С О Д Е Р Ж А Н И Е
Часть первая. Здесь будет дом и сад
Помочь
Топорная работа………………………………………………………………… 9 «Красна изба углами……………………………………………………………………… 12 … а печь пирогами»……………………………………………………………………… 17
Часть вторая. Окаянная работа
Улово……………………………………………………………………………………… 18 Сельцо на Зайковой горе……………………………………………………… …………. 25 Клад, который мы потеряли……………………………………… …………………….. 28 Прогулки при Луне……………………………………………………………………….. 32 Дежурное «войско»……………………………………………………………………….. 35 Кто украл дорожку?………………………………………………………………………… 38 «Крылатый» металл…………………………………………………………………… ….. 41 Следы на снегу……………………………………………………………………………….. 44 Тревожные ночи…………………………………………………………………………….. 48 Охота на вандалов…………………………………………………………………………. 52 День .................................................... 56
Часть третья. Граждане садоводы
Милые люди, да слава Шалости юных ......66. Лики ................. 70 Водолей ………………………………………………………………………………………. 75 Эпилог…………………………………………………………………….. ………………. . 80
Часть первая. ЗДЕСЬ БУДЕТ ДОМ И САД
Помочь
Было это в октябре 1976 года. Анфиса передала мне просьбу Веры: не соглашусь ли съездить на помочь – лес корчевать с выделенного ей участка где-то под Кокуйстаном. Помочь – издревле и по сей день знакомое понятие русскому человеку. Так называют единовременную добровольную работу всем миром, да и пусть кучкой соседей по призыву или просьбе односельчанина. Как я мог отказать в ней доброй подруге нашей семьи?
- Конечно! Конечно! -= Тогда завтра к шести часам утра на перрон!
Шесть утра в октябре – ещё глубокая темень, правда, в большом городе она разорвана на лоскуты и клоки прожекторами, фонарями, фарами и скоплениями ярко освещённых окон. Под чёрным куполом неба ползут растрёпанные ветром рыжие облака, будто софитами подсвеченные снизу, и то хлещут, то кропят меня холодным косым дождём, а под но¬гами мерцают лужи, хлюпает слякоть, подножки ставят незаметные под водой выщерблины асфальта.
На перроне плотная толпа отъезжающих. Мокрые лица, раздутые рюкзаки, грузные тележки, красные вспышки сигарет, ровный говор. По соседству посвистывают маневровые мотовозы, с лязгом и скрежетом перетаскивают вагоны, то и дело покрикивает над ними женский металлический голос радиокоманд.
-Боря! – окликает знакомый грудной голос. – Вера и не одна: к ней жмутся озябшие бутузы и рядом друзья-коллеги: жилистый и говорливый заводила Ми¬рон, толстушка Таня, улыбчивая Вера-другая, ещё какие-то родственники, помощники – артель!
-Здравствуйте! Да нас тут целый колхоз! – жму руки, – закуривайте, ре-бята! У меня крепкие – «Астра»! («Астра» уже становилась дефицитом.)
- Не стоит: электричку уже объявили!
Справа тьму, дождь, клубы пара пронизывает, надвигается луч прожек-тора, грохочет поезд, тянется вереница жёлтых окон, остановилась, зашипели двери. Конечно, и вагоны, и тамбуры забиты народом. Но мы привычные – на транспорте мыкаемся всем народом, что на железнодорожном, что на автобусном. Что за рок такой над Русью, хотя бы и советской? Карабка¬емся по высокой лесенке, вваливаемся в тамбуры, продавливаемся в вагоны. И мы правы – следующий поезд только вечером.
Мест нет. Побросали рюкзаки на полки, затолкали тюки под скамьи, а то и опус¬тили к ногам, за поручни ухватились, чтоб на стрелках да поворотах не кидало, на торможениях не сбивало с ног.
- Ничего, - говорю, ерничая, друзьям, - мы не баре. Емеля на продувной печи ездил да радовался, а у нас какой прогресс!
Вере с ребятками повезло: нашёлся сердобольный попутчик, уступил место. Вере почему-то все мужики во всём уступают.
- Садитесь – я скоро выхожу, – и пошёл проталкиваться в тамбур.
И то сказать, в вагоне жарко и духота, а в тамбуре свежо и покурить можно.
Едем, балагурим, кто-то анекдоты травит, кто житейской историей делится. Пле¬щется дружелюбный говорок, смешки прокатываются. Многие друг друга уз¬нают. Полвагона едет на наш «БАМ», прочие – на соседние. БАМ не БАМ, но по области катит настоящий садово-товарищеский бум.
- Сашка, привет! И ты на БАМ?! – удивляется моложавый мужчина крепкого сложения. Он одет в чёрную куртку и такие же чёрные штаны на синтепоне, обут в резиновые сапоги рыбацкого кроя. Широкие раструбы сапог схвачены в облегающий жгут. Мужик высоко задирает ноги, переступая через рюкзаки, и протискивается чуть не в конец вагона. Там стоит толстый коротышка в брезентовом плаще. Он узнаёт приятеля и широко улыбается, протягивает руку для пожатия.
- Здорово, Серёга! Вот уж не думал, что и ты садоводом заделался! Далеко едешь?
- До Курамушира.
- Ух, ты! Ближе места не нашёл?
- Да все расхватали, пока до нашего директора дошло, да пока профком раскочегарил!
- А нам пора слазить. Не забывай старых друзей. Нюрка по тебе сохнет, скажу – вот обрадуется! Бывай!
- Привет ей!
Поезд тормозит. Толчок. Толпа качнулась. Группа людей выдавливается в тамбур. Оттуда в вагон бьёт струя холодного воздуха. Свисток. Шипение. Толчок. Поезд снова набирает ход. Где-то с полдороги в вагоне стало свободнее, все расселись. Вера и мне указала место – напротив себя, по всему, она улучила момент поговорить со мной. Вере уже под сорок, как и нам с Анфисой, впрочем, одногодки. И не поте¬ряла женской привлекательности. По отцу гуранка или удэгейка, по матери хох¬лушка, из Спасска-Дальнего. За мужем, уральцем, солдатом-срочником, как нитка за иголкой, укатила из Приморья в Пермь. Здесь устроилась на работу в одно из предприятий Авиапрома.
В 65-м году по разнарядке обкома партии наше предприятие послало на уборку урожая группу работников: слесарей, инженеров, конструкторов, экономистов и прочих неважно каких специалистов – на колхозном сенокосе да силосовании все равны. Это была обыденная черта партийного руководства сельским хозяйством на заре развитого социализма и продержалась она до конца перестройки. Так вот попал я в колхоз и познакомился с симпатичной девушкой Анфисой, с инжене¬ром-конструктором в стёганой фуфайке и вилами в руках. Сам-то я ходил в яловых сапогах, в ГДРовской плотной чёрной фетровой шляпе и ощущал себя ан¬гелом в отпуске: и все полевые работы по плечу, и компания наша, бригада заво¬дчан, оказалась работящей – август пролетел, как один солнечный день. И сол¬нышком для меня явилась Анфиса. Что-то дрогнуло в душе, когда я познакомился с милой девушкой.
А ведь я уже четыре года, как был женат. Мы с Валей, первой моей женой, влюбились друг в друга в маленьком посёлочке лесорубов, куда я наезжал отдохнуть каждое лето. Призвали меня в армию – она поступила в Городецкое педучилище и стойко ждала меня три года. Где-то к концу второго года службы меня премировали десятидневным отпуском. Съездил на родину в Чусовой повидать маму и выкроил сутки, чтобы на обратном пути в часть заехать в гости к Вале. Был чудесный вечерок в обществе Вали и её подружек-сокурсниц – с пирожками и со «Сливяночкой». Потом мы с Валей очень долго гуляли. Лёгкий морозец, звёздное небо, кудрявые сосны на крутолобых горках, поцелуи и стихи. Никчёмные стихи, конечно. Но кто не сочинял стишков, будучи молод и влюблён! Шла мимо нас женщина в обыденной в то время чёрной искусственного ворса курточке и укутанная шалью. И сказала, как цыганка наворожила:
- Посмотрели бы вы на себя лет через десять: будете ли так же голубками ворковать?
О! мы дружно и с энтузиазмом отмели всякие сомнения.
Через год заканчивалась моя срочная служба, и я подал заявление в Петропавловск-Камчатский институт, потому что Городецкое педучилище направило мою невесту по распределению на Камчатку. Я только заехал за ней в лесной посёлок Унжа первая. Мы сыграли свадьбу и дальше поехали уже вместе, семейной парой. Камчатское облоно направило Валю учительствовать за тысячу километров севернее облцентра – и никаких возражений! Что ж, я сдал направление в институт и, как иголка, неотрывная от нитки, махнул за женой. Подумаешь, пожертвовал учёбой – наверстаю!
Три года благополучно и увлекательно жили и работали на берегу холодного Корфского залива. Вернулись на Большую землю уже втроём, со славным сынишкой. Почему вернулись? Да потому, что всё тамошнее население живёт с чемоданным настроением, вот и нам передалось. Решили обосноваться в Перми. Сняли комнатёнку на окраинной улице областного центра, где-то на Коноваловских пашнях. По утрам разбегались – я на завод и в политехнический институт, жена в школу и в пединститут. Сынишка большую часть года проживал в Чусовом с бабушкой.
И вот послали меня в колхоз, всего-то на один месяц август, и что-то во мне изменилось. Я хотел оставаться хорошим отцом и мужем, но невольно мысли и переживания мои всё больше уводили к Анфисе. И однажды ноябрьским утром я собрал чемоданчик и сообщил Вале:
- Ухожу...
Вот тебе, бабушка, и десять лет! Так странно я повторил уход моего отца из семьи, о чём расскажу в своём месте.
И заявился в общежитие к Анфисе – вот он я, принимай, каков есть. И стали подыскивать жильё.
По-разному отнеслись к моему поступку близкие и знакомые. Мама горевала, но не перечила. Конст¬руктор М. с чисто еврейской деликатностью осведомился у Анфисы:
- Интеллект у Бориса есть? – Так выразилась его озабоченность судьбой
привлекательной подружки и коллеги. Такой вопрос меня задел, но возмущение было недолгим, успокоившись, я спросил себя: «Анфиса – конструктор, я же – слесарь третьего разряда – как это со стороны смотрится?» Сидим с нею в ресторане, увидели приятеля по колхозу, белый воротничок и книгочей Николай, пригласили к нашему столу: «Поздравь нас!» – Поздравил и всё же буркнул мне:
- Ты, Борис, или прожжённый негодяй, или очень нравственный человек.
Вот это высказывание преследует меня всю жизнь.
Валя не простила и через десятилетия. А тогда она сходу пожаловалась моему начальству, и меня вызвали на четырёхугольник цеха. Я краснел и не помню, какую чушь на заседании молол в своё оправдание. Но присутствовал начальник отдела, в котором работала Анфиса. Израиль Натанович сказал:
- Анфиса – достойный человек, я уважаю её решение.
На этом обсуждение и закончилось.
Вера опекала нас, как великодуш¬ная фея, помогала дотянуть до получки, зазывала в гости, приглашала в саду поработать и делилась урожаем – её сад в пять соток был возделан на склоне одного из городских оврагов.
О наших с Анфисой переживаниях помолчу, замечу лишь, что развод яолучил через два года, когда у нас был уже годовалый сынишка Федя. Но не всё проходит бесследно. Нет, нет, да переворачивает меня по ночам воспоминание: я упрямо и обречённо плетусь по жидкой грязи широкого оврага от Коноваловских пашен к центру города, а за мной потерянно бредёт зарёванная Валя и клянёт, и зовёт меня одуматься.
…Десять лет прошло, прокатилось.
Сладко посапывают, досматривают сны Верины мальчики, не будит их пе¬рестук колёс, вагонная тряска и суета. Своих детей я и не потревожил, не взял на помочь: малы еще, старшенькому, Феденьке, только десяток годочков стукнуло…
- Почему же ты, Боря, отказываешься взять садовый участок? – спросила Вера, как только я уселся напротив неё. Я с полной прямотой и искренностью объясняю:
- Не люблю в грядках копаться: грязно, тяжело, скучно. Горизонт низкий. А я из тех, кто, как в песне, едет за туманом. Мне бы покопаться в библиотеке, оперу послушать, махнуть в турпоход!..
Вера покачала головой и мягко возразила:
- Ты не представляешь, как здорово иметь загородную дачу! В нашем отделе все бросились занимать участки – Фиса страдает. Ты подумай серьёзно. Свободные участки, я слышала, ещё есть.
Вера хорошо формулирует своё мнение, говорит самую суть.
Но вот и станция Кокуйстан. Вываливаемся толпой и сразу окунаемся в темноту – ни одного светильника. Ориентируемся по силуэтам идущих впереди да по чёрным теням отстранённо молчащих домов. Толпа вытягивается в цепочку. Не видно, куда ступить. Дождь кончился, но месим тяжёлую грязь, обходим огромные лужи.
- Что за улица?
- Дрожзаводская.
- Чудное название.
- Далеко ещё?
- К Бабайке подходим.
- Это что ещё?
- Речка, нам за неё.
Понемногу светает. Впереди тусклым зеркалом блеснула река, неширо¬кая; через неё перекинут канатный мост с изреженным настилом, раскачался под нами, как бы не ухнуть с моста в воду!
- Крепче за трос держитесь, мальчики!
- Колется!
За рекой снова дома, за ними крутой откос, тропка; карабкаемся в гору – скользко. Наконец втягиваемся в еловый лес. Боже! Бело как! На лужайках, на делянках пороша – рыхлое белое покры¬вало. Свежесть! Цепочка людей рассыпается, расходится по делянкам. Вокруг высятся сосны, пихты, липы, берёзы, сквозь них просматриваются груды сваленных деревьев, разлапистые вывороченные пни. Подходя к делянке, мы видели россыпи пней, с которых деревья просто спилили, и обошли засыпанный грунтом вал из нетоварного древостоя с торчащими корнями – щемящий итог работы бульдозера. Каждый хозяин своим разумом убирает лес с отведённых ему соток.
- Вот и наши сотки,– радуется Мирон и командует, – Собирайте хворост! Устроим костёр и плотный завтрак!
Хворосту натаскали довольно, костёр заложили жаркий. Ожившие ребятки резвились вокруг костра с горящими ветками, никто их не урезонивал. Взрослые на общий стол вывалили, что Бог послал: буханки и булки хлеба, пирожки с пече¬нью, яйца, огурцы солёные, сырки, колбасу, налили каждому по стаканчику спирта из резерва главного командования…
Валить лес, может быть, дольше, но не труднее, чем спиливать. И преду¬смотрительнее: не надо будет впоследствии корчевать пни. Мы окапываем корне¬вища, перерубаем или перепиливаем толстые корни. Остаётся сдёрнуть лесину с насиженного места. Для этого набрасываем верёвку возможно выше и дружно потягиваем, раскачиваем дерево.
- Рра-аз! И-иищё рраз! Эх, дубинушка, у-ухнем! Сама пойдёт, сама-а пой¬дёт! Береги-ись!
Осина, рослая липа, разлапистая ель, даже берёза падают «на ура». Эх, ещё бы «лягушку» сюда – походную лебёдку автомобилиста! У повергнутого дерева рубим сучья, ствол распиливаем на брёвна нужной длины, откатываем в груду, оттаскиваем до кучи тяжёлые пни.
В минуты отдыха-перекура, отирая лоб и глаза от едкого пота и жадно глотая с табачным дымом тугой влажный хвойный воздух, размышляю: «Про¬сти, лес! Идите ко всем чертям, Гринписы. Из сваленных деревьев я построю дом. Заново возделаю землю, заложу сад. Дом и сад – чем не Эдем! Мои дети насле¬дуют…»
- Задремал, Боря? Давай ещё дерево уроним!
- Давай, давай!
… Глядь, сумерки опускаются. Шабашим. Ватной увалистой походкой пре¬одолеваем грязную Дрожзаводскую. Электричка опять переполнена, места все же достаются – втиснулись. Мальчики умаялись, провалились в дрёму. Взрослые разгу¬делись погромче утреннего. И у меня руки-ноги гудят. В глазах длится день, толпятся¬ чёрные, с влажной морщинистой корой деревья, белой скатертью легла под ними свежая пороша, бьёт в щёки тугой ветер с упоительным запахом хвои. Сбоку воркует Вера…
- А? Приехали уже?!
Дома с порога на « ну как?..» жены спрашиваю:
- Есть ещё свободные участки? Пиши заявление в профком!
Надо ли говорить, что страшно обрадованная Анфиса едва дождалась по¬недельника и полетела хлопотать в профком?
Топорная работа
Целый год на родственных заводах кипели страсти вокруг нового садового товарище¬ства. Его заложили на отведённом из лесного фонда массиве в двадцать три гек¬тара. Совещания дирекций, профкомов, парткомов, собрания трудовых коллекти¬вов, статьи в заводских многотиражках, списки кандидатов в члены товарищества на паевых началах, первые взносы и первые субботники. И толки, толки, разговоры в кулуарах, на работе и дома в кругу домочадцев! Анфиса переживает за коллег, волнуется, на меня выплёскивает новости:
- Жеребьёвка уже прошла!..
Я непробиваемый.
Теперь мне стыдно. Помалкиваю, а в глазах – ну, как?
И о радость!
- Выдали членскую книжку и выделили участок – четыре сотки!
- Всего четыре?! Есть же норма – шесть соток, и даже газета такая есть: «Шесть соток»!
- Не страдай, не обделили – всем по четыре дают. Специальное совещание было вместе с вашей дирекцией, и на нём Горюнов, который у вас за производство отвечает, сказал, что шесть соток для работающих – этого лишка: много сил и вре¬мени отнимут от производства. И желающих больше, чем земли отведено, а дадим по четыре – больше заявлений удовлетворим. Так и решили.
Ну да, местное начальство всегда мудрее верховного.
- Видит Бог, я не жадный: четыре, так четыре. Дают – бери...
Откликнулось это рядом неудобств, о которых речь далеко впереди.
И вот мы, выражаясь тогдашним юридическим языком, полноправные пользователи четырьмя сотками земли, стали регулярно по выходным ездить элек¬тричками на свою дачу и натужно валить лес с отведённого участка.
