Очень

Облака над недостроенной эстакадой не были окрашены в какой-либо цвет, они оставались попросту чёрными, такими, какими их создали испарения земных вод, поднявшихся к небу где-то очень далеко от здешних мест. Было около восьми часов вечера. Никодим стоял у ларьков с шаурмой и напитками и смотрел на юг. Между ним и эстакадой, между ним и югом проходил хоровод блестящих маршруток, причаливающих к местам посадки пассажиров и создававших в его глазах белое покрывало, подобие белого подножия огромного тёмно-серого утёса эстакады, строившейся здесь уже несколько десятков месяцев.
     - Я сделал всё, что мог, - пробормотал Никодим. И тут же задался вопросом, а так ли много он сделал? А если нет, то неужели так мало - мог? И то и другое смахивало на писк насекомых, бегущих с авианосца, поэтому Никодим, словно очнувшись от сна, энергично поправил чёрную сумку у себя на плече - и сделал несколько шагов вперёд. "Мне - очень..." - вздохнул он. Часто он в последнее время произносил обрывок этой фразы. И отчего-то не завершал его. Чем закончить предложение, Никодиму было и самому не вполне ясно. Он развернул свой корпус на девяносто градусов и стал продвигаться вправо, к метро.
     Нашему герою было тридцать два года. Те, кто его знал, с трудом могли бы описать его внешность. Что ж, он был высок. Немного полноват. Походил
то на бедного художника с богемного переулка, когда был небрит, то на грустного утомлённого дальнобойщика, когда, собственно, уставал от вождения автомобиля, то на вдохновенного надушенного поэта с отвлечённостью во взгляде, то на растерянного ребёнка, впервые увидевшего магазин хозяйственных товаров, то на целеустремлённого героя фильма, спешащего куда-то вдаль, то на доброго диакона, разумно увещевающего прихожан, то на беглого каторжанина, насмехающегося над какими-либо увещеваниями каких-либо диаконов, то на молодую знаменитость, сосредоточенную на предстоящей конференции. А то и просто на себя... На себя, который и произносил в такие моменты свою странную фразу. "Мне - очень..."
     Ему было - очень. Очень и очень - очень. И в этот вечер, пожалуй, ещё более "очень", чем в остальные. Не потому, что сегодня должно было что-то произойти, чего не происходило раньше. А лишь в силу того обстоятельства, что с каждым днём определённая душевная ноша его становилась всё более увесистой, и приходилось с нею считаться, и новые дни выходили из винных погребов всё с большим концентратом выдержки - и стоили всё дороже. Таким естественным образом сегодняшний день и бил все рекорды предыдущих.
          Никодим подошёл к краю лестницы, и, отсчитав два десятка ступенек, бесконечно суетная и сумеречная сентябрьская подземка неслышно поднялась к нему. Здесь он стал одним из многих, что принесло ему немало облегчения, как часто случается в дороге. Никодим всё чаще с удивлением и даже испугом обнаруживал, что с годами, проведёнными в пути, напрочь отвык от жизни оседлой, так что даже в границах любимейшего им города естественнее всего ощущает себя именно в перемещении, переезде куда-либо. Впрочем, сам он расценивал данное свойство, скорее, как недостаток.
          Никодим любил. Любил женщину. Что и являлось его огромным и непреходящим душевным потрясением последних лет. Он уже успел пройти не одну стадию своего чувства к ней - и вышел теперь к берегам, на которых об этом говорят без ложного сомнения и предосторожности. Он называл любовь - любовью, тоску - тоскою, надежду - надеждой, боль - болью, а отчаянье, собственно говоря, - отчаяньем. Ему было радостно называть вещи своими именами, хоть далеко и не все эти имена несли с собою веселье. Женщина была не с ним. Но он не падал духом, а если и падал, то старался как можно быстрее выходить из упаднического виража, чувствуя и понимая, что подобная меланхолия ничего хорошего ему не принесёт. Разумеется, такой настрой сформировался у него не сразу и не с начала.
          Никодим шагнул в вагон и занял место на противоположной от входа стороне.
          Напротив него сидело двое молодых парней в спортивных костюмах. Один негромко говорил другому:
          - Знаешь, брат, если бы она мне изменила, я бы ни за что на свете не стал ей отвечать тем же. Зачем? Чтобы потом чувствовать себя не менее, а может, ещё более виноватым? На чувстве же вины можно очень здорово играть. Появляется узда, за которую держишь человека и делаешь с ним, что хочешь. Скажу тебе больше - чем скорее она перешагнёт эту черту, тем дольше и надёжнее будет с тобой.
          - Будет-то она будет, - живо и более громко отзывался другой, - только из любви ли?
         - Это и будет её любовью... - первый начал что-то долго и подробно объяснять второму, но поезд взвыл, словно от адской боли - и воем этим избавил Никодима от продолжения услышанного диалога. По мере того, как его чувства очищались от примесей и привязок к посторонним эмоциям, ему было всё труднее воспринимать подобные людские выпады.
          Он уже наслушался и про любовь-благодарность, и про любовь-власть, и про любовь-зависимость. Людям свойственно снабжать самое необъяснимое в жизни понятие дополняющими и растолковывающими словами. А спросил бы кто сейчас его, за что он любит Ангелину (так звали его женщину), единственным объяснением, на которое он мог бы с чистой совестью решиться, стало бы: "Потому что она - это она". И для него это было самым точным и верным объяснением и толкованием, а также подтверждением его чувств. Да он и не считал, что чувства, поддающиеся объяснению, заслуживают того, чтобы называться таким громким словом, как любовь.
          Если уж говорить о том, каким образом он понял, что к тому, что испытывает он по отношению к ней, применимы все возможные слова, включая самые прекрасные в своей смелости и однозначности, то помимо вышеупомянутой необъяснимости и непостижимости были ещё несколько моментов, ранее, до встречи с Ней Никодиму неведомых.
        Что не могло не поражать нашего героя, так это полное согласие всех его внутренних непоседливых "я" между собой. Ангелина была единственной среди женщин, которая одинаково нравилась в нём и его усталому дальнобойщику, и надушенному поэту, и беглому каторжнику... Она поразительно легко соединяла своим взглядом, своим дыханием, своей аурой всех этих разрозненных персонажей воедино.
        Никодим не был влюблённым слепцом, он видел и других женщин, и они нравились ему (особенно в пору отчаянья и внутренней усталости), но всегда это было увлечение кого-то одного или двух, максимум троих его героев. Скажем, понравься она бедному художнику с Монмартра, как сразу начинал воротить нос каторжник либо поэт.
        И ещё одно, не первое, не последнее, одно из многих обстоятельств, которое явилось Никодиму в своё время настоящим открытием. Как-то раз, ещё во время первой зимы её молчания, он вдруг непреодолимо ясно осознал, что не только хочет детей от неё одной и больше ни от кого на свете. А и готов без преодоления каких-либо барьеров со своей стороны полюбить её ребёнка, её детей, от кого бы она их ни родила. Иными словами, он уже теперь любил её детей, которых у неё пока ещё не существовало. И скучал по ним не меньше, чем по ней самой.
      Любовь, однако, всегда дарит нам неожиданности, и неизвестно, где этих неожиданностей больше, в окружающем мире или внутри нас.
