Кто убил Толстого?

Кто убил Толстого?

(перевод главы из книги Элиф Батуман «Одержимые. Приключения с русскими книгами и людьми, которые их читают»)



Международная Толстовская конференция длится четыре дня и проходит на территории Ясной Поляны — усадьбы, где Толстой родился, прожил большую часть жизни, написал «Войну и мир», «Анну Каренину» и был похоронен.

Летом, после моего четвертого года в Стэнфорде, я представила на этой конференции часть главы из диссертации. На тот момент факультет раздавал два вида грантов с международной поездкой: 1000 долларов за доклад на конференции или 2500 долларов за полевое исследование. Мои нужды прекрасно укладывались в первую категорию, но ради лишних 1500 долларов я решила попробовать написать заявку на полевое исследование. Должна же быть какая-то тайна, которую можно раскрыть только у Толстого дома?

Под слепящим солнцем я доехала на велосипеде до библиотеки и провела несколько часов, запершись в охлаждаемой кабинке, освещённой лампами дневного света, с семисотстраничным «Толстым» Анри Труайя.  С особенным интересом я прочла последние главы — «Завещание» и «Бегство». Потом я взяла учебник по ядовитым растениям и просмотрела его на улице, у кофейного киоска. Наконец, вернулась внутрь и подключила ноутбук.

«Толстой умер в ноябре 1910 года на захолустной железнодорожной станции Астапово, при, что называется, странных обстоятельствах, — напечатала я. — Странность этих обстоятельств немедленно влилась в более широкий контекст жизни и трудов Толстого. В конце концов, разве кто-то ожидал, что автор «Смерти Ивана Ильича» возьмёт и тихонько преставится в каком-нибудь тёмном углу? И вот смерть приняли за должное, хотя вообще-то она заслуживала более пристального изучения».
Я была весьма довольна своей заявкой, озаглавленной «Умер ли Толстой от естественных причин или был убит? Судебная экспертиза» и содержавшей исторический обзор о людях, которые имели мотивы и возможности повлиять на смерть Толстого:


Стоит ли сомневаться, что у Толстого, самого противоречивого общественного деятеля России, имелись могущественные враги. «Получены угрожающие убийством письма», — записал он в дневнике в 1897 году, когда его заступничество за секту духоборов вызвало громкие протесты православной церкви и царя Николая, который даже установил за Толстым надзор тайной полиции.

Как часто бывает, враги Толстого вызывали не больше хлопот, чем его так называемые друзья, например, паломники, наводнившие Ясную Поляну: это переменчивое сборище философов, бродяг и отщепенцев, которых домашние окрестили одним словом — «тёмные». Эта расплывчатая категория включала в себя морфиниста, математически выводившего христианские догматы; босого семидесятилетнего шведа, проповедовавшего «простоту» в морали и одежде, которого пришлось прогнать «за неприличное поведение»; и слепого старовера, который, заслышав шаги Толстого, кричал: «Лжец! Лицемер!»

Между тем, в семейном кругу завещание Толстого было предметом мучительного раздора…


«Вы  определённо самая моя нескучная студентка, — сказала мне наставница, когда я поведала ей свою теорию. — Толстой — убит! Ха! Ха! Ха! Ему было восемьдесят два года, и у него случались припадки!»

«Это-то и делает преступление идеальным», — терпеливо объясняла я.

Факультет это не убедило. Но грант на 1000 долларов за доклад мне всё же дали.



В день вылета в Москву я опоздала в аэропорт. Регистрация почти закончилась. И хотя на самолёт меня всё-таки пустили, моему чемодану повезло меньше, а впоследствии он и вовсе исчез из информационной системы «Аэрофлота». Авиаперелёт как смерть — отнимает у тебя всё.

Из-за того, что в Ясной Поляне нет магазинов одежды, все четыре дня конференции мне пришлось ходить в том, в чём я прилетела: в шлёпанцах, трениках и фланелевой рубашке. Я надеялась поспать в самолёте и оделась соответствующе. Некоторые толстоведы-международники приняли меня за толстовку — будто, как Толстой и его последователи, я дала зарок ходить в сандалях и носить одну и ту же крестьянскую рубаху день и ночь.

Числом их, толстоведов-международников, было около двадцати пяти. За разговорами о Толстом мы слонялись все вместе по дому Толстого и саду Толстого, сидели на любимой скамейке Толстого, восхищались ульями Толстого, дивились любимой избе Толстого и избегали отдалённых потомков любимых гусей Толстого: одно из этих диковатых существ ущипнуло специалиста по семиотике культуры.

Каждое утро я звонила по поводу моего чемодана. «А, это вы, — вздыхал сотрудник «Аэрофлота». — Да, ваш запрос поступил. Адрес: Ясная Поляна, дом Толстого. Когда мы найдём чемодан, отправим его вам. А пока, знакомы ли вы с нашим русским выражением  — смирение души?»



В первое утро выступлений один малевичевед прочёл доклад об иконоборстве Толстого и красном прямоугольнике Малевича. Он сказал, что Николай Ростов — это красный прямоугольник. Остаток дня он просидел, закрыв лицо руками в позе великого страдания. Потом огромная русская текстологиня в огромном сером платье долго излагала подробности новой работы о ранних вариантах «Войны и мира».  Зафиксировав взгляд на среднем расстоянии, не обращаясь к записям, она скандировала полупросительным, полуназидательным тоном, как будто произносила тост длинною в час.

Только она собралась сесть, как снова подскочила и добавила: «В четверг мы услышим ещё кое-что об этих очень интересных изданиях!.. если ещё будем живы». Среди толстоведов-международников было признаком хорошего тона снабжать все заявления о будущем этой оговоркой — аллюзией на поздние дневники Толстого. После религиозного перерождения 1881 года, Толстой изменил манеру завершать каждую дневниковую запись планом на следующий день; теперь он просто писал: «если буду жив». Мне пришло на ум, что с 1881 года Толстой был уверен, что его убьют.

