Паранойя

                АРКАДИЙ  МАЦАНОВ            


                ПАРАНОЙЯ


               Хроника событий XX столетия
      на примере двух семей донских казаков

                Роман      
               

Единственная честная дорога – это путь ошибок, разочарований и надежд. Жизнь – есть выявление собственным опытом границ добра и зла.
                Сергей Довлатов

Говорят, истина лежит между двумя противоположными мнениями. Неверно! Между ними лежит проблема. Гораздо легче найти ошибку, чем истину.
                Иоганн Вольфганг Гёте


                ПРЕДИСЛОВИЕ


Истина – в середине.
                Моисей Маймонид

Всякая истина рождается как ересь и умирает как предрассудок.
                Томас Гексли


Однажды мне переслали по электронной почте опубликованную на одном из сайтов исповедь  сына Егора Яковлева, редактора «Московских новостей» в годы перестройки. Он менее года назад уехал в Израиль. Я долго был под впечатлением. Описание того времени было страшным.  Иначе чем «криком души» её не назовёшь.

«Меня назвали в честь деда, – писал он. – Мой дед, Владимир Яковлев, был убийца, кровавый палач, чекист. Среди многих  его жертв были и его собственные родители.

Своего отца дед расстрелял за спекуляцию. Его мать, моя прабабушка, узнав об этом, повесилась.

Мои самые счастливые детские воспоминания связаны со старой просторной квартирой…  Эта  квартира… была не куплена и не построена, а реквизирована… у богатой замоскворецкой купеческой семьи…

Как я узнал позже, моя бабушка, которую я очень любил, большую часть жизни успешно проработала профессиональным агентом-провокатором. Урождённая дворянка, она пользовалась своим происхождением, чтобы налаживать связи и провоцировать знакомых на откровенность.  По результатам бесед писала служебные донесения…

Мне кажется, мы сильно недооцениваем влияние трагедий российского прошлого на психику сегодняшних поколений. Нашу с вами психику... 

… Для того чтобы оценить масштаб влияния этих трагедий на психику будущих поколений, считать нужно не погибших, а – выживших.

Погибшие – погибли. Выжившие – стали нашими родителями и родителями наших родителей…

Погибших – десятки миллионов. Выживших – сотни миллионов. Сотни миллионов тех, кто передал свой страх, свою боль, своё ощущение постоянной угрозы, исходящей от внешнего мира – детям, которые, в свою очередь, добавив к этой боли собственные страдания, передали  этот страх нам…

…Теперь я лучше знаю, откуда взялся мой извечный беспричинный страх.

…В школе нам рассказывали о зверствах немецких фашистов. В институте – о бесчинствах китайских хунвейбинов или камбоджийских красных кхмеров.

Нам только забыли сказать, что зоной самого страшного в истории человечества, беспрецедентного по масштабам и продолжительности геноцида была не Германия, не Китай и не Камбоджа, а наша собственная страна…

Самое страшное последствие наследственной травмы – это неспособность её осознать. И, как следствие – неспособность осознать то, до какой степени эта травма искажает наше сегодняшнее восприятие действительности.

Не важно, что именно для каждого из нас сегодня является олицетворением этого страха, кого именно каждый из нас  сегодня видит в качестве угрозы…

Важно – осознаем ли мы, до какой степени наши сегодняшние личные страхи, личное ощущение внешней угрозы  в реальности являются лишь призраками прошлого, существование которого мы так боимся признать?..
И, если да, то, как с этим жить?
То, чего мы не знаем, продолжает влиять на нас».

Многие, с кем я говорил на эту тему, связывали всё, что происходило в огромной стране со Сталиным. Мне кажется, что при таких тектонических сдвигах в обществе всегда происходили кровавые разборки. Такое случалось и при царях в России задолго до Сталина,  и когда в октябре 1917 года власть оказалась в руках большевиков. Шла борьба за власть. Никто не думал о нравственности и благородстве средств, позволяющих им добиться цели.

Сталин, став полновластным хозяином шестой части мира, считал, что большая цель оправдывает средства, которыми она достигалась. Хотел сделать рай в отдельной стране. У него возникло ощущение вседозволенности. Ему казалось, что он – наместник бога на земле. Ведь от него зависели судьбы и жизни миллионов. Поверив в своё предназначение, делал всё, чтобы добиться своей   цели. Шутка ли – организовать рай не где-то там на небе, а здесь, в стране, народ которой испытал все ужасы татаро-монгольского ига, постоянных набегов соседей, ничем не ограниченной власти чиновников и царей, крепостного права и отсутствия основного Закона, о котором мечтали передовые умы России. Об этом писал и Александр Сергеевич Пушкин:

Владыки! Вам венец и трон
 Даёт Закон, а не природа.
Стоите выше вы народа.
Но вечный выше вас Закон.
И горе, горе племенам,
Где дремлет он неосторожно,
Где иль народу, иль царям
Законом властвовать возможно!..

Люди всегда живут по правилам, законам, инструкциям. Жить без правил, они не могут.  Ему же жить, и управлять огромной страной по каким-то правилам было трудно. При необходимости, он их менял в соответствии с возникшими проблемами. А те, чьими руками он исполнял свои безумные планы, вообще жили не по правилам, а по понятиям.

Сталин умел видеть сильные и слабые стороны людей. Решать сложные задачи, проходить сквозь стены препятствий. Его энергия и работоспособность поражали. Он  умел начинать дело «с чистого листа», освоить то, чего вообще не знал, не умел и в чём ничего не понимал.

Если мы говорим о нём, как о личности, его желанием было самоутверждение. По его мнению, он всегда был прав, боролся за справедливость, за счастливое будущее нашего народа.

Давая оценку личности Сталина, отделить его от исторической роли невозможно.

Он укреплял режим личной безграничной власти. При этом на нём была огромная ответственность за дело, которое стало целью его жизни.

Хорошо известна полярность мнений о Сталине. Одни его славят, другие проклинают, – как будто речь идёт о двух совершенно разных людях. Это на самом деле тоже характеристика времени, когда ломались судьбы и люди разделились на друзей и врагов. Когда смерть соседствовала с мечтой о новом, справедливом мире.

Он не умел сопереживать не  потому, что ему было кого-то не жалко, а потому, что главным для него было достижение цели. Не ценил в людях их моральные качества, потому что сам был аморален, жил по своим законам. Но при этом умел находить тех, кто мог помочь ему строить сильное государство. Знал, кому какое дело можно доверить. Отсутствие образования и политической культуры компенсировались интуитивным чутьём и логическим мышлением. Он схватывал суть проблемы на ходу.

Размышляя об этом, я понял, что необходимо  отбросить любые предвзятые, заранее заготовленные формулировки и ярлыки, попытаться понять, почему было сделано так, а не иначе. И, если уж давать оценку тому или иному деятелю, необходимо учитывать все минусы и плюсы, когда и в какой обстановке было принято то или иное решение, и к чему оно привело.

Нужно иметь в виду, что за творимое его палачами, История винит того, кто стоял у власти. Наверное, это правильно. Только, если внимательно изучать происходящее, важно раздать «всем сестрам по серьгам», в соответствии с вкладом каждого.

У правителей в борьбе с внутренними и внешними врагами  проблем было много, и решались они легко и быстро: ставили к стенке, и «девять граммов в сердце…». «Нет человека – нет проблемы».

Отрицать факт гибели по его вине огромного числа людей безнравственно. Но при оценке Сталина, как политического деятеля и руководителя огромной многонациональной страны, следует отходить от эмоциональных оценок.

Несомненно, будучи полновластным хозяином, он боялся потерять власть. Именно поэтому всех способных влиять на общественное мнение, кто добивался успеха и популярности в народе, но имел свой собственный взгляд, не совпадающий с его мнением, уничтожал. Тасовал министров внутренних дел и военачальников, руководителей  ЦК республик,  других своих сподвижников, как фокусники тасуют карты, чтобы они не могли создавать устойчивые группы. Всегда руководствовался своим пониманием целесообразности.

Версия о том, что  Владимир Михайлович Бехтерев поставил Сталину диагноз паранойи, мне кажется, мало вероятной. Каких только ему диагнозов ни ставили?! Чего только ему не приписывали?!

Николай Александрович Бердяев, например, говорил о Сталине, как о фанатике.  Но, это уже не паранойя, а фанатизм, – слепое и пламенное следование убеждениям, крайняя степень приверженности своей идее, цели.

Фанатик не может изменить взгляды. Фанатизм не допускает сосуществования иных мнений. Фанатик и аскет, Сталин был подозрителен, мнителен и эгоцентричен. Отождествлял Истину с собой. Всюду видел и находил заговоры  и беспощадно уничтожал всех, кто иного мнения. Он не искал Истину. Был убеждён, что ею владеет и никогда не спорил с оппонентом.  Спор означал терпимость к иному мнению. Сталин инакомыслящих рассматривал как врагов, подлежащих уничтожению. Мудрецы же полны сомнений. «Вождь в законе» избавлялся от сомнений и сомневающихся. История фанатизма написана слезами и кровью.

Чем всё же был поражён Сталин, руководивший нашей страной тридцать лет: паранойей или фанатизмом?

Врач по образованию, я знаю, что паранойя – это хронический психоз, для которого характерно постепенное развитие логически построенных сверхценных идей, (бреда величия или  бреда преследования), с отсутствием изменений личности. Для таких больных характерно целенаправленное, упорядоченное, последовательное и в какой-то степени предсказуемое поведение. Человек, страдающий от паранойи, сохраняет ясность логичного рассуждения в тех областях, которые не захватываются бредовыми идеями. Он  может восприниматься окружающими, как вполне здоровый и адекватный субъект. Люди замечают «некоторые странности» в его поведении, но не придают этому значения.

Параноики сохраняют социальные контакты и продуктивно развивают их. Трудности с выявлением заболевания происходят, если больной занимает определённое положение в обществе, пользуется уважением. Подчиненные и родные прислушиваются к параноику и нередко разделяют, поддерживают его взгляды и идеи. Несмотря на бредовую симптоматику, больной способен функционировать в обществе, отличается нездоровой подозрительностью, склонностью видеть в случайных событиях происки врагов, выстраивать сложные теории заговоров против себя. Но, при разговоре на другие темы  сохраняет логичность мышления.

Паранойя является пожизненным хроническим состоянием с периодами обострения и утихания клинических симптомов. Для параноика характерна чрезмерная чувствительность к неудачам и отказам. Он не прощает оскорблений, неверно истолковывает действия и слова людей, считая их враждебными. Как правило, приписывает окружающим злые намерения, создаёт в собственном подсознании некие «теории заговоров», которые видит повсюду, находя подтверждения, что против него плетутся интриги. Возрастает подозрительность, которая приобретает болезненные формы.

Паранойя отличается медленным, постепенным развитием. Легкая подозрительность, появляющаяся на первых этапах заболевания, постепенно перерастает в постоянную фобию.

Болезнь  проявляется в раздражительности, порой доходящей до открытой враждебности, в обидчивости и  завышенной самооценке. Не получая признания, параноик становится агрессивным.

Успехи СССР того периода очевидны: их можно не перечислять. Одна лишь Победа над фашизмом говорит о многом. Многое, что он делал, объективно было направлено на улучшение жизни людей. Конечно, в таком огромном деле не могло не быть ошибок. Может быть, кто-то иначе бы выстраивал приоритеты  развития нашей страны. Но кто прав, сказать невозможно, потому что, для сравнения и его оппонент должен был владеть полной информацией, и взвалить тот же огромный груз ответственности.  Ведь, известно, что нет ничего проще, чем, сидя в кресле, выращивать высокие урожаи и воевать с сильным противником, управлять государством или лечить людей.

Мне кажется, что результаты его деятельности ни о паранойе,  ни о фанатизме не говорили.  Сталин был политиком. Руководителем жестоким, считающим, что главным является достижение цели вне зависимости от числа жертв. Убеждение многих людей выразил  академик Пивоваров, сказав, что «любая попытка обелить Сталина безнравственна перед памятью миллионов погибших, замученных, запуганных, выгнанных».

Нельзя впадать в другую крайность и не видеть того хорошего, что было сделано за время его правления. Обвинять его в том, в чём он не был виноват.  Правда должна оставаться выше любых пристрастий, симпатий или антипатий. Иначе она перестает быть таковой по своему существу. Объективно оценить  того или иного политического деятеля, историческое событие, явление, можно лишь через много лет. Нельзя делать выводы на основе эмоциональных «доказательств», не имеющих никакого отношения ни к исторической правде, ни к мало-мальски правдоподобному освещению фактов.

После XX съезда и доклада Хрущёва, Сталина стали проклинать и обвинять во всех грехах. Но, как и всякий сильный правитель, он имеет сторонников и противников. А оценку ему может дать лишь История, освобождённая от сиюминутных политических интересов, личностных обид и впечатлений.

И сегодня в России режим правления кому-то нравится, а кто-то считает его неким подобием сталинизма.  Александр Галич написал пронзительные строки о том, что

Мы с каждым мгновеньем бессильней,
Хоть наша вина не вина,
Над блочно-панельной Россией,
Как лагерный номер – луна…

Президент имеет высокий рейтинг доверия и, по сути, является единоличным лидером страны.  Хорошо, если  его не поразили ни паранойя, ни фанатизм, а после ухода с этой должности его вспоминали с благодарностью. 

Не думать об этом не могу.


1. НАЧАЛО

Есть пути, которые кажутся человеку прямыми; но конец их – путь к смерти.
               Библия Пр. 14.12.

Вина и несчастье – не конец, но лишь возможный путь к новому началу.

              Лион Фейхтвангер

                СТАНИЦА БАГАЕВСКАЯ   

               
Станица Багаевская до XIX века располагалась на левом берегу Дона. На правом  жили татары, ногайцы, периодически совершавшие набеги на соседей. Воровали людей, скот… Впрочем, и казаки-станичники не отличались тихим нравом. Отвечали взаимностью. Но в целом жить было можно...

Весной Дон разливался, затапливая всё вокруг, так что порой в дом можно было попасть только на лодке. Поэтому их строили на сваях, а зайти можно было, поднявшись по ступеням на крыльцо.

Попытки строиться на высоком левом берегу соседями пресекались. К ним относились, как к иноверцам, незваным гостям, беглым разбойникам. Между тем, как показали работы Льва Николаевича Гумилёва, люди, проживающие на берегу Дона, называющие себя казаками, были хазарами, принявшими христианство, и разбойниками не были.

Со временем поселения пополнялись беглыми крестьянами.

Слово казак существовало в языках многих народов Востока, Средней и Малой Азии. Император Византии Константин Багрянородный в конце X века в своих записках писал, что у Дона живёт народ, называющий себя «к а з а к а м и».

Но под словом «казак» подразумевались самые разнообразные понятия. У персов под этим словом разумелись люди, состоявшие на оплачиваемой казной службе. По-персидски казна означает «газа», и отсюда «газак». У арабов слово «казак» означало всадника, сражавшегося за веру и закон пророка. По-монгольски «казых» или «казак» – свободный воин, живущий обособленно в палатке. Он – броня, щит и крепкий оплот по охране границ, или военный страж.

В числе разнообразных определений слово «казак» наиболее верно отражает понятие  «вольный человек».

В 1805 году Багаевские казаки изгнали ногайцев и татар, и переселилась на высокий левый берег. Будучи глубоко верующими христианами, они сюда перенесли и церковь, которую освятили весною того же года.

Жили по своим законам. Регулярно собирали Казачий круг, где открытым голосованием избирали атамана – руководителя  общины.

Поздними летними вечерами здесь можно было услышать казачьи песни, то задорные, то печальные:

                Чёрный ворон, что ж ты вьёшься
                над моею головой,
                ты добычи не дождёшься
                Чёрный ворон, я не твой.
               
                Полети в родну сторонку
                на родимый тихий Дон,
                передай ты, Чёрный ворон,
                Отцу с матерью поклон…

В той станице у скалистого берега Дона расположились дома двух друзей – Андрея Григорьевича Михайлова и Василия Ивановича Карасёва. Они утопали в зелени, а к Дону вела лестница, сбитая из толстых досок. Узкая полоска берега переходила в скалу, у основания которой росла высокая сосна.

По привычке, и  на левом берегу, станичники продолжали строить дома на сваях, которые стояли, возвышаясь над землёй  не менее чем на полтора метра. Стены были саманными. Их белили известью. Двери и небольшие оконца красили яркой синей краской. Толстая камышовая крыша надёжно защищала жильцов от непогоды.

Много лет, проживая рядом, соседи дружили семьями, делили радость и горе, помогали друг другу.

В то раннее весеннее утро 1914 года  на сером небе – ни единой тучки. Вода на Дону, казалось, совершенно не двигалась. В камыше у берега громко квакали  лягушки. Кем-то испуганные утки вдруг перелетели на другое место.   

Андрей Григорьевич и Василий Иванович  уже успели проверить перемёты, и на двух лодках возвращались к берегу. У каждого на дне лежала пойманная рыба: сазаны и лещи, сомы. У Василия Ивановича била хвостом стерлядь килограммов на пять.

Молча, вытащив вёсла, стали собирать рыбу в мешок.

– Я говорил, на малька нужно ловить, – сказал, прервав молчание, Василий Иванович, сорокапятилетний мужик с морщинистым загоревшим лицом и прокуренным голосом. – Меня  с мальства батя  учил: «Добыть или дома не быть!». А у меня четыре бабы и я – один добытчик.

Андрей Григорьевич был старше соседа года на три. Высокий, мускулистый, он посмотрел на друга, но отвечать не стал.

– Чего молчишь? Аль неверно говорю?

– На хрена даром языком молоть? В следующий раз наловишь малька, и поглядим. Аль тебе мало? Не гневи Бога!

Василий Иванович не стал возражать. Да и что говорить?

Он присел в лодке, свернул самокрутку, и резким ударом куском стали по огниву, прикурил. 

– Сколько себя помню, мы жили рядом,  наши родичи дружили.

– Это ты к чему? Я помню ещё твою бабку Фёклу…

– Так и я о том же. Живём дружно, растут дети, а твой род так ни разу и не породнился с моим.

Докурив, он бросил  окурок в воду и взглянул на друга.

– Не совсем так, Василь! – возразил Андрей Григорьевич. –  Слыхал я, что сватался к бабке Фёкле мой дед Михай. Только шла тогда Крымская война. Не  дождалася деда бабка-то твоя. Убили деда. С тех пор мои родичи считают, что сватовство с друзьями, считай –  с родичами, к добру не приводит.

– Так и я о том же, – поднял голову Василий Иванович.– Не пора ли нам породниться?

Андрей Григорьевич какое-то время молчал, размышляя о том, как к этому отнесётся жена. Потом решительно произнёс:

– А что?! У тебя три дочки, одна краше другой. У меня три сына – тоже добрые казаки растут. Но вот закавыка: по нашему закону жёнка должна идти в дом к мужу, а в моих хоромах две комнаты, да кухня. Где я их размещу?

– Так я ж не говорю, что все завтра женятся. На меже за моей конюшней можно поставить флигель. Аль у тебя  у тютины.  Что, мы сделать этого не смогём? Фёдор твой выучился на механика. Паровозы водит. И жить будет, скорее всего, в Ростове, а то и в самом Новочеркасске. А Андрейка, тот мал ещё.

Андрей Григорьевич улыбнулся.

– Я, конечно, согласен. Сам хотел тебе это предложить, да не знал, как ты на это посмотришь. Давно пора нам породниться.

– В мире уж больно неспокойно. Но, дай бог, минует нас лихая доля. Только, вот что: пока дома никому о нашем уговоре говорить не стоит. Для себя прикинем: Фёдору достанется Надежда, Павлу – Верка, а Андрейке – Нинка. Он к ней с мальства прилип. Да и для неё нет большего авторитета: «Андрей сказал...», «Андрей делает так…».

Они ещё некоторое время обсуждали свои планы, а когда солнце стало припекать, вытащили лодки из воды и привязали к одиноко растущей сосне. Забрав улов и вёсла, поднялись по крутой лестнице наверх и вскоре оказались у своих домов. 

Рыбу нужно было развесить, чтобы вялилась. Какую-то часть оставить на уху да на жарку, а остальную отвезти на рынок, где торговала бабка Степанида. Муж её погиб в 1857 году на Кавказе, дочка вышла замуж и уехала не то в Таганрог, не то в Ростов. Вот бабка и подрядилась продавать на рынке чужой товар, получая за это свой процент. 

Друзья газет не читали. Были малограмотными. О том, что происходит в мире, знали плохо. Но жизнь стала дорожать, да и войсковой атаман зачастил к ним. Что-то обсуждал с богатыми казаками, да с приехавшими с ним из Новочеркасска военными.  Всё это ничего хорошего не сулило. Андрей Григорьевич исповедовал принцип: меньше знаешь – крепче спишь.

– Приходь вечером, – сказал он Василию Ивановичу. – Недавно самогонку сварганил. Чистая, как слеза! Только приходь без Матрёны. Нечего раньше времени бабам знать о нашем уговоре.


                ФЁДОР и НАДЕЖДА

В девятисотом году, когда Фёдору исполнилось пятнадцать лет, отец отвёз его в Ростов, снял угол у знакомой одинокой бабки, и определил работать учеником слесаря в паровозное депо.

– Не понимаю, – говорил он сыну, –  и что тебе в этих железяках нравится? Куда надёжнее вороной конь. И что ты за казак такой уродился! Думаешь, что взял у чёрта рогожу, механиком будешь, но забыл, что отдать надо будет  не рогожу, а кожу. Что за работа –  в топку уголёк бросать, да ездить туда-сюда по одной дороге всю жисть?  Толь дело – конь у казака. Езжай, куды хошь. А заработаешь ли ты на жрачку – це  ще вопрос…

– Батя, чего  гутарить? Решили же. Ты же слово дал.  Я давно мечтал объездить этого огненного жеребца. А казак, ты же знаешь, много дашь – всё съест. Мало дашь – сыт будет.  Сравнил коня с паровозом!  У меня будет железный конь! И силёнок у него поболе, и… да что говорить?! Одно слово – техника! Ты только погляди, какая это мощь!

Его завораживала, пышущая паром и дымом, машина. Шутка ли, управлять такой махиной!

На железной дороге разрешалось работать только с шестнадцати лет, но на возраст учеников смотрели не так строго. А в семнадцать, по совету наставника и после разрешения родителей, Фёдор поехал в Вологодское Техническое железнодорожное училище, где проучился пять лет, получив в итоге квалификацию механика. Позже его стали называть машинистом.

 Он был влюблён в свою специальность. Высокий, мускулистый, физически сильный, Фёдор просто таял при звуках станционного колокола. Радовался, когда поднимал свою железную руку светофор, пропуская его и желая доброго пути. Восхищался звуками рожков, в которые дудели стрелочники. Его охватывал восторг, когда проходил, лязгая механизмами, ни на кого не обращая внимания, шипящий и клокочущий паровоз, одетый в серо-белые клубы дыма. Пахло гарью, керосином, смазкой, шпальной смолой, песком... Для него лучше не было, чем этот терпкий запах железной дороги. Он с благодарностью и радостью смотрел на сигналиста, держащего жёлтый флажок. Значит, путь свободен, и можно ехать.

Машинист был главным на паровозе, и это ему тоже нравилось. Он отвечал за всё. Если останавливались на перегоне из-за неисправности топки, Фёдор надевал на себя два ватника, две пары рукавиц, закутывал, забинтовывал лицо, оставляя лишь щелочки для глаз. Помощники обливали его водой –  и он смело лез в огонь. Там без резких движений успевал сделать две-три точных манипуляции, и его вытаскивали за ноги. Одежда дымилась, а его переполняла радость и гордость, что успел сменить провалившийся колосник.  Вот какая это была работа!

И платили хорошо. И дополнительные заработки были неплохими: премиальные за нагон опоздания, за экономию топлива, за вождение тяжеловесных поездов…

 Прислуга у машиниста (потом её стали называть бригадой) – помощник и истопник, которого позже, как на флоте, тоже стали называть кочегаром.

В 1912 году Фёдора перевели на Ростово-Владикавказ-скую железную дорогу.

– Всё это хорошо, но тебе уже двадцать семь лет. Не пора ли семью заводить, – строго поглядев на сына, сказал Андрей Григорьевич в один из приездов Фёдора в станицу. – Аль так и будешь бобылём ходить, да по бабам шастать? Я хочу посватать Наденьку Карасёву. Давно её для тебя приглядел.

– Скажете тоже, батя, – смутился Фёдор. – Коли воля ваша такая, что ж, пойдите с маманей, сосватайте…

– А она-то как на это смотрит?

– Как она может смотреть? Аль наших законов не знает? Как скажут родители. Мне люба Наденька. Поговорите с дядей Василём. Чем я негож? Специальность хорошая. Зарплата не маленькая. Соберу денег, куплю домик в Ростове.

– Будешь ждать, пока соберёшь на дом?

– Чего ждать? После свадьбы снимем жильё. Все так делают.

Андрей Григорьевич улыбнулся.

– Ну что ж. Пойдём, поговорим в воскресенье, как из церкви вернёмся.

И вот, через две недели, прихватив корзину с угощениями, они с женой пошли к Карасёвым просить для старшего сына Наденьку.

Переговоры были недолгими. Угощение – отменным.

Карасёвых несколько смущало, что Фёдор с Надеждой будут жить в Ростове.  Утешились тем, что не так далеко от станицы Багаевской.

– У Криворучко сын на флоте служит. Домой, чай, лет пять, как не приезжал. Какой теперь уже он казак? А Фёдор с Надеждой будут здеся рядышком.

Осенью сыграли свадьбу.

Формальности не соблюдали. Кому нужны были смотрины, когда росли вместе? Да и условия брака обсуждали недолго. Молодые планировали жить в городе, так что никакой живности дарить им не было нужды. Договорившись, «ударили по рукам». Приданное у невесты было готово давно. Женихова родня во главе с матерью принимала приданое и угощала пришедших разносолами и самогонкой.

Перед венчанием, согласно старинным казачьим традициям, испекли  каравай, который украсили веточками, розочками и торжественно понесли в дом жениха.

Здесь собрались родственники и знакомые. Затем отправились в дом невесты, выбрали дружку,  и в помощь ему – двух свашек.

Фёдор и его друзья, как было принято, сели на коней, и с гиканьем и свистом принялись носиться по станице, удаль свою молодецкую демонстрировать. Брали барьеры, на полном скаку прыгали с лошадей, а потом так же лихо заскакивали в седло. Матвей Барсук изловчился и на полном скаку встал на круп. Проскакав метров сто, резко расставил ноги и сел на лошадь.  Потом пели военные казачьи песни. Один запевал:

                Вдоль по линии Кавказа
                Молодой орёл летал.
                Выезжал перед полками
                Наш Кавказский генерал…

Через минуту кто-то из друзей затягивал другую,  да громко, чтобы все слышали. Шутка ли – Фёдор Михайлов  женится!

Выкупив невесту, отправились в церковь, где батюшка повенчал молодых…

– Поздравляю вас, дорогие, с законным браком. Сегодня совершилось величайшее событие в вашей жизни – сегодня вы получили Божие благословение на совместную жизнь. Сегодня свершилось торжество и радость не только в вашей жизни, но и в жизни всей нашей Церкви. Потому что вашим браком вечность пришла на землю, вечность вошла в область времени. Потому что вашим браком приблизилось Царство Небесное. Ибо сказано, что Царство Небесное пришло там, где двое – уже не двое, а одно. Брак – это союз, по замыслу Божиему сочетает мужское и женское начало. Это есть Царство Божие, пришедшее в силе…

 А  потом все поехали в дом жениха, где на крыльце их встречали Валентина Васильевна и Андрей Григорьевич.

Прямо во дворе под деревьями были расставлены столы, за которыми и пировали. Родители  благословили молодых хлебом: разломили над их головами большой каравай. Чтобы молодые жили в достатке и благополучии, на них посыпались орехи, пшеница… Девушки затянули:

Отворяй, маменька, широк двор,
Да вот тебе, маменька, сын на дворе,
Да не сам с собою – с женою,
Со своей верною слугою…

Вера и Нина с завистью и радостью смотрели на сестру. Начинался обряд повивания: невесте расплетали косу девичью, закладывали волосы на макушке в убор замужней…

И на следующий день пиршество продолжалось.

Молодые благодарили всех участников свадебного пира, прощались, но гулянье после этого продолжалось ещё неделю…

А вскоре Фёдор и Надежда уехали в Ростов, где заранее Фёдор снял флигель недалеко от железнодорожного вокзала. Надежда вскоре стала работать санитаркой в городской больнице, в которой организовали вечерние курсы медицинских сестёр. Потому молодые и не торопились заводить детей. Лишь в 1919 году Надежда забеременела, чему Фёдор был очень рад.

– Ты мне сына роди, – говорил он жене. – Мне казак нужен!

– Рожу того, кого Бог даст, – отвечала Надежда.

А в марте 1920 года родила она сына, которого назвали Иваном.

– Я твой заказ выполнила, – говорила она Фёдору с улыбкой. – Теперь твоя очередь. Мы же хотели купить себе домик. Аль всю жизнь будем  жить в чужом?

– Я присмотрел здеся домик недалеко. И участок там есть небольшой. Будет где тебе  возиться в земле. Чай, соскучилась? Только, маненько, не хватает.

– Так у папани моего можно занять, – сказала Надежда.

– Не-е! Столько ждали. Подождём ещё маненько. Подзаработаю ещё, и купим. С хозяевами я говорил. Те согласны подождать.

Надежда взяла малыша в руки, оголила грудь и стала его кормить.

– На тебя похож, – с улыбкой сказал Фёдор. – Нетерпеливый. Орёт, когда сиську хочет.

– Аль ты не такой? Ежели что захочешь – терпенья нет…


Андрей Григорьевич и Василий Иванович до ночи засиживались друг у друга, обсуждая стремительно меняющуюся жизнь. Пили из самовара чай с травами, и, конечно, спорили. Сравнивали нынешнее время с тем, что было в годы их молодости. Прошлое им казалось и лучше, и правильнее.

– Молодые в церковь редко ходят. У Никишиных Петро, говорят, руку поднял на Матвея, – произнёс Андрей Григорьевич.  – Где такое было, чтобы сын на отца руку поднял?! Может, и правда, скоро конец света?

– Приставишь Богу душу, вот и будет у тебя конец света, – ответил Василий Иванович. В Бога он верил, но никак не мог дочитать Библию до конца. У него всякий раз появлялись вопросы, которые он хотел  прояснить у священника. Но всякий раз забывал, о чём хотел его спросить. – Это что! Вон, у Миронова Ивана Нюрка, дочка его старшая, наплевала на родительское слово и уехала в Ростов. Сказала, что хочет на мир поглядеть.

– Шалава, она и есть шалава, – кивнул Андрей Григорьевич. – Привёз из города себе жёнку, будто у нас своих баб не хватает. А что его краля: руки из задницы растут. Ни корову подоить, ни в огороде что сделать – ни хрена не умеет.

– А где она жить-то будет? Аль, у неё деньги были?

– Хрен его знает, на кого она рассчитывает. Могёт быть, есть у неё кто? Почём я знаю?

Василий Иванович поморщился, отчего его лицо стало похоже на печёное яблоко. Эту особенность своего лица он объяснял тем, что в молодости был полным, а сейчас похудел. Вот морщины и появились. Андрей Григорьевич возражал:

– Почему же тогда у тебя на животе нет морщин? Вон, погляди, какой курдюк отрастил. Сорок пять тебе, а погляди в зеркало: старик уже. Я старше тебя, а моложе вроде бы.

– Так ты же бороду сбрил. Вот и весь секрет твоей молодости. А у меня и батя, и дед всегда бороду носили. Ухаживали за нею. Говорили, что мужик без бороды, что казак без штанов. Да и ты, как погляжу, тоже не первой свежести, – сказал, обидевшись на друга, Василий Иванович.

– Так я тебя старше, а у меня нет столько морщин. Чего брехать-то?!

– Ты глянь на себя в зеркало. Кожа да кости. Лицо загорело. На турка походишь. Аль кто в твоём роду согрешил маненько?

– Ты говори, да не заговаривайся. А то и врезать могу.

– Чего злишься? Мне Петро Конюхов говорил, будто казаки сильно враждовали с ними. Как-то, говорил, взяли в плен несколько турчанок.  Чего в жизни не бывает...

Василий Иванович не допускал мнения отличного от своего, и всех, кто был с ним не согласен, считал  глупыми. Исключение делал лишь для Андрея Григорьевича, чьё превосходство в науках и жизненном опыте признавал безоговорочно. С ним не спорил, а, скорее, выражал сомнение.

– С годами желания мои поубавились. Помню, когда-то всего хотелось, до всего сам доходил. С раннего утра до ночи что-то делал, мастерил. Считай, своими руками построил дом этот, сарай, конюшню. А сейчас сил уже нет.  Что ни говори, в ноябре сорок пять стукнет.

– Нашёл, чем похваляться?!

Андрей Григорьевич допил оставшийся в стакане самогон, отставил стакан в сторону, и произнёс: 

– В прошлое тянет тогда, когда нет радости в настоящем. Прошлое помнить нужно, но жить им нельзя. И молодые бывают стариками, а старики – молодыми. Всё от Бога зависит.

– И кто когда предстанет перед Ним – только Он и знает, – согласно кивнул Василий Иванович.

– Человек предполагает, а Бог располагает. А ты почему в воскресенье в церкви не был?

– Да нога что-то разболелась. Ступить не мог.

Андрей Григорьевич посмотрел на соседа, потом снова стал разливать самогон.

– Чего это вы одни пьёте, – спросили, входя в комнату, Валентина Васильевна и Матрёна Ивановна. – Давай, плесни и нам чуток.

Андрей Григорьевич наполнил рюмки и женщинам.

– За что мы пьём? – спросила Матрёна Ивановна.

– За что, за что…– буркнул Василий Иванович. – Не всё ли равно тебе? Чтобы все были здоровы… чтобы войны не было… Чтобы… Бог его знает, за что. Пей, давай!

– Вот и я говорю, – откликнулась Матрёна Ивановна, – только стали жить, вроде бы, нормально, так, сколько времени дождя нет. Всё горит.

– Так завсегда, – кивнул Андрей Григорьевич, – пока мы выбираем место под солнцем, наступает вечер. А ты чем занят? Не можешь из Дона натаскать воду, чтобы полить огород, деревья?

– Скучать некогда. Купил доски. Хочу сделать  стол и сундук Фёдору с Надей. Душа болит: обделили мы их подарками.  А Степан Корниенко придрался, что бумаг нет у меня на тот лес. Грозил пожаловаться лесничему. Пришлось целых три рубля дать, чтобы молчал. Ну, не ирод? Чтоб ему…

– А где ты тот лес покупал?

– Где всегда, у свата того же Корниенко.

– Не уж-то Серафим рубит?

– Не-е-е, думаю, конфискованный. У них с лесничим общие дела. Тот часть денег в казну отдаёт, а часть берёт себе.

Василий Иванович был расстроен потерей таких денег. Да, делать нечего. Лесничему трёх рублей было бы мало.

– Я ж тебе говорил: «У сильного всегда бессильный виноват…».  Басня есть такая, – сказал Андрей Григорьевич, стараясь успокоить друга.

– И что нового в той басне? Так было и так будет всегда!

– Твоя правда. Всю неделю размышлял над твоими словами. Вынужден признать, ты прав. Только, что толку?

Василий Иванович откинулся на спинку стула.

– Ну и жара! Дыхалки не мае.

– А что ты хотел? Жаркий нонче апрель! Ты  держись, Василь! Мы ещё покажем молодым, чего стоим!

– Ни хрена мы не стоим. Разве сдюжить мне с твоим Павлом?

– Чего тебе меряться с Павлом? Главное, чтоб голова работала. У тебя опыт. А у Павла кровь бурлит. Разве мы в молодости были не такими? Ты, сват, рано себя в старики записываешь. На тебе ещё пахать можно!


                ПЕРВАЯ МИРОВАЯ ВОЙНА

В те годы станица Багаевская входила в Черкасский округ Области Войска Донского. Мужчины её служили в Лейб-гвардии Казачьем Его Величества полку. Воинские подразделения формировались по территориальному принципу. При этом состав конницы обеспечивался полковыми округами. В них входили кроме кавалерии – артиллерия и пехота. Здесь сохранялся традиционный для них принцип самообеспечения. Так, для несения воинской службы каждый казак строевого разряда обязан был приобрести за свой счёт и держать в постоянной готовности холодное оружие, обмундирование, снаряжение, конскую амуницию и строевого коня.

Использовали их полки в горной, труднопроходимой местности. Конница могла пройти там, где не проходила техника, и это давало преимущества русской армии.

Казаки многократно демонстрировали личный и массовый героизм, мужество, доблесть, верность воинскому долгу и военной присяге. Среди них не было дезертиров. Эти качества воспитывались с юности, и делало их  элитой русской армии.

В станице жили примерно семь тысяч человек.  Земельные паи в десять десятин получали только мужчины казачьего сословия, достигшие семнадцатилетнего возраста. В армию брали с двадцати двух лет. Пришлые крестьяне земельного пая не получали и обычно арендовали землю у богатых, имеющих много наделов.

Жизнь в станице протекала так же тихо, без особых потрясений, как  неслышно, спокойно нёс свои воды кормилец-Дон. Андрей Григорьевич и Василий Иванович  рыбалили, выполняли тяжёлые работы по дому, а  вечерами нередко собирались, пили своё вино и обсуждали всё, что случилось друг у друга, договариваясь вместе починить давно прогнившую лестницу, ведущую к берегу или  поехать к кузнецу, да подковать коней. А уж ежели случалось сватам выезжать с жёнами в Новочеркасск, или ездить в гости к Фёдору с Надеждой, по возвращению было столько разговоров, воспоминаний, что словами не передать. Василий Иванович всё упрекал Фёдора, что тот наотрез отказался брать деньги на покупку дома, а Андрей Григорьевич, который тоже был готов помочь молодым, с гордостью говорил:

– А что ж мы с тобой хотим. Он же казак. А у нас как? Житье собачье, зато слава казачья! Всё у них будет. Лишь бы здоровыми были, да дружно жили…

Василий Иванович не мог против этого возразить, а Валентина Васильевна всё беспокоилась: чего так долго Надежда не может забеременеть? Но дочь защитила Матрёна Ивановна:

– Чего ты хотела? Живут в чужом доме. Надя дежурит по ночам, днём учится на медицинскую сестру. Когда у неё есть время детей рожать? Всё у них будет. Что там холод, коли казак молод?! Я знаю нашу породу. 


В конце июля 1914 года к Михайловым прискакал Семён Козьмин, паренёк лет пятнадцати.

– Дя Андрей! – крикнул он, придерживая коня, – Казачий круг собирают на площади. Быть велено к пяти.

– Да что случилось-то, Сёмка? – спросил Андрей Григорьевич.

– Точно не знаю. Кажись, войну царь объявил германцам. Из Новочеркасска, гутарят, приедет войсковой атаман.  Пашка тоже должён быть. Ну, я поскакал. Мне ещё пол станицы предупредить нужно.

– А Василю Карасёву сказал?

– Сказал, – крикнул Семён и, пришпорив коня, поскакал, поднимая пыль.


На площади у церкви собрались казаки. Кто на конях, кто на подводах. Ждали войскового атамана. Молодые гарцевали, гонялись друг за другом со свистом, с криками. Чуть в сторонке тихо беседовали пожилые станичники.

– Что было раньше – курица или яйцо, знает только петух! – громко произнёс огромного роста долговязый мужик лет тридцати, постукивая нагайкой по сапогу, и сам первый же засмеялся. – Чего бояться? Один раз родила казака мати, один раз и помирати.

– Ты, Никифор, всё зубы скалишь, а нам не до смеха.

– Казак сам себя веселит. У каждого е предел, – ответил Никифор. – Предел боли, слёз. Поэтому люди долго терпят. А потом…

– Что потом? – спросил стоящий рядом Мирон Скоробогатов. – Аль не знаешь: бережёного Бог бережёт…

– …А казака – сабля, – тут же добавил Никифор.– Краще померти в поле, ніж в бабьячому подоли.

– А потом в морду могут дать за все эти обиды, –   произнёс Андрей Григорьевич. – Хорошо, коли ты дашь. А ежели тебе? Прежде не хвались, а Богу помолись.

Василий Иванович едва сдерживал коня.

– Атаман припозднился. Какого чёрта стоим здеся на солнцепёке?

– Какой ты торопыга, Василь. – Аль торопишься куда? Без атамана казак – сирота.

– У атамана не две головы на плечах. Да и ничего хорошего я не жду.

– Карасёв, – недовольно проговорил старый казак, сидящий на повозке, – ты и есть карась: икрян, прян и солён. Чего языком-то зря молоть? А вот, кажись, он и скачет.

– Верно гутариш, Матвей Никонорович, – сказал казак, стоящий рядом. – Добрый казак баче, где атаман скаче.

Наконец, в сопровождении трёх казаков прискакал войсковой атаман, массивный, с седой бородкой, в шинели и при золотых погонах. Когда гул смолк, он, придерживая коня и привстав на стременах, крикнул в толпу:

– Казаки! Братья! Буду краток. Германцы, Австро-Венгрия объявили нам войну, захотели Родину нашу подмять под себя. Этому не бывать!

– Хрена им! – раздалось из толпы.

– Ишь, что удумали, ироды?!

– Как придут, так и уйдут. Где враг, там и казак!

– Объявляется  мобилизация, – продолжал атаман. – Призываются казаки второй и третьей очередей строевого разряда. Запозднились мы чуток. Но я на вас надеюсь. 

Казаки станицы Багаевской входят в состав Второй Сводной казачьей дивизии. Ваша задача прикрывать мобилизацию и сосредоточение войск Восьмой армии генерала Алексея Алексеевича  Брусилова. 

Выступаем завтра в шесть утра. Сколько продлится всё это – никто не знает. Поэтому брать всё для долгого похода. Я уверен, что мы не посрамим казачью честь. Вопросы есть?

Вопросов не было. Войсковой атаман со своим сопровождением ускакал, а казаки ещё долго не расходились. Всё обсуждали событие, так круто изменившее их жизнь.

Андрей Григорьевич и Василий Иванович были зачислены в артиллерийскую батарею. Когда Андрей Григорьевич попробовал возражать, есаул, который распределял станичников, сказал ему:

– Куда тебе, Григорьевич, на коне скакать. Тебе бы на печи  с жинкой лежать, да время не то. В артиллерии тебе с твоим дружком самое место. Аль  что непонятно? Возраст у вас уже не тот.

Спорить с есаулом, сопровождающим войскового атамана, Андрей Григорьевич не стал. А Василий Иванович по дороге домой сказал:

– Могёт быть, он и прав. Какие мы с тобой теперича всадники. Думаю, и в артиллерии будет не просто. А мы, чего уж там гутарить, не самые молодые. Не огорчайся сильно. Пойдём туда, куда поставили. Где соколы летают, туда ворон не пускают.


В ту ночь в доме Михайловых никто не спал. Андрей Григорьевич и Павел собирали вещмешки. По требованию матери, Павел положил в мешок шерстяные носки, шерстяной свитер, связанный ею, перчатки. Мужу она давать советы себе не позволяла. А сыну – могла. Шутка ли – двух на войну провожать!


В 1914 году в действующей армии находилось свыше ста восьмидесяти тысяч казаков. Фёдора в армию не взяли. Сказали, что работая машинистом, он больше принесёт пользы России. Андрею же было тринадцать. Провожая отца и брата, он немного завидовал им, но отец наказывал строго:

– Ты гляди, Андрюха, чтоб порядок был. Береги мать. Ежели что – поезжай к Фёдору. Он  на войну не идёт, подмогнёт. Как вернёмся, женю тебя на Нинке.

Андрей слушал отца, опустив голову. Обещал всё делать, как отец велел. Потом выполнял свои обязанности серьёзно: ловил рыбу и делил её поровну на два дома, выполнял тяжёлые работы. Матрёна Ивановна к нему относилась, как к члену семьи. Часто вспоминала, что когда в 1907 году у них родилась Нинка, Андрею шёл седьмой год. В первый же день, увидев только родившуюся девочку, он от неё уже не отходил.  Пропадал у них в доме. Качал в люльке. Когда подросла, мастерил ей игрушки. Всё время под руководством Василия Ивановича  что-то пилил, стругал, точил, ремонтировал.

Нина тоже приходила в мастерскую. Её отец, конечно,  видел, что Андрей увлечён дочкой больше, чем тем, что делал. Но молчал. Был рад их дружбе.


В тяжёлых и кровопролитных сражениях казачьи полки и дивизии бросались на самые ответственные и опасные участки. В пятнадцатом году прошла очередная мобилизация казаков.

Десятая кавалерийская дивизия под командованием графа Фёдора Келлера во встречном бою наголову разгромила значительно  превосходящих по численности «белых драгун», считавшихся лучшими в австро-венгерской армии. Сам Келлер был поверстан в казаки по именному указу Николая II и всю жизнь служил с ними. Фёдор Артурович любил повторять, что ещё Суворов призывал побеждать не числом, а умением.

Тому же учил Павла и Андрей Григорьевич.

– И куда ты лезешь? – недовольно говорил он сыну, когда они расположились на ночёвку после боя. – Не геройствуй. Важно и германца победить, и самому живым остаться.

Через несколько дней части сводной кавалерийской дивизии медленно двинулись вперёд. Стояла невыносимая августовская жара. Грунт у дорог был песчаный. Лошади с трудом тянули подводы. Кухни безнадёжно отстали. Встречая противника, с хода вступали в бой и бились «не жалея живота своего».

Первым Георгиевским кавалером  стал донской казак Козьма Крючков из хутора Нижне-Калмыкова. Обладая громадной физической силой, гвардейским ростом и мастерством владения шашкой и пикой, он лично поразил одиннадцать вражеских бойцов. Подоспевшие товарищи обратили неприятеля в бегство.

Но в тех боях были и потери. Двадцать первого августа тяжело ранили Василия Ивановича Карасёва. Он умер, не приходя в сознание.  Похоронили его с воинскими почестями на холме под растущими там берёзками.

Андрей Григорьевич стоял у могилы друга и думал о том, как сказать об этом его жене и дочерям. Потом отломал толстую ветку. Где-то нашёл кусок доски от ящика из-под снарядов и попросил писаря написать «Здесь покоится казак Карасёв Василь Иванович из станицы Багаевской, убитый двадцать первого августа 1915 года. Пусть земля ему будет пухом. А мы отомстим за тебя, Василь! Андрей Михайлов».

Через год за храбрость и успехи в бою, обеспечившие победу эскадрону, весной 1916 года Павла наградили Георгиевским крестом, и присвоили звание  хорунжего. Он, конечно, был доволен наградами, но отец всё повторял ему:

– Не геройствуй. Мать не переживёт, ежели с тобой что случится. На хрена мне твои побрякушки?

В ноябре их дивизия захватила Ужокский перевал, открыв путь армии Корнилова на Венгерскую равнину, но успешные действия казаков не были поддержаны резервами, и прорыв развить не удалось. В итоге армия отошла обратно в горы.

В тех боях получил ранение и Андрей Григорьевич. Его на повозке отвезли в тыл.

Участник событий тех лет донской поэт Николай Туроверов писал:

Нас было мало, слишком мало,
От вражьих толп темнела даль,
Но твёрдым блеском засверкала
Из ножен вынутая сталь…
И ждали все, внимая знаку,
И подан был знакомый знак…
Полк шёл в последнюю атаку,
Венчая путь своих атак…


                ПАВЕЛ

Дивизию, в которой служил Павел, передислоцировали в район Харьковской губернии,  на северо-восток от города в хутор Ольшаны.  Шли тяжёлые оборонительные бои. На передовую новости приходили с опозданием, и трудно было понять, хорошая ли это новость, или плохая.

  Второго марта 1917 года царь Николай II отрёкся от престола. А один  солдат в годах, непонятно, как оказавшийся в  рощице, где поздно вечером у костра собрались казаки, рассказывал:

–  В апреле на Финляндском вокзале мне довелось слушать Ленина. Не поверите: невысокого роста щупленький мужичёк  с бородкой, а говорил так просто и понятно, мол, буржуазно революция должна перерасти в социалистическую…

Кто он и откуда  взялся, – никто не знал, – рассказывал солдат. – Чем отличается одна революция от другой, мы не понимали.  Но вот что я понял хорошо: что мы кровушку нашу проливаем, чтобы толстопузые стали ещё богаче. Гонят нас под пулемёты, кричат, чтобы мы продолжали умирать до победного конца. У нас солдаты не хотят больше воевать. А этот Ленин  говорил: «Мир народам!». И знаете: мужик он хилый, а голос его до сих пор звучит. Три года окопной жизни, кровь и смерть  сделали меня понятливым.  Иные солдаты не подчинялись офицерам, собрали свои пожитки и драпанул до дому. И чего я  должён умирать, чтобы они были ещё богаче? А хрена им! Ноне дураков нет. Дураки все лежат в земле. 

Фронт разваливался. 

Хорунжий Павел Михайлов пользовался авторитетом среди сослуживцев. Сильный, скромный, он рубил «правду-матку» даже офицерам, и в бою не прятался за спинами других, оказывался всегда в нужное время там, где и должен был быть.

– Казак! – уважительно говорили о Павле сослуживцы. – Живёт по-людски.

Были у него друзья. Были и недруги. Кого-то восхищала его смелость и правдолюбие, а были и такие, которые не понимали его.

– Да чего ты за Михайлова глотку рвёшь? –  горячо возражал Гаврила Шпаков, молодой казак, прибывший в их полк недавно. – Он  себе на уме. Я спорил с  Гришкой Михеевым, так он взял его сторону. Что же это за братская дружба?!

– А ты как хотел? Чтобы он только за то, что вы в одном эскадроне служите, тебя поддерживал?

А когда в Петрограде собрался Второй съезд Советов, в числе других послали на него и Михайлова. Кого же посылать, ежели не его?! Воюет с четырнадцатого года. Всегда выступает за казаков, за правду.


Осень в том году была ветреной и дождливой. Добравшись до Петрограда, казаки их дивизии расположились в каком-то доме, и на следующее утро были уже в Смольном, где проходил Съезд. Павел никогда прежде в Петрограде не был, но рассматривать его красоты у него времени не было. Он сидел в зале, набитом солдатами, матросами и рабочими, и старался не пропустить ни одного слова.

– Я скажу вам то, что вы все знаете, – говорил невысокий человек с рыжеватой бородкой. –  …Мы, наша народная власть, не идём ни на какие коалиции с капиталом, не заключаем тайных договоров. О каждом своём шаге народная власть оповещает Советы. От имени Советов мы предложили перемирие. Но,  если условия окажутся не подходящими, народ не примет их.

Этот щупленький, по мнению Павла, мужик говорил то, о чём он постоянно думал в последнее время.

Потом выступали люди, на вид совсем не похожие на рабочих. Но говорили то, о чём он мечтал: равенство, братство, свобода… На Съезде был принят Декрет о мире, о земле, о власти.

Павел удивлялся: как этот тщедушный мужик с бородкой и глазами-щелочками мог знать, о чём думают простые люди? Он говорил о том, что Временное правительство свергнуто и к власти пришли большевики, основной лозунг которых: «Немедленный выход России на мирный путь развития».

Павел сомневался: неужели богатеи так и отдадут им власть? Без них, на что жить они будут? Но сосед в солдатской шинели, сидящий рядом с ним, объяснил:

– Они столько наворовали у народа, что хватит и им, и детям и внукам их. Чего ты за них беспокоишься? На кой хрен нам эта война? Ты думаешь, немцам она нужна? Понимать должён! Иль не слышал, что наши уже ведут переговоры о мире?

И действительно: Россия была истощена и не могла продолжать военные действия.  По её инициативе уже через десять дней после захвата власти большевиками, девятнадцатого ноября, начались переговоры с Германией. Мирный договор  был подписан в Бресте. Павел тогда не понимал, что это был позором России. Тысячи и тысячи людей отдали свои жизни напрасно.

Сразу же после этого солдаты стали покидать фронт: собирали свои пожитки и уходили домой группами или поодиночке.

Россия потеряла часть Украины и Белоруссии, Польшу, Прибалтику, Великое княжество Финляндское, значительную часть Кавказа. Русская армия должна была немедленно быть демобилизована, а Черноморский флот отойти командованию Германии и Австро-Венгрии.

Это был мир, который вызвал большие споры. Одни говорили, что это предательство – вот так запросто взять и отдать столько российских земель. Другие – что если вести и дальше эту войну, можно потерять всё. Нет ни сил, ни вооружения, чтобы продолжать её. Важно, взять власть. А там будет видно…

Об этом говорил и Ленин.

Павел слышал и видел, как реагировал зал на слова оратора, и, когда голосовали, чтобы его избрать Председателем Совета народных комиссаров, он тоже поднял руку.

Через несколько дней, вернувшись в дивизию уже членом партии большевиков, хорунжий Павел Андреевич Михайлов проводил разъяснительную работу среди сослуживцев. Отвечал на вопросы. Спорил с теми, кто считал, что войну нельзя прекращать. Что этот, так называемый, мирный договор не что иное, как позор России.

Тех офицеров, кто не хотел подчиняться решениям Съезда и настаивал на продолжении войны до победного конца «за царя и Отечество!», – расстреливали без суда и следствия.  Кровь лилась рекой. 

Павел ещё многого не понимал. Но ему казалось, что эта власть будет работать в интересах рабочего человека, простого казака, крестьянина. Всё будет поровну. А что значит «поровну»? Очень просто: отнимут у богатых, разжиревших на эксплуатации трудового народа,  и поделят между бедными. И не допустят, чтобы  вместо тех, другие стали богатеями, жировали и эксплуатировали людей. А, значит, это его власть, и он за неё будет драться насмерть со всеми, кто будет против. Всё будет общим. Это и есть коммуна.

Работ Маркса и Энгельса он не читал, но был убеждён, что коммунизм – это то, к чему нужно стремиться.

– А что с бабами? Тоже общими, что ль станут, коммуна же?– глумливо выкрикнул кто-то из задних рядов, стараясь развеселить публику. Одна на всех… или все на одну? – Но на него зашикали, и парень вынужден был защищаться.

– Да чего вы орёте?  Все они одним дёгтем мазаны. Не верю я никому. Всех богатыми не сделаешь. Богатство заработать надобно. А как его заработать, когда работать некому. Кто покалеченный, кто в сырой земле лежит. У нас в станице одни бабы да дети бесштанные. А что?! Имею право своё мнение высказывать.

Павел был воодушевлён решениями Съезда, рассказывал о декретах, принятых Съездом. Иной раз споры продолжались до глубокой ночи.

– Так что, ноне в немца не стрелять? – спросил солдат лет пятидесяти. – Ежели на меня германец ружьё наведёт, я его – ни-ни?! А хрена ему! Он будет, и я не постесняюсь! Не за царя буду воевать, а шкуру свою спасать.

– Не суетись, Фрол! –  сказал ему приятель. – Собирай манатки и айда до дому!

– Нет, это чего придумали, – никак не мог успокоиться Фрол. – Германец будет меня убивать, а я ему буду улыбаться и подсказывать, как это лучше сделать.

– Слыхал, на севере наши даже братались с германцами.

– А что нам с ними делить? Они тоже не хотят погибать за толстопузых. Нас, как овец погнали друг на друга.  Тебе эта война нужна? Нет? Вот и ему она до одного места!

– Ты говори, да не заговаривайся! Мы бьёмся за Россею-матушку.

– Так они тоже люди подневольные, – сказал пожилой казак, закуривая. – Ты мог не пойти на войну и остаться у юбки своей Маруси? Не мог? Вот! А я что говорю?!

– Войны есть справедливые, – пытался объяснять им Павел. – А есть захватнические. Ежели ты защищаешь свой дом, свою жену, деток малых – это твоя справедливая война. Аль неясно? Сейчас мы убиваем друг друга за интересы богачей. Это тебе нужно? Да и не могём мы. Силёнок не хватает, и чтобы не потерять всё, нужно жертвовать чем-то. Верно я говорю?

– А, хрен его знает, где правда! Одни говорят одно, другие – другое. Кому верить? Я так думаю: на земле правды быть не может. То, что богатею правда, простому казаку – кривда. Все счастливыми быть не могут. Это всё – сказки для деток малых.  Рай бывает только на небе. А какой он там – хрен его знает. Мне один монах говорил, что там только души людские. И никаких тел. А я как думаю: на кой хрен мне такой рай, коли я не могу с бабой какой ночь провести?!

–  А мне один городской умник говорил, что все богатеи поначалу были бандитами, – добавил пожилой казак, поглаживая бороду. –  Только, не верю я этому. У нас в станице живёт мужик. Арендует землю. Работает до десятого пота. А в свободное время в нашей церкви лики святых рисует. А батюшка, говорят, ему платит. Так что же? Разве мужик тот –  бандит? Аль учёный человек, лекарь или строитель какой, который дворцы придумывает, –  они разбойники? 

– Об чём мы гутарим? – заметил третий, вставая. Ему надоели эти бесконечные разговоры.– Аль не знаете, что  чаще бувае инше: казак хороший, да не мае грошей.

Он взглянул на Павла, который  затеял этот разговор и обычно, в конце подводил итоги спорам.

– А тебе я вот что скажу: стой за правду горою, тогда и люди за тобою. Казак по рождению воин. И призван защищать Отечество своё.

– Отечество, но не царя и помещиков, пьющих народную кровь! – резко сказал Павел, вставая. –  Отечество, – это наших жён и детей. Землю нашу. Жизнь нашу. Волю нашу.

– Так и я о том же, – согласился усатый казак. – Сколько народу полегло за те земли, которые сегодня просто отдали немцам? Это правильно?

Павел готов был ему ответить, но вмешался Фрол.

– Ежели горит дом, стараются спасти хоть какое-то добро. А дом можно будет построить потом и на пепелище.

Но были ещё части, которыми руководили меньшевики, поддерживающие Временное правительство и настаивающие на продолжении военных действий. Они запрещали солдатам расходиться по домам. И тогда Павлу приходилось нелегко, и только то, что на такие митинги его сопровождали казаки, спасало его от расправы.

После разговоров гостей угостили чаркой откуда-то взявшегося самогона, а мужик с пышной бородой вдруг затянул:

Чёрный ворон, чёрный ворон.
Что ж ты вьёшься надо мной,
Ты добычи не дождёшься,
Чёрный ворон, я не твой…

И казаки стали тихо ему подпевать:

Что ж ты когти распускаешь
Над моею головой.
Ты добычу себе чаешь,
Чёрный ворон, я не твой…

В комнату зашёл офицер. Молодой,  из недавно надевших офицерские погоны. Увидев пришедших хорунжего и незнакомых казаков, понял, что это – агитаторы.  Сначала он послушал, о чём говорят казаки. Потом и сам был втянут в спор.

– Ты, хорунжий, считаешь себя очень умным. Но почему-то всех, кто считает иначе, числишь недоразвитыми идиотами. Не допускаешь иного мнения.

– Я – казак, – ответил Павел. – А у нас всегда принято было всё решать гуртом. Для того и собирают Круг, где всё решают сами казаки. Ежели большинство говорит – делать так. Так и делают! Ты спроси своих, хотят ли они дальше воевать за интересы толстопузых?

– Чего  же ты всё правительство наше проклинаешь? Может быть – оно у нас не самое лучшее. Но это наше правительство! Для тебя всё прошлое – проклятое. То, что сейчас происходит, разве не позор наш?! Идеальных государств не бывает!

– Людей идеальных не бывает, – согласился с ним Павел. – Все имеют свои достоинства и недостатки. Но сегодня поступать иначе нельзя. Ежели с германцами мир бы не заключили, было бы ещё много жертв.  Я, конечно, мало понимаю в политике. Но это и мне ясно.

– Ты нехрена не понимаешь ни в политике, ни в жизни. Немцу этого только и нужно. Войну бы он проиграл. Потому и заслали к нам своих людишек, которые назвали себя большевиками. А им бы только власть получить. Аль ты, казак, против России пойдёшь? Не в жисть не поверю тогда, что ты казак. Ты – дитя малое, сосунок и в политике, и в жизни. Не пойму, как ты дослужился до хорунжего?

– Могёт быть, я и сосунок. Тогда ты лизоблюд и холуй! Дополз до офицерского звания, и готов жизнь свою положить за своих хозяев. Но, я не против. Своей жизни ты хозяин. Но ещё не дорос, чтобы считаться хозяином наших казаков. И не знаю я, откуда ты такой взялся? У нас на Дону таких не водится.

– Я не желаю даже слушать речи предателя Родины! – выкрикнул он. – Запрещаю тебе говорить. Даже рот открывать! Ты же – немецкий лазутчик!

– Не надо так волноваться, ваше благородие! Мы поговорим и уйдём.

– Шли бы вы на х…
        – Не могу. Мы должны поговорить со станичниками. Здеся собрался народ  опытный,  и они  сами  решат, кто прав, а кто брешет и защи¬щает своих хозяев.

– Ты мне здесь агитацию не разводи! Иди к себе, и там трепись. А здеся без тебя своих брехунов много, – всё больше возбуждаясь, воскликнул молоденький офицер. Голос у него был высокий, кричал он громко.

– Я не к тебе пришёл, и никого не удерживаю. Не хочешь слушать, иди отседова! Ты был не так давно таким же, как и они. Думал и говорил так же.  Теперь говоришь иначе. Могу тебя успокоить: ты не один такой.

– Что они понимают? Чего даром лясы точить? Ходь отсюда пока жив.

– А ты нам не угрожай! Мало чести говорить так с теми, кто проливает кровь. Ты бы пытался услышать и  понять их. Они это заслужили! 

– Да как ты смеешь?! Я ж тебя…

Он схватился за кобуру, но в тот же момент к нему подскочили трое казаков, скрутили.

Офицер стал кричать, угрожая полевым судом. Голос его разносился по всему зданию школы, в котором разместились казармы того полка. Но был вечер, а к крикам здесь привыкли.

Дело кончилось тем, что офицера вывели во двор школы и застрелили. Сделали это не приехавшие с Павлом казаки, а те, кто решил уехать домой.


                РАНЕНИЕ, ПАВЕЛ и ТАТЬЯНА

Однажды, возвращаясь вечером с очередного митинга, Павел неспешно пробирался по узкой тропинке через берёзовую рощицу. Чуть отстав, на своих конях за ним следовали два казака.  Было часов десять вечера. Тихая майская ночь. По звёздному небу плыла ладья луны, освещая всё вокруг холодным светом. До конца рощицы оставалось метров сто, как вдруг с двух сторон раздались выстрелы. Конь под Павлом завалился на левый бок, придавив всадника. Резкая боль пронзила ногу. Из последних сил Павел стал отстреливаться. Через несколько минут всё смолкло. Сопровождающие его казаки подбежали к нему. С трудом высвободив ногу Павла из-под убитого коня, увидели, что у него перелом левого бедра, ранена и рука. Гимнастёрка пропиталась кровью. Бледный, он едва не терял сознание.

Казак, что постарше, разрезал рукав гимнастёрки и перевязал рану санитарным пакетом. Повязку наложил туго, чтобы уменьшить кровотечение. Раненую ногу привязал ремнём к здоровой ноге.

– Это ж надо! – сказал он. – Жаль-то как коня. Пуля попала в голову. Слышал, ты на нём с четырнадцатого года.

Павел ничего не ответил. Сильная боль не давала ему ни о чём думать, лишь одна мысль тревожила: «Батя будет ругать…».

– Митяй!.. – крикнул он напарнику. –  Смотай в Ольшаны за лекарем, и возвращайся  с ним на подводе. Одна нога здесь, другая там!

Через час пришла подвода. Лекарь обработал рану, наложил повязку, посмотрел ногу.

– Хорошо отделался. Перелом бедра, – сказал он, ни к кому не обращаясь. – Жить будет. Но теперь застрял надолго. Придётся в госпиталь определять. А мог бы уже домой возвращаться…

Набросав в подводу травы, уложили раненого. Лекарь, мужик лет сорока, садясь рядом с возчиком, приказал не гнать лошадей.

– Не дрова везёшь. Давай,  в Харьков. Тут недалеко, вёрст, двадцать пять –  тридцать… Я дал лекарство. Может, заснёт по дороге. К утру будем на месте…


В госпитале первое время Павел очень страдал от боли. Ему казалось, что никогда не вылечится. Перелом был тяжёлым. Обломки кости сильно смещены. Госпитальный врач, высокий мужчина, больше похожий на рубщика мяса на рынке,  применил новый метод скелетного вытяжения. Павлу дали масочный наркоз хлороформом. Когда ассистент сказал, что раненый спит, хирург вставил в бедро спицу, на которую подвесили груз. Потом кровать на колёсиках перекатили в палату, ножную её часть поставили на два кирпича. Так и лежал Павел вниз головой. 

Прошли  долгие недели. Рентгеновского аппарата в госпитале не было, и когда, по мнению врача, отломки костей совместились, ему наложили гипсовую повязку.

Рядом лежал Тихон Калюка, пожилой казак, которого оперировали по поводу ранения в живот. Он всё больше спал, повернувшись к стене. «Мужику удалили два метра требухи, – удивлялся Павел, –  а ему хоть бы хны. Дрыхнет».

Полностью обездвиженный, Павел страдал не столько от боли, сколько от стеснения, что за ним ухаживают молоденькие санитарки.

Но, именно здесь он встретил сестру милосердия, в которую влюбился с первого взгляда. Такого чувства Павел ещё не испытывал. Долгими бессонными ночами представлял себе, как, выздоровев, объяснится с нею. Но когда она приходила, смущался и говорить не мог.

– Вы что, немой? – как-то спросила она с улыбкой, навещая раненого.

– Как вас вижу, язык деревянным становится, – честно признался Павел. 

Девушку звали Татьяной. Стройная, черноволосая с большими голубыми глазами, она приехала к родственникам из Ростова.

«Землячка, стало быть», – подумал Павел.

Татьяне, видимо, тоже понравился этот мускулистый казак, и она всё свободное время проводила у его кровати. То принесёт что-то вкусное, то расскажет о чём-то.

В палате давно выписался Тихон Калюка, потом с Павлом рядом лежал Николай Громов с ранением руки. А недавно на его место лёг Мирон Тихонов, мужик лет пятидесяти с тяжёлым ранением в живот. Мужика оперировал приглашённый профессор.  Что он делал, Павел не знал. Но операция продолжалась около четырёх часов. Громову каждый день прямо в палате делали перевязки. В это время Павел старался не смотреть в его сторону.

Спустя месяц Павел получил письмо из дома, в котором Андрей писал, что  от тяжёлой болезни умерла их мать, а Вера Карасёва вышла замуж за Степана Курбатова, того, что живёт на другом конце станицы и работает на мельнице.

«Мама умерла…». Целый день, повернувшись к стенке, лежал и казнил себя за то, что не смог её похоронить.  Приходила Татьяна, но видя, что Павел не оборачивается, думала, что он  спит, и тихо выходила из палаты.

Через день Павел рассказал Татьяне о своей матери, простой казачке, матери трёх сыновей.

–  С утра до ночи, без праздников и выходных работала то на огороде, то с живностью нашей. Корову нужно подоить, куры, утки… Дел у неё хватало. В Новочеркасске, кажись, на Пасху, была в соборе один раз. Вот и все её радости… А я сейчас чувствую за это себя виноватым.

Вечерами  Татьяна, выполнив назначения врача, садилась на стуле, стоявшем рядом с его кроватью и они тихо, чтобы не разбудить соседа, вели беседу. Ей было приятно, что он интересуется её жизнью.

– Всегда мечтала быть сестрой милосердия, –  говорила девушка. –  Отец собрал деньги и послал меня в Харьков к сестре.

– А деньги-то зачем? – не понял Павел.

– За учёбу платить-то нужно? 

– И что вы там учили?  Мне кажется – не бабское это дело!

– Вот не думала, что вы такой, – обиделась Татьяна.

– Дело баб – дом держать в порядке. И долго это мы будем «выкать»? Ежели, конечно, не возражаешь, давай на «ты».

– Я не против… – тихо произнесла Татьяна. – Только я с тобой не согласная… Есть среди женщин и доктора, и учёные…

– Ладно. Так, что ты учила на этих курсах?

– Много чего. Анатомию и физиологию, гигиену и патологию, эпидемиологию и фармацию… Практический курс по общему уходу за больными, десмургию…

– А это что ещё за зверь?

– Учение о перевязках. Ты думаешь, просто так замотал бинтом рану и всё? Есть специальный курс, который учит  основным способам перевязки ран.

– Вот не думал, – удивился Павел. – Так скоро ты и доктором станешь.

– А что?! У нас в госпитале лежала женщина-комиссар. Её мужики боялись. Кстати, большевики за то, чтобы уравнять в правах женщин с мужчинами.

Павел промолчал.

– И долго тебе ещё здесь быть?

– Через неделю уезжаю. Только…  И не знаю как сказать.

– Что-то случилось?

– Тебя встретила.

Павел взял её руку.

– Мы всегда будем вместе. Ты расскажи о себе.

– Чего рассказывать? Я младше тебя на восемь лет. Отец  работает учителем в гимназии. Сами мы не коренные ростовчане. Приехали из Одессы. В пятом году там были погромы…

– Погромы? Ты еврейка?

– У меня намешано столько кровей, что не знаю, кто я. Чувствую себя русской. А ты можешь ненавидеть человека только за то, что он еврей?

– Не говори глупости! Я – большевик. Мы выступаем за интернационализм...

Павел часто лежал и думал о том,  какое счастье, что он её встретил. Но что их ждёт?! Ростов в руках белых. На Дону казаки недовольны Советами, которые  землю сделали государственной собственностью. Её давали всем, кто жил на ней, поливал её потом. «Советская власть выступает в интересах всех людей, проживающих в России, – мысленно спорил с ними Павел. – Разве это справедливо, что богач сдаёт в аренду землю, будто он на ней работал?».

Он знал, что генерал Краснов провозгласил создание независимого государства Всевеликого Войска Донского, сформировал Донскую армию, которая объединилась с немецкими войсками и выступила против Советов.

Несколько оправившийся после операции Мирон, лежащий с Павлом в одной палате, помогал ему, чем мог, а вечерами любил поговорить.

– Немчура всё побросала и драпанула до дому, – рассказывал он. –  И мы разбежалась по домам. А я схлопотал пулю в брюхо, и, ежели бы не Кузьма, мой дружок, лежать бы мне в чужой земле…  Сам виноват. Нехрена было вылазить из окопа. Вот теперь и кукую здеся…

Потом помолчал, словно раздумывая, говорить или не говорить, и всё же произнёс:

– Ежели ныне дать слабину, нас перебьют, как бешеных собак, осмелившихся рычать на хозяина. К нам в батальон приезжал мужик. Кажись – большевик. Он, как попугай, всё время повторял, что революция должна уметь защищаться.

– Так ты, Мирон Дмитрич, состоишь в партии большевиков? – спросил Павел.

– Не-е-е! Я – сочувствующий. Вот скажи мне, как это понимать: «и как один умрём в борьбе за это»? Может, знаешь, за что мы готовы умереть, да ещё все? А ежели все умрём, кому это нужно?  Не, я не одобряю. Советы за выступление против них жестоко наказали казаков. Наши-то станичники ни хрена не разбираются в политике. За что же их так… без суда к стенке?! Говорят, большевики поджигали станицы и никого из горящих домов не выпускали. Разве это по закону? Сколько там моих земляков полегло – не счесть.

Павел слушал и не мог поверить. Такой жестокости ещё не знала Россия.

Помолчав, Мирон Дмитрич продолжил:

– Правду один Бог знает. Слыхал я, что Краснов не поделил с Деникиным власть и уехал, а тот собирает войско, чтобы идти на Москву.  Вот где кровушка польётся! А меня всё Кузьма звал, чтобы я шёл в большевики. Ну, скажи мне, мил человек, на кой хрен мне эти большевики? Я никому не верю. Поскорее бы поехать до дому. Там меня заждались. Аль я не прав? 

Павел с ним не спорил.

В палату вошёл мужчина лет сорока пяти, опытный хирург, пользующийся большим авторитетом. Невысокого роста, в очках, он был больше похож на их полкового писаря, чем на доктора. Его сопровождал врач их палаты и какой-то новый врач, которого Павел раньше не видел. Рядом стояла сестра милосердия с полотенцем и блокнотом в руках.

Лечащий врач, глядя в историю болезни, доложил начальнику о больном. Зачитал последние результаты обследования.

– Ну, что ж. Давайте  посмотрим нашего раненого Тихонова. Огнестрельное ранение в живот.  Ранение кишечника. На операции штопали его часа четыре. Левую почку удалили. Но, как видите, живёт казак!

Он присел на краешек кровати, откинул одеяло и после нескольких вопросов, стал мять его живот, как женщины мнут тесто, собираясь печь хлеб. 

После тщательного осмотра, начальник отделения продиктовал несколько новых рекомендаций, которые сестра милосердия записала в блокнот. Потом она подала ему смоченное полотенце, которым он вытер руки, и подошёл к Павлу.

– Как себя чувствуете, Павел Андреевич? – спросил начальник отделения, чем сильно смутил Павла. Он не мог привыкнуть к такому к нему обращению.

– Иду на поправку, – ответил Павел. – Только уж очень медленно. Когда вернусь в часть, там всё закончится. К тому же, не уверен, что и часть свою найду…

– Во-первых, ещё не скоро вы будете выписаны. Ещё многое нужно сделать, чтобы вы были здоровы. Вы идёте на поправку, но нужно ещё дойти. А во-вторых, знаете, как говорят: поспешишь – людей насмешишь. Но, как только будет можно, выпишем вас сразу. И не в часть продолжать службу, а домой. Вы своё уже отвоевали. Хорошо, если левая нога не будет короче правой. И, хорошо бы, чтобы осложнений не было.

Он что-то продиктовал сестре милосердия, и они вышли из палаты, а Мирон Дмитрич сказал:

– Паша! Утром поступил в наш госпиталь мой знакомый. Вернулся из Петрограда и рассказал всю правду о том, как большевики Питер брали.

– И что такого рассказал твой знакомец?

– Говорит, при взятии Зимнего погибло не так уж много народа. А через несколько дней матросы и наши солдаты разгромили винные погреба, перепились, передрались. Вот, где народу погибло! Тьма! Так скажи мне, можно будет с таким народом строить коммунизм? Я думаю – вряд ли.

Но Павел был не настроен спорить со старым казаком. Он думал о том, что Татьяна должна уезжать, а ему здесь ещё куковать не менее двух месяцев.

Через час Татьяна подошла к Павлу. Он обрадовался её приходу. Соседа увели на перевязку, и они могли поговорить без свидетелей.

– Кажется, освободилась, – сказала она. – Как ты?

– Терпимо.  Расскажи об Одессе.

– Мне было десять лет. Я много читала о родном городе. В Одессе живут греки и итальянцы, немцы и румыны, французы и евреи, украинцы и русские… Хозяйничали там французы  , создали банки, коммерческий суд, заводы…Первая городская газета печаталась по-французски.

– Должно быть, красивый город…

– Красивый! И народ там весёлый, остроумный… Там все национальности смешались, и появился новый народ, – одесситы. Если бы не погромы, ни за что бы мы не уехали из Одессы.

–  Ты всё время говоришь о погромах. Но ты же русская!

– Мой дедушка по линии отца, немец, женат на бабушке. Она – русская. Дед по матери – француз, был женат на еврейке. Они и погибли при погроме в 1905 году. Мне тогда было десять лет. Я тогда у них гостила, спряталась под  лодкой, которую дедушка смолил. В Одессе люди говорили на разных языках, и все друг друга понимали. А ты говоришь, что нет одесского языка.

– Какое-то вавилонское столпотворение, – улыбнулся Павел.

– Точно! Одессу так и прозвали – Черноморский Вавилон.

Павел какое-то время молчал, держа ладошку девушки в своей руке. Потом спросил:

– А как же я тебя найду?

– Если захочешь, найдёшь. Вот мой адрес в Ростове.

Татьяна передала листок, на котором уже был написан адрес.

– А мне ещё долго здесь лежать? – спросил Павел.

– Если не будет осложнений, через два месяца выпишут. Я буду тебя ждать. Когда  выедешь, сообщи. Я встречу.

Павел поцеловал ладошку девушки.

– Приеду, и больше мы не будем расставаться.  Какую же национальность будем писать нашим детям?

Татьяна смутилась.

– У нас и дети будут?

– А что за семья без детей?! Будут, и не менее трёх!

В палату вошла сестра и сказала, чтобы Татьяна подошла к больному Жаворонкову.

Она встала. Перед тем как уйти, улыбнувшись, произнесла:

– Я согласна.


 Чего опасался начальник отделения, то и произошло: перелом левого бедра у Павла осложнился остеомиелитом. Его оперировали, делали ежедневно перевязки. Снова оперировали. Из раны выходили острые осколки кости. Температура колебалась ежедневно от 35 до 40 градусов. Эти скачки температуры более всего выматывали Павла. Ставился вопрос об ампутации левой ноги, на что он не дал согласие. Через месяц ему стало легче. Температура постепенно стала нормальной, и выделения гноя из раны прекратились.  Потом стали проводить процедуры какими-то аппаратами. Он заново учился ходить.

За это время он получил письмо от Андрея, который написал, что и отец их умер от ран. Похоронили его рядом с матерью.

Павел тяжело переживал смерть отца. «Теперь я – сирота», – думал он. Несколько дней лежал, уткнувшись носом к стенке, и молчал.

– Что случилось, спросил обеспокоенный таким поведением раненого лечащий доктор.

– Батя умер.

 Написал о своей новой потере   Татьяне. Она успокаивала его и обещала ждать.

Из газет знал, что конница Буденного освободила Ростов. А поэт писал:

Стальные осколки шрапнели
Да тысячи жалящих ос
Жужжали вокруг и звенели,
И брызгала кровь на шинели,
И стон умирающих рос!..

На пароходах из Новороссийска  белогвардейцы перебрались в Керчь.

Когда же, наконец,  в мае 1921 года Павла выписали, возвращаться в часть нужды не было. Она перестала существовать.

Доковыляв до вокзала, опираясь на палку, он с трудом сумел забраться в забитый до предела вагон поезда, идущего на юг. Примостился на скамейке, и с нетерпением ждал, когда же, наконец, поезд тронется. Время тянулось медленно…

Рядом с ним разместились солдат-инвалид без левой руки с женщиной и девочкой лет пяти. Разговорились. Они оказались соседями. Жили в станице Кривянской, что под Новочеркасском. Ранили его ещё в четырнадцатом. В Ростове руку ампутировали.

– Профессор так и сказал: лучше руку потерять, чем жизнь, – рассказывал солдат. –   Вот и живу… Я к нему ежегодно приезжаю на консультацию. Весной этого, нет,  прошлого года пришёл, а он выехал ко мне на каталке. Представляешь, нужно же такому случиться – попал под трамвай! А не прошло и года, как он, безногий, стоя на протезах, снова оперировал. Мало ли чудес на свете! Вот, к примеру, ты только подумай! В семнадцатом, под Рождество Христово Ростов захватили большевики. Под Пасху в восемнадцатом его заняли немцы.  На Рождество  – снова  Краснов взял Ростов, а под Рождество в девятнадцатом большевики его у него отобрали. Словом, как только наступал праздник, так в городе менялась власть. Разве это тебе не кажется странным?! А потом  – Крым. Армия Врангеля и все, кто не принял власть большевиков, погрузились на корабли и караваном ушли не то в Турцию, не то во Францию. Хрен его знает.

– А вы-то сейчас  куда? – спросил Павел.

– Едем с сестрой домой, на Дон. Мужа её убили в войну. Вот и решил забрать к себе. Не проживёт одна в чужом городе.

Солдат  замолчал. Потом достал кисет, ловко одной рукой в квадратик газеты насыпал щепотку махорки, предупредив:

–  Курить выйду в тамбур. Племяшка здесь спит.

Потом добавил:

– Говорят, в Германии делают протезы – от нормальной руки не отличить. Только, куда нам до Германии? Вот и хожу с пустым рукавом. Поначалу никак привыкнуть не мог.

– И я ему и говорю, – вступила в разговор женщина, – всё будет хорошо. Главное – духом не падать. Он будет руководить, а у меня есть руки. И жизнь наладится, и жену себе найдёт.  Сколько у нас вдов в станице!

Солдат смутился. Женщина была его старшей сестрой, и он не смел ей возражать.  Объяснил Павлу:

– Сестра советует жениться, только, кому я нужен такой?

– Ты, Димка, не дури! Чего-чего, а детей делать сможешь.

Солдат, покосившись в сторону ноги Павла, сказал:

– Ты тоже, смотрю, с палкой. Видать, нам обоим «повезло»…

Поезд набрал скорость, выбивая колёсами дробь на стыках рельсов. За окном – дым паровоза, какие-то деревушки, рощи и поля. В вагоне набилось много народа, и было тепло. К вечеру  майское небо стало чёрным, на нём мерцали звёзды, и плыла круглая луна.

Через некоторое время девочку уложили спать. Павел  задремал, и сквозь сон слышал, как солдат с сестрой о чём-то тихо говорили. Потом женщина полезла на вторую полку, а солдат остался сидеть в ногах спящей девочки. Он выходил несколько раз в тамбур  курить, и, вернувшись, заботливо поправлял одеяльце, которым была укрыта племянница. 

В шесть утра поезд прибыл в Ростов.

– Стоянка – десять минут, – громко объявил проводник, проходя вдоль вагона.

Павел, попрощавшись с попутчиками, похромал к выходу в город. Всё его пожитки вместились в вещмешке. Решил сразу же отыскать Татьяну, и уже с нею ехать в станицу.

На привокзальной площади стояли подводы, пролётки, кареты, ожидающие пассажиров.

– Свободен? – спросил он, оценивающе глядя на серую худую лошадёнку, запряжённую в пролётку.

– Свободен. Вы не смотрите, что лошадь моя худа. Она должна зарабатывать себе на пропитание. Понимает: как потопает, так и полопает.

– Сейчас говорят: кто не работает, тот не ест, – сказал Павел. – А по дороге не придётся нам её тащить?

– Не думаю. Кобылка у меня жилистая. Вам куда?

–  Улица Портовая, тринадцать.

– Садитесь. Рупь делов-то.

Павел взобрался на пролётку, и  тощая лошадёнка неожиданно бодро побежала рысью, стуча копытами по мостовой и таща пролётку на резиновом ходу. 


Небольшой кирпичный флигель под черепичной крышей стоял метрах в десяти от крутого берега Дона. Два ветвистых тополя расли у самого забора. К Дону, мимо громоздящихся у самой воды скал, вела узкая тропинка. Как это всё напомнило ему их дом в станице Багаевской!

Не успел Павел подойти к калитке, как раздался громкий лай. Он не видел собаки, но по тому, как она лаяла и прыгала на ворота, понял, что это большой и злой пёс. От такого не убежишь, не отмахнёшься палкой.

«Меня явно не ждали», – подумал он и постучал  по калитке.

На крыльцо вышел мужчина.  Павел понял, что это  отец Татьяны. Высокий, круглолицый, с усами, по тараканьи закрученными наверх, седеющими волосами и живыми умными голубыми глазами.

– Вам кого? – спросил он.

– Простите за беспокойство, – ответил Павел. – Здесь ли проживают Рыбаковы?

– Здесь. А вы, если я не ошибаюсь, – Павел Андреевич Михайлов?

Мужчина, загнав огромную кавказскую овчарку в будку, отворил калитку.

– Проходите! Давно ждём.

– Поезд пришёл в шесть утра.

На крыльцо вышла женщина лет пятидесяти. Павел удивился тому, как Татьяна была похожа на мать. Блестящие чёрные, чуть припорошенные снегом седины, волосы ниспадали на плечи. Огромные глаза смотрели на него с настороженностью.

– Павел Андреевич? Нам Танюша много о вас рассказывала. Милости просим.

– А где Татьяна Петровна? – спросил Павел. – Видимо она не получила моего последнего письма. Правда, я тогда ещё не знал, как буду добираться до Ростова.

– Татьяна сейчас придёт. Пошла за хлебом. За ним сейчас большие очереди.

Павел прошёл в дом. Огляделся. Комната светлая, просторная. Диван, два книжных шкафа с книгами. Вспомнил: отец Татьяны служит учителем в гимназии.

– Вы, я надеюсь, погостите у нас несколько дней. Танечка вас так ждала. У вас в Ростове родственников должно быть нет?

– Почему же? Здесь живёт семья старшего брата, – ответил Павел. – Он работает машинистом на железной дороге. А вы, вероятно, мама Татьяны Петровны?

– Мама. И зовут меня Дарьей Дмитриевной.

– Дашечка, имей стыд, не наседай на гостя с разговорами.  Я пойду, Рекса выпущу на волю, а потом сядем за стол.

Пётр Александрович вышел, а Дарья Дмитриевна показала гостю его комнату.

Через несколько минут в дом вошла Татьяна.

– Павел Андреевич! – воскликнула она, сдерживая себя, чтобы не броситься к нему. – Рада вас видеть. Как вы себя чувствуете? Что так задержались в госпитале?

– Сразу столько вопросов. Были осложнения, но всё прошло.

– Вы приехали из станицы?

– Нет. Прямо с поезда к вам. Хочу все неотложные дела закончить, потому что добираться из Багаевской в Ростов не просто. Я тоже рад вас видеть. А можно ли пригласить вашего папеньку?

Татьяна поняла, что именно сейчас Павел хочет у  родителей просить её руки.

Дарья Дмитриевна вышла из комнаты, чтобы позвать мужа. Татьяна, воспользовавшись отсутствием в комнате родителей, подошла к Павлу и, положив руки ему на плечи, посмотрела в глаза. Он взял её руки в свои огромные ладони и стал целовать.

Татьяна смутилась, оглянулась на дверь и отошла. Точно почувствовала, что через мгновение в комнату войдут родители.

– Дорогая! Накрывайте с Танюшкой стол. Завтракать пора. На минуточку, я таки целую ночь не ел! А теперь и выпить есть причина! Ведь, как говорят у нас, die Liebe geht durch den Magen. Путь к сердцу мужчины лежит через желудок.

– Как-то неловко. Только пришёл, и сразу за стол.

– Перестаньте сказать!  Der Appetit kommt beim Essen.  Аппетит приходит во время еды. Позавтракаем, и беседа наша будет протекать лучше.

Через полчаса все уже сидели за столом, а Павел торжественно произнёс речь, которую готовил едва не все время:

– Уважаемые Пётр Александрович  и Дарья Дмитриевна, я люблю вашу дочь и прошу её руки. Родителей моих, так случилось, уже нет. Батя ушёл из жизни после тяжёлого ранения, а маманя чуть  раньше. Иначе, конечно, они бы приехали к вам просить руки вашей дочери. Обещаю быть ей верным и хорошим мужем…

Пётр Александрович для формы взглянул на Татьяну, которая сидела, низко опустив голову, и с замиранием сердца ждала, что ответит отец.

– Чтоб вы таки знали, я понял, что вы с Тенечкой уже сговорились, – произнёс, улыбаясь, Пётр Александрович. – Спрашивается вопрос, разве любящие родители могут быть против счастья своего ребёнка? Мы с женой не возражаем. Понимаю, что сейчас не до шумных свадеб, но всё же я хотел бы знать, где жить вы будете? Дело в том, что Татьяна работает сестрой милосердия в городской больнице. Вы можете мне таки поверить… найти работу сегодня в городе не просто. Если вы решите остаться в Ростове, в нашем доме вы вполне могли бы разместиться. Комнаты Тани и гостевой, для начала, я думаю, вам было бы достаточно. А пойдут дети, мама смогла бы  вам помочь. Я служу в гимназии. Преподаю немецкий язык. Думаю, не пропадём. К тому же, хотел бы знать, где вы, уважаемый Павел Андреевич, могли бы работать? Есть ли у вас специальность? И как посмотрят на этот брак ваши родичи?

– Что это значит? – не понял Павел. – Я же сказал, что родители, к сожалению, не дожили до этого события.

– Но братья или сестры же у вас есть? Настоящая фамилия моя Фишер, что в переводе с немецкого означает – рыбак. Но в русской транскрипции я давно Рыбаков. Дедушка мой и отец уже были Рыбаковыми. Дело в том, что я по вероисповеданию лютеранин, по национальности – немец. Но, если честно, лично мы воспитаны не в строгих религиозных правилах…

– Меня ваша вера волнует меньше всего. Я состою в партии большевиков, являюсь интернационалистом, за свободу совести!

В комнате стало тихо. Эти несколько секунд молчания показались Павлу вечностью.

Пётр Александрович посмотрел внимательно на Павла, потом перевёл взгляд на дочь, и громко  торжественно произнёс:

– Я благословляю вас, дети мои!

– Чтобы мы, как говорят у нас в Одессе, таки с женой были здоровы, как мы не против, – с достоинством продолжал Пётр Александрович. – У нас принято учитывать желание детей. К тому же, спрашивается вопрос, почему кто-то может быть «против»?

И опять в комнате стало тихо.

– Если речь идёт о нашем согласии, то оно у вас уже в кармане, – повторил Пётр Александрович. – За это нужно выпить.

– Одну минуту, – сказал Павел.

Он достал из вещмешка коробочку, открыл её и надел на палец Татьяне колечко с рубином.

– Теперь можно и выпить, – сказал он, садясь за стол.

– К сожалению, закуска сегодня у нас уж очень бедная.