     Поезд свистел подземным туннелем - и Николиму хотелось, чтобы он ехал ещё быстрей. Мысли его в этот вечер метались неорганизованными, молниеобразными зигзагами, толпились, не желая пропускать вперёд своих коллег. Нашему герою казалось, что преодолей поезд определённый барьер скорости, подобно тому, как самолёт преодолевает барьер звуковой, мгновенно бы из хаотического роя его вербальных, а скорее даже полувербальных соображений и обрывков фраз выскочит одна верная, нужная мысль. Которая ему в тот же момент подскажет, что ему, Никодиму, делать. Здесь и сейчас. Что предпринять. Как достучаться. Но поезд ехал с ровной, стандартной скоростью. А ещё в поезде было немного душно.
       Герою нашему вдруг вспомнилось такое же душное, но, в отличие от поезда, гораздо более просторное и немного тускловатое, сумеречное и полное неясных бликов пространство биллиардной в далёком Сиднее, где он был три года назад. И его подруга, милая девочка, с которой он был знаком несколько дней, также уроженка Украины, выслушивает его душевные излияния, тогда - по совершенно другому поводу.
      - Я хочу жить в Москве, - говорит он ей. И уже два года бьюсь, как рыба об лёд. И за все эти два года ни один человек, ни мама, ни жена (Никодим на то время был женат), ни друзья не сказали мне одной единственной фразы.
        Она смотрит на него, по ней видно, как она ему искренне и тепло со переживает. Она знает о нём с детства, как о хорошем музыканте, жившим в соседней с нею области. Он также о ней слыхал. Тот случай, когда люди знакомятся - и вдруг выясняется, что их дружба насчитывает добрый десяток лет.
          - Кто-то меня понимает, кто-то горячо поддерживает, кто-то - против... Но никто мне не скажет одного: "У тебя всё получится".
          На её лице отражается
тончайшая тень огорчения, но через секунду она уже сияет вся и совершенно по-детски улыбнувшись, словно дарит кому-то подарок от имени самого Деда Мороза, кладёт руку к нему на колено и уверенно произносит:
     - У тебя всё получится!
     Слово в слово...
     Никодим погружался в вспоминания этого мимолётного эпизода всё глубже, и в эти секунды всё острее приходил к пониманию нехватки таких простых и оживляющих слов со стороны кого-либо из окружающих именно сейчас, в его настоящее, ныне столь медленно ползущее время. Он не замечал, как челюсти его во время мыслей сжимаются, впрочем, сжимались они у него не в первый и, видимо, далеко не в последний раз. Происходило это так часто, что уж и не стоило обращать на них в данный момент излишне пристального внимания. Никодим называл это просто - "жить, сцепив зубы".
     Тут он почувствовал судорожный толчок в левый бок.
     - Скажите, что у меня всё получится! - истерически прокричал кто-то у него под самым ухом. Да-да. Именно так и прокричал.
       Из-за ошеломительного совпадения произнесённой соседом фразы с тем, о чём он только что вспоминал, было вначале даже не совсем понятно, что происходит. А происходило следующее. Поезд успел остановиться - и в вагон к нему зашли довольно колоритные попутчики.
       Двое молодых людей сидели слева от него, один постарше, с впадинами на щеках, брюнет, по всему виду - человек непростой и очень умный. Второй, помладше (именно он толкнул Никодима), растрёпанный, с воспалёнными глазами, шатен. Тот, что постарше, держал наготове руку, дабы, вероятно, в случае чего приструнить младшего товарища, пребывавшего, видимо, в ещё более нестабильном психическом состоянии, чем можно было предположить. Справа же от Никодима расположился внушительных размеров батюшка, только что, судя по времени суток и легко читаемой на его лице усталости, отслуживший утреню.
         Никодим машинально повернулся к молодому человеку вполоборота, его голос слегка, заметно лишь ему одному дрогнул:
         - Получится - что?
         Старший было схватил того за руку и наклонился к его уху, дабы что-то сказать, но после встречного вопроса Никодима отпрянул, меньше всего ожидая, что незнакомец поддержит разговор.
         - Мне сегодня написала девушка, - начал рассказывать молодой человек. - Она попросила больше не писать и не звонить. - Он заплакал. - Скажите... Что у меня... У меня всё! Всё получится!!! С ней!!! - повторил он сквозь слёзы.
         - Он только что на рельсы прыгал, - тихо и отчётливо произнёс старший. Я удержал его, думаю теперь, пусть лучше в поезде прокатится, светло здесь, тепло, да и прыгать некуда... Я психолог, а это мой, с позволения сказать, клиент. Прямо с сеанса сбежал... Я почуял неладное, бегу за ним... Не понимает он, что в сказке про Руслана и Людмилу живёт... Но не суть. Ему очень важно сейчас пообщаться с людьми. Простите, если отвлекаем...
         Никодим на рельсы никогда не бросался, но в начале своего последнего длинного пути, когда тяжкая ноша молчания только наваливалась, он, бывало, ловил себя на мысли, что оказаться под колёсами грузовика - есть очень простое и мгновенное избавление и облегчение в контексте происходящего. Позже подобные мысли казались ему кощунством, а нынче и вовсе выглядели как бред.
         - Да вы не отчаивайтесь! - мягким увещевательным тоном начал он, обращаясь к горе-клиенту, - и добавил: - Всё ещё может исправиться.
         Молодой человек замолк и уставился на него своими страшными безумными глазами. Было видно, что его что-то решительно, вопиюще не устраивает в никодимовом ответе.
         - Я Вас прошу только об одном, - прошептал он, - сказать, что у меня. Всё. Получится. Я умоляю Вас это произнести!
        Никодима словно сдавило тисками, панически боясь выглядеть неубедительным, он попытался что-то сказать, но чувствовал, что сейчас либо снова вымолвит нечто пустое и ненужное, либо просто-напросто... заплачет. Нет, он не мог выполнить просьбу безумца, и сам себе стал объяснять эту заминку тем, что не знал полностью всей его ситуации влюблённого. Что за девушка? Кто он сам? Но каким-то до странности беспощадным вторым планом ему как бы понималось, а как бы и нет, что нехватка фактов - лишь пошлая отмазка, жестокая малодушная отмазка человека, нагло лгущего самому себе. Он отвёл глаза и тут же вздрогнул, настолько это движение напомнило ему поведение собственных знакомых, которые таким же образом прятали свой взгляд либо просто замолкали, чуть он начинал говорить о Ней. И страшнее всего теперь было осознать, что вовсе не нехватка фактов в чужой истории заставляет его поступать так же. А страх. Страх обнадёжить, дать неверный совет. И потом нести ответственность за него. Будто мудрый совет важнее человеку, чем глупая искренняя поддержка... Будто человек станет с тебя строго и послеловательно спрашивать в случае чего... Будто с твоей поддержкой у него отнимется собственная оценка вещей и событий.
      Поезд тронулся. Секунды две Никодим помолчал, и уж было собрался выговорить эти, столь важные для попутчика слова, но заговорил вместо него Батюшка, сидевший справа.
       - Голубчик, - обратился он к юному страдальцу, - а ты ведь ещё встретишь, обязательно встретишь, и ещё лучше, чем она. Это я тебе обещаю!
