Праведницы

ПРАВЕДНИЦЫ

Рассказ

Посвящается Аарону Вайсу

…Пока сохраняется память об этой трагической странице истории – Холокост не повторится.
Аарон Вайс

Самолёт во Львов прилетел по расписанию. В здании аэровокзала толпился народ. Кто-то шёл получать багаж. Кто-то оформлял документы у стойки регистрации, поглядывая на часы, не понимая, почему это время так торопится? Все куда-то спешили.
А за окнами в лучах утреннего солнца блестела омытая недавним дождиком зелень. Поражали всеми цветами радуги клумбы, а над головой в бездонном голубом небе бесшумно летел самолёт.
Невысокий старик с большим сократовским лбом и добрыми карими глазами держал в руках очки в простой пластмассовой оправе и не знал, куда ему следует идти. Видавший виды пиджак висел на нём, как на вешалке. Брюки на коленках пузырились и были чуть коротки. Давно не чищенные туфли завершали портрет.
Наконец, решившись, он медленно пошёл в зал, в котором выдавался багаж.
Его черноволосая, модельной внешности спутница, взяв старика за руку, точно ребёнка, склонилась над ним и тихо спросила на иврите:
– Возьмём такси и поедем в Борислав?
Старик ответил, не замедляя шага:
– Поезда или автобуса, конечно, ждать не будем. Первым делом – заедем в гостиницу. Сейчас на Украине стараются соблюдать европейские стандарты.
– Май, а холодно, как у нас зимой, – сказала девушка, поёживаясь.
– Здесь вообще всё иначе. У нас пять тысяч семьсот семьдесят пятый год, а у них две тысячи четырнадцатый. Но это – моя родина, и я давно хотел показать тебе город, где прошло моё детство.
Они получили багаж: небольшой чемодан на колёсиках и вышли на площадь в надежде уговорить какого-нибудь водителя отвезти их в Борислав.
– А ты поменял шекели на гривны? – спросила спутница.
– Поменял. Всё думаю: смогу ли узнать наш дом. Столько времени прошло.
– Более семидесяти лет...
– Даже подумать страшно. Жизнь прошла, остались только воспоминания. Впрочем, и они скоро сотрутся.
К ним подошёл мужчина, взглянул на потенциальных клиентов и спросил на украинском языке:
– Такси. Куда едем?
– В Борислав, – ответил старик, с любопытством разглядывая таксиста. Выразительный русый чуб, усы, вышитая красивым цветным орнаментом белая рубашка и брюки, заправленные в сапоги. «Колоритная фигура, – подумал старик. – Хоть сейчас на картину Ильи Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану».
– Сто километров. Двести пятьдесят гривен, – сказал водитель, чуть прищурив левый глаз. Было видно, что назначенная им плата завышена.
– Поехали.
Они прошли к блестящему на солнце белому внедорожнику и очень скоро, выехав из города, помчались по трассе на юг, в небольшой районный городок Борислав.
Пассажиры с любопытством смотрели на зеленеющие поля, лесочки, горы. Такого голубого неба они у себя на Родине не видели.
Водитель, понимая, что везёт иностранцев, следил за дорогой и молчал, прислушиваясь к незнакомому языку.
– У нас и небо другое, – заметила девушка. – Когда едешь из Иерусалима в аэропорт, по дороге встречаются поселения, машины, работающие в поле. А здесь так долго уже едем, и никого.
– О чём ты?! Нашла с чем сравнивать! – сказал старик, откинувшись на спинку сиденья. – Это большая страна с многомиллионным населением. Здесь всё не так, как у нас. И земля здесь – чернозём, а у нас песок и камни.
Через полтора часа они въехали в Борислав. На углу улиц героев ОУН УПА и Черновола стояла трёхэтажная гостиница. У входа седой мужчина в вышитой ярким орнаментом сорочке равнодушно смотрел на приехавших.
Водитель достал из багажника чемодан и передал его девушке. Старик поблагодарил водителя и расплатился. Гости что-то сказали друг другу на непонятном языке и направились к входу, у которого с важным видом стоял швейцар в блестящей чёрной форме с ярко-жёлтыми лампасами. Он с любопытством смотрел на приехавших из Львова на такси людей.
– Проходите, гости дорогие, – сказал он по-украински, предупредительно открывая тяжёлую дверь.
После недолгих формальностей они поднялись на третий этаж и магнитным ключом открыли дверь своего номера.
