым поэт создавал подавляющее большинство своих произведений. И самое главное и самое обидное здесь — Поэт выше Бога, он не должен ни от кого зависеть, иначе никогда ему не высказать правды жизни, продиктованной совестью. Евтушенко ещё не понимает, что поэт свободный от Бога  не обладает полной свободой, поскольку без Спасителя далеко не свободен от прегрешенний и чисто человеческих слабостей, а это непременно скажется на качестве стихов.

И сказывалось на протяжении десятилетий, принижая силу и значение многих произведений, особенно его поэм, как скажем, «Братская ГЭС» или «Казанский университет». И всё же мы должны признать, что, несмотря на принижение силы и значения, громадное количество стихов его небывало быстро набирало классический уровень, пленяя читателей самобытной мыслью, образностью, музыкальностью, то есть той поэтической вечностью, которая, как нам кажется, останется с людьми и в Царствии Небесном.

Все силы даже прилагая,
признанья долго я прожду.
Я жизни дружбу предлагаю,
но предлагаю и вражду.

Не по-мещански сокрушаясь,
а у грядущего в долгу
со многим я не соглашаюсь
и согласиться не могу.

Пуска не раз придётся круто
и скажут: «Лучше б помолчал...» —
хочу я ссориться по крупной
и не хочу по мелочам.

От силы собственной хмелею,
смеюсь над спесью дутых слав,
и, чтобы стать ещё сильнее,
я не скрываю, в чём я слаб.

И для карьер неприменимой
дорогой, обданной бедой,
иду прямой, непримиримый,
что означает — молодой.

Многое прощаешь поэту за есенинскую искренность в таких стихах, за неиссякаемость духа в непрерываемой битве с многоликим и коварным злом, за некоторое юношеское хвастовство и безобидную рисовку. Впрочем, осознание молодости духа присуще каждому русскому классику. Тут не хвастовство, а загадочная поэтическая данность — неотъемлемая часть большого таланта.

Но ведь дуб молодой, не разжёлудясь,
Так же гнётся, как в поле трава...
Эх ты, молодость, буйная молодость,
Золотая сорвиголова!

Это, как вы помните, — Сергей Есенин.

11.

Я шатаюсь в толкучке столичной
над весёлой апрельской водой,
возмутительно нелогичный,
непростительно молодой.

Занимаю трамваи с бою,
увлечённо кому-то лгу,
и бегу я сам за собою,
и догнать себя не могу.

Удивляюсь баржам бокастым,
самолётам, стихам своим.
Наделили меня богатством,
не сказали, что делать с ним.

Чуть-чуть слукавил в последних двух строчках Евгений Александрович! И о том, что он безмерно богат, — знал, и о том, что делать с этим богатством, — знал, как знали его великие предшественники. Вот высказывание Евтушенко о поэзии, которое приводится в книжке о нём, вышедшей в серии ЖЗЛ в прошлом, 2017 году:

«В поэзии, мне кажется,  есть несколько обязательных условий. Первое условие: поэзия обязательно должна быть исповедью автора. А второе, ещё более важное, условие, которое делает поэта крупнее, делает его национальным поэтом, — это то, когда его поэзия становится исповедью всего его народа и истории народа. Вот без этих двух качеств, соединения этих двух качеств, настоящего поэта, большого, быть не может».

О глубокой исповедальности евтушенковских стихов говорить много не приходится, все его вещи — исповеди, да такие, которые следует пожелать многим и многим нынешним христианам, раскрывающим тайники души перед Богом. И об отражении в его поэтических трудах боли и тревог, да и всей истории русского народа, истории прошлой, настоящей и грядущей — много распространяться тоже нет смысла.  Почти в каждом стихотворении — острая ножевая боль всех наших поколений, от становления Руси до её нынешнего безвременья, и более того — до наступающих нелёгких и тревожных завтрашних времён. Размах изумительно колоссальный. И что поражает с особой силой — так это то, что от стихотворения к стихотворению растёт не только мастерство поэта, но и его житейская мудрость, его совестливая духовность. В чём источник этого небывалого пушкинско-есенинского роста? Сам поэт отвечает на это так:

Как я мучаюсь — о боже! —
не желаю и врагу.
Не могу уже я больше —
меньше тоже не могу.

Мучат бедность и безбедность,
мучат слёзы, мучит смех,
и мучительна безвестность,
и мучителен успех.

Но имеет ли значенье
моё личное мученье?
Сам такой же — не иной,
как великое мученье,
мир лежит передо мной.

Как он мучится, огромный,
мукой светлой, мукой тёмной,
хочет жизни небездомной,
хочет счастья, хочет есть!..

И в мученье этом слабость,
И в мученье этом сладость,
и какая-то в нём святость
удивительная есть...

Вот источник возрастающей из года в год силы Евтушенко! — Он воспринимает мир, и русский, и зарубежный, «как великое мученье». А воспринимает так потому, что сам неотделимая частица этого мира, и какими болями мучается мир, зарубежный и русский, такими же — мучается и стихотворец, удел которого отражать действительность в высшей степени правдиво, истинно.

Сейчас мы начнём рассматривать одно из проникновеннейших произведений Евгения Александровича «Идут белые снеги». Многие думают, что написал он эти стихи в зрелые годы. Но ничуть не бывало. Середина шестидесятых — время создания шедевра мировой лирики, моментально ставшего великолепной песней (как, впрочем, и другие лучшие его стихи). До каких высот поднялся здесь автор, увидит каждый, даже не очень разбирающийся в поэзии. Словно Данко, поэт вынул сердце, и оно засияло жгучим солнцем.

Идут белые снеги,
как по нитке скользя...
Жить и жить бы на свете,
да, наверно, нельзя.

Чьи-то души, бесследно
растворяясь вдали,
словно белые снеги,
идут в небо с земли.

Идут белые снеги...
И я тоже уйду.
Не печалюсь о смерти
и бессмертья не жду.


Я не верую в чудо.
Я не снег, не звезда,
и я больше не буду
никогда, никогда.

И я думаю грешный, —
ну, а кем же я был,
что я в жизни поспешной
больше жизни любил?

А любил я Россию
всею кровью, хребтом —
её реки в разливе
и когда подо льдом,

дух её пятистенок,
дух её сосняков,
её Пушкина, Стеньку
и её стариков.

Если было несладко,
я не шибко тужил.
Пусть я прожил нескладно —
для России я жил.

И надеждою маюсь
(полный тайных тревог),
что хоть малую малость
я России помог.

Пусть она позабудет
про меня без труда,
только пусть она будет
навсегда, навсегда...

Идут белые снеги,
как во все времена,
как при Пушкине, Стеньке
и как после меня.

Идут снеги большие,
аж до боли светлы,
и мои и чужие
заметая следы...

Быть бессмертным не в силе,
но надежда моя:
если будет Россия,
значит, буду и я.

Боже! — какие здесь только темы не затронуты, не прочувствованы, не донесены до читательских сердец! И какая из них не прозвучала с меньшей мощью, чем все остальные! Попробуем подойти к этому вопросу с математической скрупулёзностью. Вот о чём в стихотворении-поэме говорится. О необоримой и чистой любви к России. О совестливом и жертвенном служении ей.  О русской противоречивой истории. О народных традициях. О нашей несравенной природе. О трагической мимолётности человеческой жизни. О её греховности. О надежде на полезность своего труда. О кратковременности памяти о людях на земле. О глубоком и горьком, до слёз, переживании предстоящей разлуки с жизнью.

Что и говорить! — С точки зрения светских литературных, ныне преобладающих в нашем обществе норм — стихотворение достойно высшей похвалы, оно вряд ли уступает лучшим образцам Пушкина, Есенина. Но с наших позиций, позиций Истины, — немало к автору вопросов, причём вопросов первостепенной важности.

Вы, наверно, заметили, что Евтушенко, называя главные свойства настоящей, высокой поэзии (об этом речь шла выше), отметил исповедальность в стихах и способность сочинять так, чтобы в трудах звучала и исповедь, и история народа. Только в этом случае, по тогдашним понятиям героя нашего эссе, поэт становится национальным гением. Евгений Александрович ни слова не сказал о глубоком знании Истины, той Православной Истины, которая была открыта в последние годы творчества Пушкину и отразилась в таких вершинных поизведениях, как «Странник», «Памятник», «Отцы пустынники...», «Не дорого ценю я громкие права», «Мирская власть» и других, — и которой пронизаны поздние романы Достоевского. А между тем, только этот, третий фактор, при наличии двух первых, делает произведения по-настоящему глубинными, правдивыми и истинными — без досадных ошибок.