После этого превращения Толстой решил отдать свои авторские права «народу». Это решение довело его до битвы не на жизнь, а на смерть с собственной женой, Соней, которая распоряжалась домашними финансами и за годы совместной жизни родила Толстому в общей сложности тринадцать детей. Толстой в конце концов уступил Соне права на все вещи, написанные до 1881 года, но остальные отошли к одному из «тёмных», Владимиру Черткову, аристократу, ставшему толстовцем, чья фамилия содержит русское обозначение дьявола — «чёрт».

Доктринёр, известный своим бессердечным равнодушием к человеческим обстоятельствам, Чертков задался целью привести всю жизнь и труды Толстого в соответствие с  принципами толстовства. Он стал постоянным компаньоном Толстого и в конце концов получил редакторский контроль над всеми его текстами — включая дневники, которые весьма подробно описывали супружескую жизнь Толстых. Соня так и не простила мужа. Толстые стали без конца ссориться, это затягивалось до ночи. Их крики и рыдания сотрясали стены. Толстой орал, что сбежит в Америку. Соня с воплями бежала в сад, угрожая самоубийством. Согласно секретарю Толстого, Чертков преуспел в своём плане: добиться морального разрушения жены Толстого, чтобы завладеть контролем над его рукописями. В эту бурную пору их брака, Толстой написал «Крейцерову сонату» — роман, в котором муж, напоминающий Толстого, жестоко убивает жену, напоминающую Соню. Всякий, кто ищет злой умысел в смерти Толстого, найдёт немало интересного в «Крейцеровой сонате».



Тем вечером в академическом общежитии я вышла на балкон и зажгла сигарету. Несколько минут спустя открылась дверь соседнего балкона. Балконы были совсем близко, их перила разделяло где-то десять дюймов чёрного пространства. Пожилая женщина вышла наружу и замерла, как статуя, сурово глядя вдаль, очевидно, занятая мыслями о Толстом. Потом повернулась ко мне, довольно-таки неожиданно. «Дайте, пожалуйста, прикурить», — попросила она.

Я выудила из кармана коробок, зажгла спичку и протянула на её балкон. Она перегнулась, прикурила «Кент лайт» и принялась дымить. Я решила воспользоваться этим моментом человеческого контакта, чтобы попросить шампуня. (В академических ванных его не было, а мой сгинул где-то вместе с чемоданом.) Когда я упомянула шампунь, какая-то сильная эмоция пробежала по лицу старухи. Страх? Досада? Ненависть? Я утешилась тем, что предоставила ей возможность попрактиковаться в смирении души.

«Минутку», — смиренно сказала соседка, как будто прочитав мои мысли. Она оставила сигарету в стеклянной пепельнице. Струйка дыма поднималась в безветренную ночь. Я шмыгнула в комнату поискать ёмкость для шампуня, и остановилась на керамической кружке с изображением исторических белых ворот Ясной Поляны. Под картинкой была цитата из Л.Н. Толстого о том, что он не может представить Россию без Ясной Поляны. 

Я протянула эту кружку через узкую бездну, и соседка налила в неё мыльной воды из пластиковой бутылочки. До меня дошло, что она делится буквально последними каплями шампуня, который она смешала с водой, чтобы подольше хватило. Я поблагодарила её настолько сердечно, насколько умела. Она ответила величавым кивком. Мы постояли молча.

«У вас есть кошки или собаки?» — наконец спросила она.

«Нет, — сказала я. — А у вас?»

«В Москве у меня восхитительная кошка».


* * *

«В усадьбе Толстого в Ясной Поляне нет кошек», — начинается известная монография Эми Манделкер «Рамки Анны Карениной»:


Свернувшись или, скорее, скрутившись на солнце, от чумного вторжения обороняют дом Толстого не ожидаемо кошачие символы домашнего уклада, а змеи... Предков этих пресмыкающихся домашних питомцев завела айлурофобная жена Толстого, Софья Андреевна, чтобы избавить дом от грызунов.


Я размышляла над этими строками во второе утро выступлений, когда насчитала в конференц-зале аж четыре кошки. С другой стороны, отдавая должное Эми  Манделкер, трудно заподозрить Ясную Поляну в недостатке змей. За завтраком один историк описывал, как он изучал маргиналии на полях толстовских экземпляров Канта: он видел змею прямо там, в архиве.

«Но хотя бы маргиналии были хорошие?» — спросил кто-то.

«Нет. Он совсем ничего не писал на полях, — сказал историк. Сделав паузу, он торжествующе добавил: — Но книги распахивались на определённых страницах!»

«И?»

«Да! Ясно же, это любимые страницы Толстого!»

Утренний блок был посвящён сравнениям Толстого с Руссо. Я попыталась сосредоточиться, но не могла выкинуть из головы змей. Возможно, Толстой погиб от  какого-то яда?

«Французский критик Ролан Барт сказал, что наименее продуктивный предмет литературной критики — это диалог между авторами, — начала вторая выступающая. — Тем не менее, сегодня я собираюсь поговорить о Толстом и Руссо».

Я вспомнила рассказ о Шерлоке Холмсе, в котором наследница из Суррея, испуская дух в мучительной агонии, выговаривает: «Лента! Пёстрая лента!» Доктор Уотсон предполагает, что её убили цыгане, ставшие табором на территории поместья, они как раз носили платки с узором в горошек. Но Уотсон неправ. Слова наследницы на самом деле относились к редкой пятнистой индийской гадюке, которую через вентиляционное отверстие запустил в её комнату коварный отчим.

Предсмертные слова наследницы, «пёстрая лента», являют собой один из ранних примеров «ключа» в детективной прозе. Часто ключ — означающее со множеством значений: цыгане, платок, гадюка. Но если «пёстрая лента» это ключ, сонно гадала я, то змея это что? Я встрепенулась от громкого шума. Толстоведы аплодировали. Вторая выступающая закончила доклад и двигала микрофон по столу к соседу.

«Самой важной природной стихией и для Толстого и для Руссо был — воздух».



Я гуляла по берёзовым аллеям Ясной Поляны, выискивая ключи. Змеи плавали в пруду, пуская круги по воде. Всё здесь было музеем. Змеи это генетический змеиный музей. Мухи жужжат из поколения в поколение; знаю — они знают, но не скажут мне. Извилистой тропой я пришла к могиле Толстого — травянистому бугру, напоминающему рождественское полено. Я глядела на неё три минуты. Мне показалось, что она двинулась. Позже, возле пасеки Толстого, я села на скамейку, не на его любимую, и заглянула в мусорку. Она была наполнена окурками сигарет и огуречной кожурой.