Силушкой Бог меня не обидел. Не то, чтоб я играл бицепсами, как культу¬рист. Но в сравнении с друзьями ощущал себя крепким парнем, в пиджачке пять¬десят шестого размера плечам было тесновато. Бревно какое или шпалу взвалить на плечо, или могутного приятеля уложить в молодецкой забаве – это по мне. Но сила моя не агрессивная, не лев – вол. Мирный мужик, словом. Притом мастер на все руки, а уж топор, пилу, косу, лопату в руках держал – чем не строитель! И жёнушка моя – конструктор с десятком патентов СССР на изобретения – и в доме хозяйка, и в поле работник. Пригожая, по весне щёчки расписаны весёлыми веснушками, упру¬гие тёмно-шоколадные волосы туго перехвачены колечком и сзади развиваются за¬дорным хвостом по моде «За мной, канальи!». И неожиданно твёрдые ла¬дошки выдают родовую крестьянку. В лесосеке она оказалась надёжным напарником.
Работа на делянке пошла споро. Облегчила корчёвку приобретённая на этот случай рычажная «лягушка». Мы даже подрядились скорчевать лес с участка со¬седа. Ему оставляем на топливо пни и кроны, а стволы тащим себе. Соседом ока-зался Израиль Натанович, тот самый достойный защитник наш на памятном четы-рёхугольнике.
Был кризисный момент, когда подобрались к оставленной напоследок могу¬чей ели. Заканчивался ноябрь, снег лёг давно, земля смёрзлась и плохо поддавалась лопате и даже лому. Сама ель неохватная, и корневища чрезмерной толщины – будто могучие лапы великана ухватились за землю-матушку. Уж куда как глубоко их окопали, уж перепиливали их, перепиливали; уж рубил я их топором, разрубал! А как хрястнул топором в последний раз, и лапа хрустнула, отрубилась, так и в моей пояснице что-то отозвалось хрустом – разогнуться не могу. Тут и сел на мёрзлый грунт, потный, как взваренный в пару, сижу, в висках боль пульсирует. Кое-как от¬дышался. Осталось трос натянуть рычагом да раскачать ель. Попытались – куда там! Дерево и не дрогнуло. А уже завечерело – на электричку не опоздать бы!
Кушки – пашки и айда трусцой на станцию через не могу. Еле успели. Через неделю вернулись – ель лежит: ветер довершил дело. А я все же при¬хворнул – с радикулитом месяц кантовался на больничном листе.
Работы возобновили в марте. Ездить стали всей семьёй: папа, мама, сыночки десятилетний Федя, восьмилетний Слава, и дочка Катенька четырёх годиков. Вместе соорудили из ветвей и лапника шалаш, в нём скрывались от непогоды, а впоследствии, с наступлением тепла, и ночевали. Детишки работали на подхвате: подай, принеси, подержи, костёр разведи, даже шкурили лесины от коры. Маленькая Катя, и та усаживалась на бревно со стругом в ручонках. В дет¬саду у неё интересовались:
- Что же ты, детонька, на лесоповале делаешь?
- Шкулю, - скромно и деловито отвечала дочурка.
Впрочем, дорожные тяготы, холода, бытовые неустройства – всё переносила стойко, возможно, находила, что так и должно быть. Но однажды она попала в пе¬ределку, перепугав всех нас. Майские праздники мы, конечно, провели на делянке. На третий день по возвращении домой Катенька расплакалась:
- Головку больно!
Осмотрели – клещ впился в темечко и уже мутно-жёлтым пузырьком надулся. Смазали пузырёк подсолнечным маслом, накинули на него нитяную пе-тельку и вытянули клеща с хоботком, смазали ранку йодом. Слава Богу, обошлось. В наших лесах клещи не переводятся. Клещей бояться – в лес не ходить! А как без леса прожить? Ходим. Кто на прививки надеется, кто кутается в одежды, что мумия египетская идёт. Есть и такие: раз за разом снимают паразита с одежды, с кожи и уповают на то лишь, что процент энцефалитных ничтожен. Мы из последних.
К лету наготовили достаточное число брёвен разной породы: еловых, пихто¬вых, осиновых, липовых, правда, неравного достоинства попадались: и с кривиз-ной, и свилеватые, и с червоточиной – всё на что-нибудь сгодится. И подняли пер¬вые грядки под зелень, насадили кусты малины, смородинника, крыжовника, ирги, аронии, саженцы яблонь трёх сортов. Пора и дом строить.
На участках товарищества уже не чащоба – одиночные деревья оставлены: у кого руки не дошли, а кто красоту пожалел. На освобожденной из-под леса земле грядки и первые постройки. Хозяева своевольничают. Мно¬гим наёмные артели РСУ собирают щитовые домики об одну – две комнаты с мансар¬дами по типовым проектам. Кто уже срубил баньку. Этот привёз и заново перекладывает деревенскую избу. На одной из улиц – их у нас называют линиями – растёт ряд двухэтажных домов, первые этажи – гаражи, на вторых жилые комнаты. А вот и что терем тот высокий и просторный занял половину участка, плюс баня с предбанником, на остальной площадке разбит зелёный газон и высажены декоративные кусты, деревья. И у со¬седа коттедж. Нет, это не по правилам типового устава садоводческих товариществ – новые времена!
Свой дом мы давно решили строить сами, разумеется, исходя из наличия брёвен, рубленый. Признаюсь, уж не такой я плотник, столяр, плотник и кровель¬щик, но лиха беда начало. Достал нужные книжки, вникаю, рисую наброски, схемы, с женой совещаюсь, дети увлеклись – несут рисунки: вот какой дом делай! Вырисо¬вывается изба. Венцы буду рубить «в чашу», но, как и продольный паз, чашу в бревне буду выбирать снизу, по-старинному. Нынче пошла мода не вырубать, а электропилой выпиливать и продольные пазы, и чаши: и легче, и скорее. Ни электро, ни мотопилы у меня нет. Да и были бы! Рука не поднимется на такое новое варварство. Уж каким уродился...
Лето 1977 года выдалось жарким и сухим.
Как сейчас вижу себя на плотницкой страде: похудевший, с двухнедельной щетиной, бронзовый загар с головы до пояса, в синих выцветших джинсах и по¬трепанных кедах – оседлал сруб и вырубаю очередную чашу. Затем укладываю но¬вое бревно, вывешиваю на клиньях, чертой отмечаю паз – и пошёл махать топо¬ром! Жена под руку кричит:
- Опять полбревна вырубаешь! Смотри, как экономно у соседей делается!
Бывало, и полбревна в щепу уйдёт, если оно кривое или гниль вскрылась – лес наполовину нестроевой, не хвойный, вот опять осина попалась – не выбрасы¬вать же! А сруб высокий, белый, как жирная сметана, пазы жёлто отсвечивают. Надо мной бездонная синь. Невдалеке от участка на яру шумит лес. Плотный тёплый ветер, как на южном взморье, полощет в спину. Солнце играет в листве, бликует на срубе, на топоре, слепит глаза. В глазницы натекает солёный пот, тёплой слизью течёт по груди и в подмышках; плечи горят, руки, спина наливаются усталью, крепнут. Пауза, перекур. Ароматный табач¬ный дым щемит нос, горло, отгоняет назойливых паутов.
Есть в звонкой плотницкой работе упоение. Каждый день безмерен.
Лето не кончается.
Сруб растёт, пора закладывать второй…
Моя семья (ютилась – сказать неправильно) проживала тогда в одноком¬натной кооперативной квартире на пятом этаже кирпичного дома «хрущёвской» планировки. Скупой и неполный набор типовой тогда мебели не вписывался в метраж. Я дога¬дался перегородить комнату занавесом, за ним поставил софу с прикроватной тумбочкой, а перед ним воздвиг самодельную трёхэтажную кровать для детей. И спали они на ней лет пять. Фотографию кровати со спящими детьми Анфиса носила показывать начальству как убедительный аргумент выделить нам квартиру просторнее. Но скажите, какое начальство руководствуется эмоциями? Начальство реагирует на осознанную необходимость, то есть на свой интерес, который отнюдь не всегда совпадает с твоим и даже с государственным.
Уже в августовскую холодную ночь мы всей семьёй сидели на груде брёвен перед двумя срубами, на втором уже приставлены рёбрами стропила. Горел кос¬тёр, искры взвивались в ломоносовски звёздное небо. Нас охватило ощущение вселенского простора и полноты бытия. Я толковал о том, что вот строим простую деревенскую избу. Дом. На нашей земле. Он будет приютом в любых житейских невзгодах. Бездомный человек – самый несчастный человек на белом свете.
«Красна изба углами…
К осени 1977 года и на нашем садовом участке стояли два высоких сруба. В окрестных лесах мы с Анфисой ещё по весне нарвали дюжину мешков мху, за лето просушили. Пора дом ставить. Спланировал площадку, снял с неё дёрн – из экономии плодородного слоя почвы, вкопал под углы дома четыре стула – опоры из обожженных чурбаков. И тут сэкономил: один чурбак заменил могучим пнём из-под памятной ели. Затем уложил окладной венец – на него тоже пошла та мощная ель. И созвал помочь. Отозвались Мирон и Вера с ребятами – с нами достаточная бри¬гада. Я, поглядывая на тяжёлые брёвна, задумывался, как их поднимать будем. По лестнице горбатиться с такой тяжестью? Оказывается, есть примета: работа сама подскажет верные приёмы. Мы с Мироном устроили внутри сруба подмости и с по¬мощью верёвок поднимаем брёвна, укладываем в венцы. Женщины и ребята тут же раскладывают мох. Сруб растёт на глазах. К вечеру, к самой темноте успели. Вот странность: бригада оказалась непьющей – за спасибо отработала. О шоколаде де¬тям я и не подумал.
На следующий день я установил заготовленные стропила, пришил обре¬шётку, а ещё через день покрыл её толем. Теперь осень не грози!
Я всуе говорю: «Сам, я», – а куда я без Анфисы! Попробуй в одиночку те же шестиметровые доски поднять на стропила и ровно прибить! Они тяжёлые, что твое бревно. Анфиса по парной лестнице карабкается вверх, вместе подтягиваем доски, затем я прибиваю один конец доски, пока она поддерживает другой, потом перебираюсь к ней, по ходу вколачивая гвозди. И так доска за доской. Так же при¬шиваем толь. Так же в паре действуем на других работах.
Звонкая и зримо быстрая работа – сруб собрать, крышей завершить. Что нам стоит дом построить – нарисуем, будем жить! Но потом предстоит двери и окна изготовить и врезать; переводы, лаги, половицы, потолки, лестницы часто из не-мерного материала выпилить, вырубить, выстрогать, приладить, сбить, пришить – кропотливая и долгая работа на всю осень и всю зиму.
Итак, в следующем году ранним майским утром я, Катя и Слава бодро отшагивали по лесной тропке на дачу. Пели птички, кусты выпустили первые клейкие листочки, радовала глаз россыпь белых подснежников на полянках. Ка¬тенька то и дело бросалась, ахая, к цветочкам. Славик учился свистеть. Я напевал патриотические песни, и – Эврика! Дошло до меня, что я служил спецназовцем, когда этого слова ещё и в ходу не было! Вот здорово!
Женушка со старшим сыночком встречали нас. Анфиса уже издалека, ещё не видя нас, окликнула:
- Бо-ря! Где ты был? У тебя дом упал!
- А? Что? Это полотенце! – озорно подхватил я видимую шутку.
- Причем тут полотенце?! У тебя дом упал! – Плачущим тоном отозвалась Ан¬фиса.
Странно завершает интермедию знаменитых юмористов Ильченко и Карцева. Дом как
- Не надо было дёрн срезать.
- Ты, брат, стулья не прихватил скобами.
- Всё так, а как дом поднять?
- Перестраивать придётся.
- Краном поднять если?
Среди нас оказался умудрённый жизнью человек – Кузьма Лукич. Он пока¬чал головой:
- Автокран сюда не пройдёт: дорога пока ещё жидкая. И не потянет. Или окончательно рассыплет дом на венцы. – Он помолчал и добавил, – а, может, подва¬жить?
- Верно! – обрадовался я и бросился подобрать подходящую вагу. Нас было человек двенадцать – по силе! Я притащил прочную лесину. Стали осторожно подваживать, подкладывать городок за городком – и восстановили стулья. Я тут же прихватил их скобами к окладному венцу.
- Спасибо, мужики! Выручили!
Я снова радостен: какие отзывчивые русские мужики на помощь в беде! Успокоившаяся Анфиса деловито сообщила:
- На пять градусов дом повернулся к северу.
Я только плечами пожал: как понять – к северу.
После аварии практически пол-лета я вёл тяжелые и грязные фундамент¬ные работы. Глинистый грунт и впоследствии подносил мне неприятные сюр¬призы. А первопричиной был болотистый характер низинки, пролегшей через наш участок и как раз под домом. Выяснилось также, что дождевые потоки и талые воды с половины южного склона сада стекаются на наш участок.
- Тут вообще болото и было, – обронил однажды председатель сада, когда я выпрашивал трубы для пропуска ливневой воды.
Вот тебе и резервный участок!
Пришлось копать отводные канавы по бокам участка и прокладывать трубы. Спасибо, западный сосед помог. Но ливневые потоки за пределами сада про¬рыли в склоне горы глубокую рытвину, и она всё растёт. Её пытались завалить вся¬ким хламом, валёжником, землёй, организовали субботник и засыпали рытвину. Отгрести от задницы, называется такая суета – проблему она не закрыла. Вода снова промыла себе дорогу. Рытвина становится оврагом.
Мы продолжали строить дом. Снова зима настала, мы упорно каждые вы¬ходные ездили на дачу. Анфиса высказала суждение:
- Негоже из избы выходить сразу на открытое всем ветрам крыльцо. Делай тамбур или хоть какой коридорчик.
Сказано – сделано. К весне мы вывели не только, тамбур, но и веранду вдоль южной стены. Второй этаж дома у меня получился в виде мансарды: до метровой высоты от пола ещё поднимался сруб, а выше помещение ограждала крыша. Так, я вырубил в крыше проёмы и установил на срубе окна на запад и восток, на север и на юг – получилась светёлка с наклонными стенами. И немедля стал крыть крышу кровельным железом с коньками, разжелобками, капельницами и даже при-ладил водостоки.
И на наличнике восточного окна вырезал надпись: «Красна изба углами».
Израиль Натанович, сосед наш по участку, уже в пенсионном возрасте взял да и эмигрировал в Израиль и скоро умер. Может, от непрестанного куренья ароматных сигарет взамен любимого «Бело¬мора», а может, и от ностальгии. Был у меня в приятелях ещё один еврей – Марк Захарович, зам. главного инженера завода. Тоже эмигрировал, но не в тревожный осаждённый Израиль, а в преуспевающую Америку, в США.
- Понимаешь, Боря,– пытался он объяснить свой отъезд из Советского Союза, – у моих детей нет и никогда не будет будущего в этой стране.
«В этой!» – понимаю, – это водораздел между русским и русскоговорящим. У меня резервной родины нет и быть не может, хотя и меня гложет некрасовский вопрос, кому на Руси жить хорошо.
Так, вот, после Израиля восточным соседом стал дружелюбный неизвест¬ный. Он заинтересовался клинописью на мансардном окошке и указал на оплош¬ность:
- Сосед! А ты ошибочку допустил в надписи: частицу «не» забыл поставить!
- Не вижу ошибки.
- Ну, как же! Правильно пословица звучит так: «Не красна изба углами!» – Вы смысл исказили!
- Да нет, просто она неполная, места не хватило, а мельчить не захотел. Ре¬шил окончание вывести на западном окне, да раздумал. А насчёт слова «не» я с вами поспорю. Борис Павлович, здравствуйте, – я протянул руку. Сосед маши¬нально пожал мою руку и ответил:
- Герман Апполинариевич, здравствуйте. Э-э... Сколько раз в прессе встре¬чали выражение: « Не красна изба углами!»
- Тут вы, Герман Апполинариевич, и правы, и неправы. Сначала давайте не будем ссылаться на журналистов, многие из этой братии Даля забыли, и красное словцо попросту сдирают друг у друга. Вообще-то полная пословица звучит так: «Не красна изба углами, а красна пирогами!» Только у Владимира Ивановича про красные углы не одна пословица. Вот вторая: «Красна изба углами, а печь красна пирогами»! Я жалею, что невольно ввёл вас в заблуждение. Нельзя пословицы на куски рвать: нравственный урок пропадает. Отстрою дом – уберу надпись. Может быть.
Спор на этом иссяк, и я полез на крышу. Меня гораздо сильнее угнетала мысль: «Красна ли моя изба?»
Конечно, изба – не ровня дворцу, терему, дворянскому дому и энглизированному коттеджу нынешних бизнесменов. Бывал я в роскошных дворцах и теремах Москвы и Ленинграда. Хаживал по узорным паркетам царственно великолепных залов, по красным и белым коридорам с анфиладами комнат и кабинетов с затейли¬вой старинной мебелью, с хрустальными люстрами, каминами, зеркалами, статуэтками, шпалерами и карти¬нами. Восторгался зимним садом и фонтаном, струившим по беломраморным чашам капли воды – совершенно так же, как Бахчисарайский фонтан слёз. Не о них речь, а о простом жилище, традиционном. Чукче нравится яранга, казаху юрта, крымскому татарину обязательно нужен внутренний дворик за дува¬лом, сакля черкесу или чеченцу. По крайней мере, до нынешних пор. А русскому мил рубленый дом из круглого леса хвойной породы.
Примером для меня был бабушкин дом. Высокий и просторный, светлый и тёплый. В однорядной связи с амбаром и прочими хозяйственными клетями – ти¬пично русское северное жилище.
Изба хорошо ориентирована по сторонам света: три волоконных окна смотрят на деревенскую улицу, на юго-запад; ещё одно – на юго-восток – освещает кухонку и русскую печь. Волоконными окна потому называются, что не распахиваются внутрь или наружу, а вверх скользом открываются. Снизу каждого оконца узкие липовые корытца прилажены для сбора испарины со стёкол.