«Идут белые снеги» — душевный, исповедальный плач об уходящей жизни — полностью трагичен лишь для атеистов, не верящих в вечную жизнь людей в Царствии Небесном. А для православных главная проблема совсем в другом — как прожить земную жизнь по заповедям Христа, по законам Истины, чтобы не попасть в ад, а стать равноправным гражданином счастливого райского бытия в нашем Творце.

Для Евгения Евтушенко темы Бога долгое время не существовало, а если и случалось упоминать слово бог, то он писал его с маленькой буквы. Потом он как бы даже стал признавать Его существование, но только в той степени, в какой Господь не многим больше человека («Обожествлять не надо даже Бога»). И наступил период, когда поэт решил высказать своё отношение к Творцу. Отношение если и не совсем богоборческое, то весьма далёкое от Православной Истины.

В конце шестидесятых он написал ироническое стихотворение «Попытка богохульства». Богохульства там не было, но... Впрочем, проанализируем эту вещь в следующей главе.

12. 

Итак, стихотворение Евгения Евтушенко, которое он назвал «Попыткой богохульства». Посмотрим, о чём оно.

Обращаясь к вечному магниту
в час, когда в душе моей ни зги,
я всегда шепчу одну молитву:
«Господи, прости, и помоги!..»

И господь прощает, помогает,
разводя руками оттого,
что людское племя помыкает
милостями столькими его.

Видно, бог на нас глядит со страхом.
Как бы кто его ни называл —
Иеговой, Буддой и Аллахом, —
он один и богом быть устал.

Будь он даже некая бестелость
или портативный идолок,
как от попрошаек бы хотелось
спрятаться в укромный уголок.

Только ему прятаться негоже,
и, согбенный, будто в рабсте негр,
хочет бог поверить в бога тоже,
но для бога в мире бога нет.

И когда мы с просьбишками липнем,
забывая отдавать долги,
некому шептать ему молитву:
«Господи, прости и помоги!..»

Конечно, нет здесь того едкого богохульства, которым грешили молодые Пушкин, Маяковский и Есенин, но есть ирония над святынями Православия, Истины Христовой. — Слово Бог Евтушекно продолжает писать с маленькой буквы, стало быть, такое же и уважение поэта к нашему Творцу и Спасителю. — Само существование Господа воспринимается иронично, значит, по-прежнему опровергается. — Господь беспомощно разводит руками оттого, что люди помыкают его милостями. Но разве Всеведущий Бог будет удивляться извечно известной Ему человеческой неблагодарности? — Атеистически представленный поэтом Господь глядит на земное племя со страхом. Но разве Всемогущий Отец Небесный может кого-то бояться? —  Господь в сознании нашего героя устал быть богом. И это разве не злая ирония? —  Господь хочет поверить в то, что над ним ещё есть какой-то бог. И это, как видим, насмешка над всесилием Творца.

Всё в этом стихотворении атеистический вымысел, желание поставить Бога в положение, явно Ему не свойственное. Всё ирония, пусть не озлобленная, как, скажем, у Вольтера в «Орлеанской девственнице», но достаточно колючая, — кроме, пожалуй, двух неопровержимых вещей: истинно, что люди обращаются за помощью к Спасителю чаще всего тогда, когда у них в «душе ни зги». И вот это истинно — получая помощь от Бога, люди неблагодарно забывают о ней, забывают до очередного горя, до очередной темноты душевной.

Однако двух этих живых, действительно существующих в нашей жизни фактов, согласитесь, недостаточно, чтобы противостоять многочисленным ошибкам, допущенным по великому незнанию Истины Христовой. Попробуем эти ошибки перечислить, чтобы полнее представить, что поэту предстояло переменить, переломить в себе, чтобы прорваться — именно прорваться! — к Богу, потому что в наш постсоветский век приходится к вере предков пробиваться, прилагая немалые усилия. И это, к сожалнию, пока ещё и в наши дни далеко не выполненная нами задача.

Итак, ошибки, которые, как трухлявые пеньки, торчат из рассматриваемых стихотворных строчек. Всё ещё неискоренённое неверие в сущестование Бога. В то, что Господь до мельчайших мелочей продумал в вечности материально-духовный мир. Что создал его. Что всё в жизни совершается по Его непостижимому Промыслу. Что судьба каждого человека известна Богу от рождения до ухода в вечность. Что Творец наш бесстрастное, неизменяемое Существо. Что Он одновременно и Любовь, и Поощрение, и Наказание-Поучение. Что любой талант, данный людям, преследует две цели — неустанно идти к Отцу Небесному и всечасно помогать другим современникам делать то же самое. Что, если даже люди с талантом пока в Бога не  верят, то Его замена в них — острая гражданская совесть. Что малейший позыв в  людских душах начать постижение Истины, при посредничестве православной церкви, подкрепляется могучей энергией благодати Святого Духа, которая с каждым днём возвышает духовную жизнь. И что, если человек не идёт к Творцу, а уходит от Него, — даже великий талант останавливается в росте, а то и пропадает совсем.

Вот вам два примера по этому поводу. Гоголевский художник из повести «Портрет», погнавшийся за деньгами и, следовательно, забывший о Спасителе. И лучшая поэма Маяковского «Во весь голос», в которой поэт в свой полный творческий рост встаёт без всякой на то помощи Божьей — сам по своей воле и по своей силе. А Пушкин, считаемый «горланом-главарём» ровней себе, между тем, оценивал свой гениальный дар по-другому: «Веленью Божию, о муза, будь послушна». — Не забыл Александр Сергевеич Родителя Небесного и Помощника. Знал Поэт Истину. И Истина вела его тоже по весьма непростой, противоречивой жизненной тропе.

Не подумайте, что мы хотим как-то очернить громадный талант героя нашего эссе. Ни в коем случае. Мы только хотим подчеркнуть, насколько он был бы полнее, глубже и шире, если бы Евгению Евтушенко пораньше открылись Божественная Истина, Откровения Христовы. Но и здесь воля Господня — был поэт сыном народа, отвернувшегося от Создателя, и точно так же, как народ русский, мучительно и долго должен был идти к отчей вере.

В этом плане красноречиво другое стихотворение, сочинённое в конце шестидесятых годов и озаглавленное не случайно длинной, привлекающей к себе внимание строкой: «Монолог бывшего попа, ставшего боцманом на Лене». Попробуем цитировать его частями и тут же эти отрывки комментировать.

Я был наивный инок. Целью
мнил одноверность на Руси
и обличал пороки церкви,
но церковь — боже упаси!

От всех попов, что так убого,
людей морочили простых,
старался выручить я бога,
но — богохульником прослыл.

«Не так ты веришь!» — загалдели,
мне отлучением грозя,
как будто тайною владели,
как можно верить, как нельзя.

Но я сквозь внешнюю железность
у них внутри узрел червей.
Всегда в чужую душу лезут
за неимением своей.

О, лишь от страха монолитны
они, прогнившие давно.
Меняются митрополиты,
но вечно среднее звено.

И выбивали изощрённо
попы, попята день за днём
наивность веры, как из чрева
ребёнка, грязным сапогом...

Повествование в стихотворении ведётся от лирического героя, и, казалось бы, какие претензии могут быть к автору — душу изливает не он, а некий инок, разуверившийся в православии, покинувший монастырь и вернувшийся в мирскую жизнь. Его, так сказать, право высказать своё мнение о религии. Но, во-первых, мнение это не только ошибочное, но и насквозь лживое, отвергающее святая святых нашей отчей веры. Во-вторых, поэт явно сочувствует своему герою, никак не отделяя себя от него, а значит согласен с мировоззрением явно антирелигиозным. И в-третьих, автор  сатиры не какой-нибудь третьестепенный стихоплётишка, а лучший поэт эпохи, и нетрудно представить, сколько читателей с этой ложью Евтушенко согласились.

