11 глава. Князь и Княгиня

День выдался пасмурный. Утро было ещё туманным. Не совсем отошедшая от болезни, Настасья чувствовала, что утренний туман будто не рассеялся, а медленно клубится у края зрения. Выныривать из приятного полузабытья сонливых дней Настасье не хотелось: так хоть можно было забыть об немилосердной судьбе, об незавидной участи и об строгом и пугающем доме. Слабость после болезни заставляла ещё видеть происходящее словно сквозь туманную завесу, слюдяное оконце, но вот вид был очень ясен, только всё воспринималось словно со стороны… Вот работают дворовые, о чём-то переговариваясь, вот белеет подобно заиндевевшим белым блестящим камням барский дом, а вот подле неё стоит крестьянская детвора, а вот совсем близко, прямо перед глазами — её собственные, ещё слабые пальцы, плетущие из колкой соломы куколок…

А ведь судьба, жёсткими и не отпускающими руками, плетёт из неё самой безропотную, безмолвную куклу, застывшую в покорной неподвижности. Каждый шаг в этом доме по дозволению, как допустимая поблажка себе. Вот и Настасье удалось получить дозволение выйти за ворота, подышать свежим воздухом. И то, на это был, оказывается, совет лекаря, нехотя переданный управляющим Настасье. А чуть ранее, поутру, как и в прежние дни, Глафира передала вновь более сносную пищу и белую сдобу с барского стола. Барин всё должен был воротиться на днях, но лишь попусту тревожил себя ожиданием дворовый люд. Однако, дожидаясь барина и гостей-офицеров, приготовляли всё как в обычные дни, когда барин был в имении.

Вспоминая уроки более старших девчонок на хуторе, Настасья плела справно и ловко соломенные куколки, думая о том, как вскоре придётся спуститься вниз, к остальным дворовым девкам, жить вновь, прозябая и униженно… Ведь им проще: с детства были в барской неволе, а она родилась куда более свободной… Да, другим дворовым было легче: сызмальства росли, видя неволю, видя хозяина и господина, трудясь на господский дом.

Лёгкий снег сыпался редко с серо-белёсого неба. На Настасью любопытно смотрели дети, украдкой, растягивая довольство, откусывая от дорогой сдобы из белой муки. Есть Настасье совсем не хотелось, и в карманах ещё оставалась выпечка… «А ведь тут целый дом кукол, -подумалось Настасье, оглянувшейся на барский дом. — Безмолвные, безропотные, ходят боязливо, угловато и неловко, словно боятся оступиться, сделать лишний или слишком вольный шаг… И вас это же ждёт, — угрюмо добавила она в мыслях, отдавая очередную куколку в очередные жадные детские ручонки, — покуда бежать вольны в свою деревню, а вскоре пришлют по указу управляющего в этот злой дом, где из вас сваляют на нужный лад полезных им чучел… соломенных, которым сломаться сложно, глупых…»

Вздохнув, Настасья подняла голову, почувствовав нечто тяжелое и цепкое, скользнувшее невидимо по её лицу. У края изгороди стоял незнакомый старец, странник, в простых и не рваных одеяниях. Опираясь на деревянный посох, странник нелюдимо и неотрывно смотрел на Настасью.
«Божий ты человек, не найдёшь ты у этого дома милости, ступал бы дальше, своей дорогой», — сама себе в мыслях сказала Настасья, однако повернулась к страннику, глядя на того прямо и равнодушно. Может, тот увидел, как дети жуют белый хлеб, и решил испросить здесь и для себя питания, да вот неведомо юродивому, что не баре здесь хлеб раздают, а простая дворовая…

«Чудаковатый уж больно… Смотрит недобро. Как бы детворе вреда не принёс, а то с меня спрос будет. Что ему здесь надобно?» — подумала Настасья и шагнула к страннику. Странник словно ждал того и поманил её пальцем, а затем склонился в широком поясном поклоне. Оглянувшись, не видя вдали и вблизи управляющего, махнув детям в ответ на их «куда ты?», Настасья спешно прошагала к старцу, на ходу доставая из карманов выпечку.