Интерьер крестьянской избы скуп на мебель и вещи, это не городская квар¬тира. Открыл дверь в избу, переступил порог – перед глазами предстаёт просторная комната. В красном юго-западном углу высокая божница – киот с лампадой. По низу угла лавки, перед ними никогда не сдвигаемый обеденный стол с блестящим медным самоваром. Над ним свисает семилинейная керосиновая лампа. У бабушки, кроме бож¬ницы и рядом с ней застеклённой рамочки с семейными фотографиями, не было никакого убранства, не считая лёгких занавесок на окнах. Я часто вставал на лавку и рассматривал фотографии. Особенно будоражила воображение карточка дедушки с товарищами. Я потом её вы¬просил. В другом переднем углу горбатый, окованный железными полосами сундук со всякой одеждой, кусками домо¬тканой материи, казной в тряпице и особым ларчиком с метриками (паспорта у бабуси сроду не бывало) и ми¬лыми сердцу лентами, бусами, серьгами и письмами. Ещё у западной стены за пологом сокрыто что-то типа алькова: двуспальная кровать с настенным ковриком, с горой подушек, покрывалом и подзором под ним – белым полотнищем с кружевной каймой. Положено по крестьянскому уставу. Над входной дверью, от печи до западной стены простираются высокие полати. Добавьте сюда тёплую лежанку на печи для Емели, ну, то есть, для меня – да всей семье выспаться можно! – покой и простор! У печи достойное место, и она ни с какой стороны не лезет в глаза, не ущемляет комнату. Налево от порога проход на кухню задёрнут шторами, и не протискиваешься, а свободно пройдёшь мимо печи на кухню, заставленной лавками с ведрами, умы¬вальником, полками и шкафчиками с кухонной утварью. На крайней лавке, у самой двери, только что за шторой, кроме вёдер с водой, стоит кадка. Всегда полна квасу. Открой крышку, немного раздвинь солому и черпни терпкого напитка с солода. И не поймёшь, квас это или пиво. А хорошо!
Крестьянский дом – не только тёплая изба. Вышел за порог – вступил на мост – не тамбур, не коридор – мост, – есть у него и общерусское название – сени. Помню детскую считалочку: «Где стоишь?» – «На мосту!» – «Что пьёшь?» – «Квас!» – «Ищи три года нас!» На мосту кровать под пологом – от комаров. Летом лучшего места для сна не найдёшь. Направо с моста – выход на высокое, на столбиках крыльцо, прямо через мост – дверь в амбар.
Амбар просторный, как изба, разве что холодная, и это хорошо, потому что для хранения очень многих продуктов нужна прохлада. Сразу за дверью лари с сусеками для всякого зерна и муки. Посреди комнаты ткацкий станок, прялка, а ещё опорный столб, подведённый под матицу, на нём за крюк на цепи подвешены весы с широкими, как сковородки, чашами из тонкого железа. Под ними на скамейке шеренга пузатых гирь и гирек. За другой крюк подвешен мешок с тёртой картошкой, тоненькой струйкой стекает крахмал в подставленное медное блюдо, чёрное от вековой патины. Вдоль внутренней стены широкая полка из цельной доски, на ней корчаги, горшки, чугунки, бураки с мёдом, вареньями, сухими ягодами, плетёный короб из лыка – пестерь, с которым удобно ходить по грибы, груды корзин и горка широких липовых блюд. Выше развешаны пучки целебных душистых трав, ожерелья сушёных грибов. У дальней стены стоят бочки с соленьями, по внешней стене развешаны хомут и прочая сбруя, косы и серпы. В углу на прочном рундуке лежит тяжёлая каменная крупорушка, рядом стоит высокая чугунная ступа с пестом. Раньше, сказывали, ступа липовой была, на ней-то и лётывала баба яга. Вся утварь и всякие орудия кустарного производства.
А если пойдёшь с моста налево – там лесенка спускается в просторный крытый двор. Во дворе есть куда поставить телегу и сани, устроить поленницу, есть и колодец с «журавлём». Справа под амбаром тёплые рубленые клети конюшни, хлева, клетушки для свиньи, коз, овец и кур, над ними внушительный сеновал с ввозом. Можно представить, как хозяин поутру задаёт корм, проверяет кладки яиц, и бурёнка или коза доверчиво тычется мордой к его руке, довольно похрюкивает хрюша, гребутся в насыпанном зерне квочки... А ещё век назад в конюшне стояла лошадка мохноногая, работница неустанная. Вся живность – продолжение твоих забот и радостей. А за широкими воротами двора расположились овощные грядки, зерновой клин и картофельная полоса, и банька на задах усадьбы. Разве может сравниться многокомнатная, даже двухуровневая городская квартира с сельским домом-усадьбой!
Правду надо сказать, когда в 1947 году мы с мамой приехали было на проживанье в родительскую деревню, Анна Васильевна из скота держала одну козу Машку. Николай, сыночек Анны Васильевны, погиб смертью храбрых в Отечественную войну, а дочки, по пословице, – отрезанные ломти. Бабушка даже не мечтала, что её внучок, то есть я, вырастет в исправного хозяина и наследника крестьянского дома. Конюшня, хлев и хомуты в амбаре сохранялись чисто из привязанности к ушедшему укладу деревенской жизни. Самовар на стол водрузили уже при нас. У мамы что-то накапало на сберкнижку, а ещё регулярно ложились неплохие алименты. И как жить без самовара? Вот и купили в соседней деревне Ремешинцах. Да по дороге обронили кран, а шли прямиком через распаханное поле. Отыскивать пропажу послали меня – пробежался по следу и отыскал кран. Блестел на пашне узорной ручкой. Ах, как приятно было испить стакан розового киселя, заваренного кипятком из самовара с добавлением клюквы! А чаёвничать с ягодными
Осталось в памяти утро у бабушки. Просыпаюсь на полатях и ещё сквозь дрёму слышу, как бабушка ухватами орудует, чугунками да ско¬вородой шаркает по поду печи. Дрова потрескивают, масло шипит. За окном ещё те¬мень. В избе прохлада, а от печи тепло поднимается, оранжевые сполохи и вкусный запах.
- Проснулся, дитятко? На-ко пирожок!
Пирожок с морковью пышный да румяный, горячий да вкусный!
- Бабушка! А вчера в школе нам рассказали, что Земля круглая. Если корабль уплывёт за горизонт, его станет не видно.
- Рассказывай сказки! Да если бы земля круглой была, мы бы все скатились с неё!
- Ещё Земля вертится вокруг оси!
- Ага! Утром глянула в окно – батюшки! Огород-то вместо улицы лёг, а улица на задах вертится! – сме¬ётся бабуля над моей учёностью. – Собирайся в школу. Да оболокись теплее и картуз не забудь – сёдня не вёдро, – напутствует бабушка непонятными словами.
И я бегу в школу. Она в двух километрах от деревни, на отшибе. Знаю, со школы приду – бабушка достанет из печи горшок козьего топлёного молока с тол¬стой жирной плёнкой, отрежет ломоть от свежеиспечённого каравая хлеба и бу-дет угощать.
- Ешь, пей, касатик! Да полезай на печь, грейся.
Жаль, что не придумана такая отопительно-варочная печь, чтобы вписалась в малую избушку, но сохранила все достоинства русской печи: и варила, и пекла, и одежду просу¬шила, и тепло в избе держала, и дрова поберегла. Пригляделся, какие печи складывают у себя садоводы. Конструкций много, но у каждой какой-нибудь изъян: то очажок маловат, то кладка в четверть кирпича, то труба тонка – и все не рассчитаны на постоянную топку. Уставы садовых товариществ запрещают круглогодичное проживание в саду (объясните мне, почему), и это сказалось на теплоагрегатах. В саду развелось множество газовых плит и электрокаминов, электрорадиаторов, электровентиляторов и самоделок-тэнов.
- Ты посмотри, Боря, сколько домов без труб стоит и как падает напряжение электросети в холодную пору! – жаловался мне председатель товарищества, когда случилось с ним обойти сад.
Только в сторожке теплоёмкая печь: кухонная плита с обогревательным щитком. Мне кухонные плиты не нужны – они для бараков да коммуналок. Голландки, шведки, печи советских инженеров не вписываются в малые габариты моей избы. Для садовых домиков рекомендуют печи-малютки, печи-камины – то да не то. А если самому изобрести что-нибудь эдакое? Открыл руководства печных дел мастеров. На основе типовых печей пытался ском¬поновать нечто менее громоздкое, но достаточной теплоёмкости, чертил схемы, по¬рядковые ряды. Понемногу что-то стало проясняться, укладываться в голове. Значит, так. Варочная камера будет в нише, может быть, даже с заслонкой. И без духовки не обойтись. Да и глушник для самовара не забыть бы, и печурку для спичек. Тепловой колпак поставлю над варочной камерой, но невысокий, чтобы сохранить пространство под низким потолком для сушки одежды. И чтобы кошке было место погреться. Под вьюшкой нужно бы чистку врезать, кокуйстанскаие печники о ней даже не думают, а зря. Печь, конечно, отодвину от стены – пусть будет противопожарная пазуха. Ах! Ох! Ой, мало отодвинул от стены! Но про иной зевок не сразу узнаешь, да потом годами в затылке чешешь. Пока не позимовал в дачном доме, и не догадывался, что за печью мало было пазуху оставить – закуток надо было спланировать, чтоб было куда писсуар – ведёрко с откидной крышкой – на ночь поставить, мы ведь далеко не молодые по ночам удобствами во дворе пользоваться. Но дело сделано. План печи готов, пора за мастерок браться. И сразу незадача.
Где добыть кирпич? Именно добыть, потому что кирпич¬ные заводы не отпускали кирпич населению за просто так, то есть за деньги. Нужен кирпич – поработай у обжиговой печи. Можно выписать через завод – почти на тех же условиях, даже во внеочередной отпуск без оплаты отправят – на том же кир¬пичном потрудиться. Но на меня ответственная работа возложена! Можно бы и по блату, да я не вхож к генералу. Не подходили мне такие условия.
Тогда началось было массовое переселение из бараков и ветхого жилья в приличные квартиры – и красный, и серый силикатный кирпич горячими уходили с кирпичных заводов на стройки. Это была вторая после хрущёвской, брежневская волна новостроек – до частника ли тут. Семьёй собирали кирпич на разва¬линах снесённых бараков. А потом не было бы счастья, да несчастье помогло.
Весной 1979 года паводок на реке Сылва в районе города Кунгура под¬нялся выше всех критических отметок. Захлёстывало даже подвесной мост возле машзавода. Посёлок машзавода утонул. В домике тёщи Татьяны Павловны вода хлюпала под потолками. Баньку занесло илом, дрова уплыли. А сама Татьяна Павловна ютилась на чердаке. Схлынул паводок, и ввиду форс-мажорных обстоя-тельств на ремонт аварийного жилья тёще выписали сколько-то досок и 500 штук кирпича. Подмытые стены дома мы укрепили завалинками из бетона с засыпкой шлаком, обшили досками. В печи обвалились кое-где каналы – перебрали, подсобрав немного кирпичей на развалинах соседнего барака.
А все 500 штук нового кирпича увезли на свою дачу. Кирпич собрался восьми типоразмеров, а новый оказался низкого качества, легко крошился. Но дарё¬ному коню в зубы не смотрят. Не сразу и подходящую глину нашёл на берегах Бабайки. На горе сплошь мергели.
Приступил к кладке печи. За основу выбрал конст¬рукцию печи В. А. Потапова. Не знаю, кто таков, но печь удачная. Только потребовался зеркальный вариант чертежей. И кое-что желательно бы подкорректировать. С зеркальностью я справился с помощью обыкновенной копирки, а с коррекциями напутал. Впоследствии пришлось возвращать вторую, зимнюю задвижку, добираться до глухого канала и врезать ещё одну чистку. А вся экономия места в плане составила тридцать квадратных сантиметров! И печь неказистой получилась. Нет-нет, и варит, и жарит, и печёт, но тепло не¬долго держит. В мо¬розы за двадцать градусов хоть сутками топи! Впрочем, все крестьянские дома в зимнюю стужу к утру выхолаживаются. Про традиционные завалинки вспомнить пришлось. Правду сказать, я и не думал, что мы с Анфисой годами будем зимогорить в саду.
Особая статья – труба. У Потаповой печи труба пятериком выкладывается, то есть дымоход идёт размером в полный кирпич. Это же какая прорва кирпичей нужна! И я во весь второй этаж и дальше, до оголовка на крыше, трубу выло¬жил четвериком – с дымоходом в полкирпича. Сэкономил сорок четыре кирпича. Как положено, устроил выдру и оголовок и даже смастерил и установил жестя¬ной зонт от непогоды. Однажды, уж не помню, через сколько лет, зонт сорвало. Я посмотрел, посмотрел да и перебрал трубу над кровлей: кирпичную выдру заменил жестяными крылышками и, как устаревшую фигню, убрал расширение кладки оголовка, зонт поставил ци¬линдрический с отверстиями юг–север. Тяга улучшилась. И печь исправно варит супы и печёт пироги, греет кота и сушит валенки.
Не скажу, что обошлось без ремонта дымоходов. И дру¬гие печи ремонтировал, и вторую печь построил. Пополнил знания и набрался опыта. Теперь-то уж знаю оптимальные размеры топки, рациональную схему дымоходов. Думаю, не самый плохой печник из меня получился. Но от работы по найму пока воздерживаюсь. Печь сложить – кропотливая и умственная работёнка, не говоря уж о тяжести, и о том, чт о глиняный раствор надо весь ручками, ручками промесить и выложить на постели. Плата только за работу не может быть меньше десяти тысяч рублей. Даже за печь-малютку, ведь и в ней есть над чем помозговать. Садоводы жмутся, нанимая печника: «А Петя, Витя, Саша за восемь брался!» Да ради Бога! Но бренди не может стоить меньше двухсот рублей. О французском коньяке уж помолчим.
Итак, мы заложили сад, построили дом и печь и стали жить-поживать в рукотворном райском уголке, пусть в далёком садоводческом товариществе, на крохотном клочке земли. Что нами руководило? Нужда? Нет, нечто глубинное. Неужели крестьянская закваска?
Чтобы разобраться в этом, я ненадолго прерву повествование и для особо любопытствующих читателей расскажу кое-что из анналов фамильной истории. Не знаю, по какой логике, но это как-то соотносится с рассказом о позволенном рае. Те читатели, которые торопятся узнать, как я стал сторожем, могут пропустить главки второй части, навеянные ностальгией.
Раскрестьяненные
По семейному преданию, мой прадед Андрей Злобин, крестьянин из села Белое Вятской губернии, когда вошёл в силу, с молодой женой и первенцем Дмит¬рием перебрался в починок, в деревню Алексаёнки, за шестьдесят километров от села. И с помощью родни поставил дом и кузню. В свою очередь, мой дед Дмитрий Андреевич, уже потомственный кузнец, как женился на Агафье Дани¬ловне, тоже отделился от отца. Видимо, существовало такое правило. И ему семья выделила землю и сруб под дом, и дала ещё лошадь и корову. Это сколько же земли предки держали, обрабатывали? Никак не меньше трёх десятин, а это обычная крестьянская доля в царское время. В тот год хорошо уродились хлеба и лён. Молодые лён продали и купили тёлку. И стали жить, крестьянствовать, стареющих родителей радовать. Рождались дети: Ефим, Евдокия, Гаврила и Павел. Как бы сложились их судьбы, если б не было войны и революции? раскулачивания и кол¬лективизации?
Но случилось всё. Ефим погиб в первую мировую. А дед вполне мог попасть под раскулачивание, но сообразил оставить хозяйство и всей семьёй перебраться на Урал, в рабочий городок Лысьву. Купили домик. Налаживали новую жизнь, заводскую. Скоро Евдокия вышла замуж. Следом Гаврила женился, дети пошли. И все теснились в домике деда. В тесноте, да не в обиде. Огородик, слава Богу, был, и все работали. Отец рассказывал, на праздник покупали литр водки, выливали в блюдо, крошили хлеб и хлебали ложками. А потом выходили прогуляться непременно на железнодорожную ветку и хором распевали русские протяжные песни или озорные частушки под балалайку. Хлёбово такое я не едал. Но протяжные песни выводить люблю, изрядное число частушек знаю.
К 1934-му году неженатый ещё двадцатилетний Павел окончил курсы трак¬тористов и по разнарядке был послан в Казахстан, но не задержался там и на день. По семейному преданию, его с дружком-курсантом встретил директор совхоза, босоногий и с прутиком в руке – коровку тощую погонял на выпас.
- Зачем пожаловали?
- Вот направили...
- Тракторов у нас не видели и не знаем, когда увидим. И пахать у нас нечего: кругом одна степь, не её же рушить. Ступайте, откуда явились!
Подъём казахстанской целины, по всему, откладывался до хрущёвских времён. Павел устроился слесарем в паровозное депо.
Моя матушка Агриппина Николаевна тоже из крестьян. Она родом из деревни Лопыши той же Вятской губернии. Вначале и в её семье складывалось неплохо. Её отец Николай Васильевич вместо низкого завалившегося дома, постро-енного ещё прапрадедушкой Максимом Ануфриевым, построил высокий, на подклети, дом с амбаром и развитым двором: с конюшней и хлевом, с клетями для мелкого скота и прочей живности, баню на задах, за зерновым клином. Хорошо росли в огороде тыква, ка¬пуста, свекла, картошка, репа, лук и прочие овощи. Покос держали. Исправное хо¬зяйство. Вот анекдот из той дореволюционной жизни. Рассказывала его мне ба¬бушка Анна Васильевна:
- В тринадцатом году продали на ярмарке воз сена за три рубля и едем на са¬нях. И вижу: на дороге тыква большая лежит. Не грязная, просто на снегу, с воза чьего-то, видать, упала. Не оставлять же! Какая чудесная – полосатая! Подобрали. Дома разрезали – а вся мякоть, как кровь, красная! Ну, и всю мякоть выскребли со всеми корками и скоту скормили – не выбрасывать же! А семечки черные попробо-вали – ничего. Высушили да щёлкали.
Смешно? Но это не нисколько не умаляет достоинства моих родных вяти¬чей. Ну, не растут в наших краях арбузы! И редко их завозили купцы.
Вскоре мировая война началась. Отца семейства забрали на фронт. На пере¬довой повоевал. У меня сохранилась порыжевшая от времени фотография на толстом картоне. Картон стал рыхлым и лопнул, треть фотографии утрачена. А снимок 1917 года несёт любопытные приметы того бесовски запутавшего всех вре-мени. Вот он, мой дед по материнской линии, исправный крестьянин, землепашец, мобилизованный защищать Царя и Отечество от врага. На нём форменная фу¬ражка с маленьким околышем и кокардой, на тёмно-зелёном кителе или френче – не знаю, как правильнее назвать – два ряда выпуклых до блеска на¬драенных пуговиц, мягкие погоны с двумя лычками унтер-офицера. На груди русского воина красуются георгиевский крест, еще какая-то мной нерас¬шифрованная медаль и ... алый революционный бант в форме розы! Фотография чёрно-белая, чуток тронутая сепией, но нет сомнения, что бант именно алый и именно той февральской восторженной моды. Мой боевой дед, ратник по должности, обучавший строю и бою новобранцев, ещё и в солдатских комитетах состоял?!
