Птицын Борис Владимирович

 Птицын Борис Владимирович (1903-1965 гг.)

Профессор, доктор медицинских наук. Полковник медицинской службы, заведующий кафедрой неорганической химии Военно-морской медицинской академии. Советский химик-неорганик. Член-корреспондент АН СССР (с 1960 г.). Работал, помимо ВММА, в Институте по изучению платины и других благородных металлов, в Радиевом институте, в Ленинградском технологическом институте, в Институте неорганической химии СО АН СССР; был профессором Новосибирского университета — возглавлял кафедру неорганической химии.

До сих пор я явственно чувствую состояние сильнейшего волнения, охватившего меня перед, пожалуй, одним из самых неприятных академических экзаменов - по неорганической химии. Я тогда совершенно не отдавал себе отчёта в том, какую роль в моей будущей медицинской практике будут играть знания бесчисленных формул, реакций, химических элементов, соединений, комплексов, которыми напичкала нас эта дисциплина. Возможно, изучение "неорганики" было просто подготовкой к ещё более сложным химическим наукам - физколлоидной и органической химии. Знания тех дисциплин - уже точно, при стечении обстоятельств, могли потребоваться (для углубленного осмысливания происходящих в организме процессов). И я, вместе с остальными преданными идее первокурсниками, усиленно прорабатывал толстенный учебник с бесчисленными страшными формулами, длиннющими химическими реакциями, конспекты лекций, записанные в сомнамбулическом состоянии после утомительных дежурств, или иных курсантских занятий, в условиях душных, полусумрачных аудиторий, навевающих совершенно иные желания и стремления, чем проникновение в область "общехимических" знаний.

В процессе учёбы в первом семестре я в общем-то не испытывал какой-либо серьёзной антипатии к этой науке, тем более, что в школьные годы имел по этой дисциплине одни пятёрки. И сейчас, во время семинарских занятий на кафедре, не имел неприятностей в виде "неудов", пересдач и прочее. Но тогда мы занимались, в основном, по лекциям и методичкам. Сейчас же, открыв рекомендованный к экзаменам учебник, я сразу почувствовал всю серьёзность ситуации, и лёгкий холодок пробежал у меня между лопатками. Обнадеживало то, что впереди было пять дней подготовки, однако суточное дневальство осложняло подготовительный процесс.

С первых же часов работы я начал уже по-настоящему "вгрызаться" в эту науку, не давая себе расслабиться ни на минуту. За два дня успел пройти более половины страничной дистанции, но чувствовал, что в памяти остаётся только то, что было прочитано лишь в самые последние часы. Многие разделы были совершенно непонятны. Выручали наши отличники - Витя Шостак и Боб Межевич, которым, по-моему, всегда и всё было абсолютно ясно. Их и отрывали беспрерывно от работы то я, то Саша Казаков, то Гена Савельев, то другие ребята, не всегда способные самостоятельно осмыслить истину.

Из всех нас (не столь щедро одарённых познавательными способностями), кажется, один лишь курсант Баранчиков чувствовал себя спокойно. Что-то прочитав, что-то полистав, что-то сразу отложив в сторону как вообще не воспринимаемое юным курсантским сознанием, он последние часы самоподготовки с увлечением занимался... английским! И отрывал нашего лучшего "англичанина" Витю Шостака уже по этим, английским вопросам. Зачем Толе понадобился этот язык? Ведь изучал он вместе с нашим отделением французский и был, к тому же, лучшим среди нас, "французов".

За четыре дня подготовки, включая и дневальство, я всё же одолел положенную программу, оставив целый день на повторение "пройденного". На консультации у заместителя начальника кафедры понял, что абсолютно ничего не знаю (и главное - не понимаю!)... Оставалась некоторая надежда на возможность заранее узнать (от лаборантов, конечно) некоторые билеты. Однако те (лаборанточки) оказались совершенно непробиваемыми, как и сам начальник кафедры - профессор Птицын. Попасть к нему на растерзание опасались буквально все. Помимо него, экзамен принимал и его заместитель, которого мы знали лучше, поскольку он вёл у нас практические занятия.