— Куда путь держишь, добрый человек? Зря подле этого дома рыщешь… — с деланным участием, криво улыбнувшись, произнесла Настасья, думая, что вот бы её кто пожалел, и что вот бы быстрее убрался этот сухонький старик с ледяными глазами наподобие глаз управляющего. И чего это он так уставился? Однако что-то подсказывало душе, что здесь кроется какое-то знание или весть для неё.
— А ты куда бежать норовишь, словно зверь напуганный? — миролюбиво подставляя край светлой рубахи, ответил старец, хитро щурясь, словно был доволен от своей прозорливости.
Настасья повела бровью, не понимая подвоха, но тут старец вновь промолвил тихой, вкрадчивой и на редкость безмятежной речью, словно не знал горестей и лишений:
— Ты бы быстрее хлеб из рук ссыпала, а то неровён час запачкаешь.
«Точно юродивый», — промчалась мысль в сознании Настасьи, однако она поторопилась ссыпать из своих рук сдобу в подол рубахи странника.
— Вот, хорошо, — довольно протянул старик, улыбаясь тонкими иссохшими губами. — Не запачкала. А то кровью скоро руки твои загрязнятся… — промолвил строго и отстранённо старик, подняв хлёсткий, изобличающий взгляд лазоревых глаз на Настасью. Настасья отшагнула назад, опасливо, как осторожничающий зверь, и непонимающе прямо воззрилась в ответ на этот укоряющий взор.
— Ты говори, да не заговаривайся, — тихо, с твердью в голосе ответила Настасья, вытирая руки от крошек. — На добро моё отвечаешь злой хулой?

Старик посмотрел на руки Настасьи:
— Да зря трёшь-то загодя, чисты они покамест. Но в крови будут ещё.
Старик осекся, увидев жгучий, непримиримый и карающий далёко потаённой злобой, взор дворовой девки, над челом которой упрямо виделся лучистый остов небольшой короны.
— Проклят я, велено говорить то, что мне говорят, — склонил лицо старец, ссыпая сдобу в дорожную суму. — Не гневайся, княгиня, а то твой гнев — он поболее гнева простых людей плодовит на злые дела…
Настасья фыркнула, разворачиваясь, но остановилась, услышав тихий, говорящий словно себе самому, голос странника:
— Князь-то выехал давно уж. Скоро будет. Ты бы поспешила.
— Князь? Об чём ты? По дороге видал князя какого? — быстро вопросила Настасья, обернувшись вбок, — в Грузино едет?
— Дак в дом свой… — жуя хлеб, ответил старик, спокойно смотря на дорогу. — Позади тебя который.
— Так то графский дом, — засмеялась Настасья, скрестив руки на груди. — Не князь тут живёт, а граф. Хотя что с тебя взять… ты и меня княгиней величать удумал, — со вздохом сожаления от того, что ей приходится говорить с глупым шутливым человеком, ответила Настасья, махнув рукой.

Развернувшись, Настасья пошла обратно, слыша в спину тихое, размеренное бормотание старика:
— Ну для кого граф, а для кого и князь… Кто как не князь ниже царя, но выше графа?
А княгиня та, что подле князя, наравне с его силой… А он ещё сильнее станет, а пока зря боитесь его.
Резко обернувшись, чувствуя гневливое пылкое желание крикнуть старику, чтобы прекратил такие опасные речи, Настасья осеклась, увидев, что старик смотрит на редкость ясно и словно веря в то, что говорит.
— Как скоро? — стиснув зубы, грубо и холодно роняя каждое слово, спросила Настасья. — Долго ль ждать?
Старик сухо кашлянул, подбирая крошки с ладони:
— Да уж недолго… Пара лет днями покажется. Как смерть придёт — так и в силу большую войдёте, средь людей. Зверям только уподобят вас. — буркнул старик, помрачнев лицом и разворачиваясь.
— Хорошо за хлеб отплатил… — смешливо проговорила Настасья, серьёзно и неверяще смотря на старика, собиравшегося идти прочь. — Кто ты? — окликнула она, подняв выше голову. — Отчего бродишь?
— Ты меня ещё увидишь, в сенях столкнёшься… — глухо отозвался старик. — Глаз не отводи только, — на ходу бросил он, оправляя края чистых и не старых одежд, диковинных для странника своей опрятностью.
— С кем? — Настасья спешно шагнула вперёд.
— С другом. С другом, — обернувшись и покачав головой, ответил старик.

«Вот же дурной», — покачала головой Настасья, снова разворачиваясь и шагая к детворе.