Чокнулись, выпили, а Дарья Дмитриевна спросила:

– А где венчаться будете?

– Мы организуем «Красную свадьбу», – ответил Павел. – Официально распишемся в загсе. Я же говорил, что состою в партии большевиков и ходить в церковь у нас не принято.

– Что, и свадьбы не будет?

– Почему не будет? Обязательно будет. Только без попов. А пойдём в загс мы сегодня же.

И снова в комнате стало тихо. Ни Дарья Дмитриевна, ни Пётр Александрович не знали, как относиться к такой торопливости.

Пётр Александрович решил всё перевести в шутку.

– Как говорят у нас в Одессе, в нашем возрасте торопиться  опасно, нервничать вредно, доверять глупо, а бояться  поздно. Остаётся только жить в своё удовольствие! Чтобы вы таки знали, уважаемый Павел Андреевич, я в своё время тоже торопился жениться, потому что мысль о медовом месяце сводила меня с ума.  И действительно, чего тянуть?   Jeder ist seines Gl;ckes Schmied. Всякий человек своему счастью кузнец. И morgen, morgen, nur nicht heute, sagen alle faulen Leute, что в переводе означает: не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня. Или я не правильно говорю? Только вы, Павел Андреевич, не воспринимайте Танечку, как устав строевой службы. Она – ангел, а значит, пришла по вашу душу. И вот ещё: запомните: чтобы её переубедить, иногда нужно с нею соглашаться, и тогда вы всегда добьётесь того…

– …Что желает женщина – улыбнувшись, добавила Дарья Дмитриевна. –  Каждый-всякий знает, что главное – это любовь.

– Совершенно с вами согласен, – сказал Павел. – Сейчас и поедем в загс.

Через час Пётр Александрович вышел из дома, и вскоре приехал на фаэтоне. Все сели в коляску и поехали в загс.


В большой светлой комнате за столом, покрытым красной скатертью, сидел средних лет мужчина со шрамом на левой щеке. Узнав, что жених член партии большевиков, к тому же Георгиевский кавалер, он быстро расписал молодых, выдал справку о том, что с этого момента они являются мужем и женой. На этом процедура была закончена.

Мужчина протянул руку Павлу.

– Желаю счастья и много деток… назло врагам! У нас по соседству ателье Антона Задунайского. Новобрачных он снимает без очереди и по льготному тарифу…

– Спасибо, не сегодня – коротко ответил Павел и, взяв Таню за руку,  поспешил к выходу.

–  Хорошо бы пригласить вашего брата с женой. Познакомимся…– сказала Дарья Дмитриевна.

– Он живёт у вокзала. По дороге заедем к ним. Хорошо, если он не в поездке. 

Так и сделали.

Фёдор и Надежда очень обрадовались возвращению брата. Узнав о его женитьбе, не хотели отпускать гостей. Распили вино «за молодых». Обещали вечером быть на Портовой. 

Когда молодожёны и родители невесты уехали, Фёдор стал думать, что подарить брату на свадьбу. Решил что сейчас нужнее всего деньги. Положил в конверт сто рублей. Царский подарок! Но, как могло быть иначе?!

Надежда упаковала свой, недавно купленный отрез на пальто.

– Мы же покупали его тебе, – попытался возразить Фёдор.

– Им нужнее, – ответила Надежда.

В пять часов в доме Рыбаковых началось скромное, даже можно сказать, скудное свадебное застолье. Но это мало кого смущало.

Когда зашёл разговор о том, где Павел будет работать, Пётр Александрович вспомнил, что у них в гимназии недавно уволили завхоза. Он спросит у директора, может ли Павел занять на должность.

– Большевик, участник войны… Я думаю – это будет находка для гимназии.

– По хозяйственной части можно найти службу и в больнице, – заметила Надежда.

Поздно вечером, уходя, Фёдор сказал брату:

– Не дрейфь, Пашка.

– Иди уже, – смутился Павел.

Когда все разошлись, Дарья Дмитриевна подошла к притихшей и смущённой дочери, что-то шепнула и поцеловала. Потом подошла к Павлу и тихо сказала:

– Спокойной ночи, Паша!

Она хотела ещё что-то сказать, но, видимо, не решилась, поцеловала и его, и ушла в свою комнату.

Некоторое время Павел не знал, что делать. Он сидел и смотрел на Татьяну. Потом подошёл, обнял смущённую, притихшую жену, и повёл в спальню.


Рано утром, пока ещё все спали, Татьяна оделась и пошла к Дону, где простирнула окровавленную простынь. Повесив её за домом, юркнула снова в постель, обнимая и целуя мужа.

Утром после завтрака мужчины пошли в гимназию, где без особого труда Павел получил работу заместителя директора по хозяйственным вопросам.

– Когда вы сможете приступить к работе? – кашлянув, спросил директор гимназии, тщедушный, астенического склада, мужчина в очках.– Предстоит многое сделать к началу учебного года. Завтра я вам приготовлю список неотложных дел. Сейчас май. К работе желательно приступать немедленно.

– Я только вчера вернулся из Харькова, где лежал в госпитале, – ответил Павел. – Должен проведать родных в станице  Багаевской. Приступить к работе смогу  не ранее, чем  в начале августа. За месяц всё будет сделано.

Директор внимательно взглянул на своего нового сотрудника, и промолчал.

Потом Павел пошёл в районный комитет. Нужно было стать на учёт, прикрепиться к партийной организации.

После недолгого ожидания в приёмной, наконец, вошёл в кабинет секретаря. Под большим портретом Троцкого сидел мужчина лет сорока пяти в гимнастёрке. Узнав причину посещения, вызвал к себе стриженного «под ёжика» с носом-картошкой и большими, закрывающими верхнюю губу усами, мужчину в тельняшке.

 – Иван! Вот казак к нам на учёт пришёл становиться, – сказал секретарь. – Поговори с ним, а то мне край как нужно справку в губком писать.

«Усатый и полосатый», как мысленно его назвал Павел, долго расспрашивал его. Откуда он и где воевал? Когда вступил в партию большевиков? Наконец, произнёс:

– Наш человек.

Он встал, и даже не взглянув на секретаря, пожав руку Павлу, вышел из кабинета.

– Давай знакомиться, – после некоторого молчания произнёс секретарь. – Я – Черноиваненко Виктор Валентинович. И то, что ты пришёл к нам сегодня, очень даже хорошо.

Махнув рукой, указал на стул у стола.

– Присядь. В ногах правды нет. Так когда, говоришь, приехал?

–  Вчера. Ещё до дома не доехал.

– Остановился в Ростове?

– В Ростове. Жена в больнице работает.

– Дети?

–  Вчера женился.

– Вчера? Вот это по-нашему! Хочу тебе поручить…

–  С четырнадцатого года дома не был. За это время мать и батя померли. Так что, завтра с утра еду в станицу к родителям. А потом…

– Подводишь ты меня, товарищ…

Он посмотрел на бумажку, в которой была записана его фамилия.

– Михайлов…

– Пятнадцатого июня буду, как штык.

Секретарь помолчал, потом прошёл к шкафу.

– Не знаю, как и чем ты занят, но пятнадцатого июня ты, мил человек, включаешься в группу, которая поедет в Москву на совещание по Северному Кавказу. А третьего июля   будешь в группе Матвеева выполнять важное, и я бы сказал, сложное задание по изъятию зерна у кулаков в нашем районе. Народ в городах голодует. А казаки жируют. Вот и нужно будет взять у них лишнее. Старший группы – Матвеев Иван Герасимович, член нашей партии с шестнадцатого года. Ты  его только что видел. Будешь теперь его  заместителем.  Полномочия записаны в этом удостоверении.

Он подал Павлу листик, на котором была вписана его фамилия,  что-то напечатано и поставлена круглая печать. – И будь здоров... Нет у меня времени с тобой разговоры разговаривать. 

– Но я работаю в гимназии…– начал, было, Павел. – Обещал приступить первого августа.

Секретарь резко его прервал:

– Совещание в Москве будет недолгим. Да и в районе дел не так много. Так что, думаю, к августу будешь свободен.

Так Павел за пару дней и женился, и свадьбу сыграл, и работу нашёл, и встал на партийный учёт, получив поручение, от которого не смог отказаться.

Татьяна отпросилась на работе, и на следующее утро молодожёны отправились в Багаевскую. Пётр Александрович посоветовал им добираться до станицы на небольшом судёнышке, которое отправлялось из ростовского порта рано утром.

Они сидели на палубе, а мимо проплывали живописнейшие берега, а над головой висело серое небо. Было раннее утро, и только недавно кто-то погасил звёзды, и на Востоке зажёг солнце.  Было прохладно, и Татьяна прижалась к мужу.

– Ты замёрзла? – спросил Павел.

– Нет! Просто, я счастлива… Вот, вспомнила:

В майский звон, в капели перезвон
Тополь и берёзка, как влюблённые.
Вслушайтесь, о чём ей шепчет он:
 «Милая, любимая, зелёная!»…

 «Сколько лет живу в Ростове, но ещё никогда не плавала по реке. Красота-то какая!», – подумала Татьяна.

Она поцеловала любимого в щёку, подумав: «Это у нас свадебное путешествие», и... задремала. Павел снял с себя пиджак и набросил его на плечи жены.


В станице на дверях своего дома Павел увидел большой амбарный замок. Окна были заколочены досками. К ним подошла девушка.

– Вам кого? – строго спросила она.

Потом, узнав Павла, воскликнула:

– Павел Андреич! Не уж-то вы? А Андрей неделю как уехал.

– Постой-постой. А ты, небось, Нинка Карасёва? И куда Андрюха-то умотал?

– В  Подмосковье учиться на лётчика.

– Как же так? А почему ты с ним не поехала? Он же – твой суженный.

Девушка, нисколько не смущаясь, согласно кивнула:

– Пока он там будет учиться на лётчика, я институт окончу. Подала документы в медицинский. Хочу доктором стать.

Потом, словно что-то вспомнив, торопливо проговорила:

– Чего же мы здесь стоим-то? Я открою дом. Андрей мне ключи оставил.

– А он тебе больше ничего не передал? – улыбнулся Павел.

– Ещё не передал, но передаст обязательно. Я ему верю.

– И что?

– Вашу фамилию.

– Очень рад, сестрёнка. А это Татьяна – моя половинка. В Ростове мы повидали Фёдора с Надюхой. Ты же у них собираешься остановиться?

– Где же ещё? Завтра уезжаю. Живности нет. Ни кур, ни поросят. Запру двери и уеду. Буду приезжать. Ноне времена такие, что могут и в дом залезть…

– Хорошо. А сейчас мы хотим навестить маманю и батю, да и  твоей маме поклониться. Покажешь, где их могилки?


Посетив кладбище, повидавшись со Степаном и Верой, Павел засобирался в обратную дорогу.

– Должен быть завтра в Ростове, – извиняясь, сказал он. – Еду в Москву, так что времени нет.

В Ростов вернулись на том же судёнышке.

От волнений последних дней Павел устал и сразу уснул, и теперь Татьяна оберегала сон любимого.


Первого июня Павел был в Москве. В Кремле, после совещания представителей Северного Кавказа, многие делегаты окружили стол, за которым сидел Генеральный секретарь Иосиф Сталин. Рядом с ним расположился Троцкий. Обычно говорил он убедительно и всегда был в центре внимания. Но рядом со Сталиным старался сдерживать себя.

В зале было душно, и кто-то распахнул окна.

Павел стоял у самого стола, когда услышал, как Троцкий негромко сказал:

– Мне сообщили, что Владимир Ильич плохо себя чувствует.

– Кто сообщил? Что говорят доктора? – переспросил Сталин.

– Он, видите ли, переживает, что в городах начался голод. Некому работать. Заводы стоят, – продолжил Троцкий. – Говорит, что нужно организовать помощь городам…

– Болезни роста, так, кажется, сказал Семашко, – произнёс Сталин и достал из кармана зелёного френча трубку. – «Нужно организовать...». Любите вы, товарищ Троцкий, красиво говорить. Очень многие люди пропадают без вести при переходе от слов к делу.

Потом, указав трубкой на рядом стоящего Павла и пожилого рабочего, сказал:

– Давайте, навестим товарища Ленина. Ему будет приятно.

Они  пошли в квартиру Владимира Ильича, расположенную здесь же в Кремле.  Мария Ильинична провела их к больному.

В кровати на высокой подушке лежал  худой мужчина пятидесяти лет с жиденькой бородкой и рыжеватыми усами. Павел вспомнил, что это его слышал пару лет назад в Смольном.

– Голова болит, – жаловался Владимир Ильич, приподнявшись. – Вы присаживайтесь, присаживайтесь… Столько дел, а работать не могу. Бессонница измотала.

– Вы переутомились. Много работаете, – сказал Сталин. – У вас-то есть, что кушать?

– Аппетита нет.

Кого-кого, но Ленина Павел не надеялся увидеть. «Расскажу – не поверят!», – подумал он.

– Наша правда проста и понятна людям труда, – тихо произнёс Владимир Ильич, –  и доказывать её не нужно. Надо сегодня перераспределить продовольствие.

Мария Ильинична, стоящая у дверей, добавила:

– С заседаний Совнаркома Владимир Ильич приходил не раньше двух ночи! Куда это годится?

– Жизнь очень коротка. Берегите себя, дорогой Владимир Ильич, – сказал пожилой рабочий.   

– Спасибо, товарищи, – поблагодарил гостей Владимир Ильич. – Спасибо. Мы делаем всё, чтобы выжить, и будем уничтожать всех, кто будет нам мешать. Но и торопиться в этом деле нельзя.


Возвратившись из Москвы, Павел  сразу же выехал в район, куда уже перебрался Матвеев с бригадой.

С трудом отыскал  его  дом на краю станицы. Матвеев сидел в небольшой комнатке у открытого окна, что-то писал и периодически прикладывался к стакану с самогонкой. Взглянув на Павла, не сразу его узнал. Но когда тот ему предъявил своё направление, ни слова не говоря, наполнил стакан и подвинул ему.  Павел выпил пахнущую сивушными маслами жидкость. Закусывать было нечем.

Матвеев был рад, что в помощь прислан мужик, побывавший на войне, к тому же, как он выразился, потомственный донской казак. Сам был из казаков. Но очень рано оказался на корабле. Ушёл с флота только после ранения.

– Причаливай. Чего стоишь, ёлки-моталки. Ты где якорь бросил? – спросил он.

– Пока нигде. Лето на дворе. Ежели что, и на траве смогу покемарить.

– Это зачем? У меня есть свободная койка. Располагайся.

Мускулистый, курносый, с  рыжеватыми усами, он смотрел бесцветными, выгоревшими на солнце, глазами на Павла. Закурил. На столе в тарелке, – гора окурков. И разговаривал с ним, будто пил не семидесятиградусный первачок, а колодезную воду.

«Как это у него получается», – подумал Павел.

Глядя на него, понял, что более всех морской волк уважает себя. Ему было плевать на весь мир. И говорил он с таким убеждением и напором, что возражать ему было трудно. Всех, кто был с ним не согласен, считал политическими противниками, врагами и предателями. А с ними у него разговор был короткий. Себя называл солдатом революции. Готов был  жизнь отдать, а поручение выполнить. Но, предпочитал отнимать её у других. Резкий в суждениях, он даже партийного секретаря считал «тыловой крысой» потому, что тот в лихие годы Первой мировой и Гражданской войн просидел в штабе и чертил какие-то схемы, писал планы. Не понимал, как Черноиваненко умудрился получить ранение? Считал, что секретарь – «хитрый жук». В партию вступил только, когда стало ясно, что большевики взяли власть.

Павел видел, что Матвеев – человек поверхностный, хоть и говорил с апломбом обо всём.  «Нет, Иван –  точно не мыслитель», – решил Павел, рассматривая помещение, в котором они сидели.

Обычная крестьянская комната: стол, скамья возле стены, в углу иконка Божьей матери. А на стене рядом с иконой приклеены портреты Троцкого, Ленина и… Нахимова. 

Павел  слышал от секретаря, что Ивану Герасимовичу приходилось тонуть, почти сутки болтаться в воде без всякой надежды на спасение.

–   Одно дело – болтать на митинге какую-нибудь хреновину, а совсем другое – выполнить партийное задание и забрать у крестьян хлеб, который они вырастили. Это, как говорят в Одессе, две большие разницы, – сказал он, глядя на Павла. – Или я не понимаю? Противно это делать, но ежели мы не выполним поручение, заводы в городах станут. У них делянок нет. А здеся, как ни крути, – земля! Она прокормит, ёлки-моталки…

– Отнимать и семенное зерно?! Что же весной они будут сеять?! – воскликнул Павел.

– С таким настроением лучше бы ты в море не выходил, ёлки-моталки, – резко ответил Матвеев. – Аль думаешь, мы играться сюда приехали?! А могёт быть, хлеб тебе казаки так просто отдадут? Они могут и саблей приласкать. Ни хрена ты не понимаешь в том, что происходит! Мы стараемся выжить, а они хотят нас потопить. Но, вот что я тебе скажу: мы плавать умеем, ёлки-моталки! Скорее их потопим в крови!..

Иван Герасимович кричал так, что Павел прошёл к окну и закрыл его.

– Чего орёшь? Кричать будешь на свою бабу.

Матвеев вдруг замолчал. Взглянул на Павла, словно увидел его впервые, и стал извиняться, говорить, что революция должна научиться защищаться...

 Этот переход от крайнего возмущения и крика к просьбе простить, убедил Павла, что он имеет дело с человеком с ненормальной психикой. Но объяснил его поведение тем, что Иван был контужен и сутки барахтался в воде, когда потопили их судно.

Матвеев заварил в кипятке несколько ягод шиповника, достал краюху чёрного хлеба и разделил её пополам. Павел вытащил из вещмешка кусок сала, несколько кусков сахара, они пили чай и обсуждали мировые проблемы.

– Ты только послушай, что говорил Михаил Бакунин, –  сказал Иван.

– Кто такой? Я о нём ничего не слыхал.

– Тюха ты зелёная. Михаил Бакунин – революционер, философ. Правда, придерживается чуждых нам взглядов. Анархист. Но иной раз рубит матку-правду, против которой не попрёшь.

Матвеев открыл книжку и прочитал: «Революционер презирает и ненавидит во всех побуждениях и проявлениях нынешнюю общественность. Нравственно для него всё, что способствует торжеству революции...». А?! Как это тебе?

А вот ещё, – продолжил  Матвеев. – Нет-нет, ты только послушай!

Он снова стал читать Бакунина:

–  «Суровый для себя, он должен быть суровым и для других». Это он всё о том, каким должен быть революционер. «Все нежные чувства родства, дружбы, любви, благодарности должны быть раздавлены в нём единой холодной страстью революционного дела... Стремясь хладнокровно и неутомимо к этой цели, он должен быть готов и сам погибнуть и погубить своими руками всё, что мешает её достижению. Формы деятельности такого революционера могут быть чрезвычайно многообразны: яд, нож, петля... Революция всё равно освещает...»

Павел понимал, что Матвеев свои выводы делал, что подсказывала ему его «чуйка». Университетов он не оканчивал, и не очень об этом печалился. Слова: «кто был никем, тот станет всем» – понимал, как индульгенцию на всё, что он делает «во имя революции. Во имя простого народа!». При этом он был искренен и сам верил в то, что говорил.

Нормальному человеку без правил жить тяжело. Иван же относится к той небольшой группе людей, которые не могли жить по правилам.

– Всё будет хорошо, Паша, – говорил он. – Не дрейфь, ёлки-моталки! Ещё маленько помучаемся, и я верю, что доживу до того времени, когда во всём мире наступит коммунизм. Они не дураки. Разве не понимают, что жить при коммунизме лучше!

– Понятно, – согласно кивнул Павел, который уже был в сильном подпитии и хотел спать. – Опасно брать власть, не понимая, что с этой властью делать. И для чего она тебе.

– Вот и я о том же, – обрадовался Матвеев. – Я сразу понял, что ты – нашей веры казак. Те, кто не верит в наши идеалы, мне кажутся  опасными... Нас чаще ругают, чем хвалят. Но это – революция. А  она всегда сопровождается бардаком. Только здеся важно, чтобы ты, а не тебя, ёлки-моталки!

Павлу казалось, что Матвеев терял связь с реальностью. Его прогнозы выглядели не серьезно.

Иван плеснул в стакан самогонки, и продолжал:

– Ты можешь верить или не верить в победу мировой революции. Это, как говорил наш боцман, предмет  веры. Его нельзя доказать. Ежели же можно было бы доказать, это уже был бы предмет знания, а не веры. Мы же с тобой не верим, а знаем, что, в конце концов, победит мировая революция. А ежели нет предмета веры, значит, скорее всего, и Бога нет.

Проговорив до глубокой ночи, Павел, стоило ему только лечь в постель, сразу же уснул глубоким и безмятежным сном.

Но когда на следующий день к дому, в котором они остановились, приехали четыре подводы, на каждой из которых сидели по два вооруженных винтовками мужика, стал серьёзнее относиться к этому «ответственному» поручению.

– Что за армию ты собираешь? – спросил он у Ивана

– Думаешь, казаки легко отдадут хлеб?

–  Ты, что, может, и стрелять будешь?

Матвеев зло посмотрел на своего заместителя.

– Какого чёрта я тебе вчера читал слова Михаила Бакунина? Ежели потребуется, и стрелять буду, ёлки-моталки! Но приказ партии выполню. В городе народ мрёт от голода. Не себе же зерно забираю! И кончай сопли размазывать. Я во флоте служил. Там никто не обсуждает приказы. Ежели мы верим нашему вождю товарищу Ленину, значит, будем делать всё, что от нас он требует. Аль не ясно?

Он ещё раз внимательно посмотрел на Павла.

– Странно, – добавил он. – Ты же говорил, что воевал, не прятался за спины других. Дослужился до хорунжего, Георгием награждён…

– Двумя…

– Что – двумя?

– Награждён двумя Георгиями. Но, причём здесь это? Я думаю, народ нужно убеждать…

– Ну-ну. Попробуй убедить! Буду рад, ежели у тебя получится. Аль думаешь, мне так хочется кровушку проливать? Я из казаков. Батя всю жизнь здеся в порту вкалывал. Убили его в шестнадцатом.


Но случилось то, что Павел не мог даже представить. Через неделю, вернувшись после очередной поездки в ближайшие станицы, он вечером зашёл к Матвееву. Тот сидел за столом под керосиновой лампой и что-то мучительно писал. Рядом на столе, как обычно, стояла бутылка самогона и гранёный стакан.

Войдя, Павел, молча, налил полстакана самогона и выпил.

– Как ты не поймёшь, ёлки-могталки!? – сказал Матвеев и встал. – Мы против частной собственности на землю, на средства производства. Верим в коллективный разум и муд-рость партии, но не думали о таком сопротивлении, о том, что у нас будет такой голод. Народ сопротивляется. Он – собственник. Это чувство он спрятал глубоко, но всякий раз оно о себе ему напоминает. Так что отбирать хлеб у крестьян совсем непросто.  Но нужно.

– Но говорили же об излишках! Где они, эти излишки?! –  спросил Павел глухим голосом. – Приходим, размахиваем револьверами и отбираем всё под чистую. В следующем году сеять будет нечего. Кто сопротивлялся,  Михайло Горбов  ставил к стенке. Убивал на глазах деток малых. Ну, чем не бандиты?!

– Не всё так просто, Паша. Не всё так просто… Выпей, полегчает…

Матвеев налил в стакан самогонки и подвинул его к Павлу, но тот даже не взглянул на него.

– Как же отбирать хлеб у тех, кто его растил? За что мы боролись?! – никак не мог успокоиться Павел. – Слушай, Иван, что же мы с тобой делаем?! И зачем нужно было расстреливать этого хлипкого казачка, который вывел во двор весь свой выводок? Он же хотел показать, что и они жрать хотят.

Я глядел в глаза голодных ребятишек. Тощие, замурзанные, жалкие. Стоят, ревут в голос, ни хрена не понимая, что происходит. Что же мы делаем?! Говорим, что мы за власть народа. А над кем эта власть? Над народом? Они же люто будут нас ненавидеть. Не понимать этого нельзя! Забирать последнее я считал и считаю преступлением.

Матвеев встал, в глазах его вспыхнула ненависть, и, одновременно, какая-то растерянность,  душевная боль.

– Ты мне здесь демагогию не разводи, ёлки-моталки! – прорычал он. – Тебе что, жить надоело? Как ты не понимаешь, что ты – член партии большевиков. А это что? Это условие твоего успеха! Выйти из партии нельзя. Вышел, – значит,  не согласен с её политикой. Значит – контррево-люционер. А как мы поступаем с ними – ты знаешь! Давал же клятву на верность…

– Клятву я давал на верность не партии, а тем лозунгам, которые она провозгласила. А ноне это вы отошли от своих обещаний! Да что даром лясы точить?! Мы делали революцию, чтобы трудовому народу жить было лучше.  Но они – тоже трудовой народ.

– Ты мне здесь лекции не читай. Это задание партии?! Лучше, выпей ещё.

– Какое к хренам задание?!

– Ты, Андреич, говори, да не заговаривайся! Видел, как нашего брата вдоль дорог на деревьях вешали? У нас на корабле двух ребят повесили прямо на рее.  И кто тогда рассуждал? Может у этих повешенных  тоже остались ребятишки малые…

Они ещё некоторое время спорили, но так друг друга переспорить не смогли.

– Значит, я ошибся. Какая  к … матери, это рабоче-крестьянская партия?! – тихо, казалось бы, спокойно проговорил Павел. –  Аль крестьяне – не трудовой народ?! И я, дурак, мечтал участвовать в строительстве рая на земле. Но теперь понял: меня соблазняли сказками о прекрасном и светлом будущем. Но идти к нему требуют через кровь и смерть, через голод и  жестокое настоящее.  Я выхожу из партии, не хочу ничего общего иметь с тем, что вы здесь творите.

Павел достал из кармана партийный билет и положил его на стол.

– Ты что? С дуба рухнул?! Совсем ум потерял, ёлки-моталки?!  Как ты можешь добровольно отказываться от счастья быть в партии большевиков?!  Как ты можешь такое говорить?  Идти против партии? Михайлов, погодь, я говорю! Сдай партийный билет секретарю.

– Передашь вместе с отчётом. Считай, в бою потеряли бойца. Ежели нужны доказательства, стреляй в спину.

Павел резко повернулся и вышел из комнаты. Матвеев некоторое время стоял в растерянности, не зная, как поступить. Потом выскочил на крыльцо, но Павел растворился в темноте.


                АНДРЕЙ и НИНА
               
История  жизни Андрея Михайлова могла бы стать темой большой книги. Родившись в 1901 году, он не участвовал в Первой мировой войне. Но с детства мечтал стать военным лётчиком. Смастерил во дворе турник и осваивал на нём силовые упражнения: подтягивался не менее тридцати раз, держал угол и даже пытался крутить «солнышко». С удовольствием исполнял работу, требующую физической силы: колол дрова, таскал из сарая уголь, ремонтировал крышу, копал огород и даже выкопал во дворе колодец, обложив стены его специально купленным кирпичом. После гибели Василия Ивановича считал себя обязанным помогать Матрёне Ивановне. И во дворе соседей выполнял все тяжёлые работы.

Среднего роста, мускулистый, светловолосый и серыми глазами, ровным острым носом и сочными алыми губами, он с детства пользовался вниманием и любовью всех, кто с ним общался.

Однажды ему попалась на глаза книга, где описывалась легенда о короле Бладуде, который, мечтая о полётах, смастерил крылья, как у  птиц и решил испробовать своё изобретение. Поднявшись на высокую дворцовую башню, он спрыгнул вниз, стараясь махать крыльями. Однако земное притяжение оказалось сильнее, и король разбился насмерть.

Много позже, уже в греческой мифологии то же самое проделывали  Дедал и Икар.

Андрей всё думал: как же нужно было желать летать, чтобы прыгнуть с башни. Где-то выменял  свой кожаный футбольный мяч на небольшую скульптуру Икара, к рукам которого были ремнями привязаны крылья. Он стоял на цыпочках, готовый полететь. Статуэтку поставил себе на стол, и куда бы ни забрасывала его судьба, всюду возил её с собой. Она была его талисманом.

Дома были недовольны его увлечением. Уходя на войну, Андрей Григорьевич, наказал ему:

 – Остаёшься за мужика. Фёдор в Ростове, Павел едет со мной. Помогай матери. Она болеет. Свяжись с Фёдором. Пусть доктору её покажет. Могёт быть, что подскажет. У меня, Андрюха,  надёжа на тебя.

А он стоял, прислонившись к стволу яблони, опустив голову, и думал о том, что ему не повезло. Не может он со всеми мужиками идти на фронт...

– Я тоже был увлечён мечтой... – продолжал Андрей Григорьевич,  но, увидев, что Андрей его плохо слушает, закончил резко: – Из тебя должён был вырасти породистый кобель, а получаешься дворнягой. Ты же – Михайлов! Не позорь фамилию.

После окончания семилетки, Андрей два года в школу не ходил. Рыбалил, чинил конюшню, сарай, крышу дома. Но в свободное время продолжал читать книжки.

Политикой не интересовался. Равнодушно воспринял новость о том, что царь отказался от престола. «Не будет Николая, его место займёт кто-нибудь другой.  Кто-то же должен командовать», – думал он.

 Потом стали говорить о февральской революции. А в октябре власть у Временного правительства отобрали большевики.

Кто возьмёт в этой драке верх, – Андрей не знал, и знать не хотел. Только удивлялся, как это царский режим не смог себя защитить. «Значит, – думал Андрей, – дело не только в физической силе. Нужно ещё и голову иметь на плечах!».

А в 1918 году Валентина Васильевна заболела. Приглашённый доктор слушал её, мял живот и сказал, что ей  нужно ехать в Ростов. Выйдя из комнаты, в которой лежала больная, тихо сказал Надежде, приехавшей с Фёдором из Ростова, что у больной опухоль яичников, асцит… Потом объяснил: жидкость в брюшной полости. Больную нужно везти в Ростов. Но Валентина Васильевна от поездки в Ростов категорически отказалась, сказав, что умирать будет в своей постели. 

Через неделю доктор пробил троакаром переднюю брюшную стенку и выпустил литров пять жидкости. Больной стало легче дышать. Но вскоре живот снова наполнился жидкостью. Тогда доктор выписал обезболивающие уколы, сердечные средства, и уехал.

У Андрея не было сил слышать стоны матери, видеть её мучения. Она похудела и не вставала с постели. Нина ухаживала за нею, как могла: кормила, выносила ведро, протирала влажным полотенцем худое тело.

В холодный ноябрьский день 1920 года Валентина Васильевна ушла из жизни. Умерла тихо, как и жила, боясь кого-то потревожить.

Из Ростова приехали Фёдор с Надеждой. Похоронили её и через день уехали. Звали Андрея к себе. Но он твёрдо решил доучиться.

После окончания реального училища пытался узнать, где можно  учиться на лётчика? Ездил в Новочеркасск, где в книжной лавке купил книгу об истории авиации. Прочитал о том, что Леонардо да Винчи делал расчёты «летающих повозок». Создал фюзеляж в форме лодки. Придумал поворотное хвостовое оперение и убирающееся шасси. Помимо этого, в его проектах предполагалось действовать и руками, и ногами, что позволило бы увеличить мощность взмахов крыльев аппарата. Он так и не сумел разработать проект летательного аппарата с неподвижным крылом.      

Андрей Григорьевич вернулся домой в станицу через месяц после смерти жены. Бледный и худой, он едва ходил, опираясь на палку. Потом его увезли в клинику медицинского института, а в  самом начале мая 1921 года умер и он.

Был тёплый весенний день. На кладбище собралось не много народа.  Андрей не плакал. Рядом стояла Нина и её мать. Чуть в сторонке – Фёдор с Надеждой и Степан с Верой.


В те годы авиаторы были в большом почёте. Повсюду висели плакаты, призывающие вступать в добровольное общество содействия армии, авиации и флоту. Андрей интересовался авиацией, просил заказывать книги в областной библиотеке.

По совету старушки-библиотекарши  в мае 1921 года Андрей поехал в Ростов и обратился в Ростовский военный комиссариат.

– Хочу учиться на лётчика, – сказал он.

– Что значит «хочу»? А я хочу пирожки с капустой. Ты кто такой и откуда такой красивый? – спросил мужчина в зелёном френче, на котором блестели два ордена Красного Знамени.

– Я Михайлов Андрей. Однажды увидел в небе самолёт, заболел…

– Больных в лётчики мы не берём. Ты откуда?

– Из станицы Багаевской.

Андрей сразу твёрдо заявил, что, если ему откажут, поедет в Москву…

Сотрудник внимательно посмотрел на парня и, записав его фамилию, дал направление на медицинскую комиссию.

– Если здоровье позволит, получишь направление в лётную школу. Только придётся уехать.

Через неделю Андрей получил направление на учёбу в Егорьевскую военно-теоретическую школу.


В небольшом подмосковном городке курсантов поселили в казарме, расположенной вблизи аэродрома, так что будущие авиаторы привыкли к постоянному гулу ткацких фабрик и двигателей самолётов.

И снова медицинская комиссия, строгий военный режим, политическая и физическая подготовка, занятия в классах… Нужно было изучать не только специальные предметы, но и физику, математику, русский язык. А к ним ещё добавлялась политграмота. Он чувствовал недостаток своего образования, но его трудолюбию удивлялись даже преподаватели. 

В их группе были такие же курсанты, как и он. 

В Егорьевской школе Андрей познакомился с Валерием Чкаловым. Он был года на три моложе его, но отличался сообразительностью и выносливостью, был одним из самых успешных курсантов. У Андрея появилось много друзей.    Его уважали за прямоту, за твёрдость характера, за чуткость, отзывчивость, за стремление помочь товарищам, когда они в этом нуждались.

Весной 1923 года, окончив Егорьевскую теоретическую школу, получив звание красного командира, или, как тогда говорили, краскома, Андрея направили  в Борисоглебскую школу лётчиков. Их учили лётному делу ассы, воевавшие во время гражданской войны под Царицыном, Петроградом, в Туркестане, у Каховки...

Обучение лётному мастерству началось с рулёжки на самолете «Моран-Парасоль». Курсанты учились управлять машиной на земле. Нужно ли говорить, как был он счастлив, когда впервые поднял в воздух самолёт!

Окончил авиационную школу Андрей с отличием.

 В октябре 1923 года состоялся выпуск лётчиков их школы.  По окончанию её курсанты разъехались  по своим назначениям.  Андрея направили в Серпуховскую высшую авиационную школу стрельбы, бомбометания и воздушного боя. И здесь он  неизменно оказывался первым на всех стадиях обучения воздушному бою. Самые смелые решения он приводил в исполнение раньше, чем могло появиться чувство страха. В решительную минуту отбрасывал всё, что ему мешало достигнуть успеха. Быстрота его действий равнялась быстроте соображения. Он не умел бояться.

Учился он так увлечённо, что командование даже предложило ему остаться у них в должности преподавателя, но Андрей отказался.

В ноябре 1925 года, получив звание лётчика-истребителя, распростился с Серпуховом и убыл в авиационную дивизию, дислоцированную в Одессе.  Ему дали место в общежитии на Ближних Мельницах невдалеке от аэродрома.

И снова теоретические занятия сменялись полётами. Тренировки, учебные воздушные бои, прыжки с парашютом, снова тренировки, но уже в составе звена, эскадрильи…

А в июне 1927 года после окончания медицинского института из Ростова к Андрею приехала Нина. Они зарегистрировались.  В общежитии  им выделили комнату. В  части нужен был врач, так что Нина сразу получила и работу.

В свободные от полётов и работы дни они садились на трамвай и вскоре оказывались в районе железнодорожного вокзала, знаменитого одесского рынка «Привоз». На привокзальную площадь выходила и самая красивая, как считала Нина, улица Одессы – Пушкинская.

Огромные ветки  платанов образовывали своеобразную крышу, и в любую жару здесь было прохладно. По брусчатке мостовой, цокая копытами, проносились лошади, запряженные в фаэтоны на резиновом ходу, проезжали авто,  а по широким тротуарам гуляла  одесская молодёжь.

Улица Ришельевская выходила прямо к оперному театру. Обойдя его справа, можно было попасть на Приморский бульвар. Красивейшая архитектура зданий, статуи Дюку Ришелье, Пушкину, Потёмкинская лестница, дворец графа Воронцова, и, наконец, колоннада, на которой Пушкин очаровывал графиню Елизавету Ксаверьевну Воронцову, – всё это приводило Нину в восторг. Они любили смотреть на огни  одесского порта, где стояли океанские лайнеры и люди, как муравьи, спешили куда-то по своим делам…

Как-то в  мае 1933 года, гуляя по вечернему Приморскому бульвару, Нина, прижавшись к Андрею, тихо сказала:

– Ты знаешь, я, как здесь говорят, кажется, немножечко беременна! Хочу, чтобы сын наш был одесситом!

Андрей первые минуты был ошарашен этой новостью. Он обнял Нину и стал целовать, чего никогда не делал на улице. Люди проходили мимо, и никого это не удивляло. В этом городе всё располагало к любви.

– Я так рад! Ты у меня самая красивая и самая…

Он не знал, какими словами выразить восторг.

– Быть красивой – внутренняя потребность моей внешности,– улыбнулась она. – Так что с этого момента ты не смотришь ни на одну женщину. Я тебя очень люблю и…ревную.

Андрей, отстранив на секунду Нину, спросил:

– А откуда ты знаешь, что будет мальчик?

– Я чувствую…  И если будет мальчик, мы его назовём Васей в честь моего папы…

– Хорошо. Но, если девочка, назовём Валечкой в честь моей мамы.

  – Но будет мальчик!


На аэродроме шли тренировочные полёты, и однажды командир эскадрильи предложил Андрею показать, чему научили его на курсах. Андрей на отечественном самолёте И-2   Григоровича выделывал в небе такие пируэты, что, наблюдавшие за его полётом на земле командир полка и командир эскадрильи  довольно улыбались. Но потом вдруг самолёт, управляемый Андреем, в крутом пике понёсся к земле. Все замерли. А когда до земли оставалось не более пятидесяти метром, машина вдруг круто пошла вверх… Самолёт делал петли, кувыркался, а командир эскадрильи уже жалел, что сказал новичку, чтобы он показал, чему его научили в Серпуховской школе.  Таким мастерством владели далеко не все лётчики их дивизии.  Наконец, самолёт  коснулся земли и покатился по взлётно-посадочной полосе.  Комэск сделал ему положенные по инструкции замечания, поблагодарил за технику полета. А командир полка Андрея отстранил от полётов на десять суток …

Тогда же Андрей Андреевич Михайлов вступил в партию большевиков.

Однажды, это случилось осенью 1933 года, у них на аэродроме произошло ЧП. Неожиданно при заходе на посадку разбился  командир их эскадрильи. Полёт, казалось бы, проходил нормально. Комэск закончил индивидуальное задание, получил разрешение на посадку, и, подлетая к земле, вдруг  нырнул носом в землю. Взрыв. Машину разнесло на мелкие кусочки.

Прилетела комиссия из Москвы.  Стали искать виновного.  Доказать ничего было нельзя. Это могло быть всё, что угодно: ошибка пилотирования, вредительство... Долго не мучились и вскоре нашли виновного. Техник, готовивший самолёт к полёту был избран жертвой. Суды в те годы были недолгими. Парня арестовали и расстреляли. Собрали личный состав и стали говорить о Троцком, которого в 1927 году сняли со всех постов и отправили в ссылку, а в 1929 году выслали за пределы СССР. Комиссар говорил, что именно он имеет широкую сеть вредителей, которые способны на всё. А у техника, который обслуживал самолёт командира эскадрильи, в общежитии рядом с трудами Сталина лежали книги Троцкого, Бухарина. Так что, сомнений не было: троцкист совершил своё чёрное дело.

Несколько дней Андрей ходил мрачный, как туча. Всё время думал о том, что техник  быть вредителем не мог.  Знал его хорошо. Он всегда готовил самолёт командира эскадрильи, с которым дружил. Комэск ему доверял.

Андрея назначили на должность командира эскадрильи.


                ФЁДОР и НАДЕЖДА

В ноябре Андрей получил письмо от Фёдора. Он с Надеждой и мальчишками переехал в Новочеркасск, где вблизи хутора Яново возводили паровозостроительный завод. Им выделили две комнаты в бараке, но обещали квартиру в пятиэтажном кирпичном доме посёлка паровозостроителей.  На границе стройки поставили деревянную арку с надписью «Паровозострой».

Тысячи рабочих копали котлованы, заливали бетоном фундаменты зданий цехов, строили дороги и подъездные железнодорожные пути.

В письме  брат подробно описывал грандиозную стройку, на которой  его зачислили машинистом-испытателем.  Надежда работала медсестрой в медсанчасти завода. А пока все машинисты сидели в учебной комнате и повторяли устройство паровоза. Занятия с ними проводили начальник техотдела, главный конструктор и главный инженер. Все понимали, насколько серьёзна роль испытателей.

Рядом с их бараком возвышалось трёхэтажное кирпичное здание школы. Приученные к самостоятельности, их сыновья сами ходили в школу, после уроков помогали родителям по хозяйству.  Иван учился в пятом классе. Ему исполнилось двенадцать. Григорий был младше брата на два года.

Летом во время школьных каникул ребята жили у бабушки в станице Багаевской. Ловили рыбу и вялили её, развесив на проволоке в тени за домом. Собирали и сушили фрукты, помогали бабе Матрёне в огороде. В роще  собирали сушняк, рубили ветки и складывали их в сарае на зиму.   

В последнее время и Матрёна Ивановна стала часто жаловаться на боли в спине,  в области сердца. Пила, приписанные доктором микстуры, глотала таблетки и старалась «не нервничать», как рекомендовал доктор.

Но как «не нервничать», когда такое творилось в мире?! По радио передали, что в Германии к власти пришли фашисты. А в их станице арестовали председателя райсовета, обвинив его в троцкизме.

В ноябре 1935 году неожиданно у Матрёны Ивановны случился сердечный приступ. Когда из районной больницы приехала карета скорой помощи, было уже поздно. Ей было только пятьдесят четыре года.

На похороны матери приехали Надежда с  Фёдором и сыновьями. Нина прилететь из Одессы не смогла. Всё организовывали Вера и Степан. На поминках вспоминала и Матрёну Ивановну и Василия Ивановича.

– Да что говорить, – рассуждал Степан. – Жизнь у них была тяжкой. Василь Иванович  и до пятидесяти не дожил. Погиб в сорок шесть. Они ещё могли жить и жить….

–  Да, как жить, когда нас, чай, под корень извели?! – буркнул  дед Кузьма, которого считали станичным знатоком казачьих  законов. –  Казак испокон веков был вольным воином. Разве власти  могли дать  нам волю? Держит казачество на коротком поводке. Вот и говорят, что у нас жизнь собачья, зато слава казачья!  А что нынче? Без коня казак – не казак. Без коня он – сирота. Ну, скажи мне, мил человек, у кого ноне конь есть? Вот, то-то! А ты говоришь…

– Да стоит ли об этом сегодня вспоминать? – стараясь не касаться непростой темы, заметил Фёдор.

– И я помню, – легко изменил тему дед Кузьма, – как маманя моя похлёбку варила, пирожки пекла. С мясом, с картохой, с вишней. Каждому  по три штуки. Я как-то пытался стащить ещё один, так получил подзатыльник. А батя ей: «Ты, чего, мать, его лупишь? Пусть возьмёт». Батя у нас добрым был.

Потом он позвал меня за конями ухаживать. Конь – животина для казака важная. У нас было пять лошадей. Я знал, что один конь скоро станет моим. Мы вышли на баз, и тут вестовой, Сёмка, сын Макара Игнатьевича, прискакал и орёт: «Революция, свергли царя!» Батя его дурнем обозвал. Но потом всё подтвердилось.

– К чему ты это, дед Кузьма?

– Так я ж и говорю: тяжкую жизнь прожили и Василь, и Матрёна. Шутка ли – Советы на Дону! Никогда не видел батьку я таким злым. А Мирон, мой младший брат, довольный ходит. Пришли хохлы с Украины, татары, русские и комиссар. Начали призывать нас от своего имущества отказываться. Дескать, скоро всё будет общее. Вели себя, как хозяева. Комиссар отдал приказ отымать, по ихому – экспроприировать (язык сломаешь!) имущество наше. Себе всякую ценность хапает. Стали хаты грабить. Настю, дочку Дмитрия Куравлёва, соседа нашего, попортили. Ну, уж этого казаки не стерпели. Ночью хату комиссара с четырёх концов подпалили. Мужиков частью перебили, других выгнали.

Вот я и говорю. Всё это довелось Матрёне пережить.  А теперя и её не стало.

– Чего ты это, дед Кузьма, такое здесь говоришь? Аль не знаешь, что за такие слова могёт быть?

– А я не боюсь. Пожил уже. Чего мне бояться? Спасибо скажу, кто закончит эту мою хреновую жизню. Как Василя бог прибрал к себе, я часто навещал Матрёну. Приходил, чем мог – помогал. Хорошей, доброй была она. Пусть земля ей будет пухом!

Дед Кузьма выпил самогон и захрустел солёным огурцом.


После окончания школы старший сын Фёдора и Надежды, Иван, пошёл работать в сборочный цех на паровозостроительный завод, а Григорий поступил на первый курс Новочеркасского  Индустриального института.

Андрей и Нина были рады за них.

– Им бы послать что-нибудь из Одессы, – сказала Нина. – В воскресенье пойдём на Одесскую толкучку. Чего там только нет.

– Я не против… если, конечно, у меня не будет полётов, – ответил Андрей.


                АНДРЕЙ и НИНА

В сентябре тридцать третьего года Андрей подал рапорт. Просил направить его на   высшие лётные курсы…

В тот год осень в Одессе была дождливой. Холодный ветер с моря швырялся каплями дождя, свистел и кудрявил море. Полётов не было, техники и лётчики возились у своих машин. Кто-то что-то регулировал, запускал двигатель на разных режимах, кто-то приводил в порядок документы.

– Прикажут вычерпать ложкой море, будешь вычерпывать, – строго произнёс командир полка, обращаясь к Андрею. Он немного завидовал его умению в небе вытворять такие кульбиты. Но, когда ревнивый комполка спрашивал, зачем он демонстрирует в небе свою удаль, Андрей спокойно доказывал, что это может пригодиться в воздушном бое. Но, самым удивительным было то, что комдив его поддержал.

Холод проникал во все щели и очень скоро многие в общежитии, в котором они жили, простудились, чихали и кашляли.

Андрей позвонил командиру медсанчасти и рассказал о массовом заболевании.

– Вы что, не понимаете?! Уже пять человек в эскадрильи ходят на службу с температурой! Кашляют. Заражают других.  Нас и во вредительстве могут обвинить. Учения идут. Из Москвы приехали...

В тот же день  военврач и два фельдшера провели обследование всех, живущих в том общежитии.  Двоих отправили в гарнизонный госпиталь. Провели беседу о том, что делать при первых признаках простуды…

После того, как медики уехали, Нина сказала Андрею:

– И зачем тебе было нужно так пугать врачей? Чуть что – и вредительство. Просто мы на Дону не привыкли к таким ветрам. От сквозняков избавься, а то…

– Вот и следите за этим, – ответил Андрей. – Ты же у меня – доктор! А я в воскресенье смотаю на Привоз и куплю всяких овощей. Ты сейчас о двоих должна думать!

– О троих! – улыбнулась Нина.

– Что о троих? – не понял Андрей.

– О двух моих мужчинах и о себе.

– Понял. Не дурак. А почему ты улыбаешься?

– От счастья!


А в  декабре на партийной конференции неожиданно Андрея Андреевича Михайлова избрали делегатом XVII съезда ВКП(б).  Эскадрилья на учениях показала хорошие результаты. Ставился вопрос о назначении его на должность командира авиационного полка.

Андрей  растерялся. Партийный стаж у него небольшой. К тому же он ждал ответ на свой рапорт.  Теперь в конце января нужно будет ехать в Москву. А Нина на седьмом месяце беременности. Как её оставить одну? Пытался упросить дивизионного комиссара, чтобы его кем-то заменили.

Комиссар, «щирый украинец», как он с гордостью себя называл и принципиально говорил «Тільки українською мовою», поднял на него усталые глаза, и, затягиваясь папиросой, прохрипел: 

– Ти що таке кажеш, Михайлов? Тобі таку честь надали...

– Так, жена должна рожать! Есть более достойные…

– Як ти не розумієш? Спустили рознарядку, щоб обрали молодого, та кращого. Кого ж направляти, якщо не тебе?! А дружина? Що дружина? Їй скоро народжувати? Так, якщо що – ми допоможемо!

– Вы поможете! Здесь много мастеров, готовых помочь. Один такой помощник уже подбивал клинья, так я с ним поговорил по-нашему, по-казацки.

Но комиссар категорически отказал Андрею. Делать было нечего. Нужно будет ехать.

Но так случилось, что через несколько дней и Андрей почувствовал, что заболевает. Но, как же это было не вовремя! У него появился кашель. Смерил температуру. Тридцать семь.

Когда он рассказал об этом Нине, она его успокоила:

– Чего волноваться? Я в декретном отпуске. Поеду к маме. А ты, давай, лечись! Сегодня тебе банки поставлю.

– Только не банки. Боюсь!


  Новый, 1934, год, хотя советская власть не очень поощряла этот праздник, Михайловы встречали  у подруги Нины, с которой  она служила в гарнизонном госпитале. Жила Фаина вместе с родителями на Преображенской.

 Отец девушки, Лев Маркович, был акушером-гинекологом в городской больнице, построенной на деньги еврейской общины, и потому названной жителями «Еврейской больницей». Она находилась  на Госпитальной улице, и каждый день Лев Маркович пешком ходил на работу и с работы. Говорил, что это у него такой  моцион вместо зарядки.

Мать Фаины, Софья Борисовна, была инвалидом, едва ходила. Фаина, хотя ей и исполнилось уже двадцать семь, замуж из-за болезни матери, пока не собиралась, выполняла всю домашнюю работу: убирала, ходила на рынок, варила. Ещё и умудрялась брать ночные дежурства.

В комнате стояла небольшая ёлочка, украшенная самодельными игрушками. Здесь же располагался небольшой стол, у которого хлопотала Фаина. На столе  – вино, скудная закуска.

Проводили уходящий год. Разговор вели обо всём. Старого доктора волновали события в Германии, в которой канцлером стал Гитлер. Тревожили его расовые амбиции, кровожадность…

После очень скромного застолья мужчины вышли покурить на балкон, где Андрей рассказал доктору, что избран делегатом на партийный съезд и в январе должен ехать в Москву.

– А Ниночке, по нашим расчётам, рожать в это время. Если можно, возьмите её под своё крыло. Я очень волнуюсь.

Лев Маркович некоторое время молчал. Потом грустно сказал:

– О чём речь, Андрюша?! Мы Ниночку не оставим.  Что касается нынешнего положения дел, то я стараюсь быть подальше от политики. И вам советую. Спокойнее жить будете. 

Точно подтверждая эти его слова, Андрей громко чихнул.

– Вы таки простужены.

– Есть немного.

– Сейчас в городе эпидемия. Нужно обследоваться и лечиться. Приходите к нам в больницу. Я вас покажу терапевту.

– Вряд ли смогу. На худой конец, в госпиталь обращусь.

– Ой, что вы такое говорите? Что есть в вашем госпитале?! Не уверен, что у вас делают рентгеновское исследование лёгких.

– Этого я не знаю.

– Если вы всё же поедете в Москву, обязательно обратитесь там в госпиталь. Отсутствие одного делегата никто не заметит. А в вашем случае рисковать здоровьем нельзя. А за Ниночку не беспокойтесь. Всё будет хорошо!


Андрею с каждым днём становилось всё хуже, и двадцатого января он снова пришёл  к комиссару.

– Мне бы в госпиталь. Голова болит, температура, кашель.

Но комиссар был уверен, что Андрей просто не хочет оставлять беременную жену.

– Чого ти до мене прийшов? Я не доктор. Якый госпиталь?! – воскликнул комиссар. – Ходь до хати, та шоб завтра був здоровий! Випий горілки з перцем, ноги в гарячу воду сунь! У поїзді вип'єш горілки з перцем, і вранці будеш як огірочок. Ты поидышь в одному купе з командиром дивізії. Він подивиться. Коли захвораешь, відразу в госпіталь і пийдышь. Не їхати не можна!

– Да мне плохо!

– А кому зараз добре? – воскликнул комиссар и выпроводил его из кабинета.

Нина настаивала, чтобы Андрей пошёл в гарнизонный госпиталь, но он отказался, сделал всё, что рекомендовал комиссар, и ночью сильно пропотел. Ему показалось, что стало легче дышать. Когда же настал день отъезда, товарищ отвёз его на вокзал и помог сесть в поезд. Пассажиров ещё не было. Андрей выпил водку, в которой был настоян горький красный перец, залез на вторую полку, повернулся к стенке и забылся.

То ли в вагоне было сильно натоплено, то ли температура у него вечером поднялась, но Андрей чуть ли не в бессознательном состоянии лежал на своей полке и не реагировал на пришедших в купе пассажиров. А они, располагаясь на своих местах, весело переговаривались.

– А это кто уже храпит на второй полке? – недовольно спросил холёный мужчина, привыкший командовать.

– Мне говорили, с нами в купе должен быть комполка из моей дивизии. Михайлов, донской казак, а лётчик хороший… Пусть спит. Молод ещё быть в нашей компании. Пару дней, как получил должность. 

Андрей по голосу узнал командира дивизии, но не повернулся, лежал, уткнувшись носом к стенке.

В купе кроме командира ехал второй секретарь обкома партии и председатель колхоза «Путь Ильича». О том, кто были другие его попутчики, Андрей понял из их разговоров. Изредка сквозь сон слышал их споры.

В пути высокое начальство пило водку и говорило о политике. Кто-то из них всё бубнил об издержках коллективизации, которые и привели к голоду.

– Люди наши не доросли до понимания величия идей Сталина.

– Напрасно вы так о нашем народе, – упрекнул его председатель колхоза. – У меня в колхозе…

– Да что ты понимаешь в сельском хозяйстве?! Тебя же бросили на село из райкома комсомола. Ты мне здесь сказки не рассказывай, и  не ври. В нём ты понимаешь так же, как и я, а, может, и того меньше. Я в детстве у своей бабушки овец пас.

– Вам бы лишь языком молоть, – горячился председатель. –  Я тоже таким был…Но год уже руковожу. Цель-то, какая притягательная! И возможности использовать технику возникают. Только вот методы... Они в корне не верные!

– Ты давай, лучше закусывай, – пытался его успокоить командир дивизии, доставая из мешка хлеб и яйца. – А то развезёт.

Но унять спорщиков было не просто.

– У тебя судьба одна, у меня – другая…

– Важно, какими средствами добиваться цели. Хорошую идею и испоганить можно, если её провести несвоевременно, – глухо проговорил секретарь.

– У нас одна судьба, – подвёл итог командир дивизии. – И другой быть не может.

Но попутчики  продолжали спорить.

– Перед тем, как сеять, мы землю пашем, – бубнил председатель. – А брось зерно на невспаханную землю, – и  что? Не хрена не получится.

– Голод в стране. Столько народа извели! А почему? Потому что не доросли до уровня вождя, – упрямо твердил секретарь. – Не понимают твои колхозники, что коммуной жить и легче, и сытнее.

– У нас в районе, считай, пятнадцать процентов взрослого населения умерли от голода. А сколько ещё детей?!

– Ты говори, говори, да не заговаривайся, – раздался хриплый бас, и Андрей узнал голос командира дивизии. – Иногда в бою приходится и людьми жертвовать, чтобы добиться победы!

Потом стали говорить о международном положении, о  фашистах, пришедших к власти, о событиях на Дальнем Востоке… На спящего лётчика никто внимания не обращал. Да и Андрей уже не особо  прислушивался к их разговору.


Москва встретила делегатов морозом и пушистым, сверкающим на солнце, белым снегом. Зато ветра не было. В Одессе же снега было мало, но ветер с моря валил с ног.

У вокзала их ожидала машина и отвезла в гостиницу «Москва».  При регистрации Андрей попросил вызвать к нему врача, и уже через час лежал в Центральном клиническом военном госпитале на Авиационной улице.

–  Запустили вы, дружок, свою болезнь. Двустороннее воспаление лёгких, плеврит, – ворчал доктор после осмотра. – Теперь надолго застряли у нас. И чего нужно было ехать?!

–  Приказ, –  тихо ответил Андрей. – Я – человек военный…

В госпитале первые дни Андрей лежал с высокой температурой и почти всё время спал. Температура долго не спадала. Ни о чём думать не хотелось. Болела голова, глаза. Мучил сначала сухой, а потом и влажный кашель.  Таблетки, уколы, банки, снова уколы…

Когда ему стало лучше, и он мог читать газеты, с интересом узнал о том, что происходило на съезде. Доклад Сталина произвёл на него большое впечатление. Он был предельно краток, говорил ясно и твёрдо. Андрей внимательно прочитал его заключительное слово. Он говорил, что на съезде выявили полное единство взглядов… и  нет необходимости в заключительном слове.

Андрей понял: его снова изберут Генеральным секретарём.

Нужно ли говорить, как ему было обидно. Быть делегатом Съезда и не иметь возможности на нём присутствовать!

Приходили доктора, медицинские сёстры делали инъекции, и он продолжал спать.  И только вечером Первого февраля его разбудил шум раненых в палате, где он лежал. Капитан с перевязанной головой громко ругался, не стесняясь выражений.

 – Нет! Это ж надо! Прямо в Смольном! И кого?! Кирова, мать их…

– Да чего ты кричишь. Расскажи толком, что случилось? – спросил командир кавполка Булавко.

– В Смольном убили Кирова.

В палате повисла тишина. Никто не мог поверить, чтобы Кирова, недавно выступающего на съезде убили.

– Вот сволочи, – ругнулся Леонид Петрович Булавко. – Теперича жди ответных мер.  Слыхал я, будто хотели его рекомендовать съезду на должность генерального секретаря. Но он отказался. Поглядишь: теперича головы полетят. Умоемся кровушкой…

А утром второго февраля Андрей получил телеграмму о том, что у них с Ниной родился сын! Больные, лежащие с ним в одной палате, поздравили его.

– Лиха беда начало! – сказал командир Булавко, с которым Андрей в последнее время особенно сблизился. – Тебе, Андрей, везёт, как утопленнику. Приехал на съезд и пролежал всё время в госпитале. Жена сына родила, а ты её даже навестить в родильном доме не можешь. А теперь, как выпишут, езжай в свой полк и постарайся поменьше болтать. Сейчас, попомни моё слово, головы полетят у правых и неправых…

Однообразные дни в госпитале тянулись, словно проволока за окном. Ему надоело уже лежать, но врач его не выписывал.  Но, через неделю после того, как закончился съезд, он ещё был настолько слаб, что его шатало, и чтобы не упасть, он держался за стенку. Но спустя несколько дней его всё же выписали.

Оформив документы и получив своё обмундирование, он поехал на вокзал на троллейбусе. Это был новый вид транспорта, выпущенный как раз к съезду партии.

Вернувшись в Одессу, категорически отказался рассказывать коллективу о съезде.

– О чём я могу рассказать? – твёрдо сказал он комиссару. – То, что вычитал в газетах? Или о том, как меня лечили в госпитале?!

– Так буває, – ответил тот глухим голосом. –  У мене – коли бачу, як те, що у нас відбувається, розходиться з тим, що нам говорять. Розумію: ідеал завжди розходиться з мрією. Так буває завжди. Але, я вірю в мудрість партії і нашого вождя.

Дивизионный комиссар в последнее время изменился. Побледнел, похудел. И уверенности в его речах поубавилось. Время было малопонятным. Арестовали командира дивизии, секретаря обкома, с которыми Андрей ехал на съезд. Он не знал, что и думать. За что их арестовали, не за разговоры же в поезде! Кто их слышал? Он даже подумать не мог, что председатель колхоза был штатным сотрудником НКВД и специально вёл провокационные беседы.

Андрея тоже вызывали к следователю. Спрашивали, о чём говорили его попутчики. Ответил, что с температурой лежал на второй полке и спал. А в Москве сразу оказался в госпитале, где и пролежал всё время.

– Чего же ты, делегат съезда, ехал туда больным?

– Так я просил меня кем-нибудь заменить. Но дивизионный комиссар категорически настаивал, чтобы ехал. Я привык приказы выполнять.

– И что, все дни съезда лежал в госпитале?

– Так точно. Первые десять дней бредил,  мне было очень плохо.

– И никто тебя не посещал?

– Так я же никого не знал кроме нашего командира дивизии. А он не приходил.

– Ладно. Пока свободен. О содержании нашего разговора распространяться не следует.

После посещения следователя Андрей серьёзно задумался о том, что происходит. Теперь стал понимать, что имел в виду лежащий с ним в одной палате кубанский казак Булавко, когда сказал:

– Это и есть судьба. Казацкому роду нема переводу. Где соколы летают, туда ворон не пускают. Могёт быть, был бы ты на том съезде, – пропал бы как швед под Полтавой. Математика здесь простая, как дважды-два – пять!

Андрей молчал, находясь под впечатлением.

Такие доверительные беседы давали Андрею богатую пищу для размышлений, формировали в нём какого-то нового, более мудрого и глубокого человека.


                ХАЛХИН-ГОЛ

На службу Михайлов вышел в первых числах марта, и всё снова закрутилось, завертелось: учёба, полёты, тренировки…

Став командиром авиационного полка, работы у него прибавилось. Но он  не терял надежду, что  его всё же пошлют на высшие лётные курсы. 

Однажды после тяжёлого дня поужинал и хотел, было, прилечь, как пришёл красноармеец и сказал, что его срочно вызывают в штаб дивизии.

Делать нечего, да и идти не далеко.

В штабе ему вручили пакет с сургучными печатями. «Неужели – курсы?», – подумал Андрей. Вскрыл пакет при начальнике штаба. Там был приказ срочно лететь в командировку на Дальний Восток. На сборы давались сутки.


  Всех военнослужащих, направляемых на Дальний Восток, собрали в Москве. Лысый полковник, сотрудник оперативного отдела Генерального штаба РККА, стоя у большой карты с указкой в руке, говорил, словно проводил политинформацию:

– Японские войска оккупировали Маньчжурию и создали марионеточное государство Маньчжоу-го. Они требуют от нас признать реку Халхин-Гол границей между Маньчжоу-го и Монголией. Естественно, мы с этим согласиться не можем. Граница проходит на двадцать пять километров восточнее.

В соответствии с Договором с Монгольской народной республикой, наши войска были развёрнуты  на границе с Маньчжурией.  У озера Хасан мы показали Японии серьёзность наших намерений защищать интересы Монгольской народной республики. Но  в январе напряжённость на границе усилилась. А летом развернулась настоящая воздушная война. Боевого опыта у наших лётчиков нет. И потери наши больше, чем у Японии.

Андрей слушал и понимал, что предстоит опасная командировка.

– Мы очень надеемся на вас, – продолжил полковник. – Помните! Вы едете защищать границу дружественной нам Монголии. Возглавит группу лётчиков заместитель начальника военно-воздушных сил Красной Армии  товарищ Смушкевич, имеющий большой опыт вооружённой борьбы в небе Испании.  С вами летят также командарм  Штерн, комкор Жуков и  другие товарищи. Есть вопросы?

Вопросов не было.

– Тогда так: сейчас вы идёте обедать, а через три часа вас отправят на аэродром. И, как говорится: пусть вам повезёт. С нами правда, советский народ и товарищ Сталин.


 В район реки Халхин-Гол они прилетели в первых числах июля. Жара стояла несусветная. Солнце резало глаза. Ни ветерка. Андрей приступил к своим обязанностям командира авиационного полка. Познакомился с командным составом, поговорил с лётчиками. Люди оказались опытными. Кое-кто даже успел повоевать в Испании.

Воздушные бои возобновились с новой силой. Но теперь у «красных соколов» было явное преимущество. За короткое время японцы  потеряли более пятидесяти  самолётов.

Через несколько дней полк Михайлова принял участие в наступлении советско-монгольских войск. Теперь они летали на новых истребителях  И-16 и впервые использовали неуправляемые ракеты «воздух-воздух».

Это стало  неожиданностью для противника. В первых числах августа Андрей вёл бой в небе с японским ассом, прилетевшим разбомбить наш аэродром со всеми, стоящими там, самолётами. Андрей бросился к своему самолёту и вот уже несколько минут пытался уничтожить врага.  Он уже выпустил по противнику ракету, но она прошла мимо. А в это же время на горизонте со стороны восходящего солнца появилось ещё два вражеских самолёта. Андрей круто разворачивает машину и мчится ввысь. Потом перевернувшись уже в хвосте двух неприятельских машин, выпустил оставшуюся ракету по ближайшему самолёту. Раздался взрыв, и его осколки полетели на землю. Сделав какой-то необыкновенный кульбит, Андрей пулемётом расстрелял второго, пришедшего на помощь, стервятника. Первый самолёт, спешно сбросив свои бомбы, хотел было убраться восвояси, но и его настигла пулемётная очередь, и он с рёвом и свистом понёсся к земле. Взорвался, так и не долетев до нашего аэродрома.

Посчитав задачу выполненной, Андрей развернул машину и с трудом её посадил. Как оказалось, она была посечена пулемётной очередью. Все, наблюдавшие этот бой с земли, удивлялись, как машина не взорвалась? Какой техникой пилотирования нужно владеть, чтобы выйти победителем в бою с тремя вражескими самолётами!

 Командир дивизии за этот бой представил Андрея к званию Героя Советского Союза.

После мощной артиллерийской подготовки и авиационного налёта на позиции японцев началось наступление сухопутных войск.

Противник дрался крайне ожесточённо и упорно. Советскому командованию даже пришлось ввести в бой свой последний резерв: авиадесантную бригаду и две роты пограничников.

Комкор Георгий Жуков, нарушая устав, на свой страх и риск послал войска без подготовки в контрнаступление после длительного марша, против чего возражал командарм Штерн.

– Я беру ответственность на себя, – твёрдо сказал Георгий Константинович. – Любое промедление смерти подобно. Японцы не дураки. Подготовятся…

Неоднократные попытки японского командования провести контратаки и деблокировать окружённую в районе Халхин-Гола группировку, закончились неудачей. Ощущалось явное преимущество Красной армии. Чувствовался почерк восходящей звезды на военном небосклоне – Жукова.

В конце августа японское правительство обратилось к правительству СССР с просьбой о прекращении военных действий на монгольско-маньчжурской границе, и в сентябре было подписано соглашение между Советским Союзом, Монгольской народной республикой и Японией о прекращении военных действий в районе реки Халхин-Гол.

Раз¬гром япон¬ской ар¬мии снял нап¬ря¬жён¬ность на на¬шей даль¬не¬вос¬точной гра¬нице, из¬ме¬нил ге¬опо¬лити¬чес¬кую си¬ту-ацию в ми¬ре, и Гит¬лер окон¬ча¬тель¬но ре¬шил зак¬лю¬чить до-говор о не¬напа¬дении с Мос¬квой.

Награды, звания Героев Советского Союза за бои на Халхин-Голе были присвоены целому ряду отличившихся командиров и красноармейцев. Попал под звёздопад и Андрей Михайлов. Его  неожиданно повысили в звании и назначили командиром авиационной дивизии.


                ЯГОДА, ЕЖОВ, БЕРИЯ

Руководителем советских органов госбезопасности, а с 1934 года и нарком внутренних дел был Генрих Григорьевич Ягода.

В молодости – анархист, принимавший участие в банковских грабежах, в 1912 году за контакты с революционерами его арестовали и сослали в Симбирск, но вскоре амнистировали в связи с трёхсотлетием дома Романовых. Чтобы жить в Москве (вне черты оседлости) формально перешёл из иудаизма в православие.

Являясь дальним родственником Якова Свердлова, сделал быструю карьеру и уже в 1920 году стал членом президиума ЧК, а потом и  заместителем  председателя ОГПУ.

После смерти Дзержинского Ягода стал фактическим руководителем ОГПУ, так как Менжинский был болен. Он помогал Сталину в борьбе с «объединённой оппозицией» Троцкого, Зиновьева и Каменева, а вскоре был избран кандидатом в члены ЦК ВКП(б) и членом ЦК. Именно он беспощадно подавлял крестьянские восстания и выселял «кулаков» в Сибирь, создал систему, получившую название ГУЛАГ, руководил строительством Беломорканала, наконец, стал руководителем НКВД, всячески способствовал установлению в стране тоталитарной власти Сталина.

Использование рабского дарового труда позволяло стране делать то, на что денег у неё не хватило бы, если работникам пришлось платить причитающуюся им за труд зарплату. Стало возможным конкурировать с такими странами, как Германия и Великобритания, США и Япония…

Генрих Григорьевич  прилёг на диване и задремал. Ложиться спать он не мог, так как Сталин мог в любой момент позвонить или даже вызвать к себе. 

«Сталин стремится, опираясь на свою необъятную власть, переломить законы исторического развития и построить в стране новый общественный строй, – думал Генгрих Григорьевич, – и я по мере сил буду помогать ему в этом. А те, кто с нами не согласны… Впрочем, таких мы знаем, как обратить в нашу веру… Они должны были думать, что станет с нашей страной, с нами, если бы всего этого мы не делали!».

Неожиданно он увидел себя в кабинете Хозяина. Он, как всегда, сидел за столом, курил свою трубку и что-то писал.

Когда он смотрел на Хозяина, он впадал в какой-то ступор. Он овладевал не только его вниманием. Его слова проникали глубоко в мозг и становились инструкцией, по которой он должен был жить, действовать.  В тот раз он, закончив писать, наконец, взглянув на него, произнёс, как всегда, негромко и с выраженным грузинским акцентом. Ягода знал, что этот акцент у Хозяина появляется, когда он чем-то недоволен.

–  Если вы не можете объяснить своим подчинённым политику нашей партии, значит, вы сами её не понимаете, – говорил он. – И не нужно умничать. Теория мертва, если она не реализуется на практике.

А Ягода подумал, что у нас нет, и не было вождей, по масштабу личности и значимости  которых можно было бы сравнить со Сталиным…

Неожиданный телефонный звонок пробудил задремавшего на диване наркома.

Ягода взглянул на часы. Было половина второго ночи. Его вызвали в Кремль. Вызов этот в ту ноябрьскую ночь его не особенно встревожил. Считал себя «неприкасаемым». Ведь сделал, и, что самое главное, сделает ещё для Сталина многое, чтобы укрепить его власть.  Не понимая, что любой преступник избавляется от свидетелей для того, чтобы потом всю вину за содеянное переложить на него. Но Генрих Григорьевич не допускал и мысли, что его могут в чём-то обвинить. В ноябре ему исполнится сорок пять лет, и он надеялся на похвалу и награду Хозяина.

Ягода знал, что его имя вызывает страх. Именно при нём стало всячески приветствоваться доносительство, слежка и подслушивание друг друга. Власти не утруждали себя проверкой, не оговор ли это. Верили анонимкам. Какая разница, кто написал донос? На социалистических стройках не хватает рабочих рук. Граница заперта на замок, днём и ночью охраняется. Не убежать! Страна стала зоной…

Он  посмеивался, когда читал высказывание Екатерины Великой о том, что лучше оправдать десять виновных, чем обвинить одного невинного.  «Другие времена», – думал Генрих Григорьевич. – Нет времени разбираться, кто прав, кто виноват. Хорошо ответил один аббат на вопрос как отличить христианина от еретика: «Убивайте всех! На том свете разберутся!».

Застиранное грязное небо низко висело над головой. Чёрные тучи медленно плыли на Восток, и ветер свистел в проводах и гнул молодые деревца, посаженные недавно вдоль улиц.

«Что-то не припомню в Москве такой мрачной и холодной осени», – подумал Ягода, размышляя, чем вызван этот неожиданный вызов в Кремль.

Спрятав бумаги в сейф и предупредив секретаря, что едет в Кремль, он поторопился сесть в машину, которую уже подали к подъезду. К Хозяину опоздать было нельзя.

– В Кремль, – бросил  шофёру, молчаливому и угрюмому мужчине, который являлся и его телохранителем, и, по совместительству, шпионил за ним, в чём Ягода не сомневался. Ведь тотальное наблюдение всех за всеми – тоже придумал и ввёл в практику он.  Сложное время требовало нестандартных решений. К тому же, любые такие нововведения согласовывались с Генеральным секретарём, и он делал вид, что этого не знает. Иногда позволял себе громко восторгаться мудростью и прозорливостью Сталина, будучи уверенным, что это будет ему доложено…

И всё же, этот неожиданный вызов его заставил волноваться. Любую неизвестность нарком переносил плохо, особенно, если она связана с именем Сталина. Хорошо знал, как такое состояние влияет на психику.  Человек не знает, что и думать. Ждёт удара с любой стороны. Строит различные версии. Теряет покой и, в конце концов, становится  податливым и легко соглашается со всем, что ему инкриминируют.

«Так подготавливают к допросу преступников, – подумал Ягода. – Но я  не преступник. Интересно, кого на этот раз нужно будет «раскручивать». И всё же непонятно, почему так неожиданно. А, может, потому, что завтра он собирается ехать на дачу? Конечно! Хочет дать мне поручение, о котором нельзя говорить по телефону…».

От наркомата до Кремля езды-то – не более десяти минут, и он так и не успел всего продумать. Решил, что расскажет Сталину о новом проекте как эффективнее использовать труд заключенных. Рабочих рук в стране катастрофически не хватает. Хорошо бы спустить планы всем республикам. А что?! У нас плановое хозяйство…».

Прибыв в приёмную генерального секретаря, в которой командовал Поскрёбышев, он посмотрел на часы.

Александр Николаевич, личный помощник Сталина, заведующий особым сектором ЦК, кивнул Ягоде и продолжал что-то писать. Такое равнодушие к его персоне несколько озадачило наркома. Обычно Поскрёбышев беседовал с ним, шутил, что-то рассказывал,  когда ему приходилось сидеть в приёмной. Сегодня же холодный кивок и всё.

«Что бы это могло значить? – подумал Ягода. – Здесь никогда ничего случайно не происходит…».

Он сел на стул и стал терпеливо ждать. Наркомат государственной безопасности  работал напряжённо и круглосуточно. Были успехи. Есть планы, как активизировать борьбу с врагами…

К тому же считал, что у него есть своеобразная охранная грамота.   Отец его был двоюродным братом отца Якова Михайловича Свердлова, ближайшего соратника Ленина. И женат он на его племяннице.


Сталин спал обычно до одиннадцати часов, но зато работал до двух-трёх ночи, и все крупные руководители в стране вынуждены были приспосабливаться к графику вождя. А Генрих Григорьевич был «жаворонком». Вставал рано, в десять вечера уже клевал носом.

Маятник старинных часов, висящих напротив, мерно двигаясь, утомлял зрение, как блестящий шарик гипнотизёра. Он едва сдерживал себя, чтобы не уснуть. Старался понять, хорошо ли то, что Сталин вызвал его в два ночи, или плохо? Наверное, всё же, хорошо!

Через полчаса ожидания Поскрёбышев  разрешил ему пройти в кабинет. На часах было ровно два ночи.

Сталин сидел за письменным столом и что-то писал, не обращая внимания на вошедшего наркома. Ягода так и стоял у двери, ожидая, когда на него обратит внимание человек, от одного взгляда которого зависело всё в его жизни.

Прошло некоторое время. Закончив писать, Сталин передал блокнот сидящему в кабинете Ворошилову, в числе очень немногих, принадлежащему к самому близкому кругу его соратников.

Помолчав, и  снова,  даже не взглянув на наркома, проговорил:

– У меня к вам будет несколько вопросов. Но с самого начала должен сказать, что мы не можем доверять человеку, который обманывает партию. Разве вы не знаете, что одна капля лжи портит океан доверия?

Генрих Ягода хотел было что-то сказать. Однако Сталин нахмурился и, чуть повысив тон, продолжил:

– Не понимаю, на что вы рассчитывали? В автобиографии написали, что вступили в партию в 1907 году, а в 1911 находились в ссылке. Указали, что принимали активное участие в Октябрьской революции. Это неправда! До семнадцатого года вы с партией большевиков не имели ничего общего. Нам известно, что в 1915 году вы были призваны в армию, дослужились до ефрейтора. Даже были ранены и осенью 1916 года  демобилизованы. Вернувшись в Петроград, стали работать в газете «Солдатская правда».

Ягода, опустив голову, понял: это – конец. Неужели в наркомате появилась крыса?  Агранов? Трилиссер?

Наступила зловещая пауза. Сталин молчал, неторопливо набивая трубку табаком папирос «Герцеговина Флор».

Молчал и Ворошилов. Читая записку, он старался не смотреть на человека, чья судьба была решена ещё до того, как он вошёл в кабинет.

Сколько раз Ягода видел, как воспринимали эту угрозу другие люди. И что он мог сказать? Как оправдываться?

– Мы помним о вашем участии в разработке дела о вредительстве в системе Наркоматов земледелия и совхозов,  организацию работ в  исправительно-трудовых лагерях, о вашем участии в строительстве Беломорканала. Партия  относилась  к вам с доверием, наградила орденом Ленина.

Сталин снова надолго замолчал, наслаждаясь привычным ароматом табака. Он так ни разу и не взглянул на наркома. Зачем? Что нового он мог увидеть?

У Генриха Ягоды появилась маленькая надежда, что, может, буря пройдёт стороной.

Но после долгого молчания, Сталин стал говорить ещё громче, и только что возникшая надежда, исчезла.

– Процесс против Каменева и Зиновьева  вы чуть было не проиграли. Допустили, чтобы Томский покончил с собой. Как это могло произойти? Как вы, Генеральный комиссар госбезопасности, могли допустить это?!  В своём письме Томский утверждал, что ещё в мае 1928 года именно вы толкали его на путь правой оппозиции. А это уже не ложь, а прямое противодействие линии партии! Человек перед смертью лгать не будет.            

Сталин, взглянув на побледневшего, готового потерять сознание Ягоду, и, помолчав, так и не дав сказать ему ни слова в своё оправдание, резко произнёс:

– Идите! Я вас больше не задерживаю.

Когда Ягода вышел, Сталин посмотрел на Ворошилова.

– У нас в Грузии говорят: «Пусть ногу жмёт ботинок, чем руку подлый человек!». Что скажешь?

– Генрих скис, – ответил  Климент Ефремович.

– Понимает, шельмец, что песенка его спета. Он забыл, что конвойный всегда повторяет путь арестанта.

– А почему вы не спросили его об отравлении сына Горького? Мало ему баб, так решил оприходовать  и жену Максима!

– Он ещё оказался и глупым. Да и она хороша. Ездила к нему на дачу.

– Да что – на дачу?! Открыто приходила к нему на службу, – сказал Ворошилов и ругнулся, что мало кто мог себе позволить. Но его со Сталиным связывала старая дружба. Он был в числе немногих, кому тот доверял.

– Чего спрашивать, грязное бельё полоскать? А он оказался не орлом, а ощипанной курицей! Разве такой человек может быть наркомом внутренних дел?!

Сталин снова надолго замолчал. Потом уже совсем другим тоном произнёс:

– Завтра еду в Сочи. Хочу отдохнуть. Да и подумать есть о чём.  Если потребуется, соберу членов Политбюро. Вопрос очень серьёзный.

– Хорошо бы посоветоваться с Молотовым.

– Обсудим на Политбюро, – повторил Сталин. – Можно собраться и в Сочи.  Потому и не хотел видеть этого Ягоду. Но хватит об этом. Меня интересует твоё мнение, кого оставить за себя на время моего отсутствия?

Ворошилов знал, что Сталин уже решил оставлять Кагановича. Впрочем, знал и Сталин, что Ворошилов знает.


 Ягода  хорошо понимал, что этим разговором дело не закончится. Знал и о поездке хозяина в Сочи. Это его немного успокаивало. Обычно, серьезные кадровые вопросы до возвращения генсека в столицу не решались.

По дороге домой попросил водителя купить три бутылки водки и какую-то закуску. Протянул ему деньги.

– Зачем столько? – удивился Георгий, исполняющий обязанности и шофёра, и телохранителя.

– Бери! И возвращайся поскорее.

Дома все спали. Ягода прошёл в свой кабинет, налил в стакан водку и выпил, не закусывая. Раньше стаканами водку он не пил. Сейчас намеренно выпил, чтобы отключиться, провалиться в сон, не думать ни о чём.

Не почувствовав опьянения, снова наполнил стакан и выпил. Потом, не раздеваясь, лёг на диван, но заснуть так и не смог. Всё искал выход из безвыходного положения. «И бежать некуда. Так увяз в этом дерме, что вонь ощущается повсюду. Думал – мне сам чёрт не страшен. Вот что бывает, когда теряешь представление о реальности.  А теперь… никто не узнает, где могилка моя. Но неужели они обидят племянницу Свердлова?».

Потом удивился: он уже отделял себя от «них»…

Бежать? Куда? Где его ждут. Находясь на вершине власти, он не думал о таком конце. Не предусмотрел, не подготовил пути отходи. А, ведь, мог…

Потом, незаметно для себя, провалился в сон.

Снились ему бараки лагеря, который он некоторое время назад посетил. Только он был не инспектирующим начальником, приехавшим из Москвы, а обычным зэком, шестёркой. И место его было у параши. А пахан лежал на койке у окна и всё время пыхтел как паровоз своей трубкой, и что-то грозно говорил ему. Только, слов его он никак не мог разобрать.

Проснувшись на следующий день, посмотрел на часы и решил на службу не идти. Уж очень болела голова, да и страх от того, что должно было произойти, не проходил.

У кого просить помощи? Что делать? Эти мысли не покидали его.

Через день Кагановичу принесли телеграмму, подписанную Сталиным и Ждановым.

 «Считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначение Ежова на пост наркомвнудела… Замом Ежова можно оставить Агранова».

С Ягодой связался Коганович, убеждал его согласиться на работу в наркомате связи, подчёркивая, что связь – дело важное и имеет оборонное значение. 

На новом посту ему предстояло сменить Алексея Ивановича Рыкова. Это было скверным предзнаменованием. Ведь опальный Рыков в своё время стал наркомом связи после работы на высших партийных и государственных постах.

Ягода понимал, что это лишь кратковременная остановка на пути дальнейшего падения.

И был прав. Через полгода за ним пришли люди в форме. Ягода побледнел, лицо его дернулось, как от удара. Он не возмущался, не кричал. Его поместили в отдельную камеру. Он  был потрясён. Напоминал укрощённого зверя, который никак не может привыкнуть к клетке. Безостановочно мерил шагами пол, потерял способность спать,  не мог есть. Понимал, что это конец.

В тот же день в его доме был произведен обыск в присутствии нового наркома государственной безопасности.

При обыске, проведенном  Николаем Ивановичем Ежовым, была найдены опубликованные речи Троцкого и две расплющенные пули, которыми были убиты Зиновьев и Каменев.

 Ягоду обвинили в «связях с Троцким, Бухариным и Рыковым, в  организации троцкистско-фашистского заговора в НКВД, подготовке покушения на Сталина, и  государственного переворота и интервенции».  Обвинили его и в организации так называемых «медицинских убийств»  Фрунзе, Горького, Куйбышева, Менжинского и других.

  На рассвете тринадцатого марта  1937 года суд приговорил его к расстрелу и через два дня Генриха Григорьевича Ягоду, одно имя которого наводило страх на людей, садиста и преступника, расстреляли.

Его жену уволили из прокуратуры, где она работала, и  отправили в ссылку. Потом и её расстреляли.

Против Ягоды выступили почти все его ближайшие сподвижники. Они мало чем отличались от своего руководителя, но, спасая себя, топили его, убеждая следователей, что только выполняли приказ.

Сталин менял одного убийцу на другого.

Ежов так же действовал под непосредственным и постоянным ру¬ководством Сталина. Он получил огромные полномочия. Возглавил следствие по делу об убийстве Кирова, увязав его с дея¬тельностью Зиновьева, Каменева и Троцкого, с так называемым, «Кремлёвским делом». Стал одним из главных организаторов массовых  репрессий,  известных как «ежовщина» или «Большой террор». Ор¬га¬ны НКВД «рас¬крыли» це¬лую се¬рию серь¬ёз¬ных ан¬ти¬госу¬дарс¬твен¬ных за¬гово¬ров.

К смерти Кирова «пристегнули» дела группы руководителей ле¬нин¬градских ор¬га¬нов внутренних дел. Все они в последующем были обвинены и расстреляны. 

Всё, что произносилось от имени Сталина, принималось за правду. Привыкли верить ему. Да и как не верить, когда никакой иной информации не было.

Впрочем, никто из них долго не занимал свой пост… Наступал момент, когда Сталин, дав им огромную власть, сам начинал их бояться. И тогда...

Ежов ежедневно докладывал Сталину об арестах, проведении карательных операций, запрашивал санкции на проведение тех или иных репрессивных акций, представлял протоколы допросов особенно важных подсудимых.

Он сыграл важную роль в политическом и физическом уничтожении старых большевиков. Провёл ряд громких процессов против бывших членов руководства страны, закончившихся смертными приговорами. Лично принимал участие в пытках.

Вместе со Сталиным он стал архитектором государства, в котором господствовал страх, а  по ночам многие прислушивались, не подъехал ли к их дому «Воронок», и за кем? Никто не был гарантирован, что его не обвинят в каком-то заговоре, в каких-то преступных делах.

По данным Ежова, Тухачевский, Егоров и Блюхер готовили военный переворот. Планировали устранить как самого Сталина, так и его ближайших соратников.

Впрочем, они, конечно, были не такими уж невинными овечками, и каждого было за что расстрелять.

Тухачевский, например, во время подавления антоновского восстания на Тамбовщине в двадцать первом году приказал применить против мирных жителей боевые отравляющие вещества. Сжигали станицы, деревни, сёла, не выпуская из огня ни женщин, ни детей, ни стариков.

Письма Ленина Дзержинскому свидетельствуют, что именно он приказал жестоко покарать участников Тамбовского восстания, потребовал всё сжечь, а Сталина упрекал в мягкотелости и либерализме. «Какая у нас диктатура? – писал Ленин. – У нас же кисельная власть, а не диктатура!».

Фаль¬си¬фика¬торы Истории, несомненно, под¬го¬товят фаль¬ши¬вые ар¬хивные до¬кумен¬ты, на¬пишут учеб¬ни¬ки, пол¬ные лож¬ных дан¬ных. После смерти авторов подправят ме¬му¬ары таких же преступников, дополнив их хвалебными ложными историями о высоких руководителях. Не понимают эти лживые историки, что Историю невозможно скрыть, что всё, что они старались делать тайным, обязательно станет явным. Не понимали, глупые, что фальсификация истории – это выстрел в будущее.   

Известно, например, что маршал Блюхер был членом Специального судебного присутствия Верховного суда, приговорившего в июне 1937 года Тухачевского и группу военных к смертной казни по так называемому делу о «военно-фашистском заговоре». Предают не враги, а друзья. Не прошло  года, как и его расстреляли по таким же ложным обвинениям.

Ежов не мог знать, что дни его сочтены. Уж слишком большую власть он сосредоточил в своих руках. Планы  по уничтожению  людей составлял НКВД, а утверждало Политбюро. Они включали лишь два варианта, которые должен был выносить суд: «расстрел» и «лагерь». Он направлял Сталину  списки арестованных из числа руководящих работников и членов их семей.  Они включали тысячи людей. Сталин  лично ставил напротив фамилий цифры, определяющие судьбу арестованного. Цифра один означала смерть. Два – тюрьму или лагерь.  Росчерком пера тирана решались судьбы людей. Никто не утруждал себя поисками доказательств. Не думали о будущем суде, если не Бога, то людей. Ведь известно, что убийство даже одного невинного человека перевесит всё хорошее, что было сделано.  Признания вины добивались пытками. Протокол допроса не составлялся до тех пор, пока арестованный не признавался в, якобы, совершенных им преступлениях.

Ежов  лично избивал  подследственных. Кровавая работа и беспробудное пьянство привели его к полной деградации.

Понимая это, Сталин, хотел всю вину за то, что творилось в стране, свалить на него.  В  августе 1938 года заместителем Ежова был назначен Берия. А уже через три месяца всесильный нарком был снят с должности, а в канун Первомайских праздников  арестован.

Дело Ежова  вёл лично Берия.

Сталин обвинял Ежова в том, что он хотел его убить, направлял вооруженных чекистов к нему на дежурство. Для чего охранникам оружие, если у них не было намерения его убить?!

Допрашивали бывшего наркома несколько следователей. Уличали во лжи. Оказывается, и он обманул партию, когда писал в автобиографии, что его отец владел чайной. Скрыл, что эта «чайная» была притоном, домом свидания.

Следователи заинтересовались его национальностью, и Ежов вынужден был признать, что его мать  является литовкой. Но заявил, что всегда считал себя русским и так значился в документах. Но когда уже хотели передать дело в суд, Ежов заявил, что вынужден был оговорить себя.   Сделал это, чтобы его не били. В Сухановскую тюрьму приехал Берия. Он уже доложил Сталину, что следствие закончено. Теперь ему нужно было уговорить Ежова не отказываться от своих показаний, пообещав, что ему и его родственникам сохранят жизнь.

Своих обещаний Лаврентий Павлович не сдержал.  Впрочем, если бы он свои обещания сдержал, сам бы стал обвиняемым.               

