1. 1

    Меня размазало по жизни тонким слоем. А то, что осталось, нарезали кусками и подали к столу. Канапе – маленькие смешные бутерброды на шпажках, не имеют ничего общего с щедростью, но выглядят красиво. Приятно знать, что во мне была хоть какая-то эстетика.
    Я встретил её на этом банкете. И понял, что пропал – объявился в розыск, но было уже слишком поздно. Она смотрела на меня голодными глазами, но не могла решиться. Ей было девятнадцать, мне – два кофе и чек, пожалуйста. Я пообещал ей, что больно не будет, и угостил обедом.
    Наверное, с этого всё и началось: с того, как она налегала на взбитые сливки, а я – на грошовое вино со вкусом больших свершений.
     – Пойдём ко мне, – сказал я. А ведь у меня не было умысла! Язык заплетался в слова самостоятельно, а затем по щучьему веленью оказался у неё во рту.
    Мы целовались – это не спасение, но одноразовая инъекция дофамина. Она не любила меня. И я был с ней согласен: не за что, по мне сохнут только влажные салфетки, бельё на балконе и пустые стаканы.
    И мы пошли (она пошла, и это совсем не глагол) – вперёд по мостовой, навстречу высоким целям. Земля качалась под нашими шагами, на ветру рвался парус её волос, рвалась ввысь душа под звуки летнего заката.

    Она была простой, как бутерброд – если падала, то непременно маслом вниз. Её подбирали те, кто жил правилом трёх секунд или стелил газету. А она верила, что в этом её призвание: покорно ставила ромашки в вазу, нарезала толстыми ломтями колбасу и не загораживала телек, не-прозрачная-блин.
    – Ты меня погубишь, – однажды сказала она.
    Я знал: погублю. И ложью начертал на её лбу крест:
    – Всё будет хорошо.
    (но не у тебя)
    На этом всё и закончилось. В смысле, её сопротивление и моя свобода.
    – Что ты можешь мне дать? – её последняя попытка звучала жалко у пчёлки.
    Я предупредил её, что не буду торговаться, и продал ей саксофон. Ох, как она играла! Мне ни разу не удалось её обыграть.
    Мы говорили на разных языках. Я – на французском, она – на языке тела. К счастью, у меня всегда был при себе анатомический атлас, и уж отличить печёнку от сердца я мог.
    – Я боюсь старух и беременных женщин, потому что они – самые явные доказательства того, что жизнь существует, – признался я.
    – Если ты мне не позвонишь, я умру, а если я умру, то меня похоронят. И это – самое явное доказательство того, что существует смерть, – ответила она и бросила свой телефон в мусоропровод. Спорить с ней не было смысла.
    Она не умела бить посуду, но я её научил. Быстро, недорого, но лучше всего по предзаказу: бабушкин свадебный сервиз по цене исколотых пальцев. Как в кино, но от этого уже тошнит. Вместо него мы смотрели ковёр, как в детстве, и обводили цветы на обоях. Не нужно быть кем-то, чтобы принадлежать искусству: наскальной живописи или эпохе Возрождения – хватало стен, её рук и драматичности взглядов.
    – Ты красивая.
    – Я в том не виновата.
    – Кстати, о вине! Бутылка меня вдохновит, знаешь ли.
    – На что?
    – На сто процентов.
    Она предложила мне скидку, я принял её предложение – оно было сложноподчинённым, но, кажется, мы справились со всеми запятыми и точками над «i». Ещё были точки G, но об этом мы поговорим позже.
    – Уже слишком поздно.
    И то верно: на часах 22,78.
    – Оплата наличкой или по карте?