В 1909 году, в этом самом лесу, на пне, Толстой подписал тайное завещание. Все свои авторские права он оставлял под контролем Черткова и своей младшей дочери, Саши, истовой толстовки. Долгое время это было самым страшным кошмаром Сони — «Ты хочешь отдать все права Черткову и уморить своих внуков до смерти!» — и вылилось в дотошную программу шпионажа и домашнего сыска. Однажды она провела целый день лёжа в канаве, наблюдая в бинокль за входом в усадьбу.

В один из сентябрьских дней 1910 года Соня прошествовала в кабинет Толстого с детским пистонным пистолетом и выстрелила в фотографию Черткова, потом разорвала её на клочки и спустила в туалет. Когда Толстой вошёл в комнату, она снова выстрелила из пистолета, чтобы напугать его. На другой день Соня визжала: «Я убью Черткова! Я его отравлю! Или он или я!»

Третьего октября, днём, у Толстого случился припадок. Его челюсти свело спазмом, и он издавал мычание вперемешку со словами из статьи, которую писал о социализме: «Вера... разум... религия... государство». Потом у него начались такие интенсивные судороги, что три взрослых человека не могли его удержать. После пяти серий судорог Толстой уснул. Он проснулся на следующее утро, вроде бы оправившись.

Несколько дней спустя Толстой получил письмо от Черткова и отказался показать его Соне. Соня пришла в ярость и повторила свои обвинения насчёт тайного завещания. «Её поступки относительно меня не только не выражают любви, — писал Толстой о Соне, — но как будто имеют явную цель убить меня». Толстой укрылся в кабинете и попытался отвлечься чтением «Братьев Карамазовых»: «Какая из двух семей, Карамазовых или Толстых, страшнее другой?» — задался он вопросом. По мнению Толстого, «Братья Карамазовы» отвратительны антихудожественностью, легкомыслием, кривлянием и неподобающим отношением к важным предметам.



В три часа ночи 28 октября Толстой проснулся от шума: Соня рылась в ящиках его стола. Сердце его дико заколотилось. Это была последняя соломинка. Солнце ещё даже не встало, когда великий писатель, схватив электрический фонарик, покинул Ясную Поляну навсегда. Компанию ему составил его доктор, толстовец по фамилии Маковицкий. После изнурительного двадцатишестичасового путешествия, они прибыли в Шамордино, где жила сестра Толстого Мария, монахиня. Толстой решил провести здесь остаток жизни, в съёмной избе. Но уже на следующий день к нему присоединилась Саша, которая на пару с Маковицким убедила простывшего писателя, что ему следует бежать на Кавказ. Этот небольшой отряд отбыл 31 октября в вагоне второго класса; билеты, во избежание погони, на каждой станции покупали новые.

Лихорадка Толстого усилилась. Его бил озноб. К тому времени, когда они достигли Астапово, он уже был слишком болен, чтобы продолжать путешествие. Его положили в доме начальника станции. Здесь Толстой бредил, терял сознание, мучился от лихорадки, судорог, приступов головной боли, звона в ушах, галлюцинаций, затруднённого дыхания, икоты, непостоянного и учащённого пульса, изнуряющей жажды, распухшего языка, дезориентации и потери памяти.

В свои последние дни Толстой часто объявлял, что сочинил нечто новое и хочет продиктовать. Затем он или совсем ничего не выговаривал, или выходила нечленораздельная словесная каша. «Прочти мне, что я сказал, — приказывал он Саше. — Что я написал?» Однажды он так разозлился, что начал бороться с ней, крича: «Отпусти; как ты смеешь меня держать! Отпусти!»

Доктор Маковицкий поставил диагноз — катаральная пневмония.

Соня прибыла в Астапово второго ноября. Ей не позволили войти в дом начальника станции, расположилась она неподалёку, в вагоне. Она решила, что если Толстой поправится и попытается сбежать за границу, она заплатит пять тысяч рублей частному сыщику, чтобы тот последовал за ним.

Состояние Толстого ухудшилось. Он дышал с большим трудом, производя ужасающие хрипящие звуки. Он забыл, как пользоваться карманными часами. В последний период ясного сознания, шестого ноября, он сказал дочерям: «Советую вам помнить, что на свете есть много людей, кроме Льва Толстого». Он умер от дыхательной недостаточности седьмого ноября.



На третий день Толстовской конференции профессор из Йеля прочёл доклад о теннисе. В «Анне Карениной», начал он, Толстой представил лаун-теннис в очень негативном свете. Анна и Вронский беспечно колотили по мячику, балансируя на краю бездонной духовной и моральной пропасти. Когда Толстой писал эту сцену, сам он в теннис ещё не играл, для него это была какая-то английская причуда. В 68 лет Толстому подарили теннисную ракетку и научили правилам игры. Он тут же стал заядлым теннисистом.    
   
«Ни один другой писатель не был столь склонен к великим противоречиям», — пояснил профессор, чьи усы и подвижные брови придавали ему сходство с волокитой XIX века. Всё лето напролёт Толстой по три часа в день играл в теннис. Ни один противник не мог утолить неослабную толстовскую жажду игры; гости и дети по очереди играли с ним.

Толстоведы-международники дивились атлетизму Толстого. Ему бы жить до восьмидесяти пяти — девяноста — ста лет!

Толстой, к тому же, на седьмом десятке научился кататься на велосипеде. Первый урок состоялся ровно через месяц после смерти его и Сони любимого младшего сына. Велосипед и вводный урок были подарком от Московского общества велосипедистов-любителей. Можно только гадать, что чувствовала скорбящая Соня, когда она увидела колесящего по садовым дорожкам мужа. «Толстой научился ездить на велосипеде, — записал в ту пору Чертков. — Не противоречит ли это христианским идеалам?»



В последний день выступлений, в своём толстовском наряде и шлёпанцах, я заняла место за длинным столом и прочла доклад о двойном сюжете в «Анне Карениной». Он завершался кратким сравнением романа Толстого с «Алисой в Стране чудес», что было принято неоднозначно, так как я не могла доказать, что Толстой знал «Алису» на момент написания «Анны Карениной».
   