Я смотрю на сероглазого невысокого крепыша с окладистой короткой бо¬родкой, одетого в военную форму, обутого в добротные яловые сапоги. Он в правой опу¬щенной руке держит развёрнутый кружевной платочек – для приличия и чисто по-крестьянски. Тебе-то, дед, что до свержения царя? до революции? Знал бы ты, что вернёшься с гражданской войны хворым и скоро, в 1922 году умрёшь от тифа. Что комбедовцы реквизуют у вдовы лошадь и вторую корову, и семья впадёт в нужду. Прокорми-ка четырёх девочек от пяти до пятнадцати лет отроду и сыночка, которому и годика не исполнилось. Ах, куда ты, кормилец! Ах, куда ты! Впрочем, раскулачник, бывший будённовец Алексей Ворожцов возьмёт замуж твою вторую дочь Евдокию. А третья, Груня, в поисках лучшей доли в начале голодных 30-х с просто знако¬мыми из соседней деревни Багаи уедет на Урал. Мать и обе дочери несколько де¬сятилетий не увидят друг дружку. «Горемычная лет семнадцати на кирпичный завод нанялась», – пелось в по¬пулярном в 30-е годы фильме «Кирпичики». Груня часто напевала эту песенку и объясняла маленькому сыночку, то есть мне: «Как про меня песня, только мне ше¬стнадцать лет было, когда я уехала в Лысьву и попала на кирпичный завод».
В городе Лысьве в 1934 году переплелись линии судьбы Павла Дмитрие¬вича и Агриппины Николаевны, Поженившись, они скоро перебрались на станцию Чусовскую, оба стали железнодорожниками. Груня трудилась кондуктором на поез¬дах, а затем стрелочницей в электродепо и была удостоена знака «Ударник сталинского призыва» – равноценный знаку «Ударник коммунистического труда» шестидесятых годов. Но вскоре знак у неё изъяли, поскольку удостоверение на него подписывал враг народа Рыков – Александр Иванович, председатель Совета Народных Комиссаров СССР (расстрелян НКВД в 1938 году). Такие строгости были. Дедушку уже схоронили.
Павел выучился и стал машинистом электровоза – престижная в те времена работа. На исходе 1937 года его призвал и в армию. В следующем году случились события вокруг озера Ха¬сан – японцы перешли границу. Павел принимал участие в боях командиром артил¬лерийской батареи и был награждён боевым орденом Красной Звезды. Этот романтический орден хранит моя память: он рубинами посвечивал на детской моей ладошке.
В 1938 году из Уральской области была выделена Пермская область в грани¬цах, сохранившихся и поныне. Тогда же рабочий посёлок Чусовой был преобразован в город. В столь примечательном году я и родился.
Мама тайно, пока муж отбыл в рабочую поездку, окрестила меня в церкви. Отец был идейным и не одобрил бы этого поступка. Но и глубоко верующая мама не могла не соблюсти столь важный обряд. Её чуть ли не в пятилетнем возрасте отдавали в поповский дом нянчить поповское дитя, и там в ней зародилось благоговейное отношение ко всему церков¬ному обиходу: службам, обрядам, молитвам, песнопениям, иконам. Я был вторым ребёнком из четырёх, а выжил один. Мои братики и сестрёнка умерли в младенчестве. Мама считала, что это она меня отмолила – вовремя окрестила.
Почти рядом с паровозным и электро¬возным депо находилось внушительное здание, до отказа забитое жильцами. В одной из коммунальных квартир ютилось и семейство бабушки Агафьи Дани¬ловны с женатыми сыновьями, невестками и их детьми. В 41-м преклонная годами Агафья Даниловна скончалась. Скоро и само здание переоборудовали в общественную баню, прозванную в народе железнодорожной – она просуществовала десятки лет. Я с удовольствием посещал её и в детстве, и в юности.
Семейщики общего хо¬зяйства не вели, богатства не нажили, делиться было нечем. Так и разлетелись, кто куда, стали мыкаться по углам, снимали, кто клетушку в избушке, кто баньку в огороде, кто комнату в бараке – и это был лучший вариант для передо¬вых рабочих. Рвалась связь поколений и семей.
И началась Великая Отечественная война
Отца мобилизовали. Полтора года был на ф.ронте. Ранило. Отлежался в госпитале и вернулся домой. Снова водил тяжёлые составы.
Я помню тогдашнее наше жильё – баньку в пригородном посёлке Чунжино на левом берегу реки Чусовой. Белёная печь, кровать, впритык к ней стол, над ним единственное окно. Стена над кроватью прикрыта тонким ковриком, вышитым шелковистыми разноцветными нитками. Живо¬писный видочек: розовый закат, над гладью вод белеет парус одинокий, на берегах кудрявые деревья, кукольно красивый домик и грудастая русалка на ветке. А над изголовьем кровати прикреплена литография картины – Сталин и Воро¬шилов в шинелях идут по брусчатой площади Московского Кремля в виду Тайницкого сада, ограждённого кремлевской стеной с башенками. Не оттуда ли моё безотчётное преклонение перед Сталиным, сохранённое на всю жизнь? Несмотря на горы злобной критики и даже гнусной лжи, вылитой на вождя в годы прихода к власти ненавистников не только партократии, социализма, коммунистической идеи, но и всего русского – от русского духа до русской истории и государственности. С годами, с житейским опытом пришла коррекция облика одного из выдающихся государственных деятелей в истории России, но об этом не здесь распинаться.
Мне было годика четыре, когда отец нас бросил. На мой уже взрослый взгляд, семью подкосила жилищная неустроенность: ни кола, ни двора. И сказались длительные поездки отца. В глазах стоит: вот он махнул рукой и, не оборачиваясь, уходит подпрыгивающей походкой – последствие ранения. Поскрипывает кожаная тужурка. В руке покачивается неизменный походный сундучок с горбатой крыш¬кой. Уходит то на пару недель, то на целый месяц. И однажды ушёл навсегда.
На станции Балезино электрофицированная железая дорога оканчивалась, поезда переформировывались. Проездные бригады по многу суток ожидали и формировали обратные составы. Отцу на постое приглянулась Сима, многодетная вдовушка. Муж её пал честью храбрых на фронте. Павел Дмитриевич пожалел детушек погибшего друга, посочувствовал Симе и остался в новой семье – до конца жизни. А я остался жить безотцовщиной. Житейская история, характёрная для военного времени.
Много позже, когда мне исполнилось уже четырнадцать лет, я набрался храбрости нагрянуть в гости к отцу. «А почему бы нет? Поезжай», – сказала мама. Справедливости ради надо признать, что алименты от отца шли регулярно. Он жил в Кусье-Александровске, в собственном доме с приусадебным участком, как, собственно, и мы в Чусовом. Работал уже слесарем: глаза сдали, и однажды проехал на красный свет светофора. Детей было уже шестеро. И Сима, и дети встретили не-жданного гостя приветливо. Отец даже прослезился. В том году зима была морозная да многоснежная, и мы, братья и сёстры, все каникулы дружно и весело катались на лыжах с тамошних красивых гор. Две недели пролетели, как один день. Больше мы не виделись. Последнее письмо отца я получил в 1975 году из Краснодарского края, куда он перебрался с семейством.
Груня всю войну работала в мартеновском цехе. Как поётся в знаменитой песне, дни и ночи у марте¬новских печей не смыкала наша Родина очей, так точно и Груня неделями по двенадцать часов вкалывала то в первую, то во вторую, то в третью смену. В толстой войлочной робе и валенках, с ватной подушечкой на носоглотке орудовала совковой лопатой. Промешивала и подавала с холод¬ного шихтового двора к пламенным печам тяжёлую жирную шихту. Эти подушечки-респираторы, то насквозь прокопченные сажей, то пропитанные жёлтой кислотой, мама простирывала для домашности. Зато сыночек неделями жил сытеньким и ухоженным в детсадах завода. До семилетнего возраста! В году сорок третьем Груне как матери-одиночке выделили комнату на втором этаже шлакоблочного дома, как раз напротив стадиона и Клуба металлургов – заработанное счастье. В мои детские развлечения, наряду с сумасшедшими гонками с гор на санках-самолётах, с купаниями в открытых тёплых канализационных стоках города, с играми в прятки в большом дворе, застроенном дровениками, появились зрелища футбольных матчей, кинокартин и театральных постановок, да ещё тепло вспоминаю разудалые катания на коньках-снегурках по просторному катку на стадионе. Мир был многоцветен и ярок. Не забудем, что славный город Чусовой был так далеко от фронта, что электрический свет сиял в нём все ночи.
Война напоминала о себе калеками на костылях, безногими на дощатых тачках с подшипниками вместо колёс да частыми красочными похоронными процессиями по главной улице с оркестром.
Мама радовала меня гостинцами: то принесет с работы кашу в ямке, вырезанной в полбуханке хлеба, то груду золотистой от старости вкусной солёной кильки в жёлтой обёрточной бумаге, то несколько кусочков колотого сахару. Ярким вкусовым праздником было намазать ломтик хлеба подсолнечным маслом и присыпать солью.
И вспоминаю большую удачу: как-то зимой мы с мамой выстояли с полуночи долгую очередь в магазин и принесли домой ведёрко овсяной болтушки, и сварили из неё кисель. И вот он остывает на столе, толстую пенку разрывает трещинк а, и уже можно отхлебнуть горячего варева!
Нет-нет! Мы с мамой не бедствовали, не голодали. Мы не воровали колоски с уже сжатой и убранной нивы под страхом плетей от конных сторожей, не выкапывали по весне прошлогодние клубни картофеля – эти ужасы мне впоследствии рассказывала жена, прожившая военные годы в деревне. Впрочем, она не считает, что это ужасно. Мы, чусовские ребятишки, хохотали над шутками о немцах, которые вместо масла едят какой-то маргарин из нефти. Уже будучи взрослым, я где-то вычитал, что даже бельгийцы в войну страдали: во время оккупации их страны немцами из магазинов исчезло парное мясо! Общей меры страданиям нет. У ребятишек нашего двора имелось прозвище – шпингалеты. Наверно, потому, что мы все, как на подбор, были поворотливыми сизыми худышками и всячески веселились. С той поры в столовых и кафе я всегда испытываю лёгкое замешательство, когда мои сотрапезники недоедают кушанья из своих тарелок и оставляют обкусанные ломтики хлеба. О Победе я узнал в детсадовской столовой. Во время завтрака вошла директриса. Она сообщил - Дети! Сегодня объявили по радио о полной Победе над фашистской Германией! Мы победили – ура. Все закричали: «Урра-аа!» Соскочили со стульев, забыв о завтраке, и очень веселились. Директриса, воспитательница и повара стояли у стены шеренгой и, глядя на наше буйство, дружно сморкались в платочки и улыбались. В честь Победы маме как стахановке вручили в качестве премии подарок для сыночка, американ¬ский костюмчик: настоящие брюки из шелковистой голубой ткани со многими карманами и тёмно-синюю курточку на молнии и с красными ру¬кавами – эдакий ленд-лизовский секонд-хенд. Я был в восторге и носил костюм так долго, что буквально вырос из него. Позже Груню наградили медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941 – 1945 гг.» Эту драгоценную награду я тайком от матери нацепил на пиджачок сшитого ею костюмчика для первоклассника и унёс в школу – похвастаться перед сверстниками да там её и посеял.
;
поработав корреспондентом «Блокнота агитатора» обкома партии. Частые командировки в сёла. Беседы с умными практиками сельхозпроизводства стали моими университетами. Расскажу о некоторых поучительных встречах и беседах. Увы, это были печальные истории, зачастую они не попали на страницы «Блокнота агитатора».
Только однажды я заметил серьёзный прорыв к передовой технологии и улучшению быта крестьян (см. «Блокнот агитатора», 1979, № 8).
Крупный специалист сельского хозяйства А.Е. Миллер немало поездил по области, консультировал хозяйственников, давал ценные рекомендации, инструктажи проводил, по-нынешнему сказать, мастер-классы. А вторично приедет в хозяйство, убеждается: не сдвинулось дело с места. И он напросился на конкретную хозяйственную работу. Ему разрешили подиректорствовать в убыточном совхозе «Зуевский» Октябрьского района, где сменилось уже несколько директоров.
Начинался 1964 год. Александр Егорович в первые же дни обошёл фермы, услышал жалобы доярок: «По тридцать кило силоса на каждую корову потаскай-ка! А она роется, не ест. Чуть не всё обратно оттаскиваем. Руки болят!» Мало, что ли таких жалоб слышит начальство! Новый директор немедля организовал запарку соломы. Подошло время заготовки кормов – заставил трактористов закладывать силос не в допотопные «курганы», а в траншеи с соблюдением технологии. Прошёл год – надои в расчёте на фуражную корову выросли с 1655 кг до 3337 – в полтора выше, чем на круг по области. Тогда же в Зуевку проложили дорогу с твёрдым покрытием. К домам крестьян подключили газ, провели водопровод. Перестроили детсад, вдвое увеличив число мест для ребятишек. Начальную школу в селе преобразовали в восьмилетку, а затем и в среднюю. «Пусть знают наши труженики, что совхоз на крутом подъёме, и дети получат полное образование в нашем селе и здесь найдут достойную работу!» – объяснял директор. И крутая реорганизация совхоза не заставила себя ждать. В 68-м он был преобразован в племсовхоз, специализированный на выращивание коров тагильской породы. А.Е. Миллер сам обосновал необходимость и последовательность реорганизации, лично разработал методику откорма скота, рецепты приготовления искусственного молока и вспаивания телят. Племсовхоз стал высокорентабельным, а Миллер защитил диссертацию. Я обошёл откормочные фермы, прошёлся по селу и об одном только сожалел, что такой передовой опыт по своей природе не может стать массовым. Рядовые председатели колхозов и совхозов звёзд с неба не хватали. Их общая отличительная черта – трудолюбие. А ещё – умение стойко держать хозяйство в условиях метаний парии и правительства в сельской политике.
В начале 60-х царица полей наступала и на Предуралье – на наши районы рискового земледелья. Семёна Степановича Баталова, председателя колхоза «Родина» Юсьвинского района Коми-Пермяцкого автономного округа обязали посеять кукурузу на трёхстах гектаров. Не выполнишь задание – партбилет на стол положишь! А кукурузных сеялок по области – раз, два и обчёлся. Колхозные умельцы поломали головы и соорудили агрегат, посеяли кукурузу. Она возьми да вымахай выше человеческого роста! Жаток опять же нет.
- Наши мужики с топорами пошли крушить кукурузу, – рассказывал мне в 1978-м году Семён Степанович, – что твои мачо, которые на Кубе выходят рубить сахарный тростник с мачете в руках. Порубили, свезли к фермам, сбросали в кучи. И не было знатоков, как с порушенным бодыльём управляться. Так и высохла царица полей в кучах. Запарки кормов в колхозе ещё не было. Чтоб как-то сохранить дойное стадо, рубили хвойную лапку в перелесках.
Оговорюсь, ездил я в тот раз, 78-м, в другое хозяйство округа за передовым опытом, а именно за ипатовским методом зелёной жатвы. Но приехали мы с секретарём райкома на сенокосную страду, а все сеноуборочные агрегаты остановлены, люди разбрелись по луговине, отдыхают. «В чём дело?» – «Да болт срезало – за новым поехали». Ладно, не повезло, возвращаемся. Полкилометра не отъехали – бригадир передового звена идёт навстречу – весь увешанный бутылками со «злодейкой с наклейкой». В разговорах в райкоме партии прояснилось: в колхозе в этот день выдавали аванс, и шустрые кооператоры завезли водку прежде всего передовикам производства. Тогда и решено было съездить в колхоз «Родина». Корреспонденцию я всё же написал, но ни слова нет в ней про ипатовский метод и кукурузу. Надо же учитывать, для какого издания ты пишешь.
Стариковский урок Арсения Игнатьевича Баженова помню. Он 37 лет председательствовал в колхозе «Всходы коммунизма» Добрянского района. У него в хозяйстве родились стабильно высокие урожаи. Из района наезжало начальство, пыталось понять, отчего да почему у него хлеба опять хорошо уродились, тогда как у соседей недород за недородом. Может, в лесах прячет пашню? Не раз пыталось снять его, орденоносца, с должности. Кандидатов на смену ему привозили, да колхозная демократия устояла. «От добра добра не ищут!» – твердили колхозники на общих собраниях. В 1981 году опять отменная урожайность: зерновые дали 25,1 центнера с гектара. Цифра и цифра, мне были известны и повыше. Я так и сказал председателю, когда мы осматривали зерновой ток, которым он гордился. Тогда он и напомнил русскую пословицу: «Не тот хлеб, что в поле, а тот хлеб, что в амбаре!» С массовым переходом на комбайновую уборку хлебов как-то привилось считать урожайность бункерным весом. А он считал амбарным весом, как полагалось бы товарное зерно учитывать. Полистал я после этой беседы статистические справочники и сделал для себя открытие: с 1965 года урожайность полей по стране подскочила с 11 – 12-ти центнеров с гектара до 16-ти! Я приписал этот рост к тому обстоятельству, что хозяйства, районы и области стали отчитываться по урожайности полей в бункерном весе. Или я не прав? Хрущёвский режим крепко ударил по деревням Нечернозёмной Зоны СССР.
В тот или следующий год разговорился я сразу с тремя агрономами: главным агрономом района, агрономом совхоза и с парторгом хозяйства, по образованию тоже агрономом. Они гордились высокой урожайностью зерновых, достигнутых по району и совхозу – 18 центнеров с гектара.
- В бункерном или в амбарном весе? – поинтересовался я? Меня не сразу и поняли. Объяснил и напомнил: – В девятисотые годы в Кунгурском уезде хорошим урожаем считался сам – шесть. Посеял, к примеру, три пуда пшеницы – снял восемнадцать, – в амбарном весе. А какая пропорция у вас получается? Сколько сеяли? Сколько товарного зерна сняли?