Просторный холл с полированным шкафом для верхних вещей, зеркало, щётки…
Большая светлая комната с диваном, мягкими креслами. На столике – телефон. На стене – плазменный телевизор. Репродукции картин европейских мастеров. Из гостиной – двери в спальню, туалет и ванную. Окна выходили на оживлённую главную улицу города.
– Я думал, будет хуже. Здесь даже бар есть. Жить можно, – удовлетворённо отметил старик и присел в кресло.
– И мне нравится, – откликнулась девушка. – Сейчас приму душ, переоденусь, и пойдём обедать.
Она подошла к окну. «Улица как улица», – подумала девушка и, взяв туалетные принадлежности, пошла в ванную.

Восьмидесятисемилетний Арон Вайсман, удобно расположившись в мягком кресле, размышлял о предстоящем свидании с прошлым. «Город не такой уж и маленький, – думал он. – Остался ли наш домик, или на его месте стоит какая-нибудь бетонная коробка?»
Через полчаса они сидели в небольшом уютном зале ресторана, расположенном на первом этаже гостиницы. Внимательно изучив меню, выбрали блюда без свинины. От творожного пудинга отказались.
– Здесь не просто будет соблюдать кашрут, – с улыбкой заметил Арон.
– Ты и в Израиле его не соблюдаешь. Кипу не носишь. В синагогу не ходишь. А вот мне будет сложно, – ответила девушка. – Овощного салатика и жареной курицы вполне достаточно.
В ресторане почти все столики были свободны, и собравшиеся у барной стойки с любопытством рассматривали необычную парочку.
Расплачиваясь, Арон не поскупился на чаевые, чем вызвал откровенную радость официантки, не избалованной такой щедростью.
– Спасибо, – сказала она. – Приходите ещё. Вечером у нас и музыка играет.
– Спасибо, может, придём, – кивнул старик, направляясь к выходу.
«Здесь и кормят прилично, – подумал он. – Это, конечно, не Израиль. Но вполне…»
Лифта в здании не было, и они неторопливо поднимались к себе на третий этаж по лестнице.
– В мои годы только по лестницам взбираться, – ворчал он.
Девушку звали Дия. Она была дочерью старшей внучки Арона. Густые чёрные волосы её ниспадали до плеч, а широко открытые голубые глаза смотрели на мир с любопытством. Прямой ровный нос и яркие выразительные губы делали её лицо запоминающимся. О таких говорят: «писаная красавица», но её красота была особой. От неё веяло теплом, доброжелательностью, уважением к собеседнику.
Дия недавно окончила школу, и родители решили, что она должна отдохнуть от напряжённой учёбы, отслужить в армии и только потом поступать в университет, о котором мечтала. По их мнению, ей нужно созреть и ясно понимать, какую выбрать специальность.
Её отец Наум Дохман работал врачом. Мать была в той же больнице главной медицинской сестрой. Дия собиралась идти по стопам родителей. Не представляла себе иной работы, усиленно готовилась к экзаменам и надеялась, что после армии осуществит свою давнюю мечту – станет генетиком.
Из всех своих родственников прадеда она выделяла особо. Он всегда был к ней необычайно добр. Общался как с равной. Никогда не сюсюкал. В любую минуту готов был помочь, подсказать, защитить. К тому же был, как считала Дия, мудрым и честным человеком, знал историю не по книгам, сам был её свидетелем и героем. Шутка ли, родился ещё до того, когда появилось государство Израиль! Лично знал первого Президента Хаима Вейцмана и премьер-министра Давида Бен-Гуриона! Был участником всех войн за независимость Израиля! Рассказывал ей такое, чего она нигде не могла прочитать.
Единственно, за что она могла бы его упрекнуть, это за неприятие религии, несоблюдение традиций, Субботы.
– Для того чтобы помолиться, мне вовсе не нужно идти в синагогу, – говорил он, и никакие её доводы не могли его переубедить. – Я стараюсь соблюдать традиции. Я еврей. Но гордиться здесь нечем. Можно гордиться успехами человека, а не тем, что не является твоей заслугой.
Дия долго размышляла на эту тему и уже после окончания школы пришла к выводу, что Арон прав. «Какая разница, кто ты по рождению?! – думала она. – Всё зависит от воспитания, окружения… Можно быть глубоко религиозным, но при этом совершать неблаговидные поступки, даже преступления. А можно не ходить в синагогу, не придерживаться кашрута и других законов Торы, но быть высокоморальным человеком. Таким, как прадед...»
