Сверчок. На царских харчах. Гл. 6 La mеre

                Сверчок.
                Часть 1
                На царских харчах            
                6
               
                La mеre
               
Снова, несколько слов о маман!
С ней у меня всегда напряг, не то, что с бабушкой Машей и выпивошкой бабой Ариной. Надежду Осиповну Ганнибал зовут прекрасною креолкой, за ее коричневые ладошки. Но так как она - никто не умеет капризничать и дуться, неделями и месяцами. Она, как и мой отец, питает отвращение ко всякому труду. Дом наш, ее молитвами и заботами представлял полное бордельеро. Дорогая мебель вперемешку со старьем и рванью.
Поесть вкусно нельзя!
Но мне больше всего не повезло, поскольку живу, мучаюсь и не понимаю, почему мать больше всего любит брата Левушку, а меня будто ненавидит, и так шпыняет, что тошно, дальше некуда.
Одно и утешало, что моей сестре Ольге, которая была на два года старше меня, тоже доставалось. Сопель и слез выжималось из нее немеренно.  Однажды Ольга, как все девчонки кривлялась перед зеркалом, втихаря сперев из гардероба у мамаши ее нарядное платье. Та, увидев ее, нахлестала ей по роже, и заставила просить прощение за самовольное изъятие из гардероба бабских шмоток. Дочка взревела белугой и убежала. Я нашел ее в углу темной комнаты. «Я повешусь! Я повешусь, Саша!», -  истериковала Ольга. Пришлось мне в стену вбивать гвоздь и объяснять всем, что на этом гвозде сестра должна повеситься. Должен был я что-то делать?  Помочь ближнему своему.
Разве это жизнь?
Глаза закрою и сразу представляю.
Вот матушка встает, чуть не в полдень, зевает, таскается из комнаты в комнату. Кожа желтая, вся голова в папильотках. Бранит прислугу, шлепает детей, грызет ногти. Ей скучно. И, очевидно, папаша ее побаивается и затворяется от нее в своем бюро, укрываясь за книгами, которых не читает. И вдруг маман бросает взгляд на часы – и вскрикивает, оживая. Гости! Гости! Скоро будут гости! А она до сих пор не одета. По всем направлениям разлетаются распоряжения, направо и налево хлопают двери, девки приносят большие лохани с горячей водой, от которых до потолка идет пар. Из комнаты маман доносятся плеск воды, галоп босых ног и звон бесчисленных флаконов. Звучат, время от времени пощечины. Девки в слезах выскакивают из комнаты, шмыгают носом и несут маман изящное шелковое платье.
 А рядом, у двери уже топчется мой папан в выходной одежде весь напомаженный и лоснящийся как торт со взбитыми сливками. Кажется, его жидкие волосенки прилипли к черепу.
Наконец, из комнаты выплывает гордый фрегат. Это маман! Папан целует ей пальчики. Зажигаются свечи.
 Появляются гости.
Тут во всю начинается ярмарка тщеславия.
Папан корчит из себя главу семьи. Он ведет себя уверенно, принимает важные позы, горделиво выпячивает грудь. Маман, подыгрывает ему. Сплошные пуси-муси. И тут мы все становимся милыми, славными, самыми дорогими. Но, гости не будут тасоваться здесь все время.
А как только гости уходят - пошло все по - новой!
 Оплеухи и крики. Мои родители становятся снова сварливыми и раздраженными.
Эх, уехать бы от нее к черту на кулички!
Правда, мы и так мотались по Москве, что ни год, то переезд. Вначале мы жили на Немецкой улице, правда, я этого не помню, затем в доме Волкова на Чистопрудном бульваре, потом – во флигеле дома Юсуповых в Большом Харитоньевском переулке, потом в том же переулке в доме Санти, потом в Госпитальном….
Мотня!