«Ну, «Алиса в Стране чудес» была опубликована в 1865 году, — сказала я, пытаясь игнорировать любовную сцену, которая разыгрывалась прямо за окном между двумя потомками толстовских лошадей. — Хорошо известно, что Толстой любил получать по почте все свежие английские книги».

«В личной библиотеке Толстого был экземпляр “Алисы в Стране чудес”», — сказала одна из архивисток.

«Но это издание 1893 года, — возразила организаторша конференции. — Там дарственная надпись его дочери Саше, а Саша родилась только в 1884 году».

«Значит, Толстой не читал «Алису» в 1873 году!» — крикнул старик из задних рядов.

«Ну, это неизвестно, — сказала архивистка. — А если он сперва её прочёл, а потом купил новую книгу, чтобы подарить Саше?»

«А если бы, да кабы, у меня во рту росли грибы — тогда бы был не рот, а целый огород!» — парировал старик.

Одна из экспертов по Руссо подняла руку. «Если Анна соответствует Алисе, а Лёвин — Белому Кролику, — сказала она, — то кто тогда Вронский?»

Я попыталась объяснить, что не предполагаю однозначной переклички между всеми персонажами «Алисы в Стране чудес» и «Анны Карениной». Экспертка по Руссо вперилась в меня. «К тому же, — заключила я, — с Белым Кроликом я бы сравнила Облонского — не Лёвина».

Она помрачнела. «Так Вронский — Белый Кролик?»

«Вронский — Безумный Шляпник!» — крикнул кто-то.

Организаторша конференции встала со стула. «Думаю, мы можем продолжить эту интересную дискуссию за чаем».



В толчее у чайного стола я оказалась бок о бок с архивисткой, и та похлопала меня по плечу. «Уверена, что Толстой читал «Алису в Стране чудес» до 1873 года, — сказала она. — А ещё, мы сегодня получили полицейский рапорт. Поступил некий чемодан, он лежит у охраны».

Она направила меня в камеру хранения, расположенную в одной из исторических белых въездных башен Ясной Поляны — тех самых башен, что запечатлены на кружке, которой я воспользовалась, чтобы позаимствовать шампунь. Кружка оказалась ключом. Как фабрика киблеровских эльфов таится внутри дуплистого дерева, так и вся служба охраны целиком сокрыта в башенке ворот. Рядом со стальным столом одного из охранников, под портретом Толстого в раме, стоял мой чемодан. Он прибыл два дня назад, но неизвестно было, чей он. Я подписала формуляр и потащила чемодан по мху и древесным корням обратно к конференц-залу. Появился неплохой повод посмотреть под ноги. Я искала Hyoscyamus niger — белену, бешеную траву — ядовитое растение, произрастающее в Евразии.   

Белена содержит токсин атропин, действие которого перекликается почти со всеми симптомами Толстого, включая лихорадку, сильную жажду, бред, галлюцинации, дезориентацию, учащённый пульс, судороги, затруднённое дыхание, агрессивность, бессвязную, нечленораздельную речь, потерю памяти, нарушение зрения, расстройство дыхания и кардиопульмональный шок. Характернейший признак отравления атропином — расширение зрачков, вызывающее повышенную чувствительность к свету. У меня не было информации насчёт зрачков Толстого, но в дневнике Черткова содержится наводящее на мысли наблюдение: «Толстой — к удивлению его докторов — продолжал проявлять признаки сознания до самого конца… отворачиваясь от света, направленного ему в глаза».

Едва ли не любой мог кинуть белены Толстому в чай (который он пил в больших количествах). Например, Чертков, на пару с доктором Маковицким. Они, истовые толстовцы, имели достаточный мотив: что если Толстой раскается и снова изменит завещание? Что если, дряхлея, он даст слабину и вступит в противоречие с принципами толстовства?

У Сони, вдобавок к мотиву, имелся известный интерес к ядам. «Я обратилась к книге Флоринского по медицине, чтобы понять, каковы последствия отравления опиумом, — записала Соня в дневнике в 1910 году. — Сначала возбуждение, потом оцепенение. Нет противоядия». Потом были сыновья Толстых: в то время как дочери предпочитали сторону Толстого, сыновья, которым вечно не хватало денег, выбирали сторону матери. В 1910 году Соня похвалялась тем, что даже если Толстой действительно написал тайное завещание, она с сыновьями от него отвертится: «Мы непременно докажем, что у него в последние годы помутился рассудок, случались частые обмороки… Мы докажем, что его вынудили написать это завещание в момент умственной слабости».

Возможно, Соня воспользовалась атропином, чтобы имитировать эффекты припадка. Она, вероятно, намеревалась не убить мужа, а лишь подготовить почву для аннулирования его завещания. Но в спровоцированном атропином бреду Толстой пустился в причудливое и фатальное бегство.

После смерти Толстого Соня, получившая царскую пенсию, пыталась бороться с Сашей и Чертковым за авторские права. В её планы вмешалась история — в виде Первой мировой войны и последовавшей за ней революцией 1917 года. Соня и Саша окончательно помирились во время голода 1918-1919 годов. О том периоде жизни матери Саша вспоминала: «Она казалась странно безразличной к деньгам, роскоши, вещам, которые прежде ей так нравились». На смертном одре Соня сделала странное признание: «Я хочу тебе сказать, — с трудом выговорила она между приступами кашля. — Знаю, я была причиной смерти твоего отца».



Среди всех докладов на конференции самым таинственным был доклад о пьесе Толстого «Живой труп». Его зачитал семидесятилетний чех с большими водянисто-серыми глазами, пользовавшийся симпатиями за свою неумеренную общительность и щедрость с бутылкой односолодового виски, которую он носил в своём чемоданчике. Все звали его Ваней, хотя едва это его настоящее имя.