Немного отдохнув, они по телефону заказали такси и поехали на окраину города, в Тихий переулок, где когда-то стоял, утопая в зелени, дом Вайсманов. На удивление Арона здесь мало что изменилось. Всё те же домики, крытые жестью, густой кустарник, скрывающий их от посторонних взглядов.
Таксист остановил машину у небольшого дома, стоящего в глубине двора. Арон попросил водителя подождать их.
– Мы недолго. Минут через десять поедем.
За невысоким забором на лужайке играли и громко смеялись дети. Мужчина, взобравшись по приставленной к старому ореху лестнице, пытался отпилить засохшую ветку. Женщина развешивала бельё, а небольшая белая собачонка наблюдала за стоящими у калитки людьми. Когда они подошли ближе, вскочила и зарычала. Потом даже затявкала, предупреждая хозяев о том, что пришли незнакомые люди.
Мужчина неторопливо спустился на землю и подошёл к калитке.
– Вы к кому? – спросило он миролюбиво по-украински.
– Здравствуйте, – поздоровался Арон. – Много лет назад мы жили в этом доме. Здесь прошло моё детство. Хотелось взглянуть. Впрочем, если вы возражаете, мы на него посмотрим отсюда.
– Отчего же? Проходите, – ответил мужчина, открывая калитку. – Собака наша не кусачая, так что не бойтесь. Но жили вы в этом доме действительно очень давно. Наша семья здесь уже лет пятьдесят.
Старик не внушал ему опасений. Дия не понимала, о чём говорит Арон с этим мужчиной, но примерно догадывалась. Старалась представить себе, как когда-то в этом доме жила семья её предков.
– Во время войны мой отец построил убежище с потайным ходом, где мы и жили несколько месяцев. Прятались, – сказал Арон.
– Так вот для чего был построен этот узкий чулан! – удивился мужчина, пропуская их во двор. – А мы всё гадали, зачем он нужен? Ни света, ни вентиляции. Даже крысы там не живут. Хорошо придумали. Но как там можно было жить? Ни встать, ни ног размять. Где брали пищу, воду?..
– Нам помогала пани Юля, соседка. Потом мы перешли в подвал детского садика, где нас прятала пани Анка Войцеховская… Пани Юля – украинка, пани Анка – полька. И прятали они нас, евреев, рискуя жизнью.
– Вот так история! – воскликнул мужчина. – Пани Юля умерла лет двадцать назад. Сейчас в их доме живёт семья её внука. А Войцеховскую я не имел чести знать… Вы проходите в дом.
– Не стоит беспокоиться. Спасибо. Просто уж очень хотел взглянуть на место, где прошло детство. Правнучке показать.
– А сейчас-то вы где живёте? – спросил мужчина.
– В Израиле. Но где бы ни жил, родина моя Борислав.
Дия слушала Арона и ничего не понимала. Язык, на котором он говорил, был певуч и благозвучен. Он совсем не походил ни на иврит, ни на английский.
Обходя дом, Арон показал ей, как хитро был продуман лаз в этом узком чулане, специально построенном его отцом в первые месяцы оккупации, как жили в нём в эти бесконечно долгие осенние и зимние месяцы сорок первого года.
Мужчина приоткрыл дверцу, которую они расширили несколько лет назад, чтобы было легче попадать в тот чулан, и сказал:
– Сантиметров семьдесят ширины и шесть метров длины. Но сейчас сюда не зайти. Мы здесь дрова держим. Как его ещё использовать?
Дия заглянула в узкий чулан и воскликнула:
– Но как можно было здесь разместиться целой семье?! Как могли вы жить в таких условиях?!
– Дело в том, моя дорогая, что мы... очень хотели жить, – ответил Арон.
Старик ещё несколько минут постоял у огромного старого ореха, провёл несколько раз ладонью по его стволу и, поблагодарив хозяина, медленно вышел со двора.
Таксист ждал их у калитки.
– Теперь куда? – спросил он, понимая, что сегодня ему повезло. В их небольшом городке мало кто пользовался такси, и ему часто приходилось часами ожидать пассажиров.
– Вы можете ещё немного нас подождать? Здесь за углом был когда-то детский садик, – ответил старик. – Мы только взглянем на него и вернёмся. Потом в центр. Хочу походить по улицам современного Борислава. Посмотреть, каким он стал. Сильно, должно быть, изменился...
– Вы здесь прежде бывали? – удивился водитель.
– Здесь я родился и жил до двадцати лет. Это моя родина.