Суд совещался недолго. Судья Ульрих, получивший соответствующие инструкции,  зачитал приговор, который надлежало исполнить немедленно, что и было сделано.

В первых числах февраля 1940 года приговором Военной коллегии Верховного Суда Ежов  был расстрелян.








2.  ЛУЧШЕЕ АЛИБИ –

                БЫТЬ ЖЕРТВОЙ!
               

Возвещать истину, предлагать что-либо полезное для людей – это верный способ вызвать преследование.
                Вольтер

Самый недвусмысленный признак пренебрежительного отношения к людям состоит в том, что ценишь каждого исключительно как средство для своей собственной цели и не признаешь в других отношениях.

Фридрих Вильгельм Ницше



              АРЕСТ АНДРЕЯ, ШАРАШКА ТУПОЛЕВА

Из Монголии в Москву было передано донесение, которое легло на стол Сталину. Кто его писал, так и осталось неизвестным. В нём обвиняли Жукова в том, что он «преднамеренно» бросил в бой танковую бригаду без разведки и пехотного сопровождения. Это было прямым нарушением устава.

Следственная комиссия во главе с заместителем наркома обороны Куликом  поддержала мнение командующего фронтом Штерна, утверждавшего, что неподготовленный контрудар чреват большими потерями живой силы и техники, и делать это было нельзя.

Но Москва объявила Кулику выговор и отозвала его из комиссии. Дивизию, которой командовал Михайлов, передислоцировали в Подмосковье. Личный состав расположили в казармах. Командиров разместили в общежитии. Многим дали квартиры в непосредственной близости от аэродрома. Михайловым предложили жильё в Москве на Кутузов¬ском проспекте недалеко от триумфальных ворот, построенных в честь победы над Наполеоном.

Каждое утро за ним приходила машина, и Андрей уезжал на службу.  Нину приняли на работу в Главный военный  клинический госпиталь. Василёк ходил в детский сад.

Но в мае 1941 года, за несколько недель до начала Великой Отечественной войны, командующий армейской группой, Герой Советского Союза Григорий Михайлович Штерн и дважды Герой Советского Союза, командующий авиацией Яков Владимирович Смушкевич, были арестованы.  В конце мая пригласили в военную прокуратуру и генерал-майора Михайлова.

В те годы от такого приглашения ничего хорошего ждать не приходилось. Нина была на работе. Оставив ей короткую записку, Андрей поехал в прокуратуру.

Его допрашивал холёный следователь, мужчина лет сорока пяти. Вопросы его часто повторялись.

– Так, что вам приказывал Смушкевич? А Штерн?  Почему? Зачем?

Потом вдруг начал расспрашивать, с кем он ехал на съезд партии в 1934 году, и о чём говорили его попутчики. Андрей понимал, что следствию просто не к чему придраться.

Михайлов твёрдо отвечал:

– При температуре выше тридцати девяти мне было не до разговоров.

– Чего же вы поехали на съезд?

– Избрали. Заболел, но думал, подлечусь. А в поезде стало хуже. Меня отвезли в госпиталь.

– Вы так на съезде и не были?

– Не был. Съезд закончился десятого, а выписали меня только шестнадцатого февраля.

Следователь взглянул на Михайлова так, будто он его чем-то обидел.

– Ладно, – прорычал он. – Имейте в виду, каждое слово ваше мы будем проверять. А теперь расскажите, как могло случиться, что вы, будучи в подчинении у врага народа Смушкевича, так и не сообщили нам о его антисоветских высказываниях?

– Я таких высказываний не слышал, – ответил Андрей. – Мне приходилось видеть, как ведёт воздушный бой дважды герой Советского Союза…

– Только не нужно нам напоминать о его звании и наградах. Враг может рядиться в любые шкуры. Вы не слышали ни его, ни командарма Штерна? Но  у нас везде есть бдительные люди. Враги понесут заслуженные наказания.

– Я знал их, как преданных Родине военачальников... Не верю, что они – враги. Смушкевич много раз рисковал жизнью в воздухе. Это я видел, и не один раз. Он прекрасный лётчик…

Много позже он узнал, что  осенью 1941 года Григорий Михайлович Штерн и Яков Владимирович Смушкевич были расстреляны. Суда над ними не было.

Андрея «задержали» до выяснения… Отвели в следственный изолятор, и… забыли о нём.

Дни тянулись и тянулись, но так никто его не вызывал, и он начал уже думать, что о нём забыли. Пробовал напоминать о себе. Но с ним никто не хотел разговаривать.

Однажды в камеру к Андрею привели пожилого полковника. Поначалу Андрей старался не вступать с ним в разговоры, думая, что «подсадили» провокатора, чтобы он смог «изобличить врага». Но видя, каким пыткам подвергали этого человека, Андрей понял, что это не «подсадная утка».

Прошли долгие недели ожидания. Потом Андрея снова стали вызывать на многочасовые допросы. Задавали всё те же вопросы, не разрешали садиться, но не били. А однажды, на очередном допросе, подписывая протокол, следователь, как ему показалось, с сожалением сказал:

– Везёт тебе, Михайлов. Ты нужен нам не покалеченный.

Его осудили  на десять лет, но… «учитывая его прошлые заслуги», послали в лагерь, в котором располагалось Специальное конструкторское бюро № 156 Туполева на должность лётчика-испытателя.

– Там и режим мягче, – сказал, страдающий одышкой,  пожилой полковник, и вызвал конвоиров. – Сможешь и вину свою искупить, и пользу Родине принести, занимаясь своим делом.

Нину, как жену репрессированного, уволили из госпиталя, и она с трудом устроилась работать в Московском научно-исследовательском институте врачом-лаборантом. Понимала, что добиваться пересмотра дела бесполезно. Если будет настаивать, может Андрею навредить. Старалась ни с кем не общаться. После работы спешила домой. Свободное время проводила с сынишкой. Рассказывала ему о папе-герое, о медицине, о врачах.

С ранних лет Василёк знал, что будет доктором. Мама ему читала стихи Корнея Чуковского о докторе Айболите, и Вася радостно повторял:

Добрый доктор Айболит!
Он под деревом сидит.
Приходи к нему лечиться
И корова, и волчица,
И жучок, и червячок,
И медведица!

Когда он стал постарше, его увлекали мамины рассказы о Гиппократе. Позже с интересом читал историю медицины. Увлекался биографией Николая Ивановича Пирогова, Сергея Петровича Боткина. Читал и  о Гиппократе, Галене, Авиценне. Лихо препарировал свои игрушки, стараясь понять, как они устроены и как их «вылечить».


Арестованные авиаконструкторы называли КБ Туполева «шарашкой». Режим здесь был значительно мягче, чем в обычных лагерях. Допускались и свидания с родственниками, чем Андрей  и воспользовался. Пока КБ располагалось в Москве, они раз в неделю виделись. Иногда она приводила на свидание  и маленького Васю. Андрей брал малыша на руки, целовал и просил его не забывать, слушаться маму.

– Ты только не беспокойся, – пытался успокоить  он жену. – Живу нормально. Народ здесь собрался интересный: профессора, руководители производств и авиазаводов. Со мною сидят лучшие авиаконструкторы, так что я у них учусь, понимая всю меру своей невежественности.

   ВЕЛИКАЯ  ОТЕЧЕСТВЕННАЯ  ВОЙНА

                АНДРЕЙ

Когда началась Великая Отечественная война, сотрудники НКВД расстреляли заключенных, находящихся  в тюрьмах прифронтовой зоны.  Число убитых исчислялось тысячами.

Андрей написал рапорт, в котором просил направить его в действующую армию, но в тот же день его пригласил Андрей Николаевич Туполев.

Поднявшись на второй этаж, Андрей оказался в длинном тёмном коридоре с бесконечными дверьми. Надписей на них не было. Только номера комнат. Какие-то угрюмые неразговорчивые люди в броуновском движении перемещались  из кабинета в кабинет. Это были чертёжники, конструкторы, расчётчики. Знакомых Андрей не встретил и остановил пожилого мужчину, держащего лист ватмана.

– Будьте добры, где я могу найти кабинет Андрея Николаевича Туполева? – спросил Андрей.

Даже не взглянув на него, мужчина ответил:

– В конце коридора дверь под первым номером. Могли бы догадаться.

«Действительно, – подумал Андрей. – Мог бы догадаться!».

Постучал.

Туполев сидел за письменным столом и что-то писал.

–  Разрешите?

–  Михайлов? Проходи, садись, тёзка, к столу. В ногах правды нет. Ты думаешь, мы бы не хотели выйти отсюда? Только сейчас долг каждого – быть там, где мы нужны.

– Вы о моём рапорте? – удивился Андрей. – Так я же не на курорт прошусь.

– Ты присядь, присядь, – сказал Туполев. – Не люблю, когда стоят над головой.  А знаешь ли ты, что нам  удалось разработать фронтовой пикирующий бомбардировщик Ту-2.  Машину пустили в серию, и она  громит фашистов. Ты руководишь группой испытателей. И от вас зависит, когда и какие самолёты получат наши авиаторы. Неужели, я должен тебе это объяснять?! Ни с кем другим я бы таких бесед не проводил, но мне нравится, как ты работаешь. И твои замечания после испытательного полёта весьма существенны. Так что, считай,  ты здесь участвуешь в войне. И давай, лучше, выпьем за победу!

Он достал из ящика письменного стола начатую бутылку водки, разлил в стаканы.

– Извини, брат. Закуси нет, – сказал он. – Я здесь «чалюсь» с тридцать седьмого года. Считай – ветеран.

Он подвинул стакан с водкой Андрею. Тост был такой, что за него не выпить было нельзя.

– За нашу победу, – сказал он, чокнулся и выпил до дна.

Туполев внимательно посмотрел на  лётчика. Он уважал этого удивительной смелости человека.

Андрей знал, что Туполев сел за обычную растрату государственных средств после заграничной командировки. Его обвинили в срыве строительства новых корпусов ЦАГИ и в несовершенстве созданных в его КБ конструкций.

В эти же годы были арестованы руководители крупнейших КБ: Григорович и Поликарпов, возглавлявшие опытное самолетостроение. Косткин и Сидельников, Крейсон и Надашкевич, Гончаров и  Коровин… Всего около двадцати человек.

Арест такого числа крупных авиаторов поставил под угрозу план развития самолетостроения в СССР.

Арестованных было много, и использовать труд авиаконструкторов в условиях лагерей было трудно. Но, в декабре 1929 году  ОГПУ нашло выход. В  Бутырской тюрьме организовали закрытое КБ, получившее название «Внутренняя тюрьма», «Шарашка».

Туполеву и поручили составить список всех «самолётчиков» и работников смежных областей, необходимых для проектирования новых типов самолётов.

Очень скоро в конструкторском бюро уже под номером 29 работали не менее восьмиста  сотрудников, из них сто человек (мозг КБ) – заключённые. В их числе пятнадцать профессоров и докторов наук, главных инженеров и главных технологов авиазаводов, пять начальников КБ.

– Вас били? – спросил Туполева Андрей после недолгого молчания.

– Не били. Подолгу заставляли стоять перед сменяющими друг друга следователями, бубнящими одно и то же.  А тебя?

– И меня не били, и тоже сидеть не разрешали…

– А мне мальчишка-следователь рычал: «Пиши, ****ь, кому ты продал чертежи?! Сколько тебе заплатили? Пиши, не стесняйся, твои дружки Архангельский, Сухой, Петляков, Мясищев давно раскололись и продали тебя. Один ты упорству¬ешь, колись, самому легче будет». А я стою, – продолжал Андрей Николаевич, – ноги болят, глаза закрываются, спать хочется. Стою и ду¬маю: кажется, всю жизнь только и делал, что строил самолеты. Конечно, были просчеты, не всё удавалось, но ведь не со зла. Прости им, Господи! Не ведают, что творят.

– Вы высокого мнения об их умственных способностях и моральных качествах, – грустно произнёс Андрей. – Они в нас людей не видят. Мы для них – только средство выслужиться, кому-то понравиться, получить очередное звание или должность. Им не нужна правда, и не о пользе страны они думают…

– Один садист угрожал жену оправить в лагерь, а детей – в дет¬ский дом. Вот тогда-то я сдался. Признался в том, чего не делал… 

Туполев замолчал, внимательно глядя на Андрея. Потом добавил:

– Есть мнение, что свобода – это право на неравенство. Да, да! Именно так: право на неравенство.

Андрей был удивлён. Андрей Николаевич ещё никогда с ним таких откровенных бесед не вёл. Подумал: «Что значит «право на неравенство? Мы же за равенство». 

–  А как же: «Мы наш, мы новый мир построим, кто был никем, тот станет всем»? – спросил Андрей. – Мы же за равенство!

Андрей Николаевич взглянул на лётчика и улыбнулся.

– За равенство, – ответил Туполев. – Но равенства можно достичь только борьбой.  Уравнять бедного с богатым можно, лишь отняв у богатого его богатство. Общество всеобщего равенства – это общество бедных, слабых и глупых, основанное на насилии. Добиться того, чтобы у нас было общество обеспеченных, сильных и умных людей очень сложно. А мы именно этого хотим. Но должно пройти время. А для начала, нужно уничтожить фашизм. Этим мы здесь и занимаемся.

– Это мне понятно, – кивнул Андрей. – Чего ж тут не понять?

– Умение понимать – важное качество испытателя. Ты –  профессионал высокого класса. К твоим выводам и рекомендациям прислушиваются. По сути, ты – соавтор проектов многих самолётов. Но у тебя есть серьёзный недостаток: ты не тщеславен. Тебя мало интересуют деньги, чины и власть. Мне трудно на тебя воздействовать. Но мне нравится, что тебе не знакомо слово «нет», что у тебя есть воля выполнить порученное дело при любых обстоятельствах. Если бы у тебя не было этих качеств, ты бы был простым мечтателем. И ты привык идти до конца. За это я тебя уважаю.

Туполев плеснул в стаканы ещё немного водки.

– И не будем больше об этом. Работай там, куда тебя поставили. Поверь, здесь ты нужнее, чем на фронте. Если не ошибаюсь, тебе завтра испытывать бомбардировщик Мясищева. Это – твой вклад в наше общее дело.

– Владимир Михайлович – генератор идей, которые потом осуществляются. У нас с ним дружеские отношения, – сказал Андрей. 

– Сидят здесь талантливые люди, которые тоже бы пошли воевать против фашистов. Давай, выпьем. И считай, тезка, что ты  призван в армию и выполняешь ответственное и опасное военное задание.  Помнишь, как у Маяковского: «Я, ассенизатор и водовоз, революцией мобилизованный и призванный». Вот и ты считай себя мобилизованным и призванным. Надеюсь, ты меня услышал. Иди работать.

Андрей вышел из кабинета, а перед его глазами прошла целая галерея выдающихся авиаконструкторов, инженеров, лётчиков-испытателей, с кем ему довелось здесь работать. И не было оснований утверждать, что все они были совершенно невиновны перед законом. Но наказания были столь суровы и несправедливы, что очень скоро ему стало понятно, что это всё придумано, чтобы  получить дешёвую рабочую силу.

Когда фашисты стояли под Москвой, КБ эвакуировали в Омск.

Андрей и  его группа испытывала машины, а после полётов до глубокой ночи разбирали замечания, сделанные лётчиками. Относились к замечаниям  очень серьёзно. Что могли, исправляли в конструкциях самолётов. 

В 1942 году их КБ  перевели в Казань.


Среди авиаконструкторов, с которыми во время заключения познакомился и подружился Андрей, был Валентин Петрович Глушко. Молчаливый одессит, он с юности  был увлечён идеей космических полетов. С пятнадцати лет переписывался с  Константином Эдуардовичем Циолковским. Потом на физико-математическом факультете Ленинградского университета защитил диплом на тему «Проект электрического ракетного двигателя». Разрабатывал ракеты на жидком топливе.

В 1938 году был арестован на основании сфабрикованного НКВД дела. В КБ Туполева трудился над созданием самолётных реактивных ускорителей.


Владимир Михайлович Петляков –  талантливый авиаконструктор, родился  в 1891 году в селе Самбек Области Войска Донского (ныне – в черте города Новошахтинска). После окончания в Таганроге восьмиклассного технического училища в 1911 году, поехал в Москву поступать в Императорское Московское техническое училище.

 В составе конструкторской группы Туполева Владимир Михайлович принимал участие в разработках глиссеров и аэросаней, а впоследствии и самолётов. В 1925–1936 годах Петляков возглавлял в КБ группу, занимавшуюся проектированием крыльев для самолётов Туполева. Был одним из создателей самолета «Максим Горький». Проектировал  знаменитый пикирующий бомбардировщик Пе-2 и тяжё¬лый бомбардировщик Пе-8, громившие стратегические объекты в глубоком тылу противника.

 В 1934 году его бригада, в составе которой работал и Андрей Николаевич Туполев, получила задание на разра¬ботку дальнего бомбардировщика класса «летающая крепость». Из-за отсутствия необхо¬димых двигателей первый его полет состо¬ялся лишь через два года. Столь долгая разработка и стала причиной обвинений Туполева и Петлякова во вре-дительстве. Их арестовали в ноябре 1937 года. После полугода, проведенных в Бутырской тюрьме,  под пытками они признали свою вину, и были осуждены на десять лет.

Вскоре Петляков был переведен в созданное по ука-занию Берии особое Конструкторское бюро, где полу¬чил задание на разработку дальнего высотного скорост¬ного трёхместного истребителя.

Такой истребитель был спроектирован, но опыт советско-финской войны показал, что в подобных истребителях нет необходимости. Тогда Владимиру Михайловичу было поручено проектирование пикирующего бомбардировщика, и он в кратчайшие сроки справился с заданием. Берия, курировавший в то время закрытые КБ, обещал, что за успешное выполнение заданий они будут освобождены. Он выполнил своё обещание. В начале сорокового года в качестве вознаграж¬дения за выполненную работу с Петлякова и членов его бригады сняли судимость. Но, как и другим, рекомендовали продолжать работы здесь, в КБ Туполева.

В 1941 году Владимир Михайлович был удостоен Сталинской премии I степени.

12 января 1942 года Владимир Михайлович и его заместитель вылетели в Москву на двух новых самолётах Пе-2 для встречи с высшим руководством страны по поводу возвращения авиационных специалистов с фронта. Полёт проходил на малой высоте вдоль линии железной дороги Казань – Москва.

После того как они пролетели Сергач и мост через реку Пьяну,  самолёт упал в поле возле деревни Мамешево. Взрыв бензобаков разметал обломки самолета. Экипаж и единственный пассажир – главный конструктор этого самолета Владимир Михайлович Петляков погибли.

Несколько дней Андрей Михайлов ходил мрачнее тучи,  ни о чём другом думать не мог, пытался разобраться, что же произошло. Вёл тот злополучный самолёт старший лейтенант Овечкин, которого он  знал, как опытного испытателя.

Приехавшая комиссия, пыталась понять причину аварии. Даже хотели прекратить заниматься этой конструкцией самолёта, но Андрей Михайлов не побоялся вступить в спор с председателем комиссии и согласился лично испытать новую модель самолёта Петлякова. Ему разрешили.

Испытания прошли успешно. Были незначительные замечания, но машину пустили в серию.

В годы Великой Отечественной войны самолёты Петлякова бом¬били Берлин. Воевали в небе над Сталинградом, над Курском...   Участвовали в парадах, летали над Красной площадью.


Но особенно подружился Андрей с Владимиром Михайловичем Мясищевым, авиаконструктором, спроектиро-вавшим  высотный бомбардировщик с двумя мощными двигателями.

Он был осуждён в 1938 году по ложному обвинению во вредительстве к десяти годам. В Омске, а потом и в Казани Владимир Михайлович  проектировал и строил новые модели самолётов, а Андрей и его группа испытывали их.  Один из самолётов Мясищева показал хорошие результаты скорости и высоты полёта.  В июле 1940 года за выдающиеся успехи в проектировании дальнего бомбардировщика с него и сотрудников его группы была снята судимость. Разрешили привезти семьи, но запретили куда-либо выезжать.

Свою Сталинскую премию Вла¬димир Михайлович Мясищев отдал в фонд даль¬ней авиации.

После трагической гибели Петлякова он возглавил его направление и  со¬вершенствовал конструкцию пикирующего бомбардировщика.


Среди людей, с которыми общался и дружил тогда Андрей, был и Сергей Павлович Королёв. Его обвинили в «нецелевом расходовании бюджетных средств». Он обещал создать самолет с ракетным двигателем. Деньги были потрачены, а результат равен нулю.

Он был одним из самых молодых конструкторов в «шарашке» Туполева. Родился  в 1907 году в Житомире, воспитывался у бабушки и дедушки, учился сначала в Киеве, а потом в Одессе, которую считал своим родным городом. Именно здесь он увлекся воздухоплаванием после знакомства в 1921 году с летчиками военной авиации на Базе гидросамолетов в Хлебной гавани одесского порта. А в семнадцать лет создал свой первый проект летательного аппарата – «безмоторный самолет К-5». В 1929 году под руководством Андрея Николаевича Туполева защитил дипломный проект легкого самолета СК-4, а  в двадцать три года получил свидетельство лётчика и инженера-аэромеханика.

Будущий выдающийся авиаконструктор окончил Высшее техническое училище в Москве и… увлёкся ракетами.

По окончанию училища был направлен на работу в Центральный аэродинамический институт…

Казалось бы, всё у юноши складывается хорошо. В 1933 году он поступил на работу в новый Реактивный Научно-исследовательский Институт и в двадцать шесть лет стал заместителем директора института по науке!  Он был убеждён, что будущее авиации за реактивными двигателями и реактивной техникой.

Но это было время обострения паранойи в сталинском окружении. Искали шпионов, врагов народа. Пострадали многие ученые, конструкторы, инженеры. В июне 1938 года арестовали и Королёва как участника контрреволюционной троцкистской организации.

– Нашей стране ваша пиротехника и фейерверки не только не нужны, но даже и опасны, – говорил ему следователь. – Занимались бы делом и строили самолеты. Ракеты-то для покушения на вождя проектировали?

Его пытали, требовали рассказать о своей связи с троцкистами, с Тухачевским и другими военными.

После пыток и допросов с пристрастием в ответ на угрозу расправиться с женой и дочерью, «признался», но на суде отказался от показаний, вырванных следствием. Получил десять лет, как «член антисоветской контрреволюционной организации» и был направлен на Колыму.

Ни голод, ни цинга, ни невыносимые условия существования не смогли его сломить. Свою первую радиоуправляемую ракету он рассчитал, делая записи углем прямо на стене барака.

Когда его чертежи и формулы увидел начальник лагеря, он не рискнул их стереть, телеграфировал в Москву о странном заключённом.

В мае 1940 года Королёва освободили, но через  четыре месяца снова арестовали и направили в КБ Андрея Николаевича  Туполева.

– Ба! Знакомые всё лица! Милости прошу к нашему шалашу, – воскликнул тот, увидев Королёва.

– Да, куда же мне без вас? – улыбнулся Сергей Павлович. – И что мы сейчас проектируем?

– Об этом позже. Пока устраивайтесь. Будете в группе Владимира Михайловича Мясищева.

Вот с такими людьми работал и дружил лётчик-испытатель Андрей Андреевич Михайлов. Он был убеждён в том, что, несмотря на жестокие репрессии, лишения и голод, узники ГУЛАГа внесли большой вклад в дело победы над фашизмом. 


А в зоне, в которой располагалось КБ Туполева, с начала весны сорок пятого года из колокола репродуктора  на столбе у смотровой вышки  зазвучали марши и бодрые песни, поднимающие настроение. «Неужели, – подумал Андрей, направляясь к Туполеву, – это всё скоро закончится? Вряд ли. Кто-то же должен будет восстанавливать разрушенное войной? А, значит, всё будет продолжаться бесконечно…».

А по зоне разносилось:

Над страной весенний ветер веет,
 С каждым днём всё радостнее жить.
И никто на свете не умеет.
Лучше нас смеяться и любить…

«Это как? Разве можно хуже любить?», – подумал Андрей. Перед ним сразу же возник в памяти образ Нины. «Что-то давно от неё не было писем, – подумал он. – Не случилось ли чего?».

Когда передавали последние известия, у столба, на котором висел репродуктор, собиралось много народа, и встревоженный часовой кричал с  вышки:

– Чего стоите? Идите по своим местам. Начальник лагеря увидит, никому мало не покажется!

Но никто не обращал на него внимание.

Он знал: эти зэки – особые. У них льготный режим содержания. И даже начальник лагеря с иными разговаривает с почтением. Шутка ли, сидят в лагере, и получают ордена и премии.

«К двадцать четвёртому апрелю, – раздавался голос Левитана, – советские части, прорвав долговременную и глубокоэшелонированную оборону на западном берегу Вест-Одера в районе пяти километров южнее Штеттина, перешли в решительное наступление и продвинулись в центр Германии».

Кто-то из слушателей выругался.

На него зашикали.

– Теперь фриц поймёт и уж точно вспомнит слова Александра Невского:  «Кто с мечом к нам придёт, от меча и погибнет!».

– Пусть лучше немцы своего Бисмарка вспомнят, который предостерегал их не лезть на Россию…

– Да заткнитесь вы, наконец! Дайте послушать! – не выдержал стоящий рядом авиатехник.

«В этот же день, – продолжал Левитан, –  на Эльбе, в районе Торгау, части Пятьдесят восьмой гвардейской стрелковой дивизии Пятой гвардейской армии Первого Украинского фронта встретились с патрулями шестьдесят восьмой пехотной дивизии американской армии».

Левитан перешёл на совершенно иную тональность. Теперь он читал не официальные сводки, и просто рассказывал, словно сам был участником тех событий.

«Дороги войны в те дни были заполнены не столько автомобилями, сколько пешеходами. Тянулись вереницы беженцев. Немцы брели на восток с Эльбы, на запад из Восточной Пруссии, на юг из Штеттина... Из всех концов Германии во все её концы.

Везде  на домах и в проёмах окон – белые флаги, простыни и даже наволочки.

Когда войска Первого Белорусского и Первого Украинского фронтов встретились на Эльбе с американскими войсками, а войска Второго Белорусского фронта, выйдя на линию Висмар – Шверин – Демитц – Виттенберге, встретились с английскими войсками, военные обнимались,  радуясь близкому окончанию войны…».

Андрей постучал и, услышав громкое: «Входите!», открыл дверь кабинета Туполева. Он  стоял за кульманом и что-то чертил. Зная, что Главный не любит, когда его отрывают от работы, Михайлов стал у двери, не решаясь пройти дальше.

Туполев, наконец, оторвал взгляд от чертежа, посмотрел на Андрея:

– Что случилось? На тебе лица нет.

– Сегодня предстоит испытание пятой модификации пикирующего бомбардировщика. Ответственный за выпуск машины Мясищев.

–   Не понимаю, в чём проблема? – спросил  Туполев. – Ни в коем случае нельзя допустить  срыва в производстве пикирующего бомбардировщика.

– Я не могу разрешить её испытывать  капитану Егорову.

– Почему?

– От него ушла жена. Парень сильно переживает. Боюсь, как бы чего не натворил.

– Так замените его кем-нибудь.

– В том-то и дело, что некем. Прошу разрешения полететь мне.

Туполев посмотрел внимательно на тёзку, потом кивнул:

– Добро! Только после испытания зайди ко мне. А Егорову дай отпуск на неделю.

– От этого ему будет только хуже. Попытаюсь занять его работой, не сопряжённой с риском.

Михайлов встал, собираясь идти. Нужно было связаться с аэродромом и сообщить Владимиру Михайловичу решение Туполева. Но Андрей Николаевич попросил его задержаться.

– Между прочим, сегодня двадцать пятое апреля. Скоро Первое мая. Хорошо бы этот праздник отметить коллективом конструкторского бюро.

– Хорошо бы, – отозвался эхом Михайлов, думая совсем о другом. Он уже мысленно сидел в кабине самолёта и, вспоминая замечания предыдущих испытаний, думал, как будет осуществлять полет на опытном образце.


Первомайский праздник отметили в кабинете Андрея Николаевича, в котором обычно проводили все совещания конструкторского бюро. На столе разложили продукты, которые родственники передали к празднику своим близким. Пили разведенный водой спирт. А у шестого барака, стоящего невдалеке от будки, в котором жили в основном бандиты и воры, стоял высокий парень с гитарой в окружении своих дружков, и громко пел, не понимая, чего это возле будки часового собрались  эти «ненормальные зеки»?

Левитан говорил о боях за Берлин.

Через несколько минут к репродуктору подошли и блатные из шестого барака. Все стали слушать последние известия. Шли ожесточённые бои за Берлин, а Андрей тихо сказал  Владимиру Мясищеву, с которым дружил:

– Сейчас важно не расслабляться.


Девятого мая, когда объявили о капитуляции фашистской Германии и Победе, все снова собрались в кабинете Туполева. Кто-то плакал, не стесняясь слёз.

Среди работников КБ у некоторых была снята судимость, кого-то наградили высокими правительственными наградами, Государственными премиями и даже званиями Героев Советского Союза. Но никто не знал, что с ними будет дальше. Разрешат ли поехать домой? Найдут ли они там работу?

Через несколько дней  Главное управление исправительно-трудовых лагерей  передало списки тех, кто должен был остаться в Казани, чтобы обеспечить выпуск самолётов на авиационном заводе, и тех, кому разрешалось вернуться домой, где их уже ждала работа в других конструкторских бюро.

Ка¬питу¬ляция бы¬ла под¬пи¬сана в ночь с 8 на 9 мая… А 24  мая 1945 го¬да Ста¬лин ус¬тро¬ил в Крем¬ле при¬ём в честь ко¬ман-ду¬ющих вой¬ска¬ми Крас¬ной ар¬мии, выс¬ту¬пил с речью о зас¬лу-гах со¬вет¬ских лю¬дей в Великой Оте¬чес¬твен¬ной вой¬не, и, преж¬де все¬го, рус¬ско¬го на¬рода. Через месяц в Мос¬кве про¬шёл Па¬рад По¬беды. Сталин сто¬ял на трибуне Мав¬зо¬лея, а на землю ле¬тели зна¬мена не¬мец¬ких ди¬визий.

Вскоре Михайлов вместе с Мясищевым и Туполевым вернулись в Москву.

Постепенно послевоенная жизнь их наладилась. Андрей продолжал заниматься испытанием новых типов самолётов КБ Лавочкина, Мясищева и других авиаконструкторов. Его считали асом, и авиаконструкторы были рады, когда их самолёты испытывал генерал-майор, Герой Советского Союза Андрей Андреевич Михайлов.

ПАВЕЛ  и ТАТЬЯНА

Павел Михайлов воевал  в кавалерийской дивизии в должности начальника штаба полка, в котором было много бойцов, не имеющих и  представления о верховой езде. Иные едва держались в седле. Но после тяжёлого ранения в годы Гражданской войны, и он особенно не гарцевал на лошади. Ездил на тачанке, в которой был кучер, пулемётчик и он с документами полка.  Времени на обучение красноармейцев  не было. Дивизию погрузили в товарные вагоны и направили на фронт. Эшелон шёл не по расписанию. Проскакивал станции, делая короткие остановки у рощиц, речушек.

В середине августа сорок первого года напряженные бои развернулись в центральной части Главного Кавказского хребта. Вначале они складывались не в пользу советских войск, которые слабо организовали оборону в предгорье. Но после вмешательства Ставки обстановка несколько улучшилась. Противник, отражая контрудары соединений Северной группы войск, вынужден был перейти к обороне.

Неожиданными ударами кавалерия громила тылы гитлеровцев. Уничтожили батальон немецкого пехотного полка. Пленные говорили, что их дивизия получила задачу наступать в обход советских частей, и что появление конницы явилось для них полной неожиданностью.

В этих сражениях многие красноармейцы получили боевое крещение.

– Товарищ командир, – обратился к Павлу напуганный парнишка лет восемнадцати. – Что наша кавалерия против танков?

– А где в горах ты видел танки? – успокоил молодого красноармейца Павел. – Распрямись и не трусь!

– Да, – сомневался юный солдат, – как подумаю, что мы со своими ружьями, да на конях против их автоматов и танков, душа в пятки уходит.

– Это ты брось, – сказал Павел. – Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Но и умереть нужно Человеком! Защищаешь Родину, родичей своих. Не чужого дядю с тётей. Ты казак, или кто? И чтобы я больше таких разговоров не слышал! Там, где пройдём мы – танки не пройдут.  Так что не паникуй, а то в следующий раз не посмотрю, что молод…


В конце сентября дивизия, в которой служил Павел, выбила гитлеровцев из горных аулов, расположенных вокруг Пятигорска, выйдя в тыл, прорвала оборону противника. Кавалеристы сковывая вражеские части, не давая возможности усилить свою ельнинскую группировку. Противник был вынужден снять с фронта значительные силы пехоты и танков и бросить их против кавалерийской группы. Планом операции под кодовым наименованием «Эдельвейс» намечалось окружить и уничтожить советские войска юго-восточнее Ростова и овладеть Северным Кавказом.

Перед советскими войсками стояла задача остановить врага, измотать его в оборонительных боях и подготовить условия для перехода в наступление.

Конники громили врага, появляясь с неожиданной стороны, откуда их не ожидали. Их удаль и скорость вызывали ужас у фашистов. Такие «наскоки» длились не более получаса. Они возникали из ближайшего леса, грозой проносились по тылам, уничтожая всё на своём пути. В таких «наскоках» Павел становился пулемётчиком. За один успешный бой, в котором разгромили батальон и штаб полка, взяли в плен несколько старших офицеров,  Павел был награждён орденом Красной Звезды.

После таких вылазок  полк, в котором служил Павел, обычно исчезал в горах, в лесу. Такое нередко бывает и в природе, проходит гроза, и вновь наступает тишина. Только всюду видны поваленные деревья, сорванные крыши домов…

Опомнившись, фашисты поднимали свою авиацию, забрасывали горы и лес бомбами. Они с грохотом рвались в чаще, валя вековые деревья, образуя завалы на дорогах.

Кавалерия обычно исчезала с тех мест, иной раз, проходя много километров и сосредотачиваясь в месте, где планировалась очередная операция. Старались всё делать скрытно. Но это не всегда получалось.

Так случилось и в октябре в районе Нальчика, когда на рассвете вражеская артиллерия открыла сильный огонь по расположению эскадрона Павла. Спустя полчаса противник перешёл в атаку. На протяжении шести часов кавалеристы отбивали непрерывные атаки вражеской пехоты. В одном из боёв Павел был ранен, и его вывезли вместе с другими ранеными в тыл.

Ранение было тяжёлым. Павла прооперировали  в полевом подвижном госпитале, и как только появилась возможность, отправляли в тыл. Его  переводили на подводах и машинах из одного места в другое, потом на поезде, и снова на машине, пока не остановились в горном селении Армении со странным названием Дарачичаг.

Небольшое горное поселение  имело две улицы, утопающие в зелени и круто поднимающиеся в гору. Вдали за лесом виднелась снежная вершина горы. Местные жители называли её Алибеком. Оттуда с грохотом, не утихающим ни днём, ни ночью, несла горная речушка талую воду вниз, к большой реке. Вода, особенно весной, разрушала всё на своём пути. Вырванные с корнями вековые деревья тащила вниз. Они образовывали запруды. Огромные валуны катила вниз.

Павел лежал в хирургическом корпусе, и ни о каких красотах не думал. Септическая температура измотала его до такой степени, что до туалета он шёл, стараясь держаться за стенку.

На обходе полный пожилой доктор, приехавший сюда из Воронежа, попросил показать ему раненого на перевязке.

– Это же надо, – удивлялся он. – Ранили в ту же ногу, что и в Гражданскую войну!  Но сегодня есть новые лекарства, и я надеюсь, мы вас поставим на ноги! Недавно получили пенициллин. Но вы уж потерпите: уколы нужно будет делать каждые три часа. В клинике, где я работал, он показал удивительные результаты.

Потом, обращаясь к лечащему врачу, добавил:

– И, конечно, ежедневные перевязки, физиопроцедуры, обезболивающие средства и снова перевязки.

А когда Павлу через некоторое время стало лучше,  он вышел на территорию госпиталя, долго сидел на скамейке среди деревьев, беседовал с ранеными, смотрел на бурный горный поток, и удивлялся, что в этой речушке не более шести  метров в ширину, местные ребятишки ловили форель!

За этой горной речкой высилась «чачал сар» – лысая  гора. На ней – ни кустика, ни деревца. Местные жители пасли овец, колхоз выращивал ячмень, а осенью, после уборки урожая школьники собирали колоски.

С другой стороны села на горе рос густой лес, куда местные жители ходили собирать сушняк, черемшу, дикие яблоки и груши.

Низкие домики с плоской земляной крышей, как гнёзда ласточек, теснились на крутых склонах горы, прижимаясь друг к другу.

Госпиталь располагался в густом лесу на самом верху селения. Между корпусами, извиваясь змейкой, тянулись узкие дорожки, вдоль которых стояли скамейки. Здесь сидели раненые, собирались группами, обсуждали положение на фронте, читали друг другу письма, полученные из дома. Все волновались и гадали: вступит ли Турция в войну на стороне Гитлера? Здесь же располагался клуб, в котором по субботам и воскресениям показывали кинофильмы. Перед фильмом часто выступал замполит госпиталя, рассказывал о состоянии на фронтах. Потом киномеханик включал аппарат, и на экране шли «Новости», которые интересовали раненых иной раз больше, чем фильм.  Иногда перед ранеными выступали артисты из Еревана, проводили концерты силами самодеятельности госпиталя.

Здесь случалось всё. Кто-то влюбился в медсестру или доктора. Кто-то, достав негашеную известь, наполняли ею бутылку и глушили рыбу, предварительно договорившись с кухонными работниками, что они пожарят им её. 

Были случаи и хищений продуктов из кухни. Арестовали женщину, которая пыталась вынести кусок мяса. Но замполит с трудом уговорил ретивых милиционеров отпустить  её, рассказав, что она  недавно  получила «похоронку» на мужа, а на руках у неё три малыша.

Под шум горной речки, протекающей неподалёку, говорили о чём угодно, только не о своих боевых подвигах. Вспоминали матерей и жён, девушек и друзей.  Пели популярные тогда песни под гармонь, на которой играл работник клуба:

               Бьётся в тесной печурке огонь,
                На поленьях смола, как слеза.
                И поёт мне в землянке гармонь
                Про улыбку твою и глаза.
                Про тебя мне шептали кусты
                В белоснежных полях под Москвой.
                Я хочу, чтобы слышала ты,
                Как тоскует мой голос живой…

В мае 1944 года неожиданно к Павлу приехала Татьяна. Она вошла в палату в сопровождении лечащего врача, прекрасного хирурга Марии Ивановны  Мироненко.

– Не ожидали, Павел Андреевич? – спросила она, улыбаясь.

Павел на короткое время не мог ничего говорить. Они с Татьяной, конечно, переписывались. Он знал, что  жена служит операционной сестрой в хирургическом отделении  госпиталя  Пятой гвардейской армии Первого Украинского фронта. Так случилось, что её разговор с хирургом случайно услышал командующий фронтом Маршал Советского Союза Конев.

– Раненный, говорите, – спросил он, пристально глядя в голубые глаза Татьяны.

– Так точно, товарищ Маршал Советского Союза.

– Давно воюете? – спросил он.

– С первого дня.

– А муж?

– Он ещё в Гражданскую был ранен. В госпитале и познакомились. И нужно же такому случиться: ранили в ту же ногу.  Хотели ампутировать…

– Кем он служит? – спросил командующий.

– Начальником штаба полка в Пятой гвардейской армии…

– Так, чего же вы не поедете к нему?

Маршал повернулся к начальнику госпиталя, приказал предоставить отпуск на десять дней.

 – Больше дать не могу. Вы нам здесь нужны.


Трое суток добиралась Татьяна до Армении. Думая о Павле, она едва сдерживала слёзы радости. Шутка ли, – десять дней отпуска!

В госпитале, куда на третий день добралась Татьяна под вечер,  их пустила к себе  санитарка, проживающая в этом селе. Павлу, приказали каждое утро приходить на перевязку.

Нужно ли говорить, как был рад Павел. Их счастье было безмерным. Первую ночь они не сомкнули глаз. Рассказывали друг другу о том, как провели эти страшные годы. Беспокоились за судьбу дочери, которую угнали в Германию.

– Увидим ли мы когда-нибудь Машеньку? – говорила Татьяна. – Волнуюсь за маму. Ей довелось пережить оккупацию. Но в сорок третьем я получила от неё письмо.  Она написала, что папа служит переводчиком в штабе армии второго Украинского фронта. От него мама получила письмо. А что ты знаешь о своих братьях?

– Ничего не знаю, – грустно ответил Павел. – Фёдор служит в железнодорожных войсках. Надежда – медсестрой в санитарном поезде. Андрей и вовсе не даёт о себе знать. Одно радует: всё это скоро закончится.

Татьяна, обняв мужа, тихо проговорила:

–   Похудел. Закончится война, я тебя откормлю…

– Откормишь… Ещё недавно все боялись, что Турция вступит в войну на стороне нацистов. Теперь ждём, когда же, наконец, Великобритания и США откроют второй фронт?

–  Вот и я говорю: разве так должны вести себя друзья? – сказала Татьяна. 

–  Какие они друзья, – заметил Павел.–  Забыла, сколько пакости нам делали англичане в прошлом? И после войны, можешь мне поверить, эти заклятые друзья будут рады задушить нас в своих объятиях. Нашими руками они сейчас избавляются от своего конкурента. Сорок четвёртый год, а они всё никак не решатся открыть второй фронт.

–  Но они нам помогают, –  продолжала сомневаться Татьяна.

– Помогают? Ты думаешь, они нам что-то подарили? «Студебеккеры» и «Форды», яичный порошок и муку? Всё это мы получаем от них по ленд-лизу, то есть, с отсроченным платежом.  Никто нам ничего не дарит…

Через четыре дня Татьяна уехала. По её расчётам, дорога у неё займёт трое суток, а опаздывать, подвести начальника госпиталя она не могла.

 

В феврале 1944 года Красная Армия освободила Правобережную Украину. В апреле-мае – Одессу, Крым. И лишь шестого июня, меньше чем за год до Победы, английские и американские войска высадились в Нормандии, открыв второй фронт.

Нужно ли говорить, какое настроение царило среди раненых госпиталя!

Осенью 1944 года  капитану Михайлову военно-врачебная комиссия дала вторую группу инвалидности и демобилизовала. А ещё через пару дней Павел  поехал в Ростов.

– Слава богу, ты уже дома, – сказала Дарья Дмитриевна, обнимая Павла. – Похудел…

– Жирок нарастёт. Только бы  Танечка и Машенька вернулись.

– Вернутся, – уверенно сказала Дарья Дмитриевна. –  У нас соседка на картах гадает. Это она сказала, что ты приедешь осенью. Не ошиблась. А от папы я недавно получила письмо. Он в Вене. Переводчиком служит. О нём гадалка мне ничего не сказала. Волнуюсь.  Нехорошее у меня предчувствие. И Машенька приедет, дай бог, скоро. 

– Уж слишком часто вы стали поминать Бога, – улыбнулся Павел.

– Я не читаю Библию, в церковь не хожу. А – верю, и всё.

– Да кто же возражает? Верите, и верьте.

– У нас и в Конституции об этом написано.

– В Конституции много чего записано, – грустно сказал Павел. – Ничего не остаётся, как уповать на собственные силы…

– Или на Бога, – добавила Дарья Дмитриевна.

– Говорят же: на Бога надейся, а сам не плошай, – улыбнувшись, заключил Павел.

В начале мая его снова положили в госпиталь. Воспалилась старая рана на бедре. Появилась высокая температура, и профессор Гутников рекомендовал операцию. Нужно, как говорил профессор, удалить отколовшиеся от бедра острые куски костной ткани, «секвестры», убрать гной и дать возможность ему отходить. Иначе может возникнуть заражение крови, не выдержат почки или придётся делать ампутацию. Павел вспомнил своего попутчика, с которым много лет назад ехал в Ростов из Харькова и решил от операции не отказываться.

Стоял тёплый весенний день, когда Павла на каталке повезли в операционную. Через час-полтора вернули в палату. После наркоза он спал, а в отделении творилось что-то невообразимое. Больные и раненые, медицинский персонал и посетители ликовали, обнимались, пели... Сотрудники едва успевали успокаивать пациентов. Кто-то плакал от радости, смеялся, кто-то достал бутылку вина. Пили в палате за Победу. А Павел спал после наркоза и о победе узнал только, на следующий день. С того дня он стал быстро выздоравливать.

– Вот что значит влияние положительных эмоций! – говорил начальник отделения. – Кажется, ещё медик  Наполеона  говорил, что у победителей раны заживают быстрее.

Через месяц Павла выписали домой.

Встретила его дома Татьяна.

– Здравствуй, родная, – сказал Павел, обнимая жену. – Ты когда приехала?

– Вчера. Но к тебе меня не пустили. Сказали, что у них какой-то карантин, и что тебя сегодня выписывают.

– Есть ли сведения от Маши, от Петра Александровича.

Татьяна стала грустной.

– Что случилось? Говори!

– Машенька  в Москве. На днях приедет домой, а папа погиб в мае сорок пятого под Берлином.


                ФЁДОР и НАДЕЖДА

Фёдор,  оказавшийся  в железнодорожных войсках, водил в сторону фронта составы, везущие войска, снаряды, военную технику и горючее для неё. Стараясь скорее проехать открытый участок дороги, развивал большую скорость. А на участке, проходящем в лесу, ехал неторопливо, останавливался у речушек, чтобы пополнить запасы воды. За ними  гонялись фашистские стервятники, бомбили эшелон, железную дорогу, и они стояли в ожидании, когда ремонтники починят путь. На двух платформах установили зенитные орудия, и когда  приближались вражеские бомбардировщики,  девушки-зенит¬чицы открывали по ним огонь. Как правило, фашисты сбрасывали бомбы  и улетали от беды подальше.

Однажды бомба попала в цистерну с дизельным топливом. Сопровождающий груз офицер, рискуя жизнью, отцепил вагон, а Фёдор успел отвести состав на безопасное расстояние.  Через пару минут раздался взрыв.


Надежда Васильевна служила старшей медсестрой в санитарном поезде. И Фёдор, и Надежда жили там, где служили. Встречи их были редкими и короткими, а письма, бывало, гонялись за адресатом долгое время и нередко пропадали.

Служили они на одном фронте, и верили, что они обязательно встретятся. Но встречались они редко и на несколько минут. Но, когда всё же такая встреча происходила, они были счастливы.

 

12 июля 1943 года в районе железнодорожной станции Прохоровка произошло самое крупное танковое сражение Второй мировой войны. Сражение длилось весь день, к вечеру танковые экипажи вместе с пехотой дрались врукопашную. За один день противник потерял около 10 тысяч человек и 400 танков и был вынужден перейти к обороне.

Танк Т-34 братьев Михайловых в том бою подбил пять «Тигров», раздавил несколько  орудий и пулемётов, уничтожил  много фашистов, но когда уже стало темнеть, был подбит и загорелся. Иван с трудом вытащил из горящего танка потерявшего сознания Григория.

За тот бой братья были награждены орденами Красной Звезды и отправлены в госпиталь…

Обо всём этом Надежда узнала из газеты «Правда», которую иногда приносили в санитарный поезд.

А в январе 1944 года, на небольшой станции, Фёдор остановил состав. Нужно было заправить котлы водой. Тем более что впереди дорожники ремонтировали повреждённый фашистами путь.

– Михайлов, твою мать! – крикнул Фёдору старик лет семидесяти в чёрной шинели и валенках с калошами. – Сколько я могу за тобой гоняться, тридцать два-сорок четыре?! (Так старик ругался, заменяя цифрами  русский мат, который не позволял себе произносить на работе). Тебя месяц как ждёт письмо. В прошлый раз только уехал, как мне его передала одна докторица санитарного поезда. Назвалась твоей жинкой.  А ты проезжаешь нашу станцию без остановки.

– Спасибо, Григорий Михайлович! – поблагодарил Фёдор и, спрыгнув на землю, взял письмо. Он узнал почерк Надежды. Станционный служащий не стал мешать ему и отошёл в сторонку, а Фёдор развернул треугольник листа и стал читать.


«Здравствуй, дорогой мой Фёдор Андреевич! Пишу тебе уже пятое письмо, а ответа всё нет. Мне говорят, что думать о плохом не стоит. Да я и не думаю! Ты только не забывай меня!

Служу старшей сестрой в санитарном поезде. Здесь и живём, лечим и хороним на остановках…  Возим раненых в тыл. По дороге доктора делают операции, для чего выделили один вагон. Коллектив у нас в основном бабский. Главным хирургом служит майор Логвиненко Евдокия Ивановна. Есть ещё хирурги – тоже бабы: Митрофанова Ирина Григорьевна и Найда Валентина Сергеевна. Только комиссар у нас – молодой петух. И фамилия у него петушиная: Гребешков. Ни во что не вмешивается, только баб наших, как и положено петуху, многих покрыл. У одной даже цыплёнок вылупился. Её списали и отправили домой. А ейный муж где-то воюет и не знает, что жёнка  у него ему подарок сделала. А начальником санитарного поезда у нас Марья Степановна Калюжная. Она ему большой воли не даёт. Грозит пожаловаться. Тогда спишут эту сволочь в строевую часть. Пусть там кукарекает. Не буду рассказывать, что здесь мне приходилось видеть. Такое страшно даже вспоминать.

Очень волнуюсь за тебя, за наших мальчиков. О них даже писали в газете «Правда». Называли героями… Слава Богу, живы.  Ни от кого писем не получала.

На всякий случай, повторяю свой адрес: полевая почта 01021934, мобильный госпиталь № 11855.

Если получишь это письмо, ответ никуда не посылай. Мы часто ездим мимо этой станции. Оставь письмо  Григорию Михайловичу.
                Береги себя. Целую…».


Фёдор перечитал письмо, потом подошёл к старику.

– Григорий Михайлович! Спасибо вам.  Писать письмо у меня уже времени нет, но ежели увидите мою супругу, скажите ей, что у меня всё нормально. Служу. Скучаю…

Из кармана достал красную простынь тридцатирублёвки и протянул её старику.

– Ты что, совсем с дуба рухнул, семьдесят семь-пятнадцать?! Забери деньги, и давай, езжай. Семафор уже открыли.

Фёдор побежал к паровозу, схватился за поручни, запрыгнул на ступеньку и крикнул помощнику:

– Керим! Давай, трогай!

Проехав километров пятьдесят, Фёдор  снова был вынужден остановить состав.   Фашисты разбомбили дорогу, и вот уже несколько часов специальные части восстанавливали путь.  На вторую колею подошёл санитарный поезд. Он направлялся  с ранеными в тыл.

– Керим! – крикнул Фёдор своему помощнику. – Сгоняй к соседям. Что за санитарный поезд там стоит?

– Вам, Фёдор Андреевич, не всё равно?

– Не всё равно. В одном из таких служит моя жена. Узнай только номер госпиталя…

Керим спрыгнул на землю и побежал к санитарному поезду. Вернувшись, крикнул машинисту:

– Одиннадцать-восемь-пятьдесят пять…

Он увидел, как побледнел Фёдор Андреевич. Именно в это время передали, что дорогу отремонтировали и можно ехать. «Надо же! Стояли рядом…»,  – огорчённо подумал Фёдор.

И зло ругнувшись, добавил:

– Хреновая у меня судьба-злодейка! Стояли три часа рядом, и так и не увиделись!..














3.            ПОСЛЕ ВОЙНЫ

                НОВЫЙ  1946 ГОД

Через семь месяцев в доме у Павла и Татьяны собрались все родственники, чтобы встретить первый после войны Новый год. Из Москвы приехали Андрей с Ниной и двенадцатилетним сыном, из Новочеркасска – Фёдор с Надеждой. Из станицы  Багаевской – Вера со Степаном. Двадцатилетняя Маша накрывала на стол, встречала родственников. Поседевшая, постаревшая Дарья Дмитриевна сидела и смотрела на  возбуждённых Победой родственников. Татьяна всё время была возле матери. Понимала: ей сейчас и радостно, и тяжело.

После того, как все выпили за Победу, вспомнили тех, кто отдал свою жизнь, чтобы сегодня они могли собраться, Фёдор попросил Машу рассказать, как она оказалась в Германии.

– Нас угоняли, согласие не спрашивая. Затолкали в товарный вагон, заперли двери, и несколько дней мы ехали на Запад. По пути не кормили, но на остановках  выпускали, чтобы в ближайшем леске девушки и юноши могли справить свои надобности, набрать из речки воду. Немецкие солдаты с нами не разговаривали. Говорить стали, когда приехали в небольшой городок.

– И что же они у тебя спрашивали? – спросил Фёдор.

– Где жила, чем занималась. Кто родители. Узнав, что мои предки по линии папы – немцы, переехавшие в Россию ещё во времена Екатерины Великой, не мучили дополнительными вопросами и проверками. Спросили, знаю ли немецкий язык, на что я ответила по-немецки, мол, понимаю всё, но говорю неважно.

Потом нас погнали на фабрику, где мы  шили военное обмундирование.  Жили там же.

– Над вами издевались? Приставали? – спросила Вера.

– Сказать, что издевались над нами, я не могу, – ответила Маша. – Разные есть немцы. Да и охранниками в основном были у нас русские, украинцы.

– Как везде, – согласно кивнул Андрей. – Разные люди, и национальность не имеет никакого значения.

– Мой тесть, – заметил Павел, – по национальности был немцем. Всю войну прошёл. Служил в штабе дивизии переводчиком. Награждён орденами и медалями и погиб под Берлином в 1945 году. Разные люди есть в каждом народе.

– Так, что за девчата были с тобой в Германии? –  продолжал допытываться Фёдор.

– Разные. Кто-то верил фашистским агитаторам и нашим предателям. Были такие, кто ненавидел советскую власть,  подслушивал и подглядывал за девчонками, а потом докладывали фашистам…

– И много таких было?

– Не много. Но были. Освободили нас американцы. Агитировали не возвращаться. Говорили, что нас сошлют в Сибирь. Но я решила ехать домой.

– А у нас тебя допрашивали особисты? – спросил Павел.

– Допрашивали. Все пугали: фашисты, американцы, наши. Не верили. Смотрели на меня, как на предательницу, как будто нас не угоняли в Германию, а мы сами с радостью туда ехали. Но меня отпустили. Правда, сказали, что будут за мной приглядывать.

– Какие же у тебя планы? – спросила Нина.

– Попробую поступать  на факультет иностранных языков. За эти годы выучила немецкий. Хочу освоить английский и французский. Мне и история интересна.

– Молодец, – похвалил племянницу Андрей. – Чтобы дойти до цели, нужно одно: идти! Ты только не  живи воспоминаниями и обидами, не таи злобу. Не тащи разный хлам в свою душу.   

– Так и делаю. Я всегда ищу в людях только хорошее.

– Плохое они и сами покажут.

– Я видела немцев, которые нам тайком помогали. То кусок сала передадут, то хлеб.

Как только  часы пробили двенадцать, и наступил  первый мирный Новый год, все подняли бокалы за  Победу, за Родину, за то, чтобы больше никогда не было войны.

Потом Андрей взглянул на Фёдора, и тот понял, что он ждёт его рассказа.

Неохотно ответил:

– Что я? Составы водил. На фронт технику, горючее для танков, снаряды и солдат, с фронта – искорёженную технику…  Всякое видел…

– А сейчас-то вы с Надей  как живёте? – спросил Андрей.

– Как все. У нас нет всего, чего мы любим, но мы любим всё, что у нас есть…

И замолчал. Его несколько смущали генеральские погоны брата. Старший их сын, Иван, погиб в 1944 году в Польше, а Григорий  застрял на Дальнем Востоке. Несколько раз был ранен. Дослужился до звания капитана, командира танковой роты, сейчас ожидает демобилизации.

Павел хотел было снова наполнить свою рюмку и выпить за тех, кто не вернулся с войны, но тут же услышал тихий голос Татьяны:

– Паша, не увлекайся. Тебе нельзя.

Он отставил рюмку и спросил брата:

– Ты, Федя, чего такой хмурый? Аль что  не так?

– Всё так, братуха. Всё так.

Потом  предложил выйти покурить.

– Нет, Фёдор. Мне после ранения доктора запретили, и пить, и курить.

–  У нас говорили: «Кто не курит и не пьёт, тот здоровеньким умрёт». На кой чёрт такая жизнь? 

– Рюмку кагора выпить можно,– сказала Нина. – А если разбавить вино водой, оно даже полезно… в небольших дозах. 

– У Паши половину желудка вырезали.  Пусть водичку колодезную пьёт, – сказала Татьяна.

Нина не стала с нею спорить.

– А мудрец говорил,– с улыбкой заметил Фёдор, – что для улучшения пищеварения он пьёт пиво, при низком давлении – вино, а при высоком – коньяк…

– А воду он что, не пьёт? – спросила Татьяна.

– Говорит, что такой болезни у него нет…

Мужчины вышли во двор. Гладкая поверхность Дона отражала лунную дорожку, и снег отсвечивал голубым холодным светом. Все стали вспоминать детство в станице Багаевской. Андрей дал слово чаще приезжать на Дон.

 Фёдор, отказавшийся от столичных папирос, скрутил самокрутку. Сказал, словно извиняясь:

– Не накуриваюсь я папиросами. Привык.

– Кури то, к чему привык. Только, чего это вы  о себе не даёте знать? – спросил Андрей. – Время сегодня тяжкое, может, помощь какая нужна?

Фёдор отвечать не торопился. Затянувшись, демонстрируя свою независимость, сказал:

– Знаешь, как говорили у нас старики? Ежели нужны деньги – иди к чужим. Ежели нужен совет – иди к друзьям. Ежели ничего не нужно – иди к родственникам. Жизнь коротка. Зачем же делать её ещё короче?! Нужно дорожить друг другом.

– Ну, что ж. Хорошие правила. Только, хочу, чтоб знали, мы с Ниной всегда придём на помощь.

– Спасибо. Был у меня помощник, прекрасный парень. Мобилизовали прямо из института. Погиб в сорок пятом. Думаю часто о нём…

Во двор вышла Татьяна.

– Кончайте дымить, – сказала она. – Пошли к столу!


БОРЬБА С КОСМОПОЛИТАМИ, ГЕНЕТИКАМИ.

Нина Васильевна продолжала работать в лаборатории Московского научно-исследователь¬ского института. В 1947 году защитила кандидатскую диссертацию. А в мае 1949 года Михайловы получили квартиру на шестом этаже в сталинской высотке на площади Восстания. Их сын, Василий, учился в восьмом классе в школе с углублённым изучением иностранных языков, дружил с  Евгением Соловейчиком. Его отец был физиком-теоретиком, академиком, высоким молчаливым человеком. Руководил «закрытым» НИИ и, казалось, был немым. Ни с кем из соседей не общался. Рано утром за ним приходила машина, и он под наблюдением двух мужчин садился на заднее место. Возвращался домой в таком же порядке.  Впрочем, Андрей Андреевич и Нина Васильевна понимали: это не его странности. Таким были требования органов, которые он исполнял. Почему они живут без матери, они спрашивать не хотели.

Соловейчики получили такую же квартиру, как и Михайловы, только на одиннадцатом этаже. Евгений, ровесник и товарищ Василия, был общительным и весёлым парнишкой.

Тщедушный лысый очкарик с длинным носом напоминал деревянного человечка, выструганным папой Карлом. И прозвище в школе его было «Буратино». Евгений не обижался. Был лучшим учеником в классе. Свободно говорил и писал на английском языке, знал математику и физику так, что нередко ставил своими вопросами преподавателя в затруднительное положение, заставляя его признаться, что ответить на его вопрос не может, почитает и на следующем уроке удовлетворит его любопытство.

Увлекался  Евгений литературой, политикой и шахматами. И достиг определённых успехов: его большую статью о творчестве Гумилёва и Ахматовой опубликовали в  журнале. Им была увлечена самая эффектная девочка в классе. 

Екатерина Воронина была комсоргом. Чуть вульгарна, цинична, она «знала, откуда ноги растут».  Училась хорошо, увлекалась историей и могла  цитировать классиков марксизма практически дословно. У неё всегда и на всё были ответы и решения.

Воронина многим мальчикам в школе нравилась, но говорила, что терпеть не может всяких сюсюканий и чмоканий. Говорила, что любовь – ничто иное, как игра гормонов. Как=то прочитала на уроке литературы чьи-то стихи, которые соответствовали её взглядам:

Женщину любим мы
                нежную, хрупкую,
Юбку меняла, чтоб
                трижды в день…
Купим помаду ей
                и пудру,
Размажем с головы до пят
                и поём:
Ангел,
                Царица!
А по- нашему –
                крашена,
Значит
                шмара  безлицая!
И мы плюём
                в накрашенные губы,
И золотом
                усыпанный язык.
Давай нам
                подлинные губы,
И голову
               без путанной косы.
Нежной не нужно,
                раскиснет, пожалуй…
Жару природного
                груды в груди.
Натуры свободной,
                простой,
                народной…
 Товарища,
                а потом любви!

В классе провели диспут. Большинство были против такого взгляда. Приводили прекрасные стихи Пушкина о любви. Кто-то цитировал Симонова. Резюме преподавателя литературы, молодящейся Веры Михайловны,   никто не слушал. Каждый оставался при своём мнении, а Евгений громко сказал, что ему очень жалко Катю, которая так думает и говорит о любви.

– Любовь – самое сильное и чистое чувство человека, – сказал он, глядя на неё. – Известны случаи, когда люди совершали подвиги во имя любви.

– А были случаи, когда любовь была причиной войн. Достаточно вспомнить роман «Трёх мушкетёров» Александра Дюма,  – добавил Жора Сергиенко.

Урок был сорван. Но с тех пор Екатерина стала из всех мальчиков выделять Евгения. Он ей нравится своей независимостью, но  считала его мягкотелым, а ей хотелось кем-то командовать.

Особенно её поражала его игра в шахматы. Однажды комитет комсомола школы организовал сеанс одновременной игры  в шахматы на двадцати досках. Среди сражавшихся с ним были и перворазрядники по шахматам. Но в том турнире Евгений победил в восемнадцати партиях, и две свёл в ничью.

Потом он дал показательный сеанс игры «вслепую». Он сидел  в коридоре, а четверо парней, (двое из которых были перворазрядниками по шахматам, а двое других имели твёрдый второй разряд), сидели с шахматами в окружении советчиков, пытавшихся анализировать каждый ход Евгения. Все четыре партии выиграл Соловейчик.

С тех пор она решила выиграть хотя бы свою партию у этого  «вундеркинда»,  явно идущего на медаль.

Отец Екатерины был ответственным работником в горкоме партии. Во время войны служил заместителем командира дивизии по политической части, был знаком с членом Политбюро ЦК ВКП(б), комиссаром высшего ранга Военсовета Юго-Западного фронта  Никитой Сергеевичем Хрущёвым ещё  с 1941 года, когда  под Киевом попал в окружение и смог пробиться к своим. Многие солдаты и офицеры тогда погибли или попали в плен. Говорили, что именно Хрущёв возражал против сдачи города, так как на это не было согласия Сталина. Его он боялся больше, чем фашистов.

Потом, уже в 1943 году Воронин снова встретился с ним. Тогда Хрущёв уже был генерал-лейтенантом, членом военсовета фронта, которым командовал маршал Тимошенко,  руководителем партизанского движения на Украине. Сергей Дмитриевич из рук Хрущёва получил свой второй орден Красной Звезды.

А после Великой Отечественной войны именно по рекомендации Никиты Сергеевича  стал работать в Московском горкоме партии. Сначала инструктором, потом заведующим отделом…

Мама Екатерины всегда была рядом с мужем. Радистка по образованию, во время войны служила с ним.

Заласканная, избалованная, Екатерина считала, что ей всё  разрешено. Могла надерзить учительнице, оспаривать полученную оценку. С нею боялись связываться.  А она фонтанировала идеями, умела говорить на любые темы, ничего не понимая  в предмете.

После того, как её избрали комсоргом, она твёрдо решила, что пойдёт по стопам отца: будет партийным руководителем.   


А в институте, где работала Нина Васильевна, стали увольнять сотрудников, занимающихся генетикой. Потом последовали кампании против космополитов. Ими, чаще всего называли евреев, добавляя к этому слову прилагательное «безродный». В каждой газете публиковались фельетоны о евреях – жуликах и мошенниках, о каких-то письмах сионских мудрецов, о заговоре еврейских врачей, которые не лечили, а убивали своих пациентов. Приводились «факты», «высказывания  коллег». Эти «убийцы в белых халатах» даже  покушались на жизнь Сталина!

Екатерина Воронина поняла, что легко могла сломать свою карьеру, связавшись с Евгением.

Конечно, об этом она никому не говорила, и при первой же возможности красиво провозглашала приверженность к интернационализму. Клеймила позором расистов, угнетающих негров, фашистов-националистов, и просто перестала замечать Евгения, думая о том, что неплохо бы присмотреться и к его папаше, о чём хотела поговорить со своим отцом.

Лабораторию Нины Васильевны закрыли.  Заместитель директора по науке Владимир Валерьевич Семёнов попросил её зайти после работы, предварительно уточнив, когда у неё заканчивается рабочий день.

От этой встречи она не ждала ничего хорошего. В три часа пришла в его кабинет. Профессор пригласил её присесть и стал говорить, что не всё так просто, как она себе это представляет. Но у него есть прекрасная идея.

Он подошёл к двери и прикрыл её плотнее. Потом тихо произнёс:

– Сегодня заниматься генетикой мы не можем. Что вы скажите, если мы организуем отдел, который будет изучать иммунитет,  неспецифическую сопротивляемость больных? Известны работы Селье о стрессе, Рожнова о психологической защите.  Для вас не новость, что опухолевая болезнь развивается чаще всего на фоне резкого снижения защитных сил организма. Разработать методику  оперативной оценки сопротивляемости и методы её регулирования – вот ваша задача. Если согласны, мы с вами обсудим эту идею подробнее, скажем, через неделю. Вы успеете подготовиться, продумать детали. И я обговорю с директором эту идею. Хорошо бы знать, сколько нужно сотрудников в таком отделе, какое необходимо оборудование.

Нина Васильевна отвечать не торопилась. Потом спросила:

– Я могу подумать?

– Конечно! Но... не долго. Сегодня среда. В пятницу я хотел бы получить ваше согласие. Отказываться не рекомендую. Дело перспективное. Это может стать  и темой вашей докторской диссертации.

Владимир Валерьевич встал, давая понять, что беседа окончена. Но на мгновение задержал взгляд на  Нине Васильевне.

– И вот ещё что я хотел вам сказать, уважаемая Нина Васильевна… – Семёнов на какое-то время замолчал, думая, стоит ли об этом говорить, или не стоит. Потом продолжил. – Генетиков сегодня ругают, и я думаю, ругают за дело. Но уж очень сильно. Как бы с водой не выплеснуть и ребёнка. Я не говорю сейчас о науке, которую ретивые наши чиновники от науки вообще отрицают. Речь идёт о споре их с мичуринцами.  Здесь было бы ошибкой становиться на чью-то  сторону. Всё дело в том, что каждое из этих направлений имеет право на жизнь. Нельзя монополизировать истину и управлять наукой, исходя из политических интересов.

– Но, наука – не партсобрание, и научная истина  определяется не большинством голосов, – возразила Нина Васильевна.

– Совершенно с вами согласен. Только, не следует делать скоропалительных выводов. Вы же были на сессии и слышали доклад Лысенко. Он говорил горячо и искренне. Но обратили внимание, что он намекнул, будто Сталин одобрил его доклад? Такими словами не бросаются. Значит, он знаком с его выводами и одобряет их.

– А мне рассказывали, что он вычеркнул все упоминания о буржуазной биологии. А там, где Лысенко утверждал, что любая наука – классовая, написал на полях: «Ха-ха-ха! А как насчёт математики, а как насчет дарвинизма?».

– Откуда вы это знаете? – удивился Валерий Владимирович, на что Нина Васильевна  ответила, не задумываясь:

– У меня есть свои источники информации.

– Вы говорите, что Лысенко отрицает роль хромосом в передаче наследственной информации. Но это неправда! Он считает, что наследственность определяется в гораздо большей степени условиями жизни, чем механической комбинацией генов или «мутациями». Вот у меня стенограмма его доклада. Послушайте: «…Если я резко выступаю против твердыни и основы генетической науки… так это, прежде всего, потому, что этот «закон» довольно сильно мешает мне в работе, в данном случае мешает улучшению семян хлебных злаков».

Он критиковал генетику, прежде всего, из-за низкой практической отдачи её для сельского хозяйства страны, крайне низкого числа практически полезных разработок, многочисленности неудач и беспочвенных обещаний.

– Всё это я знаю. И доклад его  я слышала, и читала. Для чего вы мне всё это говорите? – спросила Нина Васильевна.

– Не хотел бы, чтобы вы  ожесточились и считали, что Лысенко и его компания во всём не правы, и он лично виновен в том, что произошло с Вавиловым.

– Я вас поняла. Нина Васильевна встала, полагая, что разговор окончен. Владимир Валерьевич   грустно взглянул на неё, но задерживать не стал. Напомнил:

– Жду вашего ответа в пятницу. Посоветуйтесь с мужем.


В декабре 1949 года страна торжественно отметила семидесятилетие Сталина. Коллективы  заводов и фабрик, шахт и электростанций, колхозов и совхозов посвящали этой дате свои трудовые подвиги, а иностранные государства слали подарки, и их было столько, что правительство Москвы решило создать «Музей подарков товарищу Сталину».

Во всех кинотеатрах шёл фильм «Кубанские казаки», в котором воспевалась прекрасная жизнь советского народа. Послевоенная разруха и дефицит, хлеб и многие продукты по карточкам, очереди за тем, что «выбросили», бесчинство органов, распространяющих страх – были реальностью. А на экране – веселье и изобилие. Все понимали, что это ложь, сказка. Но, как же хотелось этой сказки! А прекрасные мелодии песен Дунаевского успокаивали, отвлекали людей от проблем, говорили о любви, которой не хватало всегда: и во время войны, и в тяжкие послевоенные годы. Ничего нового! Люди приходили в кино, чтоб забыться, не думать о проблемах реальной жизни,  о своей душевной боли. Впрочем, и поэты, и композиторы, эстрадные артисты делали для этого всё. Это приветствовалось, поощрялось. Все понимали: совсем недавно прошла страшная гроза. Натворила много бед. Теперь правительство старается ликвидировать её последствия,  А пока нужно было как-то всех разместить. Пусть в коммуналках, в полуподвальных помещениях. Но это – временно. Все, кто мог – работали. Ремонтировались дома, заводы, фабрики. Появились артели. Постепенно улучшилось снабжение, отменили карточки, ежегодно снижали цены на продукты и предметы «первой необходимости».

Всё это связывали с именем вождя. Он был и организатором Победы над фашизмом, и руководителем восстановления страны в послевоенные годы. С его именем связывали и плохое, и хорошее. Впрочем, как может быть иначе?! Он – Хозяин, и без него в стране ничего не происходило!

Жизнь Василию Михайлову казалась безоблачной и счастливой. Он учился в восьмом классе в школе с углублённым изучением английского языка. Дружил с Евгением Соловейчиком и Леонидом Бурлаковым.  Но папа у Леонида был военным, и после восьмого класса они уехали в Германскую демократическую республику, куда направили служить его отца.

К девочкам Василий относился неравнодушно, но никого  не выделял. Его больше интересовала медицина. О том, что станет хирургом – он решил давно. И уделял особое внимание предметам, которые предстояло сдавать при поступлении в институт.

В школе проводились различные конкурсы, вечера, а Екатерина Воронина, комсорг класса, то и дело назначала комсомольские собрания, на которые приглашались родители учеников – участники Великой Отечественной войны, артисты или известные производственники. Они рассказывали о своей специальности, приглашали к себе на завод или фабрику. 

Когда же «Бурлак» однажды стал говорить о том, как помогали в борьбе с фашизмом наши союзники, Соединённые Штаты Америки, Великобритания, партизаны Югославии и антифашисты Франции,  Екатерина недовольно заметила:

– О чём ты говоришь? Чего же они не открыли второй фронт в начале войны? Выжидали, и вступили в войну только в сорок четвёртом году, когда  стало ясно, что наша армия побеждает.

– Так было всегда! – пожав плечами, произнёс Евгений.

– Вот и я о том же, – воскликнула Екатерина, – Хотели разделить пирог победы.

– Делали всё, чтобы наши войска не заняли всю Европу, – добавил Алик Авакян. –  Хотели втянуть и втянули нас в войну с Японией. Так что ты приглуши свой пафос. Союзники наши не так просты, как ты думаешь.

Леонид пытался ей возражать. Сказал, что второй фронт ускорил нашу победу и, несомненно, уменьшил число жертв, которые могли бы быть. Но Екатерина, как секретарь комсомольской организации, не дала ему продолжить выступление и пригласила высказать свою точку зрения Соловейчика, к которому была неравнодушна.

К её удивлению, он поддержал «Бурлака».

– По-моему, – сказал Евгений, –  нельзя умалять той помощи, которую оказали нам союзники. Но и преувеличивать её не стоит. Они вынуждены были пойти на союз с нами, потому что фашистскую Германию боялись больше, чем нас.  Гитлер мечтал о мировом господстве, и если бы не пошёл войной на  СССР, первой на очереди у него была Англия.


 А в 1951 году они окончили учёбу в школе, получили аттестаты зрелости, и на выпускной вечер  пригласили родителей, подготовили самодеятельность. В зале играл школьный оркестр. Кружились в вальсе пары.

На следующий же день Василий подал документы на лечебный факультет Первого Московского медицинского института и сразу же стал готовиться к вступительным экзаменам. Понимал, что выдержать конкурс будет непросто.

Евгений же не хотел куда-либо поступать учиться. Дело в том, что последнее время отец ходил мрачным и, вернувшись с работы, уходил в свой кабинет и с ним  не общался. Потом Евгений узнал, что у него были неприятности. Его обвинили, что он ведёт сионистскую политику, неправильно расставляет кадры, продвигает лишь евреев.

Все понимали: начинается очередная компания.  Но Соловейчик был крупным учёным. Его не уволили, но стали не пускать на международные конференции и съезды, которые проводились  в Европе, США. Следующие одна за другой комиссии, в конце концов,  довели шестидесятитрёхлетнего учёного до тяжелейшего инфаркта.

Евгений пытался вызвать  врача «Скорой помощи», но диспетчер, сославшись на то, что уж очень много вызовов, долго уточняла фамилию больного, место его работы, сказала, что как только освободится первая же бригада, она пришлёт её на этот вызов.  Однако когда приехала бригада «Скорой помощи», было уже поздно.

– Что же это за скорая помощь? – возмущался Евгений. – Ему же только шестьдесят три года!

Евгений не хотел поступать в университет. Мать с большим трудом уговорила его отнести документы в приёмную комиссию.

– У тебя медаль. Экзамены сдавать не будешь. Хотя, могут устроить конкурс медалистов.

После похорон отца,  вечером Евгений сказал матери:

– Хорошо. Делаю это, чтобы ты не переживала. 

– Спасибо, сынок. И сделаешь это в память о твоём папе. Как рано и нелепо он ушёл из жизни!   Я знаю: ты станешь хорошим журналистом…

– Нашим журналистам не всегда разрешают говорить то, что они думают, – сказал Евгений.

Евгения зачислили на факультет журналистики в четвёртую группу. А Екатерина Воронина последовала за ним, но документы подала  на философский факультет, сдавала вступительные экзамены, прошла конкурс и стала студенткой.


                ВАСИЛИЙ и ЕЛЕНА

Василий  Михайлов все студенческие годы  практически дома не жил. Днём – в институте, после занятий  – в хирургической клинике, куда  поступил работать санитаром. На третьем курсе его оформили медбратом. Заведующий отделом пошёл навстречу студенту, и согласовал график его работы с расписанием занятий в институте.  Иногда разрешали ему даже участвовать в операции вторым ассистентом. Нужно ли говорить, как юноша был счастлив?!

На четвёртом курсе, под руководством профессора Симоняна, Василий выполнил исследование и доложил  результаты его на учёном Совете института.  Его доклад члены Совета восприняли доброжелательно. Задавали ему вопросы. Советовали  попробовать использовать в своих исследованиях не только работы канадского эндокринолога Ганса Селье, но и последние научные разработки ростовских онкологов, доказывающих, что адаптационная реакция организма зависит от силы раздражителя. И если стресс возникает при действии чрезвычайной силы, то при воздействии средней или даже слабой силы возникают иные адаптационные реакции. Заместитель директора даже рекомендовал опубликовать его доклад в сборнике научных работ института. И это – на четвёртом курсе!

 А на пятом курсе произошло событие, которое сделало жизнь Василия иной.  Накануне вечером мама попросила его никуда не уходить.

–  У меня есть студентка, чудесная девочка, которая этим серьёзно интересовалась. На нашей конференции она даже сделала сообщение о разных версиях гибели Бехтерева. Встречалась с внучкой Владимира Михайловича… Прекрасная девочка. Я хотела бы тебя с нею познакомить…

– Ма! Опять! Тебе бы свахой быть, а не наукой заниматься. Понимаю, вы с папой мечтаете о внуках…

– Мечтаем, – кивнула Нина Васильевна. – Что скрывать. Кстати, в воскресенье она должна к нам зайти. Я хотела поработать с нею. Было бы хорошо, если бы ты никуда не завеялся.

– И когда она придёт?

– Я пригласила её к ужину, часам к семи. Надеюсь, у тебя на это время ничего не назначено.

– Не назначено. Буду. Посмотрю, что это за красотка, с которой ты хочешь породниться.

– Ничего я не хочу! – заметила  неожиданно строго Нина Васильевна. – Я не сваха. Познакомишься. Проводишь её домой.

Нина Васильевна посмотрела на мужа. Тот думал совсем о другом. Она была недовольна тем, что, действительно, вела себя, как сваха.  После небольшой паузы, стремясь изменить тему разговора, громко сказала:

– Кстати, существует версия, что в смерти Бехтерева виновна его вторая жена. А Наталья Петровна вообще считает, что…

Василий перебил мать.

– Мнение внучки нельзя считать объективным.

– Мнение любого человека не может быть объективным. Потому что оно – мнение субъекта, –  заметил Андрей Андреевич.

– Странные обстоятельства болезни Бехтерева, – упрямо продолжала  Нина Васильевна, – развитие её в течение суток, непрофессионализм проведенного лечения,  особенности патологоанатомического вскрытия (был извлечён и исследован только мозг).  Врачи настаивали на вскрытии, но тело учёного в срочном порядке кремировали и отправили в Ленинград.

– Да. И лишь много лет спустя прах его был захоронен на Волковом кладбище. Вот такая история…

– Сталин, безусловно, был личностью, – твёрдо проговорил Андрей Андреевич, – выдающимся руководителем, который мог идти к своей цели по трупам, думая, что цель его оправдывает  всё.

– И шёл по трупам. Скольких людей погубил. И каких людей! Цвет нашего народа! – настойчиво проговорила Нина Васильевна.

Василий с интересом слушал. Он  ещё никогда не был свидетелем того, что у родителей разное мнение на что-либо.

– Руководить такой страной не просто. Он мечтал построить государство, в котором бы все люди были счастливы, – продолжал Андрей Андреевич.

– Но и счастье он понимал по-своему, – заметила Нина Васильевна.  – Но мы говорили о Бехтереве... Он не побоялся поставить  тирану диагноз «паранойя»! 

Андрей Андреевич замолчал, о чём-то вспоминая. Потом продолжил:

 – Людей, развивших в себе индивидуальные качества, добившихся их реализации и ставших полноценными личностями у нас много. Но, если говорить о Сталине, просто глупо отрицать то, что он сделал для страны.

– Между прочим, – сказал Василий, чтобы прекратить спор родителей, – я  на Арбате купил у одной старушки копию портрета Бехтерева работы Репина. Говорит, что распродаёт работы больного мужа.

Он вышел в прихожую и через минуту вернулся с картиной. Владимир Михайлович Бехтерев на ней был изображён в военной форме. Учёный сидел  и смотрел на зрителя пристальным взглядом.

– Это  был великолепный врач, – сказал Василий. – Открыл новое направление в медицине – психоневрологию, изучал физиологию мозга. Именно он впервые в России ввёл в медицинскую практику гипноз, сформировал законы социальной психологии, разработал вопросы развития личности.

– А ещё, – добавила Нина Васильевна, – Бехтерев основал тридцать три института, двадцать девять научных журналов. Он щедро делился знаниями. Школу его прошли более пяти тысяч учеников!

– Ты только не горячись. Нам с Васей достоинства Бехтерева  доказывать не нужно, – успокоил её Андрей Андреевич.

– А знаешь, что есть версия, будто смерть его  на совести вождя народов? – после недолгого молчания произнесла Нина Васильевна, рассматривая картину, через плечо мужа. – Якобы, в 1927 году он консультировал Сталина по поводу того, что его левая рука значительно тоньше правой. Посмотрев больного, Владимир Михайлович записал свою консультацию и поспешил на заседание Всесоюзного съезда психиатров и невропатологов, где должен был председательствовать. Но опоздал и пришёл лишь к концу собрания, чего с ним никогда прежде не случалось. Когда коллеги спросили о причинах опоздания,  бросил: «Консультировал одного сухорукого параноика».

– Знаю, конечно. А вечером, – продолжил Василий, – делегаты съезда посетили «Малый театр», где в антракте его пригласили в буфет и угостили бутербродами. После этого Владимир Михайлович почувствовал себя плохо. Его отвезли в больницу. Официальной причиной смерти было названо отравление консервами.

– Но это лишь версия! – воскликнул Андрей Андреевич. – По утверждению тех, кто знал Сталина, был тираном. При этом –  человеком неприхотливым. Любил детей, музыку, много читал, не пропускал ни одной премьеры, ни в оперном, ни в драматическом театрах. Смотрел и комментировал фильмы.

– Версия о том, что Сталин был параноиком, кажется весьма сомнительной не только мне, – смущаясь, что вмешивается в спор родителей, произнёс Василий. – Я специально консультировался с психиатром. Он  считает, что психический склад  Сталина не соответствует тому, что характерно для этого заболевания…

– Наталья Петровна, –  добавила Нина Васильевна,– высказала подозрение, будто в смерти Владимира Михайловича повинен Иван Петрович Павлов.

– Павлов? А он-то, каким боком?  – воскликнул Василий.

– Поначалу они даже дружили, – ответила Нина Васильевна. – Потом их отношения испортились. Они перестали общаться и даже не здоровались. Владимир Михайлович по натуре своей был благородным творческим человеком, к тому же ещё и восторженным романтиком, а для таких людей поиск истины превыше всего на свете.

По мнению Натальи Петровны, Павлов был интриганом и карьеристом, ублажающим власть предержащих.

– Мне кажется, –  встрепенулся Андрей Андреевич, –  это полная чепуха. Нобелевский лауреат, столько сделавший в науке, значение которой признал учёный мир, был карьеристом?!

– Внучка Владимира Михайловича  писала, что однажды, выступая в Академии наук, Павлов призывал к неповиновению властям, что, по тем временам, непременно привело бы к физическому уничтожению значительной части руководства академии.

– Такое возможно, – кивнул Андрей Андреевич. – Обыкновенная борьба за власть, чины, должности, деньги. Где этого нет?

– Если бы эта провокация удалась, то последствия для советской науки были бы катастрофическими, а Павлов стал Президентом академии. Сам-то он не пострадал бы, поскольку имел «охранную грамоту» за подписью Ленина. Его замыслы были разгаданы, и расстроенный неудачей он после этого случая уже больше никогда не появлялся в Академии.

Андрей Андреевич, подойдя к окну, подумал, что так же враждовали Вавилов и Лысенко. Но, причём здесь Сталин?

А Нина Васильевна продолжала:

– Как физиолог с мировым именем, по мнению Натальи Петровны, Павлов неоднократно публиковал статьи, содержащие оправдания кровожадности Советской власти по отношению к собственному народу и тем самым выторговывал для себя различные посты и привилегии. Школа Павлова воспринимала человека, как рядового представителя животного мира.

– Из этого ничего не следует, – сказал Василий. – Мы привыкли считать Павлова – человеком чистым, преданным науке.

Андрей Андреевич был не согласен с женой. Дело в том, что некоторые факты биографии Павлова ему были знакомы.

– Легче всего обвинять человека, который лишён возможности защищаться, – сказал он.

– Наталья Петровна убеждена в том, что именно Павлов повинен в смерти Владимира Михайловича, – упрямо повторила Нина Васильевна,  – разгромил научную школу своего конкурента. А знаешь ли ты, что Павлов добился разрешения проводить опыты на людях: на детях, беспризорниках и заключённых?

– Не может быть!– воскликнул Андрей Андреевич.

Он вспомнил фильм, который недавно смотрел, в котором показывали, как фашисты ставили опыты над пленными, над детьми. Ему казалось, что этого не может быть.

Потом вдруг подумал, что если это, действительно, было, то, во-первых, чем отличается Павлов  от тех сволочей, которые ставили опыты на людях. А, во-вторых, не является ли всё, что делал Сталин – социальным опытом над страной?  Тогда он не параноик, а преступник, которому нет оправданий, какую бы не благородную и заманчивую цел он ни ставил перед собой.

Видя, какое впечатление на мужа оказали её слова об опытах над людьми, Нина Васильевна добавила:

– Этот факт стараются скрыть. Историю можно по-разному истолковывать, но забывать её нельзя. Кстати, ученики Павлова принимали активное участие  в организации массовых репрессий тридцать седьмого года.

В комнате стало тихо, и слышно было, как отсчитывают время большие настенные часы.

«Неужели прав Мясищев, – подумал Андрей Андреевич, – и мы верили  в лживых богов и пророков?! Они оказались просто преступниками и фанатиками.  Сколько до них было мечтателей, которые хотели построить рай на земле?!».               

– Странно, – произнёс Андрей Андреевич. – Бехтерев один из первых профессоров, перешедших на сторону большевиков.

– Он был врачом высшей пробы, и человеком высочайшей культуры, благородным и воспитанным. Отличался тактичностью и деликатностью. Он был Человеком с большой буквы. Это миф, будто Бехтерев поставил Сталину такой диагноз и в тот же вечер разболтал  всем, что консультировал его.


В воскресенье вечером Нина Васильевна с Еленой  обсуждала её предстоящий доклад на учёном Совете института. Говорила о том, на что нужно обратить внимание. Что выделить, подчеркнуть. Какие таблицы и слайды демонстрировать.

– Куда ты торопишься? – упрекнула Нина Васильевна девушку. – Добро бы на свадьбу. Кстати, как у тебя на этом фронте?

– Полное затишье. Некогда об этом думать, – ответила та.

И в это время в комнату зашёл Василий.

Поздоровавшись, он хотел было выйти. Но Нина Васильевна задержала его и представила сына девушке.

– Лена! Это наш сын, Василий, студент пятого курса. Работает в нашем институте. Странно, что вы не знакомы.

Потом представила ему девушку:

– Это – Леночка, – сказала она, обращаясь к сыну. – Она –студентка четвёртого курса и так же, как и ты, работает в нашей лаборатории. Она выполнила  научную работу, которую будет докладывать на учёном Совете.

Девушка смутилась, но с любопытством посмотрела на Василия. Она чувствовала, что понравилась ему.

И, действительного! Когда он увидел девушку, понял сразу, что это – его судьба! Такого чувства он ещё никогда не испытывал. Чтобы что-то сказать, спросил:

– Вы уже долго обсуждаете доклад. Не хотите ли сделать небольшой перерыв и выпить по чашечке кофе?

– Хотим, – ответила за девушку Нина Васильевна. – Свари, и к кофе придумай что-нибудь. А мы пока закончим обсуждение выводов, которые должны прозвучать в конце доклада.

Василий вышел из квартиры. Не стал ожидать лифта, а перескакивая  через две ступеньки лестницы, сбежал вниз, зашёл в магазин и купил несколько шоколадок и пирожных. Потом смолол кофе и сварил его. Через полчаса он принёс в комнату чашечки с ароматным кофе, пирожные, шоколад.

Нина Васильевна поняла: сыну Елена понравилась.

В тот день после занятий, Василий пригласил девушку в свою комнату и показал редкие книги, на каждом листе которых были какие-то заметки карандашом.

– Конечно, – сказал он, – понимаю, что это – варварство – так пачкать книги. Но я привык так работать. И, читая чью-то работу, общаюсь с автором. В чём-то с ним соглашаюсь, против чего-то могу протестовать. Но, обязательно аргументировать свои возражения. Вот и записываю на полях карандашом.

Елена увидела на полке стеллажа книги Пирогова, Склифосовского, Павлова, Боткина. И в каждой были какие-то закладки, заметки на полях.

– А эту недавно в букинистическом купил, –  сказал он. –  Монография  Войно-Ясинецкого,  архиепископа Луки, «Очерки гнойной хирургии», за которую он получил Сталинскую премию. Во время войны был хирургом фронта. А это – книга Сергея Юдина «Этюды желудочной хирургии». Читал её, как занимательные романы Дюма или рассказы Артура Конан Дойла о Шерлоке Холмсе.

Василий показывал пластинки, которые он собирал, альбомы с марками. Говорил, говорил… Ему не хотелось, чтобы девушка уходила.