Удивительно! В начале шестидесятых Евгений Александрович яростно защищал роман Пастернака «Доктор Живаго», который, с отрытой поддержкой властей, критиковала общественность, романа этого в глаза не видя. И вот герой-автор с неменьшей яростью раскритиковал веру Христову, ничуть не зная её, не понимая и упорно-атеистически не принимая.

Инок, герой Евтушенко, пробывший в монастыре несколько лет (что очень странно!), называет попами и попятами иеромонахов и иеродьяконов, путая мирскую лексику с лексикой монашеской. Нет там, в обителях, никаких попов. А потом, если даже в том монастыре и еретическая вера исповедовалась, от которой надобно было «спасать бога» (опять же с маленькой буквы), то какое право имел инок-«правдолюбец» критиковать всю веру православную, которая якобы отличается святого идеала, «одноверности», как грешная земля от безгрешного неба? — Но только ведь и святая вера у этого инока-автора какая-то «наивная», то есть личная-преличнная, таинственная-претаинственная, без всяких там посредников в виде церквей и попов — всенародных надувал-обманщиков. Прямо толстовщина какая-то с её смиренным боженькой! Но пойдём дальше по четверостишиям.

И я учуял запах скверны,
проникший в самый идеал.
Всегда в предписанности веры —
безверье тех, кто предписал.

И понял я: ложь исходила
не от ошибок испокон,
а от хоругвей, из кадила,
из глубины самих икон. —

Вот то главное, что никак не может принять бедный евтушеновский инок, а вместе с ним и передавший его мысли поэт. Ложь современной веры исходит не от ошибок попов и попят, а из самих церковных традиций, правил и порядка служений. И из ещё больших глубин — из предписанности веры, в которой, оказывается, заложено безверье того, кто предписанное предписал. Тут уже не толстовство, а нечто более опасное — богохульство наивысшей марки. Идеал-то христианства, а в итоге православия — творение не человеческое, а Божественное! А новоявленному боцману по нраву не эта правда высшая, а земная-преземная, то бишь греховная, человеческая. Сюда он и направил свои еретические стопы.

Служите службою исправной,
а я не с вами — я убёг.
Был раньше бог моею правдой,
но только правда — вот что бог!

Я ухожу в тебя, Россия,
жизнь за судьбу благодаря,
счастливый, вольный поп-растрига
из лживого монастыря.

И я теперь на Лене боцман,
и хорошо мне здесь до слёз,
и в отношенья мои с богом
здесь никакой не лезет пёс.

Я верю в звёзды, женщин, травы,
в штурвал и кореша плечо.
Я верю в Родину и правду...
На кой — во что-нибудь ещё?!

Живые люди — мне иконы.
Я с работягами в ладу.
Но я коленопреклонённо
им не молюсь. Я их люблю.

И с верой истинной, без выгод,
что есть, была и будет Русь,
когда никто меня не видит,
я потихонечку крещусь.

Эх, Евгений Александрович! В каком же вы ещё здесь заблуждении. Она придёт пора, настанет, гряет, как весенний, очистительный гром. И вы напишите самое своё сокровенное и кровно выстраданное: «Дай Бог, ну хоть немного Бога!» Но пока это за немалыми годами, как за горами. И нам с вами ещё идти да идти до вашего истинного откровения.

13.

Тепло вспоминается, как мы, сверстники поэтов-шестидесятников, радовались и какой гордостью за русскую поэзию наполнялись сердца, когда в журналах и газетах стали появляться первые главы поэмы Евтушенко «Братская ГЭС»! Силища этих строчек была необыкновенная. Щедрые грозди поэтических прозрений, глубинный лиризм, почти такой же глубины проникновение в жизнь нынешней России и России времён минувших. И великолепная первая строчка поэмы — «Поэт в России — больше, чем поэт», отражающая таинственную суть наших поэтических гигантов...

Поэт в России — больше, чем поэт.
В ней суждено поэтами рождаться
лишь тем, в ком бродит гордый дух гражданства,
кому уюта нет, покоя нет.

Поэт в ней — образ века своего
и будущего призрачный прообраз.
Поэт подводит, не впадая в робость,
итог всему, что было до него.

Сумею ли? Культуры не хватает.
Нахватанность пророчеств не сулит.
Но дух России надо мной витает
и дерзновенно пробовать велит.

И, на колени тихо становясь,
готовый и для смерти и победы,
прошу смиренно помощи у вас,
великие российские поэты...

В строительстве Братской ГЭС Евгений Евтушенко увидел образ России — вчерашней, сегодняшней и завтрашней. Но пока суть этого образа расскрывать не будем, а, следуя за рассказчиком, остановимся на как бы случайном его сне во время путешествия по осенней России с любимой женщиной.

Мне снился мир без немощных и жирных,
без долларов, червонцев и песет,
где нет границ, где нет правительств лживых,
ракет и дурно пахнущих газет.

Мне снился мир, где всё так первозданно
топорщится черёмухой в росе,
набитой соловьями и дроздами;
где все народы в братстве и родстве,

где нет ни клеветы, ни поруганий,
где воздух чист, как утром на реке,
где мы живём, навек бессмертны, с Галей,
как видим этот сон — щека к щеке.

Поэт просыпается, открывает дверцу «Москвича» — и красота утреннего мира врывается в его глаза и сердце, яростно и всепобедно.

Хотелось так же яростно ворваться,
как в ярость, в жизнь, ракрывши ярость крыл...
Мир был прекрасен. Надо было драться
за то, чтоб он ещё прекрасней был!

Вот идеал евтушенковского будущего, за который предстояло драться — опять-таки не бороться, а драться! — как, в понимании поэта, дрались, не жалея сил, за будущую, сияющую светом, Россию строители Братской ГЭС, люди всех национальностей тогдашнего Советского Союза — этакий «призрачный прообраз» будущего всепланетного братства.

Кстати, этот утопически-ложный идеал преследовал Евтушенко почти всю жизнь.  Он заставлял его ездить с миротворческой миссией по разным странам — более чем в 80-ти из них он выступал с многочасовыми чтениями стихов и поэм. По этой, в основном, причине Евгений Александрович переселился в США, в Талсу, и читал лекции тамошним студентам о русской поэзиии, и объездил с концертами немало американских городов. Думается, эта древняя общечеловеческая идея давала ему сил исколесить с концертами буквально всю Россию — даже на протезе, иногда падая на сцене, он выступал и выступал, читал и читал песни сердца, пытаясь докричаться до каждого слушателя всё с той же надеждой на великое братство людей. — А люди всё черствели и черствели духовно. И что же оставалось, как не драться за их одушевление? Так думал поэт и, всё ещё не чувствуя потребности прийти к Богу, дрался по-своему, яростно, безбоязненно — дрался поэтическим словом, небывалой энергией изумительно-действенного чтения своих произведений.

Вот и поэму «Братская ГЭС» автор начал с главного, как он в то время считал, — с непримиримой борьбы России за своё будущее счастье. Поэт оживил строящуюся Братскую ГЭС, символ активного, осознанного созидания завтрашней лучшей жизни, и Египетскую Пирамиду, олицетворяющую собой мещанскую осторожность ко всему новому, этакий духовный застой. Они остро спорят друг с другом, отстаивая свои убеждения. Симпании Евтушенко, понятно, на стороне ГЭС. Многие критики ополчились на поэта за сей фантастический приём. Но, на наш взгляд, и такой приём мог бы иметь место, если бы ожившие «героини» вели спор-разговор об истинной проблеме российской жизни, а не о «проблеме» просоветского свойства, которая опять же свелась к силовому строительству нового общества. А она, действительно, свелась к этому. И все первые главы поэмы посвящены раскрытию темы борьбы за  коренную переделку «сгнившего самодержавного строя».

Лучшая глава из внутрипоэмного исторического цикла — «Казнь Стеньки Разина». Здесь и трагедия бунтовщика — разгром восстания, и сомнения — так ли вёл борьбу, и тайная надежда — что дело его не погибнет, а останется в людях, в народе. Горько думает он, один из первых революционеров Руси:

Голова моя повинна.
Вижу, сам себя казня,
я был против — половинно,
Надо было до конца.

Нет, не тем я, люди, грешен,
что бояр на башнях вешал.
Грешен я в глазах моих
тем, что мало вешал их.