Но на месте бывшего детского садика стоял новый дом. Ничто не напоминало ему места, где они прятались два года, когда фашисты хозяйничали в городе.
Огорчённый, словно ему так и не удалось встретиться с кем-то из старых знакомых, старик сел в такси, и они поехали в центр.
Главная улица не произвела на них особого впечатления. Вернувшись в гостиницу, поужинали в ресторане и пошли в свой номер.
– Устал я, – сказал Арон, садясь в кресло.
Дия сняла туфли и прилегла на диван.
– Я тоже устала, – сказала она. – Ты никогда мне не рассказывал о своём детстве.
– Не люблю вспоминать…
– Но как вам удавалось жить в тех невероятных условиях? Так и не могу себе представить!
– Я и сам часто удивляюсь тому, что мы выжили, – тихо ответил Арон. – Перед угрозой смерти человек способен на многое. Он может побить мировой рекорд, убегая от опасности. Проявить чудеса ловкости и смелости, когда ему угрожает смерть. Мы жили в нечеловеческих условиях в тесном чулане, лишённые света и возможности дышать свежим воздухом, в холод согревая друг друга телами, дыханием…
Подумал, что отцу было тогда лет пятьдесят. Маме сорок. Хае, его старшей сестре, – шестнадцать. Ему – четырнадцать, младшему брату Науму – двенадцать. Позже к ним присоединилась сестра мамы – тётя Белла с сыном Лёвиком, его ровесником. И всех укрывал этот узкий и тёмный чулан без окон и удобств… Нет. На самом деле их спас не чулан, а пани Юля. Это она по ночам приносила им воду и немного еды, выносила ведро с помоями. Ведь прятались они не день, не неделю, а несколько долгих месяцев, пока однажды ночью не смогли пробраться в подвал старого детского садика, где скрывались ещё два долгие года! И тогда их спасала Анка Войцеховская. Трудно было? Об этом они даже не задумывались. Со временем вполне приспособились к нечеловеческим условиям, а те женщины, рискуя жизнями, прятали их и помогали им выжить.
Страх перед смертью может превратить человека в животное. Но некоторые всё же побеждают его. Борются с ним. Чаще – погибают. Но единицы всё же выживают. Если бы в людях угасло желание выжить во что бы то ни стало, жизнь на Земле давно бы угасла…
– А мне интересно, – голос Дии прервал ход его мысли. – Борислав по нашим израильским меркам – большой город. Раньше он тоже был таким?
– Нет. Что ты?! В нём жило не более шестидесяти тысяч человек. Треть – поляки, треть – украинцы и треть – евреи.
– Это получается, что до той войны здесь жило двадцать тысяч евреев?!
– А после войны осталось... Как ты думаешь сколько?
– Не знаю. Может тысяча? Может две?
– Семьдесят восемь человек. В их числе и наша семья.
Старик надолго замолчал, а Дия смотрела на него и думала о том, что если бы её предки оказались в числе тех девятнадцати тысяч девятисот двадцати двух человек, которые погибли, её бы не было на свете.
Арон вдруг стал тихо рассказывать о том, как когда-то с мальчишками ходил купаться на Тосменицу.
– Так называется речушка, которая здесь протекает. В ней сильное течение и вода холодная. Но мы всё же купались. Берег каменистый. Особенно не побегаешь. Ноги покалечишь. Но нам всё было ни по чём… В нашей компании были и поляки, и украинцы, и евреи. И все понимали друг друга.
– Говорили на украинском?
– Нет. Чаще на польском. Вообще я считаю польский своим родным языком. Вот такие гримасы строит иногда жизнь. Еврей в двадцатом колене, считаю своим родным языком польский. Часто даже думаю на нём.
– Какой же ты еврей? – улыбнулась Дия.
– Еврей по крови… и главное, по судьбе! Нет плохих или хороших народов. Есть плохие или хорошие люди! Ведь во время той войны спасали нас украинка, полька – простые хорошие женщины.
– Расскажи мне ещё о том времени. Хочу знать.
Старик, с благодарностью взглянув на Дию, спросил:
– А хватит ли у тебя терпения выслушать мой рассказ?
– Расскажи о своих родителях, о сестре, брате. Как получилось, что вам удалось добраться до Израиля? Что случилось с Хаей? Жива ли она? Как сложилась судьба твоего двоюродного брата? Мне всё интересно.
– Хорошо. Только ты меня не перебивай.
Арон откинулся на спинку кресла и не спеша, не торопя события, начал свой рассказ. Говорил тихим голосом. Иногда замолкал, о чём-то вспоминая.