       Никодиму внезапно до тошноты захотелось пересесть на освободившееся место напротив. Двое парней в спортивных костюмах успели выйти на станции. "Не буду мешать" - внезапно деловым и спокойным тоном успел подумать он. И занял свободное сидение. Психолог посмотрел на него весьма странно. С одобрением и спокойствием по поводу подопечного, но вопросительно и озадаченно в направлении самого Никодима. Батюшка подвинулся ближе к двум молодым людям и стал что-то рассказывать младшему из них, по-отечески пытаясь заглянуть в его упавшее лицо. Поезд вынырнул на поверхность земли - и слова батюшки стали долетать до Никодима. Можно было различить следующие ответвления фраз: "Не знаешь, где найдёшь, где потеряешь..." "Господь обязательно пошлёт... Думай о себе... Твоя душа..." Но, нагло пользуясь хорошим наземным покрытием сети, у Никодима вовсю зазвонил телефон, внося в атмосферу вагона, а точнее - в душевное состояние нашего героя издевательски-весёлые нотки. В какие-то полсекунды ему даже померещилось, будто телефон этот зазвонил в концертном зале во время исполнения медленной части какой-то симфонии, но он быстро вспомнил, где находится.
      - Алло, Никодим! Привет! - он узнал голос Карины Кузьминичны.
         Последний слог его имени она произносила в нос. Карине Кузьминичне было лет под шестьдесят, но выглядела она исключительно молодо. Она очень любила музыку и радела за никодимову жизнь. Выручала его в тяжёлых ситуациях. А чем больше выручала, тем чаще потом пыталась объяснить, на ком ему стоит жениться, а на ком - не особенно.
  - Никодим, не делай глупостей, обрати внимание на эту... Как же её... Лючию... Не делай глупостей! Понимаешь, ты потом будешь жалеть всю жизнь. А брак по любви у тебя уже один раз был! Ну и что? Понял, каково это? Ну вот. Теперь включаем расчёт (в её голосе прозвучало неизмеримо сладостное довольство). В творчестве - эмоции, и у тебя это хорошо получается, а в жизни - думай, что тебе нужно. Ты один не выкарабкаешься. Пойми, не выкарабкаешься один. (здесь поезд остановился на очередной станции). А чувства - придут. Придут они, понимаешь? Если нужно денег - я дам. Чтобы ты не чувствовал себя неполноценным по отношению к ней. А ты и не чувствуй неполноценным. Не чувствуй. Будь смелее. Тебе её посылают. Свыше. Давай, пригласи её куда-нибудь. И не чувствуй себя неполноценным! Если нужны деньги, я тебе дам. А чувства обязательно придут. Потому что она - хорошая девочка. А один ты просто не выкарабкаешься. То есть, выкарабкаешься, конечно, но не так, как мог бы, вот в чём дело. А мог бы ты очень многое! И думай, думай, что тебе нужно. Давай, думай. Эмоции - в творчество. Брак-то по любви у тебя уже был. И ты всё понял. Так что будь смелее, обрати внимание на эту... Ну как же её... Лючию, да...
        На этих словах поезд ушёл под землю, и связь с Кариной Кузьминичной прервалась. Об Ангелине Карина Кузьминична не знала, а если бы знала, то её бы это ещё больше раззадоривало. Никодим рассказывал о ней всего-то навсего двум-трём людям. И в периоды особенного обострения своих порывов мог общаться только с этими двумя-тремя друзьями. Это не значило, что он должен был непременно разглагольствовать с ними о своих страданиях. Тем для разговора было много, и слава Богу. Но ему было принципиально необходимо, чтобы его собеседник, с которым он ведёт доверительную беседу о чём угодно, знал также и о ней.
        Психолог с пациентом рискнули выйти на следующей станции, так как пациенту стало легче, - и Никодим увидел, как Батюшка пересаживается прямо к нему.
        - А вы ведь правильно, голубчик, сделали, очень верно. Правильно, что промолчали, когда этот юноша стал вас спрашивать. Только Господь может знать, кому с кем суждено встретиться. Очень мудро поступили!
        Никодим проглотил в себе небольшую, компактную, камерную порцию бешенства и, как ни в чём не бывало, посмотрел ему в глаза. Типичный батюшка. Седовласый, кудрявый, с бородой, а глаза - добрые, хотя и способные за счёт своей величины и выпуклости сюсоздавать эффект "лютого взгляда". Судя по всему - умный, добрый батюшка. Спокойный очень. И внимательный.
          Батюшка, по-видимому, не на шутку разволновался после недавней встречи и беседы с несчастным юношей. Ему хотелось продолжать разговор, а это было органичнее всего сделать в компании с человеком, бывшим в курсе произошедшего.
          - Несчастный молодой человек, - сказал Никодим.
          - Несчастный, абсолютно несчастный, - живо согласился с ним батюшка, как бы взявшись нести с собеседником одну планку мыслей и в этот миг охотно поддерживая её своим мощным плечом.
          - Ему труднее, чем мы могли наблюдать, - продолжал Никодим, - мы видели только верхушку айсберга...
          Батюшка вздохнул. Потом протянул Никодиму руку:
          - Отец Макар.
          - Очень приятно. Никодим. Где служите?
           Служу я в храме около гостиничного комплекса (батюшка указал пальцем вверх), а живу на Планерной. Неудобно ездить, получается с двумя пересадками.
Машина в ремонте сейчас. Генератор полетел, да ещё подушки под двигателем прохудились.
   Никодим улыбнулся и понимающие посмотрел в направлении, где ещё недавно сидели их общие полузнакомые.
    - А знаете, в Вашем храме крестили моего деда.
    - Да вы что! - оживился батюшка.
    - А муж моей знакомой у вас регентует. Очень люблю ваш храм.
    - Заходите, если будет время. Сами-то вы, наверное, неблизко живёте?
    - Неблизко, но часто бывает по пути. Да и потом, не так уж часто бываю я в храме. Только когда гром грянет. А поскольку, "чем дальше в жизнь, тем чаще гром" (он усмехнулся), то это даёт надежду.
    - Вы очень интересный человек, - задумчиво произнёс отец Макар. И, мне кажется, очень мудрый (теперь уже он смотрел на свободное сидение впереди).
    - Если вы об этом, - поменялся в голосе Никодим, толком не зная, правильно ли он делает, переводя разговор в более глубокое русло, - то я не уверен, что правильно поступил. Более того - у меня есть все основания считать своё недавнее поведение преступным.
     Сказано это было негромко, но тоном, не подразумевающим начало дискуссии, скорее - завершающим некий долгий разговор. Но батюшка был настроен, наоборот, громко и обстоятельно разговривать. Впрочем, в его голосе сквозило тепло.
     - Вы поступили с доверием, - продолжил он. Вера и доверие имеют общий корень. Есть случаи, когда нужно оставить человека с Богом наедине.
    - Такие моменты безусловно есть, - не меняясь в голосе произнёс Никодим. Но, во-первых, никогда не знаешь, останется ли человек действительно наедине  с Богом. Что бы было, если бы его психоаналитик не выбежал бы за ним и не догнал его?
     Батюшка прищурился:
     - Но мы не можем сказать наверняка, кто есть человек рядом с тобой. Быть может, в данный момент он и является рукою, перстом Божиим, не дающим тебе упасть.