Да, жестока судьба Стеньки Разина. Но силён царь тьмы! — целая цепочка яростных последователей протянулась по трудной судьбе России. Восстали декабристы. И они были разгромлены. Однако ничему это не научило нигилистов-революционистов. Они выходят на тропу войны. И поэт явно поддерживает сторону бунтарей. Глава «Декабристы» заканчивается так:

О, только те благословенны,
кто, как изменники измены,
не поворачивая вспять,
идут на доски эшафота,
поняв, что сущность патриота —
во имя вольности восстать!

Во имя вольности, в тогдашнем понимании, восстали петрашевцы. Под барабанный бой прошли они в знаменитой поэме Евтушенко:

Барабаны, барабаны...
Нечет-чёт, нечет-чёт...
Ещё будут баррикады,
а пока что — эшафот.

Кадрами кинохроники мелькают на страницах «Братской ГЭС» герои предреволюционной страны нашей — «честь России — Чернышевский у позорного столба»; Степан Халтурин, склонивший голову на подушку, под которой «дышит грозно его крамольный динамит»; симбрский гимназист (догадываемся — молодой Ленин-Ульянов), поднимающий из грязи пьяную бабу. Гимназист поддерживает под локоть пьяную, а поэт морально поддерживает сердобольного студента:

Нет, ты, Россия, не баба пьяная!
Тебе страдальная дана судьба,
и если даже ты стонешь, падая,
то поднимаешь сама себя!

Ярмарка! В России ярмарка!
В России рай, а слёз — по край.
Но будет мальчик — он снова явится —
и скажет праведное: «Вставай...»

И вот повзрослевший мальчик из Симбирска не только поднял страну нашу из «грязи царизма», но и «на дыбы Россию взвил», используя динамит Степана Халтурина для мощнейшего социального взрыва. Позднее, когда Евгений Александрович, сделав не без помощи Духа Святого несколько шагов к Истине Христовой, усердно правил «Братскую ГЭС», пытаясь хоть как-то избавить её от засилия красного революционного цвета, — он задался праведным вопросом: «Но будет ли спасеньем взрыв?» Каков будет его окончательный ответ, мы рассмотрим в последних главах эссе, а пока... А пока ситуация в поэме сложилась таким образом. Египетская Пирамида в споре со своей оппозиционершей даёт вождю революции нелестную оценку:

Ты думаешь, Ленин — идеалист,
Христос под знамёнами алыми?
Ты, Братская ГЭС, к нему приглядись —
он циник, хотя с идеалами.

Но Братская ГЭС, самая мощная из всех гидроэлектростанций в мире, приглядываться не хочет, у неё, у советской, понятно, собственная гордость:

Он циник? Он мир переделывать взялся.
Нет, я — за борцов, кто из лжи и невежества
всё человечество за волосы
тащит — пусть даже невежливо.

Оно упирается, оно недовольно,
не понимая сразу того,
что иногда ему делают больно
только затем, чтоб спасти его.

И вот на старый российский мир нагрянуло спасение. Правда, это спасение пришлось защищать с винтовками в руках, на бесчисленных фронтах и на севере, и на западе, и на юге, и на востоке. Но зато в часы, свободные от кровавых, смертоносных боёв с беляками, иногда выпадали удивительные, непривычные уроки, которые талантливо воспроизведены в главе «Азбука революции». Вслед за учителкой в серой шинели красноармейцы повторяли слова букварей тех лет, и они звучали нестройно и многоголосо, но гордо:

как зов борьбы,
врезаясь в умы:
«Мы не рабы...
Рабы не мы...»

Итак, используя известную строку Данте: «Земную жизнь пройдя до половины», а по-нашенски: прочитав половину поэмы «Братская ГЭС», мы отмечаем, что главы половины этой сочинены в высшей степени талантливо, ярко, по-евтушенковски самобытно; что дореволюционная жизнь России в аспектах, взятых автором, показана всесторонне, достоверно, но — только лишь в этих аспектах. По-прежнему поэт избегает стержневой, главной для нашей страны темы — веры православной. Одной строкой мелькнул в произведении Алёша Карамазов, светлый отрок, и больше из людей, искренне верующих в Христа, — Евгений Александрович никого не вспомнил. А ведь без наших славных святых и самой бы России не было. К тому же, многие из них задолго до революции предсказывали о великих гнусностях и безобразиях переворота, против которых сам же поэт всю жизнь свою выступал с такой непримиримостью.

И тем не менее, написанная позднее, при переработке эпического сочинения  вопросительная строка «Но будет ли спасеньем этот взрыв?» — во время работы над поэмой, а мы бы назвали её эпическим романом в стихах, чёткого ответа в душе поэта не нашла. Не могла найти. Чтобы выбраться из цепкого советского обмана, нужны были годы и годы, целая историческая эпоха. Евтушенко, действительно, стал «образом века своего». Это, наверно, самая сильная похвала для поэта.

14.

При нынешнем прочтении «Братской ГЭС» подумалось — серьёзное знакомство с историей России, которое понадобилось поэту для создания самого крупного своего сочинения — должно привести его к серьёзной переоценке и революции, и времени, и, вообще, русской судьбы. И, в самом деле, не без помощи Духа Святого, Евгений Александрович заметно продвинулся в этом грандиозном произведении к Истине, то есть сделал то, чего мы ожидали от него с первых глав нашего эссе; да что мы! — этого ожидала эпоха, всё больше и больше терявшая веру в обещанные блага коммунизма и  тайком начавшая подумывать о прежней своей вере — Христовой. В эпическом романе (так мы определили жанр «Братской ГЭС») неожиданно, а по сути вполне закономерно, появилась героиня, которая, как нетрудно понять, всю свою долгую и трудную жизнь отдала не столько служению революционному строю, сколько соблюдению заветов запрещённого властями Бога... Да, конечно, Бога запретить можно было, запретить деспотично, строго, да ведь, как сказал Есенин: «Живой души не перестроить ввек». Вот — глава «Жарки»:

«Куда идёшь ты, бабушка?»
«Я к лагерю, сынки...»
«А что несёшь ты, бабушка?»
«Жарки несу, жарки...»

В руках, неосторожные,
топорщатся, дразня,
жарки — цветы таёжные,
как язычки огня.

И смотрит отгороженно,
печален и велик,
из под платка в горошинах,
рублёвский тёмный лик...

Обратите внимание — лик рублёвский! Истинно христианский, святой, в те времена уже почти забытый, и всё же из общей безверной жизни не ушедший!

И кожаные ичиги,
с землёю говоря,
обходят голубичники,
чтобы не мять зазря.

Летают птицы, бабочки,
и солнышко горит,
и вдруг такое бабушка
тихонько говорит:

«Иду, бывало, с вёдрами
и вижу в двух шагах
несчастных тех, ободранных,
в разбитых сапогах.

Худущие, простудные —
и описать нельзя!
И вовсе не преступные —
родимые глаза.

Ах, слава тебе, Гоподи,
им волю дали всем,
и лагерь этот горестный
стоит пустой совсем.

А нынче непонятица:
в такую далину
аж целый поезд катится,
чтоб строить плотину.

И ладно ли, не ладно ли, —
приезжих тех ребят
в бараках старых лагерных
пока определят...

Мои старшие внученьки
чуть зорька поднялись
и вёдра-тряпки в рученьи —
и за полы взялись.

А внуки мои младшие,
те встали даже в ночь.
Ломают вышки мрачные
и проволоку прочь.

Ну, а в бараки попросту
с утра несёт народ
кто скатерти, кто простыни,
кто шанежки, кто мёд.

Приделывают ставеньки,
кладут половики,
а я вот, дура старая,
жарки несу, жарки.

Пускай цветы таёжные
стоят, красным-красны,
чтоб снились не тревожные,
не лагерные сны.

Уже мне еле ходится —
я, видно, отжила.
Вы стройте, что вам хочется,
лишь только б не для зла.

Моя избушка под воду
уйдёт — ну и уйдёт,
лишь только б люди подлые
не мучили народ.

«Ну что молчишь ты, бабушка?»
«Да так, сынки, — нашло...»
«А что ты плачешь, бабушка?»
«Да так, я — ничего...»

И крестит экскаваторы
и нас — на все века
худая, узловатая
крестьянская рука...