– Западная Украина в составе Польши всегда была лакомым куском для воинственных соседей. Они, как хищники, рвали её на части. Было время, когда Галицией владела Австрия, а Волынью и Полесьем – Россия. Первая мировая война внесла свои коррективы: Закарпатье получила Чехословакия, Северную Буковину – Румыния. В тысяча девятьсот двадцать первом году Россия официально передала Западную Украину Польше.
Поляки плохо относились к украинцам. Враждовали с ними. Придирались и преследовали православную церковь. Многие эмигрировали в США или в Канаду. Возникли националистические террористические организации, боровшиеся с польскими властями. В ответ правительство обвинило весь украинский народ. Начались репрессии. В тысяча девятьсот тридцать четвёртом году в Польше был создан даже специальный концентрационный лагерь, куда помещались люди без суда и на неопределённый срок.
Арон на некоторое время замолчал. Подумал, что, может быть, такой исторический экскурс здесь и неуместен. Взглянул на Дию. Она внимательно слушала.
– А потом, – продолжал он, – последовал сговор СССР с фашистами Германии и в тысяча девятьсот тридцать девятом году часть восточных территорий Польши были присоединены к Советскому Союзу. Такова история.
Это миф, что люди западных областей Украины приветствовали приход Красной Армии. Проводить референдум Сталин не стал. Не было уверенности, что население проголосует за вхождение в состав СССР.
Возникшая националистическая террористическая организация ОУН тогда боролась против Советов. Жил народ в Польше лучше. Многие владели землёй, разводили скот, торговали… А вот евреями приход Красной Армии был воспринят с энтузиазмом. Они понимали, что только СССР может защитить их от фашизма.
Но когда пришла Красная Армия, в городе начало твориться что-то страшное. Арестовывали и поляков, и украинцев, и евреев без суда и следствия, расстреливали при малейшем подозрении в критическом отношении к происходящему. Менялись фундаментальные принципы жизни, к которым привыкли люди. Всё, чем они владели, даже их жизни, стали собственностью государства. Любое иное мнение, любой протест жестоко карались. Врачей, юристов, учителей, журналистов обвинили в «буржуазном национализме». Многие тогда погибли… Сотни «неблагонадёжных», кто отказался принять советское гражданство, отправили или в лагеря на двадцать лет, или депортировали на Дальний Восток, в Сибирь или в степи Казахстана. В пути людей убивали или они умирали от голода и холода…
До войны наш городок жил тихо. Предприятия работали на полную мощность. На рынке – всё, что твоей душе угодно. В городе – две синагоги, куда, особенно по субботам, приходило много народа. Мы, мальчишки, знали три языка: польский, украинский и идиш. Моим лучшим другом был польский мальчик по имени Ян, и я не считал это чем-то невероятным. Какая разница, какой кто национальности?! Важно, чтобы человек был хороший. Так говорил мне отец, и за свою долгую жизнь я смог убедиться в справедливости его слов.
Детские годы мои были спокойными и сытыми. Отец имел свою овощную лавочку. Старался быть подальше от политики. Не любил острых разговоров.
Мне было десять, когда я стал помогать отцу. Выполнял нехитрые обязанности подсобного рабочего. Моей старшей сестре Хае – двенадцать. Она была продавщицей. Отец же на подводе ездил по сёлам, закупал овощи, фрукты. Считал, что всегда должен быть свежий товар, иначе кто его купит. И цены должны быть доступными. Вокруг ведь такие же как мы небогатые люди жили. Отец был добрым человеком.
Лавочка наша торговала все дни недели кроме субботы, с семи утра до семи вечера. Тем и жили.
Науму тогда было лет восемь, и он помогал маме: приносил дрова из подвала, растапливал печь, носил воду. Дома всегда было много дел.
Наш городок утопал в зелени. Говорили, что название своё он получил от монастыря, вокруг которого и селились люди. Улица Тараса Шевченко была главной. Здесь располагались конторы нефтяных компаний и других организаций, банк, единственный в городе кинотеатр. В окрестностях возвышались вышки нефтедобычи. Работали литейно-механический и химзавод.
Множество ручейков и речушек текли с наших гор, но в городе всегда была большая проблема с водой. Давали её по часам.
А рядом – курорты Трускавца… Отдыхающие приезжали к нам в город, посещали рынок и не проходили мимо лавочки отца.