Перед экзаменами всегда пытаешься узнать у старшекурсников основные психологические особенности твоих старших "собеседников" (экзаменаторов), их требования, возможные каверзные вопросы, некоторые слабости. О полковнике Птицыне говорили, как о весьма суровом профессоре, безжалостно ставившим двойки, не взирая на твои предыдущие оценки и активность на практических занятиях. Конечно, отдельных (лучших из нас) курсантов он уже достаточно хорошо знал по их вопросам на лекциях (Колю Ермилова, Витю Шостака и др.). Но и те несколько опасались беседы с ним уже в качестве отвечающих. Нечего говорить о таких середнячках, как я, старавшихся, наоборот, оставаться в тени - до поры, до времени не показывая своей "химической бездарности".

Профессор любил задавать вопросы на сообразительность (оказывается, в химии ещё можно было что-то соображать!?), ценил краткость и точность в ответах, не стремился "засыпать" курсанта дополнительными вопросами, задавая их только в случае необходимости. Чувствуя хорошие знания отвечающих, он частенько прерывал их ответы, переходя к следующим вопросам билета. Если же он был не удовлетворён, то хмурился и мрачнел, и это было уже неблагоприятным симптомом. Признаком же полного провала служило нервное подергивание его левой щеки, свидетельствующее о высшей степени неудовлетворенности.

За последний день мне удалось пролистать ещё раз учебник, просмотреть конспекты лекций и некоторую иную, дополнительную литературу, рекомендованную на кафедре. Но в голове стоял невероятный сумбур, и разобраться во всём было уже невозможно. Оставалась, правда, ещё одна ночь - для некоторого "упорядочивания" знаний. Но я решил не мучить себя напрасно и положиться на свою судьбу.

В день экзамена наш утренний распорядок не был нарушен ничем особенным (если не считать несколько большего, чем обычно, времени, затраченного на посещение туалета). Нас так же бодро вывели на утреннюю зарядку, затем отвели на камбуз, а потом - и на кафедру химии, где нас уже ждали сотрудники. Все они почему-то находились в приподнятом настроении, и это было, как нам казалось, измывательством над нашим собственным душевно-летаргическим состоянием. В кабинете заместителя на столе уже лежали билеты, и туда сразу ринулись пятеро наиболее расторопных ребят. Я, конечно, туда не успел и чувствовал, что сегодня моя судьба решится в кабинете профессора. Поэтому, как только полковник появился и дал команду заходить, я с душой, упавшей в пятки, в числе первой пятёрки пошёл докладывать ему о своём прибытии на экзамен.

Полковник, как всегда, был суров и неразговорчив. Достал из кармана тужурки пачку билетов, разложил их на столе и пригласил нас по очереди решать свою судьбу методом свободного выбора одного из тридцати (на столе лежали тридцать билетов). Самих билетов мы до этого в глаза не видели (готовились только по программе), и это было ужасно - учить всё подряд, когда в билетах вынесена только часть программных вопросов.

Я не стал мучительно раздумывать над судьбой при выборе билета (как делали некоторые мои предшественники) и решительно вытащил номер двадцать первый. Получаю к нему дополнительное приложение в виде задачи с уравнением, сажусь на место, читаю вопросы и сразу даже сообразить ничего не могу от избытка чувств. Постепенно сознание моё просветлело, и до меня стал доходить смысл содержащихся в билете вопросов. Я немного поднапряг память и понял, что далеко не всё ещё потеряно. Один из вопросов я как раз прочитал накануне вечером, и там всё было ясно. Второй же детально проработал по лекции с использованием рекомендованной дополнительной литературы.

Набросав в виде тезисов последовательность ответов на листочке, я приступил к задаче. Она показалась мне совершенно не решаемой, и, как я не бился, ничего путного не мог придумать. Обратиться к кому-либо за помощью было бессмысленно - слишком далеко мы сидели друг от друга, да и не было среди нас наших постоянных подсказчиков. Примерно описав предполагаемую реакцию, я решил сделать основной упор на первых двух, основных вопросах, и успел до моей очереди детально продумать оба ответа.