Эти гениальные строчки и комментировать не хочется. Тут всё сказано. Одно лишь отметим — новые, еле-еле зарождающиеся времена благословляет не какая-нибудь рука, а крестьянская. А слово крестьяне, как теперь почти все мы знаем, — происходит от слова ХРИСТИАНЕ. Навряд ли имел в виду такое родство автор современного эпоса, но строчка выплеснулось из чистого сердца поэта явно не без  благодатной силы Святого Духа.

Следующая глава романа в стихах называется «Нюшка». Это блестяще написанная повесть в стихах так же сильно трогает читательскую душу, как предыдущее символическое сказание, и продолжает его главную мысль: «лишь только б люди подлые не мучили народ». А точнее — не мысль, а глубинный завет нашей православной веры о непримиримой борьбе со всеми коварными проявлениями земного зла.

Нюшка — очередная героиня «Братской ГЭС», бетонщица на всенародной стройке, родом из таёжной деревни Великая Грязь, испытавшая и голод, и холод, и  колхозный непосильно-бесплатный труд, и городскую жизнь в прислугах, и службу в посудомойках вагон-ресторана, и хлебнувшая советского бюрократическо-телефонного бытия настолько, что её мучили по ночам сны, вроде этого:

Будто всё на земле оголённо —
ни людей, ни зверей, ни травы:
телефоны, одни телефоны,
и гробы, и гробы, и гробы.

По традиции русской классики, большой поэзии, герои Евтушенко — это не просто самобытные человеческие характеры, сами по себе интересные, поскольку «людей неинтересных в мире нет», но характеры типические, обобщённые, в которых ярко отразилась судьба народа, судьба страны, судьба эпохи.

Вот и Нюшкина жизнь —  копия жизни советского села, загубленного той же самой телефонной деспотией властей, и в ещё большей степени многолетними репрессиями управленцев-атеистов, их враждебным отношением к крестьянской среде, изобилующей этакими кулаками и фанатиками «опиумной» веры.

Нам, теперешним читателям евтушенковской эпопеи, хочется, чтобы герои, с которыми мы знакомимся и за которых переживаем, побыстрее духовно повзрослели, разобрались в обманных революционных идеях и деланиях, но скоро сказывается только сказка. Уж если мы до сих пор не вышли всем большинством на узкий путь Христа, то как бы строители Братской ГЭС, прототипы поэтических образов, смогли сделать это в самой середине красной эпохи? Вот и Нюшка, смиряясь с жестокими ударами судьбы, свято верит, что построенная её сверстниками гидроэлектростанция принесёт потомкам долгожданное счастье.

Я, конечно, помру, хоть об этом
говорить ещё рано пока,
но останусь я всё-таки светом
на года, а быть может, века.

Мало кто знал в те годы, что и свет, произведённый в тотальном рабстве, превратится в потоки духовной тьмы.

Дальше, за главою «Нюшка», идут не менее талантливые и значимые — «Большевик», «Диспетчер света», «Не умирай, Иван Степаныч!», «Тени наших любимых»... Но мы коснёмся только одной из них, и то — только самой трагичной темы — темы уничтожения большевиков большевиками, темы «пожирания революцией своих детей». Страшная тема. Тема — для нас. А для Карцева (глава «Большевик») — живая, невыносимо живая действительность.

Что и говорить, сюжет не новый. Всё было с Карцевым, как с тысячами конноармейцев в будённовках, которые, «бредя мировым пожаром», крошили саблями «врагов Коммунны всех мастей». Потом строительство электростанции в одной из тогдашних братских республик. Защита на партсобрании друга, зачисленного по наговорам во «враги народа». И вот уже он, геройски-отчаянный кавалерист, значится во врагах. И его пытают свои, родные большевики.

Мой мальчик, не забудь вовек об этом:
сменяясь, перед ленинским портретом,
меня пытали эти гады светом,
который я для счастья добывал!

Но «инжерен-гидростроитель Карцев», действительно, оказался «не из хилых валидольных старцев». Ему ещё довелось возвести Братскую ГЭС — в надежде, что ныне произведённый им свет во тьму не обратится. Он говорит своему сбеседнику — поэту Евгению Евтушенко:

Ты помни, видя стройки и плотины,
во что мой свет когда-то обратили.
Ещё не всё — технический прогресс.
Ты не забудь великого завета:
«Светить всегда!» Не будет в душах света —
нам не помогут никакие ГЭС!

Тут, кажется, прозрение уже не грешного, земного света, а света вечного, нетварного. Но опережать автора не будем. Дождёмся, когда он скажет об этом сам. А сказать — должен. Ведь мысли, переживания и открытия поэта — это его стихи.

15.

Итак, гигантская эпопея в стихах о многовековой российской жизни — «Братская ГЭС» — стала для Евгения Евтушенко началом сложного и трудного перелома в его прежнем мировоззрении, наикрепчайше связанном с гуманистическими идеалами революционного переустройства жизни. В главе «Жарки» впервые в уже многолетнем творчестве поэта появляется образ верующего человека, написанный не с иронией, не с порицанием и отрицанием, а с чистой и высокой любовью, на которую он всегда был щедр, да и уверяем вас — щедрым будет, пока стоит Божий свет. В годы создания этого, страшно противоречивого, но безусловно подлинного шедевра поэтической мысли — герой нашего эссе понял многое из того, что совпадает с Истиной Христовой и с помощью Святого Духа ведёт к Богу, постепенно  сближая с Ним. Из сердца поэта выливается бурная река стихов, подтверждающих наш анализ.

Всё проходит — женщины, известность,
множество заманчивых огней.
Остаётся внутренняя честность.
Самоутвержденье только в ней.

Самоутверждение бессмертно,
если не стремясь в бессмертный сан,
для себя и мира незаметно
утверждаешь большее, чем сам.

Это из стихотворения «Хватит мелко самоутверждаться...». А вот ещё одно поэтическое признание, озаглавленное — «Осень».

Внутри меня осенняя пора.
Внутри меня прозрачно и прохладно.
И мне печально, но не безотрадно,
и полон я смиренья и добра.

А если я бушую иногда,
то это я бушую, облетая,
и мысль приходит, грустная, простая,
что бушевать — не главная нужда.

А главная нужда — чтоб удалось
себя и мир борьбы и потрясений
увидеть в обнажённости осенней,
когда и ты и мир видны насквозь.

Прозренья — это дети тишины.
Не страшно, если шумно не бушуем.
Спокойно сбросить всё, что было шумом,
во имя новых листьев мы должны.

Случилось что-то, видимо, со мной,
и лишь на тишину я полагаюсь,
где листья, друг на друга налагаясь,
неслышимо становятся землёй.

И видишь всё, как с некой высоты,
когда сумеешь к сроку листья сбросить,
когда бесстрастно внутренняя осень
кладёт на лоб воздушные персты.

«Случилось что-то, видимо, со мной...» Да, случилось. И случилось то закономерное повзросление души, которая с великим интересом входит в область духа, связывающего человека с Богом. Для такого перехода небходимо целое соцветие новых качеств, которые в поэте вырабатывались, вызревали, расцветали и превращались пусть пока ещё в зеленоватые, но уже плоды. Нужно было разочароваться в прежних идеалах, заменить их новыми, противоположными по сущности взглядами, убеждениями. Надо было понять, что если советский строй в корне ошибочен и губителен для людей, то почти всё, что он отвергал, — является не «ядом», а спасительным лекарством. Значит, и вера в Христа — никакой не «опиум», а Истина, и путь к Истине. И Она, Истина, требует от него, поэта, духовного возрождения, осмысленного отказа от всех земных страстей, сует, домыслов, фантазий, нереальных стремлений — то есть прозрачности в мировоззрении, смирения, ещё более настойчивого служния добру; не бушующего в отвержении злых проявлений, а ясного видения общественных пороков, спокойного, но убеждённого и убедительного их обличения, Христвой бесстрастности, которое не равнодушие и бессердечие, а неизбежный острый меч в борьбе с шумными земными грехами. Иными словами, требует тихой, внутренней, зрелой осени, о которой Пушкин писал: «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит... Давно, усталый раб, замыслил я побег В обитель дальную трудов и чистых нег», подразумевая под «чистыми негами» умудрённое познание мира, блаженство и благодать Божью.