Возвращаясь к себе, уже в сенях Настасья чуть не столкнулась с управляющим. Управляющий словно успевал за день оказаться во всех закоулках имения, в каждой зале барского дома и в каждом закутке дворовых строений и пристроек. Холодные, льдистые лазоревые глаза испытующе, словно выискивая некую вину для карающего обвинения, спешно скользнули по лицу Настасьи.
— К себе поднимаешься? Это верно. А то снова простудишься, зябкая ты наша… Нечего на дворе слоняться, — роняя на ходу эти слова безучастным и повелевающим голосом скучающего наместника, управляющий прошагал вперёд. — Бродят все без делу, как души неприкаянные…

Настасья отошла к лестнице и остановилась, смотря задумчиво в пол. Что-то знакомое было теперь в глазах управляющего. Вспомнились схожие глаза необычного странника. Ну и глупости тот лопотал же…


Управляющий вздохнул, заложив руки за спину и всмотрелся в оконце.
«И что за тяга у людей бродить бесцельно? От лени и придури это всё у нашего человека. Вот в Митаве так не побродишь… по дорогам и то куда меньше слоняются», — разговаривая негласно сам с собой в мыслях, Дмитрий недовольно поморщился, пресекая ход ровных, безучастных размышлений. Вспомнился чудаковатый дальний родственник, иссохшая бездетная ветвь их обедневшего рода… Всегда склонный к модным таинственным веяниями и верованиям в особые материи, в мир духов, привечавший юродивых и странников, Андриан Густавович решил бродить по окрестным землям, искать каких-то знаний… и позорить своих родственников, пусть и дальних. Благо, на глаза Дмитрию тот ещё не попадался.

Снег размеренно падал, кружась шаткой круговертью в воздухе. Вскоре уж станет совсем снежно, как в это время в далёкой Митаве. Смотря на слаженно и быстро работающих дворовых крестьян, Дмитрий вспоминал господские дома, где вёл дела имения в курляндском герцогстве. Службой его были довольны. Да и семья по делам служения и службы постоянно была на хорошем счету… Всегда его род верно служил господам: одни — феодалам или нанявшим дворянам, а другие исправно несли военную службу или же поступали в рыцарство, широко раскинувшееся в Курляндии.

В памяти всплыла картина, когда новый барин, Алексей Андреевич, испрашивающий о послужной истории, отчего-то криво усмехнулся, услышав об рыцарстве, словно долго и утомительно кто-то рассказывал ему об рыцарях и преданной, верной службе наподобие служения вассалу.
Однако ж, как услужливо привела на ум иная картина другое воспоминание: барин внимательно, цепким взглядом, словно ища изъян или дивясь каждой детали, рассматривает старинные фигурки рыцарей, присланные Дмитрию митавской роднёй. После поездки в Петербург барин отчего-то вновь спросил о рыцарях, и слушал более внимательно, долго, будто хотел узнать сведения для заготавливаемого очень важного для него разговора… Только вот глаза барина были скучающими и равнодушными, словно не для себя он испрашивал, и будто ему надлежало знать то, что не очень-то изучать и хотелось.
Да и то верно: чего интересного в бесполезных знаниях об давно изжившем, ушедшем, вроде людей в броне? Что та броня против артиллерии, в которой такой знаток барин? На что ему те железные человечки были — непонятно, но фигурки барин испросил забрать для «своей нужды особой….» …Летом то было, аккурат перед днём празднования годовщины рождения государя-императора Павла….

Глядя на крестьян привычно, словно командир на выверенные движения солдат, управляющий без грусти и сожаления вспоминал о Митаве, где жил приличное количество лет, о прежних слугах, некогда вверенных в его управление. Ни Митава, ни Грузино, ни прежний барский дом неподалёку, где он одинаково честно и исправно служил управляющим, не оставляли никакого вороха чувств в сердце и не трогали каким-нибудь особенным образом душу.
Ко всему люду находился в нужное время подход, в умеренный по долготе срок, ни один барин не имел претензий к управляющему. Только лишь одному его отчество не по нраву пришлось, сложное оказалось для его языка и слуха крестьян, и так Дмитрий Густавович стал Дмитрием Гавриловичем.
Хорошо управлялось с хозяйством в каждом господском доме, да только смерть меняла господ или их отношение к делам в имении… Но в рекомендательных письмах нужды не было, успевали другие господа приглядеть справного управляющего. После смерти прежнего барина хотелось уехать в Митаву, да отчего-то нынешний барин смог уговорить Дмитрия остаться, переехать в Грузино.
Неожиданно для себя, Дмитрий тогда изменил решение. А ведь даже не приезжал в Грузино для найма на службу… Барин Алексей Андреевич отчего-то соизволил сам приехать в соседнее имение, где руководил похоронами бывший управляющий Дмитрий.

«Как сейчас вспомнить, — краем рта улыбнулся Дмитрий, думая о первой встрече с Алексеем Андреевичем, — так же подле окна стояли». Вспомнились и тихие, медлящие с остальной речью, слова: «Видно, верно служил, если вернее всех оплакиваешь. Но и с могил пора уходить… даже самые верные псы уходят от гроба хозяина». Плакать тогда не плакал Дмитрий, но служил верно, это уж точно подметил барин. И не рвался убежать как дворня, лишившаяся хозяина. В деревню разбежаться норовили, не дожидаясь приезда родственников покойного барина… Вероломство в крови у людей, строго с ними надо, особо с теми, кто в услужении самом низшем… Не для всех долг — это жизнь, а жизнь состоит в долге черед обязанностями и обязательствами, перед кем-то или чем-то.