     - Это верно. Но вдруг я тоже был призван стать такой рукой, перстом, но не выполнил своей роли, оказался слишком слаб для неё? Дело вот в чём (Никодим чувствовал, что снова начинает открываться душою, что начинало провоцировать его новое беспокойство): человек этот застал меня своим вопросом за мыслями как раз о том, как важна нам простая поддержка, пускай лишённая и объективности, и здравого смысла.
       - Если этот здравый смысл присутствует в самом человеке! - парировал отец Макар, - у парня же его не было совсем! И в таком случае его нужно было в нём сначала возродить, чтобы было, что поддерживать!
      - Допустим, - гнул свою линию Никодим, - но есть ещё один аспект: какой из этого был урок мне самому? Не парню! А мне. Я вечно жду от друзей поддержки. И тут получается, что сам не могу её оказать. И самое ужасное, что виноваты здесь вовсе не мои друзья, а дело во мне самом.
      - Ну, это у всех так, мой дорогой. Ждём от людей милости, ну или, попросту - вампирим, вампирим...
      Никодиму вдруг захотелось обидеться на отца Макара. Обида - своеобразный пъедестал. Очень желанный всем нам. Но стоит ступить на него, как тут же превращаешься в памятник.
     - Вы меня задели за живое, - тихо проговорил Никодим, - не сдаваясь, а может, только и начиная разворачивать наступление. - Я знаю, что такое вампирить. И мне это действительно свойственно. Точнее, было свойственно в своё время. Но давайте о фактах. Я-то, как раз пытался поддержать молодого человека...
     - Но не сделали этого.
     - Ага! Значит, должен был? Значит, неправильно, что убежал?
     На этот раз замолчал отец Макар.
     - Послушайте, я знаю его состояние, - продолжал наступление Никодим.
     - Всем оно известно, - перебил его отец Макар, - и снова насупленно замолчал. Но спустя какое-то время оживился.
    - Поймите, нужно различать моменты, когда стоит отдавать людям себя, а когда это лишь навредит им. В состоянии этого паренька ему лучше задуматься о себе и своём душевном здоровье. А ваша поддержка, быть может, только усугубила бы его состояние. В первую очередь, чтобы кому-то помочь, человек должен быть здоров сам. Выздоровев, этот парень, возможно, поможет другим.
       Никодим был согласен с батюшкой и мог тысячу раз признать свою неправоту, но сожаление о содеянном, а точнее, не содеянном его бы всё равно не покинуло. Кроме того, его где-то очень глубоко не устраивало, что отец Макар с такой лёгкостью вешает на незнакомого парня столь однозначный ярлык больного.
       - Вы говорите, паренёк в своём состоянии не сможет никому помочь? А ведь мне он сейчас помогает... И помогает очень сильно, - задумчиво, но очень твёрдо произнёс он. Что же до его состояния, то тогда уж и я  - болен. Страшно болен. Очень серьёзно болен... Я уж года два как сижу на койке в смирительной рубахе. И вот ко мне, если угодно, минут десять нзад подселили новенького. Я с ним хотел подружиться, рассказать, что он теперь не один, что вместе мы прорвёмся! Но я смалодушничал. Собственно, признавая его с собою равенство, я бы сам подсознательно признал себя пациентом. И я сбежал, более того - дал возможность вам уговаривать его, что всё пройдёт. А я-то знаю, уж мне-то известно, что не пройдёт оно. Никогда больше не пройдёт. Ему теперь учиться с этим жить, а Вы ему про какую-то другую, лучшую... Знаете, по чём ему сейчас эта лучшая? Объяснить?
       - Послушайте меня, Никодимчик, - мы сейчас вообще-то о людях говорим, а не оливковых консервах. Она, его девушка, точно такой же человек, как и он. Кто знает, вдруг она сама наделала уйму такого, что затянет этого паренька в ещё более страшный омут, чем та койка, о которой вы толкуете?
Или, к примеру, не сама, а находясь под чьим-то влиянием (при слове "влияние" Никодима передёрнуло)? Всё сложно. Вот я и говорю, что не знаешь, где найдёшь, где потеряешь. Вот потому и полезнее ему будет учиться жить в вашей, так сказать, больнице. Полезнее для души. Рано или поздно он всё равно эту больницу покинет. Не забывайте, в санаториях ещё и лечат...
       Допустим, - не сдавался Никодим, - Допустим, он вылечится. Выйдет оттуда весь из себя здоровый. Ладно. А она? Вдруг бы он смог её исцелить - и не сделал этого, поскольку сам отсиживался в санатории, исцеляя сам себя?
       - Вдруг да, а вдруг и нет... Она вообще-то тоже должна о себе заботиться. У каждого своя душа. Даже у апостола Павла нет указания "и будут двое душа едина". Только плоть. Плоть может быть едина, душа - нет.
      Никодим вскочил с места и резко повысил голос.
      - Муж неверующий освящается женою верующею. И наоборот. Вера - есть категория духовная, плоть здесь ни при чём. Что Вы ещё мне будете говорить про отторженность душ? Про то, что души не умеют сливаться и излечивать друг друга? Про то, что каждая должна лежать в отдельной ванночке под своей персональной капельницей? Сейчас вы подняли тему дурного влияния. Ну да, конечно, там-то связка есть, ещё какая! Это ведь только добро у нас разобщено...
       - У каждого человека своя связь с Богом. Своя и отдельная капельница, как вы изволите заметить. У Господа же мы в первую очередь и прощения просим, и исцеления, и всего, чего, по сути, не заслуживаем. Только в Боге один человек может соединиться с другим.
        И он стал чертить в воздухе схему, похожую на солнце:
        - Видите ли, голубчик, Господь - светило, а мы, лучи. Где ещё лучи могут соединиться друг с другом, как не в самом светиле?
       И в этот момент Никодим почувствовал, что без конкретных примеров он сможет без конца что-либо доказывать или опровергать. Но дискуссия эта будет лишь ширмой, за которой он прячет свою историю.