Она поразила его своим спокойствием и образованностью. Ей всё было интересно: архитектура и скульптура, литература и музыка, живопись и история... Знания её, как ему тогда казалось, были глубокими. В научном кружке она выполнила исследование, статью о котором опубликовали в серьёзном научном журнале. Ему было с нею интересно. Он никогда никому не завидовал. Но хорошо помнил, что тогда впервые испытал это чувство. Зависть к её знаниям заставила его больше читать, интересоваться литературой, искусством.

Беседы с нею были настолько интересны, что он  даже забыл о том, что в понедельник должен будет выступать на семинаре. 

– Откуда ты всё это знаешь? –   спросил он.

– Из книг, – спокойно  ответила она. – За границей я не была, да и у нас мало куда ездила.  Если меня заинтересовало что-то, обязательно об этом стараюсь больше узнать.

– Да, но ты же увлекаешься не только медициной. Прекрасно знаешь литературу, поэзию. В детстве мой товарищ, Женька Соловейчик, читал только энциклопедию! Папа его был физиком-теоретиком, и математику, физику Женька знал лучше нашего преподавателя. Но я ему никогда не завидовал. Это чувство испытал, только общаясь с тобой. Какая же ты умница! И я рад, что мама познакомила меня с тобой. 

– И я рада. Что касается моих знаний, то я могу лишь повторить афоризм древних о том, что я знаю, что ничего не знаю! Мне нравилось читать книги из цикла «Жизнь замечательных людей» о художниках, скульпторах, учёных, поэтах...  Вот, например, у Архипа Куинджи есть картина «Лунная ночь на Днепре».

– Мне больше нравятся картины Репина, или Серова, – сказал он, чтобы не выглядеть в её глазах совсем уж неучем. – Но интересуюсь хирургией. Историей, выдающимися хирургами прошлого.

– Ну, что ж, – согласилась Лена. – О вкусах не спорят. Но картина Куинджи в своё время стала настоящим событием в мире искусства. Чтобы посмотреть её, люди с ночи занимали очередь. Она в зале висела одна, потому что приходило много народа смотреть именно её. Создавалось впечатление, что это не картина, а открытое окно, из которого виден Днепр в лунном свете. Были художники, которые заглядывали за картину, думая, что Куинджи как-то подсвечивает её.  Это был выдающийся мастер-пейзажист. Кстати, в Академии художеств, где он преподавал, многие ученики Шишкина перешли к нему…

– Почему же ты не стала искусствоведом, экскурсоводом? Не работаешь в музее?

– Потому, – ответила она, – что увлеклась медициной. Я – увлекающаяся натура.

– У нас много общего, – улыбнулся он.

 А когда Елена собралась уходить, Василий попросил разрешение её проводить.

– Я не против, но живу далеко. Правда, станция метро «Молодёжная» находится прямо у нашего дома. Вот, до метро и проводи!

Но в метро Василий взял два билета.

– Это уже лишнее, – сказала девушка. – Я бы сама доехала. Ещё не так поздно.

– А вдруг на тебя нападут хулиганы?! – улыбнулся Василий. 

– Зачем? – с упрёком спросила Елена, которой эта его настойчивость очень нравилась.

– Похитят. На Кавказе принято воровать невест.

–Я уже невеста? – улыбнулась девушка.

–Я не заслуживаю роли жениха?

– Почему же? – продолжала улыбаться Елена. – Каждый солдат в кармане должен носить генеральские погоны. Мечтать не вредно! А ты ни в институте, ни в школе не увлекался девочками?

– Не поверишь: не увлекался. Но, думаю, я немного потерял. А ты? – спросил Василий и взглянул в её глаза.

Елена смутилась, и ответила:

– В этом я на тебя не похожа. Не буду скрывать, легко увлекалась… Но никогда не позволяла себе ничего лишнего. И, там не менее чем больше опыта, тем меньше хочется к нему возвращаться…

Василий узнал, что Елена снимает комнату вместе с подругой, которая учится в «Бауманке».

– Но с Галей я тебя знакомить не буду. Она до безобразия прекрасна, очень уж эффектна и умна. Отобьёт тебя у меня, – улыбаясь, сказала Елена.

Вышли из метро, и он почувствовал, что не хочет с нею расставаться, и он предложил в субботу пойти куда-нибудь погулять. Она согласилась.

Вернулся Василий около двенадцати ночи.

С тех пор Василий и Елена стали регулярно встречаться в институте, в выходные дни ходили в театры, музеи, на концерты. А через полгода они поняли, что жить друг без друга не могут.

Елена была родом из Орла. Жила у бабушки. Её отца послали в командировку, и с ним напросилась поехать и её мама.

– В школе сейчас каникулы, – сказала она. – К тому же я никогда на Западной Украине не была. Ты будешь работать, а я познакомлюсь с Черновцами. Говорят, там прекрасный театр…

– Но я буду не в самих Черновцах, а в Заставнянском районе. Там есть большое село – Окна Буковины.  А рядом на Днестре – Бредок.

– Ну и что? Я познакомлюсь с жизнью гуцулов. Короче: решено. Я еду с тобой!

Оставив дочурку у матери отца, они уехали, рассчитывая, что эта командировка продлится не более недели.

Но случилось горе. В первую же ночь бандеровцы  ночью ворвались в дом  директора  завода,  в котором остановились приехавшие из «Московии» гости, убили хозяина дома, его жену – врача районной больницы, и родителей Елены…

– Это случилось в 1948 году. Мне было двенадцать лет, – сказала Елена. – А в прошлом году  ушла из жизни и бабушка. Теперь я одна.

– Ты не одна, – тихо сказал Василий. – Теперь у тебя есть я.

Через полгода Василий сообщил родителям, что они с Леной решили оформить свои отношения.

Его сообщение Нину Васильевну обрадовало, а Андрей Андреевич сказал, что в их квартире места хватит.

Вскоре они расписались в загсе, и Елена переехала  к мужу.

На  свадьбу племянника приехал Павел с Татьяной. Пришли Владимир Михайлович Мясищев с супругой, Евгений с Марией, девушкой, с которой он последнее время не расставался.  Была и Галина, подруга Елены, с которой она снимала комнату на Молодёжной.  Всего за столом сидело одиннадцать человек. Места всем хватило.

По этому поводу Нина Васильевна приготовила уху из сазана, сварила донских раков, привезенных Павлом и Татьяной. Пили вино, которое делал Павел из винограда, растущего в их дворе. Владимир Михайлович Мясищев к столу принёс бутылочку армянского коньяка.

– Искал марочный, – говорил он, – а меня убеждали, что обычный трёхзвёздочный  – самый лучший. Недаром, говорят,  именно его пил Черчилль. Впрочем, я мало верю сказкам, потому что говорил мне это продавец, у которого не было марочного коньяка.

Потом включили проигрыватель, слушали вальсы Штрауса, песни Утёсова, Козина, Александровича… Потом, пели под гитару, на которой мастерски играл Евгений. Когда-то по настоянию родителей он посещал кружок бальных танцев и учился в музыкальной школе. 

Все пили за молодых, говорили тосты, кричали «Горько!».

Потом Мария, с которой пришёл Евгений, взяла слово.

– Дорогие Елена и Василий! Я хочу вам пожелать любви крепкой, уважения друг к другу! Чаща улыбайтесь. Говорят, это лучшее лекарство от всех болезней!  И, конечно же, детей побольше! Хорошо, когда в доме много детей! Будьте счастливы!

Все поддержали её тост, выпили вино. Поставив пустой бокал на стол, она взглянула на Евгения. И он смотрел на неё. Их взгляды встретились, и он прочёл в её глазах упрёк: «Чего же ты медлишь?  Мы же давно знаем друг друга! Моему Мише нужен папа!».

Дети имеют обыкновение повторять ошибки родителей. И история Марии чем-то напоминала ситуацию, в которой оказалась её мама.

Отец её – участник обороны Сталинграда, был тяжело ранен в 1942 году, лежал в госпитале, где встретил свою любовь. Как позже узнала она, Наум Григорьевич  не был её родным отцом, а удочерил девочку, когда ей было семь лет. Родной  отец служил в органах и по настойчивой рекомендации начальства бросил их, так как национальность её матери могла повредить его карьере.  Шла война. Они жили в Казахстане, куда были эвакуированы. Мама работала медицинской сестрой в военном госпитале, а она там пошла в первый класс. Своего родного отца девочка не помнила.

После войны они вернулись в Сталинград. Квартира их превратилась в руины, и они все жили в полуподвальной комнате, в окна которой были видны только ноги проходящих по тротуару людей.

В школе Мария училась хорошо, и всегда мечтала быть журналисткой.

Диана Моисеевна, мать Марии, понимала, что  в Московский университет дочь не поступит. И не потому, что не сможет сдать вступительные  экзамены, а потому, что пятая графа в анкете не позволит ей осуществить свою мечту.

Посоветовавшись с мужем, она позвонила  генералу КГБ Григорьеву, родному отцу Марии. Тот согласился помочь дочери при условии, что она возьмёт его фамилию.

–  Я же не требую, чтобы она изменила отчество. А фамилию женщины меняют часто. Выйдет замуж, и сменит её. Я хочу, чтобы она знала, что у неё есть родной отец.

Диана Моисеевна, посоветовавшись с мужем, рассказала Марии историю её рождения и попросила  согласиться на смену фамилии.

Мария отказывалась, но её уговорил Наум Григорьевич, которого она считала своим отцом.

Так в 1951 году Мария Наумовна Григорьева  оказалась в Московском университете на факультете журналистики в одной группе с Евгением.

После окончания университета Мария поступила в аспирантуру и устроилась работать корреспондентом в журнале «Новый мир». А  в 1956 году на  новогоднем вечере Мария впервые влюбилась в рослого красавца, прекрасно знающего японский язык и работавший в институте востоковедения академии наук СССР.

Дело шло к свадьбе. Молодые должны были поехать в Волгоград и познакомиться с его родными. Но вдруг жених исчез. По настоятельному требованию своего руководителя  Михаил Кирсанов прервал все отношения с невестой-еврейкой.  Он не знал тогда, что Мария была беременна.

В январе 1958 года  в Волгограде Мария родила сына, которого назвала Михаилом. А через год, по настоянию матери, она оставила ей малыша и вернулась в Москву.


Пятого марта 1953 года умер Сталин. Многие искренне переживали, плакали, говорили, что не знают, как будут жить без него. В газетах публиковали некрологи, посвящённые вождю.

На траурном митинге, состоявшемся по этому поводу в МГУ,  Екатерина Воронина с волнением что-то говорила и все видели,  что она плакала.


                ВЛАДИМИР МИХАЙЛОВИЧ МЯСИЩЕВ

Нина Васильевна работала в новом отделе, который занимался изучением методов повышения сопротивляемости, иммунной защиты. Понимая, как важно это при лечении, настояла, чтобы в отдел были возвращены уволенные из генетической лаборатории сотрудники. А на учёном Совете утвердили тему её докторской диссертации.

Не прошло и трёх лет, и на XX съезде КПСС новый  генеральный секретарь вылил ушат грязи на Сталина, перед которым ещё недавно пресмыкался. Обвинил его в культе личности и злоупотреблении властью. Однако в своём докладе не упомянул тех (и себя, в том числе), кто ему в этом помогал, подпевал, потворствовал. Потому и речь его была не критикой, а мщением за смерть сына, за все унижения, которые ему пришлось пережить.

–  По свидетельству Хрущёва, Сталин совершенно не разбирался в военных вопросах, – сказал Андрей Андреевич Владимиру Михайловичу Мясищеву, пришедшему к ним в гости.– Но  разговоры о том, что мы выиграли войну «вопреки» Сталину – глупость! Страна, управляемая никчемным руководителем не могла выиграть  самую страшную войну в истории человечества.

– В  тридцатые годы жутким палачом был Хрущёв, – воскликнул Владимир Михайлович, – а теперь «разоблачает» культ личности, который всеми силами создавал. Был первым подхалимом и сволочью. Под расстрельными списками тысяч и тысяч людей стоит его подпись.

– Всё это я знаю. Сколько можно об этом говорить? – сказал Андрей Андреевич, наливая в  кружки пиво и протягивая одну другу.

Тот сделал несколько глотков, и продолжал:

– Когда Хрущёву нужно было облить грязью Сталина, он говорил, что хотел. Но есть свидетельства многих военачальников, которые в своих воспоминаниях писали совсем иное. И писали уже тогда, когда Сталин умер.  Я тебе давал читать воспоминания маршала Василевского, который считал, что Сталин, как Верховный главнокомандующий, всегда был на высоте. А Баграмян так и говорил, что Сталин был  не только выдающимся политическим деятелем современности, но также и хорошо подготовленным в вопросах военной теории и практики военачальник. А когда Хрущёв попросил Рокоссовского написать какую-нибудь гадость про Сталина, тот отказался, и на следующий день, придя на службу, ему вручили приказ о том, что он снят с должности.

– Всё, как всегда, – кивнул Андрей Андреевич. – Я думал, что хотя бы в партийном руководстве такого нет. Увы! Ошибался. 

– Ошибался.

– Этот параноидальный страх был настолько сильным, что народы Советского Союза  до сих пор цепенеют перед  высоким начальством, забыв, что не они, а власти наняты народом на работу и в любой момент могут их уволить.

– Не смеши меня! У нас никто никого не наминал на работу. Выборы из одного кандидата – не маразм?

Владимир Михайлович удивлялся наивности друга.

– Многие палачи сталинской эпохи избежали заслуженного наказания и спокойно умерли в своих постелях, – продолжал он. – А сейчас есть люди, которые их оправдывают. Говорят, что в те времена иначе нельзя было жить. Ерунда!

– Но народ должен знать правду, – настойчиво повторял Андрей Андреевич. – Кто кем был и что стоят их красивые слова. 

– Сталин был реалистом, – продолжал после небольшой паузы Владимир Михайлович. – Он трезво оценивал всю совокупность факторов мировой политики, и вырабатывал стратегию развития страны. Поэтому не совсем правильно оценивать его исключительно моральными категориями.

– В этом, собственно, разница в нашей оценке, – сказал Андрей Андреевич. – Знаю, что твою позицию поддерживают государственники, ставящие интересы страны выше интересов отдельного человека. Но я считаю аморальным,  когда  во имя утверждения идеи были уничтожены сотни тысяч, даже миллионы людей. Старики, женщины, дети…

– А разве сегодня не так? – спросил Владимир Михайлович. – Многие пытались ему подражать. Только у них мало что получается. Разве культ личности Хрущёва чем-то принципиально отличается от  культа Сталина, который он так рьяно критиковал на Двадцатом съезде? Сталинизм и сегодня является нашей реальностью. Потому и не утихают споры о нём. Интересы общества, страны всегда стояли, и будут стоять выше интересов одного человека.

– Одного! Но не миллионов! – подчеркнул Андрей Андреевич.

– Значит, всё дело не в принципе, а в количестве? – спросил Владимир Михайлович, останавливаясь перед ним. – А когда во время военных действий командующий посылает на верную гибель армию, чтобы в конечном итоге победить, это допустимо? Сталин мощью своего интеллекта сумел переделать шестую часть земного шара.

– О чём ты?! – воскликнул Андрей Андреевич, тоже встав с кресла. Подумал, что Мясищев специально его дразнит.  – Сталин врагами считал всех, кто не разделял его мнения.  Казаков, например, позволивших не согласиться с ним, убивали без суда и следствия.  Приказал жечь восставшие хутора и станицы, беспощадно расстреливать всех без исключения лиц, принимавших прямое или косвенное участие в восстании, расстреливать каждого пятого или десятого взрослого мужчину этих хуторов и брать заложников из соседних хуторов.  Кстати, всё это предписывал им делать  добрый дедушка Ленин, миф о котором внушали детям. Чем они отличались от фашистов?! Те подобное творили во время Великой Отечественной войны!

– В тебе казачья кровь взыграла. Революция должна была защищаться, – повторил Владимир Михайлович.– Что ты меня убеждаешь в том, что я и сам знаю?! – сказал он. – Сталин был жестоким правителем. Своих оппонентов рассматривал как личных врагов.

Андрей Андреевич взглянул на друга, и снова сел в кресло, говоря:

– Прекрасная система доказательств! Есть такая притча: к врачу пришла девица и стала жаловаться, что у неё ничего нет  – ни друзей, ни приличной зарплаты , ни машины… Да и молодость ушла.

Врач внимательно посмотрел на неё и добавил: «Конечно, у вас много чего нет – тяжёлой болезни, больших долгов, инвалидности… Вы посмотрите на весь список, и настроение улучшится».

– Но ты забыл  финал этой истории, – усмехнулся Владимир Михайлович. – А финал, насколько я помню, звучит в рекомендации этого доктора так: «Главное –  сохранить страну, её свободу. Мы всё перетерпим, только бы выжить. Цените то, что у нас есть»! Это для Сталина было самым важным. Понимал: попади мы  под власть фашистов или кого-то ещё – погибнет народа ещё больше. А у него была цель. Всё остальное он рассматривал, как издержки. Была же пословица: «Лес рубят – щепки летят». Важно было на оказаться щепкой.

– Мне кажется, средства должны быть нравственными! – повторил Андрей Андреевич.

– Но, то, что казалось нравственным в прошлом, может  сегодня быть безнравственным. Время всё меняет! Нельзя забывать, что при его правлении мы создали мощное государство, которое смогло победить фашизм!

– Меня интересует именно моральный аспект сталинской инквизиции,– упрямо повторял Андрей Андреевич. – Погибли миллионы ни в чём не повинных людей.  Были депортированы целые народы, и каждый пятый не дожил до конца пути. Считай, что до сорок первого года мы перенесли не менее страшную войну.

– Мне кажется, эти цифры сильно преувеличены.

– Когда кажется, нужно креститься. Впрочем, я забыл: мы же атеисты. И я в церковь не хожу, хотя в свете последних исследований есть о чём подумать. Достаточно почитать Пригожина, внучку Бехтерева и ещё многих совсем неглупых людей. Но это всё ещё не доказывает, что Он есть.

– Сейчас на Сталина можно валить всё что угодно. Ответить он не может, – глухо проговорил Владимир Михайлович.– Оценивать его нужно, учитывая всё, что он сделал. И плохое, и хорошее.

Он посмотрел на часы.

– Как время летит…

– Сегодня оправдать можно всё. Главное, ловко обработать мозги пропагандой.

В кабинет вошла Нина Васильевна. Послушав спор, попыталась перевести разговор на другую тему и внести хоть немного позитива.

– Ключевой вопрос математики: не все ли равно, кто у нас у власти? – махнула она рукой. – Вы же знаете, в чём сила москитов?

– В подавляющем большинстве.

– Вот именно. Ничего не изменится, – убеждённо произнёсла она. – Везде и всегда государство похоже на велосипед: наверху руль, внизу – цепи. Но говорить об этом не стоит. Сталина давно нет, но сталинизм не исчез.

– Думаешь, нас подслушивают? Кому мы нужны?!

– Техника такая, что если потребуется, подслушивать и подсматривать они  смогут даже под одеялом, – ответил Мясищев. – А что касается моральных ограничителей – мне кажется, они должны быть у всех.

– Тебе «кажется»! – удивился Андрей Андреевич. – У Бога могут быть иные представления о добре и зле. Другая сетка координат. Ты  считаешь, что Сталин был государственником, и укрепление страны была его идеей.

– Но разве это плохо? – спросил Владимир Михайлович. – Победили бы мы фашистов?

– С большими или меньшими потерями, с помощью США и Англии, или без неё, но мы победили бы! Но ты имеешь право на своё мнение.

– Тебя не поймёшь. То ты его осуждаешь. То оправдываешь.

Андрей Андреевич взглянул на жену. Для него её мнение было значимым.

– В том-то и дело, – сказала она, – что в любом человеке, в любом явлении совмещается  хорошее и плохое, гений и злодей, плюс и минус. А судить нужно по результату того, что сделано.

– Моцарт и Сальери! – воскликнул Владимир Михайлович. –   Сталин-то был убеждён, что ему открыта Истина. Всё, что происходило в те годы, делалось или по его инициативе, или по его приказу. И хорошее, и плохое. 


Многие ближайшие помощники и соучастники преступлений Сталина пытались смыть кровь со своих рук.  Берия, например, свернул «Дело врачей», выступил с инициативой о реабилитации невинно арестованных. Утвердил указ «Об амнистии», согласно которому из мест заключения надлежало освободить около двух миллионов человек. Издал приказ «О запрещении применения к арестованным каких-либо мер принуждения и физического воздействия».  Он  чувствовал свою вину. Но его терзали не столько угрызения совести, сколько страх перед тем, что могло с ним случиться. Этот страх разоблачения владел всеми, кто был во власти. Ему казалось, что он достиг своей цели и близок к тому, чтобы занять место хозяина. Но переоценил свои силы и проиграл.

Его арестовали через три месяца после смерти Сталина, в июне 1953 года на совещании Совета Министров. Борьба за власть не имела моральных ограничителей. Никто ничего не собирался доказывать. По сигналу Хрущёва, в зал вошла группа генералов во главе с маршалом Жуковым, и арестовали  всесильного министра.

Вместе с ним была арестована вся его свора волкодавов.  По старым правилам суд был быстрым. Берию расстреляли в тот же день в бункере штаба Московского военного округа.

А в и¬юне про¬изошли вол¬не¬ния в ГДР, ко¬торое безжалостно и жестоко подавили «верные друзья», – доблестные со¬вет¬ски¬е вой¬ска¬. Уже не было ни Сталина, ни Берии.

Хрущёв обвинял Сталина в волюнтаризме, в стремлении реализовать желаемые цели без учёта объективных обстоятельств и возможных последствий, в  поведении. Его действия можно было характеризовать фразой: «чё хочу, то и ворочу». А сам «подарил» Крым Украине, не заручившись согласием Верховного Совета на столь щедрый жест, что требовала Конституция СССР.  Это ли не был волюнтаризм?!

Он стал демонтировать страну, которую возводил его предшественник на протяжении двух десятков лет. Уничтожил почти уже построенный оке¬ан¬ский во¬ен¬ный флот. Про¬вёл ар¬мей¬скую ре¬фор¬му и сок¬ра¬щение ар¬мии.

Кам¬па¬ния против Ста¬лина привела, в конце концов, к раз¬ры¬ву от¬но¬шений с Ал¬ба¬ни¬ей, Ки¬таем, обвинивших его в ревизионизме...


Нина Васильевна видела, что Вла¬димир Михайлович  был чем-то расстроен.

– Что случилось? – встревожено спросила она. – И зачем ты принёс это вино?

– Во-первых, это вино Новочеркасского института виноградарства и виноделия, – ответил Владимир Михайлович. – Мне казалось, что вам будет приятно выпить бокал донского вина. А, во-вторых,  я только сейчас понял, каким был дураком.

– Хорошо, что понял. Было бы хуже, если бы так и оставался в неведении, – пошутил, Андрей Андреевич. 

– На улице морозно. Я приготовлю кофе, – сказала Нина Васильевна, собираясь выйти. Но Владимир Михайлович попросил её остаться.

– Когда мы шарашили в  Казани, у меня случился доверительный разговор с Туполевым. Он намекал на то, что не всё так хорошо, как нам стараются внушить  наши газеты и радио.

И Андрей Андреевич вспомнил свой разговор с Туполевым в 1941 году, после которого он долго был под впечатлением, и никак не мог понять: неужели всё, что говорил он – правда?!

А Владимир Михайлович продолжал вспоминать.

–  Не помню, как возник тот наш разговор. Но Туполев в тот день тоже был чем-то расстроен. Посмотрел на меня, как на несмышлёныша, и  с удивлением спросил:

– Неужели ты настолько наивен? Думал, что ты умнее. Никакой демократии у нас нет и быть не может. Демократия – такая же фантазия, как и коммунизм. Выборы, когда в бюллетене один кандидат  – фикция. Помнишь, – говорил он с какой-то злостью, – сказку Андерсена  «Новое платья короля»? Все видели короля голым, но восторгались его новым платьем, чтобы не показаться дураками… 

А я, недоумок, ему не верил, – вынужден был признаться Андрей Андреевич. – Он уже давно разменял шестой десяток, а я только готовился отметить своё сорокалетие.  Всегда считал его своим  Учителем. Не понимал, зачем он мне это говорит. Оказалось, Андрей Николаевич предостерегал меня от скоропалительных оценок и решений.

– Да что такое сказал Хрущёв, чего мы прежде не знали? – воскликнула Нина Васильевна. – У нас в институте многие меняют взгляды. Говорят, что у них, точно пелена спала с глаз. И, надо быть справедливым: они услышали то, о чём не принято было говорить.  За все годы, когда был у власти Сталин, скольких прекрасных учёных, инженеров, просто прекрасных людей лишилась страна... Достаточно вспомнить генетиков…

Владимир Михайлович присел к столу и добавил:

– Дело-то в том, что не¬нависть ко все¬му ста¬лин¬ско¬му  у Хру¬ща появилась из-за личной обиды. Во вре¬мя вой¬ны его алкаш-сы¬н зас¬тре¬лил май¬ора. По за¬конам во¬ен¬но¬го вре¬мени за это прес¬тупле¬ние по¬лагал¬ся расс¬трел. При этом он и ра-ньше «ба¬ловал¬ся» ору¬жи¬ем. Ста¬лин тогда по¬шёл навс¬тре¬чу  молодому члену военного Совета. Замял тогда де¬ло. Ему да-ли воз¬можность чес¬тно во¬евать. И вот те¬перь он со¬вер¬шил убий¬ство. А пос¬коль¬ку Ста¬лин ко всем, в том чис¬ле и к сво¬им де¬тям, под¬хо¬дил с од¬ной мер¬кой, то для сы¬на Хру¬щёва ис-клю¬чения де¬лать не стал. Теперь Хрущ  мстит Сталину за смерть сына. Заявил на съезде, что  «Миф о Сталине – продолжателе дела Ленина, развенчан». Нет, как вам нравится?! «Миф о Сталине!..». Но почувствовав напряжение зала, всё же добавил: «При этом нельзя умолять его значения в Победе над фашистской Германией».

–  Пока не понимаю, что тебя так поразило? Сталина Хрущёв обвинил в извращении социалистических идей и строительства коммунизма, – согласно кивнул Андрей Андреевич. – Основной упор  делал на  его вину, обходя стороной злоупотребления властью его помощников и соратников. Но, сам того не понимая, раскрыл механизм репрессий и государственного террора.

– Только те, кто лежат в братских могилах на погостах ГУЛАГа, так и будут лежать безымянными…– грустно добавил Владимир Михайлович.

– Да… Это так. Издать бы книгу, в которой назвать имена всех безвинно погибших. Только, кто тогда вёл счёт тех несчастных? Кто знает их имена?! Их лишили не только свободы, но и имени, фамилии. Оставили только номера. Каких людей угробили, сволочи!–  кивнул Андрей Андреевич. 

Нина Васильевна вышла в кухню. Нужно было организовать закуску.

– У нас лживое государство, подлая и жестокая социальная система, – продолжал возмущаться  Мясищев. – Мы уничтожаем свой народ, а управлять нами избрали бандитов, живущих не по закону, а по понятиям. Сегодня стали кричать, что должно исчезнуть поколение «рабов», воспитанное Сталиным, чтобы возникло новое поколение, и всё у нас изменилось.

– Должно будет уйти ни одно поколение сентиментальных фанатиков, – сказала Нина Васильевна, сервируя стол, – измениться культура, чтобы люди по-новому взглянули на то, «что такое хорошо, и что такое плохо».

– И что нового мне  сказал Туполев? Или раньше, когда я  чалился в шарашке, этого не знал? – пожал плечами  Владимир Михайлович. – Но, как мне кажется, руководить такой страной, как наша, иначе нельзя. Мы – не княжество Монако, не Швейцария. У нас огромная страна и множество народов, народностей, имеющих свои традиции, религии, менталитет.

Друзья сидели за столом, пили вино, привезённое из Новочеркасска, и  продолжали убеждать друг друга в том, в чём у них было одинаковое мнение.

– А у нас закрыли все работы по генетике, – сказала  Нина Васильевна. – Директору института  ясно дали понять: сегодня хромосомная теория, согласно которой передаётся наследственность, считается ошибочной. Работы немецкого зоолога Августа Вейсмана, американского биолога, лауреата Нобелевской премии Томаса Ханта Моргана, а также австрийского ботаника и монаха Грегора Менделя – основоположников современной генетики, велено считать лженаукой.

– Неужели они не понимают, что политика, никакого отношения к хромосомам не имеет? – удивился Владимир Михайлович.

– Всё понимают. Только, что они могли поделать? Оказаться  в «шарашке»,  или составить компанию тем безымянным в братской могиле? Невесёлая перспектива, согласитесь.

– О чём ты говоришь, Ниночка?! – воскликнул Владимир Михайлович. – Вся страна наша – огромная шарашка, где и жизнь течёт по понятиям. И паханы есть, и шестёрки. В этом всё дело! Идеотизм!

– К чёрту вино! – сказал Андрей Андреевич, отставляя свой бокал и обращаясь к жене. –  Принеси, пожалуйста, Ниночка, бутылку водки, и что-нибудь существенное. Владимир Михайлович приехал к нам прямо с работы.

Нина Васильевна пошла в кухню, и через несколько минут на столе уже стояла бутылка «Московской», нарезанные  сыр, колбаса…  Доставая рюмки из буфета, продолжала рассказывать:

– Тогда заместитель директора по науке предложил мне  работу в новом отделе. Говорил, что всё это – временно, что генетику признают во всём мире, и всё вернётся на круги своя.

– Что-то ты часто стала рассказывать об этом заместителе по науке, – улыбнулся Андрей Андреевич. – Пора мне с ним познакомиться.

– Не претворяйся, что ты ревнуешь. Мне так хотелось увидеть, как ты это будешь делать, – сказала Нина Васильевна. – Дуэли сейчас не в моде. Морду бить ты не привык. К тому же он этого не заслуживает. Ревнуй меня, пожалуйста. Только интеллигентно.

 – Ревность, это боязнь сравнения, – улыбнулся Андрей Андреевич. – А я ничего не боюсь. Знаю себя. Верю тебе.

Мы – мирные люди, но наш бронепоезд
Стоит на запасном пути!

– Мне тоже кажется, – сказал Владимир Михайлович, – что гонения на генетиков было делом глупым и вредным. Научная истина остаётся таковой вне зависимости от политических или религиозных взглядов.

– Ладно. Давайте выпьем, –  сказал Андрей Андреевич, разливая «Московскую». – И, хватит об этом.

Друзья выпили, а Владимир Михайлович, который, видимо, уже был под градусом, когда пришёл к Михайловым, продолжил:

– Сажали за шутку, анекдот, просто мнение. И как при таких порядках мог вольно дышать простой советский человек?!

Андрей Андреевич задумчиво проговорил:

– Методы достижения цели, должны быть нравственными. Причины внутри нас, снаружи только оправдания. Потеря морали, нравственности, – самое страшное, что происходит. И я боюсь, что мы не выдержим… можем сломаться, и погубить дело, за которое было отдано столько жизней. Да, было много несправедливости и крови. Но была страна, которую мы не имеем право потерять. Я всё время думаю об этом, и от этих мыслей у меня начинает болеть сердце.

Владимир Михайлович, решил перевести тему разговора на что-нибудь не такое мрачное. Громко произнёс:

– Не кажется ли вам, дорогие друзья, что это просто невежливо. Я вам принёс донское вино, а вы  отказываетесь его пить! У меня появился студент из ваших краёв. Он и привёз его. 

Он разлил вино в  бокалы, чокнулся с другом и его женой, выпил, и задумчиво произнёс:

– Любой правитель, в том числе и Сталин,  не волен в своих поступках. Он живёт не в безвоздушном пространстве. В политике нет таких понятий, как нравственность, мораль. Есть только интересы страны, группы лиц… 

– Мне кажется, – заметила Нина Васильевна, – после войны Сталин уже никого не боялся.

– А Жукова? – воскликнул Владимир Михайлович.  – Не мог терпеть рядом с собой «Маршала Победы», трижды героя. Ревновал к  его славе и услал  его подальше.

– Сталина преследовал страх, –  добавил Андрей Андреевич. – Менял соратников, отыгравших свою роль.

–  Ну да, – согласно кивнула Нина Васильевна. – «Мавр сделал своё дело, мавр может уходить». Но это уже наша паранойя. Есть версии, что Фрунзе, Кирова, Жданова, Горького, Маяковского, Бехтерева и многих других убили по его приказу. Но, доказательств тому нет.

– Мне кажется, – сказал Андрей Андреевич, –  при¬час-тнос¬ть Ста¬лина к смер¬ти Кирова – вы¬дум¬ка. По заданию Хруща комиссия из двенадцати человек искала доказательства его вины. Результаты работы  той комиссии Хру¬щ запретил публиковать.

– А знаете ли вы, – вдруг громко, точно что-то вспомнив, сказал Владимир Михайлович,  – что Сталин за арест Ту¬поле¬ва и дру¬гих ави¬аконс¬трук¬то¬ров винил бывшего наркома ави¬аци¬он¬ной про¬мыш¬леннос¬ти, старшего брата Когановича? Его сня¬ли с пос¬та, объ¬яви¬ли вы¬говор. Но он продолжал работать. А пос¬ле на¬чала вой¬ны об¬ви¬нили во вре-дитель¬стве – ви¬димо, всплы¬ли но¬вые фак¬ты. Для проверки  бы¬ла соз¬да¬на ко¬мис¬сия во гла¬ве с Ми¬ко¬яном. В его кабинете состоялось заседание этой комиссии. Михаил выслушал обвинения, потом тихо спросил Микояна, где у него туалет. Про¬шел туда, и... зас¬тре¬лил¬ся. Вот такая история…

Видя, что муж достал из пачки папиросу, Нина Васильевна сказала:

– Выйдите на балкон. Владимир Михайлович тоже хочет курить. Я же вижу.

Друзья вышли на балкон.

Владимир Михайлович  закурил. Увидев, что Андрей Андреевич достал из кармана пачку «Беломорканала», протянул ему «Казбек».

– Всё экономишь?

– Привык, – ответил Андрей Андреевич.

Владимир Михайлович посмотрел на площадь. 

Внизу  куда-то спешили люди, проезжали машины.

– А город живёт, – сказал он. – Люди торопятся куда-то. Машин стало много на дорогах.  А там все передрались, как пауки в банке.

– Пауки в банке…– эхом повторил Андрей Андреевич, о чём-то напряжённо думая.

Вернувшись в комнату, они сели снова к столу.  Владимир Михайлович наполнил рюмки водкой. Взглянул на друга, и произнёс:

– Мы  пережили …

– Переживаем, – перебил его Андрей Андреевич, взяв рюмку, – смутные времена.

– Но и мы не такие уж белые и пушистые. Достаточно вспомнить  Бе¬ла Кун, Землячку, у которых руки по локоть в крови, – заметил Владимир Михайлович. –  И, конечно же, Ягоду и Ежова, Берию и целую армию садистов, пользующиеся вседозволенностью. Депортацию народов.  Потому и говорим: смутные времена. Об этом нельзя забывать. И я предлагаю выпить за всех, попавших в этот водоворот смутного времени, за то, чтобы  об этом мы не забывали.


На следующий день Мясищев  снова пришёл к Михайловым рано утром. Нина Васильевна поняла: что-то произошло, а он всё не решается сказать.

– Садитесь. Сейчас будем завтракать, – сказала она. – Я же вижу, что вас что-то сильно волнует, и пришли вы к нам не для политических разговоров.

Мясищев промолчал, не зная, с чего начать. Потом, всё же, пересиливая себя, спросил, может ли она организовать в своём институте консультацию его жены.

– Что случилось? – встревожилась Нина Васильевна.

– Янина была в женской консультации, а там врач нащупала какое-то образование в левой молочной железе  и направила её к онкологу. Я мало что понимаю в медицине, а Янина уже неделю плачет. А идти  боится.

– Понедельник у нас сумасшедший день, – ответила Нина Васильевна. – Привозите её во вторник. Только, пусть ничего не ест. Мы сразу же сделаем все анализы.

Андрей Андреевич, видя состояние друга, предложил выпить по рюмочке.

– Тебе нужно немного успокоиться.

Владимир Михайлович  сам налил из стоящей на столе бутылки в рюмку водку.

– Что, меня никто не поддержит?

Андрей Андреевич наполнил и свою рюмку.

– Чтобы всё обошлось. Я  уверен, что всё будет хорошо, – сказал он, и чокнулся с другом.

Выпили. Помолчали.

Владимир Михайлович не хотел говорить о болезни жены. Боялся даже думать об этом. Взглянув на друга, сказал: 

– Вот ещё что: в  марте Галлай поднял в воздух мой новый самолёт. В полёте сначала возникла проблема с управлением, потом отказал один двигатель, но самолёт удалось посадить. На земле неполадки быстро нашли и устранили. За всё это я в прошлые времена оказался бы в какой-нибудь шарашке. Но пока не трогают. Даже говорят, что запустят самолёт в серию.

– Вы уж очень сильно себя нагрузили, – заметила Нина Васильевна. – И декан самолётостроительного факультета, и руководитель КБ.

– Не проектировать самолёты не могу. Вот и пришёл, чтобы посоветоваться. Сам лично дважды проверял всё. Хорошо, что испытатель не погиб и машину смог посадить. Хотел спросить у тебя: ты знаком с ним?

 – Не знаком, но слышал о нём много хорошего. Говорят, Марк Лазаревич отличный лётчик.

– Хотел бы вас познакомить. Мне очень важно знать твоё мнение, ведь конструктор и испытатель – как иголка и нитка. Только я рисунки рисую, а он головой рискует из-за того, что я что-то не учёл…

– Испытателя легче оценить не за выпивкой, а в работе.  Я готов полететь с ним, только, как он к этому отнесётся?

– Нормально отнесётся. Я уже говорил с ним. Он о тебе тоже наслышан.

Они достали тетрадь, и принялись чертить какие-то графики, писать формулы. Нине Васильевне было неинтересно это слушать, и она стала собирать со стола.

Уже собираясь уходить, Владимир Михайлович проговорил:

– Как вы думаете, есть надежда, что в стране станет легче дышать, что у наших правителей наступит просветление в мозгах? Большинство руководителей страны не имеют образования.

– А, может, иначе просто невозможно управлять нашим государством,– сказал Андрей Андреевич. – Нужно быть наглым, чтобы идти во власть в стране, состоящей из противоречий. Порой думаю, может, лучше было бы иметь одно мировое правительство, которое бы давало народам основные законы.

Нина Васильевна, улыбнувшись, весело заметила:

– Идеалист! Впрочем, такие законы в большей части уже действуют. Это известные всем заповеди.

– Их тоже нарушают, – отреагировал Владимир Михайлович.

– Наверное, нет и быть не может законов, которые всех бы удовлетворяли, – сказал Андрей Андреевич. – Всё это – несбыточные мечтания. Коммунисты, заявили, что построят рай на Земле, писали свои законы, и… сами же их нарушали.

– Но, может, власть, не может быть иной? – заметил Владимир Михайлович. – Испокон веков принцип: «Ты мне, я тебе» был главным в любом обществе.  Но я верю, что колесо истории приведёт нас к лучшему будущему.

– Колесо истории не рассчитано на наши дороги, – усмехнулся Андрей Андреевич.

– У нас всё пропитано духом несвободы, дети наши лето проводят в пионерлагерях, говорим о зонах отдыха...


Во вторник с утра Нина Васильевна водила по кабинетам жену Владимира Михайловича. Тревоги оказались обоснованными. Её положили в клинику и стали готовить к операции.

Владимир Михайлович выглядел растерянным. Не знал, что делать, чем помочь жене.  Сколько с нею было пережито.  Когда-то, не дождавшись благословения родителей, они тайно обвенчались и уехали в Москву. А теперь жена заболела.

Нина Васильевна познакомила Владимира Михайловича с профессором, который после осмотра его жены, сказал:

– Не умирайте раньше времени. Это заболевание хорошо научились лечить. Важно не терять желания жить. Говорят же, что болеть можно, но нельзя чувствовать себя больным.

– Долго будет длиться операция?

– Это, когда как. Если всё будет хорошо, в чём я уверен, – не более десяти – пятнадцати минут. Если я немного ошибся, – может продлиться минут тридцать, сорок. Но в этом случае, потребуется лечение после операции. У Янины Евгеньевны, убеждён, будет первый вариант. Идите во двор, посидите на скамеечке, а через полчаса приходите, и я вам всё расскажу.

Владимир Михайлович так и сделал. Вышел во двор института, сел на свободную скамейку, и закурил, не заметив, что сидит под табличкой: «У нас не курят!».

Через полчаса к нему вышла медицинская сестра и сказала, что у его жены оказалась доброкачественное новообразование. Она уже в палате. Спит. И профессор сказал, чтобы он приехал за женой завтра часам к двенадцати.

Девушка собиралась уже уходить, когда Владимир Михайлович задержал её.

– Спасибо вам всем большое. Даже не знаю, чем вас отблагодарить!?

– Вы уже поблагодарили нас, – улыбнулась девушка. – Сказали спасибо!


Май в  1957 году был необычно жарким. Москва готовилась к Всемирному фестивалю молодёжи и студентов. Но Василию было не до гуляний: Елена – на девятом месяце беременности, но от академического отпуска отказалась и готовилась к государственным экзаменам.

 Василий взял на работе отпуск. Он очень волновался и старался вечерами, когда спадала дневная жара, «выгуливать жену».

Как-то вечером за ужином Нина Васильевна рассказала мужу о том, что просила заместителем директора института обратиться в медицинский институт с просьбой  направить Васю  в наш  НИИ.

– И что Семёнов? – спросил Андрей Андреевич.

– Сказал, чтобы Вася зашёл к нему завтра часам к четырём.

На следующий день ровно в четыре Василий вошёл в кабинет заведующего.

Владимир Валерьевич, высокий мужчина с короткими седыми волосами, внимательно взглянул на него и предложил присесть к столу.

– Расскажите о себе.

– Рассказывать пока особенно не о чём. В пятьдесят первом окончил школу, поступил в Первый медицинский.

– Легко поступили?

– Без  особой сложности.

– Понятно. И что дальше?

– Со второго курса работал санитаром, медбратом  в хирургической клинике. 

– Это я знаю. Кстати, кем работает ваш отец? Я его никогда не видел, хотя мужья наших сотрудниц иногда приходят к нам на праздники.

– Он – военный лётчик-испытатель.

– В каком звании?

– Генерал-майор, Герой Советского Союза…

– Надо же. А ваша матушка никогда не говорила об этом.

– Должность у него такая, говорить не рекомендуется.

– О себе вы можете не рассказывать. Я внимательно наблюдал за вами. Меня больше интересует, чем бы вы хотели заниматься. Есть ли у вас какие-то идеи. Ведь у нас не больница, а научно-исследовательский институт.

–  Работа, которая была опубликована в  журнале «Хирургия» посвящена оперативному контролю за сопротивляемостью организма…

– Но, это, скорее, работа, не имеющая отношения к хирургии. Этим занимаются патофизиологи.

–  Мне кажется, что хирург заинтересован иметь представление об иммунитете пациента. От этого может зависеть и объём операции, и послеоперационное лечение. Наконец, использование всех методов повышения сопротивляемости организма является тоже важной задачей такого исследования.

– Всё это мне знакомо, – недовольно проговорил Валерий Владимирович. – Профессор Рожнов говорит и о значении психологической защиты. Но он – психотерапевт. Вы же не будете гипнотизировать больных, которым предстоит операция?!

– Почему же? Я убеждён, что методы психотерапии должны применять врачи любой специальности. Центральная нервная система мобилизует и направляет защитные силы организма. Сегодня можно считать установленным, что условные рефлексы не объясняют всех механизмов психической деятельности. Психическая деятельность включает в себя огромный пласт бессознательного, эмоциональные переживания, наконец, характер личности человека.

– Вы предлагаете лечить наших больных психотерапией?!

– В происхождении и течении заболеваний, – горячо заговорил юноша, – существенную роль играют психические факторы.  Об этом говорили Иноземцев, Педжет, Пирогов, Руднев, Захарьин… А известный советский терапевт  Лурия ввёл в практику понятие «внутренней картины» болезни.  Она зависит от совершенства компенсаторных стабилизирующих механизмов.  Значение психотерапии в комплексе мер по повышению неспецифической сопротивляемости организма признается многими зарубежными исследователями, да и старые доктора это признают.

Василий на эту тему мог говорить много, цитировать корифеев, а Владимир Валерьевич с удивлением слушал юношу и не хотел его перебивать. Но, поняв, что он увлёкся, Василий в заключение сказал, что врач  должен всегда надеяться сам и оставлять надежду больному даже тогда, когда состояние больного безнадёжное. Врач должен дать надежду пациенту.

– Ну, разве чтобы просто успокоить взволнованного больного?.. – произнёс, улыбаясь, Владимир Валерьевич.

Было видно, что ему понравилось то, что молодой человек не стесняется высказывать своё  мнение.

– Опухолевая болезнь лечится комплексом методов, – упрямо повторил Василий.– Среди них должна быть и психотерапия. Известны случаи, когда психическая травма служила причиной генерализации процесса.

– Мне известны такие случаи. У больной, которая узнала, что муж бросил её, буквально через неделю было диагностированы множественные метастазы.

– А сколько случаев, когда больные отказываются от лечения, от операции?!

– Теоретически  можно это обосновать. Ну, что ж. Можно, конечно, попробовать. Вы, Василий Андреевич, подготовьте краткое сообщение о том, чем вы собираетесь заниматься. Расскажите о возможностях психотерапии в клинике. Приведите литературу. На ближайшей врачебной конференции мы вас послушаем. Сообщение не должно превышать по времени двадцати пяти – тридцати минут.

Владимир Валерьевич встал, давая понять, что встреча закончена. Пожимая на прощание его руку, профессор заметил:

– Первый принцип врача: не навреди. Нельзя допустить, чтобы больные, успокоенные психотерапевтом, затянули начало специального лечения, когда ещё можно помочь больному.  Психотерапия должна быть частью в комплексе лечебных мер.  Нужно использовать все методы, которые повысят сопротивляемость больного болезни. Думаю, здесь вы найдёте единомышленников. Я официально обращусь к нашему руководству, чтобы написали письмо в медицинский институт и попросили направить вас к нам. Так и передайте своей матушке. Она у вас большая умница, и высокой пробы Человек. Не огорчайте её.


По дороге домой Василий думал о том, что нужно подробнее познакомиться с работами Селье, Рожнова, Бассина. Вообще, освежить в памяти  вопросы физиологии, биохимии, эндокринологии. Контроль состояния сопротивляемости должен быть оперативным. Тогда это будет иметь смысл…

Вечером он рассказал родителям и Елене о разговоре с заведующим клиникой, о том, что он с иронией отнёсся к идее включить в комплекс мер по повышению сопротивляемости и воздействие на психику больного.

Потом, переодевшись и освежившись под душем, сказал:

– Давайте ужинать! Голоден, как волк!

После обеда Елена поблагодарила Нину Васильевну и тихо добавила:

– Я смогу приступить к работе не раньше, чем через  три года, когда мы сможем отвести малыша в детский садик. В ясли я его не хотела бы водить.

– Всё будет хорошо, Леночка, – успокоила её Нина Васильевна. – Главное, ты не волнуйся. И мы малышу не чужие. Чем сможем – поможем! А как вы хотите его назвать?

– Если будет девочка, я хотела бы назвать дочь Надей. Мне всегда нравилось это имя.

– А если будет пацан, – сказал Андрей Андреевич, – назовите его Колей. Во-первых, Николаем звали твоего отца. А, во-вторых, был у меня друг  в шарашке. Прекрасной души человек. Светлая голова. Он многому меня научил, и, прежде всего, нестандартным подходам, независимому мышлению, наконец, пониманию того, что происходило. Он погиб при пытках на допросе, когда от него требовали назвать тех, с кем он делился своими мыслями. Он не назвал ни одного имени, и его убили… Я хотел бы сохранить память о нём. Хотел бы, чтобы наш внук был на него похож…


              БЕЛЫЙ ТАНЕЦ

Седьмого мая Елена родила мальчика. В это время Василий сдавал государственные экзамены. Из родильного дома встречали её и малыша Андрей Андреевич, и Нина Васильевна.

– Неужели Василий не успеет прийти? – волновалась Нина Васильевна.

– Первый государственный экзамен, – сказал Андрей Андреевич. – Не мог же он на него не ходить. Но я думаю, он сейчас придёт.

Василий вбежал с двумя букетами роз. Через минуту в сопровождении акушерки, вышла Елена, держа на руках малыша.   

Нужно ли говорить, как были счастливы Василий и его родители? Розы он вручил жене, обнял и поцеловал её. Потом другой букет  и бутылку шампанского вручил акушерке.

Нина Васильевна взяла на руки внука и все вышли к ожидавшей их машине.


Время пролетело быстро. В 1961 году  Колю отвели в садик. Забирала из садика внука обычно Нина Васильевна.

Вот уже три года Василий работал хирургом в хирургической клинике.

– Вечерами не так жарко, – сказал сыну Андрей Андреевич.    Вы с Леночкой хотя бы на часок выходите. Засиделись. Во время отпуска обязательно поезжайте на Дон. И отдохнёте, и  могилкам поклонитесь. Если не ошибаюсь, Леночка так на Дону и не была.

– Хорошо, батя. Поедем обязательно, – обещал Василий. 

В воскресенье молодые родители решили вечером пойти погулять. 

– Да не волнуйтесь вы так! – успокаивала их Нина Васильевна. – Внучок спит не меньше двух часов. Погуляйте.

– И с Колей-Николашей нужно гулять, – добавил Андрей Андреевич. 

– Он будет  меня водить на поводке, как любимую собачку, – улыбнулась Лена.


Они гуляли по Кудринской площади. Потом, перейдя Баррикадную улицу, оказались у кафе.

– Уже около семи, а жара не спадает, – сказала Лена. – Давай, зайдём, полакомимся мороженым.

Они сели за столик у окна. Звучала  тихая музыка.

В это же время рядом с кафе, в ресторане «У Швейка» сидели Евгений с Марией и Екатерина с высоким, спортивного вида, блондином. Они пили вино, ели жареную форель, и Екатерина   с восхищением рассказывала о том, что делает Никита Сергеевич Хрущёв, чтобы советские люди лучше стали жить.

–  Разве вы не знаете, –  говорила она, –  что  мы реально сократили армию? А это – огромная экономия средств, которые правительство направляет  на развитие сельского хозяйства, производства. Создаются новые рабочие места…

…и жизнь хороша,
                и жить хорошо…

–Только я почему-то этого пока не чувствую, – заметила Мария. – Зарплаты в нашей редакции такие, что едва хватает на жизнь. А, ведь, нужно ещё за комнату платить. Я не говорю ни о чём другом. Если бы не мои родители, я здесь не могла бы жить…

Ей не нравилась Екатерина, которая всё время навязывала своё мнение, позволяла себе говорить пошлости и смотрела на Евгения, как на лакомство, которое она готова съесть.

– Чего же ты не выходишь замуж?

– Так, никто не берёт, – ответила Мария.

Она внимательно взглянула на Екатерину, и подумала, что  эта хищница избалована вниманием мужчин. Они действуют на неё, как наркотик.

Воронина любила быть в центре внимания, и продолжала  поражать своей осведомлённостью, рассказывая, как изменилась у нас жизнь к лучшему.

– Что ты нам пересказываешь передовицы «Правды»? – прервал её Евгений. – Мы с Марией эти статьи сочиняем. И не хуже тебя знаем, где – правда, а где – пропаганда. Врём, и никого это не смущает. У нас работа такая…

– Журналистика у нас играет важную роль в воспитании советского человека, – согласно кивнула Екатерина.

– О чём ты говоришь?! – воскликнул Евгений. – Неужели не видишь, что мы бодрым шагом шлёпаем назад в каменный век?! Ничего не изменилось.

Мария, желая как-то смягчить впечатление, добавила:

– Явление следует рассматривать с разных точек зрения.

– Разве ты не видишь, что у нас мало что изменилось? – продолжал Евгений. – Но, давай прекратим этот разговор. Не время и не место. Ты лучше посмотри, как танцует вон та яркая пара. Я когда-то занимался танцами во Дворце пионеров. Мне нравилось. А стал журналистом. 

–Ты лучше посмотри в окно, – сказала Мария, стараясь отвлечь Евгения от разговора с этой «хищницей», как мысленно окрестила она Екатерину. – Яркая трава газона, тюльпаны! Весну и лето я люблю больше осени и зимы. 

– Это – пора надежд и ожиданий! – улыбнулся Евгений.   

– А я, – сказала она, глядя на Евгения, к которому была неравнодушна ещё со школы, – проповедую свободную любовь.

– Но это же разврат!

– Ты просто ещё до неё не доросла! Её исповедовал Ландау, Коллонтай и многие другие. Это не разврат. Их любовь чиста, искренна и не ограничивает свободу. 

– Мне такая любовь была бы не нужна! – ответила Мария. – Ты права, – не доросла. 

– А я ещё не готов жениться, – сказал Евгений. – Жене будет казаться, что я перед нею разбрасываю лепестки роз, а утром увидит, что они превратились в мои носки. Это кому-то нужно?

 – Да брось на себя наговаривать, – улыбнулась Мария.

– Я – система самонаводящаяся. Знаю, что лучше быть любимым и желанным, чем окольцованным и рогатым. С грехом пополам ты можешь добиться в жизни очень многого. Но я не  хочу лишать никого иллюзий.

– Может быть, ты теряешь своё счастье, – глядя в глаза Евгению, сказала Екатерина. – Женщина расцветает не в определённом возрасте, а с определённым мужчиной.

– Так можно в поисках счастья потерять радость.   Я предпочитаю не торопить событий. А если ты, Катюша, хочешь быть счастливой – веди себя соответственно. Мир создаёшь ты в своей голове!

– Я это поняла. Опыт определяется не годами, а количеством потерянных иллюзий…

Кирилл слушал этот разговор и ничего не понимал. Неужели Екатерина неравнодушна к этому длинноносому очкарику с маленькой круглой и лысой головкой?

Он не вмешивался в разговор. Не понимал, о чём они спорят. Слушал музыку, пил вино и ел жареную форель.

Мария  вдруг сказала, что в конце июня идёт в отпуск, и поедет к родителям в Волгоград.

–  Они живут летом на даче. Вы не можете представить, как там красиво. Леса, грибы, ягоды…

– Я море люблю, – скептически заметил Евгений.

– А у нас пляж на Волге недалеко от  дома, – продолжала Мария. – Если отдыхать, так лучшего не надо. Приглашаю!

– Не уверен, что мне дадут отпуск. Но ты не огорчайся. Я же видел, как ты танцевала с Игорем Моисеевым.

– Танцевала. И не только с ним,– сказала Мария, потупив взгляд. Поняла, что Евгений видел, как Игорь после танца её поцеловал. 

– Так все женщины, – заметил он. – Ненавидят грех, а грешат.  Я бы тоже хотел отдохнуть. Мне давно пора в отпуск. Только денег нет на  такую поездку. Собираю на машину. Старенький «Москвич» отца доживает последние дни, а без машины я – «не туды, и не сюды».

– Журналиста, как волка – ноги кормят? – спросила с улыбкой Екатерина.

– Кормит его голова и то место, где спина теряет своё благородное название.  Просто, на нашей  «Антилопе Гну» ездить опасно. 

Они выпили уже бутылку вина, и Кирилл  попросил официантку принести шампанского, шоколад,  фрукты и сказал, обращаясь к Евгению:

– Не смущай девушку своей категоричностью. Было бы желание.

– Мне, что ехать на Мальдивы, что в Волгоград – разница не большая, – ответил Евгений. – Средств нет для путешествий. Во время отпуска я обычно работаю, чтобы получить и отпускные, и зарплату.

Он посмотрел на Екатерину, потом перевёл взгляд на Марию, подумав, что обе – красивые девчонки. Только Мария – черноволосая с голубыми глазами, глубокими, как озёра. А  Екатерина – блондинка с огромными чёрными дырами, горящими огнём желаний и готовыми затянуть всех, кто ходит в брюках…

Официантка принесла заказ, а Кирилл, открывая шампанское, произнёс:

– Никогда не понимал Пушкина, который любил осень. Для меня осень – предвестник старости, холода, зимы. Мне нравится, когда «Журчат ручьи, кричат грачи, и тает снег, и сердце тает».

– «И даже пень, – улыбнулся Евгений, –  в  апрельский день берёзкой снова стать мечтает…».

Выпив шампанское, Екатерина вдруг предложила Марии добираться до Волгограда на теплоходе.

– Ты что?! – воскликнула та. – Это очень долго. И дорого.  Нет! Это не для меня!

Екатерина ожидала такой реакции. Взглянув на неё, продолжала:

– Во-первых, мы с Кириллом смогли бы тебе составить компанию.

Она взглянула на Кирилла, который одобрительно кивнул, готовый следовать за Екатериной хоть на край света.  Он и мечтать не мог о том, чтобы с нею куда-нибудь поехать, да ещё на две недели!

– Во-вторых, – продолжила она, – это нам не будет стоить ни копейки!

– У тебя – яхта? Или свой теплоход?– удивился Евгений.

– Свой теплоход.  «Антон Чехов», современное, повышенной комфортности, судно. Мой родной дядя там  служит капитаном. Стоить нам будут только питание, экскурсии, на которые мы можем и не ходить. На теплоходе есть бассейн, ресторан, музыкальный салон...

– Но до Волгограда мы будем добираться двадцать дней, – с сожалением сказала Мария. – Я слышала, что такие суда делают «зелёные стоянки», экскурсии в каждом городе.

– До Волгограда не двадцать, а девять дней хода, – успокоила её Екатерина. – Это путешествие вы никогда не забудете!

– Кого ты имеешь в виду?

– Я надеюсь, что Женя тебя будет сопровождать, – ответила Екатерина, с улыбкой и надеждой взглянув на Евгения.

– А сколько примерно будет стоить питание? – спросила Мария, и Екатерина поняла, что Мария ещё сомневается в целесообразности такого путешествия. Ответила:

– Утром – шведский стол. Обед и ужин можно выбирать несколько вариантов, и цена будет разной. Но значительно дешевле, чем здесь. К тому же, сейчас полнота не в моде.

– Понятно, – кивнула Мария.

Кирилл же не понимал, почему Екатерина так рьяно приглашает их в это путешествие? Представил, как они две недели с Екатериной проведут в одной каюте.  Ни к кому конкретно не обращаясь, произнёс:

– Чего спорить? Женщина  побеждает даже в подавляющем меньшинстве. Всё будет, как захочет Катя. Она всегда добивается своего. И что самое удивительное, –  всегда права.

– Брак нужен для того, чтобы решать житейские  проблемы, которых у холостяка просто быть не может, – скептически заметил Евгений. – Почему же вы до сих пор не женаты?

– Много раз предлагал Катюше руку и сердце. Но ей это не нужно. Смеётся, говорит, что это – признак ограниченности. Мол, я  – однолюб, и могу сделать несчастной только одну женщину. А я хочу сделать её счастливой…

– Все мужчины – бабники, – заметила Екатерина. – Если бы ты, Кирюша, был однолюбом, до меня бы очередь не дошла. Я хорошо помню, по крайней мере, двух кандидаток на титул твоей  жены. И не вижу в этом ничего плохого, если, конечно, чувства к ним  у тебя были искренними.

– Ты – однолюб? – добавил Евгений. –  У меня такого недостатка нет.

Мария понимала, что Евгений шутит, а от предложения этой хищницы отказываться не стоит… при условии, если он с ними поедет. Такого шанса у неё, действительно, больше не будет.

Она взглянула на него, и тот понял, что отказать ей он не имеет права. Кивнул.

– На таких условиях и я бы вам составил компанию.

Договорились, что Екатерина переговорит с дядей и перезвонит Евгению. 

Привыкший ко всему относиться серьёзно, дома  он достал карту и внимательно изучил путь  из Москвы в Волгоград. Подумал, что возвратиться можно будет и на самолёте.

Через пару дней позвонила Екатерина и сказала, что им забронированы две каюты. В одной будут она с Марией. В другой, – он с Кириллом. Каюты на нижней палубе со всеми удобствами.

– На нижней палубе? – разочарованно спросила Мария, когда ей об этом рассказал Евгений. – Трюм, что ли? И что это у нас будет за отдых? Я думала…

– И напрасно. Это самые лучшие каюты. В них не так слышен шум турбин… Сервис самого высокого уровня. Душ, туалет, холодильник, радио…

– Понятно, – успокоилась Мария.


Домой Василий и Елена вернулись через час. Василёк спал, Нина Васильевна читала  «Новый мир», а Андрей Андреевич сидел за письменным столом и писал свои «Заветки», в которых  старательно фиксировал всё, что происходило в стране. Понимал, что прочитают их не сегодня, а через много лет любознательные его потомки: внуки и правнуки. Для них и писал. Делал это по ночам, чтобы ничто не отвлекало его от воспоминаний. Понимал, что  всё, о чём он пишет – его субъективный взгляд. Но, чем больше будет таких свидетельств, тем ближе  они смогут подойти к Истине. Но, как утверждал Дэвид Джеролд  «Абсолютной истины не существует – такова абсолютная истина». Худший враг истины – это не ложь, преднамеренная, изобретательная и бесчестная, а миф – живучий, правдоподобный и увлекательный. Истина, несомненно, проверяется практикой. Но только слепой не видит реальность нашей жизни!

Недавно он получил письмо от старшего брата. Фёдор писал, что «…работает сейчас в Новочеркасске на испытательной станции. Надя перешла на «Скорую». Так ей удобнее. Сын  с женой живут в их доме в станице, рядом с Верой и Степаном. Жена Гриши – бухгалтер в рыбхозяйстве, а Гриша – водитель. Ему, что танк водить, что машину…».

Андрей Андреевич ответил брату, что если им дадут отпуск, они с Ниной обязательно поедут на Дон. Он хочет увидеть всех родичей, порыбачить, поесть ушицы, сваренной на костре. В Москве всего этого нет…

В комнату вошла Нина Васильевна. В руках её были несколько страничек, напечатанных на машинке.

– Ты послушай, что пишут. А ты говоришь, что ничего не изменилось. Вот послушай!

Нина Васильевна любила и знала много стихотворений, но редко их читала вслух.

На воле – снег, на кухне – чад,
вся комната в дыму,
а в дверь стучат, а в дверь стучат,
на этот раз – к нему!…
О чём он думает теперь,
теперь, потом, всегда,
когда стучит ногою в дверь
чугунная беда?!…
 А в дверь стучат! В двадцатый век!
 Стучат! Как в тёмный лес.
Ушёл однажды человек
и навсегда исчез!..

– Откуда ты их взяла? – спросил Андрей Андреевич.

– Женя Соловейчик дал почитать. А как тебе эти строки?

– Я у него  уже читал Булата Окуджаву, – сказал Андрей Андреевич, откладывая в сторону тетрадь, в которую писал свои «Заветки».

Хрипят призывом в схватке глотки,
могилам братским нет числа,
и вздёрнутые подбородки,
и меч в руке, и жажда зла…

… Дойдя до края озверения,
 в минутной вспышке озверения,
последний шанс у населения –
спастись путём переселения.

Нина Васильевна молчала, находясь ещё под впечатлением от только что прочитанных стихов. Потом, уже совсем другим тоном спросила:

– Ты долго ещё? Идём спать!

– Ложись. Я скоро… Всё думаю о том, как во все времена лгали людям, обещая красивую жизнь. Одни – на небе, другие – на земле.

–  Сколько существует человечество, столько же существуют фантазёры, которых называют утопистами. Истории известны много таких мечтателей. Моисей, Сен-Симон, Кампанелла, Фурье… всех не перечислить. Одни говорили о «Городе Солнца», «Острове счастья», другие о рае на небе или на земле… Без цели, мечты человек жить не может.

– Ну, да! – согласно кивнул Андрей Андреевич. – Одни строили эти города и острова счастья в головах людей. А потом их последователи, в числе которых были и Ленин, и Сталин, призывали  быть готовыми топить в крови всех, кто  будет мешать им претворять в жизнь задуманное....

– Нельзя мир видеть только в белых или чёрных красках. Для меня он многоцветен. В каждом человеке присутствует вся радуга цветов. И не нам давать оценку  той эпохи. Это сделают в далёком будущем беспристрастные историки.

– Но нельзя забывать, что лозунг «Кто не с нами, тот против нас» не допускает иного мнения. Это и есть паранойя или фанатизм! Они не допускают иного мнения. И  утописты – это не те, кто тонет. Утописты – это те, из-за кого тонут. А кто тонет – называются утопленниками.  Я всегда говорил, что полубоги – ещё не боги, но уже и не люди, –  ответил Андрей Андреевич.

– Ладно, умник! Заканчивай свою писанину, и идём спать! Не могу без тебя заснуть, – сказала Нина Васильевна и вышла из комнаты.


Двадцать пятого апреля 1961 года утром друзья Екатерины Ворониной поднялись на борт теплохода. У трапа их встречал её дядя, седеющий пятидесятипятилетний мужчина в форме и фуражке с кокардой и шитьём золотистого цвета. Познакомившись с молодыми людьми, он попросил матросов проводить  гостей в каюты.

Два рослых парня взяли у девушек вещи, и пригласили следовать за ними.

Опускаясь на лифте,  Мария  подумала, что её опасения оказались верными. Их каюта расположена в трюме.  Но, выйдя из кабины, она была приятно удивлена. Ковровая дорожка, море света и приятная прохлада успокоили её.

Открыв дверь карточкой, сопровождающие их матросы внесли чемоданы девушек, указали ребятам на их каюту, и предупредили, что через полчаса на верхней палубе намечается знакомство туристов с капитаном и командой. Пожелав им приятного отдыха, матросы ушли, передав карточки-ключи Екатерине и Евгению.

Мария была поражена. Светлая комната с большим окном. Бар, столик, радио… «Нет. Так путешествовать можно», – подумала она.

Разложив вещи, девушки зашли к ребятам.

– Вы готовы? – спросила Екатерина.

– Мы всегда готовы, – бодро ответил Кирилл.

Друзья на лифте поднялись на верхнюю палубу. Там уже собрались туристы. Перед ними стояла команда теплохода. Вскоре пришёл и капитан, поприветствовал пассажиров и туристов, представил директора круиза, которому и передал слово.

Мария не слушала. Её мало интересовало, кто на судне шеф-повар или руководитель музыкального салона. Она разглядывала палубу. Увидела бассейн с голубой водой, а чуть дальше – площадку, на которой была натянута волейбольная сетка. «Неужели здесь можно играть и в волейбол»? – подумала она.

Когда ознакомление с командой закончилось, они вернулись в каюты.

– Я что-то не заметил, где же здесь ресторан? – спросил Кирилл.

И в это время по радио всех пригласили в ресторан, добавив, что он находится на второй палубе.

В ресторане Кирилл предложил выпить по бокалу вина. Все согласились. Он подозвал официанта. Небрежно, как будто он мистер Твистер, миллионер, владелец заводов, газет, пароходов, сказал, даже не взглянув на него:

– А принеси-ка нам, дружок, (официант был раза в два старше Кирилла), бутылочку Бургундского. Что? У вас такого вина нет? А что у вас есть? Вот и неси хорошего белого полусладкого… и шоколадки…

 Мария вся сжалась, едва удержавшись, чтобы не высказать этому типу всё, что она о нём думает.

 После завтрака  пошли на палубу. Хотели посмотреть момент отхода теплохода из  порта.

Весна 1961 года была дождливой и прохладной. Но в то утро небо было голубым и без единой тучки. Ни дуновения ветерка, ни шума двигателей теплохода, готового тронуться в путь. Лишь  тихая музыка, раздающаяся откуда-то издалека. Марии казались, что она попала в сказку. Была рада, что согласилась на это путешествие. Конечно, было бы лучше, если бы они с Евгением оказались в одной каюте.

Было десять утра, когда, наконец, теплоход медленно отошёл от пристани и направился вниз по реке.

– Я хотел бы отдохнуть, – сказал Евгений. – Редактор сказал, что отпустит в отпуск, если сдам  статью. Всю ночь не спал. А  утром передал статью журналисту, ответственному за выпуск газеты, заехал за Машей и едва успели на посадку. В городе пробки.  Хочу спать.

– Мне будет скучно спать одной, – пыталась шутить Екатерина. Потом подумала, что, может, её  идея соблазнить и заарканить Евгения, не такая уж и несбыточная. Видела же, как он на неё  смотрел на уроках  физкультуры в школе. Да и сегодня, когда он зашёл в их каюту, а она была в купальнике.

– Я спать не хочу. Пойду знакомиться с теплоходом, – сказал Кирилл, глядя на Екатерину и ожидая, что она составит ему компанию. Но она от его приглашения отказалась.

– Чего мне с ним знакомиться. Я знаю здесь всё, и на каждой палубе. Даже много раз была на капитанском мостике. Так что, я тоже  прилягу.

 «Всё оказалось лучше, чем я ожидала, – думала Мария, закрыв глаза и прислушиваясь к шорохам. – Мы ещё посмотрим, как Евгений будет реагировать на эту хищницу. Пусть это станет тестом на его пригодность быть мужем и папой  Мишеньке».

 «Ну, что ж, – думала Екатерина, прикрыв глаза. – Начало положено. А Женька  не так уж прост, как хочет казаться. Думает, что я не вижу, что привык лишать девушек иллюзий во имя миражей. Впрочем, моё грехопадение происходит с большим подъёмом…». 

Она пробовала читать, но через полчаса закрыла глаза, и стала представлять себе то, на что надеялась. Не заметила, как задремала, и во сне видела, как они с Евгением  куда-то бегут. Она старалась его догнать, и никак сделать этого не могла.

Кирилл  злился на Екатерину. «Если бы она захотела, могла бы распределить каюты иначе. Но, видимо, ещё не созрела. А, может, стесняется этого долгоносика? – думал он. – Но, нельзя торопить события. Как говорит Наум Розенберг, мы ещё будем посмотреть! Она – резонатор любви, отзывающаяся на импровизацию. Нужно что-нибудь придумать, что бы поразило её воображение. Только, что придумать?!».

И только Евгений, как только лег и закрыл глаза, сразу же заснул. И снились ему не девушки, не приключения на этом чудесном судне, а маленький Мишенька. Он его никогда не видел, но во сне  был  очень похож на него. Он обнимал его и всё время повторял: «Папа, я тебя очень люблю».

Евгений крепко спал, обняв подушку, вполне довольный происходящим.


Их разбудило радио. Евгений хотел, было, его отключить, но оказалось, что сделать этого невозможно. Выключатель был снят.

По радио приятный женский голос пригласил всех  на обед, предупредив, что в семнадцать часов в музыкальном салоне будет выступать  квартет скрипачей Московской филармонии, а в кинозале будет демонстрировать кинофильм «Волга-Волга».

Никто из них, конечно, никуда не пошёл. Привели себя в порядок, и направились в ресторан.

Расположившись за столиком, они взяли себе разные блюда. Кирилл предложил купить бутылочку сухого вина.

– Выпей воды – удиви печень, – недовольно произнесла Екатерина. Она была раздражена чем-то, и своё настроение выплёскивала на Кирилла.  – Пить с утра – плохая привычка.

– Кто рано утром водку пьёт, – тут же откликнулся блондин, – тот никогда не устаёт.

– От каких трудов ты устал? – спросила Екатерина, привыкшая к тому, что последнее слово всегда должно быть её. – Дрыхнул, а я должна была скучать в одиночестве.

Кирилл промолчал. Не хотел говорить, что всё это время обследовал теплоход. Побывал в музыкальном салоне, смотрел, как туристы играют в волейбол, плавают в бассейне… 

После обеда вышли на верхнюю палубу. Теплоход стоял у пристани.

– Что это за городок? – спросила у проходившего матроса Екатерина.

– Углич.  Сейчас собираются группы на экскурсию, – ответил тот.

Друзья от экскурсии отказались. Их не интересовали  ни посещение Спасо-Преображенского собора, ни гончарные мастерские Алексеевского монастыря, о которых так красиво рассказывала гид собравшимся вокруг него туристам.

Они купались в бассейне, загорали, сидя в шезлонгах.

Кирилл оказался знатоком и умельцем рассказывать анекдоты. Но  использовать ненормативную лексику не хотел. Рассказывать еврейские анекдоты боялся. Не знал, как отреагируют Евгений и Мария, если он начнёт изображать их картавую речь или специфические еврейские выражения. Екатерина как-то сделала ему замечание, что анекдоты следует рассказывать строго  к месту и не более двух, а не так, как это делал Кирилл. Если его не остановить, он мог целый вечер их рассказывать. Удивлялась: стихотворение не мог выучить, а анекдотов знает тысячи.

Это был отдых. И только Екатерина всё никак не могла придумать, как соблазнить Евгения. Она начинала злиться, иногда даже сожалела, что уговорила их поехать в Волгоград на теплоходе. Думала, что Евгений-то должен был понять, что делала это она для того, чтобы побыть с ним… Но потом успокаивала себя. «Не сразу Москва строилась!».

На третий день их теплоход  пришёл в Кострому. Мария предложила не брать экскурсию, а самим погулять по городу.

– Вас интересует Богоявленский монастырь или историко-архитектурный музей? Тем более что и там экскурсии пешеходные. Давайте, погуляем по городу. Стоянка четыре часа.  Я бы хотела и в магазинах посмотреть что-то сыну, родителям. В Москве была так занята, что не успела ничего купить.

Кирилл снова остался на теплоходе. Плескался в бассейне, валялся на шезлонге и очаровывал розовощёкую блондинку из Углича.

К обеду друзья вернулись на теплоход уставшие. Екатерина была явно не в духе. Чувствовала себя третей лишней. Кирилл  отказался выходить в город. Выглядел довольным жизнью.

– Мы гуляли в городе, и даже купить сувенира на память  я не могла, – жаловалась она.

– Осталась бы со мной, я бы тебе подарил…– начал, было, Кирилл.

После этих слов Екатерина неожиданно  воскликнула, не сдерживаясь, выплескивая своё неудовольствие полным равнодушием Евгения к себе:

– Что бы ты мне подарил? Даже селёдке дарят шубу. А у тебя не то, что на шубу, на ерунду никогда денег нет. У меня просишь.

– На какую такую ерунду я у тебя просил деньги? – удивился Кирилл, тем более что это было совсем не так.

– На ту, что покупают в аптеке. Я же знаю, что ты – беден и вечно голоден. Ухитряешься пить много вина, не имея денег. Потому часто болеешь.  И при этом хочешь создать здоровую семью, чтобы жить безбедно и ничего не делать. Более всего в жизни ты любишь получать всё на халяву! Неужели твоя цель в жизни – играть в ресторане? Понимаю: там кормят. Но, это ли предел твоих мечтаний?

Такого Кирилл не ожидал. «Нет, нужно, в конце концов, решиться. Может, она и права, но говорить такое при посторонних, – это уже перебор. В конце концов, что, я девочку себе не найду? Я при ней  себя мужиком не чувствую. А она думает, что если работает в райкоме, то может мною командовать! Всё! Хватит!».

Он с укором взглянул на девушку, потом резко встал, собрал свои вещи в сумку и, никому ничего не объясняя, вышел из каюты.

Екатерина не ожидала от него такой реакции.

«Что я наделала?! – подумала она. – Дура! И чего вдруг меня прорвало? Тем более что это не так. Кто оплатил тогда аборт? И сколько это стоило?! Подумала, что этот лысеющий умник может заменить Кирилла. А он, мне кажется, равнодушен и ко мне, и к своей Марии. Может, он вообще девушками не интересуется?! Но тогда возникает вопрос: зачем же он поехал в этот круиз? Неужели тоже любит  халяву, и его соблазнила бесплатная каюта?!».

Выждав несколько минут, она поднялась на верхнюю палубу. Спросила у матроса, стоящего у трапа, не уходил ли молодой человек в светлой куртке и с синей спортивной сумкой на берег?

– Минут двадцать как ушёл. Сказал, что вызвали срочно в Москву, – ответил матрос.

«Вот и всё, – подумала Екатерина. – Может, и правда, я сделала глупость. Но, не хочу и не могу больше  его видеть…».

В каюту она вернулась, когда пригласили всех на ужин.

Кирилла не было, но ни Евгений, ни Мария не спрашивали её о нём. Екатерина, словно оправдываясь,  сказала:

– Может,  я поступила и неправильно. Не нужно было при вас всё это говорить. Ведь мы были с ним близки. Но я поняла, что, как говорят в Одессе,  плохо его знаю с хорошей стороны. К тому же в последнее время он стал много пить. Когда мы вернулись, разве вы не видели, что он был под градусом?! 

Потом, после минутной паузы, бодро добавила:

– Но, как говорил Остап Бендер, заседание продолжается, дорогие друзья…

– Но командовать парадом мы будем коллективно, – закончил фразу великого комбинатора,  Евгений.

– Нет возражений, – согласилась Екатерина. – Давно хотела, чтобы мною кто-то командовал, а то всегда принимать решения приходиться мне. Всё! Поплакалась в жилетку. Теперь будем смеяться до утра.

Мария поняла: Екатерина жалеет, что так попрощалась с Кириллом. Пыталась её успокоить. Но та достала из сумочки сигареты, зажигалку и вышла из каюты.

На седьмой день Екатерина поняла, что ей становится скучно и нужно что-то предпринимать. Уже жалела, что затеяла это путешествие. «Евгений, вроде бы, и обращает на меня внимание, – думала она, – но как-то уж очень равнодушен к моим намёкам. С Кириллом, кажется, всё кончено. Не привыкла я к одиночеству».

Теплоход стоял в порту Казани на левой стороне Волги. В этот раз они поехали на экскурсию, долго слушали гида о Кремле, построенном ещё при Иване Грозном. Поражались роскошью и размерами мечети Кул-Шариф. В Крестовоздвиженском соборе увидели знаменитую икону Казанской божьей матери.

Екатерина купила ярко красные сапожки и была очень довольна этим «сувениром из Казани».

По её предложению обедали они не на теплоходе, а в местном ресторане. Ели вкусные блюда из баранины, пили татарский напиток «Катык», лакомились шербетом. А потом снова бродили по городу. Но той лёгкости общения, веселья, которое было в начале путешествия, у неё уже не было.

Вернувшись на теплоход, Мария сказала, что хотела бы немного отдохнуть. Она переоделась и прилегла на кровать. Через полчаса Екатерина  предложила  пойти в ресторан. В тот вечер там должен был играть известный пианист. Но Мария отказалась.

– Устала. Хочу полежать. А вы идите. Отдохну и приду чуть позже.

В ресторане Евгений и Екатерина заказали себе по чашечке кофе, сидели и слушали музыку. Разговор не клеился. 

– Хватит хандрить, – сказал он Екатерине, стараясь как-то успокоить девушку. Ему казалось, что она переживает из-за того, что обидела Кирилла.

– Наверное, ты прав. Уйти от себя можно только к другому.

– Ну, что ты?!  Не нужно уходить от себя. Ничто так не украшает девушку, как временное отсутствие её молодого человека.

– Я же чувствую, что мои недостатки так и рвутся к чужим достоинствам…

Чувствуя, что разговор этот приобретает нежелательное направление, Евгений спросил:

– Ты лучше расскажи, каково тебе в райкоме?

–  В райкоме, как везде: не подмажешь, ничего не добьёшься. Зато все так красиво говорят, что можно подумать, что они все беленькие и пушистые.  Но это – райком комсомола. Мне обещали место инструктора горкома партии. Но требования  кабальные.

– Дорого просят?

– Оплата натурой…– Екатерина взглянула на Евгения и добавила. – Но я пока к этому не готова…

Музыканты играли танцевальные мелодии, и Екатерина всё ждала, что Евгений пригласит её танцевать. Но он продолжал её спрашивать о чём-то,  шутить и не собирался танцевать.

Когда, наконец, к роялю вышел известный пианист, пришла и Мария.

– И что же вы пили? О чём говорили и почему не танцуете? – спросила она.

– Пьём кофе, слушаем музыку и беседуем о жизни, – сказал Евгений.

– Я не видела этого платья, – с завистью глядя на Марию, воскликнула Екатерина. – И глаза твои сегодня такие огромные… Как ты это делаешь? Раньше, мне кажется, они были меньше.

– Я ей уже говорил, что её глаза, словно озёра, – улыбаясь, сказал Евгений.

– Не говори глупости, – сказала Мария. – С чем только не сравнивают глаза девушек, глядя на их ножки?!

Ведущий громко объявил белый танец:

– Дамы приглашают кавалеров, – повторила Екатерина, не решаясь пригласить Евгения. А Мария встала и протянула ему руку.

– Пойдём.  А то вы тут засиделись. Танго, – мой любимый танец.

Евгений встал и повёл  Марию на танцевальную площадку. Он тоже любил этот танец. Артист, молодой человек с волосами, ниспадающими на плечи, бархатным голосом чувственно пел песню  Тухманова на слова Шаферана:

Музыка вновь слышна,
Встал пианист и танец назвал.
И на глазах у всех
К Вам я иду сейчас через зал.
Я пригласить хочу на танец Вас,
И только Вас,
И не случайно этот танец- вальс.
Вихрем закружит белый танец,
Ох, и услужит белый танец,
Если подружит белый танец нас…

Через некоторое время все присутствующие смотрели только на них.

Пианист, увидев, с каким чувством танцует эта пара, стал играть аргентинское танго второй раз с самого начала.

В их танце  было всё: нежность и вульгарность, страсть и равнодушие, агрессия и фривольность, любовь и красота тел. Их танец был эмоциональным и чувственным. Евгений темпераментно вёл Марию, и она подчинялась всем его движениям.

Когда же музыка смолкла, в зале раздались аплодисменты.

Екатерина смотрела на них и завидовала Марии. Не привыкшая отказываться от своих планов, она стала думать, как завладеть Евгением.

– Теперь вижу, что вы работаете вместе не первый год. Вы профессиональные танцовщики, и не завидовать вам я не могла.

– Не разводи меня до концентрации сиропа, – сказала Мария, улыбнувшись. Она, действительно, в минуты, когда Евгений вёл её в танце, почувствовала, что он её любит.

– Нет-нет. Говорю искренне. Рада за вас. Ещё никогда не видела, чтобы так страстно и нежно танцевали танго.

Чтобы как-то успокоить Екатерину, Мария заметила:

Какая любовь без страдания,
Дружба без уважения,
Счастье без покаяния,
Вера без поклонения?

– Не теряй надежды. Ты же знаешь, что мужчина всегда добьётся того, что хочет женщина.

Это уже был откровенный выпад, но Екатерина сразу не сообразила, как на него ответить.

Они почувствовали, как теплоход качнуло, поняли, что отошли от причала и продолжают своё путешествие.

Евгений попросил официантку принести счёт. Расплатившись, они вышли на палубу.

Над головой в чёрном небе мелькали звёзды, плыла по океану космоса луна, освещая всё вокруг холодным светом.


Последующие дни круиза тянулись долго и  не интересно. Каждый из  них хотел, чтобы путешествие это поскорее закончилось.

А Евгений последние дни всё больше молчал и о чём-то думал. Он, как  классический Водолей, влюблялся много раз и всякий раз искренне считал, что такое с ним случилось впервые. И он был счастлив.  Умел дружить, любить… А вот, враждовать не мог. Просто прекращал общаться с теми, с кем ссорился. Но, чаще увлекался, радовался жизни.

Жизнь сталкивала его с разными женщинами. Его увлечения не были серьёзными. В какой-то момент ему становилась не интересно, и он прекращал общение без всякого сожаления. При этом сохранял дружеские отношения с девушкой, которую, как казалось ему тогда, он любил. 

Эти увлечения были необходимы Евгению для того, чтобы он мог летать, парить, мечтать, творить…

Пробовал вспомнить, когда чувство любви испытал впервые. В памяти возникла девочка, которую  встретил, когда с мамой пришёл в гости. Она была уже большой, лет двенадцати, а ему – не более четырёх. Она играла с ним. А когда он рассказал стишок, она посадила его к себе на коленки, похвалила  и поцеловала… 

Потом в памяти возникла та, с которой он сидел за одной партой. Это было в третьем классе. Златокудрая и голубоглазая, она училась не очень хорошо, всегда списывала у него решение примеров по арифметике и получала пятёрки.

В старших классах долго ни в кого не влюблялся. Учиться в московской школе было непросто, а мама всё время повторяла:

– Не забывай, что ты – еврей! Тебе знать нужно не на пятёрку, а на шестёрку! Ты должен быть лучшим!


Когда же «Антон Чехов» подошёл к Волгоградскому порту, Екатерина вдруг сказала, что будет возвращаться на этом же теплоходе.

– Торопиться мне некуда. В Москве меня никто не ждёт…

– Ты напрасно так говоришь. Тебя ждёт Кирилл. Помоги ему почувствовать себя мужиком, – сказала Мария. – И первый шаг, мне кажется, должна сделать ты…

Евгений, прощаясь с Екатериной, обнял и поцеловал её. Мария тоже поцеловала Екатерину.

– Я рад нашему путешествию, – сказал Евгений. – Оно мне помогло принять решение.

Они стали спускаться по трапу. Выйдя на площадь к такси, Мария взяла у Евгения свою сумку и спросила его:

– Ты сейчас в аэропорт? Нужно было заказать билет на самолёт.

– А мне казалось, – ответил он, – что ты хотела меня познакомить с родителями, с Мишенькой.

Мария посмотрела на него. Потом подошла к стоящему такси, и, открыв дверь машины, пропуская Евгения вперёд, радостно  сказала.

– Тогда поехали!









4.    НАЗАД В БУДУЩЕЕ   
               

Мы подошли к концу пути, проложенному Галилеем и Ньютоном, которые нарисовали нам картину детерминической Вселенной с обратным временем. Ныне  мы стали свидетелями эрозии детерминизма и возникновения новой формулировки законов физики.

                Илья Пригожин               

Вы не можете вернуть прошлое. Но вы, несомненно, можете его не повторять…

                Брюс Уиллис


       ВСТРЕЧА БРАТЬЕВ В МОСКВЕ

На шестидесятилетие  Андрея в Москву приехали Фёдор с Надеждой, Павел с Татьяной и Вера со Степаном.

– Я думал тихо отметить этот день, а набирается целая свадьба! Заказал банкетный зал в ресторане «У Швейка» на четырнадцать человек, – словно извиняясь, сказал Андрей Андреевич.– Придут Соловейчики,  Мясищевы. А ещё дети… Если будет больше гостей, поставят ещё стол.

– А почему ты выбрал ресторан «У Швейка»? – спросила Нина Васильевна.

– Рядом с нами. Не забывай, что гости – не молодые люди. Чем тебе не нравится этот ресторан? Готовят там хорошо.

Май в том году был тёплым, но дождливым. Торжество было назначено на пять часов. Гости завтракали в гостиной, и, как обычно, жаловались на жизнь и ругали Хрущёва.

– Дожили до того, что у нас очереди за хлебом, – сказала Надежда.

– А куда тебе торопиться. Ты – пенсионерка. Седьмой десяток давно разменяла, – заметил Степан.

– И чего ты напоминаешь мне мой возраст? Тоже умник нашёлся! К тому же, я не чувствую возраста. А вот Фёдор часто жалуется на сердце. Воздуха не хватает. Дышит, как рыба, выброшенная на берег. Жалко на него смотреть.

– Так он на десять лет старше тебя, – вмешалась Вера.

–  О чём вы говорите?! Нужно думать не о возрасте, не о прошлом или настоящем. Думай о будущем! – добавил Степан.

– Чего нам думать? – ответил за жену Фёдор. –  Прошлое ушло. Его уже нет. О настоящем лучше не думать. Оно хреновое. А будущего у нас нет.

– И чего об этом говорить? Мы же собрались на юбилей Андрея! Не на поминки.

Фёдор вернулся к столу. Но Степану был интересен этот разговор, и он продолжал прерванную тему.

– Людей всегда заманивали обещаниями и разговорами о будущем. Нет, вы только подумайте! Бог им дал Заповеди, по которым они должны были жить. Священник у нас  рассказывает о рае на небе, куда можно попасть, ежели не грешил на земле. Только я очень сомневаюсь, что есть такие, кто никогда не грешил. Коммунисты обещают рай построить на земле. Хрущёв даже дату назвал, мол, в 1980 году все мы будем жить при коммунизме. Ну, скажите мне, не брехня ли это?! Он не о народе думал. Его больше заботило, как бы вынести тело Сталина из Мавзолея. Пытается разрушить даже память о нём. Дурак! Сделать это куда труднее, чем уничтожить памятники. 

Нина вынесла из кухни большой, начищенный до блеска самовар.

– Чай из самовара! Это, как у нас в станице. Нет лучше чая! – воскликнул Фёдор.

Потом, увидев, что самовар электрический, восторг его исчез. Чай был хорошо заварен, ароматный. Но Фёдор говорил, что ежели его готовить в настоящем самоваре, он пахнет дымком.

Пили его с блинами, которые напекла Елена. Делала она их мастерски. Тонкие, почти прозрачные, Они большой горкой лежали на двух тарелках. Елена называла их «налистниками». Здесь же в  вазочках –  мёд, сметана, тульские пряники. 

А Татьяна вдруг, словно очнулась от задумчивости, сказала:

– Разрушать и уродовать памятники – дело ничтожеств, нравственных и моральных уродов. Изменить историю нельзя. История – то, что уже прошло.