Героя «Живого трупа» зовут Фёдор. Фёдор женат, но водится с цыганами. Он целомудренно влюблён в цыганскую певицу. Тем временем, его жена Лиза целомудренно влюблена в его лучшего друга, фамилия которого, странным образом, Каренин. (Мать Каренина, вообще-то, Анна Каренина.) Хотя любовь Лизы взаимна, пара держит чувства в узде, пока Фёдор не даст согласия на развод. Фёдор, в свою очередь, не может подать на развод, не запятнав честь цыганской певицы. В отчаянии Фёдор решает убить себя и даже пишет предсмертную записку, но цыганка убеждает его поступить иначе: просто оставить на берегу реки свои вещи с запиской в кармане. Все думают, что он утонул, включая Лизу и Каренина, которые женятся. Но в тот самый момент, когда и для Фёдора могла бы начаться новая жизнь — ничего не выходит.  Фёдор почему-то не меняет имя. Он не женится на цыганке. Они ссорятся и расстаются. Фёдор всё время проводит в трактире. «Я — труп!» — кричит он, хлопая стаканом по столу. В конце концов, Фёдора опознают, а Лизу арестовывают за двоебрачие. В отчаянии Фёдор стреляется. Живой труп становится обыкновенным трупом.      
   
«Живой труп» основан на реальной истории алкоголика по фамилии Гимер, который инсценировал самоубийство и был сослан в Сибирь. Московский Художественный театр был очень заинтересован в постановке пьесы, но Толстой отнекивался. «В ней семнадцать актов, — сказал он. — Для неё нужна поворачивающаяся сцена». Настоящая причина отказа Толстого стала известной гораздо позднее. Гимер, вероятно, каким-то образом прознал, что о нём написали пьесу, и, по возвращении из Сибири, заявился в Ясную Поляну. Толстой занялся несчастным, убедил его бросить пить, и даже нашёл ему работу в том самом суде, где его приговорили. В свете реального «воскресения» Гимера, Толстой отказался от постановки «Живого трупа».

У этой странной истории ещё более странный эпилог. Когда Толстой в 1908 году лежал в лихорадке, один из посетителей принёс ему известие о смерти Гимера. «Вот теперь труп, и правда, умер», — съязвил посетитель, но Толстой совершенно забыл не только о своём бывшем протеже, но и о существовании пьесы. Даже после пересказа её сюжета Толстой не припомнил, что писал такое: «И я очень, очень рад, что она покинула мою голову, уступив место чему-то другому». Центральным вопросом Ваниного выступления было: «Кто такой живой труп?»

Спор крутился и вертелся, сверкая на солнце. В какой-то момент казалось, что толстовский Фёдор — это на самом деле Фёдор Достоевский, перенёсший расстрельную команду и уцелевший в Мёртвом доме. Потом выходило, что Фёдор — это Фёдоров, философ-библиотекарь, который считал, что всеобщая задача человечества — направить силы науки на уничтожение смерти и воскрешение всех умерших людей. Ещё позже казалось, что живой труп — это Анна Каренина, которая умерла прелюбодейкой в «Анне Карениной» и вернулась свекровью в «Живом трупе». Потом — Иисус Христос, чью могилу нашли пустой через три дня и ночи: чем был толстовский бог, если не живым трупом? И чем был Толстой?



Банкет тем вечером продлился до десяти или одиннадцати часов. Развлечение обеспечили ученики аккордеонной академии Льва Толстого: ребята от шести до пятнадцати лет, уже способные играть со всеми ухватками добродушных ностальгирующих стариков. Даже младший из ребят, игравший на почти игрушечном аккордеоне, понимающе улыбался, кивал и даже подмигивал публике.

Прежде всего, я заглянула в общежитие, приняла там душ и надела льняное платье. Многие толстоведы-международники поздравили меня со сменой костюма. Некоторые из них всерьёз думали, что у меня нет никаких других вещей. Белорус из Парижа пожал мне руку. «Вам надо переодеться трижды за вечер, — сказал он, — чтобы наверстать упущенное время».

За ужином произносилось много тостов. Неизвестный в спортивной куртке изрёк особенно длинный бессмысленный тост; позднее выяснилось, что это был пра-пра-правнук Толстого.



На следующее утро надо было рано вставать, из-за последнего мероприятия международной Толстовской конференции, поездки в бывшую усадьбу Антона Чехова. Трёхчасовой маршрут из Ясной Поляны в Москву пролегает поблизости от Мелихово. В этом отношении в поездке туда имелась некоторая толика логистического смысла. И всё же, после пяти дней, посвящённых исключительно Толстому, мастеру русского романа, странновато было так легкомысленно переключиться на Чехова — мастера русского рассказа, писателя совершенно другого склада — всего лишь потому, что нам было по пути. 

И вот, после банкета, когда участники разошлись по своим комнатам укладывать чемоданы — а мой ведь, конечно, так и не был распакован — я вышла на балкон подумать о Чехове. Воздух пах зеленью и сигарным дымом, напоминая о чудном рассказе, который начинается с того, что молодой человек поздно вечером приезжает в усадьбу своего бывшего научного руководителя, знаменитого садовода. Сильно похолодало, и садовод с дочкой в панике — сады могут замёрзнуть. Дочь решила не ложиться всю ночь и следить за кострами. Всю ночь напролёт, промокшие, они с молодым человеком ходят, кашляя, между рядами деревьев, следя за работниками, которые подкидывают в тлеющие костры навоз и сырую солому. Я попыталась припомнить, чем кончается эта история. Кончается она неважно. 

Чехову было девять лет, когда опубликовали «Войну и мир». Он очень восхищался Толстым и мечтал познакомиться с ним; в то же время, перспектива этого знакомства наполняла его такой тревогой, что однажды в Москве он выбежал из бани, когда узнал, что Толстой находится там же. Чехов не хотел встретить Толстого за купанием, но, видимо, это была его неотвратимая судьба. Когда наконец Чехов набрался мужества поехать в Ясную Поляну, он прибыл как раз в тот момент, когда Толстой направлялся к ручью для ежедневного омовения. Толстой настоял на том, чтобы Чехов присоединился к нему; Чехов потом вспоминал, что когда они, раздевшись догола, по горло окунулись в воду, борода Толстого величественно колыхалась перед ним.