Между тем события в кабинете развивались не в нашу пользу. Первые двое отвечающих с трудом выбрались из лабиринтов химических реакций и были отпущены на свободу размышлять о своей судьбе на ближайший период. Ответы же третьего товарища ещё более осложнили кабинетную ситуацию, ибо лицо профессора всё более приобретало мрачно-пепельный оттенок. Один за другим следовали его вопросы отвечающему, и слышался застенчиво-трепетный лепет испытуемого (ответчика). После доброго десятка подсказок профессор окончательно потерял терпение. Лицо его побагровело, и он отправил беднягу пополнять свои чрезмерно скудные знания с рекомендацией через две недели прийти именно к нему для продолжения прерванной беседы. И сразу же послышалась его грозная команда: "Следующий!"

Лучшая защита - нападение, и я, делая вид, что абсолютно уверен в себе, докладываю о готовности к сдаче. Откуда только голос "прорезался"? Профессор даже удивился такой прыти (после только что произошедшего) и дал разрешение отвечать.

Я бодро отчеканил тезисы первого вопроса и, войдя в раж, начал развивать свою мысль, подтверждая её цифрами и фактами, и периодически поглядывая на профессора. Лицо его постепенно светлело, от красных и серых оттенков не осталось и следа. Исчезло и выражение внутреннего гнева, сменившееся даже некоторой заинтересованностью. Я продолжал излагать факты, надеясь занять первым ответом всё отведённое мне время, как вдруг послышалось: "Переходите к следующему вопросу!" Оставалось только сказать "Есть!", зачитать вопрос и переключиться на его рассмотрение. Тезисно сказав основное содержание ответа, на что ушло не более минуты, я перешёл к изложению хорошо знакомых мне дополнительных материалов, когда (ещё более неожиданно) последовало: "Давайте задачу!"...

С грустью (не успев раскрыть все свои знания) показываю изложенное на бумажке решение. Профессор смотрит несколько разочарованно и советует ещё немного подумать. Я делаю вид, что глубоко обдумываю условия, но сообразить решительно ничего не могу. Предлагаю иной вариант решения и даже даю какие-то пришедшие на ум обоснования этому. Профессор задаёт наводящие вопросы - это уже неприятно. (А как было хорошо вначале!). Что-то пытаюсь соображать, но, как всегда, "экс темпоре" (сходу) ничего не получается. Следует ещё вопрос, и после моего маловразумительного ответа лицо профессора мрачнеет, а левая щека начинает периодически подёргиваться, подтягиваясь рывками вверх - нервный тик!

До такого его даже мой предшественник не довёл! Сейчас выгонит! Продолжаю что-то болтать, чтобы не наступило гнетущее молчание. Говорю без тени сомнения (пропадать, так с музыкой!) и смело смотрю прямо в глаза профессору. Тот, видимо, удивился моей "дерзости". Больше спрашивать меня не стал, отправив восвояси. Неужели, и мне предстоит пересдача?! Тогда прощайте каникулы, прощай поездка домой, в родную Шую, о чём я столько мечтал все эти месяцы "казарменного заключения". Да вдобавок ещё пилить будет начальство. Да ещё пережить надо будет подобное фиаско - ведь в школе на экзаменах у меня даже четвёрок не было!..

Один за другим вылетали из кабинетов ребята. Кто понурый, подавленный, кто весёлый, возбужденный, уверенный в себе. Томительное ожидание завершилось к обеду. Как и предполагалось, профессор не поскупился на двойки. Но в то же время неожиданно был щедр и на хорошие оценки. Но самое удивительное для меня было то, что мне он поставил "отлично"! Вот уж этого я точно не ожидал!.. Откуда такая щедрость?! Ведь на практических занятиях я не блистал, не задавал вопросы на лекциях. Да и сейчас полностью "завалил" третий вопрос, а на остальные ничего не успел сказать. Может, он нашёл в моём ответе нечто особенное, чего я и сам не заметил? А, может быть, моя уверенность на него подействовала? На разборе он в эти детали не вдавался. А я был несказанно рад произошедшему, и через неделю был уже в своей родной Шуе, наслаждаясь счастьем полной свободы и встреч с друзьями своего детства…