– Вот я и говорю, – поддержал её Фёдор. – История – это то, что уже прошло. Можно ею гордиться или стесняться, но напрасны попытки её переиначивать в интересах тех, кто сейчас у власти. Можно рушить памятники, жечь книги, умалчивать и сочинять другую историю. Но пройдут годы, может, – века, и всё тайное станет явным. Хотя, должен признать, что и мы в те годы лгали, придумывали, что-то скрывали.

– Хрущёв же думал, что стоит ему уничтожить памятники, книги о Сталине, – добавила Нина, – и все забудут о нём.  Не учёл малограмотный генсек, что забвение своего прошлого, своей Истории разрушает фундамент, на котором стоит  законность и могущество государства. На лжи ничего нового построить нельзя.

– В том-то и дело, что  Хрущ пробует Сталину подражать, – сказал Степан. –  Во всех газетах ежедневно печатают его портреты, говорят о нём по радио, сочиняют песни и стихи.

– Это точно, – согласно кивнул Павел. – Фанфары громко звучат, но, как оказалось, ему этого мало. И кукуруза, привезенная из Америки, не помогла. Люди живут плохо.

– Мы в станице, – сказала Вера, – живём лучше, чем в городе. Что ни говори, а едим свой хлеб, есть куры, утки.

– Ты забыла про рыбу, – добавил Павел.

– И рыба, конечно…  На Дону живём. Он и кормит. А в городе дело доходит до голодных бунтов. 

Нина была рада. Гости и ели всё с аппетитом, и отметили, как она заварила чай.

– А я привык по утрам кофий пить, – сказал Степан. – И Веру приучил. В двенадцать, трава не расти, все у нас его пьют.

– Чего же ты не сказал? Я бы тебе кофе сварила. У меня есть  натуральные зёрна «арабика». Вчера купила.

– Да что ты его слушаешь? – сказала Вера, с укоризной глядя на мужа. – Он и вечером кофий пьёт с коньяком. Ему дай волю, он бы пил коньяк с кофием… Ничего он в нём не понимает. Пьёт всё, что жидкое.

– Ты меня не позорь, – обиделся Степан. – Аль я алкаш какой?

– Не алкаш. Но чего говорить о том, в чём не разбираешься. Тебе бы железки крутить, да по бабам шастать. Забыл, что седьмой десяток разменял?!

Видя, что разговор приобретает острый характер, Нина постаралась вернуться к старой теме.

– И Хрущёву вдруг показалось, что он стал лучше всех разбирается в живописи, в сельском хозяйстве, в архитектуре и строительстве… Указывал скульпторам, как и что нужно ваять, художникам – писать картины,  поэтам – слагать стихи.

Мне наш сосед, друг Андрея, рассказывал, что как-то пришёл он на выставку, на которой демонстрировали свои работы художники и скульпторы, и стал чуть не матом всех крыть, мол: «Вы проедаете народные деньги, а производите дерьмо!».

– У нас такой председатель колхоза, – согласно кивнул Степан. – Всех критикует, матом кроет, не глядя, что перед ним старик, аль женщина.

– Они все считают себя наместниками Бога на земле.

– Да что говорить? – добавил Павел. – Поссорился с коммунистами Италии, Франции, Китая, Албании… Говорят, в ООН стучал туфлей по трибуне и обещал им показать кузькину мать. При нём и началась холодная война. Кому от этого лучше?

– Говорят,– сказал  Фёдор,– что он хочет «отменить»  страх, который испытывали люди во времена Сталина. Не может, дурень, понять, что без страха руководить такой огромной страной, нельзя. Недаром, и в Библии всякий раз пугают людей, что за грехи поджарят их на сковороде! Уж как там пугают, можете мне поверить – о таком и Сталин мог только мечтать.

– Нужно менять структуру власти, – твёрдо проговорил Павел. – Но делать это он не умеет, или не может. Его окружают такие же акулы, как и он. Попомните моё слово: ежели что сделает не так, попрут его пинком под зад с трона.

–  Дай людям волю, – добавил Фёдор, – они его быстро посадят на кол, или вздёрнут на ближайшем столбе. Ничего хорошего для народа он не сделал. Вот и ждём.

– Но, хватит уже о нём говорить, – сказала Нина. – Скажите что-нибудь о юбиляре.

– О нём бы будем говорить в ресторане, – возразил Фёдор. – Истосковались по таким разговорам. С кем попало, об этом говорить не станешь.

Андрей улыбнулся.

– Чего обо мне говорить? Что же касается Хрущёва, так он всё время завидовал Сталину. Пытается подражать. Разъединяет и соединяет министерства, ведомства. Это при нём появились сельские и городские обкомы партии. Задумал перетасовать партийную мафию, чтобы иметь возможность ими манипулировать. Но, это ему не по зубам.

 Выпив чай, Павел посмотрел на Нину и спросил:

– Нинок! У вас балкона нет. Давай, приоткроем окно… Уж очень курить хочется.

– Чего ты жмёшься, как голубь на карнизе? – сказала Нина,  и открыла окно. – Май на дворе! Курите!

Мужчины подошли к окну. Закурили.

– А где твой наследник? – спросил Фёдор. – Он ночью орал, как поросёнок.

– Ему пятый годик. Лена отвела его в садик. Ещё увидишь  казака.

– Хотел бы  поглядеть на вашего Николашу, – сказал Павел, погасив окурок в пепельнице. – Всегда мечтал о сыне, да не получилось.  А что касается  Хрущёва, так вот что я скажу:  в нашем народе привыкли считать истиной то, что говорит начальник. Она, как говорят, доступна только Богу. Есть настолько очевидные истины, что их невозможно доказать.

– Согласен, – сказал Андрей. – Есть у меня друг, с которым я чалился в шарашке. Выдающийся авиаконструктор. Так он  был возмущён докладом Хрущёва на Двадцатом съезде. Говорил, мол, можно бы исправить ошибки. Но, зачем же низвергать того, в кого верили?!

Когда все вернулись к столу,  Андрей продолжал:

– Раньше, чего греха таить, мы воспринимали свою историю однозначно. Сегодня стараемся смотреть на прошедшие исторические события шире. Например, говорили, что нападение Германии  в сорок первом было неожиданным. Это не совсем верно. Сталин знал, что война с фашистской Германией неизбежна, но думал, что Гитлер не рискнёт воевать на два фронта и сначала поставит на колени Англию. Знал, что с начала 1941 года ежесуточно идут в сторону наших границ поезда с военной техникой и армиями. Самолёты нарушали наше воздушное пространство. Но Сталин запрещал сбивать их. Не хотел раньше времени спровоцировать Гитлера к военным действиям. А сам делал всё, чтобы усилить нашу оборону. Тоже готовился к войне, но думал, что Германия нападёт не раньше 1942 года…

– Это всё понятно. Ошибся в расчётах, – сказал Фёдор. – Но какого чёрта нужно было уничтожать наши лучшие военные кадры, проверенные в деле? Зачем было депортировать народы?! Сколько людей при этом погибло!

Павел часто обо всём этом думал.

– Инициаторами депортаций, – ответил Андрей, – были Молотов, Маленков, Косыгин и Жданов.  Они  обратились  к нему с просьбой разрешить депортацию немецкого и финского населения из Ленинграда в Казахстан, Красноярский край... Мне об этом рассказывали те, кто это знали точно.

Потом Берия попросил разрешить депортацию корейцев, калмыков, карачаевцев, чеченцев и ингушей, балкарцев и крымских татар, западных украинцев и литовцев…

Сталин считал, что иначе поступить не имеет право, потому что в противном случае погибнет гораздо больше народа. И он давал своё «добро».

– Ну и что? – возразил ему Степан. – А знаешь, сколько народа погибло при этой депортации? Половина!  Разве в этом он не виноват?!

– Виноват, – ответил Андрей. – Только спустя годы, легко судить. Хотел бы я посмотреть, что бы сделал ты! На нём лежала огромная ответственность. И, в конце концов, мы победили! А победителей не судят!

– Во всём, что происходило – нам ещё разбираться и разбираться, – мудро заметил Павел, желая прекратить этот диспут. – Видимо, должно пройти ещё много времени, прежде чем мы сможем  понять мотивы тех или иных поступков Сталина. И они, конечно же, не так просты, какими кажутся.

– Вот я и о том же, – согласился Андрей. – Хорошо бы посмотреть на всё, происходившее тогда, его глазами. Только, я не смогу ощутить огромный груз ответственности за страну, окружённую врагами. А критиков всегда достаточно. Их не убедить. Для этого  нужно, чтобы у всех было одинаковое понимание,  что хорошо, и что плохо.

– Но изменить менталитет народа – добавила Нина, – дело долгое, а Сталин не хотел и не мог ждать. Он знал, что враги хотели раздробить страну. И опорой их могли быть обиженные народы. Поэтому он   не препятствовал депортации. Но посмотрите на часы. Через три часа нужно идти в ресторан. Давайте, немного отдохнём.

Все поняли, что Нине надоели разговоры об одном и том же.

– Мы с Надей, пожалуй, приляжем, – сказал Фёдор. – Вы – молодые. Можете выйти в город, погулять. А мне уже стукнуло семьдесят шесть. Когда дорастёте до моего возраста, поймёте, что это такое.

– Тоже, молодых нашли! Сказал Степан. – Я тоже седьмой десяток разменял. Включи телевизор. Поглядим-посмотрим, что в Москве делается. К тому же, мы завтра уезжаем. До вокзала добираться час-полтора. Поезд отходит в два. А мы хотели бы по магазинам походить. Купить что-нибудь. Нет, не тряпки. Что-то из жратвы. Только, боюсь, в вагоне жарко. Колбаса, сосиски могут испортиться…


В пять часов все, кто собирался поздравить юбиляра, сидели в банкетном зале ресторана, и Нина первая, подняв бокал, взволнованно сказала:

– Дорогой, любимый мой Андрей! Не спеши тратить мгновения своей жизни. Не сожалей о прошлом и не скрывай своих чувств! Ты у меня – сильный и красивый, верный и порядочный, и я снова и снова признаюсь в том, что люблю тебя!

Потом родственники и друзья пили привезенные из Новочеркасска донские вина, ели, произносили тосты в честь юбиляра. Желали ему здоровья и долгих лет, вспоминали прошлое,  обсуждали возможное будущее.

Торжество закончилось в одиннадцать вечера. Вернувшись домой, Василий и Елена со спящим сынишкой пошли ночевать к Соловейчикам. Мужчины расположились на полу. Женщины спали в комнате Василия и Елены и в зале на диване.

– Напрасно вы отказались от гостиницы, – сказала Нина, вынося в зал подушки и одеяла. – Отдохнули бы нормально.

– Зачем это нам? – сказал Фёдор. – Завтра уезжаем.

– Куда вам торопиться? Погостили бы немного у нас, – сказал Андрей.

– Не могу я, – ответил Фёдор. – Не хотел говорить, но пару дней назад был у врача. Он направил меня в Ростов. Что-то в лёгких нашли. И надо же мне было пойти на обследование! Они никогда не будут безработными. А кто ищет, тот всегда найдёт. Короче, послезавтра я должен быть в Ростовском онкологическом институте.

Андрей удивился и взглянул на Нину.

– Может, покажешься у нас в Москве? Нина организует консультацию на высшем уровне. Здесь и специалисты хорошие, и аппаратура, какой нет в Ростове.

– Нет, Андрей! Хочу быть ближе к дому. К тому же, я не верю, что у меня рак. Ничего не болит. И дышу нормально. Правда, кашель какой-то. И не будем об этом. Давай спать. Уже час ночи, а Надя хотела ещё что-то купить у вас в продуктовом магазине. В Новочеркасске нет не хрена. Иди, малой, спать!

Но ни Андрей, ни Нина долго ещё заснуть не могли. Их встревожила болезнь Фёдора.

– Я заметила, что Фёдор сильно похудел, – сказала Нина.– Слышала его покашливание, но не подумала о чём плохом. Нужно бы им денег дать. В магазинах, говорила Надя, у них пустые прилавки. А на рынке цены такие, что никаких пенсий не хватит.

– Что ты меня уговариваешь. Дадим, конечно.

– И чего он стесняется попросить помощи? –  сказала Нина, ложась в постель. –  Не чужие же. Гордость наша казачья.   

– Фёдор, сколько помню, всегда был таким. Молчун.  Мы разучились разговаривать друг с другом!

– Фёдор – твой родной брат. Мы должны были сердцем почувствовать ещё до того, как он рассказал о своём заболевании.

– Вот и казню себя за это, – сказал Андрей. –  Родной брат, а оказался я и глухим, и слепым.

– А что, Паша не такой?

– Павел у нас мог полезть в драку, если увидит, что кого-то обижают. Терпеть не мог несправедливость. Отчаянный, сорви - голова. Я многому учился у братьев. Но, давай, всё же, поспим хоть немного, а то завтра будем ходить сонными.


На следующий день после завтрака женщины, в сопровождении Нины, пошли в ближайший магазин покупать продукты, которых не было ни в Ростове, ни в Новочеркасске. Мужчины же остались дома. Вернулись и стали собираться  в дорогу.

– Чего торопиться. Давай, лучше на дорожку выпьем  кофий с коньячком, – сказал Фёдор. – Видел у вас бутылочку  с пятью звёздочками. Не пробовал.

Нина  сварила кофе, поставила на стол бокалы,  пирожные, купленные в магазине, шоколад… Андрей  выставил бутылку марочного армянского коньяка «Арарат».

– Мне и в рюмку налей, и в кофий плесни, – сказал Фёдор брату.

– Федя, побойся Бога, – с упрёком сказала Надежда. – Ты же обещал…

– Обещал. Сейчас выпью и больше к алкоголю не притронусь. Я и курить тебе бросить обещал. Каждый раз обещание своё исполняю.

Павел был всё время под неусыпным контролем у Татьяны. Он не пил спиртного. Татьяна коротко объяснила:

– Ему нельзя! Здоровье не позволяет. Тоже, давно не мальчик. Семьдесят четыре, это возраст.

– У нас в станице старики  самогонку пьют. И живут до ста лет, – сказал Степан. Выпил коньяк и удивился. – И чего в нём такого? По мне «Московская» не хуже, и стоит дешевле.


Посадив родных в вагон поезда, Андрей и Нина домой возвращались на такси.

– Устал я от этого юбилея. Сейчас бы поспать.

– Кто тебе мешает? Приедем, и ложись.


                УДАРЫ СУДЬБЫ

Время, неумолимое, безжалостное Время мчалось, торопилось, и это начинало тревожить Нину Васильевну.  Недавно отмечали Новый год, день рождение сына. Морозы загоняли людей в дома, где можно было согреться. И вот – конец июля! «Жара, – думала она. – Нечем дышать… Оглянуться   не успела, как прошло столько лет! И какие страшные были эти годы!

Через пару месяцев после юбилея Андрея ушёл из жизни его старший брат, – Фёдор, скромный и гордый человек, всегда готовый прийти на помощь.

А через год, второго июня 1962 года в Новочеркасске погиб средний брат Андрея, – Павел. Они с Татьяной поехали помянуть Фёдора, шли в колоне протестующих против повышения цен на мясо и молоко при одновременном снижении расценок за выполненный труд. Шли по главной улице города к горкому партии с красными знамёнами рабочие разных заводов. На площади перед горкомом некуда было яблоку упасть: мужчины и женщины, старики и юноши слушали мужчину, стоящего на балконе горкома,  когда вдруг стали стрелять по толпе. Шальная пуля попала Павлу прямо в сердце. Татьяна ничего не поняла. Все бросилась бежать. Она повернулась к мужу, чтобы тоже где-нибудь спрятаться, а Павел лежал у её ног, и на бледном его лице застыло удивление. Забрать мужа ей не позволили. Появились какие-то люди и увезли тело. Так оборвалась жизнь братьев Андрея…

Всё в жизни движется по кругу… А наши бесцеремонные правители продолжали беззастенчиво лгать и издеваться над людьми. Время устремилось назад! Через лет пятьдесят, если человечество не исчезнет от природных катаклизмов,  радиации, оно погибнет   от деградации».

От всех этих размышлений у Нины Васильевны разболелась голова. Она прилегла  в тени огромного ветвистого дерева на шезлонг, и задремала.

Проснулась, когда услышала лай их любимца – эрдельтерьера по кличке Роки. Хотела, было, идти открывать ворота, но  Андрей Андреевич тихо сказал:

– Ты полежи. Я открою. Это Вася с Леной…

Вот уже лет десять Андрей Андреевич и Нина Васильевна с Василием и Еленой жили на даче, расположенной в живописнейшем посёлке «Боровое». Рядом раскинулся густой лиственный лес, протекала речушка, и  неподалёку за большим забором располагалась турбаза Министерства обороны с озером, в котором плавали лебеди. Десять соток земли были огорожены деревянным забором, возвышались фруктовые и декоративные деревья, кустарник. Жара здесь ощущалась меньше.

Перед домом стояла беседка, в тени которой можно было вечером посидеть, пообщаться с друзьями, выпить холодного пива. А в углу участка, в тени огромного дерева Василий смастерил душ, и в любой момент можно было освежиться.

 В 1976 году июль был  необычно жарким. Горячий ветерок обжигал лица. Земля потрескалась, требуя влаги. Листья на деревьях, казалось, при ветерке звенели колокольчиками.

Василий пригласил друзей отдохнуть на природе.

– Вы же были у нас на даче, – сказал он Евгению. – Всем места хватит. Дом большой.

– Что ты  нас уговариваешь? – воскликнул тот. – Но у меня в понедельник заседание кафедры.

– Вечером в воскресенье вернёмся домой, – успокоил его Василий. – И у меня рабочий день.

– Что нам взять? – спросила Мария.– Впрочем, сами что-нибудь придумаем.

– Купальник не забудь, – улыбнулась Елена.

– Не забуду! – ответила Мария.


И вот, возвращаясь в пятницу с работы, Василий с Еленой заехали за друзьями. Набив багажник и салон кульками и сумками, с трудом разместившись в «Жигулях», друзья поехали на дачу.  Голубая лента асфальта неслась под колёса. Было около шести вечера, жара спала, и Василий приоткрыл боковое стекло. Через час они подъехали к воротам, и Василий позвонил, чтобы открыли ворота.   

Приезду друзей Василия и Елены были рады и Нина Васильевна, и Андрей Андреевич. После приветствий, разговоров  о жизни и городских новостях, все принялись готовиться к ужину. Оказывается, Соловейчики привезли целую кастрюлю маринованного мяса для шашлыка. Под руководством Андрея Андреевича  Евгений  разжёг дрова в мангале, планируя жарить шашлык,  а Василий с Еленой и Марией пошли собирать ягоды к чаю.

Вскоре все расположились за большим круглым столом в беседке, пили холодное «живое» пиво, ели шашлык, пахнущий дымком.

Нина Васильевна интересовалась внуком и его девушкой. Волновалась. Сонечка была беременна, но продолжала ходить в университет, хотя  давно могла взять академический отпуск.

– Что с ними может быть? Дома практически не бывают. Целые дни в университете. Коля ещё и  работает в газете.

Василий был недоволен сыном. Девушка беременна, а они почему-то не торопятся расписываться.

Когда же на чёрном бархате неба стали мерцать звёзды и большая круглая луна, освещая холодным светом всё вокруг, плыла по небу, Нина Васильевна неожиданно почувствовала сильную опоясывающую боль. Сказала, что неважно себя чувствует, хочет прилечь…

– Я так хотела шашлык, – сказала она, – будто это моё последнее желание. А теперь боль в правом подреберье. Знала же, что нельзя… Сейчас выпью что-нибудь, прилягу. А вы сидите.

– Мама! – сказал Василий. –  Вспомни, что у тебя было в апреле. Может, Скорую вызвать?

– Пока не нужно. Полежу с грелкой, выпью баралгин, Но-шпу, и всё пройдёт….

Но, когда через десять минут Андрей Андреевич зашёл проведать жену, она корчилась от боли и стонала.

– Вася! С мамой плохо. Вызывай Скорую! – сказал Андрей Андреевич.

Бригада «Скорой помощи» приехала минут через сорок. Пожилой врач расспросил Нину Васильевну. Потом,  обследовав больную, проверив наличие каких-то симптомов, пригласил родственников выйти в другую комнату.

– Больную нужно госпитализировать, – твёрдо произнёс доктор.

Василий видел это и сам.

– У матери желчнокаменная болезнь, но от операции она категорически отказывается, – сказал Василий. – Боится, что сердце не выдержит.

– У нас в больнице опытный реаниматолог, кардиолог…

– Спасибо, коллега, но я её отвезу к себе. Сейчас, если можно, введите обезболивающие, Но-шпу, сердечные, и мы поедем.

– Вы врач?

– Врач, – ответил Василий. – И мама – врач. Я заведую хирургической  клиникой в НИИ.

– Ну, что ж, – кивнул доктор. – Только, будьте добры расписаться в том, что отказываетесь от госпитализации.

Пока фельдшер делал инъекции, доктор оформил отказ от госпитализации, и, пожелав больной скорейшего выздоровления, вышел к машине.

Уговорив отца остаться, Василий и Елена уложили Нину Васильевну на заднее сидение и поехали в Москву.

Приехав в клинику, Василий Андреевич попросил пригласить в приёмный покой кардиолога, дежурного хирурга, анестезиолога и лаборанта.

После обследования и осмотра, доктора были единодушны во мнении, что у больной острый панкреатит, холецистит и ещё дюжина патологий, связанных с возрастом.

– Шестьдесят девять лет, – это возраст, – сказал анестезиолог. – Но я не вижу противопоказаний к операции.

Нина Васильевна боялась наркоза. Говорила, что в её возрасте склероз – обычное состояние сосудов. Но, после настойчивых уговоров детей, согласилась на операцию.

В клинике дежурил опытный хирург, но ему нужен был ассистент. Василий сказал, что он ассистировать не сможет. Договорился с хирургом другого отделения института, и через час Нину Васильевну на каталке отвезли в операционную.

Василий и Елена сидели в его кабинете, и с удивлением смотрели на часы. Они, словно, остановились. Время тянулось мучительно долго.

Обычно ни Василий, ни, тем более, Елена, не курили. Но сейчас он на минуту вышел, и вскоре вернулся, держа в руках пачку сигарет Marlboro и пузырёк спирта.

 – Вася! Курить – кури. Но только не пей. Ты же за рулём…

– Я останусь здесь с мамой. Какой руль?   Волнуюсь очень. Какое-то нехорошее предчувствие. Ты будешь?

– А у тебя что-нибудь закусить найдётся?

– Есть галетное печенье. Масло. Сейчас принесу пару кусочков хлеба.

Он вышел и через минуту вернулся, держа в руках несколько кусочков хлеба и кухонный нож. Быстро сделал бутерброды, плеснул в чашки немного спирта, разбавил его водой из графина и, ни слова не говоря, выпил. Потом  открыл настежь окно и закурил.

За сигаретой потянулась и Елена.

– Может, не стоит? – спросил Василий.

– Можно! Мне можно, – ответила она и затянулась.

– Я всё думаю: может, мы, действительно, настаивали на операции напрасно? – тихо произнёс Василий. – Какое-то плохое предчувствие. И чего они там закопались? Подойду, узнаю, в чём дело.

Он вышел, а Елена осталась в кабинете и ждала мужа, глядя на часы. Иногда ей казалось, что они остановились. Ночь была тихой. Ни ветерка, ни тучки на небе. И только необычный писк мошкары, на который раньше она не обращала внимания.

Через некоторое время Елена стала волноваться. Она не понимала, почему Василий так задерживается.

Наконец, вошёл Василий. Ему недавно исполнился сорок семь лет, а он едва стоял на ногах, держался за стенку, чтобы не упасть.  Был бледен, и говорить не мог.

– Что случилось? – подбежав к мужу, спросила Елена. – Почему так долго?

Василий ответил не сразу. Сев к столу, он обхватил голову руками и заплакал… и Елена поняла: произошло самое страшное.

– Как это произошло? Что у мамы было?

– Отёчная форма панкреатита с последующим некрозом большей части поджелудочной железы. Мама была права: сердце её не выдержало. Остановилось, когда они пытались резецировать часть железы. Запустить его они не смогли…

Василий  замолчал. Потом тихо произнёс:

– Не представляю, как перенесёт это отец. Он её любит с момента рождения. Такая любовь – чрезвычайная редкость…

– А, может, маму нужно было везти  в Склиф?

– Не знаю. Я ничего не знаю. Хотел, как лучше…

– Я понимаю, родной, – злясь на себя за неосторожно выраженное сомнение, произнесла Елена. – Тем более что у вас всё есть для таких операций. Где сейчас мама?

– Через два часа спустят в морг. Я просил, чтобы её обложили льдом… Жара. А ещё нужно будет оформлять документы, решать место на кладбище. Я не хочу  её кремировать.

– Вася! Вызови Колю.

Николай приехал через час.

Выше среднего роста с пышной шевелюрой, он был встревожен внезапным ночным вызовом родителей. Елена рассказала сыну, как всё произошло. И, странное дело, Николай, студент факультета журналистики МГУ, сказал то, в чём каждый из них боялся признаться.

– Шашлык тому виной. Нельзя было бабушке пить вино и есть шашлык. Но, что уж об этом говорить? А на кладбище пойду утром после того, как получим документы.

– Я же говорил, что Николая не нужно будить, – упрекнул жену Василий.

– Почему же, не нужно было? Очень даже нужно. Только сейчас мама приляжет на диване, ты – в кресле, а я пойду, из ординаторской позвоню Сонечке и покурю…

На следующий день, часов в девять утра со всеми документами и справками Николай уехал организовывать захоронение и поминки.

Василий и Елена боялись реакции отца на это страшное известие. Но он, как будто, был готов к такому известию. Вышел в комнату, которая на даче служила ему кабинетом, и долго сидел один, заперев двери изнутри. Через час вышел и спросил сына:

– Когда похороны?

– Коля этим занимается. Как только всё оформит, позвонит. Мама пока у нас в морге в холодильной камере. Жара до тридцати. Закажем катафалк, подъедем сюда, а уже отсюда поедем на кладбище…

Андрей Андреевич достал из холодильника бутылку водки, налил в стакан. Сыну не предложил: знал, что он за рулём. Тихо произнёс:

– Мне ещё никогда не было так тяжело…


Похоронили Нину Васильевну на Троекуровском кладбище. Людей было немного. Все были поражены такой судьбой опытного врача, которая не могла не понимать грозящей ей опасности.

Поминали её на даче в «Боровом». Были самые близкие Михайловым люди. Говорили о Нине Васильевне, словно она сидела среди них.   

Первым встал Андрей Андреевич и сказал, едва сдерживая слёзы:

– Моя Ниночка была человеком высокой пробы. Порядочная и преданная, она всегда имела своё мнение, и не стеснялась его высказывать. Всегда  уважительно относилась к людям, сопереживала их бедам. Была прекрасным другом и женой, замечательной матерью и бабушкой. Как я буду жить без неё – представить не могу… Для меня она всегда будет рядом… Без неё я жить не смогу… Пусть земля ей будет пухом…

Андрей Андреевич одним глотком выпил водку и сел.

Потом сквозь слёзы что-то говорил Василий. После мужа встала Елена.

– Мама, – тихо начала она, – была для меня не только близким и родным человеком,  прекрасной бабушкой нашему сыну. Она была моим Учителем. Всем, чего я достигла в жизни, я обязана ей. Это она меня научила   смотреть на явления с разных сторон, не торопиться с выводами. Пока живу, всегда буду вспоминать её с благодарностью. Пусть земля ей будет пухом.

Тёплые слова прощания сказали и Владимир Михайлович Мясищев, и Евгений Абрамович Соловейчик, сотрудники лаборатории НИИ, где работала Нина Васильевна…

 После того, как все разъехались, в доме стало невыносимо тихо. Андрей Андреевич сидел в своём и смотрел в одну точку.

Чтобы нарушить эту гнетущую тишину, Елена сказала, ни к кому не обращаясь:

– Коля скоро едет в командировку в Петербург. Его доклад включили в программу всесоюзной студенческой конференции…

 – Что за доклад? – спросил Василий.

– Не знаю. Но Евгений хвалит его.

Она постелила постель Андрею Андреевичу.

– Папа! Приляг… Тебе нужно отдохнуть…

Андрей Андреевич, ни слова не говоря, пошёл в спальню. Елена вышла  к мужу в беседку, где курил В где курил муж.

Василий обнял её, заметив:

– Днём жарко, а ночи уже прохладные.


Утром на даче в комнату, которую привыкли называть гостиной, вошла Елена и пригласила мужчин на завтрак.

– Папа, где будем завтракать? Как обычно, в беседке?

– Куда скажешь, туда и пойдём, – ответил он.

– Тогда пойдём в беседку. Я приготовила  овощной салат и пожарила картошку. А на закуску – сварю кофе с булочкой.

– Когда жара спадёт, мы подъедем на кладбище. Хочу заказать Ниночке памятник из гранита. Есть у меня знакомый художник. Попрошу сделать эскизы.

– Не рано ли? – спросил Василий.

– Памятник год будут делать.


                НИКОЛАЙ и СОНЯ

Соня часто упрекала Николая в том, что он много работает, и она его почти не видит.

– Писал бы ты о культуре. И материал интересный, и можно сохранить в чистоте совесть… И больше бы был дома.

Это обидело Николая.

– Ты только что упрекнула меня, – сказал он, – что я делаю что-то постыдное, аморальное. Ты, родная, не права. Я пишу то, что знаю и чувствую.  Еду дня на три. Когда вернусь, мы будем чаще с тобой гулять…

Соня промолчала. Ей показалось, что муж её не понимает. Потом подумала, что повышенная чувствительность у неё из-за беременности. И всё же, обижалась на то, что самый близкий ей человек её, как ей казалось, не понимает.

Приехав домой, молча, переоделась, потом долго мылась в ванной, и, наконец, зашла в спальню. Потушила свет, разделась и легла в постель.

Утром, чтобы не будить Соню, Николай умылся, выпил чашечку кофе с бутербродом и, стараясь не шуметь, вышел из дома. Сел в метро и поехал на железнодорожный вокзал.  Понимал, что Соня обиделась. Но  билет он купил заранее, забронировал гостиницу. И командировка казалась ему интересной. Уходя, написал записку, в которой объяснял, что не хотел её будить, будет звонить,  любит её и надеется, что она его поймёт.

В поезде пытался подремать, но его попутчик был чем-то возбуждён и всё время что-то обсуждал сам с собой.

Делать было нечего, и Николай решил написать Соне письмо. Достал тетрадь, авторучку и задумался.

«Конечно, – думал Николай, – Соня в чём-то права. Но и у меня есть своя правда. Где же истина? Наверное, у того, кто больше любит. Но ещё не придумали, чем можно измерять силу и величину чувства…»

Долго думал, не примет ли Соня письмо за капитуляцию? Впрочем, какая разница? Он же любит её.

Первые строки дались ему тяжело. Он чёркал, менял листы. И всё же дописал письмо до конца. Дважды перечитал его,  и ему стало легче на душе. Подумал, что сегодня такие письма заменяют исповедь и покаяние. Заклеил конверт, и на первой же остановке выбежал на перрон и бросил письмо в почтовый  ящик. 

Не прошло и суток, как Соня читала его каракули.


Доброе утро, моя родная и любимая Сонюшка! Не успел сесть в вагон, как почувствовал, что уже соскучился по тебе! Если бы ты только знала, как я хочу тебя обнять и поцеловать! Это, наверное, ненормально. Евгений Абрамович Соловейчик говорил, что эта конференция должна быть очень интересной. По итогам её будет выпущен сборник.

Как я хочу к тебе! Я тебя очень люблю!!!!

Родная! Ты права.  Мы мало общаемся. Прости меня! Не нужно обижаться. Я очень тебя люблю!  Мне важно чувствовать твою поддержку. Я всегда думаю о тебе. Поверь: я тоже хочу чаще и дольше быть с тобой, беседовать, обсуждать свои задумки, потому что для меня твоё мнение – определяющее. Мечтаю  научиться думать, делать и жить так, чтобы мои действия приносили радость тебе,  и пользу людям. Без тебя я не представляю своей жизни. Наши чувства проходят  испытания. Ты только храни их  в своём сердце. Ты для меня воздух. Без тебя я не могу дышать!..

Понимаю, что не смог тебе подарить того счастья, которое должен был дать. Иногда ты смеёшься и радуешься чему-то, а я в глаза твои смотрю, и вижу боль. А улыбки твои и шутки – психологическая защита. Знаю, что я причина той боли. Но ты – сильная. Слабый плачет, а ты смеёшься…

Прости меня за  всё. Крепко тебя целую и жду встречи. Если бы ты знала, как я соскучился!


Через два дня Николай получил ответ Сони:


Добрый вечер, родной и любимый мой Коленька!  Мне казалось, что у нас что-то происходит нехорошее. Нам нужно научиться слушать и слышать друг друга.

Не буду скрывать: я ревновала тебя  ко всем: к твоим сокурсницам, к телеграфному столбу, к твоей работе.  Но я тебе верю. Верю безгранично. Может быть, я всё вижу в розовом цвете, но не хочу разбивать эти очки! Мне всегда хочется тебя потрогать, убедиться, что ты со мной, рядом. Хочется  проверить, какой ты на ощупь, на вкус, запах. Просто дотронуться до тебя, провести рукой по коже, уткнуться носом в макушку и вдохнуть аромат волос, приложить ухо к груди и послушать, как бьется твоё сердце. Мне всегда тебя недостаёт. Хочется съесть, выпить до дна, обонять и осязать. Заполнить тобою себя до краёв. Ты – родной мой и единственный. Мне всегда нужно чувствовать, что ты меня любишь!

Всегда думала, что самое ужасное – когда я вдруг почувствую, что не нужна тебе. Когда ты не будешь отвечать на мои чувства. Очень хочу быть тебе необходимой, а ты всегда мне нужен. Люблю тебя сильно, до невозможности. Только тогда чувствую счастье!

Когда мы днями не общаемся, боюсь, что тебе со мной не интересно… А ведь это так просто – сесть и поговорить.

Но знаю, что я самая счастливая женщина, и вряд ли в Москве есть ещё такая, которой так часто и искренне говорят о любви! Спасибо тебе, любимый! Ты давно стал мне родным. С тобой я чувствую себя совершенно естественно. Я отпускаю свои чувства на волю, даю свободу всем своим потаённым желаниям. Не стесняюсь, не боюсь быть с тобой глупой или нелепой. Знаю, что ты любишь меня любую. Я – совсем  не самая умная. Но у меня есть интуиция, какой нет ни у кого. И что самое главное: Я – твоя!

Родной мой! Я всегда восторгалась и удивлялась твоему умению учиться.

Любимый! Ты же знаешь: я как кошка… Мурлычу и сносить готова всё:  твои перепады настроения, наезды по пустякам…  твоё молчание и недовольство, твою невнимательность и равнодушие. Буду ждать, когда ты сменишь гнев на милость. Я тоже тебя очень люблю. Не рви моё сердце в клочья. Я всё равно тебя буду любить… и никогда никуда не уйду от тебя, потому что люблю, а кошки  никогда и никуда не уходят. Никто и никогда не сумеет любить тебя сильнее, чем я.

Возвращайся скорее! Мы так тебя ждём!!! Твоя Соня.


Время, оказалось, могло если не лечить, то, по крайней мере, уменьшать, затушёвывать остроту боли.

Андрей Андреевич постепенно научился жить с мыслью, что рядом с ним нет его Нины, которую он знал с момента рождения, понимал без слов. Василий и Елена старались его отвлечь. И им было тяжело, ведь они  потеряли свою маму. Но они были моложе. Их отвлекали проблемы на работе.

Елена работала и вела хозяйство дома: убирала, стирала, гладила, варила... Андрей Андреевич много раз говорил, чтобы они пригласили, живущую неподалёку Галину Гавриловну, но Елена отказывалась.

– Зачем? Пока не нужно. Когда не буду справляться, скажу. Освобождаюсь на работе я раньше Васи. А езда на городском транспорте очень утомительна, и время много забирает. Вася раньше пяти уйти не может. Больных много. Проблем ещё больше. Вот я и думаю взять ещё полставки. Тогда рабочий день будет у меня заканчиваться в одно  с ним время…

– Даже не думай! – воскликнул Василий. – И так отца оставляем одного на целый день. 

– Вот потому я и говорю, чтобы пригласить старушку Гавриловну, – сказал Андрей Андреевич.

– Какая она старушка? Лет на десять младше тебя, – ревниво проговорила Елена.

– Вы  придёте с работы, а в доме всё будет убрано, сварено…– продолжал настаивать он.

В конце концов, – уговорил, и через пару дней у них появилась Галина Гавриловна, вдова, несколько лет назад похоронившая мужа. Шестидесятипятилетняя женщина, привыкшая к сельской жизни, она целыми днями что-то делала.  Приходила  к восьми утра, уходила часов в шесть, когда с работы возвращались Василий и Елена. Суббота и воскресенье и у неё были  выходными днями.

Гавриловна, как домочадцы называли работницу, очень скоро стала  членом семьи.  И через некоторое время все почувствовали её присутствие.  На участке кустарник и деревья были политы. Сорняки прополоты. В доме всё блестело, а из кухни раздавались такие аппетитные запахи, что все с нетерпеньем ждали времени трапезы.

Ей предложили занять одну комнату, но она отказалась.

– Вы, Андреич, – говорила Гавриловна, – должны иметь свой кабинет. Что за генерал без кабинета? А я завсегда  здеся. Живу рядом. Да и что люди подумают?!  Ежели тебе бабы не хватает, так и скажи. Я ей не помешаю. А ежели что, и уйти могу.

После такого заявления Андрей Андреевич отбросил эту идею.

Вскоре Николай и Соня оформили свой брак. Сделали это тихо. Вместе со свидетелями, пошли в ресторан и отметили это событие. От пышной свадьбы Соня отказалась. Была на седьмом месяце беременности и  живот никак не могла скрыть. Решили даже родителям об этом не говорить. В самом деле: вместе уже давно, а была ли у них отметка в паспорте, или не было  – никто не знал.

Соня взяла фамилию мужа и стала Михайловой. Жили они в отчем доме на Кудринской площади в сталинской высотке. 

Родители Сони погибли в автомобильной катастрофе, и с двух лет её воспитывала бабушка. Но в год, когда Соня поступала в МГУ, старушка умерла… Когда Соня переехала к Николаю, квартиру бабушки они сдали квартирантам. На стипендию не проживёшь.

Почта приходила в дом на Кудринской. Николай звонил отцу, который после работы заезжал и забирал письма.

Так было и в марте 1977 года. Приехав на дачу после работы, Василий передал письмо от Маши, которая  ещё в 1953 году поехала туристкой в ГДР, вышла замуж и осталась там жить. Для Татьяны это  был шок. Но, со временем, она стала приезжать  к дочери в Берлин, нянчились с внучкой, и успокоились.

Андрей Андреевич вскрыл конверт и, надев очки, стал читать. Маша и Генрих приглашали их на свадьбу дочери.

– Нам только свадьбы не хватает, – проворчал Андрей Андреевич. – Года не прошло, как ушла от нас Нина.

– Папа,– возразила ему Елена, – они могли не знать об этом. Мы же никому об этом не писали.

– Наверное, ты, дочка, права. Но всё равно, ни на какую свадьбу я не поеду. Поздравим. Пошлём подарок. На следующей неделе на кладбище будут устанавливать памятник маме.

Елена какое-то время молчала, а Гавриловна вдруг сказала:

– Подарите им лошадей  из кастильского литья. И стоит не так уж дорого, и память хорошая. А главное – будет Маше напоминать, что она – казачьего роду-племени. А то, судя по её письму,  она превратилась во фрау Гюнтер.

– У них не принято, чтобы в семье были разные фамилии.

– Вот и пусть бы этот Гюнтер перешёл на фамилию Михайлов. Куда как лучше звучит, – сказала Гавриловна. – Пойду я. Сегодня запозднилась, а там мой Тузик, бедолага, ждёт меня. Я ему косточки несу. Пусть зубы поточит.


Во  второй половине апреля 1977 года Соня родила мальчика, которого назвали в память об её отце – Сергеем. Забот у молодых прибавилось. Соня хотела бросить университет, но Елена Николаевна смогла её переубедить.

– О чём ты говоришь? Ты в академическом отпуске. Окончишь учёбу в университете позже. Переведись на заочное отделение. Куда торопиться? В конце концов, сейчас у нас Гавриловна есть. Я после работы буду приезжать и, чем смогу, помогу!

Соня согласилась. Серёжа рос здоровым и крепким малышом, любил поесть и поспать.

– На меня похож, – счастливо улыбался Николай. 

Когда ему исполнился месяц, Василий привёз отца посмотреть  на правнука. Сколько было радости! Как гордился  прадед тем, что род Михайловых продолжается. Правнуку подарил коляску и целый ящик игрушек. Покупал их вместе с  Еленой. Понимал, что они должны соответствовать возрасту, развивать способности малыша, легко поддаваться санитарной обработке, так как наследник всё тянул в рот. 

Когда они возвращались к себе в Боровое, Андрей Андреевич всё сокрушался, что семья внука  живёт небогато.

 – Мы не можем им помочь? Им бы новый холодильник. Тот, что я покупал когда-то, никуда не годиться. Им бы и машину поменять. Ездит на моём «Жигулёнке» первой модели. Стыдно!

– Так Коля же вашей породы казак, Михайлов!

– Казак, – кивнул Андрей Андреевич, и закрыл глаза.

Перед ним из темноты вдруг возник домик Карасёвых. Он, семилетний малыш, с удивлением смотрит на маленькую Нину. Ему так хотелось до неё хотя бы дотронуться, но её мать, Матрёна Ивановна, строго что-то сказала, и он ушёл…

Приехав домой, сказал, что устал и, усевшись в своё кресло, закрыл глаза. «Вот уже и правнук у меня, – подумал он. – Женька говорил, что у евреев те, у кого есть правнуки, уже заслужили место в раю! Если бы я во всё это ещё верил!..».

В свободное время Николай и Соня гуляли с малышом в соседнем парке. А по субботам к ним приходили друзья. Соня укладывала малыша спать, а в гостиной гости обсуждали свежие новости,  спорили до хрипоты, пели под гитару песни Высоцкого, Окуджавы, Галича, читали изданные самиздатом стихи Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулиной… Чувствовали себя здесь свободно и хорошо.

С самого начала договорились алкоголь не употреблять, избегать ненормативной лексики и не очень шуметь. Здесь считалось хорошим тоном аргументировано всё и всех критиковать, не обижаться, если эти аргументы  будут оспорены. Впрочем, каждый имел право оставаться при своём мнении.

В тот вечер у них в гостях были сокурсники Сони: Гарик Вартанян со своей девушкой Эллой Гургенидзе и Михаил Соловейчик, приятель Николая, живущий в этом же доме. Принесли малышу подарки, пили чай с  пирожными, специально купленными к этому дню.

– Булат Окуджава говорил, что наше противоестественное общество противоречит  законам природы и деградирует, – сказал Гарик.

– Мне кажется, – возразил Николай, – что оно не противоестественное, и не деградирует. Булат перегнул! Таков естественный ход развития любого общества.

Всегда в белоснежной сорочке, при галстуке и в костюме, Гарик поражал друзей не столько великолепной памятью, но и поведением, доброжелательностью, умением общаться с девушками. В группе его называли «рафинированным интеллигентом». Впрочем, Гарик против такого мнения не возражал.

В тот вечер он пришёл с Эллой, которая была счастлива и тем, что из многих претенденток он выбрал её, и тем, что она вечер проведёт в компании интересных людей.  Гарика же несколько напрягало, что девушка проявляла настойчивость и намекала ему, что хорошо бы и в загс сходить. Приехала она из Курска, сначала жила в общежитии, но потом решила, что, сняв комнату, у неё будет больше степеней свободы. В студенческом общежитии порядки были строгие, и ей захотелось свободы. Против этого не возражал и Гарик.  Они объединили свои желания, и вот уже несколько месяцев рафинированный интеллигент  регулярно приходил к девушке, иной раз задерживаясь у неё до утра.  Друзья сидели в гостиной, а Николай рассказывал где-то прочитанную историю, несколько её переиначив, чтобы она была похожа на правду.

– Гарик, ты, конечно, прав, – сказал он, улыбаясь, – что не торопишься в загс.  Жена – зона повышенной опасности.  И необходимо соблюдать правила: не уверен – не торопись под венец…

– Там иначе: «Не уверен, –  не обгоняй!», – заметила Элла.

– И я об этом, – отмахнулся Николай. – Мне моя тётушка, живущая в ГДР, писала, что были свидетельницей события, которое не может забыть. Не далеко от их дома (а они живут в пригороде Мюнхена) был живописный пруд, куда они с мужем часто ходили любоваться удивительными красотами. В нём разводили крокодилов. Их было так много, и вели они себя так, что было страшно даже смотреть на них.

Николай на мгновение замолчал. Все с интересом ждали продолжения истории. Насладившись тем, что заинтересовал друзей, он продолжил свой рассказ.

– У хозяина той фермы, в которой разводили крокодилов, возникла идея улучшить питание своих подопечных, и он заявил, что если кто-нибудь сможет запрыгнуть в пруд и выбраться оттуда живым, получит миллион марок. А если же его все-таки съедят крокодилы,  семье того смельчака он отдаст сто тысяч. Но никого не соблазнил этот миллион. И вот однажды, когда моя тётушка с мужем  стояли у того пруда, неожиданно для всех один парень прыгнул в воду. Голодные  крокодилы бросились за ним! Парень  играл со смертью. Он дрался с голодными кровожадными крокодилами, уворачивался и вырывался... В конце концов, через несколько минут все же выбраться на берег! Некоторое время он старался отдышаться, затем заорал:

– Какая сволочь толкнула меня в воду?!

Оказалось, что столкнула с крутого берега его жена! Потому и говорю: не  уверен, – не торопись!

Все улыбались, представляя, как Элла толкает Гарика в пруд с крокодилами. Смеялась и Эллочка.

 – Уж, если и толкнула бы я кого-то в пруд с крокодилами, то тебя, Колюшка!

 – Тогда ты не получишь сто тысяч! Их получит Соня! 

Потом, как обычно, стали говорить о том, что творится в мире. Возмущались тем, что управляет страной старик  с явными признаками маразма.

Укачав малыша, в гостиную вошла Соня. Услышав слова Михаила о маразме Брежнева, сказала:

 –  Недавно слышала рассказ соседки, как Валентина Ивановна, что живёт этажом ниже, встречала гостей, пришедших её поздравить с восемьдесят пятым днём рождения. Она купила  в магазине, что в нашем доме,  торт, пирожные, и, написала записку, что и в каком порядке надо делать, прикрепив памятку магнитиком на холодильнике в кухне. В ней значилось. Пункт первый: напоить гостей чаем. Пункт второй, дать торт и пирожные.

Когда пришли гости, она пошла на кухню и прочитала, что нужно гостей напоить чаем. Принесла чай и налила его в чашки. Все стали пить чай.

Потом старушка снова пошла в кухню и прочла в памятке:
«Напоить гостей чаем». Она снова принесла в гостиную чай. И так три раза. После этого гости собрались уходить. Уже на улице одна из них говорит:

–  Валентина Ивановна совсем плохая. Два часа просидели –  хоть бы чаем напоила.

А вторая удивилась:

–  Разве мы были у Валентины Ивановны?

 А Валентина Ивановна зашла на кухню, а там торт, пирожные. «Подруги называются! – подумала она. – Даже поздравить меня не пришли!».    

Вот это называется склерозом, плавно переходящим в маразм.

–  А что же тогда означает маразм? – спросила Элла.

За Соню ответил Гарик.

– Ситуация, когда в туалете человек забывает снять штаны,  не знает, зачем он туда пришёл. И чего вы все смеётесь над стариком? 

– Наш генсек старается ни во что не вмешиваться, – сказал Николай. – Понимает, что был поставлен на работу силами, которые могут его и уволить.

– А мне кажется, – улыбнулся  Михаил, – он завидует английской королеве, которая царствует, не во что не вмешиваясь. И он старается исполнять лишь представительские функции. А на его пиджаке уже не хватает места для золотых звёзд, которыми он сам себя награждает.

– Страной правят кукловоды, –  подвёл итог Гарик. – Не знаю, как кому, а мне жалко старика, над которым со сцены наши умники копируют его дикцию, больше похожую на фикцию.

– Зато он любит целоваться в засос, –  улыбнулась Соня.

– Точно! – хохотнул Михаил.– Он – не трижды Герой, а трижды кретин.

– Откуда у тебя такая жестокость? – спросила Соня. – Он – старый и больной человек.

– Но удобен кукловодам, – возразил ей  Гарик.

– Итак, мы встречаемся десятого мая, – сказал Николай. – Отметим День Победы. Девятого мы не можем. Поедем деда поздравлять.

– Он воевал? – спросил Гарик.

–  У него была необычная война. Он – генерал, Герой Советского Союза. Лётчик-испытатель. До войны командовал авиационной дивизией, воевал на Халхин-Голе. Мы всегда его поздравляем в этот день. А десятого, часов в пять-шесть приходите. Я постараюсь достать записи Галича… Соня вареников наварит с секретами…

Гарик с Эллой ушли. Засобирался и Михаил. Он считал разговоры поверхностными, ничего не проясняющими. Говорил, что уж лучше бы организовали  литературно-музыкальную группу, сочиняли бы свои песни и исполняли везде, где захотели бы их слушать.

Николай несколько дней назад спорил с  Михаилом. Ему тогда казалось, что  он уж очень резок и категоричен.

–  Я родился и вырос в России, а она – страна, которую многие достаточно авторитетные люди считают склонной к агрессии. Иногда наша агрессия зашкаливает,– горячился Михаил. – На это указывал ещё Карл Маркс. Говоря об истории России, утверждал, что она  полностью сфальсифицированная. А Энгельс  добавлял, что  захват чужих территорий  мы всегда осуществляем под предлогом освобождения народов.

– Миша, ты не темни. Не это же тебя так поразило, – сказал Николай. – Ты можешь ещё добавить, что Уинстон Черчилль говорил, будто мы любую гадость, агрессию, угнетение народов именуем «особой русской духовностью».

Михаил не удивился. Знал о том, что Николай, по мнению отца, – один из лучших студентов на факультете журналистики, образован и начитан.  После недолгого молчания, произнёс, глядя в его глаза, стараясь определить реакцию на свои слова.

– Чего темнить?! Вспомни борьбу с безродными космополитами, дело врачей, закрытие еврейского антифашистского комитета, еврейского театра… Шутка ли, люди в белых халатах сговорились и убивали членов правительства, и даже подбирались к Сталину!  Разве эти нелюди не заслужили смерть? Нужно выгнать евреев ото всюду, выслать подальше, чтобы о них все забыли… Вот только проблемы есть. Эти жиды с малых лет научились учиться!  И это, безусловно, недосмотр наших органов. Среди них много выдающихся учёных и инженеров.

– Чего это вдруг тебя прорвало? – с удивлением спросил Николай. – Антисемитизм был с того момента, как только народ Авраама перешёл реку Евфрат и их стали называть евреями.

– Да, антисемитизм известен давно. Но только у фашистов и в СССР он стал государственной политикой.

И сегодня, возвращаясь к прежнему разговору, Николай спросил:

– Я не понял, чего ты  вдруг заговорил об этом? Или я дал тебе повод?

Михаил взглянул на Николая, и резко ответил:

– Если бы я думал, что ты – антисемит, мог ли я с тобой общаться?! Эта  инфекция ни тебя, ни твоих родителей не поразила. Наши родители дружат, и мой отец очень чувствителен к любому, даже едва заметному проявлению антисемитизма. Мы живём  в тоталитарном государстве,  в котором народ выбирает себе правителя из одного кандидата.

– Всё так, – перебил его Николай. – И всё же, я бы не хотел жить ни в какой другой стране. Это – моя Родина! Этим всё сказано. А если здесь плохо, нужно стараться сделать её лучше.

– Фантазия, фантасмагория какая-то, – грустно сказал Михаил. – Нагромождение событий,  хаос, нечто нереальное... Но, самое неприятное, что мы никак не можем на это влиять.

– Ты, Миша,  не сгущаешь ли краски? – выразила сомнение Соня. – Президент не может лично контролировать каждого чиновника по любому вопросу. И Россия – не Швейцария, не Монако. Для изменения ситуации нужны не только  воля  и решимость президента, но и моральная готовность народа к демократии, к тем переменам взглядов, привычек, традиций, которые стали генотипом русского народа. Изменить его непросто и нескоро.  Не понимать этого не имеешь право, если споришь на эту тему.

– Но, живут у нас не по Закону, а по понятиям… Власть чиновников, телефонное право, воровство… Нередко можно услышать проклятие людей. Они так и говорят: «Сталина на них нет!».

Николай встал, чтобы попрощаться с Михаилом. Сказал, объясняя ему:

– У меня на первой паре семинар. Если будешь свободен, приходи завтра вечером. Очень хотелось бы всё же закончить наш спор. Несомненно, Россия – не беленькая и пушистая. И живём мы здесь – хуже, чем в «загнивающем Западе». Но можно быть счастливым и у нас, как и несчастным у них.


                СМЕРТЬ ДРУГА

Осенью 1978 года ушёл из жизни выдающийся авиаконструктор и большой друг Андрея Андреевича, Владимир Михайлович Мясищев. В сорок пятом ему присвоили звание генерал-майора,  наградили золотой Звездой Героя Советского Союза, а вскоре назначили деканом самолётостроительного факультета Московского Авиационного Института. Избирали  депутатом Верховного совета СССР. Его учениками были выдающиеся авиаконструкторы Генрих Васильевич Новожилов, Алексей Андреевич Туполев.

В условиях холодной войны страна нуждалась в самолёте, способном доставить ядер¬ное оружие за океан, и Владимир Михайлович задумал и спроектировал дальний реактивный стратегический бомбардировщик.

Испытывал его летательные аппараты исключительно Андрей Андреевич Михайлов, которому он доверял, как себе.

И после войны друзья не теряли связи друг с другом, часто общались, отдыхали с семьями в Подмосковье на даче у Михайловых.

Как-то три года  назад Владимир Михайлович  с женой гостили у них на даче. Отметили семидесятипятилетие Андрея Андреевича, и Михайловы уговорили Мясищевых выходные дни провести  у них. Нина Васильевна с Яниной Евгеньевной, сидя в тени дерева, о чём-то беседовали. А в беседке курили и, как обычно, спорили Владимир Михайлович и Андрей Андреевич.

 – В нашем институте, – говорил Мясищев, закуривая очередную папиросу, – красота! Зелёные газоны, фонтаны, аллейки со скамеечками. Белочки на деревьях.

Раздвоение души настигло меня после XX съезда. Не понимал, дурак, что нас просто обманывали…

– Ты снова о Хрущёве? Сколько можно? Его нет давно, – пытался успокоить друга Андрей Андреевич. – Да и какая существенная разница, кто там наверху?!

– Более всего обидно, что друзья у меня,  талантливые, успешные интеллектуалы, всё понимали,  и… пользовались подачками. Лгали себе и людям…

– Что они могли сделать? – воскликнул тогда Андрей Андреевич. – Неужели не понимаешь, что во всём есть своя неумолимая логика.

– Мы не думали, что последует за нашими действиями. Как дурак, я радовался кухарке, что и она может управлять государством. И не думал, что кто-то должен готовить и обеды. Неужели не понимали, что, для того, чтобы управлять государством, нужно много знать и уметь…

– Вот-вот! Внушали нам равенство, не понимая, что его быть не может в принципе.

– Настоящих учёных очень немного, – говорил Владимир Михайлович. – В нашем   институте работают около двух тысяч человек. Из них наукой занимаются человек пятьдесят. Я имею в виду серьёзную науку. Кто-то занят околонаучными проблемами. Заседают, раздувают щёки, говорят речи на банкетах.  Я прикинул. Таких не более трёхсот пятидесяти. Остальные – клерки, технические работники, профсоюзные, комсомольские и партийные функционеры, которые о том, чем занимается институт, не имеют представления. Вот и посчитай КПД...

– Чему ты удивляешься? – воскликнул Андрей Андреевич. – Мораль в обществе упала. Так было везде и всегда. И результат научных изысканий всегда зависел от тех, кто заказывал музыку и сколько они готовы были платить. Многие научные работники подгоняют результат исследований под их требования

– Всё так, – ответил Владимир Михайлович. – И мы делаем то, что заказывает нам государство. А как иначе?

– Но нам заказывает государство, а у них – рынок, конкуренция. Например, владельцы сахарного производства  заказывают работы, которые бы «доказали пользу сахара», и, наоборот, конкуренты заказывают работы, «доказывающие его вред».

– Но и государство может требовать доказательств, далёких от истины, – заметил Владимир Михайлович. – В гитлеровской Германии заказывали научные исследования, которые бы подтвердили особенность арийской расы. И под эти выводы подводили наукообразную базу.

– Истории известны случаи, – сказал Андрей Андреевич, – когда  «научные исследования», признанные всеми, со временем оказывались глупостью. Меняются представления. Люди хотят верить и подвёрствуют открытия к своим желаниям. Так, у автора опыт всегда получается, тогда, как у независимого эксперта это бывает далеко не всегда.

– Но нельзя путать псевдонауку и то, что находится на грани наших представлений сегодня, – подвёл итог Владимир Михайлович. –  Человек иногда сам себя не понимает. Моральные нормы меняются. Было время, когда сигареты рекомендовали, чтобы похудеть. Одни говорят, что  кофе  вредно. Другие утверждают, что полезно. То же с алкоголем. Всё зависит от интересов заказчика. Это многомиллиардная индустрия. Заказчик определяет не исследование, а результат, который ему нужен.

– Всё так, – твёрдо произнёс Андрей Андреевич. –  Но и заказчики у нас могут спорить друг с другом. И генсек, как оказалось, не всё может. А иногда не хватает политической воли, когда бы «слов не тратили по-пустому, где нужно власть употребить».

– Тоскуешь по Сталину? – спросил Мясищев, гася окурок папиросы о пепельницу.

– Сталин – преступник, – твёрдо произнёс Андрей Андреевич. – Но в решительности ему отказать нельзя. И не всегда споры он решал выстрелом в голову. А высокий пафос был только в песнях Дунаевского и в словах Исаковского, или в кино и стихах Сергея Михалкова про дядю Стёпу-милиционера.  Пели же мы, что другой такой страны не знаем, где так вольно дышит человек!

– Правду пели. Как они могли знать другие страны, когда граница у нас закрыта на замок?! Они так чувствовали и хотели, чтобы все чувствовали, что живут в лучшей стране. Сравнивать было не с чем.

Владимир Михайлович с какой-то болью взглянул на друга, и добавил:

– Взятки, блат, анонимки, доносы – таковы реалии нашего времени. Мне всё время кажется, что мы заблудились и идём не в ту сторону. Вперёд в прошлое, в пещеры!

– Но, рано или поздно всё это обязательно рухнет, – сказал Андрей Андреевич.

– Рухнет, если экономисты не научатся когда-нибудь считать себестоимость конечного продукта.  Только я не знаю, хорошо будет это или плохо.  А когда рухнет, много народа раздавит…

– Мне кажется, – ответил Андрей Андреевич, – вся наша страна – большая шарашка. Так было у нас испокон веков. Такой порядок у нас и сегодня. Мне ещё в сорок первом об этом говорил Туполев, добавив, что ещё Конфуций говорил, что «можно всю жизнь проклинать темноту, а можно зажечь маленькую свечку». Я тогда подал рапорт с просьбой отправить меня на фронт. Запомнил его урок на всю жизнь.

– Грустно всё это,– задумчиво произнёс Владимир Михайлович. – Сегодня можно ходить на работу и… ничего не делать,  получать пособие… то бишь, зарплату. Но есть, конечно, чудаки, которые хотят работать. К сожалению, их не так много…На самом же деле жизнь проста, но мы настойчиво её усложняем.

Так они могли говорить бесконечно, и каждому было интересно это общение.


 И вот Владимира Михайловича  не стало…

Андрей Андреевич стоял у гроба друга и  вспоминал запомнившиеся ему картины их совместной работы, споры, радости побед и разочарования. Рядом  с Яниной Евгеньевной стояли Василий, Елена и Николай. Соня осталась с Серёжей дома.

Несколько автобусов и множество легковых автомашин ждали, когда закончится страшная процедура опускания в могилу гроба с телом Владимира Михайловича, и они отвезут пришедших на кладбище родственников и друзей усопшего.

Старший лейтенант дал команду, и выстроенные в линию солдаты сделали три залпа под звуки военного оркестра, исполняющего гимн Советского Союза. Прошло совсем немного времени, и могильщики лопатами уплотнили холмик земли, на который пришедшие проводить Мясищева люди положили венки и цветы. Постепенно толпа стала расходиться. Кто-то садился в автобусы, кто-то в ожидающие их машины.

– Ты на поминки поедешь? – спросил отца Василий.

–Нет, – ответил Андрей Андреевич. – Помянём его дома.

Они сели в машину и поехали по Горьковскому шоссе в Ногинский район, где рядом с турбазой Министерства обороны и располагалась их дача. Шестьдесят километров – расстояние не близкое, но всю дорогу Андрей Андреевич так и не вымолвил ни слова.  Василий и Елена тоже молчали.

Осень раскрасила деревья и кустарник яркой радугой цветов. Машина катила по недавно отремонтированному асфальту мимо берёзовых рощиц и речушек, зелёных сосен,  и  полей, на которых у самого горизонта работали трактора, а у обочины дороги  паслись овцы и козы.

«Идиллия, – подумал Василий. – Нужно будет как-то отвлечь отца, переключить его внимание».

Через час на такси приехала и Соня с малышом.

Когда, наконец, все сели в беседке к столу, Василий наполнил рюмки водкой и посмотрел на отца.

Андрей Андреевич встал, и, дождавшись, когда станет тихо, произнёс:

– Родные мои! Сегодня ушёл из жизни мой друг. Мы с Владимиром Михайловичем прошли большую и тяжёлую жизнь. Много раз смотрели смерти в лицо. Но мне никогда не было так страшно, как тогда, когда прощался с моей любимой вашей мамой и бабушкой. И сегодня я почувствовал тот же холод и страх. Я не боюсь смерти. Мои близкие и друзья оставили меня доживать… Владимир Михайлович ушёл. Пусть земля ему будет пухом. Я буду помнить его, пока жив.

Андрей Андреевич взглянул на детей и внуков, сидящих за столом, и выпил водку. Закусывать не стал. Сел, и в это время неожиданно поднялся ветер и пошёл дождь. Его никто не ожидал и все поспешили в дом. А крупные капли застучали по стёклам, словно Природа тоже оплакивала кончину прекрасного человека.

Разговоры были только о Владимире Михайловиче. Вспоминали какие-то встречи с ним, отмечали его талант и высокую порядочность.

– Помню, Володя всё жаловался, что оказался идиотом, и до двадцатого съезда не задумывался ни о чём. Верил в коммунизм,  в то, что мы, действительно, боремся за мир во всём мире. Ничего не понимал.

– К сожалению, – тихо сказала Елена, – прозрение наступает, как правило, в конце жизни.

– Всё, что происходило, видели и понимали многие, – сказал Андрей Андреевич. – Но, предпочитали молчать. В те времена было опасно иметь своё мнение. Опасны были и те, кто мог влиять на общественное мнение. Они становились врагами, и их или изолировали, или убивали. Все должны были смотреть глазами вождя. Думать, как думал он. Всех других и называли инакомыслящими. Тяжёлое было время. Сложное и неоднозначное. Но у нас так было всегда и не только в политике. Мнение начальника всегда было определяющим…  И при этом, убеждён, это было для многих и счастливым время. Наверное, причиной – молодость наша.

                РАЗНЫЕ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ

– Мне кажется, – тихо произнесла, обычно не участвующая в таких спорах Соня, – нет  в нашей истории другого такого общественного деятеля, о ком было бы сочинено столько ложных историй, которого бы  обвиняли в стольких несовершенных им преступлениях.  Многие преступления делали  его холуи по своей инициативе, чтобы продемонстрировать свою преданность. Старались угадать его желание. Многого Сталин мог и не знать…

– Глава государства несёт ответственность за всё, что творится  в его стране, – возразил Андрей Андреевич.

Он с удивлением посмотрел на Соню, которую считал молчуньей.

– Но, как мне кажется, – продолжала высказывать своё мнение Соня, – в каждом случае нужно серьёзно разбираться. Я вовсе не собираюсь быть защитницей Сталина. Но он имеет право на защиту, на беспристрастную оценку. Пока не будет дана ему честная оценка, ничего  хорошего от грядущего ждать не следует.

Андрей Андреевич с уважением и любовью посмотрел на жену внука, подумав, что она имеет своё мнение и пытается его отстаивать. Это дорогого стоит, но жизнь её сделает непростой.

Николай взглянул на родителей и тихо произнёс:

– Весь ужас в том, что у нас ничего не меняется. И не может меняться. У нас возникают комплексы из-за хронического отставания в развитии. Мы постоянно ищем  врагов, а власть защищается от вымышленных ею же врагов. Таковы наши реалии. Так было и так будет, к сожалению.  Что бы там не говорили наши пропагандисты, но нужно признать, что мы – не белые и пушистые, монстры, стремящиеся к тому, чтобы все на земле жили по нашим правилам. В противном случае готовы уничтожить всё живое на земле.  И это было всегда. Задолго до Сталина. Сегодня мы знаем, например, что не Наполеон, а Александр I  развязал войну с Францией в 1812 году, и что Бородино – стало поражением русских. Историю подретушировали, так как Сталину понадобился патриотический миф. Мол, что сдали Москву, чтобы сохранить армию. Между тем русская армия была практически уничтожена. Кутузов потерял почти половину регулярной армии. После сражения началось ещё и полное разложение: оставшиеся в живых грабили и убивали своих же. И это – исторические факты.

– А как же относиться к выдающимся литературным свидетельствам? Например, к роману Толстого «Война и мир»? – спросила Соня.  Она тоже впервые слышала всё это от мужа. – Как же относиться к Кутузову, которого мы привыкли считать выдающимся полководцем.

– В романе Толстого он выведен, как  комический персонаж: изможденный жирный старик, который ничем абсолютно не руководит. Те, кто утверждает, что Кутузов изображен у него замечательно, просто не читали романа. Это был очень жадный крепостник, владеющий шестью с половиной тысячами крепостных и постоянно заботящийся, чтобы они как можно больше рожали. А он тут же их продавал, отдельно детей, отдельно родителей...

Нельзя относиться к беллетристике, литературе, написанной авторами на основе их комплексов, мечтаний, представлений, как к Истине. Закончив «Войну и мир», он написал приятелю: какое счастье, что я никогда не буду писать подобной ахинеи... В январе 1871 года он написал Фету: «Как я счастлив…, что писать дребедени многословной вроде «Войны» я больше никогда не стану». Он не знал истории происходящего тогда, и мучился этим страшно. Иные литературоведы считали его одним из самых психически неуравновешенных персонажей русской литературы. Что же касается Сталина, то он виноват, что создал преступную систему, при которой было возможно такое, – заметил Николай. – И система та называлась  сталинизмом. Это не мировоззрение, а заболевание всего нашего общества, как паранойя.

–  Но разве не то же самое было в древности в других странах, а у нас при Иване Грозном или Петре Первом? Почему и сегодня у нас так?– тихо спросил Андрей Андреевич.

–  Отрицательная селекция, – ответила Елена Николаевна. –   В любом обществе с новым поколением приходит до одного процента людей, способных  генерировать идеи. Связано это с процессами мутации на генном уровне, с биологическим ресурсом интеллигенции. В жизни будущее всегда приносит что-то новое. Оно не возникает из ничего, и формируется сегодня!

– Но нам продолжают лгать, пугать, насиловать и убивать, – упрямо повторил Андрей Андреевич. – Что изменилось. Только средства стали более изощрёнными.

– А у нас иные хотят воскресить Сталина, – заметил Николай. – Но не он создал эту систему. Она существовала задолго до него. Это наша история. Хорошая она или плохая, её не забывать нужно, а учиться, чтобы никогда не повторять того, что было.

– Что же касается его отношения к деятелям культуры, перебила мужа Соня, – то  оно совсем не такое уж однозначное и простое. Показательной может быть история Михаила Булгакова. Когда весной 1930 года Булгаков написал Сталину письмо с просьбой разрешить ему выезд в Европу, так как его пьесы не ставят, и он бедствует, тот не вызвал его к себе, а позвонил ему сам. Успокоил, и помог получить работу в Художественном театре.  По свидетельству многих писателей и композиторов, Сталин допускал иное мнение, если человек мог своё мнение обосновать и убедить его. Об этом говорили Фадеев и Хренников, Горький и Шостакович…  Так что, вождь был разным, и писать его портрет только чёрной краской нельзя. Это будет искажением истины.

– Ты привела один пример, – сказала Елена Николаевна. – Я же знаю множество других примеров…

– И я могу приводить много примеров, где Сталин совсем не такой, каким его представил народу Хрущёв. Например, история с Верой Инбер. Когда её  не включили в список награждённых только потому, что она являлась двоюродной племянницей Троцкого, Сталин возмутился, и она  была награждена за своё творчество Сталинской премией, двумя орденами Трудового Красного Знамени и орденом «Знак Почёта». У нас в головах создают образ монстра, способного только убивать. Но этот его портрет нарисован только чёрной краской, и не даёт полной картины.

– А ты, Сонечка, – попросил Андрей Андреевич, – расскажи, пожалуйста, о деятелях культуры, пострадавших от этого «добрейшего»  руководителя нашей страны.

– Могу рассказать. Повторяю: он был разным, и в каждом случае следует разобраться, а не выносить приговор без суда и следствия, без защиты обвиняемого.  Были, конечно, деятели культуры разные. Кто-то страстно призывал к сопротивлению новым властям. Кто-то просто выражал сомнения и не восторгался происходящим. Многие были без вины виноватые. Но так было всегда и везде при любых правителях. 

– А ты напомни. Да и не всем это известно, – повторил просьбу Андрей Андреевич.

Соня  взглянула на мужа, ища его поддержки, но он кивнул, взглядом говоря: «Не молчи! Расскажи!».

После небольшой паузы  Соня тихо произнесла:

– Начну, пожалуй, с Николая Гумилёва. Он пользовался большим авторитетом. К нему прислушивались. Был смел и верил в справедливость. Выступал против гражданской войны.

Такой человек был опасен новой власти, тем более что Гумилёв пользовался большим авторитетом и, несомненно, влиял на общественное мнение.

Гумилёв был обвинён в принадлежности к Таганцевскому заговору. Доносы были ложными, но его расстреляли «за недоносительство».

Вряд ли Сталин знал об этом. Это, скорее, дело его сявок.

– Сколько таких было! – поддержала её  Елена Николаевна.

– Сталин любил и знал искусство, – продолжала Соня, откинувшись на спинку стула. – Шутки его были своеобразными. Например, когда в Большом театре готовили постановку оперы Глинки «Иван Сусанин», комиссия во главе с Большаковым хотела запретить финал оперы. «Славься русский народ! Что это за финал?! – говорил Большаков, председатель комиссии, принимавшей спектакль. – Какая-то церковность, патриархальщина».

Доложили Сталину. Он сказал: «Мы поступим по-другому: финал оставим, а Большакова снимем».

Шутки его иногда были страшными. Ему очень нравилась Любовь Орлова. Как-то он пригласил её с мужем к себе. В разговоре спросил артистку, часто ли её обижает муж? Та в шутку ответила: «Да нет, редко». Сталин вполне серьёзно говорит: «Скажите ему (Григорий Александров сидел рядом), что мы его повесим. Тоже редко. Только один раз.

Орлова испуганно воскликнула: «За что, товарищ Сталин?!»

А тот невозмутимо ответил: «За шею». И рассмеялся.

– Ну и шуточки у него! – заметила Елена Николаевна.

После недолгого молчания Андрей Андреевич попросил Соню рассказать о судьбе Мандельштама.

  К удивлению Николая, Соня легко согласилась.       

– Мандельштам написал в тридцать третьем году эпиграмму на Сталина и... прочитал её друзьям. Это было самоубийством! Как известно, предают не враги, а друзья. Враги враждуют.

В комнате было тихо, и почти шёпотом произносимые ею слова, казалось, звучали очень громко.

Мы живём, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,
Как подкову, куёт за указом указ:
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него – то малина,
И широкая грудь осетина.

Кто-то из слушателей донёс на него, его арестовали и отправили в ссылку в Пермский край. Потом отправили этапом на Дальний Восток, где зимой в тридцать восьмом году он скончался в пересыльном лагере. Тело поэта до весны вместе с другими умершими лежало в снегу. Затем весь «зимний штабель» был захоронен в братской могиле.

Увидев, что Андрей Андреевич уже устал, Елена Николаевна попросила его идти спать.

– Папа! Дети – не чужие. Приляг. Уже поздно.

Андрей Андреевич хотел было отказаться, но Николай и Соня проводили деда в дом.

– Ты, Сонечка, продолжай. Мне это очень интересно. Твои рассказы делают образ Сталина живым. Мы привыкли его видеть каким-то извергом. Может, он таким и не был.

– Он был разным, – ответила Соня.

Николай резко встал, наполнил рюмки водкой и предложил помянуть всех безвинно погибших.

– Никогда не пила водку после чая, – сказала Елена Николаевна, но рюмку взяла и выпила.  – Сколько ещё таких невинно осуждённых, измордованных, униженных, погибших было при этом изверге?..

– Легче всего обвинять человека, лишённого возможности защищаться, – произнёс Василий. – И сегодня могут измордовать любого, вымазать в грязи. Сталин был «невменяемым фанатиком» и столь же часто ошибался, сколько и был прав в своих решениях.

– Только нужно учитывать цену его ошибок, – возразил Николай.

– Но он действовал, исходя из идеологических убеждений.

– Ну да! Говорил о единстве народа, имея в виду, вероятно, братскую могилу. Не понимал, что колесо истории не рассчитано на наши дороги.

– Но всё сводить к его стремлению удержать власть, нельзя, – настойчиво повторила Соня.

– А мне кажется, что, добравшись до власти, он понимал, что теперь его главная задача – остаться живым. И я говорю, что мстительная натура Сталина была продуктом, а не причиной его стремления к власти и развивалась медленно и постепенно, – поддержала мужа Елена Николаевна.

– Так был ли Сталин параноиком или фанатиком или не был? – спросил Николай.

– В любом случае он был личностью, сыгравшей в истории нашей страны огромную роль, – ответил Василий Андреевич. – Чувствуя ущербность своего образования, культуры, делал всё, чтобы изменить ситуацию. Учился. Много работал, читал, общался со специалистами. Достаточно скоро стал неплохо разбираться в искусстве и в военном деле, в экономике и технике.

Планы его были грандиозны, и он готов был жертвовать жизнью миллионов. Эта эмоциональная глухота развивалась с ростом социального статуса, а его равнодушие многих обижало.

Поэтому я убеждён, что Сталин не был ни параноиком, ни фанатиком. Он был умным, образованным, но жёстким…

– Жестоким…

– Пусть жестоким... правителем. Мечтал о светлом будущем для нашего народа. С равнодушием смотрел на зверства, которые творили его волкодавы –  Ягода, Ежов, Берия, Хрущёв,  и… Таких было много. Жизнь била ключом, потому что они не понимали, что творили. Им казалось, что они могут делать всё, чтобы  угодить Хозяину.

– Опьянённые властью, они опохмелялись кровью, – добавила Соня.

– Юмор в том, – сказала Елена Николаевна, – что, если бы наш народ знал о своём будущем, он бы не радовался, расставаясь со своим прошлым.

 И юмор у Сталина был своеобразным. Вот, например, когда армия Баграмяна вышла к Балтийскому морю, командующий приказал набрать морской воды в бутылку и послал офицера к Верховному. Пока тот летел, фашисты отбросили армию Баграмяна от побережья. А прибывший офицер громко произнёс: «Товарищ Сталин! Генерал Баграмян посылает вам воду Балтики!».

 Верховный взял бутылку, подержал её в руках, потом вернул её со словами: «Верните её товарищу Баграмяну, пусть он выльет её в Балтийское море!».

Или такой пример: в 1948 году он смотрел кинофильм «Поезд идёт на восток». Фильм ему не понравился. А на экране состав остановился. Сталин спросил сидящего рядом режиссёра: «Какая это станция?» «Демьяновка», – ответил тот. «Вот здесь я и сойду», – сказал он и вышел из зала.

А теперь скажите, может параноик или фанатик, увлеченный своей сверхценной идеей, так шутить? Поэтому я тоже убеждена, что Сталин не был ни тем, ни другим.

– Не всё золото, что блестит, но то, что пахнет дерьмом, – несомненно, дерьмо, – подвёл итог разговору Василий Андреевич. – Но, уже половина первого ночи. Пора хотя бы ненадолго прилечь. Завтра рабочий день, и нам с мамой нужно выехать не позже половины седьмого. Сонечка, Коля, спокойной ночи! И какое счастье, что Серёжа у нас такой спокойный мальчик. Кстати, и тебе, сын, нужно успеть к первой паре. А добираться до университета не менее полутора часов. Так что – пошли спать!


                НА СТАРТЕ

В июле 1979 года Николай и Соня, наконец, получили дипломы о высшем образовании, и в  субботу, как обычно, поехали к родителям на дачу в «Боровое».

На выгоревшем небе огромное белое солнце, видимо, разгневавшись на людей, наконец, решило показать, кто здесь хозяин. Асфальт плавился, а прикоснувшись к булыжнику или к железу, можно было получить ожог.  Трава на обочинах дорог пожухла и пожелтела, небольшие озерца, у которых обычно собирались стаи птиц, пересохли, земля потрескалась. Даже птицы не летали.

 Машина легко катилась по дороге. В салоне на заднем сидении сидела Соня, придерживая двухлетнего сынишку. Видимо, его укачивало, и малыш спал, прислонившись к маме. Чтобы не разбудить его, Соня шёпотом попросила Николая прикрыть боковое окошко.

– Воздух обжигает.

Николай прикрыл окошко.

– Днём он не спал? – спросил Николай. – Минут через двадцать будем…

Приехав, он на руках отнёс сына на второй этаж в их комнату. Соня осталась возле сына, а Николай вышел во двор. За большим круглым столом сидели родители.

Николай посмотрел на свои часы, и, обнимая и целуя деда и родителей, произнёс:

– Мы не опоздали. Обещали к шести. Сейчас без десяти.

–Точность – вежливость королей, – сказала Елена. – Вы с Сонечкой сегодня заслужили быть монархами. Покажи нам свой диплом.

– Ма! Я его и не думал брать на дачу. Диплом, как диплом.

Николай замолчал, с удивлением увидев, что во двор вошли Соловейчики. Тихо спросил у матери:

– Вы по этому поводу устраиваете праздник?

Елена Николаевна, не успев ответить сыну, вышла встречать гостей. Евгений Абрамович всё время вытирал платком мокрую от пота лысую голову и ворчал:

– Неужели всё это нельзя было провести  у них дома? Ты, Вася, просто садист какой-то…

– Женя! Ты всегда был точен в определениях. Конечно – садист, раз принимаем тебя с Машенькой у нас в саду. Жара через полчаса спадёт, и ты почувствуешь разницу между каменной коробкой и отдыхом на даче. Тем более что в программе вечера шашлык,  вяленый лещ и холодное пиво.

Таким ответом Евгений был удовлетворён, но ждать всего этого у него не было сил, и он, жалостно глядя на Елену, спросил:

–У тебя есть холодная вода? И не рано ли мы сегодня ужинать будем? Мы готовы испить любую чашу. Была бы закуска.

– Медицина говорит, что вредно есть после шести,– сказала она и встала, чтобы принести холодную воды. – Но, сегодня мы сделаем исключение. Дети дипломы получили. Есть повод отметить это событие. Пить горячую водку мы не будем. Впрочем, успокойся, – добавила она.– Я поставила и водку в холодильник.

Она зашла в дом, и через минуту принесла три бутылки холодной минеральной воды и несколько стаканов.

Евгений наполнил стакан водой и передал его жене. Потом налил себе и жадно стал пить большими глотками. Взглянув на сидящую за столом Соню, спросил:

– Тебе водички  налить?

– Спасибо, – ответила она. – Пока пить не хочу. 

– Что-то я не припомню такой жары, – продолжал жаловаться Евгений, снова и снова платком вытирая мокрую от пота лысую голову.

– Я же говорила тебе, чтобы ты надел какую-нибудь шляпу, – упрекнула мужа Мария.

– Чего уж об этом говорить? Торопился…

– Всё дело в шляпе!

– Просто, ты был моложе, – сказала Елена.

– И лучше какчеством, – добавил с улыбкой Василий. – Но, я знаю тебя много лет. Не темни: что случилось и чем ты так возбуждён?

– Ничего нового, – ответил Евгений, поправляя очки. – Чем глупее начальство, тем меньше оно сомневается в своей мудрости. Чем я могу быть возбуждён? Тем, что происходит в мире. Вы слышали, что США считает наше вторжение в Афганистан самой большой угрозой миру после окончания второй мировой войны. Против этих действий  наших властей выступили многие писатели, общественные деятели, учёные… Это не может не тревожить.

– А я всё думаю не столько о мире, сколько о том, что происходит у нас, – сказал Василий. – Во главе страны стоит маразматик. За такое время пребывания у власти у человека происходит деформация психики, нервное истощение. Профессиональная болезнь.

– Сегодня на него ежедневно выливают елей, славят и одобряют любое его решение, – добавила Соня. – В садике Серёжу учат восторгаться трижды героем. Вчера дома кричал: «Срава, срава и хвара!».

– Ты, конечно врач,– с улыбкой заметил Евгений. – Но, я  недавно читал, что когда в Колумбии врачи исчезли со своих рабочих мест на два месяца, смертность упала на тридцать пять процентов. То же самое произошло и в Израиле.  Там уровень смертности упал на пятьдесят процентов. В Лос-Анджелесе – на восемнадцать. Как только медики вернулись на свои рабочие места, смертность поднялась до прежнего уровня. Это убеждает меня, что спасения утопающих – дело рук самих утопающих!

– Жизнь – как фортепиано, – ответил Василий на шутку друга. – Белые клавиши – это любовь и счастье. Чёрные – горе и печаль. Чтобы услышать настоящую музыку жизни, мы должны коснуться и тех, и других.

– Странно, – кивнул Евгений. –  За воровство мыслей не судят, а за инакомыслие даже расстреливали! У нас многие ушли в политику потому, что это более доходное дело, чем вооружённый грабёж.

– С этим трудно спорить, – согласился Василий. – Быть честным должно быть не «хорошо», а «выгодно». Вера в моральную чистоту власти необходима. Но у нас… Лучше не говорить.

– Всё имеет своё начало и свой конец,– задумчиво произнёс Евгений.

– Нам, или нашим детям, внукам или правнукам, вероятно, придётся увидеть конец цивилизации, – сказала Мария. – Это и будет концом света, о котором предупреждают многие религии мира. 

          – Такие тяжёлые времена, а никого ещё не расстреляли. Будто и не в России живём. Сегодня всё будет зависеть от фанатика или параноика, случайно оказавшегося при красной кнопке, – сказал Евгений. – Атомную мировую войну пережить не сможет никто.

Из дома вышел Андрей Андреевич. Одет он был в лёгкие серые брюки и тенниску. На голове – широкополая соломенная шляпа. Солнцезащитные очки и книга в руках.

Пройдя в беседку, поздоровался с Соловейчиками, сел рядом с Марией и сказал:

– По первой программе передавали, что Николай и Соня Михайловы получили дипломы. Тогда, почему у вас так тихо. Что у вас происходит?!

– У нас ничего необычного не происходит, – ответил Николай.

– Всё вполне ожидаемо, – добавил Евгений. – Жизнь бьёт ключом по голове, и все мечтают получить всё и сразу, да на халяву.

– Не преувеличивай, –  заметила Мария с улыбкой. – У нас народ любит выпить, курит всюду, но при этом покупает фильтры для воды!

– Всё именно так! – улыбнулся Андрей Андреевич. – Почитайте наши сказки! Это и есть наша национальная идея. А Холодную воду всем дают?

– Папа, – ответила Елена, – в графине вода успела согреться. Я из холодильника могу принести…

– Если ты идёшь в кухню, принеси, дочка, холодного жигулёвского пива. Вчера Вася привёз. Что может быть лучше в такую жару холодного пива?

– Да ещё с донскими раками, – улыбнулся Василий.

Андрей Андреевич мечтательно взглянул на сына и с сожалением произнёс:

– Забыл их вкус. Да и водятся ли они ещё в Дону? Но есть вяленный лещ. Здесь всякую сухую рыбу называют воблой.  Им бы у нас на Дону пожить. Научились бы отличать вяленого леща или рыбца  от своей воблы.

Через несколько минут все пили пенистое холодное жигулёвское пиво, восхищались вяленым лещом, а Евгений рассказывал, как был удивлён, если не сказать, обижен тем, что Николай отказался от аспирантуры, которую ему предложили.

–  Я даже опешил, – рассказывал он. –  На такой поступок далеко не каждый способен. Ко мне мечтают попасть многие. А он твердит: «Хочу поработать».

– Ты же его пригласил по знакомству, – улыбнулся Василий. А он против халявы!

– Вовсе нет! – возмутился Евгений. – Он, действительно,  был лучшим студентом на курсе. Две статьи опубликовал в центральной печати.  Не хотел бы, чтобы потом жалел. Аспирантура может быть и заочной.  Жизнь коротка, и не стоит торопиться её испортить. Не хотел, чтобы ты сожалел о бесцельно прожитом времени.

– Сделать всё ещё никому не удавалось, – ответил Николай. – Мне только двадцать четыре!

– Время имеет обыкновение идти с ускорением, и ты это заметишь. Только будет уже поздно.

– Вот ты любишь читать лекции, упрекать всех за всё, – упрекнула мужа Мария. – Коля молод. У него есть ещё запас времени. Он должен сам решить, нужно ли это ему.

– Знания ещё никому не мешали. Он будет журналистом с ученой степенью.

– У нас, – сказал Василий, – молодые врачи легче осваивают новые технологии. Мы были идеалистами, а они –  прагматики и циники.

– Поэтому до сих пор на свете тебе интересно жить, – сказала Елена.

– А мне, – вдруг произнёс Андрей Андреевич, слушавший разговор молодых,  – странное дело: тоже интересно жить! И почему-то хочется всем давать советы. Едва сдерживаюсь. Забываю, что мой опыт не нужен всем, кто меня не спрашивает. Жизнь пролетела, и, продолжая верить в коллективный разум, не вижу никого, кто бы хотя бы близко походил на вождя, за которым бы пошёл народ. А у нас те, кто должен принимать таблетки, принимают законы.

– Ты, папа, воспитан страной Советов, – улыбнулась Елена. – Но иногда твои советы подсказывают нам нестандартное решение. Не знаю, как другие, но я так не умею.

– А мне  всё время кажется, что вы что-то делаете не то и не так, – грустно произнёс Андрей Андреевич. – Система ценностей изменилась. По счастью, вы меня  не слушаете. Я обижаюсь. Старики вообще – народ обидчивый.

– Дядя Андрей, – заметил Евгений, – это закон природы. Ваших обидчиков будут обижать их дети и внуки…

 – Когда-то был обычай старых родителей отвозить в горы и там оставлять умирать, чтобы они не мешали молодым жить, – вдруг сказала Соня. – Об этом написано немало. Вспомните  роман Тихона Сёмушкина «Алитет уходит в горы».  Ростовский поэт Эдуард Барсуков  тоже писал об этом.

…Шакалы воют из лесов окрестных.
Гора оплачет брошенных людей –
беспомощных, больных и бесполезных,
обузой ставших для своих детей.

Живи, мой сын, гарцуй, вдев ногу в стремя,
твой день сияет в дымке голубой.
Потом тебя снесут – настанет время –
дорогою, проторенной тобой.

– Обижаться вредно, – добавила Елена. – При этом вырабатываются плохие химические вещества. Дольше живут благодушные старики.

– Да понимаю я, что это глупость, будто старики мудрые, а старость делает человека умнее. Всегда чувствовал себя малообразованным и поверхностным хвастуном. Учился… Ничего хорошего от жизни давно не жду. Но более всего не хочу быть в тягость. Когда-то думал о яде, который мог  бы принять, поняв, что это уже край. И было время, когда мог оставить у себя пистолет или сильнодействующий яд. Спрятал бы их до поры, до времени. Но, вся проблема в том, что могу забыть, где они лежат и что с ними нужно делать. Я же говорил, что у меня, как и у генсека, эклер становится склерозом, а склероз – маразмом.

«Уходят старое поколение, – подумал Василий. – Иные ценности сейчас, иные песни… Правильно говорил Евгений, что мы дружно шагаем вперёд… в прошлое!».

Эти мысли пронеслись в голове Василия, и он очнулся лишь после того, как услышал восторженный шёпот Марии:

– Здорово! И как точно!..

Все, сидящие в беседке были под впечатлением слов Андрея Андреевича. А он закрыл книжку, сказав с сожалением:

– Думал, что у меня железное здоровье. А сейчас вижу, что устарел и нужен капитальный ремонт.

– Папа! – пытался успокоить отца Василий. – Пытайся вспомнить год за годом всё пережитое и прожитое. Не теряй цель! Это –  ключ  к счастливому долголетию.

Елена добавила:

  – У тебя правнук растёт!  Можно быть старичком с момента рождения и молодым  в сто лет!