Агрономы нахмурились:
- Восемьдесят лет – прогресса нет?! С нашей механизацией! Селекцией! Химизацией! с другими прекраснодушными починами. О Сепычёвском эксперименте расскажу. Он уже гремел по области, пора было и нашему журналу командировать корреспондента в село Сепыч. Была у нас рубрика: «Молодёжи – гражданскую зрелость!» Наше поколение любило фильм «Трактористы», ещё помнило прославленное имя украинской трактористки – Паши Ангелиной. А тут под боком уже три года работает женская тракторная бригада «Бригантина», и возглавляет её Мария Мохова, член Центрального Комитета Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодёжи. Выпускники Сепычёвской средней школы целыми классами остаются работать в родном совхозе, из их числа организованы комсомольско-молодёжные звенья на молочной и откормочной фермах КРС. Что ж, еду!
Позволю себе процитировать ряд штришков из своей корреспонденции по итогам поездки.
«Идёт собрание на откормочной ферме. Телятницы высказываются резко:
- Уже январь на дворе, а хвойной лапки животным не давали, хотя лапка на дворе и надо только организовать резку.
- Обрата нет уже два дня, кормим с нарушением схемы.
- Сена запас иссяк!
Ментиков – инженер по механизации трудоёмких работ, его как члена парткома ещё с осени послали на укрепление руководства фермой. Он проясняет мне ситуацию:
- Поймите, у нас механизация полная, а кормов нет и кормоцеха нет. Ещё в октябре девчат собрал. Выход, говорю, дорогие доярочки, один – в чанах солому запаривать. Надо! Давайте, голубушки, вручную!
Вот такое подкрепление со стороны инженера по механизации девчата получили!
Комсорг комсомольско-молодёжного звена «Зоренька» ветфельдшер Светлана Горева по поводу текучести кадров в звене:
- Посмотрите, что получается: одна девушка ушла по болезни, другая поступила в сельхозинститут, третья решила стать продавцом, четвёртая была вынуждена пойти работать в детсад, пятая вернулась в школу, учительствует. А в результате от первого состава звена осталась одна Валя Федосеева.
Я поделился услышанным с Марией Моховой, секретарём комсомольской организации. И в её тракторной бригаде «Бригантина», сказала она, та же картина.
- А знаете, мы будем сохранять «Бригантину», потому что именно в такой бригаде можно правильно организовать труд женщин – механизаторов. Теперь наша надежда – новые выпускники школы».
Представьте себе: новые Паши Ангелины, девчушки со школьной скамьи пересаживаются на железные скамьи грохочущих тракторов в суровых условиях нашего края и поют: «Ой вы, кони, вы, кони стальные!..» Энтузиазм молодёжи – прекрасно! Но девчушки загибаются от такого трудового экстрима, зарабатывают женские болезни. К тому же, как вызнал я, сепычёвские девушки со школьной скамьи уезжали в Верещагино, на швейную фабрику. А на центральной усадьбе совхоза оставались работать школьники из дальних деревень, жившие в пришкольном интернате. Совхоз был велик, некоторые деревни отстоят за пятьдесят километров от центральной усадьбы. На тамошних полях трактористы работали вахтовым методом. Как похоже на лопышовскую шагреневую историю! В журнале корреспонденция не прошла. В брежневский период деревня набирала было второе дыхание, и очень хотелось славить почины и успехи, а я привёз из командировки материал неагитаторский.
«Блокнот агитатора» считал своим долгом ежегодно публиковать социалистические обязательства трудящихся области: «Выполняя исторические решения съезда… идя навстречу…вставая на вахту в честь… в сельском хозяйстве увеличить валовый сбор зерна на 10 – 12 процентов …»
1977-й год выдался самым урожайным за всю историю Прикамья – так утверждают специалисты. Урожайность зерновых по области действительно составила 14,2 центнера с гектара. В государственные закрома продали 336 тысяч тонн зерна, 230 тысяч тонн картофеля, 518 тысяч тонн молока… Естественно, на следующий год журнал опубликовал возросшие обязательства трудящихся. Но погодные условия ввели свои коррективы. И при неизменных цифрах: « – на 10 – 12 процентов поднять валовый сбор…» – в обязательствах на 1982 год, завершающий год 10-й пятилетки читаем: «… получить 1,5 миллиона тонн зерна при урожайности 14 центнеров с гектара. Продать государству 250 тысяч тонн зерна, 160 тысяч тонн картофеля, 490 тысяч тонн молока, 119 тысяч тонн мяса…» В сравнении с достижениями 1977 года, слёзы, а не обязательства. Печать звала на трудовые подвиги, а их не было.
С хрущёвской эпопеи страна закупает товарное зерно за рубежом. «В шестидесятых годах импорт зерна в среднем по году составлял 3,2 миллиона тонн, в семидесятых – 17,5 миллиона, а в восьмидесятых поднялся до 36,9 миллиона тонн в год. К концу 80-х затраты на продовольственный импорт составляли 17,4 миллиарда долларов в год и практически сравнялись с выручкой от продажи за рубеж топливно-энергетических ресурсов на свободно конвертируемую валюту». (В. Кириченко. И.Погосова. Реалистический взгляд на процессы в сельском хозяйстве. – «Коммунист», 1990 г., № 16, стр. 36.) Вот почему опустели прилавки в стране, когда иностранные капиталисты по сговору сбросили цены на нефть! Интересно, как сейчас у нас с продовольственной безопасностью – накануне вступления в ВТО? С опустевшими деревнями, с заброшенными пашнями? Вот новость: в последние годы возобновились и растут поставки зерна из нашей страны за рубеж. Чудо? Но боюсь, с криминальным душком.
Говорят, есть объективный закон: город высасывает людей из деревни. Но он и в Америке закон. Почему он там не мешает развитию сельского хозяйства? В мою память запала информация из книги «Чёрные бури» Фёдора Моргуна, первого секретаря Полтавского обкома КПСС. Книга подводила нерадостный итог подъёма целинных и залежных земель. И попутно Ф. Моргун удивился, узнав, что в Канаде, которая известна как ведущий поставщик пшеницы на мировой рынок, министерство сельского хозяйства состояло всего из… двенадцати человек(!) – во второй половине ХХ века! Это как же они управляли высокоразвитой сельхозиндустрией всей страны?! Без партийного руководства! без всенародной шефской помощи!
А сколько в нашей стране чиновников пасётся только в сельском секторе экономики! В новое время куда-то сплавились полчища уполномоченных от исполкомов и райкомов. С начала всеобщей коллективизации в каждом колхозе сидели. Требовали выполнения решений и постановлений партии и правительства, запрещали хранить урожай на колхозных токах, выбивали обозами зерно, уводили скот в счет госпоставок, планов и обязательств. Представьте себе вот такого уполномоченного захребетника на шее канадского фермера. Хорошая, справедливая вещь – колхоз, но тяготы накладывали на него непомерные, любые попытки выйти на самостоятельное хозяйствование пресекались в корне. А потом уже списывали долги и привозили на поля толпы шефов – по обкомовским разнарядкам. У меня сложилось впечатление: не правление колхоза, не председатель, не общее собрание колхозников, а обком был рачительным или нет, но реальным хозяином колхозной земли и урожаев. Не потому ли так и не состоялся социальный рай для российских землепашцев в колхозной деревне, хотя и с навеки дарованной землёй и с очень толково разработанным сталинским Примерным уставом колхозов.
Найдётся ли художник-передвижник, равный по таланту Павлу Корину, чтобы запечатлеть ушедшую советскую деревню с её героями труда, бездарно израсходованными многоэтажным партийно-чиновным руководством?
Часть третья. ОКАЯННАЯ СЛУЖБА
Улово
Прошли годы и годы с основания сада. Мы с женой пенсионеры, бабушка рядышком с де¬душкой. От снега до снега живём на даче – в полусотне километров от города, или в двух часах от квартиры. Если сосчитать время на трамвай, на электричку и на пеший остаток пути в сорок минут. Чем занимаемся? Садом-огородом, домашно¬стью. Дом невелик, а спать не велит. И телик посмотрим, книжку полистаем, в кар¬тишки сбросимся. Когда и по грибы выберемся. Я на рыбалку похаживаю. Вот сей¬час прямо и пошёл.
– Анфиса! Я пошёл!
Жена выскакивает при фартуке. В мокрой руке ножик: картошку чистила.
– Удочку взял?
– Взял.
– Червей не забыл?
- Не забыл.
– Очки? Сумку?..
Как при запуске самолёта отрабатывает тумблеры по регламенту. Что делать? Я забывчив. Случалось и с полпути за удочкой возвращаться.
- Клёва не будет – сразу домой!
Напутствие тоже не лишнее: случалось день угробить и явиться без улова.
Сады наши разбиты на долгом кряже по-над рекой Бабайкой. Если встать ли¬цом к югу, то река блеснёт впереди через прогалы леса, окаймляющего высокий бе¬рег. Лес тянется по берегу на многие километры и часто шумит под ветрами. Он скрывает нас от Кокуйстана и приглушает грохот поездов. Прямой дороги к реке нет, есть тропка, но такая крутая, что выбирают её только козы да ребятишки. Есть слева от сада грунтовая автомобильная дорога, плавно стекающая прямо к мосту. А мне сегодня идти направо через калитку, за ней к реке спускается многомаршевая железная лестница. Не дошёл до неё, как окликнули:
- На рыбалку направились, Борис Павлович?
Вопрос риторический, но со скрытым умыслом, и я притормаживаю.
- Здравствуйте, Капитолина Терентьевна? Цветочки поливаете? ( А что она ещё могла делать у клумбы со шлангом в руках?) У вас такой красивый цветник – налюбоваться не могу! (Это чистосердечно.)
- Дочка ухаживает,– расцветает в улыбке Капа. – А вы подумали над нашим предложением?
Вот он, вопрос, ради которого меня остановили. Капа не просто соседка, она председательша, жена председателя нашего садоводческого товарищества. И не впервые заводит разговор о том, чтобы мы с женой пошли в сторожа.
Изначально, с семидесятых ещё годов сторожил наш сад Павел Сидорович, из местных. Хорошо его помню. Невысокого роста, суховат, подтянут, побрит, в офицерском кителе и в фуражке с красной звёздочкой. В руке суковатая палка. О бок с Пашей идёт огромный шерстяной тюк с вывалившимся красным языком – кавказская овчарка. Зауважаешь.
- Доброе утро, Павел Сидорыч! Как служба? Зайди ко мне – стакашек опроки¬нем!
Бравый старичок не смущается таким обращением. Зашёл, перемолвился, стакан опрокинул, отёр усы и пошагал дальше. Он себе на уме. Людей видит, при¬мечает грешки, воров знает, наблюдениями делится только с председателем. И председательшу уважить старается. Дежурных по саду наставляет:
- До председателева дома дойдёте – фонариком в окно посветите, камешком бросьте, хоть ногой шаркните, чтоб она заметила вашу службу.
Надобно сказать, Капа ревностно следила, ходят ли сторож и дежурные дозо¬ром в ночное время.
Кражи со взломом, похищения бытовой техники, орудий труда, продуктов сада и огорода бывали во все годы. Помню, домиков ещё в помине не было, участки ещё только колышками отграничивали. Однажды по весне мы семьёй приехали на очередной трудовой уик-энд и ужаснулись: дверца шалаша отброшена, наши постели на лапнике разворошены, нехитрая посуда раскидана, топор и лопаты исчезли; я с горестным недоумением рассматривал изрезанное пластмассовое ведёрко – оно-то кому помешалось?! Повырастали дома, бани, сараи – крепкие запоры не спасали: двери с косяком выворачивали. Местное ворьё, заезжая шпана потрошат уча¬стки. Ни одному сторожу не справиться с этим злом.
Четверть века Павел Сидоро¬вич неукоснительно дважды, трижды в день совершал обходы. Часы по нему можно было сверять. А уволили его за характер. В последние годы нетерпим стал. Напьётся и пошёл почём зря материться:
- Жулики сами пермские! Вор на воре!
Капа не стерпела ругани, настояла на увольнении старика. Наняли молодого мужика из местных. Пьянью оказался, его свои же приятели – собутыльники в саду побили, дважды ружьё отнимали, потом с милицией искали ружьё по посёлку. Рассказывают, зимой наведается кто из садоводов в сад, заглянет в сторожку, а в ней на замызганных матрацах да фуфайках какие-то пришлые вповалку спят среди опустошённых бутылок, банок и флаконов. Сторожку прогревал огромным мас¬ляным радиатором, вонь от горелого масла держится до сих пор. А нынче с мая взяли в сторожа Ван Ваныча, снова из местных. Он невелик ростом, с рыжей бородкой, говорливый, юркий, но и деловой. В сад заезжает в би¬том-перебитом пикапе и всегда с задельем: той хозяюшке мешок опилу привёз, у этой вдовушки колотится. Изумляется, если упрекнут, что обходы не делает. Ему же некогда! И он, видимо, не в чести у председательской четы. Вот и сватают нас.
Только завернул за угол, увидел другого соседа.
- Доброе утро, Леон Антонович! Смотрю, у меня картошка только-только взошла, а у вас окучивать поспела?!
Старикан не без натуги распрямился, грудью опёрся на окучник. Высокий, худущий, изробленный; на щеках лихорадочный румянец, на лбу выступили ка¬пельки пота.
- Здравствуй, Боря!
- Земля у вас, как пуховая перина, взбита!
- Жена пашет, старается.
- Да! – слышит нас и откликается его жена и подходит к заборчику, ограж¬дающему участок. – Я вот этими руками всю земельку перетёрла, вот она и плодо¬носит.
Я с некоторой оторопью смотрю на протянутые мне ладошки бурые, с чёт¬кими чёрными полосочками морщин – орудия труда, а не женские ладони, вздыхаю:
- Бог – помощь вам! – и ухожу. Мне совестно. На моём участке всё делается по-ленивому. Результат – картошка мелка, кочаны капусты не завиваются, редька в дудку уходит. Да-да, если пашешь, так не ковыряйся в земле, уж будь добр потру¬дись, как совесть велит.
Мои соседи по саду Семён Егорович и Леон Антонович – работающие пенсионеры с нашего завода.
Первый – старик постарше меня и Леона, но ещё крепонький. Производст¬венный мастер и мастер на все руки: сантехник, жестянщик, сварщик, плотник. В саду он лет двадцать председательствует – замечательная смычка с шефами через него сложилась. Вот случай. Сгорел понижающий трансформатор. Председатель вызывает с завода грузовик и автокран, увозит трансформатор в электроцех и ут¬ром возвращает на место. Монтаж – и снова пошёл ток по нашим проводам. Как по¬лучилось – секрет фирмы. Жаль, что в последнее время ропот какой-то начался, мол, не засиделся ли в председательском кресле.
Леона Антоновича я знавал и как начальника термохимического цеха, и на посту секретаря парткома нашего завода. Отзывчивый патриот, тру-доголик, изъязвленный профболезнями, продолжает спасать производство, уже про-данное и перепроданное частными московскими корпорациями. Я с горечью наблю-даю, как угасает добрый человек и плачется его верная супруга.
А ведь и я мог продолжать редакторскую службу. На пенсию провожали честь честью: банкетом, подарками, грамотами, но никто не предложил остаться. Наверно, из-за моего характера. А больше того сам не смог бы вынести новых по¬рядков. Жила-была партийно-государственная цензура – опорочили, убрали. Да здравствует свобода! Только отныне каждую газету носи на подпись в АДМ завода. А с самовластными указаниями гендиректора я не раз сталкивался. И на директорский ковёр вытаскивали, и с должности снимали за превышение полномочий. Слава Богу, обходилось бурей в стакане воды. Теперь пошучи¬ваю над собой: деятель ушедшей эпохи.
Невесёлые эти рассуждения туманят седую голову. Я в видавшей виды ску¬коженной, когда-то чёрной шляпе, в выцветшей брезентовой куртке, в резиновых сапогах не спеша топаю к ка¬литке. Над ней неизвестный юморист вывесил жестянку с нарисованным и вырезанным по контуру тунцом и надписью – указателем: «К морю!» Калитка по летнему времени распахнута. Лестница начинается сразу за ней, но я обхожу её. Топаю по лесной тропе, проло¬женной садоводами вдоль затянутого сеткой-рабицей забора.
Весь крутой склон от речной террасы до вершины кряжа порос лесом. Вы¬сокие румяные стволы сосен перемежаются зелёными пирамидами пихт. По соседству с ними тянутся вверх чёрные перекрученные стволы лип и сизо-зелёные осины. Деревья совокупно раскинули над склоном зелёную кружевную сень. Через неё с восточной стороны веером пробиваются к подлеску солнечные лучи, вы-хватывая из тени там жарко-алый ствол сосны, тут резное кружево рябины и бликами пляшут среди вечно трепетной листвы осин. Вспыхивают и бьют в глаза синие, оранжевые, зелёные, пурпурные искорки утрен¬ней росы. Прямо передо мной вдруг выбежал на тропу крупный ёж, заметил меня и свернулся в колючий седой клубок. Я сделал к нему шаг, другой – ёж опамято¬вался, развернулся и резво засеменил с тропы, скрылся в густом лапушнике. От¬куда-то сверху каркнула недовольная ворона.
Тропа свернула на уклон, и я вышел ко второй лестнице – от наших соседей, телефонщиков. Далеко внизу, у подножья кряжа пристроена железная типовая ракушка для легковушки – это насосная. От неё заборная труба уткнулась в затя¬нутую ряской старицу, а отводная чёрной бесконечной змеёй ползёт вверх по склону, иногда скрываясь под кустарником. Спустился вниз, обошёл загородку с трансформатором; кусты раздвинулись, и я вышел на широкую луговину.
На ней волнуется разливанное море молодого пырея и тимофеевки, на гребешках зелё¬ных волн, как пена, качаются пузырьки неисчислимых одуванчиков. Через месяц, к сенокос¬ной поре, одуванчики исчезнут, будто их и не было. Взамен заколыхают яркие ро¬машки в белых венчиках, голубенькие незабудки, пунцовые гвоздички-часики, вымахают высокие сиреневые пики кипрея и белесые метёлочки таволги, закача¬ются жёлтые пуговки череды, гордо вознесутся фиолетовые маковки татарника – имён травам легион. Всё это травяное царство – покосы.
Настанет пора, и наедут на луговину моторизованные косари с сенокосил¬ками и тракторными тележками, в день-два пробреют луговину и тут же увезут ещё волглое сено поближе к фермам. В былые времена здесь стога до морозов стояли, теперь не ставят. А пока над безмятежной луговиной, сокрытой от посторонних глаз непро¬лазной чащобой ольховника, ивняка и прочего краснотала, распростёрлось синее небо. По нему наплывают редкие белые облачка. Лёгкий ветерок шерстит травы, высушивая росу. Уже тепло, поздновато я вышел на рыбалку. Стоящий рыбак уже бы сматывал удочки. Ладно, и мы без рыбы не останемся. Тропы не знатко, про¬сто обхожу поляну, придерживаясь опушки урёмы, отгородившей пойменный луг от реки.
