Микола Мирликийский

   

     Полночи я подбирал подходящее название для этого маленького эпизода, хотя спать ложился с другим намерением – вспомнить имя еврейского писателя, жившего в Праге и писавшего, как и Кафка, на немецком языке. Любой «зарубежник» знает имя человека, написавшего роман «Голем», а я его забыл, нужно было вспомнить.
    
     В дремотную фазу перед пробуждением в памяти всплыл давний эпизод на базаре. Я никогда не забываю его, и он изредка возвращается ко мне, и не только во сне. Если кто прочитает то, что я сейчас напишу далее, тот поймёт меня, так что и объяснять не надо. А мне до сих пор стыдно.
    
     Я быстро купил на базаре всё, что мне нужно было и пошёл к выходу. Базар был битком набит народом. Там и так с трудом пробираешься, а теперь, когда лето уже подходило к благословенному состоянию, которое в эпоху классицизма, обычно на полотнах великолепных художников, увенчивалось надписью «Триумф Помоны», богини плодов и овощей, и всё в рядах и, просто с земли, продавалось и покупалось за гроши: ведро груш лимонок или яблок – один рубль! Где те благословенные времена?!
   
     Мне нужно было протиснутся через всю эту толпу продающих и покупающих к выходу на улицу, название которой я до сих пор не знаю, не иначе, как «Базарная». На входе-выходе толпа уже выглядела, как некая спрессованная масса, колыхавшаяся в зависимости от того, кто одолевал – входящие или выходящие. Человек, выбравшийся из этого «Фермопильского» ущелья, мог почитать себя счастливым. Войдя на территорию базара час тому, я, конечно, ощущал себя счастливым. Но, созерцая этот муравейник, думаю, что в самом муравейнике жизнь не бывает уплотнена до такой степени. Итак, созерцая это единство человеческой плоти, я понял, что счастья тоже может быть много, и к центральному выходу не пошёл, а решил уйти через боковой выход, вблизи скобяных и посудных лавок, там народ не особенно толпился. Тропа, ведущая к этой калитке, была в рытвинах и ухабах и кончалась небольшим, но трудно переходимым рвом. Оставалось мне пробиться к велосипеду, прикованному цепью к забору на противоположной стороне, вывести его через тылы палаток с турецким товаром и уехать домой.
    
     Надо сказать, не весь базар был забит народом, удивительно это, факт для меня необъяснимый: на южной стороне рынка всегда (всегда!) два-три торговых ряда, к тому же крытых, оставались почти пустыми. Там немногие женщины, в основном почтенного возраста, развешивали свой этнотовар – рушники, вышиванки, скатерти, всего не перечесть, и всё по европейским ценам и в европейской же валюте.
   
     На другом конце торговали самосадом. В полотняных, аккуратно подвёрнутых мешочках, плотно спрессованная зеленоватая масса с одурманивающим запахом. Рядом с каждым мешочком непременно два стакана – большой гранёный без ободка, и маленький, очевидно, с меркой в половину большого. Оба нагружены табаком вровень с краями, ни на миллиметр ниже, ни на миллиметр выше. Картина отдалённо напоминает то, что я видывал в первые послевоенные годы на толкучке в Саратове. Похоже, да не совсем. Никакой толпы нет, некому и торговаться. Никто и не торгуется, не заворачивает самокрутки, не уминает большим пальцем содержимое стакана, нет, всё просто, по-деловому – двадцать первый век! Почём? А более ни слова: товар – деньги! Исчезла былая базарная патриархальность.
    
     А далее, на самом конце, образуют незамкнутый круг степенные мужики в белых кепках, американский головной убор у них не в чести. Они ничего не покупают и не продают, а всё, что надо, купили заранее и принесли с собой. Как и пятьдесят лет назад, они режут колбасу и хлеб на газетке, предают друг другу стакан: ну! будьмо! (Понимай, будем здоровы!).
    
     Выйдя на эти ряды с табачными мешочками и нашим родным «бистро», я заметил старушку, столь маленького роста, что над прилавком виднелась лишь её голова в белом платочке, голову-то я прежде всего и заметил. Что она может продавать в таком месте? Да и кто сюда заглянет, кроме стариков-курильщиков и степенных выпивох с орденскими планками на пиджаках? Я подошёл к ней.
   
