А дальше была тишина

Листва угрожающе хрустела при каждом шаге. Она была ненастоящая, она была не живая. Ломкие желто-коричневые пластинки рушились, отожествлялись уже не с памятью и увяданием, красотами ушедшего лета, а чем-то искусственным сродни пластмассам, каким-то химическим жестким  соединением   полистирола, полиэтилена и поливинилхлорида или чего-то в этом же роде.  Летка поняла это и провела рукой по скамейке,  всей своей чешуей заскрежетали  замершие листья.  – «Около леса как в мягкой постели выспаться можно. Покой и простор …» - процитировала она классика, -   Знаешь, это не те листья, в которых стоит спать. В них свежести ни на грош, они умерли еще до  позавчера и прогнили задолго до своего падения, они росли, умирая, шевелись на ветру,  источая смрад, они давно уже отрешились и от всех надежд, от всех радостей солнечного безмятежья.  Нет, с такой листвой даже не хочется соприкасаться. В ней жуть. Одно уныние. – Летка убрала ладонь  и шершавые, черные  хлопья стали  землей,  - усталой, изможденной не ожидающей добрых всходов.
Ёрш поморщился,  - ему  все эти разговоры прогрызли нутро. Но, наверное, Летка была права листва в этот год лежала какая-то измученная. Словно жила совсем по другим законам, дышала на последнем пределе, преодолевала изо дня в день мучительные препятствия, и жизни в ней не осталось . 
– Летка, Летка – откликнулся Ёрш, - Почему, когда ты находишься рядом, так грустно.
- Грустно. Грустно? – повторила Летка. – Конечно, грустно, осенью всегда так, да и я сама похожа на осень.
Ёрш помотал  головой, - Нет, вовсе не так, сейчас грустнее, намного грустнее. Ты помнишь, как ликовала природа  давеча, словно провозглашала осанну  всему сущему. «Осанна, осанна, Осанна Богу в вышних!..» - пропел он неуверенным голосом. Закашлялся, остановился на полуслове. – Ну, понимаешь?
Летка пожала плечами, подняла несколько темных пластин и растерла их между пальцев, черная пыль  опять скатилась с ее ладоней - Я думаю это колдовство.
- Что колдовство? – не понял Ерш.
- Вот эти самые листья. В них что особенное, пронизанное болью. Если бросить их на что-то стороннее, боли прибавится. Но… – она как-то резко оборвала   фразу, испуганно уставилась на корявые чурки спиленного дерева.
Ёрш уловил ее взгляд, - Дерево упало еще летом, но никто не удосужился убрать его, - пояснил он. Летка промолчала, и он нерешительно добавил - спилили совсем недавно, да так и оставили лежать под дождем и ветром.
- Тебе не кажется, что это очень страшно?
- От чего же страшно?
 - От того что это дерево росло на мертвой земле и давало мертвые листья, - она провела рукой по спилу, - Да ведь оно тоже мертвое?!
Ёрш дернулся, так, словно ему стало вдруг очень больно, - Не надо Летка.
-Нет, нет, посмотри ведь это спил давно уже умершего растения. Ты говоришь, оно продолжало стоять и на нем были листья. Как будто ужасная сказка с живыми мертвецами, - она вновь дотронулась до почерневшего спила и жидкая струйка темного порошка просочилась с ее ладони.
- Это зачем? – удивился Ёрш.
Летка уставилась на него большими  испуганными глазами, - Да, да, зачем я это делаю? Этого ни за что нельзя было делать. Это  же невозможно! – она начала резко счищать просыпавшийся порошок, руки ее дрожали. – Это же невозможно, невозможно.  Их не за что нельзя было соединять. Нет, нет... Но почему, же не стирается?– Она делала все более и более учащающиеся рывки, но чернота   лишь расползалась, все, более въедаясь в смятые годовые кольца. Леткины руки так же покрылись темной пылью, даже обшлага его красненького пальтишка. – Нужно, нужно, непременно  все это убрать. Ты не понимаешь, ведь это  ужасно. Да, да ужасно.  Может быть за этим придет смерть. 
Ёрш увидел, что по щекам девушки потекли узенькие полоски влаги, плечи ее дрогнули. А дальше дохнуло чем-то зловещим, может быть смрадом древних гробниц, жаром египетских пустынь с приторным запахом вечных саркофагов, болотной гнилью или всем сразу вместе,  даже  нельзя было различить границ, обозначить что-то знакомое
- Ты что Летка? – кашлянул он, и не узнал свой голос.
- Нет, нет, ты не понимаешь,  не можешь понимать. Здесь когда-то   была городская больница, затем госпиталь, здесь умирали люди.  Много людей, может этим деревом проросли их кости. - прошептала она и встряхнув локонами своих светлых чуть с рыжинкой волос, вдруг побежала по черному насту замороженных листьев, в глубину грязной пустынной улицы.