          - Вот смотрите (он медленно сел и сделал паузу): Вы, наверное, уже догадались, что есть женщина, которую я жду, причём очень давно. И есть у меня подозрение, что влияние на неё третьих лиц пересиливает её собственный внутренний голос. Голос же ей может говорить и вовсе не обо мне, но мы сейчас не об этом. Я не могу спокойно жить, зная эту ситуацию. В её кругу есть человек, и вовсе занимающийся таким грязным делом, как магия. Тип этот в своё время предлагал мне воспользоваться магией для достижения моей цели. Я отказался. Ему, по логике вещей, ничто не мешает после того, как все меня в их обществе дружно осудили, применить эту самую магию и против нас. В частности, против неё самой. Я взял сейчас крайний вариант. Быть может, ничего такого нет. Но общая зависимость от определённого круга лиц - определённо налицо, - отчеканил он. И продолжал:
       - У меня есть выбор, - засесть за капельницу либо достучаться. Достучаться до Неё, до её Настоящей. Наше общее с ней предполагаемое счастье в данном контексте как бы отходит на второй план. Я человека люблю, я чувствую его, понимаю, что он должен вылупиться из своей скорлупы, знаю, что могу уберечь его от беды, от проживания жизни в гадком самонеосознанном состоянии. И до того, как я сам с столкнулся со своим чувством и с одиночеством этого чувства в обществе, мне казалось естественным, что нормальный представитель человечества всегда выберет второй вариант.  Помощь, содействие, участие, причастность... Честно признаться, не знаю, от чего я теперь испытываю больший шок, от того, что любимая женщина не чувствует сама себя так, как ей следовало бы себя чувствовать, или от того, что человечеством запрещено спасать себе подобного. Запрещено законом. Словом Божиим. Наукой. Чем угодно. Смотрите: прихожу к психологу, он желает мне помочь разобраться в себе. В себе, а не в ней. Священник будет пытаться спасти мою душу. Мою, а не её. Мои друзья будут желать мне счастья. Мне, а не ей. И нет в целом мире никого, который бы разделил со мной страдания за Неё. Все будут отправлять меня в больничку со словами: "Тебе нужен покой". " Тебе", слышите? "Тебе"! А ей что нужно? Кто бы спросил? Кто бы сказал - "Чем бы я мог помочь Тебе, чтобы Она была счастлива?" Любить ближнего - мало! Ничтожно мало! Чудовищно мало! И легко, невероятно легко. До фарса. До профанации. А попробуй в этом ближнем полюбить того, кто близок ему! Полюбить в ближнем его ближнего. Вот это-то и слабо. Каждому. Вот потому, когда любишь, и испытываешь настоящее, неподдельное, страшное одиночество!
         
             На лице батюшки вдруг отпечаталась тяжёлая растерянность:
- Э, да птенец этот просто с жиру бесится по сравнению с тобой...
- По крайней мере, я его понимаю, - истощённым голосом прибавил Никодим и снова сел рядом с отцом Макаром, на сей раз -
по другую его руку.
- Никодимушка, дружок, - голос батюшки внезапно стал более мягким и доверительным, слегка взволнованным, - ты сейчас всё равно не учитываешь одного. Человек имеет право на понимание, на сочувствие, на совет, поддержку, всё, что угодно, - он понизил голос, - но он не вправе требовать от другого поверить, именно поверить в то, во что верит сам. Он может стараться поделиться, зажечь этой верой другого, это - да. Но ни в коем случае не требовать. А парень этот требовал и очень настойчиво. Может, ты и не прав, Господь с тобой. Но ты и не обязан был потакать ему. Не обязан...
         Никодим почувствовал, что впервые согласен с отцом Макаром. И вместе с этим - что впервые до него достучался. А с тем, до кого достучишься, приятнее соглашаться. Не огорчаясь, не оставляя в себе колючего и гнилого осадка. Светло и просто. Батюшка, видимо, почувствовал это.
       - Представь на секунду, что мы говорим не о вере в любовь, в человека, в счастье с ним, а о вере христианской (поезд в эти секунды в очередной раз стал снижать скорость). Можешь ли ты принудить человека верить в Бога? Имеешь ли право обижаться на него за то, что тот не хочет креститься или читать молитвы? Обижайся уж тогда на себя, что недостаточно убедил его своим примером...
Так же и с любовью. Ты веришь в то, что Вы с ней будете вместе?
      - Верю, - твёрдо отозвался Никодим.
      - Вот и живи. Просто живи. Счастливые пары, которые ты видишь вокруг, не требовали от тебя верить в их счастье. Ой, а мне-то пора! - засуетился он, когда вагон в очередной раз остановился. - Мы на кольце, оказывается. Приходи как-нибудь ко мне. Даст Бог, увидимся ещё! - и секунды через две батюшки уже не было в вагоне.
      
                Никодиму теперь стало невыносимо легко и одиноко. В нём поселилось новое открытие. Заключалось оно в том, что оставался он один на один со своим чувством. Одиночество таилось в несправедливости и  бессмысленности подпитки его любви мнениями третьих лиц. Лёгкость же была в совершенно ослепительном осознании того что и, наоборот, разубеждать, отговаривать, сбивать с пути его больше некому. Он почувствовал свободу. Надо сказать, не в первый раз в жизни, но, определённо, в первый раз за день. И свобода сегодняшнего дня была свободнее свободы вчерашнего. Жизнь двигалась по спирали, эмоции повторялись, но ни разу не дублировали одна другую.
       Никодим встал и прошёлся по вагону, не печалясь о том, что поезд сейчас проезжает под центральной частью города, и на его места могут сесть другие пассажиры, возвращающиеся с работы в свои спальные районы. У него были силы, чтобы стоять и даже ходить. А вагон теперь казался немного тесным.
       "Интересно: батюшка, по сути, убедил меня в своей правоте, а ощущение, что я ещё больше убеждён в своей!" Он улыбнулся.
       Ему казалось, что на крыше вагона выросли огромные широкие трубы, пропускающие сквозь себя свет с самых небес. Всё ему стало казаться возможным. Всё имело своё объяснение, а собственный жизненный путь виделся как бы сверху - и весь сразу.
       Никодим стал рисовать в сознании своём картины грядущей встречи с Ангелиной. Видел её фигуру, в нерешительности отделяющуюся от киоска и направляющихся к нему, а он стоит у входа в метро, а машина его на "мигалке", где-то рядом. Как им обоим трудно начать разговор, и приходится первое время лишь улыбаться, с каким облегчением они обнимутся, и будут какое-то время просто стоять обнявшись, прежде  чем отважатся на поцелуй. Первый. Так как прежние их поцелуи пребывали в совершенно иной Вселенной. Родилась новая, совсем новая и совсем юная жизнь. Всплыли перед Никодимом и их грядущие разговоры, такие тихие и непринуждённые, какие могли происходить только между ними одними...
      Следующий перегон Никодим уже стоял, а не сидел, так как место его было занято. Никодим достал телефон и стал машинально листать сайт социальной сети. Счастье хотелось познакомить с экраном телефона, с раздвижными дверями его подземного поезда, со счастьем своим, словно родителей с невестой, он жаждал познакомить изображения своих друзей, таких юных и прекрасных. Счастье переполняет его, свет с небес сошёл и живёт теперь в нём самом, внутри него. А вот и фотография человека, который более всего ему не доверял в вопросе Ангелины. Никодим посмотрел на него с чувством собственного превосходства, даже позлорадствовал. Тут же пожурил себя за это злорадство, в чём остался доволен собою.
        Впрочем, у полнейшей, безоговорочной веры есть одно неоднозначное качество. Точнее, у человека, который полно и безоговорочно верит, а не у самой веры, конечно. Человеку такому становится тягостно от течения времени. Перестаёт он выносить медленные, как смерть, минуты, часы, дни. Он видит своё будущее уже здесь и сейчас, он уже живёт в нём. Земное, неуклюжее течение хроноса режет его, жалит, окатывает кипятком, он словно беременен своею мечтою -  и жаждет сию секунду от бремени своего разрешиться.
       Вот его движения по экрану становятся более нервными, хаотичными, он словно ищет что-то.
       Потом пытается успокоиться, сказать себе, что он не первый и не последний в своём состоянии, что есть на свете девушки, влюблённые в него, и не обо всех он может знать, а о ком-то и знает. В качестве подтверждения открывает страничку давней знакомой, листает её фотографии, любуется ею.
      И вдруг пишет ей...