Жили мы тихо и спокойно. Отцу в тридцать девятом исполнилось сорок восемь. Невысокого роста, почти лысый, с грустными глазами. Но любил хорошую шутку, умел посмеяться над собой. Много работал, старался избегать компаний незнакомых людей и политических разговоров.
Мама в доме чувствовала себя полновластной хозяйкой. Воспитанная в религиозной семье, она очень переживала, что отец не каждую субботу ходит в синагогу, что не служит нам, детям, в этом примером. Целыми днями что-то готовила, убирала, стирала… Помогать ей было некому. Её родители погибли в двадцатом году при погроме. Старшая сестра с мужем и детьми уехали в Канаду. Младшая, Белла, с сыном Лёвой жили на другом конце города. Так что надеяться можно было только на себя и на мужа.
А когда в Германии к власти пришли фашисты, отец за две ночи пристроил к дому вторую стену. Продлил крышу так, чтобы никто не мог понять, что между стенами образовался тёмный чулан, в котором он и надеялся переждать страшные времена. Проделал потайной вход в эту узкую щель.
– Вы там прятались, когда город захватили фашисты? – спросила Дия.
– Ещё до их прихода в нашем городе прошли еврейские погромы. Поляки, украинцы мстили евреям за то, что те радовались приходу Красной Армии в тридцать девятом году. Мы сидели в доме и старались не выходить на улицу. Нашу овощную лавку разграбили, но в дом к нам никто не пришёл. Отец занёс тёплые вещи, какие-то продукты, посуду, свечи, спички. Готовились к худшему. Никто и не думал, что в том чулане нам придётся сидеть долго.
Когда первого июля в город вошли немцы, мы не успели перебраться в своё убежище, и нас погнали к четвёртой школе, где они устроили гетто. Там мы встретили и младшую мамину сестру Беллу с сыном.
В небольшой комнатке жили три семьи. Спали на полу. Укрывались чем попало. Всё время хотелось пить, кушать…
Сюда приходили украинцы, поляки и меняли продукты на золотые украшения евреев. У нас золота не было. Своё обручальное кольцо мама поменяла на булку хлеба в первый же день.
Мама всё волновалась о том, что надо бы поскорее выполнить требования немцев.
– Давид, – обратилась она к отцу, – нужно достать жёлтой материи, чтобы пришить звезду. Говорят же, что каждый еврей должен носить повязку с шестиконечной звездой.
– Будто меня можно спутать с украинцем или поляком! Один мой нос выдаст меня с головой! – шутил отец. – Хотят повязку – будет им и повязка. Чего спорить? Только есть хочется, да и по ночам мёрзнем как цуцики.
А через несколько дней начались «акции». Фашисты на крытых машинах увозили людей в лес, и больше их никто не видел. Кто-то рассказал, что мимо нашего города без остановки проходят товарные составы с евреями. Обратно они возвращаются пустыми. Мы уже знали, что евреев везли в лагеря смерти. Было страшно. Никто уже не восклицал: «За что!?», «В чём мы провинились?» В чём мог быть виноват целый народ? В чём провинились маленькие дети, ещё не успевшие даже научиться разговаривать? Убивали просто потому, что мы евреи!
– Надо попытаться бежать, – тихо сказал однажды отец. – Сегодня дежурит Петро, мой старый приятель. Сказал, что нарочно будет сидеть в сторожке, не выходить из неё между двумя и тремя часами ночи. Не воспользоваться этим – глупо. Но все сразу бежать не могут. Очень опасно. Этой ночью мы с Ароном попытаемся выйти. Если у нас получится, через день Пётр снова будет дежурить. Убежите и вы.
Я хорошо помнил, как мы пробирались к нашему дому. Прятались в темноте при любом шорохе. Как пролезли через узенькую дверцу в тайник. Тихо, стараясь не греметь, занесли туда всё съестное, что было в доме, и положили на полку, предусмотрительно прибитую отцом к стене.
По соседству жила пани Юля с двадцатипятилетним сыном – Семёном. Она ненавидела советскую власть, расстрелявшую её мужа, отобравшую мастерскую по ремонту мебели. В той мастерской, кроме Юлиного мужа, работали два парня. За это его обвинили в эксплуатации и арестовали. Больше его никто не видел. Суд в то время был коротким, а приговоры не отличались разнообразием. За что ей было любить советскую власть? Мама дружила с той соседкой. Помогала продуктами, когда не стало мужа пани Юлии. Когда мы уходили в гетто, мама отдала ей ключи от нашего дома, чтобы та перебралась жить к нам. Сказала, что Семён собирается жениться, а мы вряд ли уже вернёмся... Но вернуться, как видишь, нам всё же пришлось. На следующий день, после того как мы с отцом спрятались в чулане, соседка пришла к нам в дом, который она стала считать своим.