– Жизнь походит на «шведский стол», – добавил Евгений. – Кто-то берёт от неё, – сколько может… Кто-то,  – сколько совесть позволяет. Кто-то – сколько наглость. Но правило для всех одно: с собой нельзя ничего унести. Время, конечно, лечит. Если не тратить его на посещение врачей. Когда-нибудь человечество забудет слова склероз, маразм и инфаркт, потому что благодаря усилиям врачей все будут умирать молодыми и здоровыми.  Я понимаю, что обещанные Василием  шашлыки превратились в морковку, чтобы вытащить нас из дома.

– Ничего ты не понимаешь. Шашлыки будут!

– Но ждать мы их не будем. Пока они там готовятся, давайте  выпьем это пиво за то, чтобы  мы жили до ста двадцати, и те, кто будет нас провожать в последний путь, сожалели о безвременно ушедших!

Никто не возражал, пили пиво и продолжали беседовать. И только Соня больше молчала, часто ненадолго отлучалась, чтобы взглянуть на сына, не проснулся ли он. 

– А вы знаете, что означает на иврите «Осим хаим»? – вдруг спросил Евгений. – Ну да. Откуда вам знать?!  Это означает «Наслаждаться жизнью». Дословный перевод: «делать жизнь». Не решать проблемы, не зарабатывать деньги, не искать ответы на вопросы, не ставить цель и достигать её! Просто наслаждаться жизнью.

У вас мы пьём холодное пиво. И не потому, что оно какое-то особенное! Просто у вас нам с Машенькой хорошо! Вот  что означает  «Осим хаим»: «Наслаждаться жизнью здесь и сейчас!».

Пока сам могу себя обслуживать, никуда не хочу уезжать. Придерживаюсь правила: чем дальше, тем ближе. Да и не скучно мне одному, – продолжил Евгений. – Сколько книг нужно прочитать!

Евгений снял очки и стал платком протирать стёкла.

– А Историю переписывают потому, что с самого начала писали не всю правду, – неожиданно изменив тему, сказал он.

– Что же это за история?! – воскликнула Елена. – История обязана сухо излагать факты, а уж оценивать их должны люди в соответствии со своими взглядами. Но не лакировать, что-то утаивая, приписывая, чего не было. Переписчиков и толкователей  истории  всегда было много.

– Так было, есть и будет,– согласился  Евгений. – И не только у нас.

Евгений всегда напоминал Василию Буратино: небольшая круглая  совершенно лысая голова, острый длинный нос и движения какие-то импульсивные, угловатые, словно руки его сгибались на шарнирах. Он вытер запотевшие стёкла очков в толстой роговой оправе, старательно  усадил их на нос, и который раз, поменяв тему, произнёс:

– Как утверждал Демокрит, «суть дела не в полноте знания, а в полноте разумения».  Нам этого разумения не хватает. А сейчас мало что изменилось. Появились новые люди, которые фактически руководят страной, ни за что не отвечая.


                ВСТРЕЧА С ПРОШЛЫМ

В январе 1980 года физика, действительного члена Академии Наук СССР, народного депутата СССР, Нобелевского лауреата и диссидента Андрея Сахарова сослали в город Горький, а вскоре США запретили продажу Советскому Союзу современных технологий.

Напряжение достигло кульминации, когда в первых числах июня произошёл сбой американского компьютера, сообщившего о советском ядерном нападении. В Америке объявили ядерную тревогу и  все с ужасом думали, что началась третья мировая война. Сказать, было ли это сделано специально, или нет, трудно, но в Москве должны были открыться Олимпийские игры, которые бойкотировали сорок пять государств, и у нашего народа, поверившего в сбой компьютера, всё же остались сомнения. Это была уже не первая провокация. Нам не могли простить вторжение в Афганистан, практическую оккупацию половины Европы, нашу воинственную риторику и демонстрации мускул. Не хотели терпеть нас, как и мы  не терпели иного мнения. Всё было, как всегда.

Нескольких врачей из клиники, которой руководил Василий Андреевич, мобилизовали, и он вынужден был перераспределить нагрузку коллег. Нередко сам вёл больных, и после сложных операций оставался дежурить.

Подорожали продукты, промышленные товары, услуги. Была популярной шутка: «Жизнь стала дорогой. Она ничего не стоит!». Взятки, блат стали привычными. Вероятно, с этим было связано увеличение числа комиссий, которые не столько проверяли, сколько ждали компенсаций за благоприятный акт обследования. Дошло до того, что стало обычным дать автоинспектору деньги, чтобы не отобрали права за нарушение правил, или  в институте вложить в зачётку купюру, чтобы получить зачёт…

Хирургическую клинику многократно проверяли народный и партийный контроль, профсоюзы, санэпидстанция, комиссия по проверке расходования наркотических средств, пожарники… нет! Всех перечислить трудно. Но, самым удивительным было то, что никто на сотрудников клиники не жаловался, не писал анонимки, что вызывало удивление у контролирующих органов.

– Этого не может быть! – говорил полный розовощёкий мужчина, когда-то окончивший санитарный факультет, и стараниями влиятельного папаши оказавшийся на должности инспектора в Министерстве. За эти годы он научился раздувать щёки и выносить строгие предупреждения…– Как такое возможно? У них больные, готовые душу дьяволу продать за лишний день жизни. У них наркотики, спирт, большой коллектив, в котором не могут отсутствовать конфликты между сотрудниками. И ни одной анонимки?! Вы в это верите?! Я – не верю!

Василий Андреевич спокойно относился ко всем этим комиссиям. Когда его предупреждали, что пришли проверяющие,

он уходил в операционную и поручал старшему ординатору сопровождать их и  подписывать акты проверок.

Егор Матвеевич был хорошим хирургом и дипломированным юристом. К тому же, из кубанских казаков. Мог сказать такое, что члены комиссии  просто не знали, что ему ответить и предпочитали с ним не связываться.

В ту пятницу Василий приехал домой необычно поздно. В конце августа ночи стали прохладными, и Елена,  покормив мужа, напоив горячим чаем, не донимала его разговорами. Понимала: он устал.

Андрей Андреевич, семидесятидевятилетний старик в последнее время как-то приободрился. Недавно они приобрели цветной телевизор, и он в программе отмечал, какие передачи хотел посмотреть. Предпочтение отдавал последним известиям, хронике с места событий…

После ужина Василий зашёл в гостиную, где просматривал свежие газеты отец.

– Привет, батя! – сказал он, присаживаясь на диван. – Что нового в мире? Я газет не читаю. Успеть бы журнал по специальности просмотреть. Вот, выйду на пенсию, целыми днями буду валяться на диване и читать фантастику.

– Привет, сынок. Все так говорят, – ответил Андрей Андреевич. –  Зарылся в свою хирургию, и тебя не интересует, что в мире делается.

– А что делается? Мы на смерть боремся за мир во всём мире. Ссоримся, миримся – живём! Боремся за демократию, не понимая, что страна не вынесет ещё одной победы демократии.

         – Это точно. Демократия могла бы выжить, если бы не демократы. Ещё древнегреческий драматург Еврипид  говорил, что жизнь – это борьба! Об этом говорили и классики марксизма, имея в виду, что для того, чтобы жить достойно, согласно своим принципам, целям, интересам, необходимо постоянно их отстаивать, сражаться за них. Англия стала рыть канал под Ла-Маншем. А в Югославии умер Тито, и теперь власть в стране в руках коллегиального органа из восьми человек.

– Мне кажется, это первый шаг к распаду государства, – скептически ответил Василий.

– И я так думаю. Власть, особенно в такой стране, как Югославия, должна быть сконцентрирована в одних руках.

– А что ещё происходит в мире? – спросил Василий.

– Много чего. В Польше снова бастуют, и сторонники демократии стали глушить наши голоса, как это делали при Сталине. А в Китае власть захватили сторонники  Дэн Сяопина. Всё это – отрыжка доклада Хрущёва на Двадцатом съезде.


Андрей Андреевич ясно ощущал, что время ускорило своё движение. Дни, недели, месяцы мало чем отличались друг от друга, но мелькали так быстро, что он не успевал ничего существенного сделать, прочитать. Всё думал, что  в следующем году – восемьдесят, а он – древний ящур, мамонт…  И ел не так, как раньше. Понемногу. Быстро наедался. Зато с удовольствием пил чай, который традиционно и мастерски заваривали в их доме. И любил повторять, что, раз склероз лечить трудно, о нём нужно забыть! Любил повторять, что выполняя все предписания врачей, можно окончательно подорвать здоровье.

Гавриловна привыкла пить кофе, но и она  постепенно пристрастилась к чаю. Нажарила блинов, крендельков, и все с удовольствием пили, ели и беседовали обо всём.

– А я вспомнила время, когда работала с мамой, – вдруг сказала Елена, вставая и собирая посуду со стола.

– Это ты к чему? – не понял Василий.

– Она мне была матерью. А вот Сонечка до сих пор меня называет по имени и отчеству. Она хорошая, добрая. Всегда готова помочь. Но держится на расстоянии вытянутой руки. Я так мечтала о дочери…

– Не понял, – удивился Василий. – А кто же тебе Соня? Я к ней отношусь, как к дочери.

– А для меня она остаётся женой Коли, невесткой. Родным человеком, но не дочерью!

– Может, тебе нужно быть чуть мягче, – сказал он. – Соня – умная, хорошая жена и мать, а ты всё время её поучаешь.

– Да кто её поучает? Если и делаю замечание, то от чистого сердца, желая добра.

После завтрака Андрей Андреевич хотел было прилечь, о чём настойчиво просила его Елена, когда вдруг раздался звонок телефона.

Елена сняла трубку, потом передала её мужу.

– Валерий Михайлович Миронов собственной персоной, – сказала она. – Что-то случилось.

Василий взял трубку.

– Михайлов у телефона, – сказал он привычную фразу.  Потом долго слушал. Лишних вопросов не задавал.

– Нет-нет! Присылать машину не нужно, тем более что мы живём на даче в Подмосковье. Сейчас переоденусь и приеду.  Шестьдесят километров до кольцевой, и по Москве… Лишь бы в пробку не попасть. Думаю, через полтора часа буду. Пусть пока больную переводят в отделение, пригласят реаниматолога, кардиолога…

Он положил трубку, и предупредил:

– Вызывают в институт. Привезли какую-то мадам, работника  горкома партии. И что самое странное, она настойчиво просила, чтобы её оперировал я.

– С чем она поступила? – спросила Елена. – И откуда она тебя знает? Почему такая срочность?

– Поступила с острым животом. Но, коль скоро звонил сам Валерий Михайлович, больная – важная птица или дочь  какого-нибудь высокого чиновника.

– Езжай уже, – строго сказал Андрей Андреевич.

Василий быстро переоделся, поцеловал жену и вышел во двор, где стояла машина.

Было около девяти, и дорога в сторону Москвы была свободной. В субботу поток машин обычно большой из города. Москвичи выезжали на дачи.  «Конец сентября, последние тёплые деньки. Хорошо, что дождя нет», – подумал Василий, нажимая на педаль газа. 

Перед въездом в город его остановил автоинспектор. Представившись, спросил:

– И куда мы так спешим?

Василий объяснил, что он – хирург. Его вызвали к тяжёлому больному. Показал удостоверение, в котором было написано, что кандидат медицинских наук Михайлов является заведующим хирургической  клиникой.

Автоинспектор посмотрел на Василия Андреевича, потом вернул права и удостоверение, отдал честь, сказав:

– Вы всё же езжайте осторожнее, а то некому будет лечить больного. Счастливого пути…

«Пронесло. Действительно, ехать со скоростью в сто пятьдесят километров в час. Ехать с такой скоростью  просто не скромно. И инспектор оказался нормальным. А ведь говорят, что честных автоинспекторов нет! Оказывается, есть!».

Приехав в институт, он поднялся на шестой этаж, где располагалась его клиника. Зашёл в свой кабинет, переоделся и попросил  медицинскую сестру пригласить дежурного хирурга.

Через несколько минут в кабинет вошёл дежурный врач, рассказал о поступившей больной. Высказал предположение, что картина острого живота…

– Сколько ей лет?

– Сорок пять.

– Что успели сделать?

– Взяли кровь на обследование. Больную консультировал кардиолог. Сделали кардиограмму. По его мнению, у больной миокардит, интоксикация. Противопоказаний к операции нет. Такого же мнения анестезиолог…

– Кто сегодня дежурит?

– Егор Владимирович.

– Капаете?

– Капаем. Ляхов пунктировал подключичную вену. Снимаем интоксикацию.

– Больная в сознании?

– В сознании. Вводили обезболивающие средства…

– Операционная?

– Всё готово к лапаротомии. Вызвали Новикову. Миронов распорядился.

– Кстати, где он?

– Сказал, чтобы после осмотра вы ему доложили о своём решении. Ждёт вашего звонка.

– Хорошо. Пойдём, посмотрим больную.

Они прошли в палату, в которой лежала пациентка, а медсестра что-то делала у переносного столика.

Василий Андреевич не сразу узнал женщину, лежащую под капельницей. Бледная, с заострёнными чертами лица, лет пятидесяти, она ему кого-то напоминала.

– Расскажите, что случилось? Когда вы почувствовали первый раз боли? Чем и где лечились?

Василий Андреевич задавал вопросы, на которые больная отвечала.

– А теперь я хочу вас посмотреть.

Больная без смущения оголила живот. Василий Андреевич долго мял его, словно месил тесто. Что-то выстукивал. Потом внимательно посмотрел на только что принесенные медсестрой анализы, прочитал заключение кардиолога и, взглянув на больную, сказал:

– Нужна операция.  Медлить нельзя. Почему сразу не вызвали Скорую?

– Боялась. Мне наш доктор говорил о воспалении жёлчного пузыря, предлагал удалить его, но после инъекций боль прошла. А несколько дней назад была на дне рождения второго секретаря… Там и переела, и перепила. А ночью стало плохо…

– Понятно… Есть признаки раздражения брюшины…

– Перитонит?

–Я сказал: признаки. Шутить с этим опасно.

Больная какое-то время молчала. Потом едва слышно сказала:

– Я согласна. Только прошу, чтобы оперировали меня вы. У меня сильные боли в спине. Врач говорил, что это может быть и  поджелудочная железа… От наркотиков я отказывалась. 

– Часто переедаете, выпиваете?  Замужем? Есть ли дети?

– Много вопросов, а мне больно. Коротко: было три мужа. Сейчас живу в гражданском браке. Мама умерла. Отец давно на пенсии. Детей нет. Работаю в горкоме. Люблю поесть. Могу и выпить.  Не пью ни вино, ни коньяк. Только «Московскую». Тогда мне становится легко и все проблемы быстро решаются…

Больная застонала, и Василий Андреевич попросил анестезиолога готовить больную к операции.

–Я буду у себя. Когда всё будет готово, позвоните…


Вернувшись в кабинет, Василий Андреевич набрал номер директору института.

– Ваше мнение? – спросил Валерий Михайлович.

– Сказать трудно. Больная обследована недостаточно. Но имеет место катастрофа  в брюшной области. Больная нуждается в срочной операции.  Минут через пятнадцать её возьмут на стол.

– Оперировать будете вы? – спросил директор.

– Коль приехал, оперировать буду я.

– Нужна ли помощь?

– Оградите меня от звонков и советов. Возможно, придётся удалять некроз фрагмента поджелудочной железы. Судя по анализам, это может быть её хвостовая часть.

– Вам и карты в руки. Кандидатская ваша, если мне память не изменяет, о резекции поджелудочной железы…

– Да. Сделаю всё, что смогу.

– Всё ли есть у вас? Я хотел бы, чтобы на операции присутствовали кардиолог и реаниматолог.

– Возражений нет. Иду мыться.

– Не пуха вам, – тихо сказал директор.

– Спасибо! Послать вас к чёрту мне совесть не позволяет. Надеюсь, что всё будет хорошо.


Операция продолжалась три часа. Василий Андреевич оказался прав.  Жёлчнокаменная болезнь с перфорацией жёлчного пузыря и отёчная форма панкреатита с некрозом хвостовой его части. Во время операции была остановка сердца, но его смогли запустить.

Обо всём этом после операции подробно рассказал он директору института.

Слышно было, как он с облегчением вздохнул, попросив лично проследить за лечением больной.

– Я к вам редко обращался с просьбой. Пожалуйста, первые сутки подежурьте у неё. Я за эти сутки предоставлю вам дополнительную неделю к отпуску… И  звоните мне в любое время.

Василий Андреевич ещё не видел так перепуганного директора, члена-корреспондента Академии медицинских наук, уролога с мировым именем.

– Хорошо. Валерий Михайлович, не волнуйтесь так. Если что и произойдёт, случится на седьмой – девятый день. Но я останусь в клинике.

– Спасибо…

Директор положил трубку, а Василий Андреевич ещё какое-то время сидел, держа телефон у уха и думая, чем вызвано такое волнение шефа.

«Кто эта Екатерина Сергеевна Воронина? Воронина, Воронина…». Вдруг он вспомнил одноклассницу, дочь  не то секретаря обкома, не то – депутата Верховного Совета, секретаря комсомольской организации, влюблённую в Женьку Соловейчика.

«Странно, – продолжал он размышлять. – Как я мог её сразу не узнать? Вид уж очень потрёпанный. Моя ровесница, а выглядит лет на десять старше».

Василий Андреевич позвонил домой, рассказал о предстоящей операции и просьбе директора. Предупредил, что будет ночевать в клинике.


На седьмой день больную перевели из реанимации в палату.  За её лечением продолжал наблюдать Василий Андреевич. Как-то, зайдя к ней, увидел, что больная «пошла на поправку». Он присел на стул, стоящий у её кровати и они долго беседовали на разные темы.

– Ты живешь с отцом? – спросил Василий Андреевич.

– Нет. Седина в бороду – бес в ребро. Сошёлся с женщиной, лет на двадцать младше его.

– А ему сколько?

– В прошлом году отмечали восьмидесятилетие. А ей шестьдесят. Родственников у неё нет. В Москву приехала из Серпухова. Говорит, что не претендует ни на его квартиру, ни на что. Ей важно не быть одной. Ухаживает за ним, как за ребёнком малым. А ему это и нужно. На старости стал капризным, обидчивым. Привык командовать, а подчиненных не было. Теперь появилась у него Маруся. Вот и радуется.

– А может, это любовь?

Екатерина с удивлением взглянула на Василия.

– Какая любовь в восемьдесят лет?! Впрочем, я вообще не очень понимаю, что это такое. Дружбу приемлю. Любовь – это игра гормонов. Фантазия, не более того!

Василий взглянул на Екатерину. Ему было её жалко.

– Любви, как утверждал Пушкин, все возрасты покорны!  У тебя было три мужа. Неужели не было любви? Только игра гормонов?

– Ты, Вася, всегда парил в небесах. Пора опуститься на землю. Мне многие парни нравились в нашем классе. Но, по непонятной причине – тянуло к Женьке Соловейчику. Ничего в нём особенного не было. Высокий, головка маленькая, кругленькая, и длинный нос. Я его называла долгоносиком. В классе было много красивых ребят. Но они были больны не мной. И  хитрая баба отца, мне кажется, элементарно хочет иметь бесплатное жильё, питание…  Мы – взрослые люди, и должна тебе сказать, мой отец был породистым кобелём. Потому и мама ушла из жизни так рано. Нет у меня к нему больших чувств.

– Не нам судить родителей, – сказал Василий Андреевич, вставая. – Они жили в другое время и по другим правилам.  Но вы хотя бы общаетесь?

– Редко и по телефону. Я его мало интересую, впрочем, как и он меня, – сказала Екатерина. – На квартиру не претендую. Золота у нас не было никогда. Зато есть полное собрание всех классиков марксизма и ленинизма. Он просит, чтобы я забрала их, но всё времени не хватает. Не поверишь, у меня забот – полон рот.  Ты лучше скажи мне… только не ври! Что у меня было, и чего резиновые трубочки и марлевые верёвки до сих пор в ране? Я сильная, не испугаюсь. Но хотела бы знать правду.

Василий Андреевич снова присел на стул.

– Опухоли у тебя нет. Но злоупотребляешь ты и алкоголем, а жирной пищей. Убрали жёлчный пузырь, набитый драгоценными камушками. Обратилась за помощью ты поздно. Пузырь прорвался, и желчь вылилась в брюшную полость.  Но, самое сложное было провести резекцию части поджелудочной железы. А трубочки и выпускники оставили, чтобы на перевязках промывать брюшную полость. Чтобы имела выход скапливающаяся жидкость. Ещё немного, и их мы уберём.

Екатерина некоторое время молчала.

– Но и ты поделись со мной своей тайной. Чего это наш директор так прыгал и переживал, когда ты поступила? – спросил Василий Андреевич.

Екатерина тихо ответила:

– Твой директор – брат мужчины, с которым я живу вот уже третий год.

– И почему нужно это скрывать? – не понял Василий Андреевич.

– Во-первых, он не разведен. У них двое детей. Три года он с нею не живёт, но разводиться не хочет. Всё оставил жене и детям. Забрал только личные вещи. У него две дочери…

– А во-вторых? – спросил Василий Андреевич и посмотрел на часы.

– А во-вторых, он младше меня лет на десять! Заведует отделом в горкоме, в котором я работаю инструктором.

– Служебный роман?

– В том-то и дело, что не столько роман, сколько юмореска. Но, что самое удивительное – наши отношения поддерживает твой директор. Я долго не понимала, почему. Недавно узнала, что отцом одной из дочерей моего начальника является его родной брат. Вот такие дела. Он давно и страстно любит жену мужчины, с которым я живу.

– Но братья общаются?

– Братья-то общаются. Мой помогает Валерию. У него большие возможности… Но не будем об этом.

– Ты любишь его?

– Я не очень понимаю этого затёртого слова. Мне с ним хорошо. А вот он говорит, что любит меня. Чувства возраста не имеют. Душа желает быть счастливой, а небо просит быть святой. Но я порочная, и, наверное, за это все мои муки.

– Вот и ты заговорила о душе, – сказал Василий Андреевич. – Сегодня установлено, что через несколько минут после остановки сердца мозг начинает генерировать мощные электрические импульсы. По мнению учёных Италии, США – это и есть доказательство бессмертия души.

– Ты забыл, что я окончила философский факультет МГУ и могу тебе рассказать, что впервые идея бессмертия души высказана в Египте (культ Осириса). Бессмертие давалось людям в награду за праведную жизнь на Земле (Древнегреческая мифология).  Это мне не грозит. Я – скорее, грешница. По мнению христианской церкви смерть и есть переход души в вечность.

– Увы! Это всё фантазии, желание выдать желаемое за действительность, –  вставил Василий Андреевич. – На самом деле нейроны находятся под небольшим отрицательным напряжением и удерживают этот потенциал, выкачивая наружу положительные ионы. При недостатке кислорода нейроны меняют свой потенциал, теряют способность его удерживать и разряжаются, лавинообразно испуская электрические импульсы. Разные ткани человека гибнут с разной скоростью. Известно, например, что волосы после смерти ещё некоторое время продолжают расти.

– Но, волны импульсов способны всколыхнуть долговременную память, высветить её, – заметила Екатерина. – Правда, мне говорили, что на операции у меня были проблемы с сердцем. Но остановка сердца никак не повлияла на мою память. Как была она у меня дырявой, так и осталась.

 – Ты веришь в Бога?

– К сожалению, не верю. Верующим легче жить и умирать. Но это уже высокие материи, а я не понимаю, почему меня морят голодом?!

– У тебя панкреатин. Резецирована часть поджелудочной железы. Если хочешь жить, нужно потерпеть.

– Знаешь: были сильные боли, и я даже хотела смерти. Ничего интересного для себя в будущем не вижу.

– Ты это брось! До смерти надо ещё дожить!

– Но ты же говорил, что я пошла на поправку.

– Пошла, – сказал Василий Андреевич, вставая. – Нужно ещё дойти. Мне пора. Тебе введут снотворное. Постарайся поспать…

Дома Василий поужинал и прилёг на диван отдохнуть, но стоило ему положить голову на подушечку, как он заснул.













      5.  БОИ БЕЗ ПРАВИЛ

Учение – это изучение правил, опыт – изучение исключений.
                Сергей Нехаев


Теория относительности ясней на примере порядочности.

                Г.Малкин

                НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ ВАВИЛОВ

Андрей Андреевич сидел на своём кресле и, как всегда, о чём-то задумался. Был двенадцатый час ночи. Василий, взглянув на отца, с тревогой спросил:

– Как ты себя чувствуешь?

– Как всегда. Сижу и размышляю о пережитом. Память уже не та. Бессонница измотала. Вспоминаю прошлое. Оно было тяжёлым, но я был молод, и мне казалось, что жизнь прекрасна. Иногда такие ясные видения вижу, – никакого телевизора не нужно! У тебя такого не бывает? Чем ты занят сейчас? О чём думаешь?

– А я задумался о судьбе. Чего только в жизни не бывает?!   

– Это ты о чём?

– Читал о судьбе Вавилова.  Под впечатлением. Вот над кем судьба подшутила. Мечтал накормить народ, но был арестован и умер от голода!

– Вавилов? Учёный? Помнится, мама что-то  говорила о нём.

В гостиную вошла Елена.

– Вы спать думаете? Посмотрите на часы.

– Завтра суббота. Посплю подольше, – ответил Василий. – Мы говорили о судьбе Вавилова.

– Что о нём говорить? Поздно. Он был крупным учёным. Но, нужно признать, что среди генетиков были и такие, кто говорил о необходимости сохранения чистоты  нации.

– Это как? – не понял Андрей Андреевич.

– Не рекомендовали вступать в брак с молодыми людьми другой национальности.

– Но это же фашизм!

–  Не уверена. Сегодня нет и быть не может «чистых»  русских, татар, евреев… А Вавилов  был членом немецкого генетического общества даже тогда, когда к власти пришли фашисты. Из этого, конечно, ничего не следует. И запрет жениться на других – не фашизм, а стремление сохранить свою веру, традиции.  Но это – факт. Многие иностранные члены  немецкого общества генетиков в знак протеста вышли из него. Вавилов не вышел.

– Но он, надеюсь, не поддерживал их расовые теории? – спросил Андрей Андреевич.

– Конечно, нет.

– Этого я не знал, – с удивлением сказал Василий.

– Вавилов обещал переориентировать деятельность институтов в сторону практики, – продолжала Елена. – Но своих обещаний не сдержал.

Василий был удивлён высказываниями жены.

– Но ты же не будешь отрицать, – сказал он, – что в споре Лысенко – Вавилов, победа осталась на стороне невежества? Что симпатии Сталина к Лысенко способствовали утверждению в биологии монополизма одного направления?

Елене не очень-то хотелось говорить об этом. Будучи генетиком, испытала на себе все прелести вмешательства политиков в научные споры. После небольшой паузы, проговорила:

–  Не думала, что ты так подвержен воздействию  нашей пропаганды. Зачем же тогда тебе мои суждения? Плохо, когда политики вмешиваются в научные споры. Нечистоплотные политики используют то или иное утверждение учёного для оправдания своих неприглядных дел.

Андрей Андреевич с интересом слушал спор сына с невесткой. Подумал: «Нашли о чём спорить?! Советская власть боролась с любыми проявлениями национализма! Если бы у нас он существовал, многонациональная страна не могла бы существовать».

– Но ты не можешь отрицать, что Сталин  симпатизировал Лысенко и недолюбливал Вавилова, – сказал Василий.

– Не буду. Он ува¬жал мне¬ние про¬фес¬си¬она¬лов в лю¬бой об¬ласти. Другое дело – кого он считал профессионалом. Но Сталин не руководствовался личными симпатиями и антипатиями, а исходил из интересов дела.  Меж¬ду иде¬оло¬ги-ей и здра¬вым смыс¬лом всег¬да вы¬бирал здра¬вый смысл. По мнению тех, кто с ним работал, он был внимательным и заботливым к тем, кто приносит пользу общему делу. Строгость, я бы сказала, жестокость, и заботливость в нём  со¬чета¬лись, как две час¬ти од¬но¬го це¬лого. 

Андрей Андреевич с симпатией посмотрел на Елену. Ему нравилось, что во времена, когда все клеймят Сталина, обвиняя его во всех преступлениях, она не утратила способности думать и иметь своё мнение. Он не знал, права ли она, или нет. Но сам факт, что она сказала это – дорогого стоил.

– Мне кажется, – продолжала она, – Сталин всегда поступал, имея в виду лишь интересы дела.  Он терпеть не мог, когда кто-то «умничал», говорил, используя в своей речи незнакомые ему термины, демонстрируя свою независимость.

Андрей Андреевич улыбнулся. Почему-то вспомнил, как один командир эскадрильи на Халхин-Голе любил показывать свою образованность. Лётчиком он был опытным, воевал в Испании, но, когда о чём-то говорил, даже специалисты не всегда его понимали. А однажды на докладе заместителю начальника военно-воздушных сил Красной Армии  Смушкевичу  закрутил фразу так, что сам не понял, что говорил, и, когда тот вышел, сказал, чтобы его больше никогда не присылали к нему с докладом.

– Мне рассказывал профессор Семёнов, – продолжала Елена, – Сталин   органически не выносил дрязг и склок в научной и творческой среде. 

Василий вынужден был признать, что в этом она права.

– И Евгений говорит, – сказал Василий, – что оценивать  Сталина в первую очередь нужно, как политического руководителя огромной страны, находящейся в определённых условиях и в окружении врагов.

– Он подходил к проблемам, политически.

– Что ты имеешь в виду? – не понял Андрей Андреевич.

– Чтобы преодолеть отсталость, выйти на передовые рубежи, стране нужны были учёные, нестандартно мыслящие, нацеленные на решение практических задач.

Андрей Андреевич с удивлением подумал, что и в авиации Сталин требовал не того, что может быть исполнено через много лет. «Ему нужен был результат здесь и сейчас. В стране шла Гражданская война, потом Япония, Финляндия, фашистская Германия…  Кстати, известно, что и Гитлер в своё время отказался от производства атомной бомбы»…


А Елена продолжала свой рассказ. Видно было, что и её эта тема волновала.

– Когда арестовали Вавилова, ближайшие «друзья» предали его, подтвердили версию следователя о его «вредительстве».  Лысенко же  наотрез отказался обвинять Вавилова в этом, и подтвердил свой отказ письменно, что само по себе в те времена было достаточно  смело.  Вавилов же, не выдержав давления следователей, оговорил не только себя, но и других, признав наличие вредительской группы в Институте растениеводства, что, естественно, обернулось мучениями и страданиями невинных людей.

И снова Василий с удивлением посмотрел на жену. 

– Но позже, – возразил он, – стало известно, что дело полностью сфабриковано. Оппоненты, писавшие доносы, от своих показаний отказались.

– Это так, – согласно кивнула Елена.

Она вышла и через минуту вернулась с книжкой.

– Вот послушай, что пишут британские исследователи феномена Сталина:

«Сталин был человек очень мнительный, с болезненной подозрительностью, в чем мы убедились, работая вместе с ним. Он мог посмотреть на человека и сказать: «что-то у вас сегодня глаза бегают», или: «почему вы сегодня часто отворачиваетесь, не смотрите прямо в глаза?». Везде и всюду он видел «врагов», «двурушников», «шпионов». Имея неограниченную власть, он допускал жестокий произвол, подавлял человека морально и физически. Когда Сталин говорил, что такого-то надо арестовать, то следовало принимать на веру, что это «враг народа».

Василий махнул рукой.

 – Ну да, его боялись. Но он умел  убеждать людей, зажигать своей  идеей. Хорошо чувствовал реальность. Решал сложнейшие задачи, возникающие перед страной. Именно эти качества и позволяли ему всегда выходить победителем. 

Андрей Андреевич заметил:

– А Хрущёв, став Генеральным секретарём, понял, что у нашего прошлого большое будущее. Был непоследователен. Никто не знал, что он сделает в следующую минуту.

– Ему, батя, далеко было до Сталина, который был государственником, как сейчас говорят. Хрущёв думал не о государстве, а о карьере, лично  подписывал на Украине расстрельные списки, чтобы  понравиться Сталину. Просил увеличить план на аресты инакомыслящих. Мстил за расстрелянного алкоголика-сына, убившего майора. Обвинил Сталина в волюнтаризме, а сам, не получив согласие на это Верховного Совета, как этого требовала Конституция СССР, «подарил» Крым Украине. Предавал тех, кому был многим обязан…

– Это кого же он предал? – спросила Елена.

– Хотя бы Жукова, который помог ему арестовать и расстрелять Берию, первого конкурента на трон.

Василий подошёл к столу, налил из графина в стакан воду и выпил большими глотками.

– Не понимаю. Вроде бы, солённого не ел, а пить всё время хочется, – сказал он, и продолжил. – Но и  забывать нельзя, что именно при Хрущёве многих невинно осуждённых освободили, реабилитировали. Поэтому считаю, что Евгений прав: каждый человек имеет что-то положительное и что-то отрицательное. И при оценке его следует учитывать обе стороны.

– Женя прав, – сказала Елена. – Одно дело, – давать политическую оценку руководителю страны, другое – говорить о морали, об отношении к людям…

Василий некоторое время молчал. Потом твёрдо произнёс:

– Нужно говорить не о Сталине, а о сталинизме. 

– А вы спать сегодня будете? – спросила Елена, вставая. – Посмотрите на часы!


Заснуть Андрей Андреевич  долго не мог. Лежал с закрытыми глазами, но мысли о том, что сейчас творится в мире, отгоняли сон. Думал о том, какое будущее ждёт семью сына, внука, правнука. Считал себя счастливым человеком. Шутка ли: через год – восемьдесят!


Утром в кабинет вошла Елена. Андрей Андреевич что-то с интересом читал, делая заметки в блокноте.

– Папа! Это никуда не годиться! В понедельник приглашу Михаила Львовича. Он – прекрасный невропатолог. Ты снова не спал всю ночь?

– Спал, но мало.

– Так нельзя! Я принесла тебе таблетки.

– После твоих таблеток я  весь день хожу, как курица, зеваю и хочу спать.

– Ты, папа, ещё молод и красив, – сказала Елена, подавая Андрею Андреевичу таблетки и стакан с водой. – И ходишь, не как курица, а как сонный петух. Гавриловна на тебя стала заглядываться.

– Ты, дочка, говори, да не заговаривайся! Гавриловна – хороший человек, и я её уважаю. Не болтай лишнее.

Елена поняла, что пошутила неудачно. Стараясь изменить тему разговора, сказала:

– Прости. А что ты с таким увлечением читаешь?

– Вчера вы с Васей говорили о Вавилове. А я вспомнил, что где-то у нас видел о нём книгу. С трудом нашёл. «Дело генетиков» Миронина. На страницах пометки мамы и твои. Я тоже люблю читать книги с карандашом в руках.

Андрей Андреевич подал Елене  книгу.

– Меня всегда интересовала судьба Вавилова, – сказала она, листая книгу. – Но и Лысенко  тоже оболгали, представили каким-то подлецом и неучем.

– Этот Миронин – биолог и генетик, а книга переведена с английского языка. Издана уже после того, как мама ушла из института.

– Но, книга эта – чтиво не для удовольствия. Многие медики ничего не понимают в генетике, – сказала Елена.

– То, что я успел прочитать, убеждает меня в том, что отказать автору в логике нельзя.

– Согласна! Нам внушали, что Лысенко малограмотный человек, карьерист и по его вине пострадало много народа. Вменяли ему в вину и трагическую смерть Вавилова, который так много для него сделал.

– Но, разве это не так? – удивился Андрей Андреевич.

– По крайней мере, сейчас я в этом сомневаюсь. Мне кажется, глупым он точно не был. Не за красивые же глаза его избрали в Академию наук, потом и президентом сельскохозяйственной академии, трижды присуждали Государственную премию и восемь раз… восемь раз! – повторила она, – награждали орденом Ленина. Нет, здесь не всё так просто.

Елена села в кресло и, листая книгу, продолжила:

– Как можно отрицать заслуги Лысенко. Даже простое перечисление его научных работ, которые давали стране реальную прибавку к урожаю, не могут не впечатлить. 

Андрей Андреевич был удивлён тому, что Елена  так глубоко знала проблему, которой в последние годы не занималась.  После небольшой паузы, согласился:

– Конечно, такого учёного Сталин ценил больше, чем умствования Вавилова, не приносящие реального результата. В голодные годы, во время войны и послевоенной разрухи Лысенко был стране нужнее. Дорога ложка к обеду.

– Вот и я о том же, – сказала Елена, вставая и собираясь выйти из кабинета. – Ты бы всё же прилёг до завтрака.

– Прилягу. Не волнуйся так за меня. Я – казак, и этим всё сказано.  А жизнь наша, как маятник. То хвалим, награждаем, гимны сочиняем. То проклинаем, обвиняем во всём, не очень заботясь, правду ли говорят и пишут, или лгут. Сколько было таких оболганных, оплёванных, проклятых?! Я часто вспоминаю прекрасных авиаконструкторов нашей шарашки. Туполев, Петляков, Мясищев, Глушко, Королёв… Конструкторы, испытатели, инженеры и техники…  Всех не перечесть. А сколько грязи вылили на их голову! Как издевались, мучили.  А потом присваивали генеральские звания, давали ордена, присуждали премии… Врали тогда, врут и сегодня. И о Вавилове…

– Неизвестно, писали правду, или это был очередной миф? – согласилась Елена.

– Скорее всего, это была полуправда, которая во много раз страшнее и хуже, чем ложь. Полуправде скорее верят.

Елена снова присела  к столу.

– Лысенко, действительно, жаловался Председателю совнаркома  Молотову на Вавилова. Написал ему письмо, в котором предупреждал, что предстоящий конгресс генетиков может стать средством борьбы против поворота советской науки к практике. По мнению сторонников, Лысенко,  пользуясь своим положением, расправился со своими идейными противниками. Но и Вавилов не оставался в долгу. Обвинял Лысенко в некомпетентности, сказав, что он отрицает генетику. Открыто заявил, что из-за него нашу страну обогнали по многим вопросам на Западе. 

– А что, это не так? – спросил Андрей Андреевич.

– По мнению Лысенко, Вавилов давно оторвался от практики. Любил проводить совещания, председательствовать, представлять нашу науку за рубежом. За государственный счёт ездил в разные страны, выступал, поражая слушателей знанием нескольких языков. Терпимо относился к немецкому обществу генетиков, усиленно проталкивающих расовую теорию…

– Всё, как всегда, – кивнул Андрей Андреевич.  – Обвиняли друг друга.

– Генетики, – сказал Елена,  – считали процесс против Вавилова тенденциозным, судей –  некомпетентными. Но, то же можно сказать о тех, кто  поливал грязью Лысенко.  Ещё  не наступило время беспристрастно говорить, кто и в чём виноват.

Елена встала.

– Ладно. Через полчаса идём завтракать. Потом поспишь, а  я почитаю.

Она взяла книгу, и вышла из кабинета.


                ВАВИЛОВ и ЛЫСЕНКО

Василий заснул на диване и во сне его возникали невероятные события. Картины и герои сновидений могли быть далеки от реальности, но, вспоминая сон, он воспринимал увиденное как реальность.

В последнее время они с женой часто говорили о судьбе Вавилова. Его поразил её рассказ о том, что Вавилов,  мечтающий победить голод,  который погубил много народа в недавнем прошлом, будучи арестованным,  умер от голода!

А, может, его сон был результатом впечатлений от встречи со своей одноклассницей. Его  поразил вид когда-то красивой розовощёкой  Екатерины Ворониной. После операции и строгого ограничения в питании она резко похудела, и бледная кожа её, казалось, просвечивалась и собиралась в складки.  От этих впечатлений или от иных, но Василий во сне вдруг ясно увидел, как на Всесоюзном съезде генетиков, на котором он быть не мог, Николай Иванович Вавилов подошёл к сидящему в пятом ряду академику Бехтереву.

Иногда он был невидимым свидетелем происходящего. Но были фрагменты сновидений, когда он был активным участником того, что происходило. Он общался с выдающимися людьми, которых никогда не видел.

Вот и теперь Василий ясно услышал голос Вавилова:

– Владимир Михайлович! Вот не ожидал вас здесь увидеть. Очень рад. Интересуетесь генетикой?

 – Здравствуйте, Николай Иванович! И я рад вас видеть в полном здравии. Что касается моего здесь присутствия, то меня волновал вопрос, как происходит процесс формирования, самоопределения и самореализации личности? Почему считают, что личностью не рождаются, а становятся? Мне кажется, что мы ещё не скоро сможем разгадать тайну генома человека. Это как Вселенная, в которой больше звёзд, чем песчинок на всех пляжах Земли.

Николай Иванович был удивлён и рад встретить здесь и Бехтерева. Он уважал Владимира Михайловича, считал его не просто прекрасным врачом и большим учёным, но и, как он однажды сам заметил, человеком родственной души.

– Здесь мы занимаемся изучением наследственности растений, возможностью изменять генотип в нужном нам направлении. Давайте пройдём в буфет и совместим полезное с приятным. Мне сказали, что здесь к чаю дают овсяное печенье.

Они прошли в буфет и сели за столик. Пили чай и продолжали разговор.

– А меня, – сказал Владимир Михайлович, – генетика интересует в плане изучения до сих пор мне непонятных заболеваний. Например, известно ли вам, что треть новорожденных на Земле умирает, не дожив до года. Причём значительное их количество гибнет без видимых причин. Это явление до сих пор не объяснено наукой и получило название «синдром внезапной смерти у младенцев». Человеку присуще сочетание наследственных и приобретенных свойств.

– Примерно, то же самое происходит и в растениях, – сказал Николай Иванович. – Генотип растения несёт в себе все наследственные характеристики. Но гены могут видоизменяться, образуя качественно новую структуру характеристик – фенотип. Наша цель – влиять на процесс изменения наследственности в нужном направлении. И, поверьте, это непростая задача!

– А наверху не верят в генетику, – заметил Бехтерев.

– Лысенко смущают хромосомы. Он не может пощупать.

– Человеку свойственно ошибаться. А вам нужно идти вперёд и не обращать внимания на то, что думают другие.

– Так и делаем. К тому же, их не интересует истина, и видят и слышат они только то, что хотят. Наша задача – делать своё дело.

– Я убеждён, что будущее – за генетикой, –  сказал Владимир Михайлович. – Нужно идти, не обращая внимания на злобные крики вокруг. Дорога – это жизнь. К сожалению, мы ещё очень мало знаем…

Выпив чай с овсяным печеньем, они вернулись в зал.

– Вы будете выступать? – спросил Владимир Михайлович.

– Не планировал. Но, видимо, придётся. А то у нас появились мудрецы, которые считают, что мы занимаемся не тем, упрекают в отрыве от реальности. Но иными средствами существенно увеличить урожайность нельзя!

Бехтерев с грустью взглянул на Николая Ивановича и тихо проговорил:

– Ну, что ж. Успеха вам. К сожалению, сегодня основную роль играют социальные изменения, значение которых правители не учли.

– Совершенно верно! – заметил Вавилов. – Генотип человека изменить ох как непросто. Он меняется медленно. Гораздо быстрее придумать социальную модель, организовать, например, коллективное хозяйство, говорить о рае на Земле, строить социализм в отдельной стране, чем изменить природу человека.

– О времена, о нравы! – воскликнул Владимир Михайлович. – Но вам уже пора идти. Нужно ухитриться сказать, что думаете, и при этом не раздражать власть. По их мнению, если вы хотите считаться именем существительным, должны уметь склоняться. Это как в цирке по проволоке ходить. Я вам не завидую…

– Я стараюсь не унывать. Тренирую мозги заучиванием иностранных слов или стихотворений. Это отвлекает.

– Вам бы доктором быть, – улыбнулся Бехтерев.


Старинные часы пробили восемь вечера. Василий повернулся на другой бок, и во сне подумал, что в мире нет такой силы, которая бы могла сравниться со Временем. Оно скалы перетирает в песок, высушивает океаны и моря, гасит  звёзды и Солнце…  Осенью раскрашивает мир… Вот и сейчас осень 1980 года. Время ветром гонит грязные тучи куда-то на Восток и о чём-то сожалея, плачет мелкими капельками дождя. Василий не мог понять, как это Время может бежать быстро или замедлять свой бег. Не понимал, как его можно остановить?!  Он не понимал и не верил этому, хотя Евгений Соловейчик утверждал, что этот факт не только описан физиками-теоретиками, но и доказан на практике.

Какие только мысли не приходили в голову?!

Продолжая думать о Вавилове, он вдруг оказался в кабинете наркома земледелия, Якова Аркадьевича Яковлева.

– Так вы меня поняли, уважаемый Николай Иванович? – спросил нарком. – Будете в Одессе, обязательно посетите Трофима Денисовича Лысенко. И не смотрите, что ему чуть больше тридцати. Этот парень, как у нас говорят, «от сохи» и делает удивительные вещи. Поговорите с ним и возьмите его под своё крыло. Нам такие люди нужны.

Среднего роста, черноволосый, плотный, наркомзем то и дело вытирал платком вспотевшую залысину и поправлял усы. Напротив него сидел Вавилов. Он был чем-то озабочен.

Нарком посмотрел на президента Сельскохозяйственной академии так, как обычно смотрел Сталин на своих соратников. Яковлев во всём старался ему подражать. Зелёный френч он надевал лишь в особо торжественные дни. Даже курительную трубку приобрёл. Курил редко и только в особых случаях, когда хотел показать свою власть над пришедшими к нему просителями.

– В Одессу я планировал поехать в июне, – ответил Вавилов. – Здесь много проблем.

– Хорошо. Можете мне поверить, – сказал нарком, – этот Лысенко – самородок из народа. Ломоносов двадцатого века! Мы, как можем, помогаем ему и экономически. Выделяем ежегодно на его работы сто пятьдесят тысяч рублей. Немаленькие деньги сегодня. И не слушайте вы академика Константинова. Вот уж кто ополчился на Трофима Денисовича! Утверждает, что его яровизация – блеф. Боюсь, что он доиграется со своей критикой. Он что, не понимает, что такие, как этот Лысенко, сегодня нужны Советской власти? А то, что у него не хватает образования, – не беда. Как говорил Владимир Ильич, мы каждую кухарку научим управлять государством!

– Но пока кухарка научится управлять государством, кончится еда, а пока Лысенко чему-нибудь научится, много народа погибнет от голода.

– Вы всё-таки присмотритесь к этому самородку.

Николай Иванович пообещал внимательно познакомиться с работой «нового Ломоносова».

– Он до всего дошёл сам. У него опыт, – продолжал нахваливать самородка из Одессы нарком.

– Опыт – это то, что получаешь, не получив того, что хотел. Моей задачей была и остаётся борьба с голодом, – сказал Вавилов, вставая. – В этом наши устремления с Лысенко сходятся.


 В июне в Одессе стояла жаркая безветренная погода. Ветки платанов на улице Пушкинской, смыкаясь друг с другом, образовывали тоннель, где не чувствовалось этой изнуряющей жары. А вечерами по широким тротуарам здесь гулял народ.

В ресторане гостиницы «Красной» сидел Вавилов, пил чай и просматривал газету «Правда». В десять он должен был встретиться с одесским самородком на селекционной станции. Говоря с ним по телефону, Николай Иванович сразу понял, что имеет дело с человеком малообразованным, ограниченным, но хватким и амбициозным. В наркомате сельского хозяйства он ознакомился с его биографией.

 Уроженец полтавского села Карловка, Лысенко до тринадцати лет не знал ни одной буквы, пока отец не отдал его в двухклассную школу. В пятнадцать учился в Полтавском низшем училище садоводства, потом в среднем училище и в 1921 году получил диплом агронома. Поступив на заочное отделение Киевского сельскохозяйственного института, устроился на опытную станцию селекционером растений…

– Чего нам разговоры разговаривать, – звучал в трубке голос Лысенко. – Приезжайте, я вам всё и покажу. Вы сами увидите: то, что делаем мы, и то, что ваши учёные придумывают у себя в тиши кабинетов, это, как говорят у нас в Одессе, две большие разницы. Чтобы вы знали, я занимаюсь делом, и попусту болтать или заниматься несерьёзным, беспредметным разговором у меня нет времени.

– Очень интересно. Ну что ж, поглядим. Я буду к десяти…

Николай Иванович посмотрел на часы. Было пятнадцать минут девятого.

«Пора. Опаздывать не в моих правилах», – подумал он, расплатился за завтрак и вышел из ресторана. Он не ждал от Лысенко открытия Америки, и всё же было интересно, что он делает, повышая урожайность яровых? Ему казалось, что молодой агроном искренне желает спасти страну от голода и не понимает, не хочет понимать, что для того, чтобы изменить наследственность растений, должны пройти годы. Сталину нужен был хлеб сегодня, а не тогда, когда его некому будет есть.

– Вы чего же свою жену с сынишкой не взяли с собой? – спросил Трофим Денисович, когда Николай Иванович, наконец, нашёл агронома на селекционной опытной станции. – Одесса – это же море. Позагорали бы, пока мы здесь по полям будем ездить. Ну, их можно и вызвать. Сына-то как звать?

– Юрием зовут. Но спасибо. В этом году у нас другие планы. Но, как вы говорите, зачем попусту «разговоры разговаривать»? Поехали на опытное поле.

– Мы занимаемся яровизацией. Выдерживаем семена перед посевом на холоде, – говорил Лысенко, словно читал лекцию учащимся.

– Этот приём известен с середины прошлого века, – улыбнулся Николай Иванович.

– Может, и известен. Только нам удалось упростить его для массовой практики. Намоченные семена проращиваем при низкой, хотя и положительной температуре, а потом сеем. В итоге злаковые дают синхронность всходов. Повышается урожайность на пятнадцать процентов! Нет, вы слышали? На пятнадцать процентов! А это миллионы тонн зерна! Не понимать значения этого метода нельзя!

– Да. Этот технический приём, правда, требует ещё экспериментальных проверок. Интересно, что происходит в генетическом аппарате растения.

– Какой, к чёрту, генетический аппарат! Вы на результат смотрите! А он, как говорят в Одессе, на лице!

Лысенко совершенно не понимал и не принимал генетику. Считал её наукообразным умствованием тех, кто не знаком с практическим сельским хозяйством.

– Не знаю, что у вас там происходит. Я же вижу факт. А для меня это важнее всех умных слов и теорий. Повышение урожайности – это миллионы тонн зерна дополнительно. В стране голод! А иные учёные, несущие, как они утверждают, свет знаний, и на поле никогда не были.

Николай Иванович с сожалением отмечал у Трофима Денисовича элементарное отсутствие образования. Понимал, что Лысенко импонирует Сталину. Ведь он обещал в кратчайшие сроки поднять урожайность зерновых культур, что не могло не заинтересовать руководителя страны, в которой свирепствовал голод. Он видел, к чему привела коллективизация сельского хозяйства. Сталин требовал разработок по повышению урожайности сельскохозяйственных культур. Причём не когда-нибудь. завтра или послезавтра, а сейчас!

Пообещав всяческое содействие, Николай Иванович вполне миролюбиво попрощался с Трофимом Денисовичем и уехал. Он понимал: эксперименты Лысенко – обрезание побегов в период роста, дававшее более быстрое плодоношение, или верхушечная посадка картофеля – не что иное, как технические приёмы. В условиях, когда продовольствия не хватало, Лысенко придумал обрезать картофельные клубни для пищи, а верхушки использовать как посадочный материал. Технология сэкономила сотни тонн картофеля. Но понять, почему всё это происходить, он так и не смог.

Вавилов помнил слова наркома Яковлева, ярого защитника и куратора одесского самородка, о том, что важно выдерживать идеологическую линию.

– Тогда никакая критика правдолюбцев, – напутствовал он своего подопечного, – докапывающихся до вашей лжи и понявших, что король-то голый, не будет вам страшна. К тому же известно, что если неправду повторить сто раз, ей обязательно поверят. Но я верю, что правда на вашей стороне.

Практика приукрашивания действительности в сталинские годы проникла во все сферы советской жизни.

Когда сажали и расстреливали за малейшую провинность, Яковлеву и Лысенко всё сходило с рук. Весь обман был представлен как невинная ошибка в арифметике.

Чем больше Лысенко шумел, тем более он становился популярным в кругах околонаучной бюрократии. Эти люди писали восторженные рецензии на «труды» «Ломоносова ХХ века», громили настоящих учёных и рвались к жирному пирогу гонораров и премий, к званиям и постам.

Вавилов был крупным учёным, пользующимся огромным авторитетом в разных странах, человеком, к мнению которого прислушивались. Он не мог спорить с человеком, который не воспринимал иного мнения. Он предложил опытным станциям развернуть испытания методики яровизации.

– Как говорил Зигмунд Фрейд, – как-то сказал Трофиму Денисовичу Николай Иванович, – массы никогда не знали жажды истины. Они требуют иллюзий.

– Что вы мне своего Фрейда цитируете? Вы думаете, его волновало, как накормить наш народ? Я не знаком с его умствованиями, но факт есть факт: мы смогли повысить урожайность яровых на пятнадцать процентов. На целых пятнадцать процентов, – громко повторил он, гордо глядя на президента Сельскохозяйственной академии. – Это вам не таинственные хромосомы рассматривать под микроскопом! Да и кто их видел? Стране нужен хлеб здесь и сейчас! Товарищ Сталин…

Вавилов, помолчав с минуту, спокойно произнёс:

– Я думаю, что вашу теорию стадийного развития растений можно представить на соискание Сталинской премии.

Получить столь высокую оценку самого Вавилова – это было невероятно.


Потом он увидел себя, общающимся с Вавиловым.

Вавилов, обращаясь к нему, с улыбкой произнёс, что человек умирает столько раз, сколько теряет своих близких. И живёт, пока живут его друзья.

Потом продолжил свой рассказ:

– К 1933 году Лысенко стал лауреатом Сталинской премии, а ещё через год, по моей рекомендации, был избран членом-корреспондентом АН СССР. Но уже в 1935 году, почувствовав поддержку Сталина, на съезде колхозников-ударников заявил, что стремлению выполнить решение партии и правительства по повышению урожайности сельскохозяйственных культур мешают вредители в науке.

– Как вовремя были сказаны эти слова! С какими комментариями были они переданы товарищу Сталину!

– И это заявил малограмотный агроном, который не верит в наследственность и хромосомы! Он демонстративно стал смотреть на меня.

Василий Андреевич никак не мог понять, ведь Вавилов давно умер. Подумал, что, может быть, действительно существуют параллельные миры?

А Николай Иванович продолжал:

– В это время были арестованы видные учёные-аграрники, обвинённые во вредительстве, а Лысенко знал, что я написал в правительство Молотову и наркому внутренних дел Берии письма с просьбой разобраться и отпустить учёных и практиков по делу «Трудовой Крестьянской Партии». Знал, что такие письма не нравятся правительству. Видел, что этим пользуются и для устранения конкурентов, из карьерных соображений. И Лысенко во мне видел своего конкурента. Уж очень он хотел возглавлять сельскохозяйственную академию.

Его заявление очень понравилось Сталину. Я же его давно раздражал. Вёл себя независимо. Выступал с научными докладами в США и Канаде. Мало ли что я там мог им сказать! Легче же было просто не пускать меня за границу. Но запрещать ехать на конгресс генетиков президенту Академии – это уже демонстрация. А Сталин не хотел портить отношения ни с Великобританией, ни с США. Он терпеть не мог людей, которые отстаивали свою позицию. Для него любой человек, имевший своё мнение, представлял опасность и относился к врагам.

Это отношение Сталина ко мне и нашему делу видели все. Знали, что мне был запрещён выезд за границу. Даже не рекомендовали отмечать юбилей моей научной и общественной деятельности.

– Зачем? – говорил чиновник спецотдела наркомата. – Нужно быть немножечко скромнее.

Это они меня скромности учили! И я понял: это начало конца! Но не думал, что это не начало, а конец.


Василий спал на диване, и видел сон, который потом часто вспоминал. Он разговаривал с человеком, о котором слышал и от матери, и от жены. Для них он был примером порядочности и преданности науке. Разговаривал, зная, что его давно нет в живых. В голове звучал его голос, который никогда   не слышал. Он был ему знаком по портрету, который хранился у них.

Будучи убеждённым материалистом, он во сне решил, что не всё так однозначно, как им говорили  в институте. Может быть, существуют параллельные миры. Почему то вспомнился фундаментальный закон сохранения энергии,  согласно которому энергия сохраняется на протяжении времени. Она не возникает из ничего и не исчезает в никуда и смерть – не что иное, как переход из одного состояния в другое…

Нет, – подумал во сне Василий, – психически я здоров,  просто дурак…

– Предали те, с кем работал, общался, считал единомышленниками, – продолжал рассказывать ему свою историю Николай Иванович Вавилов.


Елена подошла к телевизору и уменьшила громкость звука. Потом накрыла мужа пледом.

– Устаёт последнее время, – сказала она Андрею Андреевичу. – Недавно сделал операцию, которую мало кто делает в Союзе. Удаление части поджелудочной железы опасно тем, что излившийся секрет разъедает ткани, который примерно так же действует, как и концентрированная серная кислота.


А  во сне Василий слышал голос Вавилова, чувствовал прикосновение его руки.

– Лысенко быстро забыл всё хорошее, что я для него сделал, – говорил Вавилов. – Именно он был организатором клеветы на меня, которая послужила основанием всех последующих событий. Я давно знал присказку: «Прежде чем сделать кому-то добро, подумай, какой гадостью он тебе ответит». Так и произошло.

Он, наверное, слышал мои нелицеприятные высказывания о том, что, если из страны уезжают учёные, цвет народа – интеллигенция, это говорит о том, что не всё так хорошо у нас.

Мой приятель, академик Константинов, предупреждал, что такое говорить при посторонних опасно. Но я устал бояться.

Вскоре Сталину написали письмо с политическими обвинениями, подписанное вице-президентом сельскохозяйственной академии Бондаренко и парторгом Климовым. Мне вменяли в вину не только «академизм» и оторванность от практических нужд колхозно-совхозного строительства, но и «политическую близорукость». Полный набор помоев вылили на меня.

Именно эта докладная записка послужила причиной моего освобождения от должности президента Академии.

Мне много раз предлагали остаться на Западе или в США, но я не мог этого сделать.

А в 1936 году он публично вступил в дискуссию со мной. Спорить с человеком, ничего не понимающим в генетике, было трудно. Лысенко отрицал законы Менделя и роль генов в передаче наследственной информации, что в научном мире вызвало оторопь. Но его это не беспокоило. Его аргументы были простыми и очень нравились генсеку. Громко заявил, что именно он даёт стране увеличение урожайности, а эти «вейсманисты-морганисты» лишь копаются в лабораториях да щеголяют непонятными словечками!

Он лично написал письмо Молотову, в котором, не стесняясь в выражениях, назвал меня и всех тех, кто занимался генетикой, капиталистическими шавками...

Я не отреагировал. Это лучший способ ответа на глупые обвинения и бессмысленные вопросы, тем более что его поддерживали власти. Но изменил о нём мнение.

Помолчав, добавил:

– Юмор в том, что то, о чём вы говорите, – не смешно, а страшно. А это уже не юмор, а сатира.

Лысенко, Президент сельскохозяйственной академии, вполне серьёзно говорил о том, что генетика – миф, равно, как медицина –   вторая по точности наука после религии.

 Я понимал, что это конец. В этой академии наука приказала долго жить.

Лысенко отрицал генетику, называл её буржуазной теорией и, пользуясь поддержкой властей, систематически преследовал генетиков.

Поздней осенью 1939 года Сталин, ознакомившийся с многочисленными заявлениями моих оппонентов и просто завистников, принял меня около двух часов ночи.

Когда я вошёл в кабинет, Сталин что-то писал, как обычно, держа в левой руке курительную трубку.

Я поздоровался.  Он хмуро взглянул на меня и промолчал. Не предложил сесть, резко спросил:

– Ну что, гражданин Вавилов, вы так и будете заниматься ботаническими финтифлюшками? А кто будет повышать урожайность сельскохозяйственных культур?

 Вначале я опешил, но поскольку Сталин не пригласил меня сесть, стоя прочитал ему короткую лекцию об изменчивости и наследственности, об исследованиях Менделя, Моргана...

– Сейчас мы подошли к важному моменту изменения наследственности путём воздействия на генный аппарат, – говорил я. – Эти изменения происходят под воздействием внешних условий. Генотип определяется путём проведения сложного анализа ДНК. Нужно отметить, что растения имеют разный уровень приспособляемости и чувствительности к окружающим их условиям. Гены определяют и урожайность. Важно научиться изменять генотип в нужном направлении…

Что касается «Трудовой Крестьянской Партии», так я о такой партии даже не слышал и в её работе не принимал участия, но знаю, что было арестовано много учёных и агрономов. Арестовали и расстреляли известного писателя Георгия Андреевича Вяткина, творчество которого высоко ценил Горький.

Сталину всё это было совершенно не интересно. За его спиной стоял Поскрёбышев и ждал распоряжений. В конце Сталин сказал:

– Вы не совсем правильно понимаете роль интеллигенции в нашем обществе. Рабочий класс производит всё. Капиталисты – владеют капиталом. Помещики – землёй. Интеллигенция – обслуживающий элемент, не общественный класс. Она ничего не производит. Но мнит себя «солью земли», главной силой, стоящей над общественными классами. Это ваша ошибка. Роль интеллигенции – служебная, довольно почётная, но служебная.

И критику деловую, которая вскрывает недостатки в целях их устранения, мы приветствуем. Но критика, которая хочет опрокинуть советский строй, не встречает у нас сочувствия.

У вас всё? Я вас больше не задерживаю. Вы свободны.

Я, конечно, сильно расстроился. Предчувствуя надвигающуюся грозу, не мог спать.

А в августе 1940 года, во время экспедиции на Западную Украину, меня арестовали в городе Черновцы, привезли в областное управление НКВД, где непосредственно начальник провёл первый допрос.

– В чём меня обвиняют? – спросил я.

Крупный лысый мужчина в зелёном френче с тремя ромбиками на петлицах и двумя орденами Красного Знамени на груди хмуро взглянул на меня и строго произнёс:

– Здесь вопросы могу задавать только я. Вы же должны отвечать, хотя нам и спрашивать вас нечего. Есть многочисленные свидетельские показания. Вы обвиняетесь в контрреволюционной вредительской деятельности, в том, что являетесь одним из руководителей антисоветской «Трудовой Крестьянской Партии», сплачивали вокруг себя настроенную против Советской власти часть интеллигенции, работающую в области сельского хозяйства. До сих пор продолжаете демонстративно оставаться в составе фашистско-германского научного общества, возглавляете борьбу с новейшими воззрениями в области генетики и селекции. Перечислять ещё? Ведёте работу, не имеющую практического значения для сельского хозяйства страны. Даёте установки заниматься научно-теоретическими вопросами, тормозя при этом разработку перспективных культур. Наконец, проводите работу по дискредитации теорий Лысенко и Мичурина. Этого мало? И не думайте, что вас кто-нибудь защитит. Мы врагов Советской власти уничтожаем. И вам пощады не будет. Но, чтобы вы не думали, что это будет судилищем, а не пролетарским судом, мы ещё раз попросим уважаемых учёных экспертную оценку вашей деятельности.

Я хотел было спросить: «А кто же будет судьями?» Никогда ничего подобного я не делал. Мечтал повысить урожайность и делал для этого всё. Но так, как считал правильным.

– Должен заявить, что никогда не занимался контрреволюционной деятельностью, – сказал я. – Много раз был за границей и всегда возвращался, потому что это моя родина, и я старался помочь ей восстановить разрушенное Гражданской войной сельское хозяйство. Повторяю: я категорически отвергаю все предъявленные мне обвинения.

В 1941 году Лысенко утвердил состав экспертной комиссии по моему делу, куда вошли исключительно мои научные оппоненты, являющиеся сторонниками Лысенко. Естественно, их заключение было отрицательным.

Следствие продолжалось одиннадцать месяцев.

– Вас пытали?

– Не без того… Мне не давали спать уже трое суток. Допросы следовали один за другим. Менялись следователи, снова и снова задавались одни и те же вопросы. Один молоденький лейтенант-инквизитор даже угрожал, что, если я не подпишу признание, сюда привезут жену и при мне будут её насиловать, а пятилетнего сынишку, Юру, сдадут в детский дом.

– Вы этого хотите? – спросил следователь.

Допросы длились часами, а самый долгий из них почти сутки. Доводили до состояния невменяемости, когда от бессонных ночей, от постоянных унижений и угроз я терял самоконтроль, был согласен признаться в чём угодно.

– Больше не могу терпеть. Подпишу всё, в чём меня обвиняют, – говорил я, едва стоя на ногах.

Я подписал признание своей вины. Понимал, что и его им не было нужно. Они уже давно вынесли мне приговор.

В конце июня экспертная комиссия специалистов, утверждённая Лысенко, дала своё заключение, после чего 9 июля 1941 года Военная коллегия Верховного Суда СССР приговорила меня к расстрелу.

В октябре меня перевезли в тюрьму Саратова, где содержали в карцере, а затем перевели в камеру.

– А вы знаете, что в апреле 1942 года Лондонское Королевское Общество избрало вас своим иностранным членом? – спросил я его, удивляясь, что беседую с человеком, которого уже давно нет.

– Позже я об этом узнал, – ответил Николай Иванович. – Может быть, поэтому через два месяца мне заменили высшую меру наказания двадцатью годами лишения свободы.

– Повезло тебе, – сказал начальник отдела. – Отсидишь двадцать лет и… Чего стоишь? Иди в камеру! – гаркнул он, подталкивая меня в спину.


Василий почувствовал, что кто-то его тормошит.

– Что тебе снилось? – спросила Елена. – Ты что-то бормотал, возмущался. Завтра же позвоню Алексею Ивановичу. Пусть выпишет тебе сильное снотворное.

Василий посмотрел на жену, не понимая, что происходит.

– Странно, – сказал он, – он же умер от голода… а я только что с ним разговаривал. И всё было так ясно, что это не мог быть просто сон.

– Ты о ком? Кто умер от голода? – не поняла Елена.

– Вавилов.

– Не всё так просто, как тебе снилось, – сказала Елена, усаживаясь на диван. – В прошлый раз ты говорил, что видел во сне, как Пётр Первый стриг бороды Карлу Марксу и Фридриху Энгельсу. Я последнее время увлеклась астрологией, восточными практиками, йогой, читаю Фрейда… Интересно!

– Я не против твоих увлечений. Но всё хорошо в меру. Чтобы не пропустить, не опоздать, не сделать хуже. Иначе будет плохо. Все эти разрешённые сегодня практики и увлечения народными средствами и гомеопатией, йогой и астрологией придуманы и допущены для того, чтобы, во-первых, закрыть брешь в финансировании научной медицины, а во-вторых, для того, чтобы отвлечь народ от социальных проблем. Это как соска-пустышка. А во сне я общался с Вавиловым. Он рассказывал о том, что с ним произошло.

– Тебе снилось то, о чём ты последние дни думал. Но не всё так просто, – сказала Елена. – Имя Лысенко настолько заплёвано и оболгано, что в массовом сознании олицетворяет собой всё худшее, что может принести с собой лженаука, а сам он представлен шарлатаном и мракобесом. При этом критики его не стесняются лжи и подтасовок.

Василий с удивлением посмотрел на жену.

– Лысенко назначили главным антигероем науки. В этом никто не сомневался. Но, как оказалось, всё это ложь. В основе спора «мичуринцев» и «генетиков» лежали совсем иные мотивы, чем было принято считать.

Василий уважал мнение жены. Проработав много лет генетиком и пострадав от гонений на них – и чтобы так круто изменить мнение, – на это должны были быть веские основания.

– Так всё, что раньше говорили, неправда? – спросил он, усаживаясь в своё кресло и ожидая объяснений.

– Миф, созданный научными «паханами». Они никого не допускали к научным издательствам.

– Я привык считать, что Сталин руками Лысенко разгромил генетику и повинен в гибели Вавилова…

– Я же тебе говорю: не всё так просто. То, что Сталин разгромил генетику, – миф. Сколько у нас было таких мифов! Это и есть фальсификация истории.

– У тебя есть аргументы? Мне, например, известно, что в знак протеста против гонений на генетиков из нашей Академии наук вышло много иностранных членов.

– Это правда. Но виновных у нас находили быстро. Так произошло и с Лысенко, которого поддержал Сталин!

– Но ты же была совсем иного мнения! – воскликнул Василий.

– Как ты не понимаешь! Работы Лысенко и его сторонников были нацелены на реальную отдачу, тогда как работы Вавилова каких-либо практических результатов не обещали даже в обозримом будущем. И кого должен был поддержать Сталин, когда страна недавно перенесла страшный голод, а он видел угрозу войны с фашистской Германией? Не мог этого не видеть, хоть и старался, как мог, отсрочить её начало.

– Как это понимать? Лысенко не виноват в том, что у нас фактически запретили заниматься генетикой, объявив её лженаукой? Сколько людей пострадало! Сколько открытий не было сделано! Ты это утверждаешь?

Елена  некоторое время молчала. Потом тихо произнесла:

– Гонения на генетику и генетиков после 1948 года были. Только нужно иметь в виду, что это происходило в годы правления Сталина. И Лысенко принёс гораздо меньше вреда, чем монополизация истины и научное кумовство. Сталин использовал открытые собрания учёных сообществ как раз для борьбы с этими негативными проявлениями в нашей науке.

– Как это понимать? Вавилов монополизировал истину и мешал Лысенко? А не он ли рекомендовал его в Академию? Не он ли был инициатором, чтобы ему дали Сталинскую премию?

– Сейчас часто говорят, что советская наука была отсталой. Что мы отстали от Запада и в этом виноват Сталин и такие его любимчики, как Лысенко. Но, во-первых, у Сталина не было любимчиков. Он оценивал человека только с одной позиции: приносит он пользу стране или мешает. Это была его сверхценная идея: создать сильное государство, в котором бы люди жили хорошо. Вавилов в эту парадигму не вписывался.

А во-вторых, наша наука давала конкретные результаты. Мы первые создали атомную станцию, запустили искусственный спутник, вывели человека в космос, разработали модель для термоядерного синтеза. Наша страна была лидером в теоретической физике и математике, океанографии, металлургии… Всего я, конечно, не знаю. И это называется, что мы плетёмся в хвосте, и у нас нет науки? Глупость всё это. Да, многое мы не сделали, и в первую очередь не умели внедрять в жизнь изобретения наших учёных. Были и ошибки. Но у кого их не было? Ты меньше рассуждай об этом. Береги своё сердце.

Василий понимал, что она права. Он сел к письменному столу и принялся что-то записывать. Не доверял памяти. Потом, откинувшись на спинку кресла, стал размышлять о том, что происходит в мире, в стране, в медицине…

– Россияне привыкли иметь Бога и на Земле, поклоняться тому, от кого всё зависит? По мнению Сталина, жертвы, принесенные во имя высокой цели, – не напрасны. Здесь не работают законы морали. Существуют только интересы страны!

– Может, так и должно быть? Но о величии эпохи нужно спрашивать у раздавленных ею. Неужели всё повторяется и наш народ не может жить иначе?

– Чтобы изменить менталитет людей, должны смениться поколения.

– У нас и поколения меняются, и политический строй, а рабская психология людей остаётся.

Почувствовав загрудинную боль, бросил под язык таблетку нитроглицерина. 

Потом пошёл в ванную, долго там полоскался. Было около часа ночи. Лёг и закрыл глаза в надежде снова встретить Вавилова, чтобы о чём-то спросить. Но, засыпая, увидел плетущихся по пустыне людей, ведомых Моисеем. Он что-то говорил, заикаясь,  в чём-то убеждал людей. «Чего он вёл их в страну, подаренную Богом, сорок лет? До неё можно было добраться за пять дней!», – промелькнуло у него в голове. Потом себе же ответил: «Чтобы вымерло поколение рабов. Вот нужно и нам избавиться от мифов и фантазий о том, что можно построить рай на Земле. На это потребуется время жизни нескольких поколений…».

Подумал, что у него  бессонница, которая и доведёт его до депрессии. Нужно дозировать нагрузки.  «Пока у меня её нет. Пока только биохимия. Но, если я ничего не изменю, обязательно будет…».

              КАЛЕЙДОСКОП СОБЫТИЙ

Конец 1980-го года ознаменовался целым рядом событий. В Алжире произошло сильное землетрясение. Погибло более двадцати тысяч человек. А на выборах в США победу одержал республиканец Рональд Рейган. В СССР Председателем Совета Министров стал Николай Тихонов, сменивший Алексея Косыгина, а Председатель Верховного Совета СССР Брежнев  призвал западные страны и Китай превратить регион Персидского залива и Индийского океана в «зону мира».

В январе 1981 года Папа римский принял официальную делегацию профсоюза «Солидарность» во главе с Лехом Валенсой. А в первых числах мая в Подмосковье на даче Михайловы отметили восьмидесятилетие  Андрея Андреевича.  Здесь, далеко от шумной Москвы, можно было забыть о своих проблемах, и  наслаждаться красотой природы.

Двухэтажный кирпичный дом их стоял у леса, где протекала речушка. На первом этаже располагалась спальня и кабинет Андрея Андреевича, гостиная, где зимой собиралась семья, большая кухня с кладовкой и входом в холодный подвал, удобства. На второй этаж вела внутренняя деревянная лестница. Здесь была  большая комната с выходом на балкон, в которой жили Василий с Еленой, и две гостевые комнаты, где иногда ночевали Николай с Соней и детьми или Евгений и Мария Соловейчики.  А во дворе, в беседке стоял большой круглый стол. Именно здесь сегодня и отмечали юбилей Андрея Андреевича.

Юбиляр сидел рядом с сыном и  с грустью смотрел на детей, внуков и правнуков, искрящихся остроумием и шутками.

– Батя! – тихо спросил отца Василий. – Ты чем-то недоволен?

– Чему радоваться? – так же тихо ответил он. – Что разменял девятый десяток, и до финиша осталось всего ничего?

– Ты погоди раньше времени даже думать об этом, – сказала Елена. – Погляди! День-то какой! Солнце на полнеба. Не единого облачка.  Молодая зелень всюду, сирень, тюльпаны. Пчёлы жужжат, собирают нектар. Птицы щебечут! Красота!

– Да я что? – ответил Андрей Андреевич. – Только вот летать в таком небе я уже не буду…

 В глубине сада на мангале жарил шашлыки Николай.  Вскоре он принёс в беседку шампуры с шашлыком. Они издавали такой запах, что все  с аппетитом стали есть жаренное мясо, запивая его холодным пивом.

В беседке кто-то рассказывал весёлый случай, произошедший с ним, читал стихи, посвящённые юбиляру.

Василий, сидящий рядом с отцом, говорил сыну:

– Ты мне напомнил случай, когда много лет назад я работал в клинике рядовым хирургом с Карпом Григорьевичем Манукяном. Встречаясь, мы всегда приветствовали друг друга одними и теми же словами:

– Доброе утро! Как дела, дорогой Вася? – спрашивал меня пожилой Карп Григорьевич.

– Гамац, гамац... – отвечал я.

Эти слова при наших  встречах превратились в ритуал.
         – Ну, слава Богу... – довольный ответом, отвечал он,  и мы пожимали друг другу руки.

Но однажды я пришел с тяжёлой головной болью, и на вопрос о делах, ответил:

– Спасибо, плохо, если не сказать больше...

  И в ответ услышал:

 – Ну и, слава Богу...  слава Богу...

 Настроение моё улучшилось.

 Николай рассказал о своей командировке в Польшу в составе группы корреспондентов газеты. Главный редактор, подписывая документы, сказал ему:

– В Польше назревают неприятности. Вы – молодой специалист, записывайте всё, что вас заинтересует. Присмотритесь, как работают Сергиенко и Капустина. Это опытные журналисты. Профсоюз «Солидарность» и Леха Валенса настраивают народ против нас…

Василий с укором взглянул на сына.

– Ведь договорились – никаких разговоров о том, что делается в мире.

Николай понял взгляд отца и закончил свой рассказ короткой фразой:

– Наше отношение к воле народа закончится тем, что поляки будут нас ненавидеть.


Командовала на этом празднике Галина Гавриловна. Сегодня она надела своё лучшее платье, специально ездила в Москву, чтобы купить Андрею Андреевичу сувенир. Зная, что он пишет воспоминания, купила ему прекрасную ручку с позолоченным пером. Юбиляр был тронут не столько подарком, сколько её вниманием. 

Было около часа ночи, когда все разошлись по своим комнатам отдыхать.


Обычно Андрей Андреевич  долго не мог заснуть, но в тот вечер, стоило ему только положить голову на подушку, как сразу же  провалился в сон. Спал крепко, без сновидений, но проснулся в пять утра, и лежал, вспоминая, как отмечал дни рождения, когда ещё была жива Нина.

В памяти появлялись лица родных: Нины, родителей, братьев…

Все последующие дни мелькали недели, месяцы, которые мало чем отличались друг от друга. И события в мире менялись, словно фигуры в калейдоскопе. Переговоры  с США по ограничению вооружений.  Военные путчи в Гватемале, в Бангладеш. Столкновение Великобритании с Аргентиной за  Фолклендские острова…

Утром, умывшись и надев спортивный костюм, в котором обычно был дома, Андрей Андреевич зашёл в гостиную и сел в «своё» кресло. Он любил здесь сидеть. Рядом стоял пуфик, и когда в комнате не было посторонних, он клал на него ноги и дремал, пока Елена или Гавриловна  готовили завтрак.

Сегодня  думал он о том, как изменилась жизнь. Молодёжь низвергает авторитеты. Не разобравшись в ситуации, критикует власть, противопоставляя высокому искусству  бессмысленную, иногда откровенно пошлые шутки. Правда, были и другие, которые поражали смелостью и откровенностью, но  авторов не издавали, считали диссидентами, бездельниками. Их влияние на общественное мнение было огромным, и власть считала, что с ними лучше сотрудничать, чем воевать. Галич, Окуджава, Высоцкий, Евтушенко, Вознесенский  и другие доводили молодёжь до экстаза. 

А Лена снова повторяла:

– Сталинизм – это не только система репрессий, но ещё и моральная деградация общества, попрание всех законов, измордованные и изуродованные судьбы людей. 

Андрей Андреевич  взглянул на зелёные огоньки циферблата часов. Время куда-то торопилось. В субботу обычно приезжали к ним на дачу Николай с Соней или Евгений с Марией.

Он открыл настежь окно и стал делать нехитрые движения руками, ногами. Понимал, что в его возрасте нужно дозировать нагрузки.

Утром всегда ему казалось, что он  молод и всё ещё у него впереди…  О смерти не думал. Ему казалось, что жить он будет вечно.

В комнату вошла Елена. За нею следовала Гавриловна. На их приветствие он кивнул головой, продолжая о чём-то думать. Лена удивилась такому ответу, спросила:

– Папа, чем ты так огорчён? Плохо спал?

– Чему радоваться? Не знаю, что делать. Мне бы сбежать куда-нибудь. Может, действительно, поехать на неделю на Дон.

– К кому?

– Ни к кому. На Дон! К нему, родимому! Могилам родителей поклониться. А жить можно и в гостинице. Друзья уходят, иные родичи забыли, что есть такой,  редко звонят!

– Напрасно ты на них обижаешься. Они живут своей жизнью. Мы для них – прошлое. 

– «Живут своей жизнью». А ты живёшь чужой жизнью? В мои годы труднее всего я переношу одиночество, отсутствие общения,  – сказал он. – А позвонить – много времени не требуется. Только, вспомнить не хотят.

– Вы с Васей всё время только и говорите о прошлом. Неужели  нет других тем? –  сказала Елена.

– Говорим о разном.  Что же, нам о ценах на рынке говорить?

– Сейчас принято ругать Россию, – продолжала она. – Находят и цитируют  высказывания знаменитостей. Но мало кто из критиков понимают то, что говорят. Они фиксируют лишь факт. А когда и в какой обстановке он происходил, многие и не догадываются. Да и как они могут это понять без огромной ответственности за страну, которая лежала, например, на Сталине. Оценка его, как политического деятеля,  больших споров не вызывает.

– Да, что об этом говорить?!  –   спросил Андрей Андреевич. – Россия всё время с кем-то спорит, ссорится.

– А я люблю свою страну. Она разная и с непростой историей, которую иные политиканы пытаются переписать, дополнить, досочинить. Оценивать то, что происходило тогда с позиции сегодняшнего времени нельзя. Неправильно. Историю  нельзя ни переписать, ни дополнить, потому что она остаётся в памяти народов, её населяющих. Наш народ, и в этом я уверена, хочет только одного: мирно жить, растить детей.

– С этим трудно не согласиться. Народ-то хочет мира. Но он у нас мало что решает. А хотят ли его наши правители? Преимущество же диктатуры перед демократией очевидно. Лучше иметь дело с одним жуликом, чем со многими. Вспомни наш давний спор о депортации народов.

– Но ты всегда говорил,– сказала Елена, – что необходимо рассматривать всё с нескольких точек зрения.

– Да! Я считаю, что  людей масштаба Сталина нельзя мерить привычными обывательскими мерками.

–  Ты ещё скажи, что он безграмотную Россию усадил за парты, – начала, было, Елена, но Андрей Андреевич не дал ей договорить.

–  А разве это не так?! – спросил он. – При Сталине реально медицинская помощь стала бесплатной. После такой войны наш народ восстановил города и производства. Строил новые заводы и фабрики. Если кого-то оценивать, следует отмечать и хорошее, и плохое.

– Ты только что говорил, что нужно учитывать разные мнения, а сам не даёшь мне и слова сказать, – сказала Елена.               – Тогда мы говорили о депортации народов.

– Так точно. У меня, конечно, склероз, но я хорошо помню, о чём мы говорили. И считаю, что ты не знаешь  ни деталей, ни причин её. Например, говорят о депортации татарского населения из Крыма. Но, к твоему сведению, в то же время депортировали кроме татар, греков, болгар. И сделано это было не столько из-за их враждебных настроений и действий «группы лиц». Ещё  вскоре после Гражданской войны обсуждался вопрос о создании в Крыму еврейской автономной области. Политбюро неоднократно обсуждало этот проект. Активными его сторонниками выступали Троцкий, Каменев, Зиновьев, Бухарин, Рыков. Это обещал сделать ещё Сталин, который стал сотрудничать с американским еврейским обществом, в частности, с «Джойнт».  Был подготовлен проект декрета о создании в северной части Крыма Еврейской Автономной ССР. «Джойнт» передал  СССР двадцать миллионов долларов в виде кредита, и под эту сумму ЦИК оставил в залог триста семьдесят пять тысяч гектаров крымской земли. Акционерами были более двухсот членов. В их числе Рузвельт, Рокфеллер и Маршалл, генерал Макартур. Но 1954 год был крайним сроком расплаты по кредиту, который в случае не возврата, крымская земля, те самые триста семьдесят пять тысяч гектаров, должны были стать американской собственностью. Хрущёв сделал «ход конём». В  феврале 1954 года был принят указ о передаче Крымской области в состав УССР.

– Всё это очень интересно, только не нужно меня убеждать. Тебе ли не знать? Сколько судеб было сломлено! Сколько умнейших людей мы потеряли!

–  Причём здесь Россия, – сказал Андрей Андреевич,  –   народ, живущий здесь. Всё всегда у нас зависело от правителя. У нас только говорят о демократии, но всегда была строгая цензура, и о свободе слова только мечтали. Избирали у нас из одного кандидата. Мы готовы были биться насмерть за мир во всём мире!  Её  боятся соседи. Но посмотри на это с другой стороны! Страна в окружении врагов, готовых растерзать её, расчленить на части, пока она слабая, пока есть ещё те, кто помнит все прелести единовластия царя. Здесь нужно было действовать решительно, и не оглядываться на потери. Денег всегда было мало. Вот и придумали правители использовать бесплатный труд и арестовывали людей. Это они рыли Волго-Донской канал, возводили платину Днепрогэса… Так было у нас всегда. Ленинград строили крепостные. Город стоит на костях миллионов. И кто сегодня об этом вспоминает?!

Елена взглянула на Андрея Андреевича, которого уважала, и заметила:

 – Когда-то Екатерина II говорила, что лучше оправдать десять виновных, чем осудить одного невиновного. У нас действовали прямо наоборот. Арестовывают сотни невиновных, чтобы в их числе  уничтожить одного виновного.

Андрей Андреевич много раз убеждался  в том, что Елена знает, о чём говорит.

– Боялись «пятой колоны», – сказал он. – Потому и в царское время вывозили большие группы людей подальше от места, где предполагались боевые действия.  У Сталина же была ещё одна цель таких депортаций народов. Он хотел заселить огромные территории восточной части страны…

Сверхценной идеей Сталина было построение государства, в котором бы правили законы, защищающие людей труда. Но он не понимал, что  для этого нужно было изменить саму ментальную суть народа.

Елена, встряхнув головой, упрямо сказала:

– Да! У нас не всё, как хотелось бы. У нас не самое лучшее правительство.  Оно делает ошибки, потом исправляет их и делает новые. Но, не ошибается лишь тот, кто ничего не делает.

Андрей Андреевич кивнул, и, улыбнувшись, подвёл итог утренней разминке:

– Живя, как ты говоришь, на вулкане, иного правителя и другое правительство нам иметь нельзя! – сказал он, вставая с кресла. – В нашей стране живёт много народов, и каждый имеет свой язык, свои традиции и молится своему Богу. Но, когда что-нибудь случается – все они становятся, как один кулак.

Елена согласно кивнула и тоже встала. Пора было готовить завтрак.

– Ну, наконец, мы в чём-то с тобой сошлись во мнениях! У нас много праздников – общественных и религиозных. Но есть и общий для всех праздник Победы над фашизмом. Живи спокойно. Без России не может быть мировой войны, а мы её не хотим.

– Россия – моя Родина. Не всё мне здесь нравится.  Но она, повторяю – моя Родина, и этим всё сказано. Несомненно, есть государства, где справедливее власти и счастливей народ. Что из этого следует? А следует, что и нам нужно что-то менять. И самим меняться. Говорят же – Родина-мать. Для меня это не просто слова. И я никогда  не брошу свою мать, как и своего ребёнка.  Иначе не могу ни думать, ни говорить. Я так чувствую. И праздник Победы – основание для гордости и радости. Словом, Россия, моя Родина, и я её люблю, – сказала Елена и вышла из комнаты.


Прошли годы. Жизнь  Михайловых  изобиловала различными событиями, заставляющими радоваться и переживать за родных и близких, за то, что происходило в стране. 

С тех пор прошло много лет. Андрею Андреевичу не давали спать  тревожные мысли. Он подолгу сидел в беседке или в кабинете, размышлял о том, что происходило в стране, писал свои воспоминания.

В ноябре 1982 года умер Брежнев и генеральным секретарём был избран Юрий Андропов, тяжело больной человек. Проработав чуть больше года, и он ушёл в мир иной. Его сменил пожилой и больной Константин Черненко. Он тоже ничего существенного не сделал для страны. Кукловоды при этих кратковременных правителях отметились в ряде стран Восточной Европы кровавым подавлением протестов, о чём правители могли и не знать. По крайней мере,  как-то влиять не это они не могли. Лечились, исполняли представительские функции.  Такие генсеки вполне устраивали кукловодов.

Но через год, в марте 1985 года, и Черненко ушёл из жизни.

«Они вошли в Историю, и тут же из неё вышли», – подумал Андрей Андреевич. Он задумался, пытаясь вспомнить, что же происходило в стране  в последние годы. Чтобы чего-то не пропустить, стал записывать всё, что считал значимым за последние десять лет.

                ЕВГЕНИЙ и МАША

В июле 1985 года  на дачу приехали Евгений с Машей, и Николай с Соней и с восьмилетним Серёжей, любознательным и спокойным мальчиком. Андрей Андреевич гулял с правнуком, разговаривал с ним, как с взрослым человеком, что мальчику очень нравилось.

За столом говорили о событиях в институте, о том, что творится в мире и в России.

Василий рассказал, что недавно вынужден был попрощаться с одним ординатором, который при поступлении больного на операцию озвучил ему цену своих услуг.

– Когда я с ним говорил, он плакался, что маленькая зарплата, и это – не взятка, а компенсация за то, что  недоплатило государство, – говорил Василий. – Но я на общих планёрках всегда предупреждал, что если узнаю что-либо подобное, виновный будет уволен без всякого сожаления.  Считаю, что назначать цену своих услуг врач не имеет право. Другое дело, когда после лечения больной благодарит врача. Короче, выгнал наглеца…

– Сегодня главная задача медицины – перевести острую боль в хроническую!  Врачи не дают клятву Гиппократа, –  поддержала мужа Елена.

Евгений заметил, что не всё так просто.

– Наша медицина финансируется по остаточному принципу. Вы не можете купить нужного оборудования. И это в Москве. А что говорить об огромной стране, где с этим ещё хуже…

– Сталин, конечно же, был тираном, – сказал Андрей Андреевич. –  Но именно он создал  могучее и сильное государство, достигшее огромных успехов в науке, в технике и культуре, победившее фашизм.

– Какой ценой?! – воскликнул Евгений. – Недавно прочитал Астафьева об обороне Севастополя. Я был в шоке.

– Что же он такого написал?

– Город оставили вместе с жителями и армией. Эвакуации не было. Вице-адмирал Октябрьский передал командование генералу Петрову и вместе с энкавэдэшниками сел в самолет, улетел в Краснодар. Генерал Петров с партактивом и драгоценностями из банка часом позже уплыл на подлодке в Новороссийск. За этот час он успел отдать указание о взрыве пещер Инкермана. Там находился огромный подземный госпиталь, где наших раненых лежало до двадцати  тысяч человек! Почти стотысячная группировка войск осталась на милость врагу. Корабли не пришли. Начальство решило беречь флот. Всех попавших в плен потом объявили предателями.