      Кадры жизни судорожно приблизились. С трепетом прочёл он её ответное "привет". Вспомнил, какие грустные и томные у неё глаза. "А может, и не ждёт вовсе. Всегда ведь кажется, что чувства, обращённые к нам, непременно должны быть прочнее наших. Ждёт или не ждёт?"
       - Как ты? Как настроение? - спросил он и поставил смайлик. Зачем? Затея написать влюблённой в Никодима девушке Александре выскочила из-за поворота совершенно неожиданно. Она вдруг показалась ему спасением от неумолимой толщи времени, навалившейся на его сердце. А вместе с тем вносила и пикантную изюминку в его открывшееся счастье. Делала это счастье более лёгким и безалаберным. Освобождала любовь от боли. В океанической толще минут и секунд словно открывалось окошечко, обеспечивающее долгожданный доступ к свежему воздуху. В капельницу вливали подслащённый раствор. Ему нравилось нравиться. Он истосковался по женскому вниманию.
          - Никодимка, ничего, я в порядке, а ты как? - И многоточие.
          С ума сойти, как приятно!
         - Я соскучился по тебе... - вдруг написал он,  и сам себя не на шутку испугался.
         - Правда?... Никодимушка, не ожидала я такого от тебя услышать!
         Никодим перевёл взгляд с телефона на собственные туфли, потом на безразличные лица новых попутчиков... Попутчики ему вдруг показались людьми простыми и беззаботными. Он всё ещё помнил несчастного паренька с психологом, двух молодых людей, разглагольствовавших о чувстве вины, но все эти люди начинали выглядеть теперь в его глазах чуть ли не персонажами добрых книжек из далёкого детства. А разговору своему с батюшкой он теперь немало удивлялся, дискуссия их представлялась ему излишне пафосной, а за иные свои откровения и вовсе стало ему неудобно. Словно он кого-то коварно и бессовестно обманул. Возвращаться мыслями к Ангелине стало горько и неприятно. Он начал зверски ревновать её к её, Ангелининой, жизни, казавшейся ему в эту минуту более яркой и цветистой, чем его собственная. Саня же сводила его с ума своей преданностью и доступностью.
      
       - Да, солнышко, правда... - выдала его рука в сообщении. - Ты сейчас где?
        Окошечко раскрылось сильнее, холодный воздух стал вливаться большими порциями, только успевай вдыхать. От нахлынувшего по этому поводу неистового ликования вслед за страницей Санечки он стал листать фотографии других девушек - и те казались ему не менее очаровательными.
          - Я в центре, - пришёл ответ от Сани. И она назвала станцию метро, к которой, - надо же! - он должен был подъехать минут через шесть. Эк, совпадение! Никодим почувствовал себя на краю пропасти, за которым - совсем другая жизнь. Полёт. Близость с женщиной... От мыслей этих его бросало в жар.
           - Я буду там через пять минут! Спускайся!
           И вот в ответ пришло многоточие с лаконичным "ок" на конце. Он вспомнил как-то сразу, одним скопом советы многих друзей, что счастье-то всегда ближе и проще, чем можно себе представить. Тех самых друзей, на которых он совсем ещё недавно обижался.
         "Теперь я сам себе режиссёр" - со вздохом облегчения произнёс Никодим. И сразу погрустнел. Срежиссировать жизнь хотелось по высшему разряду. Без промахов. Так, как ещё не бывало никогда и ни у кого. Карина Кузьминична, к примеру, говорила про Лючию... Кто ещё у нас есть? В глубине что-то истерически задрожало. Трудно-то как... Будто неподъёмная плита навалилась. Но совсем без отношений нельзя. Никодим стал представлять отношения с Санечкой, как изысканно она может будить его по утрам, глядя на него своим преданным взглядом с поволокой, и на этой волне рука его сама написала: "До встречи, солнышко!"
          А кто-то маленький-маленький, задыхаясь на дне, а может в поднебесье, плакал, мол "солнышко-то не она, не она - солнышко!.. Ой, не она, не она!" Никодим услышал тонкий плач маленького человечка внутри него и с размаха заткнул ему глотку следующей мыслию:
        "Я слишком зациклился. Очень хорошо, что во мне столько чувств. К той же Ангелине. Кто спорит? Просто изолью, спроецирую их на ту, подарю той, кто мне будет за это благодарна. Да, кстати... Почему не Лючия? Ах, да, Лючия далеко. Так, а почему не моя первая жена тогда уж? Ведь теперь всё равно... Какой всё равно! Ты спятил? Конечно, Санечка! Меня ждёт Санечка!"
          До вожделенной цели оставалась одна остановка. Никодим впервые за всю дорогу не думал ни о чём. Не мог думать. Не хотел думать. Устал думать. Он превратился в большое увесистое животное, дрожащее, плохо соображающее, с нетерпением прильнувшее к двери вагона. Он снова вытащил телефон, снова стал смотреть фотографии других девчонок, отметил про себя, что с Саней-то ему нельзя будет их разглядывать. И эта мысль его порядком разозлила. "А почему ж нельзя-то? Столько меня ждала! Вот он я! Мало ей, что ли?" Голова отчего-то закружилась - и в этот момент Никодим снова увидел свою жизнь как бы сверху. Впереди - тьма. Видимо, внутреннему маленькому человечку стало плохо с кляпом во рту.
       Светлые трубы на крыше вагона захлопнулись и исчезли, словно и не было их никогда. Его новое солнышко стояло в центре гудящего подземного зала спиной к нему. На ней красовалась аккуратная серо-зелёная шапочка, из которой, Никодим заметил, выбивался ценник. Только что купила? Либо совпало так? Вся её скромная и аккуратная фигурка выражала ожидание. Время от времени она вертела головой по сторонам, почти незаметно. Видимо, ей не верилось, что она действительно, наяву, а не во сне ждёт свою любовь. Никодим прислонился к колонне. Вспомнил неизвестно отчего про генератор и подушки в неисправной машине отца Макара. Уж не приснился ли он ему? Вспомнил о своей собственной машине и с ужасом отметил, что дескать, теперь она уже не принадлежит ему. Что ему ничего, ничего не принадлежит более. Отчего вдруг?Несправедливо же! Его жизнь словно разделили на "до" и "после". Будет другая машина, другая музыка, другой дом, другие зеркала, другое метро, другое небо. Перед ним - новый мир, поющий, крутящийся, мир, чужой мир... Полный чудовищных физических нагрузок и душевных тревог. Полный уверенности, что любовь случается только между дедом Морозом и Снегурочкой. В котором "жизнь - сложная штука" и "вырастешь - сам поймёшь". Где зло - лишь весёлый герой анекдотов, ибо бороться с ним больше нечем. Нечем... И считается, что так было всегда. Господи!
         Санечка взглянула на часы. Сделала разворот в его сторону. Он спрятался за колонну. Подъехал поезд - и Никодим из последних сил рванул к нему, двери остервенело ударили его по ушам, он смог прорваться внутрь, наступив какой-то грязной старухе на ногу, а потом как можно глубже зарылся внутрь, в мокрые куртки пассажиров. И полегчало ему только тогда, когда чёрная свистящая ночь туннеля обняла, наконец, его своим траурным целебным покрывалом.