– Пани Юля, – сказал отец, выйдя из укрытия, – вы знаете, что происходит. Нас уничтожают. Спасите нас.
– Сделаю, что смогу. Но даже сыну о том, что вы здесь прячетесь, говорить нельзя. Какой-никакой, а – полицай.
– Я знаю, что вы, пани Юля, сильно рискуете, – продолжал отец.
– О чём вы, пан Давид, говорите? Не маленькая. Всё понимаю. Говорить ему ничего не буду, – ответила она. – Мой Семён полицаем стал потому, что нужно где-то работать. Немцы – культурный народ. Побесятся поначалу и успокоятся. А я пока вас сховаю. Сколько себя помню – люди здесь жили дружно. Чего им делить?
Мы прошли в наше убежище, а пани Юля молча, ни о чём не спрашивая, закрыла на замок дверцу и придвинула к ней сундук, скрывая её от любопытных глаз.
Когда смогли вырваться из гетто мама, Хая и Наум, отец сообщил им, что пани Юля согласилась нас прятать. Но было неожиданным для нас, что с ними пришла и сестра мамы с сыном.
До сих пор я не могу понять, как мы вшестером смогли разместиться в том каменном мешке?!
Вдоль стены тянулась длинная скамейка, на которой мы сидели, упираясь спиной в кирпичную стену. Можно было и прилечь. Но по очереди. В конце чулана висела мешковина, отделяющая импровизированный туалет, где стояло ведро, накрытое крышкой.
Время в нашем убежище тянулось медленно. Очень скоро я перестал понимать, что сейчас – день или ночь и сколько уже здесь сидим. Мы старались не разговаривать, потому, что боялись, что нас услышат.
Пани Юля действительно рисковала. Мы знали, что фашисты безжалостно расстреляли пана Стеценко за то, что он прятал своего друга-еврея. Но родители не допускали даже мысли, что пани Юля испугается и выдаст нас.
Глаза мои постепенно адаптировались к темноте, и я легко определял, кто где сидит. По шороху, по шёпоту определял, кто с кем говорит. А ещё через некоторое время вообще почти отвык разговаривать. Мы боялись за себя и за пани Юлю.
Было темно и душно. Мысли всё время вертелись вокруг одной и той же темы: долго ли здесь будут зверствовать фашисты? Живы ли те, кто остался в гетто?
Мама шёпотом рассказала отцу, что накануне их побега на чёрном автомобиле приехал какой-то немецкий офицер. Он ходил в сопровождении двух автоматчиков и о чём-то говорил семенящему рядом Исаку Шварцу, старику, которого фашисты назначили старшим по поддержанию порядка.
Пока тот занимался своими делами, его водитель увидел Хаю, стоящую у входа в школу. Он какое-то время наблюдал за нею, потом подошёл и спросил по-немецки:
– Как тебя зовут?
– Хая Вайсман, – ответила она.
– А меня – Алоис Герц. Я из Мюнхена. Вот и познакомились. Ты из Борислава?
– Здесь все из Борислава.
Парень замолчал. Видно было, что он хотел что-то сказать, но не решался. Спросил:
 – А где ты жила?
 – В переулке Тихом.
 – Тебе нужно постараться уйти отсюда, – сказал он шёпотом. – Тогда я бы смог помочь твоей семье.
В это время пришёл немецкий офицер, и они уехали.
Что хотел сказать этот немец?
Мама опасалась, что он провокатор. А если он действительно хочет им помочь? Но как?!
А мама повторила слова, которые часто говорил нам отец: «Нет плохих народов. Есть плохие люди!»
Сколько прошло времени, я определить не мог. Может, неделя, может, две… Но однажды пани Юля упрекнула отца:
– Как же так получилось, что ко мне пришёл немец и сказал, что хочет видеть вашу Хаю. Я ему говорю, что нет её, а он настаивает. Говорит, что знает, что она здесь. Утверждает, что хочет спасти вас. Предупредил, что приедет завтра вечером. Сказал, что на субботу намечена акция. Будут ликвидировать гетто.
Отец ни о чём не стал спрашивать Хаю. Понимал, что тем немецким юношей могли двигать самые чистые намерения. Только не понимал, как он может их спасти? Перепрятать в другое укрытие?