  8 мая 1944 года Севастополь отбили. Немецкая армия для эвакуации задействовала весь немецко-румынский флот.

 Германия почти лишилась флота на Чёрном море, но спасла более ста пятидесяти тысяч своих солдат и офицеров. Вот такая история. И я считаю, что виноват в гибели такого количества наших солдат и офицеров не только вице-адмирал Октябрьский или генерал Петров, но и верховный главнокомандующий.

К сожалению, такая практика была не только в Севастополе. Были случаи, когда с нашими потерями никто не считался.  Помните:
… И значит, нам нужна одна победа,
Одна на всех – мы за ценой не постоим.

– Совершенно верно. Гений и злодей. В нём это как-то сошлось, – поддержала его Елена. – Но наступило Время перемен.

– Власть хочет не просто выжить, но и изменить страну, – сказал Андрей Андреевич, откинувшись на спинку кресла. 

– Они думают в первую очередь о себе, – упрямо повторил Николай. –  В последнее время часто говорят о том, что только экономическое благополучие может сделать человека свободным. И делают всё, чтобы достичь его.  Такое повальное воровство началось ещё при Брежневе. Достаточно вспомнить его дочь – Галину. Но деньги меняют человека.

– Марксизм – отнюдь не истина в последней инстанции, – сказал Евгений. –   Мы  с самого рождения взяли себе лживых богов и пророков, чужие лозунги и идеи,  и ценой неслыханных жертв попытались вдохнуть в этого новорожденного жизнь. Но, сели в лужу. Моральный кризис страшнее любого другого. Это значит, что мы жили не по совести. А это страшнее всего. Пора бы покается.

Андрей Андреевич молчал, размышляя над его словами.

– Страна рабов иначе жить не может, – сказал Василий. – Четыреста лет крепостного права! Рабы копили ненависть. А потом отыгрались за всё.

Чувствуя, что мужчины снова начинают свой бесконечный спор, Елена вышла в кухню готовить кофе.  Обычно на таких посиделках пили чай или кофе, а Лена к ужину пекла блины или булочки. В беседах, как правило, не принимала участие. Но слушала внимательно. Иногда была и Соня. Она всегда садилась у окна и молчала. Своё мнение высказывала, когда её о нём спрашивали.

– Когда Сталин умер, многие  плакали. Не понимали, что будет со страной, как станем жить без него? Кто его заменит? – вспоминал Андрей Андреевич. 

А Елена, разлив кофе в чашки, вдруг произнесла:

– У парторга института случился инфаркт. Тогда  ему было   под шестьдесят, и мне он казался таким стариком. Прошёл войну, летал, горел, прыгал с подбитого самолёта, а вот этого известия перенести не смог.

Андрей Андреевич заметил:

– Сталин  оставил свой след в истории нашей страны, и трудно определить, чего было больше: хорошего или плохого. Для многих людей, даже народов он – изверг! И в этом они правы. А если оценивать его с государственных позиций, – он  сделал страну сильной. Были, конечно, и ошибки. Но результирующая со знаком плюс. Вот и оценивайте его! Пройдут года, плохое забудут, а хорошее помнить будут.

– О чём ты говоришь?! Под смертными приговорами как минимум сорока четырёх с половиной тысяч человек стоит его резолюция  и личная подпись! – воскликнул Василий. –  Нет, он лично не нажимал на курок пистолета. Для этого были у него  верные, прошедшие дрессировку, псы.

Андрей Андреевич, никогда не позволяющий себе никаких бранных слов, увидев, что Соня вышла, громко сказал:

– Не хрена ты не понимаешь! Нельзя забывать, что страна, действительно, была окружена врагами. И чтобы добиться поставленной цели, иногда нужно чем-то жертвовать…

– Кем-то, – поправил его Николай.

– Все мы крепки задним умом, – упрямо повторил Андрей Андреевич.

– О чём ты, папа! – прервал его  Василий.– Я привык считать, что жизнь человека бесценна. У него она одна, и никакой другой нет, и не будет. И дороже её нет ничего.

– А жизнь близких? Судьба Родины? – возразил Андрей Андреевич. – Всегда во все времена герои жертвовали своими жизнями, чтобы сохранить жизни других. Вспомни Гастелло или Матросова… В нашей шарашке люди выдерживали пытки. Но когда возникала опасность для близких, все признавались в том, чего никогда не делали. Есть то, что дороже жизни. 

– Сегодня девальвировалось понятие чести, – сказала, зашедшая в комнату, Соня. – Раньше за оскорбление дрались на дуэли. В литературе всегда восхищались героями, отдавшими жизнь за счастье людей. Достаточно вспомнить Моисея, Прометея, Иисуса Христа… наконец, героя Горького из рассказа «Старуха Изергиль» Данко, вырвавшего своё сердце, чтобы осветить путь людям.

Андрей Андреевич с любовью посмотрел на Соню, в который раз отмечая, что она – умница. Считал, что Сталин  вёл себя так, потому что иначе не мог удержать в повиновении огромную страну, в которой проживали народы, исповедующие разные религии, что только всеобщий страх и слепая вера в него, как в Бога, помогут ему добиться  той цели, которую он поставил перед собой.

Гости отдыхали от городского шума, лакомились ягодами и фруктами, пили вино, и… как всегда, спорили о прошлом и настоящем, пытались предсказывать будущее.

Пятилетняя Лерочка, дочка Николая и Сони, любила обращать на себя внимание, читала стишки, пела песенки и была счастлива, когда ею восхищались, хвалили, аплодировали. Тогда она улыбалась и пыталась снова и снова что-то декламировать, пока её под любым предлогом не уводила мама.

На даче отдыхали, обсуждали новости, спорили о прошлом и настоящем. Но обычно избегали делать прогнозы. Здесь каждый имел право голоса. Но, как правило, итог подводил «старейшина рода», Андрей Андреевич Михайлов.

То ли возраст тому виной, то ли гости, которых он знал много лет, но он говорил, говорил, и никто не осмеливался его перебить, остановить.

И Николай, и Соня были удивлены этой способностью деда. Обычно он ограничивался короткой фразой, подведением итогов. Сегодня же он подробно рассказал то, о чём думал последнее время.

– После смерти Черненко на сцену вышел, как казалось кукловодам, вполне управляемый Первый секретарь Ставропольского обкома Михаил Сергеевич Горбачёв… До него жён генсеков мало кто знал. Они не играли заметной роли в политической жизни страны. Новый генсек был женат на амбициозной женщине, ставшей его советчицей, оппонентом и серым кардиналом в юбке. Генерировала идеи, подсказывала решения, управляла, награждала и наказывала руками Михаила Сергеевича.

Но это несколько смущало кукловодов. Мало ли что могла придумать эта влюблённая в себя, самоуверенная дама?!

Поездив по миру, не обладая ещё опытом руководства такой огромной страной, не понимая тайных стремлений своих новых заокеанских и европейских «друзей»,  Горбачёв принялся  за «капитальный ремонт» социалистической системы, не понимая, какого Джина выпустил на волю.

Ему говорили, что делать этого нельзя. Пусть бы всё оставалось так, как было раньше. Но генсек хотел остаться в Истории реформатором. Его манили лавры строителя. И назвал он тот ремонт «Перестройкой».

Мне кажется, он искренне хотел изменить страну, общество. Правда, не понимал, как это делать. Не мог сопротивляться  восторгам, возвышенным и пафосным словам, звукам фанфар и потокам елея. Он стал желанным гостем  в странах  Европы и Америки. С ним были связаны надежды тех, кто мечтал загнать Советский Союз в стойло. Сделать его послушным исполнителем воли Соединённых Штатов Америки.

Но настоящее вытекает из прошлого и определяется им.

Те, кто реально управлял страной, думали, что новый секретарь опыта руководства такой страной не имеет, зато красиво говорит и оставил на Западе о себе хорошее впечатление. Маргарет Тэтчер, довольная встречей с ним, заметила, что ей нравится Горбачёв, и они могут с ним иметь дело.

Это и было началом конца, которым заканчивалось начало, – завершил свой рассказ Андрей Андреевич.

Все были под впечатлением его речи. Ни дети, ни внуки никогда не слышали, чтобы он так долго и красиво говорил. Василий с гордостью смотрел на отца. В его логике сомневаться было нельзя.

– Первое, что провозгласил новый генсек, – добавил Николай, – это «гласность», как важнейшее условие демократии. Появилось много новых газет. Цензура практически была ограничена в правах. В журналах, в газетах теперь можно было прочитать такое, чего раньше и подумать не могли.

– Но, не прошло и года, – заметил Евгений, –  как по предложению генсека началась так называемая перестройка. Она выросла из оттепели шестидесятых и застоя семидесятых годов. Поэтому, причину того, что происходило в те годы, следует искать в нашем прошлом.

«Жизнь, – подумал Андрей Андреевич, – очень походила на существование в зоне, напоминала шарашку».

Он вспомнил, что в разговоре с Еленой она как-то сказала: «Можно призывать людей жить по заповедям, придумывать моральные кодексы, законы, но человек эгоистичен. Это заложено в его генах. Многие крестят лоб, но истинно верующих не много. Иначе бы на земле давно был рай».

«Есть ли Бог или Его нет? Что вкладывают в понятие «Бог»? – тогда ответил ей Андрей Андреевич. –  «Одно несомненно: религия обществу нужна. Без веры оно жить не может. А  есть ли Бог или Его нет, – этот вопрос стоял всегда перед человеком. Мы летаем в космосе, проникли в микромир, но ответить на этот вопрос пока не можем, хотя иные утверждают, что они не верят, а просто знают, что Бог есть».

Вспомнил, что слышал от Туполева  фразу, которую хорошо запомнил: «Если проблема по сложности, – говорил Андрей Николаевич, – превосходит способности даже гения, каждый дурак может выступить экспертом по этой проблеме».

– Горбачёв не был дураком, – сказал Евгений. –  Он был фантазёром, не просчитывал всех последствий своих действий. Мечтал остаться в истории страны реформатором. Эта идея захватила его целиком, и он не заметил, как кукловоды лишили его власти, боясь, что этот «мечтатель» может натворить ещё больше глупостей.


Время всё ускорялось и ускорялось. В последнее время Андрей Андреевич привык к  своей жизни, спокойнее относился, когда оставался один. Никто ему не мешал, не отвлекал разговорами…  Понимал: возраст. Недавно исполнилось ему восемьдесят пять лет!

События совсем не радовали его. Более всего боялся потерять память, впасть в детство и быть в тягость детям. Каждый день старался учить стихи, разгадывать кроссворды, вспоминать события пролетевших лет. 

«1986 год, – вспоминал Андрей Андреевич. – В феврале Ельцина избирали кандидатом в члены Политбюро, а съезд утвердил новую Программу и Устав партии. 

В апреле на Чернобыльской атомной электростанции произошла авария.

В 1988 – Правительство  освободило из тюрем диссидентов. Андрей Сахаров возвратился в Москву. В Эстонии, Латвии, Москве  прошли массовые антикоммунистические митинги. Вспыхнул армяно-азербайджанский конфликт, сопровождавшийся массовыми погромами армянского населения, а Прибалтийские государства заявили о своём намерении добиваться независимости от СССР. Многие государства Восточной Европы объявили о своём намерении выйти из Варшавского договора.


6.                РЕАЛЬНОСТЬ,
           ДОВЕДЕННАЯ  ДО  ОТЧАЯНИЯ

Губят Россию грамотность без культуры, выпивка без закуски и власть без совести.

                Л. Шабаршин

В январе 1990 года советские войска расстреляли мирную демонстрацию в Баку.

В феврале ЦК КПСС голосует за отмену монополии коммунистов на политическую власть. В апреле-мае страны Прибалтики объявляют  о своей независимости.  А в октябре Горбачёву присуждают Нобелевскую премию мира.

– В  апреле 1991 года  распускают Варшавский договор.

В августе – августовский путч и арест членов ГКЧП. Горбачёв уходит в отставку, а Государственная Дума запрещает деятельность Коммунистической партии, распускает КГБ и накладывает арест на партийное имущество...».


Воспоминания плелись и плелись, цепляясь друг за друга, и Андрей Андреевич  не мог, а, может, и не хотел их прерывать. Он, конечно, постарел, но в нём ещё угадывался  сильный и мужественный лётчик, не раз рисковавший жизнью, осуждённый непонятно за что.

 Жизнь пролетела, пронеслась, ушла, как в бездну, целая эпоха. Последние годы он мало с кем общался. Родственники и друзья ушли из жизни, и он практически не покидал территорию дачи и общался лишь с  семьями сына и внука. С удивлением и сожалением наблюдал за изменившейся жизнью, слушал частые разговоры  на политические темы, но всегда сравнивал своё мнение с мнением молодых, и никак не мог определить: куда  идёт страна.

Потом, очнувшись от задумчивости, подумал, что дожив до старости, стал чаще сомневаться. Понимал, что отстал от молодых... Вспомнил, как в юные годы пьянила его идея  летать в небе, как птица. Вспоминал годы своего детства, первые годы Советской власти, когда веру в Бога пытались заменить верой в коммунизм. Причём, делали это теми же средствами, что и ранние христиане, идущие освобождать гроб Господень, разрушая храмы, уничтожая их служителей, издеваясь и сочиняя о верующих небылицы.

Молодёжь уже не вспоминала Заповеди, начертанные на  Скрижалях Завета, среди которых  одной из первых  было требование: «Не убей!». Фанатики уничтожали всех, кто не разделял их мнения, думал иначе. Эпидемия страха перед теми, кто имеет власть, кто может наказать или даже убить, распространилась и поразила страну.


 РАСПАД СССР, СМЕНА ИДЕОЛОГИИ
                СМЕРТЬ АНДРЕЯ

Осень 1991 года не предвещала ничего хорошего. Как-то неожиданно наступили холода. Погода хмурилась, и ветер гнал тяжёлые грязные тучи на Восток,  а низкое небо плакало дождём. Все кусты и деревья скинули листву. Андрей Андреевич с тревогой ждал зиму. Синоптики предсказывали холодный декабрь.

Он понял, что нужно сейчас сделать. Надев тёплую куртку и шапку, он вышел из дома и замер. Сколько света и красок... 

Дождь прекратился, ветер стих, и к нему подошёл  Роки, сел напротив, и стал, не мигая, смотреть  на него. Он тоже постарел. «Мы с ним старики», – с грустью подумал Андрей Андреевич. 
     – Выше нос! – сказал он псу. –  Сейчас я постараюсь, если сил хватит, утеплить твою будку. Давно приготовил материал, но всё время откладывал. Сейчас самое время. И тебе будет тепло.   

Из дома вышла Гавриловна. Посмотрела на Андрея Андреевича и спросила:

– Ты что, Андреич, задумал?

– Хочу будку утеплить. Давно собирался, да всё откладывал. И материалы приготовил. Потихоньку сделаю. Куда мне торопиться?

– Вот, беспокойная душа. Где твои материалы? Я принесу. Обед у меня готов. Всё равно делать нечего.

Андрей Андреевич не возражал.

Гавриловна из сарая принесла лист жести, два рулона поролона, уже напиленные по размеру доски и ящик с инструментами. И работа закипела.

Андрей Андреевич листом жести накрыл крышу, стены будки утеплил поролоном, закрепив его досками и фанерой. Гавриловна покрасила будку зелёной масленой краской.

– Теперь Роки зимой будет тепло, – сказала она. – Хорошо бы ещё трубы как-то утеплить. Замёрзнуть могут.

– Их нужно было укладывать с уклоном, чтобы можно было на зиму воду  спускать, – ответил Андрей Андреевич, разглядывая собачью будку. – Но утеплять трубы уже будет Василий в воскресенье. Устал я что-то.

Он прошёл в беседку и сел к столу.

– Андреич, тебе не плохо? – забеспокоилась Гавриловна. – Побледнел. Может, приляжешь? Идём, я тебя провожу в дом.

Андрей Андреевич медленно побрёл к дому, опираясь на руку Гавриловны. Кружилась голова и появилась тошнота и боль в области сердца.

Дома он прилёг на диван, и попросил Гавриловну принести таблетки нитроглицерина, лежащие в его комнате на прикроватной тумбочке.

Гавриловна испугалась. Принесла таблетки. Потом позвонила Василию.

– Вася! Это Гавриловна беспокоит. Приезжай домой. С батей плохо. Сердце…

– Кто тебя просил звонить, – едва слышно  проговорил Андрей Андреевич. – Зачем пугать его? Он же не гуляет.

– Бережённого Бог бережёт. Не молодой уже! А ты ещё на свадьбе Серёги должён погулять. Какая свадьба без генерала?!


Василий Андреевич предупредил ответственного дежурного врача, позвонил Елене, и через несколько минут  с Еленой уже мчался в сторону дома.

Приехали и зашли в гостиную. Отец лежал с закрытыми глазами, и Василий решил, что отец задремал.

Шёпотом спросил у Гавриловны:

– Скорая ещё не была?

– Нет. Ты сделай ему укол, – предложила Гавриловна.

– Какой укол? Сапожник без сапог. У нас дома нет ничего для этого. Всё время собирался организовать аптечку, да времени не находил.

– Так всегда, – недовольно, с упрёком глядя на мужа, сказала Елена.


Андрей Андреевич лежал, и любое движение усиливало боль. Чтобы не думать о болезни, давно взял за правило вспоминать стихи или решать какие-нибудь задачи.

Последнее время всё время думал о том, что произошло в Беловежской пуще, и никак не мог успокоиться.

«Горбачёв  не понимал, что, предоставив большую свободу республикам, подбросил дровишки в костёр сепаратизма. Вскоре парад суверенитетов принимал лично Борис Николаевич Ельцин.

В России поначалу почувствовали ветер перемен, свободу. Но всё дело было в том, что свобода уже была, а  правил, как ею пользоваться, ещё не было. Отсутствие правил увеличивало количество свободы.

В городах неожиданно появилось огромное количество несчастных, роющихся в мусорных жбанах, в одночасье лишившихся крова и ставших лицами без определенного места жительства.

Страна превратилась в огромный рынок. Торговали все и всем. Спекулянтов величали коммерсантами.

Когда никаких правил не было, создавалось ощущение, что вроде ничего и не нарушаешь, и, кроме десяти заповедей, ничего тебя не интересует. Но у людей всё же была надежда и вера, что всё изменится, и мы будем жить в справедливой стране.

А Ельцин под влиянием молодых реформаторов привёл Россию к такому состоянию, какое в боксе называют нокдауном». 

Андрей Андреевич не успел додумать. Приехала бригада скорой помощи.

После обследования пожилая безразмерная врач, надевшая не первой свежести белый халат на пальто, связалась с подстанцией и вызвала кардиологическую бригаду.

– Почему же сразу не приехал кардиолог? Вам ведь по телефону сказали, что у старого человека боли в сердце? – с возмущением спросил Василий Андреевич, когда врач вышла из комнаты, чтобы помыть руки.

– Направление той или иной бригады решает или диспетчер, или ответственный врач подстанции. Мне передали адрес, и я приехала.

А  Андрей Андреевич после уколов, закрыл глаза и перед ним снова появился самоуверенный и честолюбивый Ельцин…

Его не устраивала зависимость от  «мягкотелого мечтателя», каким он считал Горбачёва. Тот же,  пытаясь остановить развал СССР, предложил проект нового Союзного договора. Его поддержал  Съезд народных депутатов. По этому договору   сохранялся Советский Союз  как федерация равноправных суверенных республик, в которой будут в полной мере обеспечиваться права и свободы человека любой национальности.

 Ельцин говорил, что лучшим устройством для России была бы конфедерация, а регионы делегировали власть в центр, а не центр делегировал её в регионы. И только таким способом мы сможет сохранить влияние на народы, населяющие Россию. 

Он отпустил вожжи и дал регионам столько свободы, «сколько они смогли переварить».

Улучшив момент, когда «мечтатель» отдыхал на южном берегу Крыма в Форосе, его соратники и «заклятые друзья» совершили переворот.

Собравшиеся в Беловежской пуще три руководителя республик (из пятнадцати!), объявили о том, что Союз Советских Социалистических республик тихо почил в бозе. Теперь все они – самостоятельные суверенные государства.

Могильщики не завидовали Герострату, который сжег храм, чтобы попасть в историю. Но, тоже попали в Историю, разрушив государство, которое не могли победить ни царские генералы, ни Гитлер, завоевавший всю Европу.

 Андрей Андреевич был потрясён тем, что стране, которая столько перетерпела, перенесла, так легко и быстро сломали хребет. Каждому руководителю республики хотелось стать полновластным хозяином пусть маленькой, но страны. Ведь существуют в мире маленькие страны, в которых правят короли!

Сколько после решения тех троих в Беловежской пуще было пролито крови, сколько выплакано слёз. Сколько сломанных судеб!

Советский Союз рухнул, похоронив под своими развалинами даже воспоминания о себе. Рушили памятники, как, впрочем, это же делали и большевики. Меняли названия городов, улиц. Переписывали Историю.

А когда, по мнению Ельцина, препятствием на  его пути стала Государственная Дума, не подчинившаяся указу прекратить свою деятельность, он… расстрелял её из пушек!

Вот такая у нас демократия!


Через полчаса приехала кардиологическая бригада скорой помощи. Доктор замерил артериальное давление, долго слушал сердце, потом снял кардиограмму.

– У вас нет старых кардиограмм? Мне бы сравнить… – спросил он у Елены Николаевны.

– Папа  в прошлом лётчик, генерал. Его история болезни находится в госпитале, – ответила она.

Доктор ненадолго задумался, потом  пригласил родственников выйти из комнаты.

– У больного обширный инфаркт. Но и транспортировать сейчас его опасно. Было бы неплохо, если бы вы смогли организовать стационар на дому. Нужно капать нитраты. И капают их очень медленно…

– Мы с мужем – врачи, – сказала Елена, – и сможем организовать всё дома. Свяжемся с кардиологом госпиталя, который будет сюда ежедневно приезжать, и делать коррекцию в назначениях.

Оставив у них кардиограмму и записанную на листке свою консультацию, доктор скорой помощи уехал.


После развала Советского Союза  жизнь для Андрея Андреевича потеряла смысл. Он навсегда попрощался с мечтой. Так и не смог построить страну свободных людей. Был убеждён, что с крушением Советского Союза началось то самое время назад, о котором  ему говорил Мясищев.  Понимал, что теперь во всём будут обвинять Россию, сталинский режим, словно они не поддерживали его. Будто на них не лежит их доля ответствен¬ности за всё, что творилось в стране.

Развал Советского Союза Андрей Андреевич воспринял, как крушение жизни, и он ушёл... Понимал, что умирает, что закончилось его время…

В его голове мелькали какие-то отрывки того, о чём он думал в последнее время. Вспомнились последние стихи Юлии Друниной:

…Ухожу, нету сил
Лишь издали
(Всё ж крещёная!)
Помолюсь
За таких вот, как вы,
За избранных
Удержать над обрывом Русь.
Но боюсь, что и вы бессильны,
Потому выбираю смерть.
Как летит под откос Россия,
Не могу, не хочу смотреть!

Реформаторы России хотели построить модель западной демократии…  Но к  этому ни народ, ни страна готовы не были. Привыкли ко лжи и полной зависимости от властей… Всё, как всегда: говорят одно, а делают другое…Это стало одной из  причин гибели советской системы…

 …Не вынесло всех этих потрясений и сердце старого лётчика. Накануне он уже чувствовал приближающийся финал и говорил сыну, что  всё время старался  лететь по жизни вперёд, а оказалось, что  летел не в ту сторону…

Василий позвонил в свою клинику и просил срочно привезти всё, что нужно для капельниц,  пытался отца успокоить, убеждал его, что то, что он делал, не имеет никакого отношения к тому, что происходит в стране.

– Ты испытывал самолёты. Делал всё, что мог, чтобы страна была сильной, выстояла в той страшной войне. Наконец, дол мне жизнь… Ты же не только лётчик. Ты – казак!

Но Андрей Андреевич его уже не слышал. Он  умер…


На похоронах было немного народа. Тех, кого он знал, с кем общался – давно не было в живых. Похоронили Героя Советского Союза, генерала-авиатора  на кладбище рядом с Ниной Васильевной. От аллеи славы он отказался при жизни. Просил похоронить рядом с женой. Сотрудники военкомата договорились с ближайшей воинской частью, и командир разрешил взять отделение и произвести салют их автоматов  трижды единичными выстрелами.

Поминали Андрея Андреевича на даче. Об этом позаботилась Галина Гавриловна.

Вечером после поминок она подошла к Василию и спросила:

– Андреичь! Теперича я вам не нужна?

– О чём вы говорите, Гавриловна?! Всё остаётся по-прежнему. А захотите, можете занять  комнату, в которой останавливались Коля и Соня. Вы давно у нас – член семьи. Как мы без вас? Не бросайте нас.

Галина Гавриловна была довольна. Она подошла к Василию и тихо произнесла:

– И я давно считаю себя вашей родственницей. У меня никого нет. Как я без вас? Спасибо, Андреич.


После похорон ночью и у Василия Андреевича появилась загрудинная боль. Стараясь не разбудить жену, он достал из аптечки нитроглицерин и бросил под язык, но боль не проходила. Покрутившись с полчаса, он всё же разбудил жену.

 Елена Николаевна позвонила  Алексею Никульшину, кардиологу, живущему неподалёку. Врач пришёл минут через пятнадцать, как обычно, с кардиографом и сумкой, аккуратно укомплектованной  всем необходимым для экстренной помощи.

Среднего роста, светловолосый, лет пятидесяти пяти. Он давно знал и Василия Андреевича, и Елену Николаевну. Уважал их. Были времена, когда и он обращался к ним за советом или помощью.

– Что у вас произошло?

– Боли в сердце, – ответила за Василия Андреевича Елена Николаевна.

Алексей Иванович прошёл в ванную мыть руки, потом внимательно прослушал сердце. Сделал кардиограмму, внимательно рассматривая её, спросил:

– Я так понимаю, в больницу вы не поедете?

– Правильно понимаете.

– Тогда дома нужно будет полежать не менее двух недель, прокапать нитраты и кое-что ещё. Я напишу.

Он написал список лекарств, которые нужно было купить, говоря:

– Недавно был в Словении. Там ни одного лекарства нельзя купить без рецепта врача. И порядок там совсем на наш не похожий. Сначала нужно попасть к своему врачу, выполняющему функцию диспетчера. Он даёт направление к специалистам. Правда, простенькие лекарства может выписать и он. Но очередь к нему огромная. У нас всё гораздо проще, и в аптеке сейчас многие лекарства можно приобрести без рецепта. Я думаю, Елена Николаевна сможет это сделать. Правда, стоить это будет недёшево, но ничего другого предложить не могу.

– Аптека у нас в доме. Сейчас и куплю, – кивнула Елена Николаевна. Потом взглянула на список лекарств и спросила:

– Может, добавить кофеин. У мужа, особенно вечером, сердечная слабость. Ему воздуха не хватает.

Алексей Иванович ответил не сразу.

 – Мне кажется, того, что я назначил, будет вполне достаточно. Только Василий Андреевич должен выдержать режим. Не менее двух недель – строгий постельный режим. Шутить с сердцем нельзя.

– Спасибо вам! Вы – наша палочка-выручалочка, врач от Бога. Не могу понять, чего вы ушли из больницы? Заведовали отделением.  Не жалеете?

Алексей Иванович взглянул на Елену Николаевну, и поморщился, как от зубной боли.

– У нас привыкли рейтинги выстраивать: врач от Бога, врач – не дай бог! Я, скорее, существо в рясе, но с рогами... Нет-нет, рога мои не связаны с поведением жены. Это рога дьявола, который не стесняется делать больно, чтобы спасти душу человека.

– Говорю искренне. Иначе бы к вам не обратилась, – сказала Елена Николаевна.

– Вы же знаете, что сегодня творится в медицине. Зарплаты – курам на смех. Причём, начальство смотрит на поборы с больных сквозь пальцы. Говорят о власти народа, но забывают уточнить – над кем эта власть. Впрочем, у них зарплаты вполне приличные, чего нельзя сказать о рядовых врачах, медицинских сёстрах, санитарках. Дошли до того, что сняли все надбавки за категорию, за вредность…

– Я знаю, что жизнь – это рай для грешников.

– Но я не хочу так жить. Сейчас белый халат поменяли на зелёную пижаму, на которой тёмных пятен не видно. Когда-то в институте у нас была газета «Пятна на белом халате», где публиковали фельетоны, карикатуры, фотографии тех, кто «пачкал белый халат». У нашего прошлого большое будущее.

– Раньше и клятву Гиппократа давали при получении диплома. Кто её сейчас знает?!

– И чем же ты занимаешься? – спросил Василий Андреевич.

– Работаю в медицинской Шарашке.

– В Шарашке?! – удивился Василий Андреевич. – Много лет назад мой отец был арестован и послан работать в КБ Туполева, которую тоже называли Шарашкой.

– А я в частном медицинском центре.

– Там разве не так, как в больнице?

– Везде по-разному. У нас не так. В регистратуре висит прейскурант. Я ничего у больного не прошу, не беру. И зарплата  в два раза больше, и чувствую себя человеком. Помогаю, чем могу, всем, кто ко мне записан на приём. А то, сколько он заплатил за посещение и процедуры – меня не интересует.

– А мне известны случаи, – сказала Елена Николаевна, – когда частные медицинские центры заманивают народ обещанием провести бесплатно профилактический осмотр с использованием современной диагностической аппаратуры и высококвалифицированными врачами. А когда к ним приходит доверчивый человек, пугают его, говорят об обнаруженных  у него заболеваниях и обирают, иногда и оперируя без показаний.

– Обыкновенные преступники и мошенники, – сказал Алексей Иванович. – Разве их можно называть врачами? Нередко под видом квалифицированного специалиста выступает фельдшер. Ничего нового. Но разве такое делается сегодня только в медицине? Диплом можно купить едва не в метро. А если есть бумажка – ты уже не букашка.

Алексей Иванович попрощался и ушёл, наотрез отказавшись  от гонорара.


– Я пойду в аптеку, а ты лежи, – сказала Елена Николаевна, вставая.

Она посмотрела список лекарств и грустно заметила, что ко всему этому ещё нужно купить капельницы, шприцы, физиологический раствор…

  – Хочу немного вздремнуть, – сказал Василий Андреевич, откинувшись на подушку.


            НИКОЛАЙ И СОНЯ У РОДИТЕЛЕЙ

После ухода из жизни Андрея Андреевича прошло четыре года. Николай и Соня при первой же возможности старались  приехать к родителям, которые продолжали жить на даче.

Несколько полноватый, Николай  сразу прошёл в кухню и передал Галине Гавриловне  сумки с продуктами, попросив мороженое сразу положить в морозильную камеру.

Василий Андреевич лежал на диване, ожидая, когда, наконец, дети зайдут в гостиную.

– Привет, сынок! Ты хорошо выглядишь. Как дети? – спросил он у вошедшего в комнату сына.

– У них другие проблемы. Лера мечтает стать актрисой. Тренирует память, учит стихи,  подолгу сидит перед зеркалом и строит рожицы.

– Ей ещё и пятнадцати нет. Не рано ли об этом думать? – улыбнулся Василий Андреевич. – А Серёга?

– Учится хорошо, увлечён медициной. Первый курс медицинского – ты же знаешь, сколько там зубрёжки: латынь, анатомия…

Вошла Соня. Подошла Елене Николаевне и поцеловала её. Спросила у Василия Андреевича.

– Как вы себя чувствуете?

–  Нормально. Просто вчера засиделся до поздней ночи. Вот и валяюсь. Выходной!  Иногда побаливает сердце.

– Бессердечным инфаркт не грозит, – сказала Елена Николаевна. – Тоже мне, герой нашёлся! Засиделся до поздней ночи! Никульшин же говорил, что при таких болях – строгий постельный режим.

– Врачи советуют,– сказала Соня, –  поддерживать отношения только с веселыми людьми,  чаще смеяться, окружать себя друзьями…

– Сонечка, всё это сам я когда-то советовал своим пациентам. Но возраст…

– Шестьдесят один, – это возраст?!  Дедушка жил до девяноста!

– Возраст, Сонечка, определяется не годами, а количеством потерянных  иллюзий...  Пишу воспоминания, а  это – признаки старости!

– У женщин признак старости – когда  косметика превращается в аптечку.

Соня присела рядом на стул и тихо сказала:

– До смерти нужно ещё дожить! Вы рано заговорили о старости! Помните, Фёдор Тютчев писал:

Когда дряхлеющие силы
Нам начинают изменять,
И мы должны, как старожилы,
Пришельцам новым место дать, –
Спаси тогда нас, добрый гений,
От малодушных укоризн,
От клеветы, от озлоблений
На изменяющую жизнь…

–  Здорово, – сказал Василий Андреевич.  – И как точно. «Спаси от клеветы, от озлоблений на изменяющую жизнь…».  А жизнь у нас меняется не по дням, а по часам.

– Что вы имеете в виду?

– Думаю о нашей стране, о том, как изменилась жизнь. Отец писал воспоминания. Вот и я пишу… и, знаешь: мне нравится. Вспоминаю молодость, я сам молодею…

– Это здорово,– сказала Соня. 

– Ты, Сонечка, конечно, права. Только всё это не просто.

 Василий Андреевич встал с дивана и прошёл к столу.

Николай занёс из кухни чайник, чашки. Елена Николаевна поставила на стол тарелку с оладьями, перетёртую с сахаром чёрную смородину.

– К вам, как только придёшь, сразу сажаете за стол, – сказал он. – А потом говорите, что я вес набрал. Пытаюсь сбросить, но ничего не получается.

– Конституция!– заметил Василий Андреевич. – Взгляни на Сонечку. Диет не придерживается, а формы у неё идеальные.

– Уж в чём-чём, а в формах твой папа разбирается, – откликнулась Елена Николаевна.

Василий Андреевич улыбнулся и прочитал давно знакомые стихи:

Поклонник женской красоты
Я не ханжа и не повеса.
И не теряю интереса
Вам, женщины, дарить цветы…

– Расскажите о внуках, – попросила Елена Николаевна. – Могли бы с ними приехать.

–  О чём ты, мама! У них свои проблемы. Я их тоже вижу не часто.

– Ты, Сонечка, его не отпускай,–  улыбнулась Елена Николаевна, – чтобы всегда у ноги ходил. Кобели. Их такими природа сделала. Унюхает течную суку, и лови его потом!

–  Я его держу на коротком поводке, –  улыбнулась  Соня.

– Садитесь пить чай, – попросила Елена Николаевна.

Она разлила чай, и попросила хотя бы сегодня меньше спорить на политические темы.

–  У папы сердце больное, – сказала она.

– Может, лечь в клинику? – спросил Николай.

– Вы за меня не решайте, где мне лечиться, – недовольно произнёс Василий Андреевич. – Ты, Сонечка, лучше расскажи, как вы живёте.

– Как все! Жизнь становится дороже. Многие стали репетиторством заниматься. Иные берут взятки, –  ответила Соня.

– Рыба гниёт с головы,– кивнул Василий Андреевич, –  но взять её за жабры некому.

– В такой стране живём, – сказал Николай.

– Можешь мне поверить, – возразил Василий Андреевич, – у них – то же самое. На мелочь не размениваются. Говорят, что у них лоббировать не запрещено… Ты лучше расскажи, что  делается в мире, сынок? Я слушаю радио, смотрю шоу по телевизору и мало что понимаю.

– Наше телевидение народ отвлекает от проблем.

– Оболванивает… – кивнул Василий Андреевич.

– Многие каналы на самофинансировании. Потому столько рекламы… Иной раз повторяют ролик по нескольку раз.

– Но они так убедительно говорят.

– Мамочка! Не думал, что ты такая внушаемая. Говорить они умеют.

–   Без веры жить нельзя!

– Почему же «без веры». Знаешь, как говорят: ошибается каждый. Признаёт ошибки мудрый. Просит прощения сильный. Человек, который не делает ошибок, как правило, вообще ничего не делает. И у них, несомненно, есть ошибки. Что-то, что задумали, не получилось, а что-то было ошибочным. Но в целом результирующая должна делать жизнь лучше. К сожалению, пока этого не видно. А говорить они умеют. Дейл Карнеги, автор книги «Как завоёвывать друзей и оказывать влияние на людей» умер в полном одиночестве. А как он был убедителен! К сожалению, у нас не наступило это время…

– И вряд ли наступит когда-нибудь, – подал голос Василий Андреевич. – Это и есть рай на земле.

Как обычно, после чаепития все уселись в гостиной поговорить обо всём и ни о чём.

– Что за страна у нас такая, – сказал Николай. – Догоняем, догоняем, и никак догнать не можем.  А красиво говорить умеют. Помните: «Всё для человека! Всё во имя человека!».

Живём в болоте. И счастье у нас не в том, что один за всех, а в том, что все – как один!

– Ну, начинается, – недовольно произнесла Елена Николаевна. – Говоришь, будто текст в телекамеру читаешь.

– Мамуля,– ответил Николай, – всё дело в том, что это и есть мои слова. Недавно об этом писал. А в камеру говорил наш диктор.

Ты же врач, папа, чего притих? Не можешь вылечить себя?

– Старею, – ответил Василий Андреевич.

–Не сдавайся раньше времени. Ты учил меня держать удар. Вот и ты его держи!

Василий Андреевич промолчал. Что он мог сказать? Чувствовал себя усталым и больным человеком.

Елена Николаевна, взяв спицы, принялась вязать безрукавку мужу. Ей не нравилось, что сын так говорит о своей Родине.

Через несколько минут спросила:

– Коля!  Не нужно говорить только о плохом. Когда-нибудь скажи и хорошее!

Василий Андреевич поддержать жену:

– Мама права. Реальность, ты, как журналист, должен освещать правдиво и не впадать в крайности.

– Но разве я лукавлю? Людям внушали, – произнёс Николай, – что знают путь к счастливому будущему. С трибуны съезда пообещали: «В 1980 году вы будете жить при коммунизме!» И всеми высмеиваемый лозунг пытались воплотить в жизнь, но люди этого не ощущали. Жизнь была полна неприятностей и неудобств.

– Но было же что-то и хорошее? Образование, здравоохранение, уверенность в завтрашнем дне, – сказала Елена Николаевна.

Николай взглянул на мать и громко произнёс.

– Это при оценке творчества писателя нельзя смешивать вопрос о его мировоззрении с произведениями, им написанными. Совесть нельзя потрогать, зато можно её прижать. Ну да! Перебрались из бараков в квартиры, купили «запорожцы». Но квартиры были в панельных пятиэтажках без лифта, с четырёхметровой кухонькой, с потолками, до которых можно было достать рукой. А машина – «консервная банка» с мотором там, где обычно багажник находится. И где тот коммунизм, при котором «всем по потребностям…»?

– Может, ты и прав. Только кричать зачем? – с улыбкой спросил Василий Андреевич.

– Как здесь не обижаться на коммунистов? Они же обещали! Мы должны жить лучше, чем на Западе. И вроде народ наш не ленился. Вкалывал.

– Мы ещё не доросли до рая на Земле. Не до-рос-ли!

– То, что на Западе живут лучше, теперь знают все.

– Есть простой способ стать богаче, – стараясь как-то изменить тональность разговора и сделать его легче, веселее, произнёс Василий Андреевич. – Нужно снизить свои потребности.

Но Николай на шутку отца не отреагировал.

– У большинства партийных функционеров не было никаких убеждений, – сказал он. – Говорить с людьми разучились. Они их боялись. Ни к какому светлому будущему никого вести не хотели. Да и не могли. Шутили же в народе: «Можно ли построить коммунизм в отдельно взятой стране? Ответ: Можно построить и уехать в другую страну».

А Елена Николаевна добавила:

– Большинство членов партии были недовольны Горбачёвым, но альтернативы никакой не предложили. А потом завопили и кричат до сих пор: «Нас предали!». Они сами себя предали. Дочь Брежнева умерла нищей в психиатрической больнице, глава Москвы Гришин умер в присутственном месте, где стоял в очереди за пособием.

– Моральный кризис общества самый страшный, – задумчиво сказал Николай. – Он страшнее кризиса экономического, политического. Это значит, что люди живут не по совести. Моральные традиции, завещанные нам, не соблюдаются. Люди живут, как урки, по понятиям. А наши правители давно живут в коммунизме, но не по закону, который должен быть обязательным для всех, а по понятиям. Такова наша реальность. С нею можно соглашаться или не соглашаться, но она такова и иной сегодня быть не может.

Василий Андреевич и Елена Николаевна понимали, что у сына «наболело». Информации у него больше, да и вращается он постоянно с теми, кто реально влияет на решения. Вот и выплескивает эмоции.

После небольшой паузы Василий Андреевич произнёс:

– Жизнь – как вождение велосипеда. Чтобы сохранить равновесие, ты должен двигаться, – говорил Альберт Эйнштейн.

Елена Николаевна продолжала вязать, совершенно не глядя на то, что делает. А Соня, как обычно, молчала.

– В девяностые годы, – сказал Николай, – в результате прекраснодушных лозунгов Горбачёва система стала давать сбои и постепенно развалилась. Наверх выбросило всякую муть и алкоголика, который обещал сделать жизнь людей лучше. Это был ещё один миф. Сколько их уже было! Группа негодяев захватила власть. Придуманная общественная модель и была содержанием прошлого столетия.

А потом устроили войну со своим народом, имеющим нахальство желать жить не по понятиям, а по законам…

Елена Николаевна прекратила вязать и внимательно посмотрела на сына.

– Что мы делаем лучше других, так это пьём водку, – заметила она. – Этого уже никто не скрывает. По телевизору только и делают, что обмывают радость, запивают горе… Причём все: чиновники и бизнесмены, менты и работяги… Все или пьют, или говорят пошлости.

– Почему? Ты не думала? – спросил Василий Андреевич.

– Может, боятся шутить по другому поводу. Куда проще говорить пошлость, чем критиковать порядки, – ответил Николай. – Но это наш народ, наша страна, и никуда от этого не деться. «Родину себе не выбирают!..»

– Мне неприятно слушать такое о нашем народе. Неужели мало примеров жертвенности, доброты? – вдруг произнесла Соня. – Наконец, христианские ценности…

Василий Андреевич понял, что на эту тему можно говорить бесконечно. Желая подвести итог спору, сказал:

– Наш принцип остаётся прежним, – произнёс Василий Андреевич. – Чужого нам не надо, но своё мы возьмем, чье бы оно ни было.

– Но я надеюсь, такого уже у нас никогда не повторится, – тихо произнесла Соня.

Василий Андреевич с улыбкой взглянул на неё.

– Блажен, кто верует…

– Всё, хватит об этом. Может, расскажешь, Коля, что-нибудь смешное? – сказала Елена Николаевна.

– Не хотелось бы сразу говорить о своей зарплате.

– Наши правители, к сожалению, о демократии лишь говорят, – заметила Соня.

– Демократия – такой же миф, как и коммунизм, – скептически заметил Николай.

– Мне кажется, что до демократии мы должны дорасти. Её нельзя насадить силой, законами, – сказала Елена Николаевна. –Люди  боятся власти.

– Всё время говорят, что денег не хватает – сказал Василий Андреевич.

–  Ты сравни зарплаты депутатов и врачей, – сказала Елена Николаевна. – Надо уменьшить разрыв в зарплатах.

– Это мало что даст, – возразил Николай. – Денег всегда мало. Есть квартира – хотят иметь их несколько и в разных странах. Есть катер – хотят яхту.

– И что: скажешь, Президент всего этого не видит?

– Видит, но сделать мало что может. Нужно менять менталитет, а на это потребуется при напряжённой работе не одно десятилетие.

– А эффект мы увидим через два-три поколения, – произнёс Василий Андреевич. – Если говорить в терминологии библейских мифов, то из Египта мы вышли несколько лет назад и ходим по пустыне без каких-либо видимых результатов. Нам ещё долго ходить. Нужно возродить промышленность…

– Но денег нет…

– Потому и пользуемся инвестициями частного капитала, – сказал Николай. – А здесь и правила игры иные.

– А ещё нужно помириться с соседями. Но для этого нужно и нам идти на уступки, – заметила Елена Николаевна.

– Мы этого делать не умеем.

– Когда прижмёт – научимся, – сказал Василий Андреевич. – Важно при этом не потерять себя.

– Мы со всеми хотим жить мирно. С кем мы дружим, с кем ссоримся? – произнесла Елена Николаевна.

– Ссоримся с теми, кто знает нашу историю, – сказал Василий Андреевич. – Знаешь, как в старом одесском анекдоте: «Берта, я чувствую, что меня все ненавидят». – «Не драматизируй. Тебя ненавидят только те, кто знаком с тобой».

– Мы всегда считаем себя умнее других, поэтому постоянно оказываемся в дураках, – сказала Елена Николаевна. – Вечно мы говорим о политике, в которой мало что понимаем.

Николай встал и пошёл к двери, продолжая говорить:

– В мире ещё много грабель, на которые не ступала ещё наша нога. Но мы – огромная страна и знаем себе цену.

Василий Андреевич поморщился, как от зубной боли:

– Громкие слова! Мало знать себе цену – надо ещё пользоваться спросом. Но это уже философия… Хватит об этом. Что у вас дома?

– Что у нас может быть нового? Командировки не предвидятся.

– А я не понимаю, – сказала Елена Николаевна, – к чему при таком обнищании людей каждый день по всем программам показывают роскошную жизнь отдельных артистов или чиновников. А в это время иные вынуждены рыться в мусорных жбанах, врачи торгуют на рынке или таксуют.

– Наши олигархи свой бизнес имеют за рубежом, в оффшорных зонах…– заметил Василий Андреевич.

– Правильно. Они олигархи, а не олигофрены, – сказал Николай. Потом тихо добавил: – Меня больше интересует не прошлое, и даже не будущее, а настоящее. Ведь ничего не изменилось. Ни-че-го.

Он подошёл к книжному шкафу.

– Здесь у деда стояли когда-то материалы съездов.

Он нашёл доклад Сталина на XVI Съезде ВКП(б) 27 июня 1930 года и стал зачитывать отдельные выдержки:

– «...Теперь – экономический кризис почти во всех промышленных странах… разоряя целые группы служащих и фермеров и обрекая на снижение уровня жизни… Не может быть никакого сомнения, что в связи с развивающимся кризисом борьба за рынки сбыта, за сырьё, за вывоз капитала будет усиливаться… Вполне понятно, что «проекты разоружения» проваливаются в пропасть, а конференции по сокращению вооружений превращаются в конференции по обновлению и расширению вооружений… Это значит, что опасность войны будет нарастать ускоренным темпом…»

С тех пор прошло столько лет, а в мире ничего не изменилось…

В телевизоре Галкин пытался острить, говоря разными голосами, а Хазанов снова показывал попугая в кольце. Зрители наперёд знали, что скажет и сделает артист через мгновенье, и всё же это было лучше, чем современные шуточки «ниже пояса» типа: «Ничто так не украшает женщину, как временное отсутствие мужа…», или «Когда в семье только один муж, он вырастает эгоистом…»

– Мы медленно, но верно идём к гибели нашей цивилизации, – твёрдо произнёс Василий Андреевич. – Правда, может, так и должно быть. Ведь и до нас были цивилизации. А что мы о них знаем? Что осталось после них? Пыль…

– Может, генная память, – высказала предположение Елена Николаевна.

– Ты только представь: жизнь на планете сейчас зависит от одного сумасшедшего, который, если ему взбредёт в голову, может нажать красную кнопку. И всё. Никто не выживет. Ни в убежищах, ни в пещерах, ни в горах или в песках пустынь. На миллионы лет Земля превратится в мёртвую планету. Ночь, рябь воды уступят место холодной зиме и многолетней ночи.

– А потом… всё повторится сначала, – сказала Елена Николаевна. – Так и крутится колесо Истории… Но это не будет простым повторением циклов жизни. Вселенная тоже развивается.

 Елена Николаевна встала с дивана и выключила телевизор.

– Ну да! – сказала она. – У нас хватает денег на войну, но не хватает на лечение детей. Стыдно!

– Об этом мы поговорим в следующий раз,– сказал Василий Андреевич. – Устал и я. Хочу прилечь.

Николай и Соня обняли и поцеловали родителей, взяли пакет с вкусностями, приготовленный Еленой, и ушли, а Василий Андреевич прошёл в спальню и лег в кровать. Но долго ещё не мог уснуть....


                ПРОЗА ЖИЗНИ

Вот уже несколько лет, по примеру своего отца, Василий Андреевич писал «Воспоминания о времени и о себе». Делал это не для того, чтобы опубликовать свои мемуары, и даже не для того, чтобы когда-нибудь прочитали дети или внуки.  Он считал, что это позволяет ему оглянуться и поразмышлять над тем, что было и что происходит, о своих удачах и неудачах. Как-то в разговоре с женой, он высказал мысль, что его воспоминания – своеобразная исповедь, тайну которой он доверяет только бумаге.

– Не рано ли ты взялся мемуары писать? – спросила Елена Николаевна, –  Тебе только шестьдесят пять лет. Желание исповедоваться и получить оценку и совет – естественно. От бумаги ты не ждёшь на одобрения, ни порицания, ни, тем более, совета.

– Почему? – возразил он, – просто, роль эту я поручил своей Совести.  Она и без моих воспоминаний часто даёт о себе знать. Хвалит редко. Чаще ругает, и, как правило, я с нею соглашаюсь и стараюсь изменить поведение, впредь не повторять то, за что она меня ругает. И ругает она меня так, что я теряю сон и сильно переживаю.

Елена Николаевна с обидой в голосе проговорила:

– Теперь я понимаю, почему даже мне ты не даёшь читать свои воспоминания. Но я – не Совесть. Я – это ты, и ты боишься, чтобы и я страдала, переживала. А я, признаюсь, испытывала искушение взять твою тетрадь и почитать.

– И что? Читала?

– Нет. Сдерживала себя. Уговаривала, что если ты захочешь мне что-то дать почитать или  чем-то поделиться, сделаешь это сам.

Василий Андреевич подошёл к жене и, поцеловав, тихо произнёс:

– Ты у меня самая умная, самая близкая и всё понимающая и родная. Ты – моя совесть, и я тебя очень люблю!

Пройдя в свой кабинет, он записал: «Искушение – вечная страсть, мучившая человека.  Страсть всегда было причиной и благородных, и преступных дел.  Но бывают времена, когда искушения, как эпидемия, поражают людей. Достаточно вспомнить «окаянные дни» у нас или «золотую лихорадку» в Америке. В такое время рушатся устои, традиции. Моральные ограничения исчезают. Люди становятся похожими на животных. И тогда  рекой льётся кровь, пылают хутора и станицы, гибнут старики, женщины, дети…

Такое обострение психоза бывает при любой революции. Было оно  в семнадцатом и в России. Но всегда эти зверства оправдывались красивыми словами, необходимостью  достичь светлой цели… Течение этого психоза бывает острым, быстро проходящим. Но, вероятно, бывает и хроническим. Может быть, искушение построить сильное и справедливое государство было у Сталина. Тогда, диагноз Бехтерева не так далёк от истины.

Впрочем, искушение может быть результатом воспитания, внушения, и тогда появляется некая разновидность этого психоза, которую сегодня называют фанатизмом…

Девяностые годы у нас –  время искушения, и от этого нам никуда не деться».

Василий Андреевич отложил тетрадь и подумал: «Отец поздно понял, что долго верил мифу о возможности построить рай на земле. Ругал себя за то, что оказался лёгковерным идиотом. Но был рад, что на излёте  всё же понял, прозрел. Он с горечью и обидой писал о том, что мечта его оказалась мифом, вера – обыкновенной глупостью. Так бывает, когда наступает отрезвление, прозрение. А ведь, сколько бед перетерпел, сколько раз рисковал жизнью!..

Понимаю, что всё это нужно было тем, кто рвался к власти. Но, ведь, им поверили, за ними шли толпы… и гибли, думая, что погибают не за миф.  Эту идею равенства и братства уже давно использовала церковь, и  все эти лозунги и действия  коммунистов – не что иное, как плагиат. Только, религии обещают рай после смерти, а коммунисты обещали его построить на земле, чтобы люди ещё при жизни жили в нём! Это была утопия чистой воды. В результате, они, сами того не желая, утопили всех, кто последовал за ними. Утопленников у утопистов хватало.

Они владели искусством убеждать людей, искушать перспективами. А при необходимости, безжалостно уничтожали всех, кто думал иначе и мешал им достичь намеченной цели».

Закрыв тетрадь, он вернулся в гостиную.

Было около восьми вечера.

Василий Андреевич посмотрел на жену. Она с интересом читала свой журнал.

– С возрастом я стал хуже переносить холод, – сказал он, включая Сплит-систему. – Не люблю кутаться.

– Чему удивляться, – ответила Елена Николаевна, не отрываясь от журнала, – канун Нового года! Последнего в этом столетии. 

Отложив журнал в сторону, с горечью сказала:

– Серьёзное научное издание превратили, бог знает во что. Раньше  никогда такого не печатали.  Здесь и прогнозы астрологов, и реклама противозачаточных средств, и советы малограмотных людей, которые организовали медицинские кооперативы и зазывают к себе всеми способами доверчивых людей, «зарабатывают бабло», как говорит Женя.

– Не было бы заблуждений, – откликнулся Василий Андреевич, – не было бы открытий. Поэтому я вполне терпимо отношусь к практикам травников и знахарей, астрологов и экстрасенсов… Лишь бы они не затягивает начало своего лечения.  Важно соблюдать принцип: «Не навреди!».  Деньги всегда давали свободу выбора заблуждений.

– Нет, ты только послушай, – воскликнула Елена Николаевна…

– Я надеюсь, не стихи про многоликого Гаврилу,– откликнулся Василий Андреевич. – Что же они такое рекомендуют?

– Под рубрикой «Советы психолога» рекомендуют не жить вместе с детьми или внуками.

– Кто с этим спорит?   Проблемы отцов и детей всегда существовали, и существовать будет.  Может, этим рекомендациям и следует Женька? Иные проповедуют принцип «Чем дальше, тем ближе». И не всегда этот принцип так уж глуп.

Елена Николаевна  отложила журнал.

– Говорят, что хорошо иметь  хобби, чаще смеяться по любому поводу…

– Тогда сразу повезут в психушку, – сказал Василий Андреевич. – Забыл этот психолог, что «смех без причины – признак дурачины». И это публикуют в серьёзном научном журнале!

– Пытаются выжить. Тиражи упали. Обнищал народ. К тому же всё можно найти в Интернете. Потому они публикуют рекламу. Но я не могу привыкнуть к этому.

– Расслоение общества. Упал престиж учёного, врача, педагога, инженера, конструктора… Иные получают миллионы, а другие вынуждены  вкалывать за копейки!

– Ты никогда никому не завидовал... – сказала Елена Николаевна.

– А я и не завидую. Просто говорю о поляризации общества. А жуликов всегда и в любой стране достаточно. Они были, есть и будут.

– Но средняя зарплата по стране…

– Как средняя температура больных в больнице... Капитализм! Ты знаешь, какая пенсия у нашей Гавриловны?!

Елена Николаевна промолчала. Что говорить?! Уже столько раз всё это обсуждалось.

Она снова открыла журнал и стала читать, а Василий Андреевич откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.

Но через несколько минут Елена Николаевна вновь воскликнула:

– Вася, послушай! Оказывается, профессор Гарвардского университета Джордж Черч и его коллеги создали методику, по которой можно «редактировать геном», то есть, изменять ДНК!

– Это как? – удивился Василий Андреевич.

– Методика основана на системе иммунитета бактерий, с помощью которой те защищаются от вирусов. С её помощью удаляют вредную мутацию, изменяют молекулу ДНК.

– Тогда становится реальностью лечение многих врождённых заболеваний, например, лейкемию, гемофилию… Фантастика, – поразился Василий Андреевич. – Раньше говорили, что ДНК – лучше, чем отпечатки пальцев, может идентифицировать человека. Теперь её можно изменить! Чудеса!

– Конечно! Некоторые частные клиники в США за большие деньги изменяют ДНК преступников, что позволяет им скрыться от правосудия…

– Это интересно, – резюмировал Василий Андреевич. – А ты возмущалась. Видишь, все же публикуют в твоём журнале и стоящие материалы. 

Он надел на себя дублёнку, шапку и вышел в сад. Всюду лежал белый и пушистый снег. Мороз и тишина. Из трубы соседнего дома шёл дым, и Василий Андреевич подумал, что Степан Матвеевич, видимо, топит баньку, чтобы к Новому году искупаться. «Каких только традиций нет у людей!».

Постояв минут десять, вернулся в дом.

– Леночка, ты пригласила Гавриловну к нам?

– Конечно. Я и подарок ей приготовила… Придёт к пяти. Говорит, что испечёт пирог к столу.

– Пирог, – это хорошо! 

– А ты звонил Евгению? Когда они приедут?

– Обещал – часам к семи.  Маша работает. Ну, какая работа тридцать первого декабря?! Но я рад за Женьку. Он всегда был везунчиком. Лысый микроцефал и хиляк – всегда пользовался успехом у женщин. 

–  Ты завидуешь?

– Чему? Сколько себя помню, у меня было всего три женщины, которых я любил…

– Три?! Я с ними знакома?

– Знакома. Это мама, ты и хирургия.

Елена Николаевна радостно улыбнулась, заметив, что к ним она его не ревнует. Потом спросила:

– Предупредил, что они у нас заночуют?

–  Предупредил.

Она сняла трубку телефона и набрала Валерию. Спросила, когда они приедут? Ведь нужно будет проводить старый, а уж потом встречать Новый год.

–Чего ты молчишь? – спросила Елена Николаевна, уже поняв, что она прийти не сможет.

– Ба! Ты же знаешь, что актёры в праздники работают. Это – особенности профессии. Какая разница. К тому же, мы с Олегом расстались. А я приеду к вам на старый Новый год…

Елена Николаевна какое-то время молчала. «Расстались… Не везёт внучке», – подумала она.

– А что за спектакль?

– Новогодняя сказка. Я играю лису.

– Тебе, Лерочка, роль эта подходит. Ты у нас лисичка! Хорошо. Будем тебя ждать в старый Новый год.

Положила трубку и сказала мужу:

– Лера работает. Знаешь же, что у них делается в новогодние дни. Обещала  поехать к нам на старый Новый год.

– Это только у нас бывает «старый Новый», – сказал Василий Андреевич. 


Елена Николаевна не хотела рассказывать мужу о том, что не всё благополучно у внучки. Её Олег поначалу красиво ухаживал. Остроумная, прекрасной внешности, она с первых же репетиций привлекла внимание молодого режиссёра.

Режим работы был обычным для театра: утром с 10 до 14, и вечером с 19 до 22. Олег несколько раз приглашал Валерию в кафе, и однажды ему удалось её соблазнить свежими пирожными, от которых она не могла отказаться.

– Есть у меня такой грех. Очень люблю сладости, – сказала Валерия. – От пирожных не могу отказаться.

– Без грехов душа цветёт, а тело вянет.

– Я слышала другой афоризм: Без любви в сердце любое достоинство человека превращается в его недостаток. Но сладости я люблю всем сердцем!

Через несколько дней Олег пригласил её пообедать в ближайшем ресторане. Она колебалась. «Никакой зарплаты у меня не хватит, если я буду в ресторанах обедать, – подумала Валерия. – С завтрашнего дня буду брать с собой термос, бутерброды…».

А Олег в ресторане вёл себя, как человек, часто здесь бывающий. Назвав официантку по имени, он попросил принести им  блюда, названия которых Валерия и не слышала. А вдогонку добавил:

– Милочка, и бутылочку белого полусладкого. Плитку шоколада и мою порцию коньяка.

Валерии не понравилось  ни его барское поведение, ни то, что  официантка знала «его порцию коньяка». Решила за себя заплатить самой.

Олег догадался, что  она чем-то недовольна.  Пытался объяснить:

– Мне нужно расслабиться. Я – играющий режиссёр. Вечером у меня главная роль. К тому же, убеждён, что алкоголь в малых дозах безвреден в любых количествах.

– Алкоголь не помогает найти ответ, – заметила она, подумав, что, в конце концов, это его дело. – Зато позволит тебе забыть вопрос.

Но Олег был настойчив. И через месяц стал говорить ей о любви.

– Ты же меня не знаешь, – вяло сопротивлялась Валерия. – У нас в труппе есть девушки более эффектные, красивые, с хорошим приданным.

– На вкус и на цвет… Мне не нравятся девушки, сексуально озабоченные, которые специально  сзади в юбке делают вырез, до прорези... Влюбляются не в красоту… Влюбляются в смех, вьющиеся волосы, ямочки на щеках, родинку над губой. А в красоту – нет. Красоту просто хотят…

Олег был интересным и весёлым парнем, прекрасно знающим литературу, историю искусства. Когда в перерывах они бродили по городу (от ресторанов она категорически отказалась), он мог бесконечно рассказывать разные театральные истории.

– Жизнь – как пьеса, – говорил он, придерживая её за руку. –  Не так важно – длинна ли она, как – хорошо ли сыграна. Жизнь имеет периоды. Золотое детство сменяет серебряная юность, затем следует бронзовая зрелость и медная старость. Цикл завершает ржавая железяка.

– А мы с тобой уже забронзовели? – улыбнулась Валерия.

– Нет. Мне кажется, что мы в серебряном периоде.

Он убедил её, что жить вместе дешевле. Через три месяца Валерия сказала ему, что согласна выйти за него замуж. Ей уже двадцать первый год. Так можно остаться и старой девой…  В том, что она беременна, ему не призналась.

Ей казалось, что он обрадовался её согласию жить вместе.  Весело заявив, что жизнь их только начинается, попросил по этому поводу «капнуть несколько капель». Но попросил пока об этом в театре особенно не распространяться.

– Я – молодой специалист. Два года, как после института окончил режиссёрские курсы. Ты меня должна понять…

– Я не собираюсь это афишировать, – сказала, несколько обиженная Валерия, – даже фамилию менять не буду. Но, у меня есть родители, деды и даже прадедушка! Наконец – брат. Мне не нужно свадебных нарядов и поездке по городу на лимузине. Но я не могу не отметить это событие. Скромно. Можно даже не в ресторане, а на даче у бабушки и дедушки…

– У вас и дача есть? – удивился Олег. – Кто твои предки?

– Познакомлю, сам увидишь.

Олег согласился, и Валерия переехала в квартиру, которую снимал Олег. Она была значительно ближе к театру, и состояла из большой комнаты с балконом, удобствами и кухней. Хозяин уехал в длительную командировку куда-то на Север, так что всё у молодых складывалось хорошо.

Но очень скоро она стала замечать, что Олег любит выпить «несколько капель, чтобы  расслабиться».

Валерия стала волноваться. «Неужели Олег – обыкновенный алкаш?», – подумала она. С улыбкой сказала:

–  Кто утром рано водку пьёт…

Олег  взял стоящую на столе бутылку «Московской», наполнил стакан до половины и, выпив, закончил строфу:

–  Тот никогда не устаёт!..   Ты, дорогая,  забыла, что у меня сегодня премьера. Играю Карабаса-Барабаса. Я уже был лягушкой, дворнягой, петухом…

– Эта роль тебе лучше других удаётся, – сказала Валерия и вышла из комнаты. 

В тот же день она пошла в женскую консультацию, получила направление в гинекологическое отделение районной больницы и сделала аборт.  Но от Олега скрыла причину своего недомогания и, по совету гинеколога, делала всё, чтобы снова не забеременеть.

Главный режиссёр театра разделил труппу на две части. Утренний спектакль ставили для детворы, а вечером играли для взрослых. Валерия была занята в вечернем спектакле, а Олег – в утреннем. Обычно он ждал, когда освободиться Валерия, и они вместе ехали домой. Но в тот день он не стал её ждать. Поехал домой, «пригубил несколько капель»,  лёг на диван и заснул.

Вечерний спектакль окончился часов в десять. Увидев, что её не ждут, собралась и пошла на метро.

Придя домой, Валерия увидела, что Олег пьян. Она помогла ему  раздеться и уложила в постель.

– Жизнь начинается... после пятидесяти, – бормотал Олег. – Я выпил два раза по пятьдесят. А что мне было делать? В холодильнике ничего нет. И денег у меня нет…

– Поспи. Утром поговорим, – сказала Валерия.

Олег со злостью взглянул на неё и неожиданно внятно произнёс:

– Что же ты за хозяйка, если не можешь накормить любимого мужчину?!

– А в холодильнике кастрюля с борщом, жаркое из кролика. Наконец, в морозилке сало лежит. Хлеб, масло, яйца есть. Мог бы себе яичницу сделать.

– Яичницу сделать?! Но у меня для этой самой штуки есть своя законная…

– Я тебе, слава Богу, ещё не жена!

– Кому нужна такая жена?!

Валерия поняла, что утром он будет плакать и просить прощение. Олег – алкоголик.

Выходя из спальни, сказала:

– Спи! Утром поговорим. Я докажу тебе, что есть те, кому я нужна. И это будет последнее, что я сделаю для тебя! 

Как и думала Валерия, Олег плакал и каялся, клялся, что в рот не возьмёт больше никакого алкоголя. Даже пиво пить не будет. Он умолял её простить его, но Валерия сделать этого не смогла и вернулась в квартиру, которую ещё недавно снимала.


В пять вечера приехали Николай и Соня. Потом пришла Гавриловна. Она испекла дома большой торт, пирог – «курник», нажарила пирожков. Ей пришлось дважды ходить к себе, но от помощи Николая или Сони категорически отказалась.

Вскоре приехали  Евгений с Марией. Елена отметила, что с тех пор, как она их видела, они помолодели.

– Живу в кредит, – ответил Евгений, помогая Марии снять шубу. – Утешает лишь то, что можно умереть, не вернув его.

Елена не поняла.

– Какой кредит? Ответственность переходит к твоему поручителю…

– Кредит у меня такой большой, – ответил Евгений, – но меня утешает, что я его никогда не верну. Умру раньше.

– Со студенческих лет у нас встреча Нового года всегда проходила в складчину, – сказала Маша, передавая вышедшему их встречать Василию сумку, в которой были бутылки с шампанским и какие-то вкусности.

Часов в девять позвонил Сергей и предупредил, что и они с Ольгой приедут  тринадцатого.

– Есть причины, о которых не хочу говорить по телефону.

Соня поняла: у них что-то случилось, и она обещала заехать к ним.

– Встанем поздно. Позавтракаем, и я приеду, – сказала она.

– Ничего страшного не случилось, – пытался успокоить мать Сергей.– Чего ты волнуешься?

– Будешь мамой, поймёшь, – ответила Соня.

– Я никогда не буду мамой. Ну, ладно! С наступающим вас! Отцу привет…


 




     7.   ВРЕМЯ НАЗАД


Истина разрушает столько заблуждений и ошибок, что все, кто живет неправдой, восстают и хотят убить истину. Прежде всего, они нападают на её носителя.

                О. Бальзак               
               
В том то и ужас жизни, что мы никогда   не чувствуем последствия наших поступков.       

                Эрих Мария Ремарк               


          НОВЫЙ ГОД – НОВЫЙ ПРЕЗИДЕНТ

  Новогодние праздники прошли без особых приключений. Проводили старый и встретили Новый год. Пили, как принято, шампанское, желали друг другу здоровья и долгих лет.

Мария была весёлой и интересной женщиной. Рассказывала анекдоты, и трогательно ухаживала за Евгением.

– Когда в прошлом году в августе я лежала в кардиологии, – рассказывала она, – как-то спросила доктора, могу ли закурить. Доктор, молодой мальчик, острил, с наигранным равнодушием ответил: «Если это ваше последнее желание…». Но я всё же покурила, когда он ушёл. В палате лежала одна. Открыла окно и выкурила сигарету. И, не поверите, пошла на поправку.  И доктор мой это тоже отметил.

– Но вы же знаете, что у нас  дороже здоровья только лечение, – сказал он.

Когда часы пробили двенадцать, слушали Президента, который  поздравил россиян с наступившим  Новым годом, и, после ожидаемых слов о том, что нам необходимо устранять недостатки наших достижений, вдруг объявил, что уходит, и обязанности Президента будет исполнять Владимир Путин.

После этих слов,  уже никто не думал отмечать Новый год. Все говорили о нём. Who is Putin?

– Кто такой? Откуда он взялся? Я о нём ничего не слышала, – почему-то с тревогой спрашивала Елена.

– Знаю, что из Петербурга. Работал с Собчаком, – ответил Евгений.

– А я слышал, что он – полковник ФСБ. Работал в Германии, – сказал Николай.

– Разведчик, что ли? – сказала Елена, поняв, что новогодний вечер превратится в обсуждение нового назначенца. – Кто только не руководил нашей страной. Адвокат, который за всю свою практику участвовал лишь в одном процессе и проиграл его. Недоучившийся священник, маразматик и инвалиды и мечтатели. Наконец, алкаш, считающий себя самым умным и решительным. А теперь на Олимпе оказался гэбешгтк. Потому и спрашиваю: Who is Putin? Впрочем, поживём – увидим. Двухтысячный год наступил. Что он нам принесёт?

– Ему  досталась  Россия, которую успел развалить и унизить его предшественник, – задумчиво сказал Василий Андреевич. – Демократия с элементами диктатуры. Затеял воевать со своим народом и сел в лужу на Кавказе. А сколько народа погибло! Но я очень надеюсь, что Путин будет хорошим руководителем. Нет,  тяжкая ему досталась доля… 

– Не будь на то Господней воли… и страха, что придётся держать ответ за содеянное, царь Борис не ушёл бы никогда, – произнёс Евгений. – Я что-то не помню, чтобы у нас кто-то уходил добровольно.

Потом по настоятельной просьбе Елены, выпили за то, чтобы России с этим «Мистером Икс» повезло. 

Яства следовали одно за другим. На столе появились маринованные грибочки и солёные огурчики, блюдо с горячим мясом, холодец, и, конечно же, салат-оливье…

Евгений выпил вино и  продолжил:

– Время уж очень тревожное. Такой слабой Россия не была никогда. Потому и гадаем:  что сделает этот, никому не известный полковник? Как говорит японская поговорка: «Не задерживай уходящего, не прогоняй пришедшего».

– Женя, не увлекайся вином! – тихо попросила его Мария. – Побереги своё здоровье.

– Машенька, – так же тихо ответил ей Евгений, – кто пьёт, тот не знает о вреде вина; кто не пьёт, тот не знает о его пользе. Но мы говорили о том наследстве, которое Ельцин оставил своему приемнику. Ушёл, передав приемнику страну, находящуюся  в тяжёлом положении. Промышленность, сельское хозяйство, армия – в тяжелейшем кризисе. Руководители в регионах почувствовали себя независимыми от центра князьками. Возникла опасность распада страны. После Первой чеченской войны, Россия была вынуждена предоставить суверенитет Ичкерии.

– Понимаю, – кивнула Мария Фёдоровна. – Пример этот заразителен…

– Этот маленький и гордый народ, – сказал Николай, – в течение пятидесяти лет уже пытались уничтожить в девятнадцатом веке. В двадцатом –  депортировали из родных мест на гибель. Вот и при Ельцине взялись за привычное дело. Они хотели жить по своим законам, верить в своего бога... Но он отказался разговаривать даже с президентом Ичкерии, генералом,  человеком, избранным народом. 

– А в Москве, наверное, фейерверки, гуляния, – сделала попытку изменить тему Елена. – И ночь сегодня такая тихая.

– И мороз до двадцати, – добавила Соня.

Все согласились, что новогодняя ночь в этом году необычно тихая и снежная.

В комнате стало тихо, словно все стали прислушиваться к этой тишине.

– А я не люблю тишину, – вдруг произнёс Евгений. – Раньше мой телефон накалялся от постоянных разговоров. А теперь я уже никому не нужен. Да и многих уже нет.  Кто ушёл из жизни, кто уехал на ПМЖ.  И я решил: доработаю в этом  году и уйду на пенсию. Буду книжки читать. Уезжать никуда не собираюсь…

После короткого молчания,  Василий, очнувшись от задумчивости, громко произнёс:

– Чеченская война вызвала камнепад. В бывших республиках, в разных местах России – науськанные рвущимися к власти князьками, возникли народные волнения. Центральная власть, не привыкшая решать проблемы мирным путём, делала это силовыми методами. Гибли люди, старики, женщины, дети… Сепаратисты зверствовали, понимая, что обречены. Были убеждены, что после смерти полетят прями в рай.

– Ничего принципиально нового… – пояснил Николай.

– Это тоже следствие преступного сговора трёх гробовщиков в Беловежской пуще, – произнёс Евгений.

– А пели: «Союз нерушимый республик свободных…», – сказала Соня, а Николай возразил ей:

– Союз разрушен, и заметьте: вопреки воле народов, высказавшихся на референдуме за его сохранение.

– Свободными республики не были, – добавила Мария. –Всё решалось в Москве.

– Точно, – поддержал Марию Василий. – В конце года наши плановики и другие чиновники от медицины, набрав чемоданы чёрной и красной икры, вяленых рыбцов и лещей, ехали в Москву решать вопросы…

– В том, что творится сегодня, – заметил Николай, –  виноват и Сталин, давно ушедший из жизни.

– Сейчас можно всё валить на него, – тут же отреагировал Евгений, убеждённый в том, что всё, что связано с его именем – преступно и плохо.

– Сын прав, – поддержал Николая Василий. – Это с его благословения были организованы национальные республики в стране, а страна превратилась в огромное лоскутное образование.

– Ну, сколько можно?! – воскликнула Елена. – Сегодня же Новый год! Расскажите лучше что-нибудь весёлое.

–  О чём говорить? – сказал Евгений. –  Машенька, права, – Если сложить моё тёмное прошлое с грядущим светлым будущим, получится серое настоящее.  Но я, действительно, кажется, опьянел.

– Но почему же у нас так? – неожиданно спросила Галина Гавриловна. – Вроде, и народ у нас работящий, и землёй нас Бог не обидел…

– Всё потому, – сказала Мария, – что люди, которые должны принимать лекарства, принимают законы.

– Но, Путин ещё не имеет того доверия народа, не обладает той властью, которой владел Ельцин,  – заметил Николай. – Волошин «рулит» в Администрации, Березовский –  командует Первым каналом, Гусинский – НТВ. А Президента окружают олигархи Вяхирев, Потанин, Дерипаска,  Ходорковский и другие, которые свяжут неопытного  Путина  по рукам и ногам.

Василий встал с кресла и  стал ходить по комнате. Он был возбуждён. Именно об этом думал последние дни.

– Это так, – согласился он. – Можно ещё добавить, что  ему по наследству досталась не только взбунтовавшаяся Чечня, а весь Кавказ, все восемьдесят девять губернаторов, имеющих огромную самостоятельность и не торопящиеся исполнять не только Законы, но и Указы.

– Путину нужно изменить ситуацию и стать полновластным хозяином, – подвёл итог Евгений.

– И сделает он это, – добавил Николай, – старым способом: будет укреплять вертикаль власти, добьётся, чтобы все боялись центральной власти. Чтобы власть его была реальной, осязаемой. И запугивать будет всех, кто может влиять на общественное мнение, кто обладает материальными возможностями для воздействия на людей. Поэтому, я думаю, очень скоро это почувствуют все олигархи. Те, кто ему поможет, –  будут в шоколаде. Те же, кто будет мешать, лезть в политику, не поддерживать власть, те повторят судьбу Троцкого, Бухарина и прочих. При этом попытается обуздать откровенное беззаконие. И, конечно, в первую очередь, будет укреплять силовые структуры, заигрывать с депутатским корпусом, судьями. Будет стараться увеличить рейтинг доверия. Ведь он пока лишь и.о. Президента. В марте выборы, и об этом он не может не думать.

– И как  же он  это будет делать? – спросила Мария.

– Мне кажется, первое, что он сделает, это вернёт Чечню в Россию. А это значит, что прольётся много крови. Но это никогда не останавливало правителей. Достаточно вспомнить Максимилиана Робеспьера или  Иосифа Сталина.

– Мне кажется, – решительно сказала Елена, – что мы отмечаем Новый год! А у вас, как только собираетесь вместе, и начинается: Сталин, Хрущёв, Горбачёв, Ельцин… Что, нет других тем?

– Совершенно верно, – воскликнула Мария. – Поговорите о нас, женщинах! Расскажите какой-нибудь анекдот. 

–   Девочки! Простите, Бога ради! Вы правы, – сказал Евгений. – Просто, информационный повод уж очень неожиданный и значимый. У нас словесный понос…

– Диагноз точен! – согласилась Елена. – Тебе бы, Женя, доктором быть. Вы друг на друга действуете, как слабительное…

– При этом,– улыбнулся Василий, весело взглянув на жену, – в мыслях запор...


В два ночи Гавриловна собралась идти домой. Её проводили Николай и Соня. Дорога была скользкой, и Николай старался поддерживать Гавриловну. Семидесятилетняя женщина не была похожа на старушку. Но с благодарностью уцепилась за руку Николая.

– Вот и встретили Новый год, – сказала она. – Только, что он нам принесёт? Вы говорили, что хозяин должен вселять страх, чтобы его слушали. Но у нас всё больше боятся не строгости, а грубости, издевательств. Мне довелось это  почувствовать, когда матушку мою  в 1952 году осенью арестовали за то, что из столовой, где она работала, вынесла домой недоеденные посетителями продукты. Потом из них она варила нам похлёбку. Мне было двадцать два, когда её арестовали. Я бросила учёбу и пошла работать в колхоз.  Но, честное слово, обиды на Сталина не держу. Ненавижу сволочей, которые издевались над бабами. Маманю мою  я больше не видела. Ей было всего сорок лет.

– Чего уж на него обижаться, когда его давно нет.

– У нас говорили, что обижаться и негодовать, Колюшка, это все равно, что выпить яд в надежде, что он убьет твоих врагов.  А вот и мой дом, – сказала Гавриловна. – Третий от вашего. Спасибо вам. И ещё раз с Новым годом. Давно не видела Лерочку, Серёжу. Соскучилась… Вы же стали моей семьёй. У меня с детства её не было.

Когда Николай с Соней вернулись, Евгений и Мария уже отдыхали. Прилёг и Василий. Встречала их Елена.

– Уже три часа. Идите спать…


Как и предсказывал Николай, в начале января резко обострилась ситуация на Кавказе. Потом этот этап войны стали называть Второй чеченской войной. В первых числах февраля наши войска освободили Грозный от сепаратистов.

Двадцать шестого марта  состоялись выборы Президента, на которых был избран Владимир Владимирович Путин.

В апреле  ратифицировали  договор,  предполагающий дальнейшее сокращение стратегических наступательных вооружений.

А в июне  был задержан Гусинский, которого Генеральная прокуратура подозревала в мошенничестве. А в конце года бежал из России и Березовский, у которого были не только коммерческие, но и политические амбиции.  Ходорковский в двухтысячном году был одним из богатейших людей России. Но, через пару лет и он лишился всего из-за политических амбиций и организации убийств всех, мешающих ему богатеть.

Но, большой бизнес – это всегда политика. И не понимать этого он не мог. Значит, он хорошо относился к тем бизнесменам, «которые умели делиться». Речь идёт о вкладе их в  осуществлении проектов, которые осуществлялись в стране. Всяческое вмешательство в политику им сразу же пресекалось. Особо настойчивых наказывал без всякого сожаления, понимая, что у каждого олигарха можно найти множество причин, по которым это можно сделать.

Василий отмечал, что прогноз сына был настолько точен, что не удивляться этому было нельзя.

А в августе в Баренцевом море потерпела катастрофу атомная подводная лодка «Курск».

Вот таким был первый год президентского срока Путина.


                ПУТЧ  НА УКРАИНЕ

Прошли годы. Январь 2014 года бал ветреным и морозным. Вот уже десять лет, как  Василий Андреевич и Елена Николаевна прекратили работать и безвыездно жили в своём доме в Подмосковье. Каждую субботу к ним приезжали Николай и Соня. Когда Николай был в командировке, приезжала Соня. Приезжали к ним и Лерочка с мужем и правнуком – Андрюшей, и Серёжа с Ольгой и правнучкой – Валечкой. Правда, внуки приезжали не часто, да и звонили редко. Но ни Василий Андреевич, ни Елена Николаевна на них не обижались. Понимали: они живут в другие времена, у них свои проблемы, заботы…

Первого февраля Василию Андреевичу исполнялось восемьдесят лет, и все готовились отметить достойно его юбилей. Николай с трудом уговорил главного редактора, мужчину, которого Николай мысленно называл «Мальчиком», так как ему едва исполнилось двадцать семь лет, чтобы командировку его перенесли с  января на десятое февраля.  Объяснил, что у отца юбилей, на котором он не может не быть. 

– Вы, Николай Васильевич, понимаете задачу, которую вам нужно будет решать?– говорил главный редактор популярной программы НТВ. – Видели, что делается на Украине, в Киеве?

– Пусть едет Григорьева. Опытный журналист, и оператор у неё хороший. Мне скоро пятьдесят девять лет. Неужели у нас нет помоложе?

– У неё ребёнок болеет. Юбилей, конечно, причина, но…

– Я могу поехать не раньше десятого…– твёрдо сказал Николай. – Думаю, за это время ничего там не произойдёт.

«Мальчик» с укором взглянул на Михайлова. Знал, что за много лет работы, он никогда не отказывался ни от каких командировок. Бывал в горячих точках: в Чечне, Афганистане, в Карабахе и Приднестровье. К тому же, его много раз приглашали на преподавательскую работу, но он никогда не подводил редакцию.

– Хорошо. Но не позже пятого февраля вы должны быть в Киеве.

– Десятого. И хотел бы уже оформить командировку и получить командировочные. Надеюсь, аккредитация у нас будет.

– А когда вы ехали без неё? И билеты купим, и гостиницу закажем. Ориентировочный срок командировки – месяц. Мы будем с вами на постоянной связи. И материалы вы сразу же будете пересылать. Всё у вас будет. Но материал мне нужен как можно скорее. Здесь важно быть первым. Кстати, сейчас нужно говорить не «на Украине», а «в Украине».

Янукович в ноябре 2013 года не подписал Соглашение об ассоциации с Евросоюзом. Это было причиной политического кризиса. А потом подразделения «Беркута» разогнали палаточный городок на Майдане Независимости, жестоко избив находившихся в нём участников акции протеста. Более тридцати человек были задержаны, что ещё больше обострило ситуацию.

Одни говорили о мирном протесте. Другие рассматривали Майдан,  как повод для начала «национальной революции». Этот, так называемый «Правый сектор», возглавляемый неким  Дмитрием Ярошем,  требует создания украинского национального государства. Так что, понимаете: послать туда я не могу неопытного журналиста. Не на курорт вас посылаю. Там события развиваются очень быстро, и если вы надолго задержитесь, можете приехать, когда всё закончится. Итак, пятого вы в Киеве.

Николай посмотрел на  редактора и согласился.

– Пусть нам возьмут билеты на седьмое…

«Мальчик»  улыбнулся.

– Где вы так торговаться научились?

– Жизнь заставила, – сказал Николай и встал.

– Предупреждаю: вы летите седьмого февраля первым рейсом, – произнёс Главный, привыкший, что последним слово должно быть его.


Первого февраля 2014 года  на даче Михайловых собралась родственники и друзья. Прислали поздравления директор института и коллеги, с кем работал. За эти годы ушла из жизни верный их помощник – Гавриловна, и всё организовывала Елена Николаевна и Соня.

Всё было, как всегда: ели, пили, говорили обо всём. Юбиляр сидел во главе стола и особой радости не проявлял.

– Ты чего такой кислый? – спросил Евгений.

– Доживёшь до моих лет, поймёшь, – ответил юбиляр.

– Я младше тебя на шесть месяцев. В августе тоже разменяю девятый десяток.

– В нашем возрасте нужно ещё дожить. Я больше, чем на неделю сейчас не планирую ничего. Месяц – это уж очень большой срок. Но до одиннадцатого августа постараюсь дожить!

– А как иначе?!

Николай рассказал о предстоящей командировке в Киев.

– Янукович никак не может решиться, с кем дружить: с Евросоюзом или с Россией, – сказал он. – Эта его нерешительность дорого обойдётся не только ему, но и Украине.

– Коля, – с упрёком сказала сыну Елена Николаевна, – я же просила: никаких разговоров о политике. Папе восемьдесят. Разве это не событие?

– Леночка! Пусть говорят, о чём хотят. Мы нигде не бываем. Телевизор в последнее время я не смотрю. Так что – пусть говорят, а я послушаю.

– Тебе не надоела эта словесная битва? В принципе, вы же думаете одинаково, но не можете прекратить эту бесконечную дискуссию.

– В споре рождается истина, – сказал Василий Андреевич.

– В споре она может быть и похоронена, – твёрдо сказала Елена Николаевна.

– Ты в Киеве был в тринадцатом году, – обратился Василий Андреевич к сыну, – и говорил, что первоначальные цели «Майдана» были тебе понятны… Вот к чему привёл их мирный «Майдан». 

– «Хотели как лучше, – как говорил Черномырдин, – а получилось, как всегда», – добавил Евгений Абрамович.

Николай был категоричен:

– На практике всё иначе. Послушайте и другую точку зрения. Ты, – обратился он к отцу, – старый врач. При диагностике заболевания рассматриваешь разные возможности. Без такого анализа поставить диагноз невозможно. Янукович пытался сидеть на двух стульях. Так и не решил, с кем дружить. Да и жуликом был… думал, всё сойдёт ему с рук.

– Но результатами «Майдана» воспользуются националисты, – сказал Евгений Абрамович.

– Между прочим, наш юбиляр родился в Одессе, – заметила Елена Николаевна.

– Дирижёром всего, что происходит и в Европе, и на Украине, являются США, – сказал Николай. –  Путин активно выступает за многополярный миропорядок.

– Никакого евроремонта после «евромайдана» уже не будет! – сказал Василий Андреевич. – Те, кто задумал этот бардак, радуются тому, что происходит. Сегодня уже открыто в камеру кричат рвущиеся к власти фашиствующие молодчики: «Москалив геть из правительства! Запретить занимать государственные должности русским!» Не понимают, что за этими призывами последует гражданская война!

Я недавно читал дневники Егора Аврамова, который с самого начала этого сумасшествия был в Киеве.

 Он достал тоненькую книжку, открыл заложенную страницу и прочитал:

«Люди, опомнитесь! По нашим улицам расползается толпа фашиствующих маргиналов, которым наша «оппозиция» уже не указ. Все видели, как пылал парадный вход стадиона «Динамо» и во что превратился портрет Лобановского. Все видели, во что превратился Крещатик и что эти вандалы сделали с брусчаткой Европейской площади. Сегодня они ловят «титушек» и милиционеров, а завтра будут отлавливать вас, ставить на колени, бить палками по спинам и заставлять кричать «Слава Украине! Героям слава!» и целовать портреты Бандеры и Шухевича, а также новых «фюреров» Майдана! И бесполезно потом будет потрясать своим украинским паспортом, вас будут бить не по паспорту, а по морде, просто потому, что вы коротко пострижены, говорите не с галицким акцентом или в чертах вашего лица есть что-то «жидовско-москальское».

Если не остановить их сегодня, то завтра они придут за вами, вломятся в ваши дома, нагадят в ваших парадных, сожгут ваши автомобили, цинично надругаются над вами и вашими близкими! И не говорите потом, что мы этого не знали!»   

Елена Николаевна взяла у мужа книжку.

– А украинские газеты захлёбываются от восторга, приветствуя то, что творится сейчас у них, – сказала, молчавшая до сих пор Соня. – Они понимают демократию в духе фашиствующих последышей Петлюры и Бандеры. Сколько предрассудков искоренили, а рассудка всё нет и нет.

– Для России и мира настанет новая геополитическая реальность, – сказал Николай. – Но во всём, что сейчас творится на Украине, обвинят нас. Им нужен образ врага.

– Ну да, по принципу: «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать…», – добавила Соня.

– Да. Только им Россию в тёмный лес не удастся поволочь, как это сделал волк с ягнёнком в басне Крылова.

– Уже давно идёт третья мировая война, – сказал Евгений после небольшой паузы. – Проведена информационная артиллерийская подготовка. Проводят  кибератаки на системы управления, банки, производства. Не стесняются в выражениях, лгут, обвиняя Россию во всём, в чём только могут. Оскорбляют, налагают санкции, окружают военными базами, пугают «учениями», новейшим вооружением. Считают, что владеют Истиной и все должны думать и делать, как думают и делают они. Говорят о свободе СМИ и закрывают наши представительства, или препятствуют работе наших корреспондентов. Говорят о свободной торговле, и налагают санкции по надуманным причинам.

– Вот я и говорю, – громко произнёс Василий Андреевич, – что в психушку нужно посадить весь мир! Все мы немножечко чокнутые. Обострение параноидной формы шизофрении опасно для окружающих. Необходимо вовремя надеть «смирительную рубашку» на буйного больного, применить шоковую терапию.  Иначе быть беде!

– Они ещё не понимают, – сказала Соня, обычно не участвующая в таких разговорах, – что их правда – не истина в последней инстанции. А драться друг с другом они будут не на жизнь, а на смерть…

 – А это кровь и смерть миллионов, – добавил Николай.

– Не понимают, дураки, что их правда – это обыкновенный фашизм. Так же начинал свою борьбу и Гитлер. 