Понятно, «побег» по трудной и узкой дороге — не ежесекундное перемещение в подлинно духовную жизнь и в подлинно духовную поэзию. И для Пушкина сделать это было непросто, и для Евтушенко, его ученика, — лёгкостью не отличалось. Но вот именно с такого не случайного рубикона большинство и пушкинских, и евтушенковских вещей стали просвечиваться особым, горним светом. Тут можно привести примером «Странника» Александра Сергеевича, а из стихов Евтушенко — «Письмо Есенину». Надеемся, что шедевр Пушкина ещё всё-таки многими не забыт, а стихи Евгения Александровича, уверены, помнят совсем не многие. Тем более, что оно пролежало в цензурном запрете двадцать три года.

Поэты русские друг друга мы браним.
Парнас российский дрязгами засеян.
Но все мы чем-то связаны родным —
любой из нас хоть чуточку Есенин.

И я Есенин, но совсем иной.
В колхозе от рожденья конь мой розовый.
Я, как Россия, более стальной
и, как Россия, менее берёзовый.

Серёжа милый, изменилась Русь,
но сетовать по-моему напрасно,
и говорить, что к лучшему, — боюсь,
и говорить, что к худшему, — опасно.

Какие стройки, спутники в стране!
Но потеряли мы в пути неровном
и двадцать миллионов на войне,
и миллионы — на войне с народом.

Забыть об этом, память отрубить?
Но где топор, что память враз отрубит?
Никто, как русский, не спасал других,
никто, как русский, сам себя не губит.

Но наш корабль плывёт. Когда мелка вода,
мы посуху вперёд Россию тащим.
Хоть сволочей хватает, не беда.
Нет совести — вот это тяжко.

И жалко то, что нет ещё тебя
и твоего соперника горлана.
Конечно, я вам вовсе не судья,
но всё-таки ушли вы слишком рано...

Когда румяный комсомольский вождь
на нас, поэтов, кулаком грохочет,
он наши души хочет мять, как воск,
и вылепить своё подобье хочет.

Его слова, Серёжа, не страшны,
но тяжко быть от этого весёлым,
и мне не хочется, задрав штаны,
бежать вослед за этим комсомолом.

Порою горько мне, и больно это всё,
и силы нет сопротивляться вздору,
и втягивает жизнь под колесо,
как шарф втянул когда-то Айседору.

Но — надо жить. Ни водка, ни петля,
ни женщины — всё это не спасенье.
Спасенье это ты, — российская земля,
спасенье — искренность твоя, Есенин.

И русская поэзия идёт
вперёд сквозь подозренья и нападки
и хваткою есенинской кладёт
Европу, как Поддубный, на лопатки.

Это стихотворение, которое Евтушенко читал в Колонном зале Москвы на юбилейном вечере в честь 70-летия со дня рождения Сергея Есенина, наделало немало шуму. Показательное мероприятие транслировалось на весь мир, и вдруг, мощнее самого оглушительного грома, начали звучать небывало смелые строчки не столько о поэзии, сколько о Руси постесенинской. Когда очередь дошла до строчки «Когда румяный комсомольский вождь...», — вождь этот, тогдашний первый секретарь ЦК ВЛКСМ Павлов, закричал что было силы: «Вырубите микрофоны! Вырубите микрофоны!» И микрофоны мгновенно «вырубили» — видно не дремали телевизионщики, отвечавшие за высочайшее качество трансляции.

Бог спас своего избранника. Маяковского убрали с социалистического пути за антипартийную пьесу «Баня». Есенина — за памфлетно-драматическую драму «Страна негодяев». Клюева — за талантливые религиозные стихи. Дмитрия Кедрина — за ещё неопубликованные антисоветские стихи, но как-то уже ставшие известными блюстителям «единодушно-монолитной» советской державы. Цветаеву — за свободно высказываемые вольные мысли... Евгений Александрович отделался суровой писательской критикой, к которой он, правда, тогда уже привык.

Но многие написанные следом за «Письмом Есенину» стихи были занесены в чёрный список и не видели публикации в советской печати от 15-ти до 23-х лет. Назовём только некоторые «неугодные вирши» — «Письмо одному писателю», «Опять прошедшее собрание», «Вы, которые каетесь», «Мёртвая рука», «Самокрутки», «Танки идут по Праге», «Баллада о малой печати», уже знакомое нам «Письмо Есенину» и ещё десятка два стихов из разряда политической сатиры.

В завершение этой главы мы приведём лишь два четверостишия из блестящей по мастерству и горькой до слёз исповеди, озаглавленной «Коммунисты, вперёд!» и посвящённой Александру Межирову, автору одноименного стихотворения. 

Неподдельные люди погибали в боях за поддельные истины.
Оказалось, что смертно бессмертие ваше, Владимир Ильич.
Коммунисты-начальники стали начальниками-антикоммунистами,
а просто коммунисты подыхают в Рязанях или на Брайтон-бич.

Что же делаешь ты, мать-и-мачеха Родина, с нами со всеми?
От словесной войны только шаг до гражданской войны.
«Россияне» сегодня звучит как «рассеяние».
Мы — осколки разломанной нами самими страны.

После такого явного краха прежнего материалистическо-атеистического мировоззрения, терзавшего поэта многие годы, должны были в его жизни и творчестве «прийти иные времена». И они пришли. Правда, как это нередко бывает с нами, православными, непостоянство веры в учение Христово нет-нет да и возвращалось к лучшему поэту эпохи.

Мы в нашем исследовании часто называем Евгения Евтушенко лучшим поэтом последних десятилетий. Почему лучшим — не секрет. Глубже и полнее «образ века своего» никому в наши дни показать не удалось. Впрочем, «будущего призрачный прообраз» — тоже. Но об этом — в заключительных главах эссе.

16.

Чтобы представить громадную работу, которую проделал Евгений Евтушенко, поднимаясь по крутым ступеням к Истине Христовой, надо знать те его душевно-духовные рубежи, с которых подъём начинался.

К Богу, как мы помним, поэт относился недоверчиво-иронически, считая, что если Он и есть, то стихотворцу, чтобы не потерять свободу, надо быть выше Творца. Считал, что Создатель никак не влияет на свои создания. Что люди никакие не грешные, а полноценные творцы своего счастья и счастья народа и страны. Что единственно верная стезя России — революционное, пусть и кровавое переустройство общества. Что человечество способно построить рай на земле. Что главное оружие людей — совесть, и выше её ничего нет. Что этого оружия достаточно, чтобы устранять в обществе любые пороки и ошибки. Что церковь бесполезная, и даже вредная структура в стране. Что православные святые — поповские придумки,  сказки, обдуривающие народ, что настоящие святые — это простые, честные труженики. Что поэтический талант — дар природы, дар, так сказать, эволюционизирующей материи и появившегося за долгие эоны времени духа. То есть, стартовое мировоззрение героя нашего эссе — сугубо светское, либерально-революционное, толерантное, точно такое же, каким руководствовалось в жизни подавляющее большинство в те годы, да пока ещё и в наши, нынешние.

Но каким же образом удалось поэту выкарабкаться из этого мещанско-бездуховного болота? В одной из предыдущих глав мы говорили о том, что Господь заложил в душу высокоталантливого стихотворца и соответствующую этому таланту совесть, честь, скажем больше — пророческую прозорливость, которые в тесном взаимодействии помогли ему разобраться в главном — в том, что если общественный строй состоит чуть ли не сплошь из  закономерных проявлений зла, то строй этот ошибочен и вреден. И что, если он яростно отрицает Бога с Его Истиной, то именно Они и должны быть спасительными ориентирами в жизни. Понятно, к такому выводу Евгению Александровичу удалось прийти только при страшно болезненном изгнании из души отмеченных выше, по сути, антинравственных мирских, светских понятий.

Вот самое начало пути:

Какая чёртовая сила,
какая чёртовая страсть
меня вела и возносила
и не давала мне упасть?

Ну, какая же «чёртовая»? — самая настоящая Божественная в виде благодати Святого Духа. А чёртовая, сатанинская — только помогала падать в греховные земные страсти, подобные вот этой: «Постель была расстелена, стояла ты растерянно...» Всё это предстояло вам понять, Евгений Александрович, и вы, к чести своей, постепенно понимали; падали и снова вставали, как нам настоятельно советуют святые отцы земли русской, о которых вы поначалу думали не очень одобрительно:

К тому ж претит моей натуре,
с её реакцией цепной,
что все они в номенклатуре,
встаёт вопрос: какой ценой?