Несмотря на свою извечную неприязнь к профессии врача, Толстой сразу же почувствовал расположение к Чехову. «Он очень даровит, и сердце у него, должно быть, доброе, — сказал он. — Но до сих пор нет у него своей определённой точки зрения». Точка зрения Чехова была очень неопределённой, что странным образом и привело его с глазу на глаз с колышущейся бородой одного из величайших чудаков мировой литературы. Теперь ручей, в котором они купались, частично перегорожен и совсем зарос. Один из толстоведов-международников, вознамерившийся посидеть в нём, вышел из воды зелёным с ног до головы.

Чехов, внук крепостного, не видел в толстовстве никакого смысла. Зачем образованным людям опускаться до уровня крестьян? Это крестьяне должны подняться до уровня образованных людей! Тем не менее, Чехов благоговел перед Толстым до конца своих дней. «Он человек практически совершенный», — заметил Чехов однажды. И, в другой раз: «Я боюсь смерти Толстого. Если бы он умер, то у меня в жизни образовалось бы большое пустое место». В действительности, Толстой пережил Чехова на шесть лет.

Ещё будучи студентом-медиком, Чехов время от времени кашлял кровью. Он списывал это на бронхит и грипп, но все знали настоящую причину. Однажды вечером, в 1897 году, во время ужина со своим издателем в лучшем ресторане Москвы, Чехов перенёс тяжёлое лёгочное кровотечение. Кровь лилась из его рта на белую скатерть. Его спешно отвезли в частную клинику и поставили диагноз — прогрессирующий туберкулёз обоих лёгких. Он пережил тот приступ, но несколько дней был крайне слаб и не мог говорить. К нему допускали только членов семьи. И тут заявился Толстой, в огромной медвежьей шубе. Ни у кого не хватило духа попросить его уйти, и он присел у кровати Чехова и долго говорил ему о «бессмертии души». Чехов молча слушал. Хотя он и не верил в бессмертие души, тем не менее его тронула забота Льва Николаевича.

Последние встречи Толстого и Чехова состоялись в Ялте, куда Чехов уехал умирать. Однажды в Ялте Толстой обнял Чехова. «Голубчик, пожалуйста, — сказал он, — не пишите больше драм!» В другой раз, когда двое писателей любовались морем, Толстой спросил: «Вы сильно распутничали в юности?» Чехов сконфуженно промолчал. Толстой, озирая горизонт, признался: «Я был неутомимый!..»   
 
Отчего Чехов не пытался лечиться? Отчего не замечал симптомов — особенно после недель, проведённых им у постели брата Николая, который умер от туберкулёза в 1889 году? Мне вспомнилась постановка «Дяди Вани», первая пьеса на русском языке, которую я видела в Москве несколько лет назад. Доктора Астрова играла телезвезда, актёр, знаменитый ролью доктора Уотсона в советском сериале про Шерлока Холмса. Глядя на доктора Астрова, курящего трубку, изучающего карты, сетующего на вырубку лесов, — глядя на доктора Астрова, не способного заметить по-настоящему важную вещь, что Соня любит его, — я была потрясена его схожестью с доктором Уотсоном. Доктор, подумала я, ты смотришь, но не видишь! При всей своей научной выучке, знаков ты читать совсем не умеешь.    



На следующее утро, в шесть часов, двадцать пять толстоведов-международников сели на заказной автобус до Москвы. Никто толком не знал, далеко ли до Мелихово от Ясной Поляны, сколько туда добираться и будут ли по пути остановки. Лина, эмоциональная рыжеволосая молодая женщина, писавшая диссертацию о Толстом и Шопенгауэре, была сильно озабочена вопросом санитарных остановок. «Автобус будет трясти, — предположила она. — А туалета на этом трясучем автобусе нет».

Для пущей уверенности мы с Линой заключили договор: если кому-то из нас понадобится туалет, мы вместе проследуем к кабине водителя и потребуем остановки. 

Автобус мчался по шоссе в сторону Москвы. Сквозь берёзовые рощи, мелькавшие за окном, проглядывала та же железнодорожная ветка с севера на юг, которая уносила Толстого из Шамордино в Астапово.

Часом севернее Тулы Лина скользнула на сиденье рядом со мной. «Пора, — сказала она. — Вспомни своё обещание».

«Помню», — сказала я, собираясь вставать, но Лина не шелохнулась. «У меня месячные, — сказала она, глядя прямо вперёд. — На десять дней раньше. Вот не вовремя». Я изобразила сочувственную мину. «Совсем не вовремя», — твёрдо сказала она, а потом встала. 

Мы пошли вперёд. Водитель никак не откликнулся на нашу просьбу, но что-то в его сияющей бритой голове подсказывало, что он нас услышал. Несколько минут спустя автобус, качнувшись, съехал с дороги и затормозил у заправочной станции.

Женский туалет располагался в пятидесяти ярдах от бензоколонок в сараюшке на краю леса. Дверь была сколочена из досок, но доски сгнили и болтались на гвоздях. Первой зашла огромная текстологиня. Раздался какой-то приглушённый треск, и она немедленно выскочила.

«В лес, девочки», — заявила текстологиня. Мы разбрелись по чахлому лесу позади заправочной станции. В лесу было полно мусора. Зачем я здесь? — подумала я, глядя на водочную бутылку, лежащую на земле. Из-за Чехова, ответила я себе.
Когда я вернулась в автобус, водитель чистил ногти карманным ножиком. Лина подошла через пару минут. Она сказала, что её укусила одна из божьих тварей.

«Он их много насоздавал», — заметила я по поводу бога и его тварей.

Не знаю, сколько мы прождали в автобусе, прежде чем вдруг стало казаться странным, что он ещё не тронулся. Я обратила внимание, что снаружи возникла какая-то суматоха. Прямо за моим окном организаторша конференции — шустрая канадка, которая написала хорошо принятую книгу о крестьянской жизни в изображении Толстого — открывала багажное отделение. Её круглое, в очках, лицо выражало решимость, когда она, вытащив чемодан, понесла его куда-то.

Оглядевшись, я вдруг заметила, что некоторые толстоведы-международники отсутствуют: военный историк и его жена, теннисовед из Йеля и эксперт по «Живому трупу». Мы с Линой вышли из автобуса, чтобы разобраться.

«Я сказала ему просто их выкинуть, — говорила организаторша конференции. — Он упёрся, что надо взять их с собой. Пойду хоть поищу двойной пакет». Она поспешила в сторону заправочной станции, неся большой полиэтиленовый пакет, который явно содержал нечто тяжёлое.

