Рутинная трагедия

Запись из дневника:
2 день.(04.08.18).
Сегодня было моё “боевое крещение” – вчерашний день не в счёт, ведь заполнение дневников показывает бюрократию, а не саму суть. В общем, я был полон впечатлений. Ну начнём.
Пришёл, поздоровался с хирургом Рифатом Габдрашитовичем. Он сообщил, что сегодня будут перевязки. Думал, что это будет ещё легче после операции, на которую меня вчера допустили. А зря. Сейчас могу сказать точно, что перевязки гораздо жёстче, ведь пациент в сознании и всё чувствует. И лишь в крайнем случае делают уколы обезболивающего. Конечно, чувствуют по большей части боль, и ты это чувствуешь тоже. 
Итак, когда я зашёл в чистую перевязочную после Р.Г. На столе лежал мальчик возрастом где-то четыре года, возможно пяти лет. С него заканчивали снимать бинты. Когда сняли, я увидел, что от локтя до плеча на коже находились круглые дырочки около трёх-пяти миллиметров. Также на коже были следы засохшей крови, наверное, от выходящей после перевязки крови. Пока я разглядывал, малыша положили на бок. Начали промывать.
Тогда мальчик и закричал. Крик. Он ошеломляет, и ты стоишь, как безумный, не зная, что делать, кулаки сжимаются до упора в кожу с побелевшими костяшками, чтобы хоть как-то снять волнение. А когда меня окликнула мед.сестра, чтобы я держал ноги, я хоть немного ожил. Но внутреннее напряжение… Я боялся, что из-за этого сломаю ноги, поэтому приходилось вдвойне труднее: я должен был контролировать не только его ноги, но и свою силу. После процедуры я вышел, словно пьяный. Сняв маску, я в зеркале увидел “бороду” из капелек пота.
После этого я мало, что помню. Точнее что-то помню, но вот в каком порядке шли люди, хоть убейте. Помню мужика с прооперируемой пупочной грыжей. Вместо живота был будто бы ещё один мужик. Пытаясь его поднять, операционная сестра взяла основную тяжесть на себя. Я помогал, но то ли из-аза моей робости, то ли она взяла вес на себя по привычке. После этого я впервые услышал, как она сматерилась. Я и после слышал женский мат. Но я отметил, что у них мат в корне отличный от мужицкого. Мужики из ЖЭКа, когда  слышу, как они работают у меня под окном, выражают в мате одним порывом всё, что есть на душе. Одним “ё***ый рот” говорит тебе всё. Это, словно ветер, который приносит с собой всё: и гарь, и смог, и вонь. А женский или даже сестринский… Их мат сопоставим с айсбергом: ты видишь вершину и можешь только гадать, что скрывается в глубине за словом на “Б”, а ещё сёстры и санитарки много курят, как и врачи. Мне предлагали – я отказался. “Будешь дольше в медицине – обязательно закуришь”– сказала операционная, выходя из перевязочной.
Помню ещё да момента, поразивших меня: дед, которому было под восемьдесят лет, с ампутацией нижней трети голени. Я впервые держал культю человека. Туда ставили турунды (* узкий марлевый тампон) и убирали старые, старик охал. А меня снова парализовало, большую часть времени дед лежит на кровати и молчит, он плохо видит и слышит. После процедуры мне скажут, что у ампутантов начинается послеоперационный психоз: мозг не может поверить, что конечности больше нет. У деда ещё не начался. Если бы сострадание могло помочь.
Дальше пришёл в перевязочную мужик с вырезанным желчным пузырём. Лёг. Оголили живот – его “украшал” огромной зашитой раной, оканчивающейся выходящим бинтом, – это дренаж, как мне объяснили, и его надо потихоньку подтягивать наружу и подрезать. Подошёл врач. Пощупал. Взял пинцет, упёрся другой рукой в стол. Другой начал доставать, лежащий задёргался, захрипел. Сантиметр, другой , третий выходили из живота медленно в жёлтых и реже в красных пятнах. Хрип, крик, хрип. Стон. Глубокий вдох – всё, верхушку срезали, бинт оставили в покое – выдох, вдох, выдох. Я помог подняться. Для меня эта перевязка страшней, ведь у меня ЖКБ (*желче-каменная болезнь) и рано или поздно мне придётся удалять желчный и переживать всю боль.
Дальше перешли в гнойную перевязочную. В этот день ничего особенно меня не поразило: была женщина с вросшим ногтем, который тут же удалили, и бабка с рожистым воспалением. Последняя – молодец, когда ей обрезали со скопившейся мутно-красной жидкость, когда удаляли края раны у большого пальца, она максимум вздыхала. Воспаление дошло у неё до середины голени – всё обработали и перевязали.
Были ещё пациенты кроме этих и каждый со своей трагедией, но для врачей они прошли каждодневным, рутинным рядом. А я уже не мог воспринимать и помнить ещё что-то. Когда я пришёл домой, меня начала расспрашивать мама. Не было сил и желания, как вчера, всё рассказывать. Но она не унималась, несмотря на моё не желание.
Тогда я рассказал один случай: про муки мужика с удалённым пузырём. Мать замолчала – она поняла. Я молча ушёл в ванную и всё никак не мог отмыться от запаха одноразовых перчаток. Он всё щипал и щипал ноздри воспоминаниями. Лишь в третий раз, когда я вылил полбутылки с гелем, который перебил всё, что только мог, я вышел и подумал, что трагедия сегодня была не только у пациентов, но и у меня. Завтра она, возможно, будет снова. Послезавтра. Через неделю. Пока я не привыкну, как хирург и медсестры, к чужим страданиям и к хрусту перекусывающихся костей, к сломанным жизням и запаху инфекции, к боли душевной и физической.
После душа я понял насколько устал и сразу пошёл спать. Встал я лишь к ужину. Лишь тогда отпустило.”
(Посвящается коллективу Х/О Кусинского района, который помогал и поддерживал меня все дни практики для проф.определения. август 2018-го)