Отойдя от окна, Дмитрий пошёл вдоль коридора. Ещё надо было многое проверить.

Сидя на краю теплой, пусть и маленькой, постели, Настасья всматривалась в оконца. Светлая обитель казалась уже такой родной, желанной, далёкой от холодного пола горенки, полной солнца и запаха трав, сена. Скучая, Настасья плела соломенные куколки: детвора попросила ещё игрушек для своих братьев и сестёр… Однако ж, намного вольнее живётся крестьянам из соседних деревень… Не они, а их родня служит в барском доме. Жёсткие на вид, но на деле податливые, стебли услужливо изгибались под сильным нажимом пальцев девушки. Закончив плести, Настасья всмотрелась в соломенную фигурку, на сей раз лишённую широкой юбки из соломы. Из головы куколки топорщились маленькие лучи волокна соломы — словно лучи венца
— Князь у нас, значит… — проронила, поджав губы, Настасья, и небрежно отбросила соломенную куколку на край своей постели.

Взяв небольшую охапку соломы, Настасья снова начала плести. Занятие успокаивало, помогая и мысли, подобно вёртким стеблям, выстроить в ровный ряд.
«Скоро внизу совсем уж холодно станет… Могу и вновь разболеться… Вот бы знать, что тогда будет? Вновь здесь положат и лечить станут снадобьями? Иль погонят на работы? Или, такую, болезную, прогонят? — с искрами любопытства в глазах вопрошала Настасья у себя самой. — А есть и выше покои… Барские. Вновь в них подыматься? — с тяжким вздохом подумала она, поднимая измученный взор наверх. — Уж лучше снова захворать… взаправду. Притворство здесь видят сразу», — подытожила свои думы Настасья и, не глядя, отбросила ещё одну законченную куколку, на этот раз женскую, в сторону.

Переведя взгляд, потирая уставшие пальцы, крестьянка всмотрелась в пару куколок, лежавших рядом на постели.
— А вот и княгиню себе уж нашёл, — смешливо изогнув губы, но серьёзно и досадливо, произнесла Настасья и закашлялась.
Смахнув куколок вбок, поодаль друг от друга, Настасья устало потёрла сонливые глаза.
— Ещё завидит кто, да решат, что колдую. И без того ворожейкой звали на прежнем дворе. И тут девки шепчутся, что я в травах толк знаю…

Сев удобнее на постели, переведя взгляд на кувшин со снадобьем в воде, Настасья покачала головой.
— А есть снадобья и посильнее моих трав… Быстро на ноги подняли, нечего уж не скажешь… Прямо жизнь смерти не отдали. Лучше б отдали, — прицокнув зубами, произнесла Настасья и опустилась на пол. — Что дальше-то?

Забавляясь сама над собой, Настасья взяла в руки соломенную куколку мужчины в небольшом венце. Повертев её в руках, Настасья горько улыбнулась, говоря в мыслях:
«Княже, значит…». Потянувшись другой рукой ко второй куколке, Настасья озорно улыбнулась, вспоминая детство. Но вскоре улыбка погасла. Кинув девичью куколку себе в подол, Настасья хлопнула себя по юбке, мысленно говоря сама себе:
«Княгиня, значит».

Особо не думая, для чего она дурашничает, Настасья повертела куколкой Князя в руках, смотря бесстрашно на золотистые лучи венца.
«Как хочется мне — так и верчу тобой, куколка. Может, оженит тебя Боже… Жена нрав умягчит и девок из опочивальни спровадит», — мрачно, крепче сжимая зубы, мысленно произнесла Настасья, боясь обронить изустно эти злые, жгучие и приятные от справедливой ненависти слова.

Шум на дворе заставил Настасью отвлечься. Спешно поднявшись, она вмиг очутилась у окна. Из-за поворота дороги, ведущей к имению, показались всадники. Отчего-то барин решил вернуться днём, верхом, вместе со своими офицерами.

«Надо же, не наврал странничек… Поди, видал барина с его ватагой на иной дороге…» — тихо сказала Настасья, невольно постучав чем-то по своей груди. Опустив глаза, она увидела, что сжимает в руке мужскую куколку. «Князь приехал, значит. Авось и княгиней скоро обзаведётся. Если часть вранья того дурня сбылась», — подумала Настасья, отходя от окошка, словно опасалась, будто барин может её заприметить, хоть он и был ещё далеко от ворот.