Известный мне отворот открылся внезапным сумрачным провалом в жи¬вой изгороди. Сразу обозначилась глубокая тракторная колея, утопающая в бурой луже. По обочинам высокие, по плечи заросли лопуха, зонтичных, крапивы, резные опахала папоротника. Сыро, комарьё зудит, толкунцы пляшут, летучие муравьи лепятся к щёкам, покусывают. Но вот и просвет, свежесть, и солнечный берег реки. Колея уходит в воду. Иду вброд. Тугие струи бьют по коленям, зелёные гривы водорослей запле¬тают ноги, под ногами ворохаются придонные гальки. Перебравшись на противоположный берег, присаживаюсь на уступ, разу¬ваюсь, сливаю воду из сапог, выжимаю носки и штанины, снова обуваюсь в мок¬рое. И топаю по правому берегу реки встречь течению. Левый берег до уреза воды крут и лесист, а правый – просторный луг с тополями. Редко где к берегу подсту¬пает кустарник. Есть торные тропки и даже колеи от автомашин граждан, любителей семейного отдыха на лоне природы с купанием, костерком и шашлыком.
Бабайка – река по преимуществу горная, с заметным уклоном. Зачинается она парой ручьёв на западе Тулвенской возвышенности и прихотливой змейкой течёт километров сто – сто пятьдесят в направлении на северо-восток и, приняв под по¬сёлком Янычи речку Юг, вдруг под прямым углом поворачивает на юго-восток и течет ещё километров сто до впадения в реку Сылву. Перепад урезов воды от верховья до устья больше ста метров.
Справа от меня блестит водная гладь реки, острые блики играют на бурунчи¬ках перекатов, пастбищах пескарей. Берега заводей и намытых островков обрам¬лены кугой, осокой. На струях дрожат ветви рогоза и членистые пики хвощей, а на глубоких местах распластались блюда со стоячими воротничками – это заросли купав, кое-где высунувших из воды желтые кувшинки. Вдруг там западня крупной щуки или стоянка крутобоких лещей! А вот с крутого кряжа содрана почва, ме-гатонная осыпь песка и плитняка съехала в реку, повалив попутно сосну. Её крона полощется в воде. Под деревом, может быть, скрывается крупный голавль и навер-няка держится стайка уклеи и тюльки. Издалека заслышав человека, шумно вспархивает из потаённой заводи пара уток и уносится в заросли приречья.
Идти мне ещё километра три – до того самого крутого поворота. Вот и за¬ветное местечко. Здесь река, резвым потоком стекающая с переката, упирается в могучий кряж, клокоча, бьётся о его подножье и сворачивает буквально на девя¬носто градусов, будто кто скомандовал: « Право руля!» Часть струи вообще завора¬чивается противотоком и образует водоворот – вот оно, улово! В нём сбиваются, держатся, питаются, охотятся стаи крупных и мел¬ких рыб. Под левым берегом, у кряжа, омут. С правого берега галечная отмель. Я осторожно забредаю на метровую глубину. Вода залила сапоги, подмочила куртку и сумку, в которой установлен проволочный каркас с натянутым полиэтиле¬новым кульком для рыбы. Дно под ногами рыхлое, галька расступается, а зай¬дёшь дальше – ноги увязают в иле. Можно, конечно, обуть не обычные, а болотные, или забродные сапоги; ещё их называют вейдерсами, если они сделаны из «косми¬ческого» материала гортекса. Но в них опасно: вдруг потеряешь равновесие, ногу засосёт или подскольз¬нёшься – вода в них наберётся, и не выплывешь. Благоразумно отступаю на пядь, другую. Маневрирую вдоль берега, стараясь, где можно, ближе подобраться к водо¬вороту. Пятиколенное углепластиковое удилище мечет поплавок на предел ви¬димости антенны.
Поклёвки следуют одна за другой. Рыбка разная. В начале стремнины бойко хватает крупный пескарь. На окраине водоворота берёт тюлька и досаждает ук-лея. Ельчики попадаются. На дальних забросах, ближе к омуту, стал выкачивать приличную сорогу. И вдруг нечто увесистое. Неужто лещ? Вот он зарывается в бу-руны, не хочет идти ко мне. Как бы не выплюнул крючок! Не порвал леску!
Был у меня случай на северной Каме вблизи леспромхозовского посёлка Курган. Зацепил матёрого леща, подтащил к берегу. Осталось на береговой уступ¬чик поднять. А я взволновался и дёрнул удилище – леска лопнула и вместе с по-плавком ушла в воду. Я ещё раз увидел поплавок метрах в трёх, но прыгнуть за ним не решился: и течение быстрое, и вода холодная. Эх, сачок бы тогда!
И сейчас бы не помешал. Всё же подтянул подлещика, прижал рукой к жи¬воту и в сумку – попался!
Рыбалка наладилась. Солнце палит. Из-под шляпы пот льёт. А в бёдрах всё зябче, отлить пора. Перерыв сделать бы. Который час? На часы взглянуть некогда. И нейдёт из головы предложение председательской четы. Пора уж определиться.
Я склонен верить, что человеческое существо – не гомо сапиенс, а гомо пси¬хикус. Разум ему даден, чтобы эффективно добиваться исполнения тайных подсоз¬нательных желаний. Желание – альфа и омега всех рассуждений и решений. Попро¬буй встать на горло собственной песне!
Вспоминаю случай в заводском общежитии. Молодой человек заглянул в гости к девушкам. Поболтали.
- Ну, я пошёл.
- Останься!
- Мне ещё к предкам заглянуть надо.
- Останься!
- Выспаться надо: завтра в первую смену...
- Останься! – девушка других слов будто и не знала. Но он остался!
Так же и со мной. Василий Полежаев, родственник, опытный мент, старшина запаса, убеждал:
- У сторожа большая ответственность – вплоть до уголовной, а прав никаких нет, никакой правовой, судебной защиты! Пальнул в вора из ружья – срок! Вор прогуливался в саду, бытовой прибор подобрал – на дороге валялся. А ты ружьё на Человека поднял?!
Семейщики совестят:
- Всех денег не заработаешь. Из городской квартиры в зимовье на Студёной бежишь! Жену пожалей!
... Журчание реки. Сверху печёт. Снизу холод уже до поясницы поднялся. Про¬длить бы эту благодать! И на лыжах зимой наведаться сюда, раз уж в сторожа иду...
- Кто сказал? Я сказал?! Вслух?!
Оглядываюсь – вокруг никого нет. Тишина. Журчание реки. Зной... Вдруг энергичная поклёвка. Поплавок исчез в воде. Подсекаю. Ощущаю резкий натяг. Ага! окунь-горбач! Отступаю на берег, вытягиваю рыбу на отмель. Редкостный экземп¬ляр. Неужели ещё такие водятся? Подсумок с ним стал тяжёлым и полным. Можно сматывать удочки. Стянул с икр и пяток мокрые сапоги и носки, слил воду, выжал штаны и носки. Оделся, обулся и похлюпал к дому, догоняя быстро вырастающую тень. Берег, брод, луг, крутая лестница, прохладная лесная тропа, калитка.
- Что-нибудь поймали? – спрашивает соседка.
- Кот не прогонит! – улыбаюсь я.
Над ухой священнодействовал сам. У Анфисы нашлась початая бутылочка. Сели за стол, Анфиса и говорит:
- Давай на эксперимент пойдём, посмотрим, какие из нас сторожа.
Выходит, и она определилась!
- Браться, так лет на пять.
- Идёт!
На завтра я стукнулся в дом председателя. Семён Егорович завтракал, он вышел ко мне, отирая губы, и спросил, подавая руку:
- Надумали?
- Мы согласны. Только сделай запись в трудовой книжке, чтобы стаж шёл.
Семён Егорович понимающе кивнул, взял документы и вернул через неделю с нужной записью и печатью. Жену и оформлять не стал, мол, и так не обижу. Через три года я узнал, что запись была лукавой. Он сразу не мог ска-зать, что запись в трудовой книжке стажу не прибавит? Он, как и заводское начальство, не платит в Пенсионный фонд за работающих пенсионеров. Умолчал! А в должность ввёл тотчас. И очень просто. Мы пошли к домику сторожа. На ловца и зверь бежит. Ван Ваныч как раз припарковался на площадке перед сторожкой и поднял капот: у него вечно пропадала искра.
- Ты мне и нужен! – радостно окликнул его председатель. – С сегодняшнего дня ты уволен! Сторожем будет Боря.
Ван Ваныч в ответной улыбке ощерил жёлтые зубы курильщика, пожал плечами и продолжил искать искру. Он ничего не терял: окончаловку уплатят, а шабашки при нём останутся. Председатель привёл меня в сторожку. В ней сидел очередной дежурный.
- Тебя дежурные не касаются. Ты сам по себе. Они сами по себе. – Он хлопнул меня по плечу. Вручил журнал дежурств. – Принимай хозяйство!
Оглядываю комнату: печь с вываливающейся дверцей, закопчённые обои, колченогий стол, масляный радиатор, от которого несёт перегаром... Председатель перехватывает мой взгляд и вздыхает.
- Стол завтра сменю, есть на примете. В субботу пришлю женщин обои пере¬клеить. Ну, будь!
Ушёл. Ни списков, ни пожарного баллона, ни аптечки, ни телефона, ни фонаря... А чего я ждал? Не было у бабы забот – купила баба порося. Обходом надо пройтись по саду. А там увижу, что можно сделать.
Сельцо на Зайковой горе
Четверть века, нет, больше мы с Анфисой и детьми неустанно трудимся в саду, строимся, огородничаем, возделываем участочек земли. И мало, шапочно знаем своих соседей. И почти не замечаем новых веяний в товариществе садоводов. И вовсе не задумываемся о том, кто, когда, отчего и почему позволил горожанам заводить сады и огороды на загородных неудобицах и сочинил уставы, по которым мы обязаны жить в труде и согласии. На дежурства по саду ходим, но, случалось, пропускали. В будние дни обременительно и накладно – невыгодно отпрашиваться с работы. И поступаешь по правилу: отдежурю в следующий раз или уплачу штраф. Так многие делают. Иной раз забудешь о должке. И на двери дома с возмущением читаешь оскорби¬тельную надпись, нацарапанную мелом: «Вы пропустили дежурство, и к вам будут предъявлены штрафные санкции!» Такие весточки рисовал Гордеич, ответствен¬ный по дежурствам. Иной год накапливался за мной должок за неотработку суб¬ботников. С уплатой налогов тянул до последнего срока. Остальное мало интересо¬вало, пусть начальство думает.
Вся инженерная инфраструктура сада годами создавалась на наших гла¬зах и при нашем участии. Назначит начальство субботник – брал рукавицы, лопату или лом и вы¬ходил на траншейные, бетонные, гравийные работы. Как все, от¬тягивал плечи под грузом железных труб, с бригадой рубил домик сторожа, что-то красил, приколачивал... И, как прочие мичуринцы, не вполне сознавал масштабности наших общих трудов. Помните: «Что делаешь?» – «Тачку везу!..» Наши усталые глаза плотно замылены обыденностью. Жизнь редко одаряет нас просветлённым взором. Но сегодня!..
Выйдя из сторожки, я оглянулся вокруг – будто что-то чу¬десным образом изменилось в пейзаже сада, – будто я взглянул на него с птичь¬его полёта цепким соколиным взором, – и будто охватил единым взглядом пространство и время.
Подобное озарение меня посещало полвека назад. Я прогуливался по залам ещё старой Третьяковской галереи – всё прекрасно, вокруг узнаваемые шедевры. Благоговейно созерцаю полотна русских художников. Зал, ещё зал, ещё один... И вдруг потрясение – я будто взлетел на невиданную высоту. Кавказ подо мною, один в вышине стою я над бездной!.. Да-да, лермонтовский мотив. Это я вошёл в залы первой советской выставки Николая Рериха – будто окунулся в Гималайские на¬горные просторы. Захватывающее зрелище!
¬- Вот также и открылся взору наш общий сад, сотканный из сотен участочков в четыре или шесть соток. Зелёным ворсовым ковром со многими разноцветными камушками – домиками раскинулся он на покатой вершине Зайковой горы, одной из гор долгого кряжа, с севера подпирающего серебристые перекаты и тёмные омуты речки Бабайки. На востоке от сада по широкой лощине течёт, прогрызая суглинки, вольный ручей Зайка, давший название заречному посёлку Ко¬куйстана – Зайково. От реки мимо посёлка поднимается в гору гравийная дорога. Сразу за око¬лицей Зайково она вступает в лес. Справа и слева загораживают небо стройные ярко-зелёные пихты. Тут и там их теснят тяжёло опущенными ветвями и замше¬лыми стволами старые ели. Только обилие спелых шишек на вершинах свидетельствует, что они ещё ого-го! И чудом десантировались в суровую чащу и уцепились за крошечные плацдармы черёмухи, осины и одинокие берёзы. Нарядная дорога утешает взоры усталых садоводов, пешоч¬ком несущих в гору посильную поклажу. Их огорчают только машины, верени¬цами снующие вверх-вниз и поднимающие шлейфы пыли в сухую пору. Зато авто¬любители в упор не видят красоты. Они спешат, всегда спешат.
Но вот за поворотом открывается вид на сад. Слева от въездной дороги высится могучая раскидистая ель. Под ней ребятишки садоводов так и норовят устроить костерок – как же, романтика! А за елью футбольное поле, волейбольная площадка, брусья, турники. Они дни и ночи оглашаются голосами молодёжи и детворы, гулкими ударами мячей, иногда убойная музыка сотрясает тишину. Ах, как я жалею, что наши взрослые садоводы не культивируют волейбол! И я бы, глядишь, летним вечерком выбрался на стадион. Справа от въезда огромная сосна осеняет детскую площадку с качелями и лавочками. Здесь цветущие здоровьем мамаши и бабуси пасут пузанчиков и сте¬регут коляски с сонными младенцами.
Эти два роскошных дерева – чем не визитная карточка нашего сада!
Центральные ворота сварены из стальных уголков и прутьев, окрашены зелёной краской и кажутся ажурными. Ажур на тему «солнце всходит и заходит». Поверх ворот наш умелец Веня сварганил виньетку, установил двух петухов, сваренных из полосового железа и разноцветных стёклышек. Петухи обращены друг к другу и символизируют дружбу двух предпри¬ятий – учредителей садоводческого товарищества. Когда-то меж петухов были установлены круглые часы и даже отсчитывали время, но какой-то вандал расстрелял их.
Сегодня, по случаю выходного дня, ворота открыты. На них повисли шу¬стрые малыши и распахивают створы, завидев очередную машину – зарабатывают на жвачку и мороженое, и магазинчик рядом. Непорядок. Одни дежурные гонят пацанов, другие попустительствуют и ругают родителей.
Всё утро втягиваются в ворота пешие садоводы с электричек. Их радостно встречают бабушки, дедушки и дети, вывезенные в сад на всё лето.
И тут же, сразу за воротами выстроились шеренги автомашин. Назвать их легковушками язык не поворачивается, настолько иные крупные, грузные, с наво¬ротами. Примерный устав товариществ рекомендует устраивать автостоянки. У нас места для стоянки не нашлось – и тут сэкономили. Со временем это выросло в некую проблему: у каждого второго хозяина есть тачка, да ещё сын прикатит на машине с гостем, а тот лихач и тоже на своей. Вот эти вторые и третьи машины садоводов и выстроились на въезде в сад. Узкие улочки стали опасными для колясок и велосипедов. Скоро узреем и пробки на перекрё¬стках, и глухие заборы от пыли.
На площадке перед сторожкой в ряд машин садоводов и гостей втиснулся зелёный «ижонок». Хозяин откинул заднюю дверцу и выставил на продажу салаты, картофель, рассаду цветов. В другом ряду прописался «уазик», каблучок, на ка¬поте выставлены банки с «майским» мёдом подозрительно горчичного цвета – бе-рут! Бойкое место! Доска объявлений вперемежку с уведомлениями и справками правления пестрит записочками типа: «Строим бани, беседки, кладём печи... Привезём чернозём, навоз коровий, птичий... звоните... Продам берёзовые дрова...» За воротами уже слышно тарахтение трактора с очередной навозной те¬лежкой. Везут «на ура». Кто-нибудь да купит.
И без умысла, но так получилось, впритык к перегруженной площадке устроена артезианская скважина с превосходной питьевой водой. Вот она под дощаной будочкой, из которой выведена труба. Летом воду подают дважды в день, по часам, и это благо.
Вначале мы запасались водопроводной и колодезной водой попутно, топая с вокзала. Ходили и в соседний сад – к телефонщикам. У них в глубоком овраге течёт родник. А потом у нас пробурили глубокую скважину. Получили чистую холодную воду отменного вкуса и редкого качества. Будь она чуть солонее и газирована, вскричали бы: «Целебный источник!» А она и без того целебная – живой жидкий минерал! Богом сотворён! Природный фактор! Иной жалуется на воду: « Мутновата, много накипи». Признаться, и я свои мнимые подагры, артриты и артрозы относил на счёт этой воды. Но вот вам факт: уже восемь лет мы с женой круглогодично живём в саду и пьём воду из скважины. Утром с подъёма подай нам кружку воды свеженькой из ведра! И живёхоньки, тьфу, тьфу. У нас и в мыслях нет, чтоб пить кипячёную воду, как медики советуют. Зачем убивать, варить живительный минерал? Да ещё малых детей кипячёной водой потчевать! У нас что в стране – холера? Вот и повырастали вокруг дети, для которых природная вода, молоко, ароматы трав – аллергены Честно признаюсь, предложи кто мне стакан воды выпить из реки, я засмущаюсь, забрезгую: сколько раз её отравляли удобрениями, нефтью, стоками дрожжевого завода. Уж не потеряла ли она способность рекультивации, самооздоровления? Да и в городской квартире отпить сырой воды из крана я не хотел бы. Отстаиваешь её, фильтры с угольной пылью, якобы серебрёной, насаживаешь на кран – всё равно не тот вкус. Вода, обработанная химикатами и биодобавками, прошла тысячи метров по старым железным трубам и уже давно утратила природную структуру – вот она, обратная сторона цивилизации! А скважина, слава Богу, чиста перед людьми.