«Жуть что будет, когда он откроет чемодан», — сказала жена военного историка.

Выяснилось, что у Вани случилось ЧП, и он отказывается выкинуть свои брюки. Хочет, чтобы их положили ему в чемодан в полиэтиленовом пакете. Военный историк и теннисовед пошли в мужской туалет, чтобы его урезонить. Лина страшно побледнела. «Это тирания тела», — сказала она.

Организаторша конференции вернулась со своим двойным пакетом.

«Не стоит ехать в Мелихово, — твердила ей Лина. — Неудачное время».

Организаторша конференции посмотрела Лине в глаза. «Раз запланировали, значит, поедем».

Как вернулись в автобус, водитель стал жаловаться, что теперь опоздает. И вместо того, чтобы высадить в Москве, оставит нас у конечной станции метро на самой окраине города.

«Он бандит!» — крикнул кто-то, имея в виду водителя автобуса. Послышался одобрительный гул. Один за другим остальные пассажиры вернулись в автобус. Последним был Ваня, чьи бесцветные глаза окинули ряды толстоведов-международников. «Дамы и господа, — объявил он, цепляясь за поручень, как будто вылезал из бассейна. — Дамы и господа, приношу извинения за задержку. Видите ли, я старый человек. Очень старый человек».



Когда автобус снова тронулся, на меня накатила волна сонливости. Прошлой ночью я засиделась допоздна, читая биографию Чехова. Я уяснила, что как сильно тут ни старайся думать о Чехове, всё равно наткнёшься на Толстого. Никуда не денешься, они были обречены на это ещё до своего рождения. В 1841 году крепостной дед Чехова выкупил свою семью у хозяина, дворянина по фамилии Чертков — а это никто иной, как будущий отец Владимира Черткова, бенефициария толстовского тайного завещания! (Дед Чехова заплатит отцу Черткова 220 рублей за душу; папаша Чертков, очевидно, неплохой парень, отпустил одну из чеховских тёть задаром.) Неудивительно, что Чехов не верил в бессмертие души. В тот момент, когда деньги перешли из рук в руки, его собственный дед сделался гоголевской «мёртвой душой»: крепостным, за которого платили несмотря на то, что в качестве крепостного он перестал существовать.   

Также я выяснила, что Толстой видел первую московскую постановку «Дяди Вани», когда роль Астрова играл сам Станиславский. Единственное позитивное впечатление, вынесенное Толстым из этого действа, — стрекотание сверчка в последнем акте. Известный актёр потратил целый месяц, чтобы в совершенстве перенять этот навык у сверчка из общественных Сандуновских бань. Тем не менее, его мастерского стрекотания не хватило, чтобы компенсировать общее ужасное впечатление, произведённое «Дядей Ваней» на Толстого. «Где драма?» — воскликнул однажды Толстой, когда при нём упомянули о пьесе. Он даже в ораторском запале обращался к актёрам, уверяя их, что лучше бы Астров и Ваня женились на крестьянках и оставили профессорскую жену в покое.

Запись в дневнике Толстого за 14 января 1900 года гласит: «Ездил смотреть «Дядю Ваню» и возмутился. Захотел написать драму “Труп”». В том месяце Толстой начал работу над «Живым трупом».



Мне снилось, что я играю в теннис с Толстым. Как Алиса в Стране чудес играла в крокет не молотком, а фламинго, так и я играла в теннис гусём, а не ракеткой. У Льва Николаевича была нормальная ракетка, гусь был у только у меня. Я сделала подачу, взметнув бурю серого пуха. Могучий бэкхенд Толстого направил мяч далеко за отдалённейшие пределы теннисной лужайки, в бесконечное измерение всецелого знания и человеческого понимания. Матч-пойнт.   

Я вручила моего гуся Чехову, который был следующим в очереди толстовских соперников. Сидя на краю лужайки, наблюдая за игрой «Толстой — Чехов», я вдруг с содроганием осознала, кто стоит за живым трупом. Это Чехов. Толстой написал пьесу о Чехове, которого он всегда хотел пережить.



Я проснулась от хруста гравия. Мы достигли Мелихово, где нам на выбор предложили полную или сокращённую экскурсию. «Мы хотим полную экскурсию», — решительно сказала организаторша конференции, вытаскивая свою видеокамеру. Наша экскурсоводша, пенсионерка с волосами, выкрашенными в странный оранжевый цвет, двадцать минут вела нас от билетной будки до главного входа. «Уважаемые гости! — воскликнула она. — Сейчас мы находимся на заднем дворе соседа Антона Павловича Чехова!»

Внутри дома я ничего не ощутила. Ясная Поляна — родовое имение Толстого и центр его вселенной; посетить Ясную Поляну имеет смысл. У Чехова не было родового имения. Он купил Мелихово, наводнённое клопами и тараканами, у нуждающегося художника; семь лет спустя, когда туберкулёз заставил его искать более мягкий климат, он продал эту землю лесоторговцу и переехал в Ялту. Мелихово было для Чехова лишь эпизодом — чуть ли не театральным эпизодом. Соседние имения принадлежали изгоям общества: силачу — внуку мятежного декабриста; падшей графине и её гораздо более юному любовнику.

Ни одна из комнат чеховского дома не была достаточно велика, чтобы уместить толстоведов-международников в полном составе. Мы мыкались по тёмному коридору. Экскурсоводша указывала нам на разные комнаты, в которые нельзя было войти из-за слишком малого их размера.

Мы прошли в крохотную «гостиную»: «сцену непрестанных интересных разговоров».
«А Чехов играл на пианино?» — спросил кто-то.

«Нет! — воскликнула экскурсоводша с большим воодушевлением. — Он вообще не играл!»

Я приметила свободное пространство вокруг специалиста по «Живому трупу», выглядевшему слегка потерянным. Приблизилась было к нему, но невольно отпрянула из-за запаха. 

Где-то в тенях, раскинувшихся впереди, экскурсоводша кричала: «Вот любимая чернильница великого писателя!»