     Ещё издали я заметил, что на столе перед ней поблескивает какой-то предмет. Оказалось – утюг. Старый очень знакомый образец, который попортил мне немало настроения в начале семейной жизни, перегорая при каждой утюжке. А достать новую спираль в наших степных краях, та ещё проблема…
     Я поздоровался.
- Бабуся, что продаёте?
Она показала на утюг.
- А что ещё?
- Да вот икону.
    
     И в самом деле, то, что отблескивало желтоватым светом и издали казалось небольшой дощечкой, было, вне всякого сомнения, иконой. Но какой! Я и раньше видывал, что на базаре продают иконы, крестики на тонких стальных цепочках, бумажные иконки, которые таксисты, да и многие шофера-любители, клеили на ветровые стёкла, однако мне, православному атеисту, по выражению литературоведа Льва Аннинского, и в голову не приходило прицениваться к божественному товару. Неплохо зная творчество Вольтера, я вполне был согласен с ним, величайшим борцом против церкви, всё же однажды высказавшим глубокую, но отнюдь не атеистическую мысль: «Если бы бога не было его следовало бы выдумать!». Но бог уже был выдуман давным-давно, и его новое пришествие воспринималось многими интеллигентами, как появление Абсолютного Адвоката. «Грешить бесстыдно, непробудно» (А.Блок), исповедаться и, со спокойной совестью, плевать на господни заповеди, не снимая с себя золотого крестика…
    
     Да, это была икона, подобно которой я не видывал нигде, ни на выставках в Третьяковской галерее, ни в Русском музее, ни в Троице-Сергиевой лавре, словом, нигде. Она блистала свежим лаком, и можно было подумать, что именно от неё исходит тёплый солнечный свет. И вместе с тем, она мало походила на каноническую живопись, разве что белые одежды и аскетические длинные персты, сложенные для молитвы. Однако непонятно, было ли это двоеперстие, или было схвачено движение, когда уже побеждало никоновское троеперстие. В остальном же лик святого Николая Мирликийского чудотворца, о чём свидетельствовала чуть стилизованная надпись над плечами святого, выглядел скорее как портрет худого чернявого мужчины с томнокарими глазами, а не очами, и с небольшой профессорской бородкой. Разумеется, никаких клейм с сюжетами его жития не было. Может быть, в случае со Святым Николаем, этого и не полагается делать, не знаю. Зато была не рамка, а замечательно вырезанный орнамент, обнимающий  изображение со всех сторон, на углах же чуть расходящиеся линии, вероятно, символизирующие лучи, долженствующие исходить от Святого.
    
     Я долго рассматривал икону. Доска была, несомненно, старой, если не старинной. Об этом свидетельствовала её обратная сторона и боковины, крепко закопченные лампадным нагаром. Ясно было, что на этой доске ранее была настоящая иконопись, возможно, с тем же сюжетом: Николай Чудотворец, держащий в левой руке Библию и готовящийся к молитве.
    
     Я спросил старушку, почему она продаёт икону. Она ответила, что у них нет хлеба. Я спросил цену. Старушка назвала столь мизерную цифру, что единственная, оставшаяся у меня бумажка, к тому времени ещё не утратившая своей долларовой ценности, превосходила её в несколько раз. Я спросил у бабушки, нет ли у неё старых икон, которые я мог бы купить. Старушка взволновалась, она поняла мой вопрос так, что я сомневаюсь в качестве иконы, не слишком ли она стара. Откуда ей было знать цену старой иконописи.
- Нет, нет, она новая!
     Я больше не расспрашивал. Воображение тотчас создало такой сюжет: видимо, её старик был народным художником, как Вакула-кузнец, и каких немало на Украине и до сих пор. Он-то и написал своего Николая чудотворца, таким, каким видел в своём сознании. Можно было, конечно, пойти вместе со старушкой и попытаться купить настоящие старые иконы. Но вряд ли она бы продала их, будучи верующей, да и я не смог бы обмануть стариков, за бесценок отняв у них, возможно, единственное утешение на свете.
     Я отдал бабусе свою бумажку, отказался от утюга и побрёл к выходу.