В урочный час я, сторож, включаю насос, и вода из подземной кладези рвётся в отводную короткую трубу, бьётся и клокочет. Я даю струе полную свободу, пока она не выплеснет воздух подсоса и не потечёт ровно, без взвихривания, и тогда прикручиваю вентиль, добиваясь, чтобы вода пошла, возможно, узкой экономной струёй, но сохранила плотную округлость, ведь пережмёшь, и плотный поток размажется по трубе и пойдёт разбрызгивать драгоценную влагу на ветер. С узкогорлой посудой не подходи – забрызгает тебя, да и ведро набрать – много времени потратить. О! это искусство – создать ровную струю. Я радуюсь своему искусству, и думаю, что это лучшее, что я делал для людей. И огорчаюсь, что последующим сторожам никак не могу втолковать, как это хорошо – ровная струя. Плюют они на красивую работу.
Но пройдёмте со мной по садовым улочкам, полюбуемся особенно нарядными домиками. Взглянем на изумрудные грядки с подросшими кустиками клубники. На клумбы с отцветающими нарциссами и ландышами, с алыми тюльпанами, с ещё нераскрывшимися бутонами роз. На узорчатые мхи декоративных «альпийских» горок, старательно собранных из камня-плитняка и разноцветных галек. Поверх горки на зелёном коврике мок¬рицы проклюнулись маленькие голубые венчики незабудок. Ещё не спал нежный бело-розовый флёр с кустов боярышника и не высохли сиреневые конические корзиночки душистой сирени. Как паруса, вдруг надуваются ветром, хлопают и бликуют на солнце про-зрачные крыши теплиц. Маленький Крым – вот что такое сад для уральца. Две дородные бронзовые бабуси в ситцевых кофтах, шортах и соломенных шляпах, одна с поливным шлангом в руках, вторая с рых¬лителем Фоменко, по русскому обычаю, через улочку обсуждают новости телесе¬риала. Мимо по улочке гоняет на великах ребятня. «К морю» в ярких топиках и бесстыдных стрингах шествуют бледнокожие девчушки под охраной двух пузатых бритоголовых юношей с врубленными магнитофонами и бутылями пива.
- Лора!– окликает одна из бабусь, – долго не купайся! Вода ещё не прогрелась!
- Мы только на пляж!
Навстречу идёт Алла, молочница. Она перебрела холодную реку, поднялась по лест¬нице. В заплечном мешке и в руках четыре трёхлитровых банки молока утреннего удоя.
- А где же ваши сыновья, Алла Борисовна? Не вам бы таскать такие тяже¬сти! – оговариваю я молочницу. Мы знакомы, не первый сезон берём у неё молоко.
- На сессии мои мальчики!
У Аллы есть конкуренты. Часом раньше проехалась по саду серая «лада». Сергей из соседнего посёлка привозит молоко, сметану и творог, у него всегда со¬бирается очередь. А парой часов позже явится и тёмно-зелёный «уазик» из фер-мерского хозяйства. У фермера цены кусаются, но и продукция выше всяких по¬хвал. И у фермера своя очередь.
Вообще, хорошая смычка сложилась между садом и окрестными селе¬ниями. Забылось отчуждение местного населения от садоводов, бытовавшее в пер¬вые годы существования сада: «Мало им города, бездельникам. Понаехали!» Оказалось, и горожане – добрые труженики. Сколько ягод, овощей, яблок понавыращивали! Мешками везут! И работу дают местным плотникам, кровельщикам, печ¬никам, трактористам, сварщикам. И пиломатериалы, и лес-кругляк, и навоз ма¬шинами берут. Не надо в город ехать, чтобы продать молоко, сметану, мёд и вся¬кую рассаду. И нет от городских никакого хулиганства и воровства. Вот только по грибы да за лесной ягодой если идти, то надо пораньше вставать да подальше топать. Да никто не знает, текут ли налоговые отчисления от поднятой целины в кассу поссовета. Или в Москву улетают?
Выросло на Зайковой горе сельцо, однажды дозволенное гражданам тру¬дящимся для летнего проживания и пользования землёй. Не коттедж¬ный пригород, не дачный посёлок с почтовым адресом. А что-то эфемерное, обез-людевающее каждую зиму и оживающее каждое лето. То ли лагерь, то ли сезонная уплотнённая де¬ревня с автономным самоуправлением, но без права переписки и неясными пра¬вами. И с тревожным буду¬щим.
Клад, который мы потеряли
А всего каких-то двадцать пять лет назад на Зайковой горе простирались лесные чащобы. Кокуйцы поднимались сюда срубить молодую ёлку на жердь, ягод, грибов поискать. На юго-восточном склоне буйно росли травы, после скашивания трав на склоне пасли стадо коров да коз. Впрочем, чудесная аптечная поляна и по сей день радует взоры жителей и садоводов. На восточном склоне, на поле от опушки леса до Зайкова ручья выращивали клевера. И жители наверняка обиде¬лись, когда их потеснили с горы горожане. Но что поделаешь! Четыре поколения не хозяевами они жили в родном краю, а только пользователями угодий.
И было полное бездорожье. Нет, не скажу, что сады разбили в медвежьем углу. От междугороднего шоссе до центра Кокуйстана всего-то четыре километра. И точно по центру посёлок прорезает железнодорожная магистраль. Но дальше во все стороны уходят разбитые грунтовые дороги – глины и суглинки, кое-где присыпанные гравием. У поссовета, у контор леспромхоза и дрожжевого завода, у Дома куль¬туры не было клочка асфальта. Даже сейчас на центральной торговой площади с десятком магазинов и близким вокзалом царят грязь и миргородские лужи. Вспомнить жутко, как мы сразу от вокзала месили грязь поселковых улиц, ко¬лыхались на разбитом канатном мосту и не шли – одолевали подъём в гору. Но и стройматериалы надо было везти. Как? Садоводы отваживались форсировать Бабайку на гружёных машинах вброд. Пускались в дальние объезды по лесным и полевым дорогам, через трясины оврагов и глинистые увалы. Потом и канатный мост окончательно разрушили. Взамен с помощью шефов с 1978 года несколько лет подряд наводили понтонный мост.
Жители Кокуйстана до полной и окончательной победы коммунизма не видали бы хороших дорог. Говорю это не в упрёк поселковой власти, поскольку бюджет её очень скуден. Но однажды некие благодельцы, к радостному изумлению поселковой администрации, обустроили главные дороги посёлка. От шоссе до центра и через железнодорожный переезд до улицы Ленина, и по ней до Сибирского тракта побросали на дороги бе¬тонные плиты и закатали их асфальтом. И через реку построили автодорожный мост. А за ним отсыпали щебнем и гравием дорогу в гору и до самых дальних садов. К сожалению кокуйцев, не всем, конечно, улыбнулось счастье. Утонувшей в грязи улицы Дрожзаводской, непроезжей Зелёной, Чапаева и прочих реконструкция не коснулась – они не вписались в маршруты садоводов. И всё же случившееся походило на чудо.
Один житель посёлка, работник нашего завода, принес в заводскую газету рассказ, или быль, как он объяснял. Словом, историю про старушку, которая при смерти завещала клад родному Кокуйстану с наказом асфальтировать улицу Ленина. Уж не помню, опубликовал я или нет рассказик в газете на литера-турной странице. Вполне мог. А правда в том, что именно садоводческий бум вокруг Кокуйстана и внёс попутно ве¬сомую лепту в благоустройство улиц посёлка.
Дачи, кажется мне, были на Руси ещё во времена крепостничества. С отмены крепостного права помещичьи усадьбы потеряли в массе производительную мощь и скатывались в дачи, в вишнёвые сады. Их немало пожгли крестьяне-общинники в годы Первой мировой войны. Ну, а что уж говорить о годах Гражданской войны! О комбедах, о продотрядах, о раскулачивании зажиточных семей! Какие там дачи? Какие хутора? Новая, советская власть наткнулась на экономическое бессилие океана мелких крестьянских хозяйств и сталинской рукой взялась за повсеместную организацию крупных коллективных – сельхозкоммун, колхозов и совхозов. Лишь к середине тридцатых годов прошлого века страна мало-помалу выкарабкалась из вечной продовольственной нужды. И только тогда власть озаботилась дачами. Сначала для крупных партийных и советских чиновников, потом для великих писателей, полководцев и учёных. Круг дачников разрастался, правда, при этом дачи мельчали с гектаров до соток. Я не знаю, у кого из высшего партийного руководства зародилась идея широко развернуть по стране организацию садово-огороднических товариществ. Наверно, подсмотрели у германцев, у них уже в Первую мировую масса рабочих и служащих владела земельными участочками за городом. Оттого они и пролетарскую революцию в своей стране не поддержали. Помнится, что-то такое про это явление писал Илья Эренбург в бестселлере 60-х «Люди, годы, жизнь», если я что-то не напутал.
Коллективные сады, или, что одно и то же, товарищества садоводов в нашей стране в массе появились с шестидесятых годов ХХ века. Ещё раньше, в суровые годы Великой Отечественной войны было позволено промпредприятиям заводить коллективные огороды для своих рабочих и служащих (Постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 7 апреля 1942 года «О выделении земель для подсобных хозяйств и под огороды рабочих и служащих»). Понятно, почему. Постановление СМ СССР и ВЦСПС от 12 апреля 1964 года «О коллективном огородничестве рабочих и служащих» разрешало выделять до пятнадцати соток земли на семью. В 1966-м году ЦК партии посчитало возможным перевести рабочих и служащих на пятидневную рабочую неделю. С этой поры стало хорошим тоном говорить, что коллективное садоводство приобретает огромное социальное значение, поскольку обеспечивает возможность массовой организации разумного отдыха, релаксации трудящихся на благотворном лоне природы, а также воспитания молодёжи в духе коллективизма и приобщения к полезному труду. И не последнее дело – сад позволяет разнообразить семейный стол овощами и фруктам. Серьёзное подспорье – это и был главный довод в пользу массового развёртывания садоводства и огородничества в стране ввиду явных неудач сельского хозяйства великой страны. Известно же, что к исходу восьмидесятых годов страна ежегодно закупала зерно по импортиу на валюту в размере выручки от экспорта энергоресурсов. Вот и позволили горожанину заводить райские сады.
А коллективный характер новых хозяйственных образованй, в силу менталитета советского общества, не мог не быть слепком с колхозного строя. Разумеется, нельзя использовать сад для извлечения нетрудовых доходов. Были выработаны типовые уставы товариществ. Постановления ЦК КПСС и Совмина СССР от 14 сентября 1977 года и от 8 января 1981 года облегчали организацию садоводческих товариществ и обязывали предприятия-учредители оказывать шефскую помощь в строительстве технических объектов садов, электрификации и водоснабжении. Население городов хлынуло заводить сады. Через четверть века в России число коллективных садов выросло до 80-ти тысяч, в них трудятся 38 миллионов граждан, 70 % из них – пенсионеры. Они выращивают до 93 % картофеля и 90% овощей, не считая ягод и фруктов. Не ими ли пока ещё держится страна?
…И жители Кокуйстана скоро увидели редкостную картину: могучие «КРАЗы» везли через реку бродом и далее в гору железнодорожные цистерны 740-й серии. Их поста¬вили на самой макушке Зайковой горы, на эстакаду из тяжёлых швеллеров. И стали цистерны служить танками-накопителями поливной воды. Запитывают их повседневно от насоса на берегу Бабайки. От танков во все концы сада, до каждого участка проложили водопроводные трубы. Такие же поливные системы установили в соседних садах. От нагорных са¬дов опустились к реке многомаршевые железные лестницы. Заводские электрики подсоединили к высоковольтной ЛЭП понижающие трансформаторы, опутали сады электросетями. Предприятия – учредители садовых товариществ – бросили финансовые средства, технику, рабочую силу, строймате¬риалы на инженерное обустройство садов и дорог к ним. Конечно же, и областная, и городская власть, и парткомы, и все снабженческие структуры, выполняя дирек¬тивы партии и правительства, проявили добрую волю и поддержку.
Но вот уж тридцать лет прошло с той поры. Бетонные плиты на улице Ленина стали разъезжаться, асфальт на швах полопался, выкрошился, а боковую пешеходную дорожку погребла многолетняя грязь. Никто и никогда не ремонтировал магистраль Кокуйстана и когда-то теперь будет. Посёлок, лишившийся леспромхоза, дрожжевого завода и мебельной фабрики, впал в глубокую депрессию. Как и вся великая страна.
Лукавые перья новой, либеральной публицистики все двадцать лет перед катастрофой Советского Союза окрестили эпохой застоя. Вип-лица с высоких три¬бун и политические телешоумены двадцать последующих лет убеждают меня согласиться с этой оценкой. А я, по жизни уклончивый конформист, всё же в сомнении чешу затылок. По¬годьте! В голове не укладывается. Ну, какой застой, если наши предприятия ак¬тивно осваивали новые станки с программным управлением и робототехнику, завели свой информационно-вычислительный центр, внедряли европейскую систему управления качеством продукции и производили конкурентноспособную высокотехнологическую продукцию? Открыли производственный филиал в депрессивном шахтёрском городе на севере области. И построили великолепный Дворец культуры со стадионом, возводили многоэтажки для своих работников и пионер¬лагерь для их детей. И для села потрудились. В прикреплённой деревне появился капитальный зерновой ток, коровники, свинофермы и прочие объекты подшефного хозяйства. Все заводы нашего городского района приняли долевое участие в строительстве бройлерной птицефабрики в соседнем с Кокуйстаном селе (теперь это чья-то частная собственность). И коллективные сады для своих работников обустроили.
И настало Новое время. И выяснилось, что Новое вместе с прогрессивным Новшеством приносит неожиданное следствие, которое не то, что не предполагалось осуществить, но допускалось в каком-то пределе. По присловью: «Лес рубят – щепки летят». Хороши пределы! Рухнула «оборонка», рухнуло сельское хозяйство. Миллионы гектар пахотных земель поросли мелколесьем. Миллионы животноводческих ферм зазияли разбитыми окнами, чернеют руинами колхозной цивилизации.
Наши могущественные учредители и спонсоры – промпредприятия, нарочно обанкроченные, впали в глубокую нищету, сбросили со своих плеч всю накопленную многогранную «социалку»: дома культуры и стадионы, подсобные хозяйства, комбинаты питания и детсады, рабочие общежития и целые кварталы жилья, построенные хозспособом для своих работников. Ушлые заводские управленцы соцбытом заработали премии за успешную операцию по освобождению предприятия от «социалки». Заводы сократили сами высококвалифицированные кадры с профтехучилищами, забыли шефские обязательства перед детдомами и садоводческими товариществами. Винить ли их, если они так спасались от нужды? Все элементы, или взаимосвязанные члены советской хозяйственности, поплыли в разные стороны – полная свобода! И пропащие или неясные судьбы. Это ли не явный застой! Что опорочили и что напророчили нынешние господа либералы?
И пока плывут себе садоводческие товарищества, последыши советского права. То ли потому, что учредители забыли или постеснялись нас продать или передать муниципальной власти, то ли не усмотрели выгоды в реализации такого своеобычного хозяйства, выросшего на неудобицах. Или же потому, что садоводы, они же рабочие, инженеры, управленцы, учителя, милиционеры, торговцы и врачи, и просто пенсионеры, уцепились за свои возделанные клочки земли, и теперь попробуй их выживи.
И к тому же чиновная рать, в начале 90-х ещё не осознавшая свои новые права и правила игры в новую демократию, взяла и добровольно сама выдала всем желающим садоводам «Свидетельства о праве собственности на землю». Пусть, временные, но абсолютно бесплатные, без церемоний и очередей. С доставкой на дом, то есть непосредственно в товарищества, и оставалось зайти к председателю за бумажкой. Это произошло в нашем саду, когда первый президент России разбирался с последним просоветским парламентом. Потом, конечно, эту оплошность учуяли. Спохватились и провели через Федеральное собрание и Президента Закон о дачной… амнистии! (Словцо-то какое!) Это какую же вину с нас снимают благородные депутаты?! И этот закон разрешает якобы бесплатную приватизацию земельных участков и строений на них. Но уже не чохом, а индивидуально: пожалуйте, господа садоводы, в комитеты и кабинеты в порядке общей месячной очереди с надлежащей документацией и обязательной платой за регистрацию бесплатной приватизации и за технические услуги при оценке участков – межевании, взвинченной платой, как жаловались мне некоторые соседи. Нет, можно и быстрее, если заплатите за скорость. Ох, изобретательны наши управленцы!
Неужели в Европах такая же практика?
У меня в памяти до сих пор стоят нетленные строки Постановления ГКЧП СССР, позволявшие любому горожанину выделить по шесть соток земли для садоводства и огородничества – и совершенно бесплатно. И чуть ли не навечно, как когда-то землю колхозам отдавали. Спохватились! Ах, какая жалость, что ГКЧП не продержался и трёх дней! Сколько людей недополучили кусочков рая от щедрот зашатавшейся власти! Либералы-то яблочного толка в своей программе преобразовании страны за пятьсот дней допускали только продажу земельных участков – «за умеренную плату». Может, оно и правильно, но не всем доступно.
Нет, нет, я сознаю, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Но раз уж мы уже давно живём в мышеловке – помогите выбраться из неё по-человечески! И пожалуйста, без трюков! Не ставьте новых капканов – это я к властям нынешним обращаюсь, – не перебейте дыхание новым российским хлеборобам и просто садоводам-огородникам.
Прогулки при Луне
Оказывается, во мне спал жаворонок. Скоро привык соскакивать ни свет, ни заря по будильнику. Чашечка крепкого горячего кофе, и выхожу в прохладную темень. Собачка уже нетерпеливо повизгивает, выгибаясь всем тельцем, кланяется мне, подпрыгивает, норовя ткнуться носом в моё лицо. Беру на поводок.
Собачку я купил на центральном городском рынке. У толстой ста-рухи в глубоком картонном коробе тесно лежали четыре мохнатых тельца, три черной масти, одно рыжей. Его и выцарапал из короба. На меня глянули туманно-зелёные глазёнки. Тёплое пузишко легло на ладонь.
- Что за порода?
- Мать ихняя – овчарка немецкая. Задёшево отдаю!..
А я уже не мог обратно в короб положить доверчивого детёныша. Отдал деньги, по соседству купил ошейник и поводок. Привёз в сад, в дом, положил на пол. Щеня немедля сделала лужицу. Жена поохала, налила молочка.
- Как назовём?
- Я уже придумал, пока ехал:
- Грета! Баронесса фон Кокуйстандорф! Близко ни у кого не будет собачки с такой кличкой!