А ценой такой, которая бесценна — ценой ежедневных и еженощных молитв-подвигов за Русь-матушку, безумно ушедшую от Бога, за нас за всех, великих грешников, в том числе и за вас, Евгений Александрович. Но, как сказал ваш учитель Сергей Есенин: «Года текли. Года меняют лица — Другой на них ложится свет...» Да, другой, совершенно другой. По-прежнему свойственный вам, евтушенковский, сердечный, откровенный, но уже с проблесками Божественной благодати, необманной Истины:

Зашумит ли клеверное поле,
заскрипят ли сосны на ветру,
я замру, прислушаюсь и вспомню,
что и я когда–нибудь умру.

Но на крыше возле водостока
встанет мальчик с голубем тугим,
и пойму, что умереть — жестоко
и к себе, и, главное, к другим.

Чувства жизни нет без чувства смерти.
Мы уйдём не как в песок вода,
но живые, те, что мёртвых сменят,
не заменят мёртвых никогда.

Кое–что я в жизни этой понял,—
значит, я недаром битым был.
Я забыл, казалось, всё, что помнил,
но запомнил всё, что я забыл.

Понял я, что в детстве снег пушистей,
зеленее в юности холмы,
понял я, что в жизни столько жизней,
сколько раз любили в жизни мы.

Понял я, что тайно был причастен
к стольким людям сразу всех времён.
Понял я, что человек несчастен,
потому что счастья ищет он.

В счастье есть порой такая тупость.
Счастье смотрит пусто и легко.
Горе смотрит, горестно потупясь,
потому и видит глубоко.

Счастье — словно взгляд из самолёта.
Горе видит землю без прикрас.
В счастье есть предательское что–то —
горе человека не предаст.

Счастлив был и я неосторожно,
слава богу — счастье не сбылось.
Я хотел того, что невозможно.
Хорошо, что мне не удалось.

Я люблю вас, люди–человеки,
и стремленье к счастью вам прощу.
Я теперь счастливым стал навеки,
потому что счастья не ищу.

Мне бы — только клевера сладинку
на губах застывших уберечь.
Мне бы — только малую слабинку —
всё–таки совсем не умереть.

Вот он, один их ставших многочисленными моментов в жизни поэта, «когда бесстрастно внутренняя осень кладёт на лоб воздушные персты», когда Истина поднимает поэзию на своих крыльях до небывалых ранее высот и ещё может поднять выше, лишь бы стихотворец не ставил себя выше Творца и, не переставая исповедовал и исповедовал душу и в жизни стремился к вечному неземному блаженству. Не забывая — о молитве. Кстати, так называется одно их более поздних стихотворений Евтушенко:

Униженьями и страхом
зставляют быть нас прахом,
госят в душах Божий свет.
Если веру мы забудем,
то лишь серой пылью будем
под колёсами карет.

Жизнь и смерть — две главных вещи.
Кто там зря на смерть клевещет?
Часто жизни смерть нежней.
Научи меня Всевышний,
если смерть войдёт неслышно,
улыбнуться тихо ей.

Можно бросить в клетку тело,
чтоб оно не улетело
высоко за облака.
А душа сковзь клетку к Богу
всё равно найдёт дорогу,
как пушиночка легка.

Помоги, Господь,
всё перебороть,
звёзд не прячь в окошке.
Подари, Господь,
хлебука ломоть
голубям на крошки.

Тело зябнет и болеет,
на кострах горит и тлеет,
истлевает среди тьмы.
А душа всё не сдаётся.
После смерти остаётся
что-то большее, чем мы.

Остаёмся мы по крохам:
кто-то книгой, кто-то вздохом,
кто-то песней, кто — дитём.
Но и в этих крошках даже,
где-то, будущего дальше,
умирая, мы живём.

Что, душа, ты скажешь Богу,
с чем придёшь к Его порогу?
В рай пошлёт Он или в ад?
Все мы в чём-то виноваты,
но боится тот расплаты,
кто всех больше виноват.

Помоги, Господь,
всё перебороть,
звёзд не прячь в окошке.
Подари, Господь,
хлебушка ломоть —
голубям на крошки.

Вам наверняка запомнилась молитва Евтушенко перед эпическим романом «Братская ГЭС», в которой он обращался за помощью к великим русским поэтам. Вот, думается, если бы Евгений Александрович обратился за помощью к Господу Богу нашему, то она, подмога, была бы ему дана и ему удалось бы избежать ошибочного крена в сторону революционных деяний России. Почему — ошибочного? Да потому, что одна революционность не выражает полно души русского народа. В душе этой, в самой высшей её части, переходящей в дух, испокон были души святых, пророчески говорящих о гибельности бунтов, бессмысленных и беспощадных. Но этой молитвой, прозвучавшей спустя тридцать лет, наш новый классик заглаживает грехи молодости, свою былую незрелось и удалённость от Истины — единственной Истины в мире. Кто искренне молится, тому грехи прощаются. «Ибо всякий просящий получает, и идущий находит, и стучащему отворят» (Мф. 7, 8). — И просящий получит такой дар, который неверующему не снился.

Вы зовёте в прошлое меня,
с проволокой лагерной миря,
С дедушкою Лениным, что нам
первый лагерь создал, а не храм?!

Ленина когда-то первый внук,
счастлив, что отбился я от рук
тех, что лезли в душу всё больней
и копались по-хозяйски в ней.

Вы зовёте в лучшую из стран
крепостных беспаспортных крестьян,
в подцензурье, очереди, страх,
в бессловесный магаданский прах?

Не хочу — вы слышите? — туда,
где хрустят костями поезда,
где у нас украден шар земной,
скрытый за Берлинскою стеной.

Где Тбилиси, Киев, Ереван?
Как прижаться вновь к их деревам?
Я хочу друзей моих обнять —
не хочу в империю опять...

В прошлом, стоя на полоске льда,
я бродил губами возле лба,
то в ресницу попадал, то в бровь...
Поцелуй был первым — как любовь.
Где ты? По какому бродишь льду?
Где такие брови я найду?
Но не растворятся в море дней
лиховые зверства лагерей
в поцелуях юности моей.

17.

Всё неохватное творчество Евгения Александровича Евтушенко условно можно  разделить на три периода — светский, переходный и православный. Чёткой границы между ними нет, главные настроения этих периодов, повторяясь и видоизменяясь, проявляются во все годы жизни поэта. Но всё-таки духовное перерождение, нарастающее из года в год, мы ощущаем на всех стадиях его долгого восхождения. Были и свои вершины в каждом периоде. В первом — стихотворение «Идут белые снеги» и эпический роман в стихах «Братская ГЭС», во втором — очень много классически отточенных стихов, среди которых — «Письмо Есенину», «Эстрада», «А снег повалится, повалится» и плюс к этому поэма «Пушкинский перевал», а в третьем — лучшее произведение из множества других — «Дай бог!» Об этом шедевре православной лирики чуть ниже. А пока — само это стихотворение.

Дай Бог, слепцам глаза вернуть
и спины выпрямить горбатым.
Дай Бог, быть Богом хоть чуть-чуть,
но быть нельзя чуть-чуть распятым.

Дай Бог, не вляпаться во власть
и не геройствовать подложно,
и быть богатым — но не красть,
конечно, если так возможно.

Дай Бог, быть тёртым калачом,
не сожранным ничьею шайкой,
ни жертвой быть, ни палачом,
ни барином, ни попрошайкой.

Дай Бог, поменьше рваных ран,
когда идёт большая драка.
Дай Бог, увидеть больше стран,
не потеряв своей, однако.

Дай Бог, чтобы твоя страна
тебя не пнула сапожищем.
Дай Бог, чтобы твоя жена
тебя любила даже нищим.

Дай Бог, лжецам замкнуть уста,
глас Божий слыша в детском крике.
Дай Бог, живым узреть Христа,
пусть не в мужском, так в женском лике.

Не крест — бескрестье мы несём,
а как сгибаемся убого.
Чтоб не извериться во всём,
Дай Бог, ну хоть немного Бога!

Дай Бог, всего, всего, всего
и сразу всем — чтоб не обидно...
Дай бог, всего, но лишь того,
за что потом не станет стыдно.