Высвободившись из тёмного леса плечей, я устремилась прочь по узкому проходу и вышла в чеховский сад. Сад был пуст, если не считать организаторши конференции, снимавшей на видео чеховские яблони, и малевичеведа, который нагнулся подобрать яблоко, оглядел его и отгрыз изрядный кусок.



Я быстро шагала, пытаясь ухватить проблеск тайны. Возможно, Толстого убил «труп» — Гимер, который к тому времени предположительно был уже два года как мёртв, но разве кто-нибудь видел его тело? «Ну и кто теперь труп!» — представила я бормотание Гимера, кладущего чайную ложку — оставалось только подумать о мотиве. Но отчего-то на этот раз мотив не появлялся. Душа моя уже к этому не лежала. На ум пришло «Последнее дело Холмса», первый и последний рассказ, в котором Уотсон не испытывает ни трудностей, ни удовольствия от применения дедуктивного метода: «Увы, это было слишком просто». Два ряда следов вели к водопаду, обратных следов не было; поблизости лежал альпеншток лучшего и умнейшего из всех известных ему людей.

Конечно, потом Конан Дойл передумал. Смерть Холмса и траур Уотсона оказались временной иллюзией, и снова началась настоящая жизнь: глубокая ночь, езда на кэбе, торфяные болота, дрожь погони. Но может ли всё остаться по-прежнему между доктором и «живым трупом»? Не настанет ли время, когда Холмсу придётся сказать своему другу, что все убийцы, которых они поймали — всего лишь пешки гораздо более великих сил, недостижимых для человеческого правосудия, — сил, способных даже действовать независимо, без посредства человека?

Уотсон страшно смутится. «Преступление без преступника — мой дорогой Холмс, не можете же вы признать существование сверхъестественного!»

Холмс грустно улыбнётся. «Нет, мой старый друг, — боюсь, что из всех сил эта — самая естественная».

Назовите её профессором Мориарти или мадам ля Морт, назовите её чёрным монахом или воспользуйтесь латинским прозвищем: у этого убийцы безграничные возможности и непостижимые мотивы.

А жизнь всё продолжается в чеховском саду, где всегда подходящий день, чтобы повеситься, и кто-то где-то играет на гитаре. В харьковской гостинице старый профессор устанавливает личность своего будущего убийцы: «Меня убьют… эти безобразные обои!» Внутреннее убранство часто Последнее Дело; Ивану Ильичу жить не давали какие-то гардины. Самовар уже почти остыл, и мороз тронул вишнёвый цвет. Доктор Чехов, преданный страж человеческого тела, вы, способный заглянуть в ухо бездельника и увидеть целую вселенную, — где вы теперь?


К О Н Е Ц


 
ПРИМЕЧАНИЯ

Элиф Батуман родилась в Нью-Йорке. Училась в Гарвард-колледже и Стэнфордском университете. В 2007 году получила премию фонда Роны Джаффе для начинающих писательниц. В 2010 году написала автобиографическую книгу «Одержимые». Финалист Пулитцеровской премии за художественную книгу 2018 года (за роман «Идиот»).

...когда его заступничество за секту духоборов… — Духоборы — русское христианское течение, отвергавшее внешнюю обрядность церкви, существовало с XVIII века, преследовалось властями. В XIX веке духоборов переселили сначала на Украину, потом на Кавказ. При посредничестве Толстого часть духоборов эмигрировала в Канаду. 

...пресмыкающихся домашних животных завела айлурофобная жена… — Айлурофобия — навязчивая боязнь кошек.

...маргиналии… — записи и рисунки на полях книг.

...Доктор Уотсон предполагает, что её убили цыгане… — Доктор подозревает цыган не только из-за их пёстрых платков, но и потому что по-английски слово band означает не только ленту, но и группу людей, банду. В этом случае предсмертные слова девушки можно трактовать, как: «Банда! Пёстрая банда!»

...травянистый бугор, напоминающий рождественское полено… — В странах Европы (Англии, Франции, у южных славян) существовал обычай сжигать полено во время зимнего солнцестояния; позднее он был приурочен к рождеству. Отголоском этого обряда является традиционный французский рождественский торт в форме полена — шоколадный рулет, украшенный сахарными фигурками и листьями.

...катаральная пневмония… — разновидность воспаления бронхов и лёгких, сопровождается образованием жидкости, заполняющей просвет бронхов и полостей альвеол.

...В «Анне Карениной» ... Толстой представил лаун-теннис… — Лаун-теннис (или теннис на траве) появился и обрёл популярность в 1870-ые годы. Написание романа Толстого относится примерно к тому же времени (1873-1877 годы).

...подарком от Московского общества велосипедистов-любителей… — Московское общество велосипедистов-любителей — первое в России объединение велосипедистов, создано в 1884 году.

...фабрика киблеровских эльфов таится внутри дуплистого дерева... — Компания «Киблер» — один из крупнейших в США производителей печенья. Символом компании является семейство эльфов, которые пекут печенье на «фабрике дуплистого дерева».
 
...кардиопульмональный шок… — крайняя степень сердечной недостаточности, остановка сердца, как правило, вследствие инфаркта миокарда.

...бенефициария толстовского тайного завещания… — Бенефициарий — лицо, являющееся наследником по завещанию, выгодоприобретатель.

...Соседние имения принадлежали … силачу — внуку мятежного декабриста; падшей графине и её гораздо более юному любовнику… — Близ Мелихово находилось имение князя Сергея Ивановича Шаховского, внука декабриста Фёдора Петровича Шаховского (Чехов описывал князя Сергея, как «фигуру колоссальных размеров и с зычным голосом»). Соседями Чехова было и семейство Ивана Аркадьевича Вареникова. Глава семьи был на десять лет моложе своей подруги.

...«Последнее дело Холмса»... — принятый в русской традиции перевод названия рассказа Артура Конан Дойла, в котором в схватке с профессором Мориарти погибает Шерлок Холмс. В оригинале в заглавии фигурирует «Последняя проблема».

...мадам ля Морт… — героиня пьесы «Мадам ля Морт» французской писательницы-символистки Рашильд, персонификация смерти в видениях главного героя.

...назовите её чёрным монахом… — Чёрный монах — персонаж одноимённого рассказа Чехова, галлюцинация главного героя, сходящего с ума.