- Летка! – услышала она вслед, но не оглянулась, ей сделалось страшно, невыносимо страшно, так страшно, как не было страшно, за всю ее пятнадцатилетнюю жизнь. Она все бежала, не останавливаясь, и страх был невыносим.
Ёрш  ничего не понял. Ему показалось, что мир посетила глухота. Ничего, ничегошеньки уже здесь рядом не было, и никто не умел говорить. Мир опустел с уходом Летки. – Какая-то совсем ненормальная, - пронеслось у него в мыслях.  Он присел на тронутую влагой скамью и прикрыл глаза. Ему вспомнился тот год когда они повстречались. Она держалась слишком обособленно и долго, очень долго на нее смотрели в классе как на чужака. Нет, над ней не смеялись, но как бы чурались, чувствуя что-то инородное, и даже может немножечко боялись.  Хотя чего там можно было бояться, маленькая хрупкая, с этими вечно удивленными и встревоженными глазами, в которые и взглянуть то было боязно.  Говорили, что она, Летка умеет читать чужие мысли. Да и думать то при ней было страшно. Бывало, как огорошит, взглянет и огорченно качнет головой, ничего вроде не сказала, а уже как то не по себе, знаешь, - весь ты как на ладони, открыт и понятен, гол как пред светом рентгена. Тогда она просто подошла к нему и протянула маленький невзрачный цветочек. Он взглянул на нее, потом на цветок и назвал себя этим цветком, таким же странным растрепанным не защищенным не перед чем. Неожиданно она ему поверила. Цветочек упал на распахнутую тетрадь с его каракулями. Они вроде бы ничего не говорили, но постоянно,  почему, то оказывались вместе. Ёрш как то быстро привык к этому, когда Летка отсутствовала, ему становилось не по себе. Сейчас он сидел какой-то опустошенный , в мыслях все крутилось высказанное Леткой, но ничего не утверждалось в его мыслях, все было случайно, вроде как фрагментарно, неустойчиво. Ему подчас казалось, что он ее очень хорошо понимал, а иногда, что не понимал вовсе.  Мысли путались, трансформировались во что-то непонятное, тягостное, непохожее ни на что. – Ах, Летка – вырвалось у него, наконец. И в тот же момент он ощутил некий холод, скользнувший вдоль шеи. Холод был живой , подвижный , который все время сжимался и мешал дыханию.   Он постарался открыть глаза. Это удалось не сразу.  Над ним нависли тяжелые  лохматые тени. Спиленные корявые дерева обрели движение и жизнь. Странно было видеть такое: копошащиеся, спутанное  и к всему же  похоже очень недоброе. Существ было множество, должно было пильщик,  для удобства транспортировки старался как можно  больше измельчить прогнивший  старый ствол. И вот они обрели жизнь, задвигались, как то напряжено,  сдавленно зашипели, обступили его со вех сторон.
Ёрш не очень верил  во все это происходящее сейчас,  извивающиеся ломкие сучки, зеленоватые зрачки похожие на светляков, черные беззубые рты-дупла  , постарался отмахнуться и снова зажмурить глаза. Но видение не   исчезало, и запах земли и гниения постепенно заполнял все в округе. – Кажется, Летка наворожила, это все сплошь, что творится в ее голове. – подумал он.
Кто-то резко схватил его за ногу, постарался сдернуть его со скамейки. И этого он выдержать не мог, - Прочь! – заорал он, что есть мочи, подскочил.  Трухляки отпрянули, а потом увлеченно заворковали на своем деревянном языке. Похоже, им стало весело от его крика. Сотни рук-ветвей, рук-сучков, рук-пенечков  потянулись к нему, толкая, дергая, щипая. – Ха!- пророкотало  сучковатое существо, развернуло темную пещероподобную пасть, начало дуть на Ерша таким отвратительным смрадным духом,  густо перемешенными  с дохлыми жуками, мотыльками и гнилыми  листьями, что Ёрш покачнулся, начал падать и лишь тонкая влажная спинка скамьи, на которой   удержала его.
- Кто вы такие? Что вы хотите от меня? – все более укрепляясь в реальности происходящего выкрикнул он.  Трухлявое воинство   загаготало, загукало, зашепелявило  самым отвратительным  образом.  «Жи… Жи… Жизни!»  донесло гнусавое эхо.  Ёрш  вздернулся,  почувствовал, что тонкие ветви дерев захватили его ладони, ступни ног, - начали тянуть, тянуть в странную  образовавшуюся как полынья темноту.  Он попробовал освободиться от спеленавших его пут, это удалось не сразу и то наверное от того что ветлы державшие его были слишком уж хрупки и прогнивши. Он бросился бежать. Но должно быть в этом городе было слишком много больных, брошенных  и разгневанных деревьев,  страшные безобразные тени надвигались на подростка со всех сторон. Мало того проснулись гниющие в земле старые корни, они   стремились высвободиться от придавившего их надтреснутого асфальта, отринуть грязь и мусор заполонивший все видимое пространство. Это был больной город, в котором было невозможно,  унизительно было жить, ничего кроме отвратительных и хрустких теней не могло существовать здесь. Ничего кроме уродства и болезней.  Окружавшие его сучковатые и растрепанные  огрызки  они были  реальными настоящими жителями этого городка разбуженные нечаянным словом, они восставали из липкой земли, из стен, из ветхих сараев,  рухнувших крыш и потолков. Вот каковы были настоящие жители этого городка. Ёрш как то мгновенно осознал это. Осознал настолько глубоко, настолько резко и неотвратимо, что из горла вырвался крик. Крик или вопль, вой вмещающий в себя все, что есть самого страшного. Это было воистину страшно, и страшно еще потому, что он звал только что убежавшую девчонку, он звал Летку. Летка одна она могла прервать   это безумия, Летка она одна догадывалась и видела его еще до его страшного прихода,  Летка она словно парила над всем этим космическим страхом, и она одна несла истинное освобождение, - Лет-ка!