После недолгого молчания Елена Николаевна произнесла:

– И у нас я многого не понимаю. Сегодня честный бизнес у нас невозможен. Крышуют и требуют взятки все – от налоговиков и таможенников, до милиции и судей… Мне знакомый жаловался на высокие налоги, снижение спроса на внутреннем рынке заставили его думать о закрытии бизнеса. А это – увольнение двух тысяч работников. Говорил, что у него несколько раз пытались «отжать», как он выразился, его бизнес. Причём, в этом участвовал… кто бы ты думала? – прокурор города. Такова C'est la vie.

Потом говорили о том, что творится сейчас в школах. Соня рассказала, что в этом году она была в приёмной комиссии их факультета.

– Вы представить не можете! Сегодня в школе  тренируют вставлять пропущенные буквы и ставить галочки. В итоге они не умеют, не только писать, но и читать: просьба прочесть коротенький отрывок из книги ставит их в тупик. Провалы в знаниях, не понимание того, когда происходит описанное действие… И при этом – ЕГЭ сдан на сто баллов!

Это ЕГЭ – намеренная диверсия и бессовестный обман в национальном масштабе. Мы продолжаем экспериментировать над людьми. Теперь и до детей добрались. За всё это мы будем расплачиваться, и харкать кровью…

Соня говорила так страстно, что все притихли. А Елена Николаевна спросила:

– И кому это нужно? Неужели там наверху этого не видят?

– Ещё Лев Толстой утверждал, что сила правительства держится на невежестве народа, и оно это знает, и потому всегда будет бороться с просвещением. А Сергей Капица говорил, что при таком образовании мы построим страну дураков. Ею легче управлять, но у неё нет будущего.  Потому и говорю, что мы бодро движемся не в будущее, а назад, в каменный век.  Вы же помните:

Какое небо голубое!
Мы не сторонники разбоя.
На дурака не нужен нож:
Ему с три короба наврёшь, –
И делай с ним что хошь…

Потом говорили о том, что сегодня многое в нашей жизни изменилось. Евгений Абрамович, как всегда, старался острить по любому поводу:

– Сегодня дороже здоровья только лечение. Частные клиники собрали у себя прекрасных врачей, но никакой пенсии не хватит, если тебе придётся к ним обращаться. И помните, желая Васе здоровья, мы желаем обнищание медикам!

– А лекарства! Цены выросли до неба, – поддержала его Елена Николаевна.

– А зачем ты ходишь в аптеки? – с улыбкой спросил Василий Андреевич. – Скольких больных погубили лекарства от всех болезней!

– Хочу быть здоровой и счастливой, – ответила Елена Николаевна.

– Кстати, такого сазана, конечно же, лучше не жарить, а фаршировать! – заметил Евгений Абрамович

– Скоро у тебя юбилей. Приедем и попробуем твою фаршированную рыбу, – улыбнулась Елена Николаевна.

– До юбилея нужно ещё дожить, – глубокомысленно проговорил Евгений Абрамович.

Когда разошлись гости, Василий Андреевич сел в своё кресло. Спать не хотелось. «Вот и дожил до девятого десятка. Трудно жить, когда не видишь перед собой то, во что можно верить», – подумал он, ещё не совсем понимая, не ощущая никаких перемен. С высоты прожитых лет он видел шестерёнки, которые крутили колесо Истории.

Елена Николаевна не заметила, как  была втянута в этот бесконечный разговор о том, что творилось в стране и чего можно ожидать.

– Либерализм в России не мог скомпрометировать себя, – заметила она, – так как его просто не было.  И двигаться мы должны не в сторону русского национализма,  а к политической и экономической свободе.

– Одно совершенно ясно, – сказал Василий Андреевич, –  любой национализм для многонациональной России губителен. Любая нетерпимость к другим религиям – недопустима…

– Путин говорит, что «женат на России» и ставит её интересы выше всего.

– Здесь нет ничего плохого, – сказал Василий Андреевич. – Что же должен желать своему народу президент, если не блага и счастья, своей стране?!

– Но разве можно сказать, что наш народ счастлив? – спросила Елена Николаевна. 

– Смотря, что ты вкладываешь в это понятие, –  ответил Василий Андреевич. – Счастье, когда ты здорова, и ничего не болит, когда близкие твои здоровы, и ты не одинока, когда  есть дом, в который хочется возвращаться. Когда на душе покой и сын вырос достойным человеком, есть друзья, которые тебя понимают. Когда ты кому-то нужна… Счастье  бывает разным…

В комнате было очень жарко. Василий Андреевич,  почувствовав, что ему не хватает воздуха, встал, приоткрыл окно, вернулся в кресло.

– У него такая нагрузка, что её трудно выдержать, – сказала Елена Николаевна. – Наступает  нервное истощение...

– Но, Путин, – сказал Василий Андреевич,  – мало поддаётся влиянию. Как мне кажется, он не стал марионеткой в чьих-то руках.

– Все люди находятся под влиянием друг у друга. Человек – существо общественное. Нельзя считать, что все люди марионетки. А если президент считает кого-то толковым, умным и пользуется его советами, – это тоже можно назвать влиянием?

– С точки зрения любого нормального лидера, вопрос о власти всегда является главным. И терпеть около себя людей, которые бы указывали ему, как управлять страной, какие проводить реформы, для него было абсолютно неприемлемо.

– Наверное, ты прав, – согласилась Елена Николаевна. – Он внимателен к чужому мнению, никогда не перебивает собеседника. У Путина  есть принципы и убеждения, – сказал Василий Андреевич, –  которые он не меняет. Но готов к компромиссам, если они не затрагивают принципиальных для страны вопросов. Он уверен в своей правоте, и это определяет нашу жизнь. Но, нужно понимать, что это – его правда. Есть и иные точки зрения, о которых мы не знаем.

–  Ты прав, но когда менялась ситуация, у него менялись приоритеты, – заметила Елена Николаевна.

– И это правильно, – согласно кивнул Василий Андреевич. – Путин изменился, потому что наступила совершенно другая жизнь. Изменил тактику, но суть его осталась прежней. Хуже, если было бы иначе. У него нет преклонения перед авторитетами. Он старался  не лезть на рожон, научился не ввязываться в игру, правил которой не знает. В молодости занимался борьбой, и это не могло не воспитать его характер.

– Может, ты и прав, –  ответила Елена Николаевна, – Систему писаных и неписаных правил он понимает хорошо. Но он допускает своим приближённым право жить не по закону, а по понятиям. Всемерно укрепляет полицию, судей, депутатов, потому что и у него есть страх, что его могут сместить. Всех влиятельных конкурентов он или посадил, или выдворил из страны. Это тебе никого не напоминает? И что изменилось? Я же говорила, что у нас демократия с тоталитарным уклоном.

–  Только Путин хорошо знает, – продолжил Василий Андреевич, – что влияние любого человека на ситуацию в стране, на политику, достаточно ничтожное. Мифы или легенды иногда начинают жить своей жизнью. Ему сегодня нет альтернативы, и сегодня именно он отвечает чаяниям россиян.

Елена Николаевна некоторое время молчала, размышляя над словами мужа. Потом заметила:

– Мне кажется, что оценивая вклад любого деятеля в развитие своей страны, нужно учитывать всё, что он сделал и хорошего, и плохого. И не сегодня, а через сто лет после его смерти.

– Ну да! – согласился Василий Андреевич. – Люди такого масштаба ставят перед собой цель и добиваются её.  Только, чем они отличаются от шахидов-смертников, фанатиков?! Сверхценная идея – один из признаков паранойи. С другой стороны, попытка судить итог жизни и деятельности человека – дело Бога! И нечего на себя брать Его функцию. По меньшей мере, это не скромно. А паранойей болел не Сталин, а всё наше общество. Оно было запугано им до такой степени, что люди боялись делиться друг с другом своими сомнениями, мыслями. Брат предавал брата. Куда это общество могло прийти?!

–  Все мы немножко параноики, – сказала Елена Николаевна и отошла от окна.  Мы сегодня будем спать?

– Никак не могу привыкнуть к мысли, что мне уже восемьдесят! – откликнулся Василий  Андреевич. –  И жизнь прожили мы, но не знаю, как ты, а я её не заметил. Промчалась, пронеслась… А сейчас время совершенно иное. Многого не понимаю, ещё больше – не знаю. Как там дела у Лерочки. Серёжа работает на полторы ставки. Купили квартиру на ипотеку. Влез в долговую яму. Чему радоваться. Оля у него – тихая спокойная девочка. Сколько они у нас были, я не помню, чтобы она что-то сказала по своей инициативе. И на вопросы отвечает коротко: «Да!» или «Нет!». 

– Комплексует, что она не имеет высшего образования. Чувствует себя здесь не совсем комфортно.

– Я не думала об этом. Значит, мы в этом виноваты. Но, посмотри на время. Идём спать!


Самолёт едва слышно коснулся земли и покатил по взлётно-посадочной полосе. В салоне раздались аплодисменты, а в иллюминаторе замелькали стоящие самолёты, какие-то строения, и через минуту появилось давно знакомое здание аэровокзала Бориспольского аэропорта, расположенного в двадцати километрах от восточного въезда в Киев.

Когда, наконец, самолёт остановился и к нему подкатил трап, а бортпроводница, открыв двери, пригласила пассажиров к выходу, Николай  взглянул на часы.  Было половина восьмого утра.

– Сейчас устроимся в гостинице, позавтракаем и… за работу. Я не хотел бы здесь задерживаться дольше недели.

– Вы, Николай Васильевич, всегда так говорите, – откликнулся  спортивного вида парень, снимая с полки сумку с аппаратурой. – А потом всё время находите причину и…   Я что-то не помню,  когда мы в командировке были меньше месяца.

– Надеюсь, в этот раз  мы справимся за неделю. Думаю, это моя последняя командировка, –  сказал Николай, вставая. – Давай, Володя, двигай к выходу.

После недолгого ожидания багажа, они вышли на привокзальную площадь, сели в такси и поехали в гостиницу, в которой им был забронирован номер.

По давно заведенному ими правилу, в машине не разговаривали.

Устроившись в гостинице и позавтракав в кафе, расположенном на их этаже, поехали на метро в центр, где, как думал Николай, «вся эта революция и происходит». 

На  площади Независимости, действительно, было много молодёжи. Собирались группами, что-то обсуждали, громко хохотали. 

Февраль по-украински называется Лютый. И, действительно, утро было морозным, и Николай пожалел, что не взял тёплые ботинки на меху, которые настойчиво советовала положить в сумку жена. Правда, шерстяные носки он надел, чему сейчас был рад.

Увидев  невдалеке иностранных журналистов, сказал своему оператору, чтобы и он повесил на себя бейджик.

Чуть дальше  на кузове грузовика  рослый мужик в чёрной папахе и полушубке и в валенках с мегафоном в руке громко на украинском языке к чему-то призывал  народ. Но оратора мало кто слушал, потому что было холодно, и молодёжь хотела двигаться. В стороне кто-то играл на гармошке, и вокруг гармониста молодые люди танцевали.

– Николай Васильевич? Это снимать?

– Володя! Чего спрашиваешь? Снимай! Всё снимай!

– Если это революция? – удивлялся Владимир, – я  бы тоже сейчас потанцевал вон с той «гарной дивчиной». Народ хочет изменить жизнь к лучшему. Бардак никому не нравится. А как донести до стоящих у власти свои обиды и предложения? В Раду их не пускают, в газетах не напечатают. Вот и вышли, в надежде, что их услышат.

– Ты, Володя, шутишь? – спросил Николай. – Или не видели их лозунгов?  Мне один мужчина рассказывал, что в прошлом году в начале декабря вооруженные палками, цепями и камнями какие-то парни пригнали погрузчик и пытались прорвать защищавших Администрацию милиционеров и солдат внутренних войск. Водитель погрузчика, правда, тогда не решился давить громадными колесами безоружных  людей. 

– Что же они хотели? – спросил Владимир ни на минуту не прекращая снимать происходящее.

– Требования Майдана были простыми и понятными. Народ требовал реально бороться с произволом властей, коррупцией. В лозунгах их было то же, что и сегодня: хотели в Евросоюз. Мужчина, с которым я беседовал, удивлялся, что протестующие не понимали, что никто там их не ждёт. Говорил, что этот Майдан разделил народ на тех, кто  за Евроинтеграцию. Другие считали этот путь гибельным для Украины…  К тому же, говорил мужчина, их президент никак не может решить, куда идти: на Запад или на Восток?

– Грамотный вам попался собеседник.

– Профессор из Харькова. Приехал на конференцию. Да и кто сегодня не говорит о политике? Он утверждал, что если бы исполнялся подписанный договор с Россией и Китаем, этой смуты бы не было.

– А что это за профессор, который так разбирается в политике?

– Сейчас каждый грузчик разбирается в политике. К тому же на Майдане незалежности проводят  по выходным еженедельные «народные вече». Просвещают. А профессор тот предупреждал, что Администрации президента нужны жертвы. Должна была пролиться кровь. Это бы им развязало руки. И что ты думаешь? Запылали на улице Грушевского  ларьки, машины. Бросали «коктейли Молотова».  По словам этого профессора, он едва смог ноги унести.

Они прошли к резиденции президента, и чем ближе они подходили, тем больше было народа. Все были возбуждены, что-то кричали.

Но, как и предсказывал профессор из Харькова, через три дня пролилась первая кровь. Провокаторы стреляли по толпе митингующих, чтобы была причина обвинить в этом власть.

Подойдя ближе к зданию Администрации, в толпе митингующих Николай заметил знакомого журналиста, с которым встречался на съезде в Москве. Звали его Миколой, что переводилось с украинского как Николай. Он был лет на десять моложе его. Но подходить к нему он не торопился. Хотел посмотреть, чью сторону его тёзка поддерживает. 

Но так случилось, что украинский журналист увидел их и подошёл, весело улыбаясь.

– Вы слышали? – спросил он, – американский посол Штанмайер предупредил, что применять насилие к демонстрантам нельзя!

– А чего вдруг он у вас командует? – спросил Николай. – Или он дирижирует этим оркестром?

– А мне кажется, что США дирижирует сводным оркестром всего мира. Вы видите только то, что хотите видеть! Посмотрите, какое настроение у людей! Поверьте мне – это – революция, и Янукович со своими сторонниками должен будет прогнуться, если не хочет быть сметён народным гневом.

Через несколько дней Николай убедился, что его тёзка был прав: Янукович уступил, «прогнулся» и отменил «антитеррористический закон». Не согласный с его решением премьер-министр Азаров сложил свои полномочия у, хлопнув дверью, ушёл. После этого  толпа  пошла штурмовать парламент, Верховную Раду, забросали центральный офис Партии регионов «коктейлями Молотова». Кто-то стрелял по толпе.

Николай и Владимир снимали происходящее. Погромщики убивали всех, кто выходил из здания. Заметив корреспондентов из России, прицельно стреляли в них, чтобы не было свидетелей.

Толпа отхлынула от пылающего здания. Крики, вопли. Люди пытались прыгать  со второго и даже с третьего этажа, но их тут же настигали погромщики и добивали… Кто стрелял, в кого метил, понять было трудно. Но в какой-то момент Николай оглянулся и увидел, что Владимир лежит на снегу, камера валяется в метре от него на снегу. Он подбежал к нему, и, увидев, что Владимир жив, попросил  какого-то парня вызвать Скорую помощь.

Им повезло: у парня была машина, и он, узнав, что они из России, согласился  раненого отвезти в ближайшую больницу.

Около трёх часов длилась операция. Ранение было тяжёлым. Пуля попала в живот.

К больному Николая пустили лишь на третий день.

Все эти дни Николай  по телефону информировал руководителя своего канала и о ранении оператора, и о том, что он не знает, как и когда его можно будет транспортировать домой. Рассказал, что очень много раненых, и конца этому сумасшествию пока не видно.

– Николай Васильевич, – обратился к нему руководитель программы, пославший его в командировку, – прошу задержаться там. Как только его можно будет транспортировать, мы пришлём к вам карету скорой помощи с медицинским работником… Пожалуйста! Я высылаю вам деньги… Нет-нет, это командировочные и суточные… Ваши материалы идут ежедневно в семичасовых новостях.

– Вы, Семён Михайлович,  не очень-то меняйте мой текст. Я убеждён, что за всем этим последует гражданская война. Говорил со многими совершенно разными людьми. Одни за Евроинтеграцию и прекращение общения с Россией. Другие  – убеждены, что этого нельзя делать. Но всё дело в том, что с одной стороны мы имеем нерешительного Януковича, а с другой – решительных молодых ребят, готовых на всё, ради достижения своей цели. А дирижирует этим оркестром Америка.

– Неужели их некому остановить? Ведь в распоряжении Януковича…

– Никого нет у него…

Двадцать первого февраля Янукович подписал соглашение об урегулировании кризиса,  в котором фактически, капитулировал перед бунтовщиками, и уехал из Киева.

В этот же день за раненым сотрудником из Москвы пришла машина Скорой помощи. Аккуратно уложив Владимира на носилки, фельдшер ввёл ему обезболивающие и снотворное средства. Николай сел в кабину рядом с водителем, и они тронулись в путь.

Николай предлагал переночевать в гостинице, и ехать ранним утром, но водитель  настойчиво убеждал его, что ночью на дорогах меньше транспорта. Дороги чисты от снега. Да и неизвестно, что будет завтра.

– Могут и границу закрыть, – говорил водитель, парень лет тридцати  в кожаной куртке на меху и в вязаной шерстяной шапочке. Николай  согласился, и ровно в шесть вечера они выехали из  больницы.  Дорога предстояла длинная.

 Уже в пути по радио сообщили, что Янукович «неконституционным образом самоустранился и обязанности президента Украины были возложены на нового председателя Верховной рады Александра Турчинова…

Так закончилась  командировка Николая в Киев.


А Василий Андреевич не знал, что сын вернулся из опасной командировки и успокаивал жену, требующую, чтобы он связался с телевизионным начальством и узнал что-нибудь о Николае.

– Слушаю! – подняв трубку, сказал Василий Андреевич.

– Папа! Я вернулся, – услышал он голос сына.

– Ты когда приехал?

– Сегодня ночью.

– Понимаю, что сейчас будешь занят, но приходите с Сонечкой в воскресенье к нам на обед. Очень хотелось бы повидаться. Услышать твой рассказ о том, что там происходит.

– Ты же смотришь телевизор…

– Я не очень доверяю тому, что говорят, – ответил Василий Андреевич. – Так вы придёте?

– Обязательно придём. Как ты? Как мама?

– Что в нашем возрасте может измениться? Ты же знаешь, что жизнь наша на десять процентов состоит из того, что с нами происходит, и на девяносто – из того, как мы на это реагируем. А как мы можем реагировать, когда ты уехал туда, где гибнут люди?! Волнуемся.

– И напрасно. Ты же мне всегда говорил, что искусство продлить жизнь – это искусство не сокращать её. Я был далеко от тех мест, где стреляли. Чего вы волнуетесь? Жизнь слишком коротка, чтобы не использовать её по назначению.

– Вот-вот. Но жизненный опыт – это сказки о собственной глупости. Я же всегда считал тебя умным человеком.  Мы с мамой ждём вас.


                ГРИМАСЫ СОВРЕМЕННОСТИ

Весна в том году была ранней. Зазеленела травка, зашелестели листочки на деревьях и кустарнике, а в голубом небе ярко светило солнце.

В свои годы Василий Андреевич и Елена Николаевна уже редко куда-то ходили. Их мир был ограничен дачным участком. Если нужно было купить продукты или лекарства, помогали дети или внуки. Иногда и он выходил в местный магазин за хлебом. Молоко, яйца, творог, сметану они покупали у соседей.

 Всё меньше осталось друзей. Размышляя об их «домашнем аресте», Василий Андреевич сказал жене:

– Мы с тобой стали не только «невыездными», но и «невыходными».

–У нас медицина рухнула, цены на лекарства заоблачные, – снова и снова жаловалась Елена Николаевна. – Люди в мусорных жбанах роются, всем миром собираем на лечение больных детей. Стыдно! А ты уверовал в Бога?

– Есть у меня старый друг. Он как-то мне говорил, что вероятно, это общечеловеческий закон. По его мнению, чем ближе к концу жизненного пути, тем чаще  люди обращаются к Богу. Пытаются  понять и оправдать своё назначение на земле, обрести веру в бессмертную жизнь души.

Пройдя, как он говорил, через атеизм молодых лет, он пришёл, в конце – концов, к библейским текстам и их гениальным толкователям.

– И стал верующим?

– Не знаю, как он, но вполне допускаю, что он мог искренне поверить в Бога. Он седьмой десяток разменял. Самое время замаливать грехи и думать о душе.

Кстати, Андрей Сахаров, как говорил он мне, был убеждён, что Вселенная и человеческая жизнь «без какого-то осмысляющего их начала, без источника духовной «теплоты», лежащего вне материи и её законов не-пред-ста-ви-ма».

– Может, и нам пора пересмотреть своё отношение  к религии? – спросила Елена Николаевна. – Это психологически оправдано. Рожнов говорил о психологической защите.

– К сожалению, понимая огромную роль религии в жизни общества, я не хочу и не могу себя обманывать. Остаюсь атеистом. Никогда не был «воинствующим». Верующим завидую, но не хочу себе лгать...


Николай с Соней приехали на своей новой машине, которую чаще водила Соня, что позволяло иногда Николаю выпить кофе с коньяком. Уж очень он привык к нему, но, к сожалению, не часто мог себе это позволить.

– Ты, сынок, совсем белым стал, – сказала Елена Николаевна, когда они вошли в дом. –  Не рано ли?

– А Соне я нравлюсь, – с улыбкой сказал Николай, целуя мать. – Скоро шестьдесят. Самое время сменить окраску.

– Мне ты нравишься любой. Только уж очень ты торопишься жить.

– А папа где? Или снова чувствует себя плохо?

– Нет. Ночью плохо спал, а под утро заснул. Не хотела будить. Сейчас он встанет. Ночью писал свои воспоминания.  Пытается предугадывать события. И знаешь, сынок: его прогнозы часто сбываются.

– Сколько его помню – он любил поговорить с Евгением Абрамовичем на темы, в которых совершенно не разбирался. Я что-то не помню, что бы он с таким же интересом беседовал с кем-то о медицине.

– Беседовал… Просто ты этого не слышал.

Николай передал матери сувениры, которые привёз из Киева, и уселся на диване. Слышно было, как отец прошёл в ванную и через несколько минут вошёл в гостиную.

После объятий и поцелуев все расположились в гостиной, и Николай рассказал о своей командировке в Киев.

 – Странно, – сказал он, – что вы не видели наших репортажей.

– Почему же? Что-то смотрели. Но, одно дело, что ты говорил в камеру, и другое – когда ты рассказываешь нам.

– Я в камеру говорю всё, о чём думаю, что вижу. Не лгу, – ответил Николай.

  – А ложь всему народу, сын, называют  политикой, – сказал Василий Андреевич. – В политике двойные стандарты – обычное дело. Они были, есть и будут. Поэтому, меня интересует твоё впечатление. Как случилось, что такие близкие народы…

– Один народ, – уточнила Елена Николаевна.

– Такие народы, – повторил Василий Андреевич, – рассорились?

Николай некоторое время молчал, думая, как бы  рассказать о том, что он видел, и не сильно напугать родителей. Тихо произнёс:

– Идёт третья мировая война. Информационная, экономическая, пропагандистская. Но в отличие от века двадцатого, сейчас есть возможность услышать разные точки зрения. Есть Интернет. Сегодня невозможно заглушить «Голоса», как это делали вчера. А в Киеве происходит то же самое, что происходило в Петербурге в октябре семнадцатого года. Точная копия…

В комнате стало тихо.

– Революция? – шёпотом спросила Елена Николаевна.

– Переворот, – ответил Николай. – Элементарно «отжали» власть, как у нас «отжимают» бизнес, собственность…

– Но большевики соблазнили народ лозунгами: «Мир!», «Равенство!», «Братство!»…

– И у них есть такие лозунги: «За Евроинтеграцию! Мы – Запад и хотим жить, как на Западе! Этому мешают москали, которые нас считают «младшими братьями», довели до голодомора, издевались и уничтожали  всех, кто им не нравился…». У них тоже научились лгать и соблазнять, – продолжал. –  А полуправда всегда кажется правдой, когда об этом говорят на всех каналах с утра до вечера. Разве не политика большевиков привела к страшному голоду?!

– Голод не был направлен непосредственно против украинцев или какого-нибудь другого народа. Он был и в России, как следствие необдуманных действий.

– Но он же был! Мне известны случаи, когда многодетные матери лишали еды самых слабеньких своих детей, чтобы их питание дать тем, кто имел шанс выжить.  Народ устал от коррупции чиновников. От беззакония. От убожества жизни. А ему говорят: «Потерпите, через несколько лет мы будем жить лучше, чем живёт Европа».

Один парень взобрался на кузов машины и кричал в мегафон: «Они говорят о единстве народов, а я не понимаю, что они имеют в виду? Братскую могилу?!».

Другой по-украински кричал: «Долой Януковича!  Построим наше национальное демократическое государство!».

И снова в комнате стало тихо. 

–  Память у меня, конечно, не такая, как у тебя, – сказал Василий Андреевич. – Но, помню, что мозг состоит в основном из воды и жира, и в нём больше синапсов, чем звезд в Млечном пути. И может он  принимать одиннадцать миллионов бит информации в секунду, но осознаёт лишь сорок. При этом не обрабатывает даже десяти процентов поступающей в него информации. А мы ещё удивляемся, что у нас иногда есть предчувствия, которые называют интуицией. Кстати, об этом же писал Иван Пригожин. Так это я к чему?

Он на мгновение замолчал, стараясь вспомнить, что хотел сказать. Потом  продолжил:

– Нужно тренировать извилины. А они у меня давно стали прямыми.

– Учёные ценили возможности роста, которые давала талантливым людям наука при социализме, – сказала Елена Николаевна. – Желание студентов стать учёными и инженерами росло у нас  астрономическими темпами.

– Сегодня звание ученого девальвировалось, – согласно кивнул Василий Андреевич. – Основной целью была защита диссертации, а не публикация статьи или решение научной проблемы. У нас получали зарплату не за выполнение конкретных исследований, а за звания и степень.

– Профанация, а не наука имеется у соискателей типа Зюганова и Жириновского, защитивших диссертации на основе докладов, – добавила  Елена Николаевна. – В 1991 году эту проблему решил фонд Сороса в западном стиле: учёный – это тот, кто за последние пять лет опубликовал не меньше трех статей в рецензируемых журналах.

– О чём мы говорим?! – сказала Соня. – Сегодня наша страна стала походить на рынок, где всё продаётся и покупается. Люди наши живут не по совести, и это страшно. Мир снова погружается в варварство, неуклонно движется к краху. Как безумцы, спорим в лодке, не замечая, что приближаемся к водопаду. И никуда от этого не деться. И страну нашу насилуют, а мы помешать этому не можем… Это и есть презентация конца света.

– Наша власть, –  сказал Николай, – это синтез уголовщины и политики. Дерьмо всегда всплывает на поверхность. Мы отстали на сотни лет. Живём в прошлом веке. И нагнать ушедшие вперёд народы ох, как не просто. Таковы реалии. Нам до неё – как до Луны!

– Мифы! – произнёс Василий Андреевич. – Без них жизнь общества невозможна… Нас убеждали, что живём в самой лучшей стране, «где так вольно дышит человек», который «проходит как хозяин…».  И все были счастливы.

– А я недавно читал иное мнение о том, в какой стране мы жили и живём. Многие разочаровываются в идеях капитализма, и считают величайшим грехом США «уничтожение Советского Союза».

Василий Андреевич достал тетрадь, в которой писал свои «Заветки» и сказал:

– Послушайте, что сказал Генри Киссинджера. Цитирую: «Современные люди имеют всё и в то же время не имеют ничего. Нас ничто не радует, мы не счастливы по-настоящему. Советский человек мог искренне радоваться таким простым вещам, как джинсы, туалетная бумага или сырокопченая колбаса, и потому жил полноценно, дышал полной грудью. Мы развратили его, открыли ему дверь в тот мир, где за яркой приманкой изобилия скрывались звериные законы капитализма, – говорил он. – У нас был только секс, а у них была любовь. У нас были только деньги, а у них была искренняя человеческая благодарность. И так во всём. Меня сложно назвать поклонником социализма, я западный человек с западным мышлением, но я считаю, что в Советском Союзе действительно рождался новый человек, можно сказать – homo soveticus. Этот человек был на ступень выше нас и мне жаль, что мы разрушили этот заповедник. Возможно, это наше величайшее преступление».

К сожалению, История не знает сослагательного наклонения, – продолжал Василий Андреевич. – Прошла наивность, и это явилось своеобразной предтечей сегодняшней ситуации.

– Сегодня национальная идея – это Владимир Владимирович Путин, – вдруг сказала Соня.  – Если честно – я тоже не вижу ему альтернативы. Мы живём в сложное время. Помните?

Ушла, как в бездну, целая эпоха
И времена другие наступили.
Но иногда, когда бывает плохо
Пою о том, как молоды мы были…

– Наверное, ты права, – сказала Елена Николаевна после небольшой паузы. – К сожалению, число фанатиков и умалишённых не уменьшается! Иные нелюди думают, что смогут отсидеться в своих бункерах и подземных городах. Не верят, не хотят верить, что победителей в той войне не будет!

– Время от времени мифы разоблачают, – сказал Николай. – Все неудачи  валят на Россию. Пытаются не только уничтожить памятники и сменить названия городов и улиц. Они хотят уничтожить память народа. А впереди, я думаю, – гражданская война, кровь и слёзы, сломанные судьбы… Короче: ничего хорошего я не вижу. 

– А, может, нынешние правители – смертники-шахиды, готовые погибнуть, но погубить жизнь на земле! – предположила Елена Николаевна. –  Может быть, это – их сверхценная идея?

Она встала, заметив:

– Но, хватит, как говорил Владимир Валерьевич Семёнов, разговоры разговаривать. Сегодня я вас угощу своими вкусностями. Правда, мы с папой в последнее время вечером пьём кефир или мацони, но сегодня я испекла пирог с вишнями!

– Ма! А откуда вишни. Март на дворе.

– В морозилке у нас много чего есть. Ужинать мы будем на кухне. Сонечка, пойдём, ты мне поможешь.


                ИСХОД

Сын Евгения Абрамовича Михаил позвонил Николаю и предложил встретиться.

Сказать, что они были друзьями, нельзя, но дружили их родители, и они с детских лет часто общались. Правда, учились в разных школах. Михаил, международный мастер спорта по шахматам, интересный собеседник, был младше Николая года на два, но тот всегда испытывал к нему тёплые чувства и с удовольствием согласился встретиться.

– Хорошо, что застал меня. Как ты живёшь? – спросил он.

– Верчусь, как белка в колесе. Чтобы как-то жить, нужно что-то иметь. А чтобы что-то иметь, нужно как-то жить.

– Понятно. Заходи ко мне, – сказал Николай. – Посидим. Выпьем кофе с коньячком. Я освобождаюсь часа в три.

– Нет. Давай, лучше в кафе на Старом Арбате.

Договорились о времени и месте встречи, и через пару часов уже  встретились в кафе. В зале было много свободных столиков, и они уселись у окна. Николай попросил знакомого официанта принести бутылочку сухого вина. Потом добавил:

– Принесите, пожалуйста, сыр, фрукты, а потом и кофе…

– Кофе, как всегда?

– Да. Два кофе, как всегда.

– И коньяк к нему?

– И коньяк к нему.

Николая здесь хорошо знали.

Когда официант принёс сыр, ананас, нарезанный ломтиками, виноград, клубнику, открыл бутылку белого сухого вина, Николай поднял бокал, чокнулся с Михаилом.

– За встречу, – сказал он и выпил вино, словно воду, утоляя жажду. А Михаил неторопливо смаковал каждый глоток. Потом, бросив ягодку винограда в рот, стал рассказывать о том, что отец его отказывается ехать к ним в Тольятти.

– Не знаю, что делать, – говорил Михаил. – Это сейчас папа такой живчик. Но недалеко время, когда ему потребуется реальная помощь, а у него здесь нет родственников. Мамины  живут на Украине…

– Сейчас принято говорить: «в Украине», – улыбнулся Николай.

– Кем принято? – отмахнулся Михаил. – Вот пусть тот, кто это принял, так и говорит. Я не знаю, что делать. Нанять кого-нибудь, чтобы присмотрел за папой? Во-первых, это будет стоить немало и нам не потянуть. А во-вторых, где ещё такого человека найдёшь? И папа у меня – человек непростой.

– Что об этом сейчас говорить? Когда ему нужна будет посторонняя помощь, вы с женой заберёте его к себе. Тогда он не будет сопротивляться.

– Он категорически отказывается куда-либо уезжать. Просит, когда это случится, чтобы его похоронили рядом с мамой…

Михаил достал сигареты, и хотел было закурить. Потом, взглянув на запрещающий знак, спрятал пачку в карман и продолжал:

– Отец мне часто говорил, что настало время, когда он может давать молодым хорошие советы, потому что уже не может служить плохим примером. Может позволить себе всё и поэтому ничего себе не позволяет.

– Нашим бы правителям придерживаться этого правила, – с улыбкой заметил Николай.

– Я ему говорил, что он имеет огромный опыт, пользуется авторитетом и мог бы заняться каким-нибудь делом, которое бы ему давало прибавку к его весьма скромной пенсии…

– О чём ты? Ему девятый десяток!

– В том-то и дело, что он не знает, куда себя деть. Пока чем-то занят, он живёт! А мне ответил, что много этим не заработает, а некролог испортит.

Николай, улыбнувшись, заметил, что Евгений Абрамович всегда был жизнелюбом и оптимистом.

 – Не помню, чтобы он когда-нибудь говорил о смерти. Его не покидало душевное равновесие. Он сохранил свою любовь, любопытство и желание жить. Узнаю Евгения Абрамовича! Он ещё о своей биографии думает!

– Не поверишь: любит ещё иногда побаловать себя хорошим вином. Когда я ему говорю, что возраст у него уже не тот и нужно беречь свою печень, он, улыбаясь, отвечает, что у него, как у Пегаса, – лошадиное здоровье! Что испытывает благодарность за то время, когда он полной грудью ощущал жизнь, любовь, счастье…

– Все старики вспоминают свою молодость как нечто прекрасное. Всё тогда было лучше.

– Отец всегда старался придерживаться своего понятия о порядочности, – добавил Михаил, – честности. Его представления не всегда совпадают с общепринятыми. Но он ни разу не изменял себе.

– Что ты мне рассказываешь о своём отце? – сказал Николай. – И я его знаю с детства. К тому же аспирантуру окончил у него. Он был руководителем моей диссертации.

Николай ещё не мог понять, чего вдруг Михаил попросил о встрече с ним. Не для того же, чтобы рассказать ему об отце!

– Он дорожит дружбой с твоими родителями, – сказал Михаил, – не теряет интереса к жизни, к дружбе, к общению. Но с сожалением отмечает, что находится в цейтноте и времени осталось у него не так уж много.

– Он и в молодые годы всегда куда-то торопился, хотел успеть… – кивнул Николай.

– Последнее время его что-то тревожит. Часто повторяет, что каждое поколение людей уникально, имеет своё мировоззрение, свою правду.

– Он говорил о смерти? – спросил Николай. – Боится?

– Не столько боится, сколько переживает, что принесёт боль близким, друзьям, всем, кого любит. В жизнь после смерти не верит. Часто мне читал стихи Омара Хайяма о том, что всё исчезнет, и со временем все мы превратимся в комочек глины.

– Ну что ж. Он, скорее всего, прав. Но после человека остаётся то, что он успел передать людям. И в этом его бессмертие, –заметил Николай, не понимая, зачем он был нужен Михаилу.

Они подняли бокалы и, чокнувшись, выпили за то, чтобы Евгений Абрамович ещё долго жил.

– Мама рассказывала, – вдруг сказал Михаил, изменяя тему разговора и отставив в сторону свой бокал, – что до войны в СССР антисемитизма не чувствовалось и он строго наказывался.

– Это-то ты к чему? – не понял Николай. – Коварство и подлость, так же, как и ненависть к евреям, неискоренимы. Я всё это знаю не хуже тебя. Но к чему об этом говорить? Твой отец уже в почтенном возрасте… Старость – это такое время, когда ты мало чего ждёшь от жизни.

–  Но отец говорит, что ему интересно жить. Он хочет узнать, что же будет дальше!

– Всё стареет. Всё изменяется: люди, понятия, мир. Появляются новые страны и народы, языки и мифы. Они всегда сопровождают нашу жизнь.

Николай никак не мог понять, для чего Михаил просил его о встрече? Не для этих же рассуждений!

А Михаил не решался сказать, что его тревожило. Ему казалось, что Николай может ему помочь разобраться в проблемах, возникших перед ним и его женой.

– Наши правители должны понимать, к чему может привести такое расслоение общества, – сказал Михаил. – Ты, например, знаешь, сколько получают у нас футболисты классных команд? Могу просветить: от двух до пяти с половиной миллионов евро в год. Это примерно триста пятьдесят миллионов рублей, то есть по тридцать миллионов в месяц! У нас говорят, что средняя по стране зарплата равна тридцати тысячам.

– Как средняя температура по больнице, – кивнул Николай. – В районах зарплата в десять тысяч считается нормальной.

Михаил очень хотел курить и предложил Николаю выйти в комнату, специально предназначенную для курения. В кафе народа почти не было, и здесь они были одни.

Закурили. А Михаил продолжил:

– Моя Белла последнее время увлеклась астрологией.

– Она бросила медицину?

– Нет. Только, на наших зарплатах прожить сложно. Вот она и придумала себе подработку. Прошла курсы. Платные, между прочим. Теперь говорит, что хочет ещё освоить гомеопатию и «Сибирское здоровье».

– Но всё это далеко от науки, – скептически заметил Николай. – Она бы ещё стала карточным шулером.

– Напрасно ты так. Астрология – это не просто учение о влиянии на нас далеких звёзд.

– Ну да! Это оккультизм чистой воды!

Михаил не отреагировал на его замечание.

–  Астрология, – сказал Михаил, –  говорит о влиянии на жизнь и судьбу человека небесных тел, показывает  зависимость частоты некоторых болезней и эпидемий от уровня солнечной активности. Звёзды влияют и на психику людей.

– С этим трудно спорить. Когда жарко, мозги плавятся, хочется в тень. Какая может быть активность психики?! – улыбнулся Николай.  – Но я убеждён: астрология связана с верой в судьбу.  Она перекладывает ответственность за собственные поступки на небесные светила. Неужели и ты веришь в эту ерунду?!

– Многие люди верят астрологическим прогнозам.

– Как же ты не понимаешь, что суть этого феномена заключается в том, что суеверные люди сами в своём уме подгоняют под астрологический прогноз события жизни, которая у каждого человека настолько многообразна и глубока, что всегда найдётся что-то, схожие с гороскопом. Разбился самолёт, в котором были пассажиры, родившиеся под самыми разными созвездиями, с самыми различными астрологическими прогнозами. Или близнецы, родившиеся практически одновременно, часто имеют совершенно разные судьбы.  Но ты же не об этом хотел со мной поговорить.

– Не для этого, – тихо сказал Михаил, и стал говорить. – А чтобы отвлечь народ от проблем – устраивают всякие шоу, спортивные и песенные.

– Ты говоришь словами моих родителей. Жизнь изменилась, система ценностей уже не та. Не ворчи. При ворчании, говорят, вырабатываются плохие химические вещества в организме, которые отравляют нас изнутри. Дольше всех живут благодушные старички.

– Кому нужен мой опыт, когда правила игры поменялись? Сегодня Интернет и технологии, о которых мы не могли даже мечтать. Мне приходилось играть с машиной, программу которой составляли лучшие шахматисты. Едва свёл партию к ничьей.

– Вот и я говорю: жизнь прекрасна, но удивительна, трудна и очень коротка.

Закончив курить, они вернулись к своему столику.

– Сегодня наукой доказано, что «Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова» – не что иное, как очередной миф, без которых жить человек не может, – продолжал  Михаил. – Отец в Бога он не верит, но считает, что люди должны во что-то верить. Без веры, надежды и любви жить нельзя.

– Без мифов жизнь человека невозможна.

– Я рос ни русским, ни евреем, – тихо продолжал Михаил. – Был никем. Всегда смущался… нет, правильнее сказать, стеснялся, когда у меня спрашивали мою национальность. Хотел быть таким, как все…

– В советское время всех людей уравняли в нищете и бесправии, и все тогда имели одинаковый затертый вид. По их логике, зачем человеку дворец или собственный дом, когда вполне можно жить в одной комнате. И как ощущать себя счастливым, когда столько несчастных рядом?

– Только так можно добиться равенства. Всем дворцов не хватит. Значит, у богатых нужно отобрать и поделить между теми, кто не имеет где жить. Равенство возможно только в нищете. Если не ошибаюсь, об этом писал ещё Бердяев…

– Не ошибаешься.

Николай вновь наполнил бокалы, а Михаил продолжал:

– Вспоминаю школьную форму и до тошноты одинаковые слова, рассуждения. Иметь иное мнение было нельзя. Ты становился «ненормальным», и тебе место было в психушке.

– Давай лучше выпьем, – предложил Николай, – чтобы у нас всё было хорошо!

Тост у Михаила не вызвал возражений.

Чокнулись. Выпили.

– Иной утверждает, что он русский, а там столько ещё намешано, – сказал Михаил.

– Национальность – это самоопределение. Раньше не было даже такого понятия, и если хотели узнать, какого рода и племени этот человек, его просто спрашивали! Я где-то читал, что спорили, кто Коперник по национальности. Это был глупый спор. В те времена не было четкого понятия о национальности. Михаил уже сам понимал, что уж слишком затянулась его артподготовка и пора переходить к тем вопросам, которые его волновали.

– Люди, которые говорят и дорожат чистотой крови, не понимают, что это скорее понятие культуры, чем генетики, – продолжал Николай и посмотрел на часы. Не для таких философских споров же Михаил пригласил его на встречу! – Все люди на Земле – родственники. Чистых национальностей нет. Род бы вымер. Современные ДНК-тесты позволяют искать родственников до десятого поколения. Дальше точность работы генетического теста низкая.

– Многим людям приятно считать, – кивнул Михаил, – что они чистые русские или немцы. И не важно, сколько процентов у тебя русской крови. Всё дело в самоидентификации. Израиль требует не генетическое доказательство того, что ты еврей. Сефарды от ашкеназов отличаются генетически. Первые фактически арабы. Вторые – европейцы.

– Все мы родственники, – старался подвести итог этому философскому разговору Николай. – Если мы желаем доказать родство с Наполеоном, мы его докажем. Кстати, знаешь ли ты, что Жуковский по национальности был турком? Мечников, Фет, Кюхельбекер – евреями. Герцен и Тютчев – немцами. Некрасов – поляком. Григорович – французом. Даль – датчанином. А Куприн писал своему другу: «Всякий еврей рождается с мессианской целью стать русским писателем».               

– Ты же только что говорил, что национальность – давно устаревшее определение, – сказал Михаил.

– Но мы говорили не об этом. Неужели ты серьёзно ощущал антисемитизм?

– Не очень понимаю, что значит «серьёзно ощущал». Это всегда было серьёзно и обидно. Но я хорошо понимаю, что правители наши евреев назначили врагами, чтобы обвинить их за свои неудачи. Многие деятели культуры были поражены этим вирусом антисемитизма.

– Короленко и Горький не были антисемитами! – ответил Николай. – А в апреле 1918 года на благотворительном концерте в Народном доме, в Петрограде, знаменитый Фёдор Шаляпин исполнил песню, которая через тридцать лет стала гимном Израиля!

– Шаляпин? – удивился Михаил.

– Да, да, Фёдор Шаляпин. Он знал и иврит и идиш. Мог давать концерты, полностью состоящие из еврейских песен. Его называли русским сионистом, так понятна и близка ему была идея возрождения Израиля. Именно они вместе со Станиславским фактически спасли от закрытия еврейский театр «Габима», который вскоре стал главным израильским театром. Шаляпина считают одним из создателей израильской оперы...

Михаил задумался ненадолго, а Николай продолжил:

– Человечество сегодня находится на перепутье. Глобализация сделала нас взаимозависимыми.

 – Это неустойчивая, взрывоопасная ситуация требует принятия срочных решений, – заметил Михаил.

– У тебя должна быть память хорошая. Помню, как ты меня и Володю Серёгина обыграл вслепую. Мы сидели с шахматами в одной комнате, а ты был в другой и без шахмат. Я всегда этому удивлялся.

– На память пока не жалуюсь. Но стихов знаю мало. И в политике не разбираюсь. Чего только не услышишь о событиях, например, на Украине. Народу внушали, что они кормят Россию. Даром дают хлеб, сало… При этом забыли, что получали дешёвый газ, многие товары из России совсем не по рыночным ценам.

Николай посмотрел на часы, потом взглянул на Михаила, и сказал:

–Люди шли на Майдан, чтобы выразить свой протест против коррупции, беспредела чиновников. Требовали ассоциации с Евросоюзом в надежде, что и у них будут высокие пенсии. И заживут они так же, как и европейцы. Не понимали, что были средством для достижения целей кукловодов. А потом заправилы пошли на провокации. Стреляли в толпу, пролили кровь. «Мирные митингующие» жгли покрышки и подожгли здание, в котором находились издательства журналов и Институт украинского языка. Пожарные машины к горящему зданию проехать не могли из-за баррикад. «Правый сектор» обещал организовать «кровавое крещенье». Разбушевавшиеся маргиналы жгли и крушили всё, что попадалось под руки. Короче, довели страну до гражданской войны.

Михаил не прерывал Николая, но сейчас ему было не до проблем Украины. Он думал о другом.

– Так в чём твоя проблема? – спросил Николай.

Михаил несколько смутился. Посмотрел на Николая, всё ещё не решаясь ему рассказать о своих проблемах.

– Мне сейчас не до рассуждений о судьбе человечества. Свои проблемы решить не могу,– сказал Михаил. – Мы с Беллой решили уехать в Израиль на ПМЖ.

Николай ожидал всего, но не такого решения Михаила.

– Но ты – гражданин России. Это  твоя Родина.

– Родина, – кивнул Михаил. – Только не мать, а мачеха. Я хотел бы гордиться ею, а не испытывать за неё боль и стыд. К сожалению, пока не всегда получается.

– Ты преувеличиваешь. Нам есть чем гордиться. И чего вам туда ехать? У них же всё с ног на голову. Читают справа налево. Работают в воскресенье. Национализма там тоже хватает.

А Михаил, понимая шутку Николая и оправившись от смущения, продолжил:

– Наша дочь, Ната, уже год как там живёт. Вышла замуж. Правда, работу ещё не нашла, но, говорит, там все проходят эту стадию.

– А вы с Беллой уже твёрдо решили уезжать?

– То, что уедем – решили твёрдо. Другое дело: когда поеду я. Пока жив папа, уехать не могу.

– Но сейчас к дочери в Израиль вы можете хоть каждый год летать. Проблем нет.

– Так, наверное, и будет.

– И чем же ты будешь заниматься? Дипломы наши там не признают. В твоём возрасте вряд ли найдёшь там работу.

– Это не проблема. Буду преподавать в школе игру в шахматы. Говорят, там в некоторых школах есть такой факультатив. Есть шанс. В крайнем случае, будем жить на пособие.

– Это если вам его дадут, – сказал Николай. – Вы давно это решили? Ну и новость! Нет, чтобы лучше соображать, нужно выпить.

Николай попросил официанта принести кофе и двести граммов коньяка.

– Ты же на машине? – удивился Михаил.

– А я её здесь оставлю. Редакция рядом, на Калининском проспекте. А вечером заберу или попрошу сына отогнать на стоянку.

– Серёжа уже и права имеет?

– И права имеет, и жену. Всё он имеет, кроме головы. У него защита на носу, а ему денег всё мало: совмещает на «скорой». Дома не бывает. Но не о нём сейчас речь. А как отец смотрит на ваши планы?

– В том-то и дело, что я ещё ему о них не говорил. Не знаю, как сказать.

Николай задумался. Что он мог сказать Михаилу? Конечно, родителям нужно жить рядом с детьми. Но мог ли он не пустить дочь? Чего её туда понесло? Уж точно не политические или какие-то национальные причины. Сколько он Соловейчиков знал, никогда не слышал об этом никаких разговоров, хотя помнил, как Мария Фёдоровна возмущалась антисемитизмом некоторых своих коллег.

«Может, Михаил и прав? – думал Николай. – Хочет жить в стране, в которой будет чувствовать себя иначе? На бытовом уровне антисемитизм был и будет всегда. В наш атомный век за совесть цена пятак. А после того, как рухнул Советский Союз, национализм получил дополнительный стимул…»

– Мы живём в мире, – сказал он, – не нами придуманном. Его, конечно, нужно стараться сделать лучше. Но для того, чтобы преуспеть в этом, должно пройти много времени. Я рос в семье врачей, а мама профессионально занималась генетикой. Что в тебе еврейского? Языка ты не знаешь. Думаешь на русском языке. Традиций еврейских не придерживаешься. Куда вас несёт?! Дочка там. Сейчас не проблема полететь в Израиль.

– Ты прав. Во мне мало еврейского. Но судьба у меня еврея. Не ты, а я испытал всю прелесть антисемитизма, презрения, пренебрежения здесь. Но не об этом речь.

–Это жизнь. Она не бывает идеальной. Пройдут годы, и ты поймёшь, что бросать родину – последнее дело. Везде хорошо, где нас нет. К тому же у вас на руках старый отец. Ему недолго осталось жить. Зачем же вы с Беллой жизнь его хотите укоротить? Вы не миллионеры. Жить будете на пособие. Ты не самый молодой. А медицинские дипломы наши там не котируются. Подтвердить же диплом совсем не просто. Нужно научиться читать и писать на иврите, сдать экзамен по специальности… Это вам нужно? Не проще ли каждый год летать на месяц к дочке в гости?

Михаил промолчал. Он уже жалел, что затеял этот разговор.

Официант принёс кофе и коньяк. Николай плеснул немного коньяка в горячий кофе. Михаил кофе пил без коньяка.

– Я часто думаю о том, что антисемитизм сегодня постепенно сменился дикой русофобией, – сказал Николай.

– Ты, конечно, прав: человек той национальности, кем он себя ощущает. На каком языке думает и говорит, каких традиций придерживается.

– Именно так, – сказал Николай. – Сегодня нельзя найти чистого француза, немца, русского или еврея. Ты только вспомни историю: Пётр Первый был женат на немке Екатерине Первой. Их дочь Анна вышла замуж на немца. Пётр Третий был женат на немке Екатерине Второй. Их сын Павел Первый на немке Марии Фёдоровне. Николай Первый был женат на немке Александре Фёдоровне. Александр Второй – на немке Марии Александровне. Так сколько русской крови у наших царей? Говорим и думаем мы по-русски.

– Да! И традиций я никаких не соблюдаю. Но ощущаю себя евреем.

Николай грустно взглянул  в глаза Михаилу и честно признался, что не знает, что ему сказать относительно их желания уехать в Израиль.

– В каждом из нас есть росток паранойи, – сказал он. – Главное, его не поливать. Не понимаю, на что вы надеетесь. Если не ошибаюсь, ты уже отметил своё пятидесятилетие.

– Год назад.

– И в этом возрасте ты надеешься там найти работу?

– Хотелось бы лично убедиться, что не в деньгах счастье.

– Рассчитываешь на пособие? Там хорошо живётся тем, кому и здесь жилось неплохо. А судя по всему, живёте вы небогато. У вас нет ни яхты, ни бассейна во дворе.

– Но мне говорили, что пособием обеспечиваются все евреи, которые приезжают в Израиль на постоянное жительство. Они же обещали!

– Может быть…

– Основа еврейского сознания – договор. Мы договорились, пожали руки – дело закрыто. Если они обещали давать пособие репатриантам – обязательно выполнят свои обещания. Но я же не о том просил у тебя совета, – сказал Михаил, понимая, что, видимо, напрасно надеялся на Николая. Он вряд ли что-то ему подскажет.

 – Жизнь так коротка, что ты едва успеешь её испортить. Одно совершенно точно я знаю: прежде чем вы уедете, ты должен обеспечить отцу достойный уход, когда ему он потребуется.

– В этом и проблема.

– Не решив её, ты не имеешь права уезжать, – твёрдо сказал Николай.

Потом, помолчав, добавил:

– Кстати, у тебя будут проблемы с языком. Или вы с Беллой его учите?

– Пока не учим. Но мы вполне прилично знаем английский. К тому же там треть населения говорит на русском языке. В этом проблемы не будет.

Николай разлил коньяк, поднял бокал и произнёс:

– Давай выпьем за то, чтобы у тебя никогда не было сожаления о том, что ты делаешь. Чтобы вам с Беллой повезло. Кстати, как там она?

– А это моя вторая проблема, – грустно сказал Михаил.

– Ты – шахматист и привык решать сложные задачи. А в чём проблема у Беллы?

– Её бабушка Ефросинья Никифоровна Кукушкина жила в Одессе, зарабатывала на жизнь, стирая бельё в еврейской семье. Её соблазнил глава семьи – Яков Моисеевич Гринберг. И бабушка родила её маму. В юности и она стирала бельё у Моисея Абрамовича Бергмана, от которого и родилась Белла. Моисей Абрамович оказался порядочным человеком и помогал материально Беллиной маме. Белла хорошо окончила школу и поступила в Одесский медицинский институт. Стала врачом. Познакомился я с нею, когда вместе учились в институте усовершенствования врачей.

 Её бабушка придерживалась всех еврейских религиозных законов. По субботам ничего не делала, читала Тору, ходила в синагогу. Ругала Беллу, когда та сказала ей, что Господь пригласил Моисея на Синайскую гору, чтобы передать Тору в интимной обстановке.

Ей повезло, что она родила Беллину маму не от законного мужа. Иначе бы их преследовали как членов семьи. Первый срок Якову Моисеевичу дали за троцкизм. Второй – за сионизм. С тех пор о нём никто ничего не слышал.

В голод они уехали из Одессы, сняли комнату во Врадиевке. Очень страдали от голода. Спасались кусочками хлеба с маленькими ломтиками сала, которые давали бабушке за работу. Тогда было уже не до кашрута и соблюдения традиций. Старушка всё время говорила, что надо радоваться каждому дню... Потом была война. Беллина бабушка с мамой никуда не эвакуировались. Они даже не знали, куда им бежать. Они по документам числились русскими, и их беда миновала.

Михаил замолчал. Молчал и Николай. Он пока ещё не мог понять, в чём же проблема Беллы.

– После войны они снова стали евреями, – продолжил свой рассказ Михаил. – Когда месяц назад Белла хотела узнать в еврейской общине, что нужно, чтобы уехать на постоянное место жительства в Израиль, её попросили доказать своё еврейство. Документов никаких Белла предоставить не могла, но подробно рассказала свою историю. Старик, принявший её в еврейской общине, долго думал, потом сказал, что нужно теперь, чтобы и она пошла работать прачкой в еврейскую семью и родила от хозяина ребёнка. Вот этот ребёнок и будет евреем. Была ли это глупая шутка или издевательство, я не хотел разбираться. Белла сказала ему, что она врач и не может рожать от кого-то, так как у неё есть муж-еврей. Умник обрадовался и говорит: «Вот ваши дети и будут евреями. Пусть едет на ПМЖ муж, а вы поедете с ним. Какие проблемы?». Белла разозлилась и спрашивает: «Поеду при нём, как чемодан?». А чиновник общины улыбается. Говорит: «Нужно было рождаться еврейкой или начинать эту историю немного раньше!». Белла, уходя, сказала ему, что наша дочь уже давно в Израиле, и она поедет к дочери. Дочь-то уже еврейка!

– Так я не понимаю, в чём проблема? – спросил Николай.

– Проблема в том, как сделать Беллу еврейкой?

– Не говори глупости. Не думаю, что в Израиле такие маразматики. – Николай весело взглянул на Михаила. – Чтобы вам стать иудеями, нужно пожить в Израиле, выучить язык, традиции. Пройти гиюр. Да и зачем это тебе? Не думал, что это будет тебя смущать. Или ты стал еврейским националистом?

– Если она не еврейка, никакого пособия она не будет получать. Работать не сможет – дипломы наши там не признают. Не прачкой же ей идти работать в еврейскую семью! Так рожать в её годы уже поздно! В том-то и проблема, что, думая об этом, я не очень хочу туда ехать. Но понимаю, что и не ехать не могу. Я люблю Беллу и хочу жить вместе с семьёй дочери. Гулять с внуками…

– Я думаю, – ответил Николай, – что это вообще не проблема. Хорошо помню твою маму, – продолжал он, – она была очень заботливой…

Михаил понял, что Николай ничего ему посоветовать не может. Улыбнувшись, сказал:

– Она была классической «еврейской мамой», во всё вмешивающейся. Такую я никому не пожелаю. Понимаешь, есть евреи – фантазёры, мечтатели, путешественники, такой была бабушка. А есть евреи – как моя мама. Она была крайне авторитарной. Это она меня заставляла по три часа пиликать на скрипочке. А у меня ни слуха, ни желания. Увлекался шахматами.

А бабушка оставила у меня самые тёплые воспоминания. Она пекла вкусные яблочные пироги и устраивала чаепития. У нас в доме всегда были интересные люди. Я не любил играть с игрушками, а с большим удовольствием, пристроившись где-нибудь, слушал разговоры. Правда, я мало что понимал. Но в своём воображении рисовал себе фантастические картины.

Детство у меня было прекрасным, и я всё время колеблюсь: ехать – не ехать… А ты не собираешься умотать куда-нибудь в Европу?

– Я не могу отделить свою судьбу от судьбы России, – сказал Николай. – Её можно или любить до сумасшествия, или на дух не переносить. Но Россия – это моя судьба. А от неё не убежишь… Конечно, было бы хорошо, если Евгений Абрамович согласился бы поехать с вами.

Потом после небольшой паузы добавил:

– А ещё лучше, чтобы вы поехали не в Израиль, а в Москву. Квартира у отца большая. Но… здесь я тебе никакого совета дать не могу. Знаю только, что, не решив этого вопроса, вы никуда ехать не имеете права!

Михаил молчал. Впрочем, он и не ожидал, что Николай может что-то посоветовать. Просто хотел посидеть со старым товарищем, вспомнить молодость. Поделиться своими сомнениями.

– Я же сказал, что на этот вопрос ответа у меня нет. Это решить должен только ты. А что родственники Беллы? Они не собираются уезжать? На Украине сейчас жить страшно.

– Они тоже из Одессы не собираются уезжать. У неё там живут мама и сестра с мужем. Пишут, что пытаются адаптироваться. Надеются, что это ненадолго.

– Я думаю, что тебе и совет мой не нужен. Ты давно всё решил сам. Что касается моего мнения, то повторюсь: считаю, что ты уезжать не имеешь права, не обеспечив уход за старым отцом. Иначе ты себе этого никогда не простишь. Это и будут твои муки совести. В моём представлении, если Бог есть, он в каждом человеке. И рай, и ад находятся не на небе, не в недрах земли, а в душе каждого. Оставишь немощного отца – в душе твоей будет ад, и ты будешь сам себя казнить, жарить на огне. Это всё, что я могу тебе сказать.

А Михаил думал о том, что Николай прав: он ни в какой Израиль не поедет. Наточка беременна. Если будет нужно, Белла полетит туда помогать дочери, а он останется здесь.

– Ладно, – сказал Николай и подозвал официанта, чтобы расплатиться. – Я понимаю, что не смог тебе ничего вразумительного посоветовать. Но всё же рад, что встретились, посидели. Ты не часто приезжаешь к отцу.

– Звоню каждую неделю, а приезжаю не реже, чем раз в квартал. Я же, между прочим, работаю.

– Всё так же в поликлинике?

– В поликлинике. Меня устраивает режим. Да и привык.

– Когда ты приезжаешь, я не всегда бываю на месте.

К ним подошёл официант. Михаил хотел расплатиться, но Николай отвёл его руку, положил в карточку-счет, деньги и сказал, что машину оставит здесь, так как старается правила не нарушать и выпившим за руль не садиться.

– Мне здесь недалеко. А ты домой… к отцу?

– Да. Ты извини, что я тебя попробовал нагрузить своими проблемами. Я действительно растерялся.

– Всё нормально, – сказал Николай. – Рад был с тобой пообщаться.


Август 2015 года был необычно жарким, и выходить из квартиры не хотелось. Василий Андреевич сидел в своём кресле и о чём-то напряжённо думал.

– Сейчас в моде словечки: бизнес, коммерция, толерантность, консенсус, – сказал он. – Как будто нельзя это назвать русскими словами. Что это? Раньше осуждали космополитов. Правда, перегибали палку, но, по крайней мере, мне было понятно это. Сейчас на «Евровидении» выступают певцы от России и исполняют песни на английском, французском, итальянском языках. И что в этом хорошего? Вот я и говорю, что жизнь наша – в полосочку.

– В полосочку, – согласилась и кивнула Елена Николаевна. Она пыталась посчитать, сколько же лет они живут вместе, и всякий раз сбивалась. Раньше как-то об этом не задумывалась. Ни серебряную, ни золотую свадьбы не отмечали. Не до этого было. В этот её день рождения за их столом собрались только дети и внуки. Правда, позже зашёл поздравить её и Евгений Абрамович.

Пили за именинницу, но больше по привычке, говорили о том, что творится в мире.

Торжество закончилось в одиннадцать часов вечера. Попрощавшись, гости разошлись, и они снова остались одни в большой квартире.

– Серёжа сказал, что он поменялся с коллегой и завтра у него суточное дежурство, – сказала Елена Николаевна. – У меня душа болит за них. Все выходные дни он дежурит на «скорой». Они же молодые. Им бы погулять…

– И у меня душа болит и за Колю с Соней, и за Серёжу, и за Лерочку. А за кого у нас должна болеть душа?

Василий Андреевич встал, потоптался возле кресла и сказал:

– Устал я что-то.

Снова сел в кресло и произнёс:

– Меня давно уже дни рождения не радуют. Скорее, огорчают. Всё ближе к финишу.

– Не говори глупости, – ответила Елена Николаевна, присаживаясь на диван. – О каком финише ты говоришь? Нам ещё жить и жить! Я готова поверить, что смерти нет!

– Вот и живи долго и счастливо до ста двадцати, – сказал Василий Андреевич.

– Как проживёшь, когда в мире такое творится? – произнесла Елена Николаевна и, открыв журнал, который держала в руках на заложенной странице, произнесла:

– Оля с Серёжей рассказывали, что дочку, наконец, устроили в садик. Вот времена настали. В садик детей устроить – проблема. Оля – педиатр, и заведующая  поставила условия: возьмёт Валечку, если Оля согласится хотя бы на полставки у них работать.

– И что, Оля согласилась?

– А куда же ей деваться? – сказал Василий Андреевич. – Я ей говорил, что всё будет хорошо. Главное – не потеряй самого главного.

– А что главное? – спросила Елена Николаевна.

– Умение сопереживать больному, относиться к нему, как к близкому человеку.

– А Коля, наконец, перестал мотаться по миру, рисковать жизнью.

– Шестьдесят лет ему. Сколько можно по командировкам ездить. Сейчас молодые рвутся в бой. Теперь наступила для него пора протирать штаны на кафедре, – улыбнулся Василий Андреевич.

Василий Андреевич гордился сыном. Подошёл к бару, достал подаренную сыном бутылку коньяка и спросил жену:

–  Тебе плеснуть немножко?

– Нет. Потом спать не буду. Я и так перебрала вчера, – ответила она. – Печёнку чувствую.

– А я рюмочку выпью. Коньяк сосуды сердца расширяет. А в последнее время я всё время его чувствую.

Он наполнил небольшую рюмку коньяком, неспешно выпил, взял с блюдца ломтик лимона, посыпанный сахаром…


                ПАРАНОЙЯ

С раннего утра Сергея мучили нехорошие предчувствия. Что-то должно было случиться. Так и не разобравшись в них, он на подстанции принял смену и получил распоряжение ехать на вызов… к психическому больному.

– Но у нас есть специальная бригада, – пробовал возражать он диспетчеру. – У меня даже санитара нет.

– Матвеев на вызове, – сказал диспетчер. – У него сложный случай. А санитара я дам. С вами поедет Гаврилов. Да и водитель, если что, поможет. «Скорую» вызвала жена больного. Просила помощи. Езжайте! Не торгуйтесь…

 Сергей записал адрес. Вскоре пришёл и санитар. Они сели в машину и поехали.

– Начинать дежурство с психа, – недовольно ворчал водитель, – плохая примета. Можно осторожно сесть мимо стула. Может, вызвать полицейских? Бережёного бог бережёт.

– А ты не каркай, – недовольно произнёс Сергей. – И так на душе пакостно. Не мог же я отказаться.

– Не мог, – согласно кивнул водитель. – Если бы все отказывались от работы потому, что у них плохое предчувствие или встали с левой ноги, некому было бы работать. Тем более что мы уже приехали. Улица Дениса Давидова, тринадцать. Квартира шесть. Во флигеле.

Дом, построенный ещё «при царе Горохе», в котором жил больной, располагался в глубине грязного, захламленного участка. Канализации не было, а посредине двора стояла общественная уборная, вокруг которой валялись окурки и мусор. Резкий запах заставил Сергея задержать дыхание, когда он проходил к флигелю.

– И это в двадцать первом веке, – сказал сопровождающий Сергея санитар.

Постучали в дверь, на которой была нарисована масляной краской огромная цифра «6».

Дверь открыла перепуганная тридцатилетняя женщина в домашнем халате. Светлые волосы, словно специально, закрывали часть её лица, но Сергей заметил, что под левым глазом её был синяк.

«Да, здесь, пожалуй, нужно вызывать и Григория!» – подумал он и попросил санитара пригласить водителя.

– Добрый день, – поздоровался Сергей с женщиной, открывшей дверь. – Что у вас случилось?

– У мужа, видимо, обострение. Он на учёте у психиатра. Мы живём десять лет. У нас дети. Я вчера их отвела к своим родителям.

– Так что всё-таки произошло? Где он сейчас?

– Закрылся в кухне и никого туда не пускает. Ругается, обвиняет меня в измене. Считает, что я предала его.

– Давно болеет?

– Года четыре. Но после лечения он совершено нормальный. Заботливый, по дому помогает.

– А чем занимался до болезни? Кто он по специальности?

– Скрипач. Был концертмейстером вторых скрипок в симфоническом оркестре. Мы познакомились с ним в консерватории. Я тоже музыкант. Играю на флейте. Но после того как его взяли на учёт, поставив такой диагноз, ему дали вторую группу инвалидности без права работать. Его уволили. Он, конечно же, очень страдает. До заболевания муж пользовался авторитетом. Его уважали. Недавно он с успехом в филармонии исполнил скрипичный концерт Мендельсона. И детей наших любит.

– А диагноз его вы знаете? Есть ли у вас какие-нибудь документы?

– Есть справка из диспансера. Я сейчас вам её покажу.

Женщина вышла в другую комнату и через пару минут вернулась, держа в руках несколько листков.

Сергей взял их, и через минуту вернув, сказал:

– Понятно. Параноидная форма шизофрении. Серьёзный диагноз. Ну, что ж… Давайте пообщаемся с вашим мужем.

Он подошёл к кухонной двери и, назвав больного по имени и отчеству, попросил открыть дверь. Сказал, что он – врач скорой медицинской помощи.

За дверью стали двигать мебель, и Сергей понял, что больной строит баррикаду. Через минуту раздался его звонкий голос:

– Я не поеду в больницу! Вы не слушайте жену. Это – змея, которую я пригрел на своей груди. Предала меня и наших детей! А я здоров и чувствую себя хорошо.

– Никто вас не собирается везти в больницу, – убеждал его Сергей. – Но вы дрались. Разве можно бить жену, мать ваших детей?

– Она предала меня. Встречается с любовником. Я его знаю. Это Антон, контрабасист нашего оркестра. Халтурщик, бездарный музыкант, который не может даже услышать то, что играет. Можете себе представить: там, где нужно играть на полтона выше, пилит свой контрабас на полтона ниже. И это обязательно, когда я исполняю сольную партию! Он не понимает, что в симфоническом оркестре синкопы вне закона. И она могла поменять меня на этого лабуха! Я этого простить ей не могу!

 – Вы в этом уверены? Откуда вы это знаете? У вас дети. Она любит вас…

– О чём вы говорите? Я лично видел набросанные возле туалета окурки. Вы думаете, я не понимаю? Так они передают друг другу, когда и где могут встретиться. Окурки, расположенные в определённом порядке, указывают и направление, куда нужно идти.

– Этого не может быть. Она любит вас, детей.

– Не фальшивьте! Вы поёте не в той тональности. У меня абсолютный слух! Несколько дней он приходил к нашему дому поздно вечером и говорил с женой. Я слышал их разговор! Так что нет никакой фантазии. Она предала меня, нашу любовь. А я хорошо себя чувствую и в больницу не поеду. Я уже был в «жёлтом доме». Знаю, что это такое. Там работают не врачи, а садисты и палачи. Можете представить: они привязывали меня верёвкой к кровати!

– Хорошо. Но тогда напишите отказ от госпитализации, и я не буду вас больше тревожить, – сказал Сергей, стараясь войти в кухню, где надеялся с помощью санитара и водителя связать больного и отвезти в диспансер.

После долгих уговоров больной всё же приоткрыл дверь и, как только Сергей вошёл, захлопнул её, не пропустив ни санитара, ни водителя.

– Вы меня обманули. Вы пришли не один. С вами ваши подручные. Окружение пешек у вас создало иллюзию, что вы король! Но я хорошо вижу, что вы – голый король, и не боюсь вам это говорить!

– Вы успокойтесь. Давайте поговорим, – пытался отвлечь больного Сергей.

– Разве я не понимаю, что стрелочник виноват, особенно там, где нет движения!

– Может, вы и правы. Пишите отказ от госпитализации, и я уеду. У меня много вызовов…

– Одинаковые мысли приводят к разным глупостям, – продолжал умничать больной. – Никакого отказа от госпитализации вам не нужно. Но вам не удастся меня схватить. Зачем вы лжёте?

– Ну что вы? Сейчас вы напишите отказ от госпитализации, и я сразу же уеду.

Он достал из папки чистый лист бумаги и ручку.

– Пишите!

Больной колебался. Он взял бумагу, сел к столу. И тут Сергей допустил трагическую ошибку. Он повернулся спиной к больному и посмотрел на кухонную дверь.

Через мгновение получил сильнейший удар кухонным ножом между лопатками прямо в сердце.

Падая, в голове его мелькнуло: «Было же предчувствие!»

Услышав падение человека, ещё не понимая, что произошло, санитар одним ударом вышиб дверь. Вбежал и водитель. Они повалили больного, прижали его коленом к полу и связали руки его же ремнём.

Испуганная жена подбежала к врачу и, убедившись, что ему уже никто помочь не сможет, села на пол и завыла, как воют в лесу отбившиеся от стаи голодные волки.

 Санитар позвонил в диспетчерскую, и через несколько минут у ворот стояли уже две машины скорой помощи. Вызвали и полицию. Труп Сергея отвезли в судебно-медицинский морг.

У главного врача станции скорой помощи случился гипертонический криз. Его госпитализировали в кардиологическое отделение. Старший врач смены, седой полный мужчина, страдающий стенокардией, набрал номер телефона жены Сергея и рассказал о трагедии, которая произошла с её мужем.

Какое-то время в трубке молчали. Ответственный врач понимал, что, услышав такое, можно и сознание потерять. Он хотел было уже послать туда бригаду, но тихий голос произнёс:

– Где сейчас находится муж?

– Тело, как и положено, отвезли в морг судебной медицины, – ответил он. – Может, направить вам врача?

– Я не знаю, как об этом сказать родным Серёжи, – сдерживая рыдания, сказала Ольга.

Потом старший врач слышал какие-то причитания, всхлипывания, рыдания. Наконец он снова услышал её голос.

– Может, к ним направить кардиологическую бригаду? Если можно, свяжитесь с подстанцией, обслуживающей посёлок «Боровое». Там на Цветочной улице в доме № 7 живут  его дедушка и бабушка. Они очень старые. Врачи по образованию. У дедушки больное сердце. Если и нужна будет «скорая помощь», то только им. Пожалуйста, направьте к ним кардиологическую бригаду. Там сегодня и родители мужа.

– Хорошо. Мы свяжемся с подстанцией, обслуживающей посёлок «Боровое».

Доктор достал таблетку нитроглицерина и положил под язык.

Когда же кардиологическая бригада приехала на улицу Цветочную в посёлке «Боровое» и зашла в дом,  врач и фельдшер увидели лежащего на диване пожилого мужчину, по-видимому, дедушку Сергея. Возле него стоял мужчина, наверное, сын. А на диване сидела старушка и тихо плакала. Рядом с нею, опустив голову до колен, рыдала седая женщина, вероятно, мать Михайлова.

Врач сделал электрокардиограмму и сказал, что больного нужно срочно госпитализировать в кардиологическое отделение.

Василия Андреевича на носилках спустили вниз и отвезли в институт Склифосовского. Ольга осталась дома. Не могла оставить маленькую дочь.

Но, как говорится: «Пришла беда – отворяй ворота». У старого доктора был диагностирован обширный инфаркт. И что ни делали доктора, он так и не смог пережить ту страшную ночь.


Деда и внука хоронили на Троекуровском кладбище в один день. Могильщики вырыли рядом две ямы. В одну опустили гроб с телом Василия Андреевича, в другую – с телом его внука.

Попрощаться с ними пришло много народа.

Когда кладбищенские рабочие засыпали могилы землей и сверху положили венки и цветы, получилась огромная клумба.

– Вот и всё… – тихо сказала Елена Николаевна.

Все пошли к автобусу, к машинам. Лишь Елена Николаевна и Ольга не двинулись с места. Николай постарался их поскорее увести к машине.

– Олюшка, пойдём в машину. Нужно помянуть дедушку и Серёжу.

Ольга взглянула на своих родителей и сказала, что поедет с родителями Серёжи и Еленой Николаевной.

Вскоре все поехали в столовую, где должны были проходить поминки.


Прошло два года.

Как обычно, двадцать пятого марта Елена Николаевна созвонилась с сыном.

– Зачем же вам за нами заезжать? Олины родители живут недалеко. Встретимся на кладбище, – сказала Елена Николаевна.

Подъехал отец Ольги, они сели в машину и поехали на кладбище. По дороге купили цветы. Там уже были Николай и Соня.

После того, как могилки были убраны, на столик из полированного гранита выставили разовые стаканчики, миску с жареными пирожками, солёные огурчики. Николай разлил водку, и все молча выпили.

В гранитные вазы Ольга поставила гвоздики и стояла, о чём-то думая. Она потеряла мужа, отца их дочери, человека, которого очень любила.

Соня сидела на скамейке. Рядом стоял Николай, положив на её плечо руку. Они потеряли сына и отца.

Елена Николаевна провела ладонью по холодному граниту памятника, словно гладя мужа. Сколько лет прожито, сколько бед пережито. Она потеряла мужа и внука.

– Как вырос куст сирени, который я посадила в прошлом году, – сказала она, ни к кому конкретно не обращаясь.

– А я хочу посадить сосенку, – тихо произнесла Оля. – Она будет и летом и зимой стоять здесь зелёной. Серёжа очень любил запах сосны…

Все промолчали.

– Что с Тамарой Саркисовной? – спросила Елена Николаевна у отца Оли.

– Приболела немного. Простыла, – ответил Михаил Михайлович. – Да и за Валечкой кто-то должен был присматривать.

К ним подбежала бездомная дворняга, и Елена Николаевна дала ей пирожок. Собака его жадно съела и стала ждать угощения ещё.

Через час все пошли к машинам и поехали к Елене Николаевне помянуть Василия Андреевича и Сергея.

– Интересно, как этот убийца обитает в «жёлтом доме»? – неожиданно спросил Михаил Михайлович. – Умом я понимаю, что он – больной человек. Но сердце почему-то требует мести. Око за око!

– Ещё Ганди говорил, что можно мир оставить слепым, если воплощать в жизнь этот принцип, – ответила Елена Николаевна. – Я понимаю: убийца – больной человек. Боль на душе, но мести я не желаю. Судьба!

– А мне интересно, почему психушку называют «жёлтым домом»? – спросила Ольга.

– Обуховскую больницу в Петербурге, в состав которой входил и дом призрения для умалишённых, красили в жёлтый цвет, – ответила Елена Николаевна. – С тех пор лечебницы, где лечат таких больных, называют «жёлтым домом». Очень скоро так стали называть все лечебницы для умалишённых.

Я где-то читала, что первый «жёлтый дом» был открыт в Новгороде ещё в восемнадцатом веке, а лечебный инвентарь состоял из сыромятных ремней и цепей для приковки несчастных. А в штате были лекарь и несколько солдат из инвалидной команды.

– С тех пор мало что изменилось, – грустно заметил Михаил Михайлович. – Шоковая терапия, смирительные рубашки, препараты, влияющие на больного так, что при возбуждении он не может двигаться. Лежат там больные по многу месяцев, иногда по нескольку лет и, в конце концов, просто обретают там свой дом. Кстати, и персоналу доплачивают за вредность… У нас никому даром не платят.

– Платили, – задумчиво произнесла Елена Николаевна, – Сейчас, наверное, никому ничего не доплачивают. Это, пожалуй, наказание посерьёзнее, чем тюрьма…


В то утро Анатолий Владимирович Петров, мужчина тридцати трёх лет, лежал в своей кровати и не понимал, где он и почему здесь находится. Вот уже много месяцев смотрел на этот закопчённый потолок и тусклую лампочку в центре, висящую без плафона и абажура, а рядом спали какие-то люди, которых он не знал. А иногда ему казалось, что знает их с самого детства. Только имён их запомнить не мог.

Один называл себя Космонавтом и всё время твердил, что был лично знаком с Циолковским и Королёвым, когда состоял в одной группе космонавтов с Юрием Гагариным, и очень раздражался, когда кто-то сомневался в его словах.

Второго звали Поэтом. Понять, о чём он говорит, было трудно, потому что чаще всего он объяснялся стихами, которые называл стишатами. Весело говорил своим товарищам по палате:

Моя весёлая натура,
Краснея, создаёт халтуру.
Раньше не писал стихи я.
Это не моя стихия!

Третьим соседом Анатолия Владимировича был Изобретатель. Этот худой двухметрового роста мужчина лет сорока утверждал, что именно он изобрёл паровой двигатель и двигатель внутреннего сгорания, но его обокрали, избили и заперли в этом «жёлтом доме», чтобы присвоить его изобретения. Но он грозил доказать своё авторство и надеялся за свои изобретения получить Нобелевскую премию.

Его же почему-то называли Зайцем. Он никак не мог понять, почему он «Заяц». Первое время он возражал и говорил, что его зовут Анатолием. Но они продолжали его называть Зайцем, и со временем он стал забывать своё имя и откликался на «Зайца».

Впрочем, и медперсонал часто обращался к обитателям «жёлтого дома» не по их именам, а по тем кличкам, на которые они откликались.

В соседней палате жил Сатана, требующий, чтобы его величали Мефистофелем. Он утверждал, что привидения существуют, а некоторые даже руководят государством.

Сосед его называл себя Киркоровым, и всё время демонстрировал свой голос, напоминающий воинственный вопль дикарей. Они часто громко ругались. Сатана возмущался, почему это Киркоров недоволен фасоном смирительной рубашки, утверждая, что в аду, где он работал, грешники вообще ходят голыми.

– Не в рубашках же их жарить на сковородах?

Оттуда часто раздавались громкий баритон певца и ругань Сатаны.

 Анатолий всё время морщился и возмущался фальшивым пением и воплями, утверждая, что и певец фальшивит, и Мефистофель издаёт вопли на два тона выше, чем нужно.

Больше всего Анатолий Владимирович боялся ночи. Вот уже много времени ему снился один и тот же сон. Из темноты вдруг появлялся контрабасист и пытался его убить. Но это у него не получалось, и тогда он договорился с персоналом отделения, чтобы его отравили. Он слышал, как тот инструктировал процедурную сестру и буфетчицу. После этого Анатолий потерял покой. Всё время ждал, когда же это произойдёт. Старался ночью не спать. Требовал, чтобы на ночь не тушили свет. Но его никто и не тушил. Лампочка едва освещала их палату. Кто-то специально, чтобы легче было его убить, гасил свет за окном, и в палате становилось темно. Тогда и возникал из темноты его мучитель. Анатолий старался спрятаться, накрывался с головой одеялом и дрожал. Конечно же, имя Заяц ему подходило. Это он вынужден был признать.

Утро здесь всегда проходило одинаково. В палату заходил огромного роста санитар и громко провозглашал начало дня. Умывальник и раковина были в палате. Все приводили себя в порядок, умывались, чистили зубы и шли на завтрак. Правда, Анатолию и Поэту пока ещё запрещалось выходить из палаты, и завтрак им приносили сюда. В туалет они ходили в сопровождении санитара.

За завтраком Анатолий иногда ухитрялся поменяться с Поэтом тарелками, на дне которых была размазана синеватого цвета манная каша на воде. Здесь успешно боролись с лишним весом больных.

После завтрака по понедельникам заведующий отделением, лысый мужчина в белом халате, с большими чёрными глазами и всегда небритым лицом, обходил больных в сопровождении трёх докторов отделения, дежурной медсестры и двух санитаров.

Как звали заведующего, он запомнить не мог.

Когда через полчаса после завтрака в их палату зашла толпа врачей, Анатолий Владимирович увидел, что в этот раз обход делает профессор кафедры, похожий на дирижёра их симфонического оркестра. Понимал, что ждать от него хорошего нельзя. Совершенно точно, что этот Антон-халтурщик мог подкупить и его, чтобы исполнить свой умысел.

 Анатолий юркнул под одеяло и накрылся с головой.    

– Анатолий Владимирович Петров, – стал докладывать его лечащий врач. – Капаем глюкозу, витамины, чтобы снять интоксикацию, даём нейролептики. Добавили антидепрессанты. Но, как я говорил, положительной динамики нет.

– Этого нужно было ожидать, – сказал профессор. – У таких больных в начальной стадии заболевания возникают тревоги, растерянность, отдельные галлюцинаторные включения, нарушается концентрация внимания. Развитие болезни выражается в возникновении бредовых идей. У него они есть?

– Резко выраженный бред ревности и страх, что все здесь подкуплены и хотят его отравить или просто задушить. Ночью плохо спит. Боится темноты…

– Нелепые фантазии, вымышленные воспоминания и распад бредовой системы, – кивнул заведующий.

– Больной с трудом вступает в контакт. И галлюцинации его императивного характера…

– Потому он здесь и находится. Мало ли что ему прикажут голоса, которые он слышат! Вы же знаете, после чего он к нам попал?

– Я это понимаю, – промямлил лечащий врач.

– Терапию нужно строить по принципу влияния на ведущий синдром, который избирается как его «мишень», либо по принципу комплексного воздействия на сумму симптомов. Но хватит разглагольствовать. Давайте-ка поговорим с Анатолием Владимировичем. Кстати, кем он раньше работал?

– Он скрипач. Играл в симфоническом оркестре филармонии и женился на флейтистке из того же оркестра.

– Да… Невесёлый у них получился дуэт. Ну, хорошо. Помогите, пожалуйста, нам его увидеть, – обратился он к санитарам.

 Те подошли к кровати и с трудом стянули одеяло с больного. Анатолий сел, готовый ко всему, со страхом смотря на эту толпу потенциальных убийц.

Профессор присел на кровать и стал что-то спрашивать Анатолия, но тот смотрел на него и молчал.

Поэт продолжал слушать, что происходит у кровати Зайца. Но через несколько минут, глядя в окно и не обращая внимания на слушателей, снова стал читать свои стишата:

Ветер листья срывает,
Свистит за окном.
Об одном завывает,
Всегда об одном…

К Поэту подошёл санитар, но он быстро проговорил:

– То, что дураку ясно, для умного ещё вопрос.

– Хорошо, хорошо. Слов не нужно. Умолкаю!    

Когда профессор со своей свитой вышли из палаты, Анатолий, вздохнув с облегчением, сел на кровать и стал прислушиваться к голосам, которые всё время ему что-то советовали, уговаривали, требовали. Они ему тоже уже надоели, и, чтобы хоть ненадолго перестать их слышать, переключил своё внимание на Поэта, который безостановочно что-то болтал стихами.

Муха бьёт по стеклу в истерике,
Моль у лампочки голову вскружила,
А я снова растекаюсь в лирике,
Прозаические подтянув удила!

Анатолий подошёл к зарешеченному окну и взглянул с высоты второго этажа на больничный двор. Деревья и кустарник стояли голыми, словно люди, поднявшие ветки-руки к небу и молящие о сострадании. Солнце, которое он так любил, светило холодным светом, и на газонах блестел снег. Дворник из числа давно живущих в «жёлтом доме» больных шаркал деревянной лопатой, сгребая снег с дорожки.

Изобретатель всё время старался придумать, как и чем без шума спилить решётки на окне и убежать, связав простыни. Он легко подсчитал, сколько потребуется простыней, чтобы спуститься на землю. Здесь он находился уже несколько лет. Счёт времени он давно не вёл и не был уверен, что сможет найти свой дом. Да и вряд ли жена ещё ждёт его. Скорее всего – не ждёт.

Но придумать, как и чем бесшумно сорвать толстую металлическую решётку, он пока не мог. Правда, по соседству с их палатой была столовая, где в окнах решёток не было, и он думал о том, что можно бесшумно разобрать стенку между их палатой и столовой. Проникнуть ночью в столовую через дверь было трудно, так как рядом находился сестринский пост.

К нему подошёл Поэт и, видя его удручённое состояние, как обычно, обратился к нему стихами:   
          
Будь молодцом, и хвост морковкой
 Держи, закручивая ус.
Я знаю, что хороший вкус
И не стандартная сноровка
Тебя уж много-много лет
Питают сладостью побед!.. 

Тот с презрением взглянул на Поэта и грозно произнёс:

 –  Сколько можно? Закрой кран. Дай подумать. Я занят серьёзным проектом…

Поэт не обижался на такую оценку своих гениальных творений, считая, что слушатели просто ещё не доросли до понимания его творчества.

Если бы в палату не зашёл санитар и не повёл его на процедуры, эти два «петуха» могли бы сцепиться, что у них часто и происходило.

Анатолий, постояв у окна, вернулся к своей кровати, прилёг, не снимая пижамы, и стал мучительно размышлять, что же с ним произошло, и как он здесь оказался. Вспомнить он так ничего и не смог, а голос с упрёком ему говорил, что любовник его Оксаны, высокий тощий контрабасист, договорился с нею, как его отравить. Этому Анатолий верил. Он ведь давно видел, какими глазами этот лабух, купивший себе звание заслуженного артиста России, смотрит на его Оксану. Но что его больше всего возмущало: она ему улыбалась и со всем соглашалась! Предательница! Он ведь знал, что ей доверять нельзя!

День прошёл спокойно, если не считать того, что буфетчица всё-таки пыталась отравить его компотом во время обеда. Но он попросил её попробовать его, сказав, что компот горчит.

– Вы попробуйте, попробуйте и сами убедитесь!

Буфетчица отпила из его стакана, после чего он его и выпил.

Изобретатель и Космонавт в столовой сидели за одним столом, и, как правило, всё у них было спокойно. Космонавт ел быстро и всегда просил добавки. Правда, её ему не давали, но он не терял надежду, что когда-нибудь повезёт. Изобретатель совершенствовал приём пищи. Сначала съедал гущу супа, который дали на обед, а потом, взяв тарелку и отложив ложку в сторону, выпил бульон прямо из тарелки, убеждённый в том, что так пища лучше усваивается.

Ел Анатолий медленно, пытаясь уловить не свойственный поданному блюду запах или вкус.

После ужина, когда за окном стало темнеть, и нужно было ложиться спать, его снова охватил страх. Ему казалось, что он стал понимать его причину. Наверное, он что-то натворил, за что его и хочет убить этот длинный Жак Паганель. Но как можно было смотреть спокойно на то, как он обхаживает жену?

Он со страхом смотрел на чёрный квадрат окна, и ужас охватывал его. Тело стало мокрым от холодного липкого пота. Не видя иного выхода, он разделся и лёг в постель, свернувшись клубочком, готовый к любым неожиданностям. Убеждённый в том, что всё произойдёт с ним во сне, он старался не спать. Широко открыл глаза, стараясь вспомнить скрипичную партию сороковой симфонии Моцарта. Это хоть ненадолго отвлекало  его от страшных ожиданий.

В девять вечера в палату зашла медицинская сестра. Привычно, по его требованию, показала ампулу лекарства, и сделала укол. А в голове голос дирижёра их оркестра ругался и что-то требовал. Он пытался оправдываться, но его никто не слушал. А лабух пилил смычком свой контрабас, и этот звук он ощущал физически. От него нельзя было никуда спрятаться.

Анатолий пытался заткнуть уши ватой, но этот садист продолжал скрипеть, фальшивя и беря не те ноты…

«Неужели он не слышит? – подумал он. – Здесь должна звучать нота ля-бемоль, а не чистое ля!»

Чтобы всё же хоть немного ослабить скрип, он попробовал укрыться с головой и вдруг под одеялом увидел светлый квадрат. Это кто-то зажёг свет за окном. Звуки постепенно становились тише, и он смотрел на это светящееся окно, стараясь не закрывать глаза, пока не провалился в сон.