         
       
          Рука Никодима всё ещё судорожно сжимала телефон, будто хотела писать Санечке и дальше, механически завоёвывать её, а быть может, опомнившись, извиняться перед ней. Не было руке этой прощения ни малейшего, и она не двигалась, замерла, как бы осознавая это. А Никодим мало-помалу стал приходить в себя. Началось это с журчащих воспоминаний детства. Папа с мамой несут его после купания в комнату. Папа не только жив, но и совсем не седой ещё. Чёрные волосы, очки, улыбка добрая, слегка застенчивая... Мама тоже молодая, ни одной морщинки, вся в заботах. И живут они в стране, огромной стране, которой, кажется, больше не существует. Он часто болеет - и ему проделывают пренеприятнейшую процедуру. Парят ноги. Они ездят на дачу на машине "Нива". Взгляд у " Нивы" жалобный... Папа каждый раз вырывает столб из земли и кладёт его вместе с сеткой набок, в сторону малинника, чтобы дать возможность машине развернуться и въехать на участок. Громкий голос дальней родственницы на праздниках. Этот голос у него ещё долго будет ассоциироваться с собственным днём рождения. "А где же вилки? А можно ещё одну тарелочку чистую найти?" "Это самосвал, а это транспортёр" - голос маминой подруги. "А мой брат боится волков!" - хотя нет у него никакого брата. "Он такой медлительный"... Нет, он не вспоминает, он словно действительно находится именно там. "А я знаю, на ком женюсь!" Но не хочет говорить, это тайна. Тайну разгадать нетрудно, девочка в его окружении только одна. Но бабушка подыгрывает ему: "И на ком же?" "Не скажу!" - он улыбается, наминая обеденный борщ с чёрной горбушкой, натёртой чесноком. В окнах - невероятное, необозримое солнце...
       "Не хочу, чтобы октябрь проходил!" "А я тебя поздравляю! Сегодня пер-рвое ноября!" - бабушка хочет его поцеловать. Он - в слёзы.   
        Уточки, уточки... Хлебных крошек им... Крошек хлебных... Хлебных...

         Поезд снова вышел на поверхность - и на окна тут же выбросились косые горсти дождевых капель. Над Москвою шёл ливень. Такой сильный, что казалось, смывает и несостоявшуюся встречу с Саней, и заморский, почти мифический диалог со средневековым старцем Макаром..  Рука разжалась, дав телефону вздохнуть, но в интернет выходить не решалась.
          Заросли мыслей отбрасывали огромные тени, а в них серебрилась река - и они с его супругой, Ангелиной, бросают подплывающим птицам хлеб. С ними - дети, их дети, по которым он так соскучился...  Как же соскучился... "Следующая станция... "
           Ветер в открытых дверях вагона. Кто-то его толкает, хочет выйти в дождь, в этот лютый ветер. Никодим выходит вместе с ним, пропускает его, снова заходит в вагон. Понимает, что проголодался. Хочет курить. Зачем курить, если можно не курить? Вообще?
         Машинально открывает страницу поисковика в интернете. И прямым текстом читает в новостях: "20:36 - молодой человек покончил с собой, бросившись под колёса поезда Московского метрополитена". Двадцать минут назад...
    Уточки-уточки...
И держался уже за отвратительно-скользкий поручень уже совсем другой Никодим, страшный Никодим, Никодим, глубоко и неотвратимо постаревший.
    Перед его глазами неумолимо блестел теперь уже навеки воспалённый взгляд юноши, и навеки отчаявшаяся просьба, единственная его просьба всё громче звонила в колокола.
      Никодим состроил гримасу и начал беспомощно шептать: "У тебя всё... У тебя... Всё у тебя... Господи, помяни душу усопше..." - и заплакал.
      В волнах бессилия к образу паренька незаметно пририсовалась Санечка, причём самым отвратительным и неприемлемым было то, что его воспалённое сознание страстно желало видеть эту девочку такой же раздавленной, на рельсах, хотело наблюдать, как над нею суетятся судебные медики, а немного в стороне лежит шапочка, та самая шапочка с ценником, которую она купила на свидание с ним. Ой ли! Как могла успеть за пять минут? Далась же ему эта чёртова шапочка!
       И тут, прерывая плач, страшное и короткое, пришло, как ни в чём не бывало, словно уже с того света, её сообщение на телефон: "Ты где?" Она ждала, и, видимо, уже начинала тревожиться. Никодим в одно мгновение перестал плакать, а в следующую секунду разбил телефон вдребезги, бросив его на пол.
    Поезд вновь оказался под землёй.
    Кривой панк, сидящий неподалёку, бережно поднял обломки телефона и протянул их Никодиму.
     - С Вами всё в порядке?
    -  Почти, - ответил наш герой, - просто мне - очень.
    - Очень "что"?
    - Неважно. Все "очень" поразительно схожи между собой!
     Панк усмехнулся и стал рыться в планшете.

     А потом к Никодиму подошла Ангелина. Воображаемая Ангелина. Она, почти не касаясь пола, встала позади него и дотронулась ладонями до его плечей, положив свою голову ему на спину. Так они и проехали три последних остановки. И увозил их ввех эскалатор, и Никодим знал, что встреча будет короткой, но также понимал, что за это время они должны сказать друг-другу что-то, если и не судьбоносное, то, по крайней мере, честное.

    - Алин, - сократив её имя до четырёх букв, произнёс он, когда они вышли из метро и сели на ступеньке у входа в круглосуточный суши-бар. Перед ними высились многоэтажки, за которыми мысленно представлялся весь пятнадцатимиллионный городище с запада на восток.

    Она сидела рядом с ним. Но и здесь, будучи материально лишь его воображением, она проявляла свой ершистый характер. Повернула голову не так, как он бы ей предписал, положила ногу на ногу не эдак... И как же это было здорово!
    - Я хочу тебя кое о чём спросить, - продолжил он. Её острые веки шевельнулись, и усталые блестящие глаза приняли отрешённый вид. Это значило, что она внимательно слушает.
    - Почему я столь настойчив по отношению к тебе? - он понизил голос.
    - Это вопрос?
    - Это вопрос. И ответ на него мы оба прекрасно знаем.
    Она посмотрела на него. Она могла не бояться и не боялась Никодима в этот вечер, так как отлично осознавала свою ирреальность.
    Она знала, что в любой момент может оказаться по другую сторону столицы - и ничего ей за это не будет. Но эта бравая уверенность была лишь внешним слоем её поведения. К слову сказать, слоёв сознания, слоёв мировосприятия, слоёв, читаемых в ней Никодимом, у неё было немало.
    Вторым слоем лежало и пульсировало беспокойство, волнение, смутная неразбериха, невозможность состыковать два мира, трудность определить, какой из этих миров принадлежит прошлому, а какой - будущему, и раздражение по этому поводу. На Третьем уровне был покой. Позиция бесстрастного наблюдателя, который уже откормил уткам все крошки в детстве, но ещё пришёл к новым уткам, новым крошкам, новым паркам и коляскам, новой жизни. В этом пространстве человеку легко быть шутником, душой компании, устраивать прыжки с зонтиками с городских скамеек и записи видеороликов с песнями Элвиса Пресли, саккомпанированными на балалайке в лестничном пролёте общежития. Последние два пункта относились, скорее, ко второму слою, но лучший обзор на них открывался. именно с третьего, с вакуума, с небытия. Она хорошо читала разницу в себе между вторым и третьим слоями, иными словами - неплохо умела наблюдать за собой, отслеживать себя.