Она сидела в дальнем конце заброшенного сквера и рыдала в три ручья. Ей было страшно, отчего- то обидно и  немыслимо одиноко. Она упрекала себя в взбалмошности, в невнимательности, в глупых выходках. Она упрекала себя во всем, в чем можно только упрекнуть себя. И по всему выходило, что все ее фантазии, неясные страхи только заблуждения и повышенная нервозность мешала ей во всем.  – «До чего же это глупо» -  думала она. – «Оборвать речь на полуслове и удариться в бега».  - Но нет,  она почувствовала, почти кожей ощутила ту реальную угрозу, что нависла над  ней . Ей непременно нужно было оставить его, она сама привлекала чудовищ. Неназванных чудовищ. Она не могла ни описать их внешний вид ни их происхождение, но ясно чувствовала, что они приближаются, все движутся к ней и тянут свои ужасные пальцы и еще презирают ее. Это было самое страшное, что подтолкнуло ее к бегству, стремительному и внезапному. Она сидела, она рыдала и не находила в себе сил сдвинуться с места и вообще принять какое либо решение. – О как это мучительно! – думала она, - Как это неимоверно глупо! Глупо!
Глупо! – и вдруг услышала крик. Странный крик, пронзительный крик, смысл  которого она сразу поняла. В этом уже не было ни какой путаницы, все было предельно ясно и  чудовищного откровенно. Намеченной жертвой была вовсе не она,  а   Ёрш, который сильнее, правильнее,  устойчивей ее, а значит  более привлекательней и потребен  жутким   монстрам обитающим в этом городе. – О, Господи! какой же я была дурой! -  вырвалась у Летки.
Она вновь подскочила, побежала туда, за черту каменных безликих домов, где выщербленный асфальт, где разбросанные пластиковые пакеты, дохлые крысы, груды мусора, груды всевозможных   отходов, брошенных досок и выставленных оконных рам, туда где в темноте гулкого проходного двора оставила долговязого неловкого подростка со странным именем Ёрш, оставила своего единственного друга, который может быть  один одинешенек на всем белом свете понимал ее, один из всех любил и чувствовал ее как совсем не чувствовал никто, никто во всем мироздании.
- О, Господи!  - то и дело повторяла она. – О, Господи, какой же я была дурой! Самой обыкновенной,  с полным отсутствием извилин,  с полным отсутствием, какого либо человеческого понимания. Бездумная эгоистка. Пустота, запертая раковину. Немыслимая дура! Невероятная дура! С мозгами засиженными   воронами. Да как же я могла! Навоображала о себе невесть что. Дура! Одним словом дурра! Мелкая, эгоистичная, злая!
Она бежала по бессмысленному опустошенному городу, бежала, как только могла быстро, но все равно как бы оставалась на месте, бесчисленные   препятствия появлялись  словно по волшебству, - то женщина со скрипучей коляской, то старушка теребящая асфальт тросточкой,  то какие то волосатые люди волокущие  ржавые трубы, то вдруг словно   словно умерший светофор и много, много другого.
Далекий голос еще несколько раз  звал Лету, и она ему кричала в ответ, но погасли последние робкие лучи холодного равнодушного солнца, погас голос, стало темно и совсем пустынно.
- Ёрш, где ты Ёрш, - то и дело причитала она. Ёршик, милый, добрый Ёршик ты только отзовись. – молила она,  вбегая в залитый влагой, неприбранный, словно небритый двор.
 - Добрый и такой  верный Ёршик, где же ты Ёршик? Двор был  мертв  и безмолвен.  Она бежала и бежала по нему но не находила ни каких примет своего единственного приятеля.  В конец она опустилась на пустую скамью, скамью на которой еще недавно сидел Ёрш.  Опустилась и зарыдала, проклиная саму себя за глупость, за эгоизм  ведь это именно   погубило ее единственного приятеля. Ерша больше нет, и никогда не будет. Никогда! 
Откуда-то  глубоко  из-под земли она вдруг услышала горестный вздох:  Ле-е-е-тка !   
А дальше была тишина.