Наверное, могие с нами согласятся, что это одно из самых лучших творений Евтушенко — русского гения поэтической мысли. Это мы говорим без малейшей натяжки. И особенно важно заострить внимание на такой оценке в наш век катастрофического падения литературы, да и вообще всей культуры и в нашей стране, и в мире. Но прежде, чем обосновывать это, скажем, что такое православная поэзия.

В одной из глав нашего исследования шла речь о сущности поэзии, где мы, основываясь на высказывании поэта, выделили три её главнейшие, сердцевинные части — исповедальность стихотворца, талант исповедоваться за свой народ и за свою страну и знание Истины Христовой. Только при сближении с нашим Творцом, с Его учением, которое и есть Истина, с обретением благодати Святого Духа — поэт напоняется особым, глубинным даром видеть подлинную правду жизни и полно, всесторонне отражать её в произведениях. Вот эту высшую творческую орбиту мы и называем поэзией православной. Всё, что ниже этой высоты — либо графоманство, либо литературное ученичество, которое далеко не всегда приводит автора к желанной цели. Словом, любое православное творение — это твоческая вершина, дотигнутая при благодатном вдохновении свыше.

Стихотворение Евгений Евтушенко «Дай Бог!» является не только лучшим  произведением поэта, но и вошло в число самых лучших православных лирических достижений мирового масштаба. Пожалуй, ни в одном другом творении, даже более крупного жанра, вы не найдёте такого разнообразия поднятых проблем современной Христвовой веры, согретых до точки кипения совестливым сердцем истинно верующего человека. Назовём лишь некоторые из них — по порядку, заложенному в стихотворении. ЭТО — отсутствие у большинства из нас духовного зрения; согбенность под тяжестью грехов; изобилие безнравственной грязи в структурах власти; страсть к показному геройству и к деньгам, добываемым нечестным путём; безащитность от несправедливостей жизни; жестокость в обществе; чванство; попрошайничество; непрекращающие людские драки-войны; жестокость и бесчеловечность; подлинная, не светская, а христианская любовь в семье; непримиримая борьба с обнаглевшей в наши дни ложью; истина в устах детей; редкость нашей жизни в Боге, в Его заповедях; кричащее, губительное безбожие нашего века; острая необходимость идти к Отцу Небесному, то есть к Вечной Истине. Вот о чём поэтическая молитва Евгения Евтушенко. И вот почему она стала шедевром православной литературы.

После этого анализа, пожалуй, самое время сказать о тех многочисленных наработках и осуществлениях Евтушенко, которые дают нам право назвать его не просто высокоталантливым, но и безусловно гениальным поэтом современности. Прибегнем к помощи отмеченной нами формулы большой поэзии: личная, аторская исповедальность — исповедальность за народ и страну — познание Истины Христовой и отображение  жизни уже в свете духовного роста.

Понятно, оценку творчества мы начинаем с общеизвестного факта, что поэтический  дар был отпущен Евгению Александровичу Господом на редкость щедро. Совесть была дана обострённо-чувствительная. Видение мира, его красоты и безобразия — явно пророческое. Понимание своей ответствоенности перед народом (а позднее и перед Богом) — пямо-таки православное, несмотря на его начальное неверие в православие и его отрицание. И ещё — трудоспособность редчайшая — каждый день он сочинял по стихотворению, а то и не по одному. А теперь о подлинном, классическом новаторстве поэта в каждом из трех «эпох» его творчества.

«Я разный. Я натруженный и праздный. Я целе- и не целесообразный...» — Это строчки из ранней поры. Но они необыкновенно полно отражают самобытность Евтушенко. С первых шагов в литературе он поражает читателя непривычной широтой и смелостью тематики. Здесь всё — любовь, красота мира, жизнь во всех её проявлениях, включая политику, культуру, нравственные подвиги и падения, ответственность за будущее народа, и еще тысячи разновидностей нашего бытия. Такая жадность к многогранности мира заметна разве только у Пушкина.

«Понамарал я столько чепухи... А не сожжёшь: по свету разбежалась». — Исповедальность, самокритичность, небоязнь подчеркнуть свои отрицательне черты — мощная есенинская традиция — всё это пройдёт по всему творчеству Евтушенко. Здесь нет ему равного во всей поэзии советских лет.

«Помочь тому, что долженствует цвесть, и отомстить, не позабыв об этом, всему того, что заслужило месть!» — Безбоязненное обличение всех проявлений зла в обществе. Стихи «Бабий яр», «Наследники Сталина», «Танки идут по Праге», «Афганский муравей», и сотни других стихов почти забытого у нас жанра политической сатиры.

«Не умирай Иван Степаныч, не умирай, не умирай...» — Ярчайшее продолжение традиции русской литературы, традиции любви к простому, малому человеку, сочувствия его горю и страданию. По-настоящему православное милосердие!

«Брусника стелется и млеет, красно светясь по сосняку. У каждой пятнышко белеет там, где лежала, — на боку». — Изумительно чёткое, ясное, образное видение деталей жизни — от тонких красот природы до тончайшего переживания человеческой души.

Все эти особенности молодого поэта с годами будут крепнуть и дополняться другими нюансами. А сейчас — отметим сугубо индивидуальные черты двух других периодов.

«Мне совсем умереть не под силу. Некрологи и траур — брехня. Приходите ко мне на могилу, на могилу где нету меня». — Самой заметной чертой переходного периода, безусловно, является глубинное осознание губительности социалистической революции, её обманчивых идей, переосмысление своего отношения к православию и Божественной Истине. («Зашумит ли клеверное поле» и другие стихи). Мы не знаем в русской поэзии другого примера, чтобы поэт, преданный Ленину «внук», не без мучений, но изменил его фальшивым идеям, начал отвергать материализм и першёл на сторону идеализма, то есть веры в Истину Христа. 

«Моя фамилия — Россия, а Евтушенко — псевдоним». — Это не самовозвеличивание поэта, а точнейшая самооценка, отражающая действительно состоявшийся факт. Евгений Александрович всей своей жизнью, всем своим творчеством не только отразил жизнь прошлой и современной России, но и показал пока ещё застрявшего в нерешительности народу нашему пример спасительного похода к Истине, а значит в ту далёкую страну, которая называется Вечностью в благодати Христовой. Как мы видим, сложнейший это был путь, но великий и совестливо-честный. Он привёл-таки поэта к третьей фазе его духовного развития,  которой мы и завершим наш нынешний анализ.

«Я теперь счастливым стал навеки, потому что счастья не ищу». — Земного счасть нет и не может быть. Счастье — прожить так, чтобы Господь простил все грехи и наградил нас милостью — вечно жить вместе с Ним. Это, самое главное, что может быть на земле, — «всею кровью, хребтом» понял герой нашего эссе, грудью своей проложил и нам всем дорогу к этой необходимости. И кроме всего этого — довёл нас до вершины православной поэзии, увы, затерявшейся в тумане нашего бездуховного времени.

Вот и всё, что хотели мы сказать о большом русском поэте Евгении Александровиче Евтушенко. Можно и нужно было сказать гораздо больше. Но и так мы превысили все лимиты, отпущенные жанром эссе. И всё же захотелось закончить беседы наши вот этим стихотворением. Оно о том, что и великим свойствены обычные человеческие слабости.

А снег повалится, повалится...
и я прочту в его канве,
что моя молодость повадится
опять заглядывать ко мне.

И поведёт куда-то за руку,
на чьи-то тени и шаги,
и вовлечёт в старинный заговор
огней, деревьев и пурги.

И мне покажется, покажется
по Сретенкам и Моховым,
что молод не был я пока ещё,
а только буду молодым.

И ночь завертится, завертится
и, как в воронку, втянет в грех,
и моя молодость завесится
со мною снегом ото всех.

Но, сразу ставшая накрашенной
при беспристрастном свете дня,
цыганкой, мною наигравшейся,
оставит молодость меня.

Начну я жизнь переиначивать,
свою наивность застыжу
и сам себя, как пса бродячего,
на цепь угрюмо посажу.

Но снег повалится, повалится,
закружит всё веретеном,
и моя молодость появится
опять цыганкой под окном.

А снег повалится, повалится,
и цепи я перегрызу,
и жизнь, как снежный ком, покатится
к сапожкам чьим-то там, внизу...

* Написано совместно с Валентиной Ефремовой
для православного радио "Воскресение"