       Самый же глубокий, тонкий, истинный слой не был локализован. Он как бы и пронизывал собою все три остальных, а вместе с тем являлся самым незаметным из всех. У него было одно очень больное место, там, между первым и вторыми слоями. Пятно, подпалина, труднозаживающий источник боли и желания отдохнуть от жизни, включиться из неё. Пятно, мешающее, в том числе, и тому, чтобы им встретиться на самом деле, в реальном измерении.
      Слой этот наиболее расцветал в глубине, ниже первых троих ярусов, там он образовывал нечто новое, светящееся желанием жить, стремлением к новым берегам. Он мягко ложился на самое основание души, смягчал его острый рельеф, пронизывал лучами внутренние гроты и озёра, облагораживал молекулярное родство с древним и незыблемым фундаментом Земли. Казалось, именно он приводит её тело, её естество в еле уловимое движение, и что самое главное, это движение, это дыхание было у них единым, одним на двоих.
      - Дим, - она также сократила его имя, до трёх букв, - твои чувства слишком серьёзны. Я не готова к таким отношениям.
      - Серьёзными-несерьёзными бывают не чувства и не отношения, - горько констатировал Никодим, - а люди.
      Ей не особо приятным был такой поворот разговора. Она привыкла к его нежным, безответно-карамельным признаниям, а тут в его голосе появилась беспощадная сталь, которая и пугала её, но и провоцировала на продолжение разговора.
      - Может, я и несерьёзна... Но жить мне определённо трудно на этой Земле. Возможно, это хоть сколько-нибудь свидетельствует против последнего. Я чувствую свою вину перед многими. В частности, перед тем человеком, которого ты хорошо знаешь.
      Никодим оказался прав в своей интуиции, она ни разу не упомянула, что не любит его. А ведь это сделать проще всего, когда хочешь избавиться от человека.
      - А ещё ты неготова признать, что когда-нибудь твоя жизнь попросту закончится, - продолжал беспощадно рубить Никодим. Что она ограничена. Что четверть, а может треть, уже позади. Это не запугивания. Это правила, по которым мы живём здесь, на Земле, и никто от правил этих ещё не уходил. Пока ты этого не примешь как план, как спокойно очерченную данность, ты не сможешь режиссировать жизнь. До этого момента она режиссирует тебя. Твой сегодняшний день рисуется тебе всего лишь предисловием к жизни, а серьёзность знаменует окончание присказки и начало сказки. Присказка прекрасна тою бесконечностью, что открывается с её студенческих холмов. Трудно сделать первый шаг в сказку, ибо тогда бесконечность уходит в зажизненные, посмертные просторы, а твоему глазу открывается довольно-таки скромный отрезок. Здесь калитка, там калитка, вот и всё... Ничего весёлого. Да, весело лишь предвкушать, но, стоя на студенческих ходулях и глядя сквозь бинокль в некую отдалённость, далеко не уйдёшь. Никто тебя не запомнит. Ни с кем не поделишься собой, своей любовью, ничего не увидишь по-настоящему. А что касается чувства вины...
        И он начал чертить в воздухе тот самый макет солнца, солнечных лучей, который знал теперь от отца Макара.
            Чертил он его для неё, но при этом начал и сам погружаться в покаянную молитву.
            Пока он не смотрел на неё, она незаметно исчезла. В дождливом воздухе повисла улыбка. Её улыбка.
           Есть выражение: "так старательно объяснял, что сам понял". Никодим впервые осознал, чего именно он от неё ждёт. Взрослости. Щелчка взрослости. Ждёт, чтобы она осознала уменьшаемость времени, отпущенного ей на планете. Осознала по-новому. Почувствовала, что смерть - это не "когда-нибудь не со мной". Пока человек не проникся этим новым ощущением жизненного пути, он не способен принимать решения. И вот до раскрытия её способности принимать эти простые обоснованные решения он её и будет ждать. И провоцировать своим ожиданием её быстрее прийти к тому, к чему должен приходить каждый, каждый, каждый человек. Если хочет быть счастливым.
         Никодим встал со ступеньки и прошёлся по сонному вечернему паркингу машин. Оранжевые, розовые отражения фонарей блестели в лужах. Только теперь он понял, что дождь прошёл и здесь, что ступенька, на которой он сидел, была, оказывается, мокрой, и что теперь он порядком замёрз.
         
          - Не спеши, не спеши ко мне, - стал говорить он спокойно и размеренно, обращаясь всё ещё к ней. - В том, что ты к чему-то не готова, нет ничего зазорного. Никто не имеет права подгонять твоё время, никто не может заставить тебя совершать насилие над собой. Да и на меня посмотри: я тоже меняюсь, мне наша ситуация не менее полезна, чем тебе. Я сам ещё в пути. Ну а два года назад это, можно сказать, это был и вовсе ещё не я. Нам обоим ещё предстоит как следует родиться на этом свете. А там - как Бог даст. Будем вместе или не будем...
       Он быстро разыскал прохожего и позвонил с его телефона другу Трофиму, который жил неподалёку.
       - Спеши, спеши, милая... - шептал он по дороге на встречу к другу, противореча сам себе, как часто бывает с людьми, - Спеши, если хочешь, чтобы мир увидел нас вместе... Человек слаб, слаб человек... Неизвестно, когда оступлюсь. Когда совершу ошибку. Когда и от кого не убегу обратно в вагон поезда. Когда настанет день - и я вместо своего традиционно-горького "мне очень" произнесу вдруг, прокричу страшное, роковое, предательское "мне слишком". И уже ничего нельзя будет исправить...
    
        Впрочем, звёзды на очистившемся небе говорили ему о том, что непоправимого ничего нет, что ничто не произойдёт из того, что не должно произойти, а то что произойти должно, обязательно случится. И что не оставит Господь ни его, ни её, и найдёт она в себе тот стержень, тот посох, ту очерченность, что ей необходима. И что девушке в серо-зелёной шапочке, как ни странно, также нужна была её несостоявшаяся встреча на станции, ибо не задержись она в метро, там на поверхности земли её ожидало что-то ещё, куда более страшное. И что, быть может, она с того момента перестала смотреть на жизнь свою в бинокль. И что новостные порталы погорячились - и тот парень остался жив. И что каждая уточка, приплывая к заводи, обязательно найдёт в ней свою корочку хлеба. И чей-то ребёнок, сидя в коляске на берегу, радостно захлопает ей в ладоши.
        Так шептали звёзды, а уж им можно было либо верить, либо нет.

        И трепетал вокруг него безбрежный вечерний город, и счастье было рассыпано в его огнях, проносилось в его ветре, таилось в его бессонных улицах, а главное - неизвестно откуда явившись, жило теперь в душе нашего героя, которому было всего тридцать два, и он чувствовал себя вправе жить, вновь и вновь обретая в себе силы вести дерзкий и неутомимый диалог с собственной судьбою, и твёрдо знал, что жизни этой он себя ещё покажет.
         

                _____________________
 
Осень 2015