На следующий день часов в десять вечера к нашему дому подъехала машина. Водитель взглянул на вышедшую к нему пани Юлю.
– Как вы не понимаете, что я хочу спасти их! – сказал он тихо. – Не все немцы – фашисты. Мой отец работал на заводе тяжёлого машиностроения. В тридцать пятом его арестовали, и он погиб. Где Хая? Нам нужно ещё успеть. Мой капитан уехал во Львов на три дня. К его приезду я должен быть на месте.
– Где же ты её спрячешь? – спросила пани Юля.
– Главное, вывезти из города. Там будет легче.
В машине было лишь три свободных места, а я накануне подвернул ногу и не мог ходить. Было решено, что с Хаей поедут Лёва и Наум.
Мы попрощались в том самом чулане, не рискуя выходить наружу. Слышали, как от дома отъехала машина. С тех пор мы не видели ни Хаю, ни братьев.
Много позже я искал их. Ездил всюду. Но как их найти, когда толком и не знаешь, куда их отвёз этот Алоис. Но однажды встретил человека, который партизанил в Белорусских лесах. Он рассказывал, что был секретный приказ Ставки Верховного командования не принимать в отряды евреев. Их или отсылали обратно на верную смерть, или расстреливали. К ним в отряд в разное время пытались проникнуть люди. Фашистам любой ценой нужно было узнать всё об отряде. Были и такие, которые приходили группами. Их командир обычно долго не разбирался и приказывал расстреливать этих людей. Говорил, что лучше пусть погибнут двое – трое, чем подвергать отряд риску. Так что, вполне вероятно, что их расстреляли свои же… После этого я прекратил поиски.
Так мы скрывались до февраля сорок третьего года.
Однажды, когда пани Юля открыла тайник, мы увидели, что она чем-то сильно расстроена.
– Что случилось, пани Юля? На вас лица нет, – встревожился отец.
– Немцы снова потерпели крупное поражение.
– Снова?
– Первое – под Москвой. А сейчас – под Сталинградом. Не знаю, что и думать? А Семён служит полицаем. Коммунисты придут – убьют же его…
– Успокойтесь, пани Юля. Всё будет хорошо…
– Кому? Вам? Нам?
Она ушла, а мы в тот вечер тихо радовались и поздравляли друг друга. Верили, что добро рано или поздно всегда побеждает зло! Эту мысль нам внушал отец, и, как оказалось, он был прав!
На следующий день пани Юля, как обычно, принесла воду и буханку хлеба и виновато проговорила:
– Всё! Это последнее. Больше рисковать не могу. Страшно мне. Немцы ходят с собаками, ищут евреев. Уходить вам нужно.
Мы испугались. Но понимали и пани Юлю.
Отец задумался. Потом сказал:
– Мы могли бы перебраться в детский сад. Там есть подвал, о котором мало кто знает. Даже если нас обнаружат, вы будете вне подозрений.
Вскоре оказалось, что территорию того детского садика охраняет полька Анка Войцеховская. Пани Юля пошла к ней, чтобы попытаться уговорить нам помочь.
– Хорошо, – тихо сказала пани Анка. – Только я там уже прячу одного еврея. Ему семьдесят лет. Знала его ещё до войны. Его семью увезли, а его в тот день дома не было. Потом ночью пробрался сюда. Так с тех пор и живёт в подвале. Я помогаю чем могу.
Она замолчала, словно раздумывая, сможет ли помочь стольким людям. Потом продолжала:
 – Думаю, не поссорятся. Он интеллигентный человек, музыкант.
Пробирались мы в тот подвал ночью по два человека. Прожили в нём до прихода Советской армии в августе сорок четвёртого года. Итого, ну-ка, посчитай, сколько же времени мы прятались от фашистов? Двадцать два месяца!
Арон взглянул на Дию и увидел, что она заснула. Укрыл её одеялом и вышел на балкон.
Воспоминания нахлынули на него. Перед его внутренним взором возникли картины давно минувшего. Они были настолько яркими и чёткими, словно всё происходило здесь и сейчас. Он видел выражения лиц своих родных, их глаза. Слышал их голоса. Эти видения приходили к нему и раньше. Он старался забыть всё, что ему довелось пережить. Но теперь, после встречи с прошлым уже в реальности, решил, что об этом должны узнать не только его дети и внуки. Это нужно знать всем. Хотя бы для того, чтобы сохранить память о двух героических женщинах, праведницах: украинке пани Юлии и польке пани Анке. В мире много жестокого. Но возможность остаться человеком есть у каждого.