- И ладно!
У нас уже был опыт содержания собаки. Толщу лет назад Анфиса отводила наших детушек в детсадик, а вернулась со щенком. На стол положила. Щенок еле перебирает лапками: брюхо тяжело. Пополз, за ним мокрый след тянется.
- Из помойки взяла. Откуда-то к садику принесли и выбросили.
Назвали щенка Буяном. Вырос в чёрно-белого пса породы сибирской лайки. Да только природные задатки от городской житухи заглохли. Помню, поехали с ним по грибы. Бегал, радовался и увидел кур. Бросился за ними с лаем. Куры в чей-то огород прыснули. Он за ними протиснулся. Куры через изгородь вон улетели, а пёс едва не завыл с досады: в западне оказался. С тех пор кур бояться стал. Собаки с доисторических времён сдружились с человеком, но и в страшных кошмарах не могли представить себе, что хозяин станет жить в огромном грохочущем городе, в высотной многоэтажной пещере. Догадались мы с Анфисой подарить Буяна родст-веннику на десятом киселе, у которого дом был одноэтажный и с двором да с огоро-дом. Только теперь мы можем предоставить нашей собаке сносные условия суще-ствования и даже полезную службу.
Я веду Грету на длинном поводке, а то она занялась бы своим поиском, колесила бы по участкам, не взирая на мои окрики. Не воспринимает команды «Ко мне!» Сам виноват, нетерпелив был, ругал животное, когда обучал этой команде. Грета натягивает поводок. У неё волнистая тропка, у меня прямая. В тём-ном небе звёзды мерцают, тонкая луна сходит к горизонту. Далеко на северо-западе видно зарево над миллионным городом. Ближе, ярче и шире Кокуйстан подсвечи¬вает южный небосклон.
Восемь внутрисадовых улочек тянутся с юга на север почти прямыми линиями. Их линиями и зовут, по ним и гуляем, то есть совершаем обход.
К сожалению, наш сад спланирован дурно. С нумерацией участков начудили: к примеру, пойди по первой линии к югу и считай участки: …третий, второй, первый, двести девяносто седьмой. Как так?! Пойдём считать к северу: … девятнадцатый, двадцатый, триста двадцать первый – что за чушь?! А где, спросите, двести восемьдесят пятый? А на восьмой линии сразу после триста шестнадцатого! Никто, ни один администратор, не удосужился откорректировать выкрутасы землемеров.
Из необъяснимых загадок нашего Кокуйстанского сада самым загадочным фантомом, несомненно, следует назвать сельхозлабораторию. Под которую, согласно учредительным документам, отдан участок № 320. Логично предположить, что он должен находиться между участками №№ 319 и 321. Но отыщите его! Уверяю вас, не найдёте. Нашёлся охотник отыскать? Давайте, провожу. Пойдёмте от центральных ворот по первой линии к северу и проследим на правой стороне линии номера участков по нарастанию: …18, 19, 20, 321, триста… стойте! Между двадцатым и триста двадцать первым участками никакого промежутка нет – соседствуют. Могу предложить другой подход, уже по третьей линии, но тоже на северной окраине сада. Теперь участки считаем слева: …340, 341, 318, 319 – всё: за триста девятнадцатым глухой забор, периметр сада, далее окружающая местность с оврагом, дорогой, леском. Вернёмся к 319-му и зорко посмотрим вокруг. Слева с ним соседствует участок 350, справа 338. Откуда взялись участки 318 и 319, пусть их хозяева объяснят. Боюсь, они и сами толком не понимают. А уж до № 320 – чёрт, чёрт, поиграй да отдай! В нетях! В бумагах товарищества есть, а в натуре и след простыл.
Мне этот участок – неть, это отсутствие присутствия, кажется симптоматичным. Чем-то напоминает всю нашу российскую сельхознауку, и селекционную, и агротехническую и какую там ещё – извините неуча – не в курсе. Похоже, нормальная классическая наука плодородия не дошла до русского поля, а нашим садоводам и вовсе не нужна. Оплачивать её некому.
Возможно, где-то существует схема расположения участков товарищества, но кто её видел? Я поначалу в обходах просто досадовал, когда выходил на улочку, где не только нет на домах табличек с номером участка, но и нумерация соседних домов не стыкуется, потом стал разбираться и постепенно составил свою карту-схему сада, выполнил в акварели и вывесил в сторожке, в присутственном месте нашем. Заодно с помощью туристского компаса определился на местности. У меня получилась точка на карте с координатами 56 градусов 30 минут восточной долготы и 57 градусов 38 минут северной широты. Линии сада идут строго север – юг, центральная улица и трёхметровка – запад – восток. Можете проверить. И заодно составил полный список садоводов с номерами участков, телефонами. Особенно список пригодился, когда председатель мне поручил курировать дежурства садоводов. Хожу теперь по линиям, по улочкам и переулочкам сада не вслепую.
Вокруг темнота. Мне бы фонарик, но не сейчас, когда я не хочу выдать себя. Это дежурные ходят группами, фонариками посвечивают направо и налево, темы тре¬пещущие обсуждают. Ну, как средневековые околоточные, которые обходили по¬сады, набрякивая деревянными колотушками, чтоб жители посадские не сомневались, что стража бдит.
Меж тёмными силуэтами строений и сквозь чёрное кружево деревьев посвечивают редкие уличные фонари. Иногда в каком-нибудь окне сверкнёт лучик внутрикомнатной лампы. Или кто-то фонариком посветил себе? Шаг назад и обратно – ах, это отражение фонаря в окне дома. Где-то в стороне стук непонятный, шорох. По¬дойдём ближе, постоим, послушаем. Ничего загадочного, мистического в саду не случается – всё имеет причину, только разобраться надо. Ага! ветка толкнулась о стену. А это ворона царапнула по коньку железной крыши – вот кто натуральный жаворонок!
Зенит посветлел. Дорожка стала различимой. Дымом пахнуло. Что там? Так-так! В железной бочке ботва шает. Опасная затея хозяина! Шает сутки, вторые и вдруг как полыхнёт высоким факелом! Когда хозяин уже в город укатил. Случалось тушить. За перекрёстком тень качнулась. Силуэт человека. Кто бы это? Ускорим шаг. Баба! Остолбенело глядит на меня. Ойкнула, руки упали. Огурцы посыпали на землю. Бросилась к дому и захлопнула дверь. Мне кажется, что я даже слышу, как колотится её сердце. Я вослед только присвистнул. Не Люба ли?! Ой, глупая баба!
Вчера того глупее случай выпал. Заметил в потёмках сгорбленную старуху в долгополом плаще с оттопыренными карманами. Она юрк в тень и притаилась. Её бы свистом оглушить, фонариком высветить. Испугать, чтоб закаялась шастать по садам-огородам. Я так не могу. Мне! почему-то стыдно и за молодуху, и за ста¬руху. Свистнул и ушёл. Другое дело – бомжей выпроводить.
Моя Грета голосу не подаст – не обучил этому. Но сделала стойку! Носом потянула! Ага! Опять знакомая красная шапочка! Искусственного меха. Повыцветшая. Фу¬файка ватная, резиновые сапожки. На руках воровки беремя алюминиевых трубок, наши хозяйки ими грядки огораживают.
- Стой! Положи трубки! Да на крыльцо! Кто такая?
Нинка из Зайково. Безработная. Своего угла нет. Пенсию не заработала. Муж по пьянке попал под поезд, зарезало... Выпроваживаю из сада. Собачка тянется понюхать воровку – та в слёзы. Ей страшно. Это милиция для неё – пустое пугало. Постращают да выго¬нят. Не кормить же! И вот уже через пару часов её на улице встретишь. Глаза прячет и мышью мимо. А там, глядишь, опять крутится возле сада.
Тоску нагоняет этот разряд униженных и обездоленных воров. Павел Сидорович, прежний сторож, никогда не преследовал воров, а только примечал да председателю докладывал. В межсезонье бывало, нанимали ему помощника из садоводов. Один из них, Стас, рассказывал мне:
- Раз двоих увидели. Мужик с бабой тащат что-то. Я догонять их: «Стойте, мать вашу!» – а он и шагу с места не сделал! Отдышался я и с укором к нему: «Чего стоял?» – «А нах! Их не раз и не два в милицию сдавали».
Была в поведении Павла Сидоровича сермяжья правда. И мне председатель толковал: «Вора увидел – не нарывайся. Главное, проследи».
В июле светает быстро. Вышел на третью (по названию) линию – небо вы¬светилось зелёным шёлком, в вышине плывут нереально алые облака. Бог мой, как красиво! Почему я не художник? Но кто там? Откуда-то вышел на третью линию молодой мужик. Не из наших.
- Стой! Кто такой? Что тут делаешь?
- К такой-то (фамилию назвал) заходил, по такому-то номеру живёт.
Не солгал.
- Давай иди, откуда пришёл.
Бравый мужик достал зачем-то из кармана нож, почесал щеку, отвернулся, пошёл в конец линии и перемахнул через ворота. Я дошагал за ним до ворот.
А на восточном небосклоне проступила жёлтая полоса. Алые облака, спускаясь в неё, раскаляются горячими угольями. Над дальним фиолетовым лесом наливается оранжевое пламя. Вы¬катывается золотистый обруч, и вот уже нестерпимо сверкает большое солнце, играя, как зеркало, в руке шалуна. Бейтс толкует, что полезно смотреть на восходящее солнце, но надо тотчас на минутку плотно закрыть глаза ладонями – для релаксации, а затем снова впустить оранжевое сияние. Что я и де-лаю. Благо, что никто не видит. Ой! мимо рысцой пробегает пожилая женщина в шортах и тапочках на босую ногу. Безлюдным часом пользуется. Променад, здоровый образ жизни.
- Здравствуй, Боря! Как дела?
И пробегает, не ожидая ответа. Вот уж озадачила! Да, я всегда затрудняюсь с ответом на, казалось бы, простой вопрос. Сад разбросал свои четыреста участков на площади свыше двадцати гектаров. С севера на юг больше километра. Что делается в том конце, я уже не знаю. Пожимаю плечами и кричу вдогонку:
- Пока Бог миловал!
Дежурное « войско»
Без десяти шесть утра вхожу в сторожку. Утомлённые дежурные коротают время за картами.
- По вам хоть время сверяй! А мы трижды за ночь ходили.
- Кто днём первый на вахту выходит?
- Катя. Ей сегодня пораньше надо: в город уезжает.
- Где пятый?
- Суворов-то? Домой отправили: перебрал малость.
- Его спровадишь, такого упрямца! Смотрите, что вам накатал, ха-ха!..
Ушли. Отдыхаю. Листаю журнал дежурств.
«...На выходе к реке порвана сетка-рабица... Шесть лампочек на окружной не горят. Где не горят, положили по кирпичу... 8 молодых парней в 2.30 ночи по¬требовали выпустить их с территории кооператива с условием, что скоро вернутся обратно. Все говорившие со мной были в стадии изрядного опьянения. При невы¬полнении грозили сломать ворота...»
Могут. С воротами беда ли, нет ли. С конца мая по октябрь сидят у ворот дежур¬ные. Пытаются чужие машины не пускать. На ночь ворота на замок закрывают. Но люди не по комендантским часам живут и ездят. То в город, то до магазина, то на рыбалку – так и снуют туда – сюда. Не пущать?
- У нас концлагерь что ли? Разобью замок! Вынесу ворота!..
И, ведь, вынесут! В то же лето произошёл характерный случай. Семейная компания молодёжи со знакомыми девушками задержались на пикнике у реки, а когда поднялись к калитке сада, дежурные её уже закрыли на ночь. Компания подняла крики, стуки. Садоводы с ближних дач всполошились, дежурных кличут, сторожа ищут. Ключа нет. Прибежал к калитке глава семейства и кричит:
- Ломай калитку, ребята
Ключ всё же появился. Ситуация разрядилась. А я думаю: «Как же так? Почему уважаемый садовод, глава семейства, член правления товарищества не посоветовал молодёжи спуститься обратно к реке, обойти сад и подняться к центральным воротам? Почему поднял клич «ломай, ребята»? Как просто у нас с кличем!
И дежурные отступают. Какие у них полномочия, в сущности? И надо ли оборонять ворота от своих? От чужих – да. Была бы сила. И потому дежурные ночами сидят скопом. И всё бы хорошо, но очень многие садоводы уклоняются от дежурств. Кура¬тор дежурств Вера Павловна ведёт хитроумный журнал учета, неукоснительно фиксирует все не¬явки на дежурства, выбивает из виновников отступные, то есть штрафы. Эти штрафы позволяют нанимать добровольцев. И сколотилось целое отделение бабушек, ревностно следящих друг за дружкой: как бы кто из них не передежурил, а дал и другим заработать. Бабушки и меня достали, когда я согласился курировать дежурную службу.
О моём кураторстве стоит рассказать особо. Председатель велел, Вера Павловна не возражала, вручила журнал. Комплектование вахт и оказалось оселком, испытание которым я не выдержал. График дежурств садоводов имелся и в сторожке, и на доске объявлений. Но в России на автомате ничего не делается. Всегда понукать надо.
И вот каждую субботу, когда в саду больше всего садоводов, обхожу участки, которым выпало дежурить в предстоящую неделю: «Знаете ли, что вы дежурите в этот раз? – спрашиваю хозяев. – Выйдете ли? Нет? Тогда платите штраф за невыход». Многие выносят сто рублей. Кто-то обещает отдежурить в другое время. Кто-то сообщает, что сам нанял подмену. Но есть так называемое отсутствие присутствия. Тут и взятки гладки.
По моим прикидкам, набирается целый взвод хозяев, никогда не выходивших ни на дежурства, ни на субботники и накопивших многолетнюю задолженность по уплате налогов и целевых сборов. И есть реально выморочные участки. И вообще, словами Гоголя, «мёртвые «души» – не просто бесхозные участки, а несуществующие участки, однако с номерами. И все нети фигурируют в графике дежурств! И ко всему очерёдность дежурств была расписана на два полевых сезона, и каждый очередник должен по нему за два сезона отдежурить пять раз. Похоже, график как составили четверть века назад, так и вели без изъятий год от года, накапливая странности и противоречия. А садовод живёт одним сезоном!
Я придумал новый график, односезонный, выбросил из него нетей, а также освободил от дежурств по саду председателя сада и членов ревкомиссии, сторожа, спонсора сада и семью глухонемых, а номера участков двадцати злостных неплательщиков и уклонистов задвинул на конец сезона, на пятое – двенадцатое октября. Всё равно в эти числа сад пустеет, на вахту никого не дозовёшься, и всех усердных бабушек уже вывезли на зимние квартиры. Само собой, тут дежурства и кончаются.
Судьба моего проекта оказалась незавидной. Председатель в мои объяснения не вник. Только и сказал:
- Ладно, Боря, сейчас ломать ничего не будем, а на будущий год рассмотрим.
Рассматривать не пришлось, потому что с нового сезона куратором вновь поставили Веру Павловну, и всё пошло по-старому.
Для себя я решил, что причин отставки было две. И первая из них – бабушки меня не взлюбили. Я очень строптив, к советам не прислушиваюсь, на свою самку решаю, что и как делать. Вот составляю вахту на новые сутки. Опять недокомплект. Из пятерых, согласно графику, обязанных явиться на смену сегодня, явились двое. Третий за себя попросил соседку отдежурить. Четвёртый просто сотню отдал. Пятый из списка уклонист, с него ни хвоста, ни чешуи. А на стульях у стены сидят несколько бабушек. Им обещано: будет место – возьму на дежурство. С третьим всё ясно: сменщица пришла.
- За четвёртого вы, Марья Иннокентьевна, отдежурите. Вот вам сто рублей. Распишитесь здесь и здесь.
Иннокентьевна расписывается и попутно замечает, тыча пальцем в журнал:
- Запись-то почто неправильно ведёшь? Я же за Валю Матвиенко дежурю, её и надо вписать.
- Что Матвиенко откупилась деньгами – у меня отмечено. А за кого вы отдежурите, и вам, и мне должно быть уже безразлично. Для меня важно одно, что есть четвёртый дежурный, – отвечаю я. Объяснение мне показалось достаточным. Оглядываю дежурных и вздыхаю:
- Всё, больше дежурных не надо.
Старушка поджимает губы, садится на место, и я слышу её недовольную реплику:
- Вера Павловна так-то не делала.
Поднимается со стула её соседка, голос дрожит от возмущения:
- Как же так, Борис Павлович?! Вы же мне обещали дежурство!
- Вам, вам, Инна Константиновна, но за пятого деньги не уплачены – злостный уклонист оказался.
- А Марью-то наняли!
- Инна Константиновна! Я пожалел Вас! Ведь только сегодня вызывал к Вам « скорую помощь» из-за гипертонического криза!
- Пожалел! Да с такой твоей жалости меня тут, в сторожке сейчас инфаркт хватит! – продолжая браниться, старуха вышла, хлопнув дверью.
Из таких вот досадных недоразумений вокруг меня складывалась оппозиция, или фронда бабушек. Вот уже и председательша выговаривала: «Титова не слишком часто дежурит?» – «У меня к ней претензий нету: добросовестно дежурит», – ответил я, как отрезал. Ладно, продолжаю оперативку.
- Сегодня субботний вечер. Садоводов понаехало много. Тут и там шашлыки будут жарить, ребятня костры разжигать зачнут. А погода сухая, – информирую смену, – так что больше ходите, не допускайте возгораний…
Смена, оставив на вахте одного, на час, другой, расходится по домам. Я иду в очередной обход, размышляя, велик ли КПД от взаимодействия сторожа и дежурного «войска».
Видывал я и других сторожей. Какое там сторожей – охранников! Двое у шлагбаума на въезде в сад дежурят, ещё двое по саду курсируют – и все в камуфляжных форменках, с дубинками и прочими травматическими штуками на поясах. Это одна смена, за ней вторая и третья заступят. Бога-атые спонсоры у такого сада, должно быть, газовщики или высокое начальство. А ещё по телику показывали, как охраняют сад где-то под Волгоградом. Садоводы – казаки – организовали отряд самообороны, обтянули сад колючей проволокой. Пустили по периметру овчарок, построили «холодную» для отловленных воришек, учат их розгами и заставляют отрабатывать за воровство. В степях Поволжья казаки исстари так поступали. У нас нет денег для найма вневедомственной охраны. И не сыщется казацких атаманов. Дежурное «войско» на глазах тает. Остаётся сторож…
… В новом, нынешнем полевом сезоне, когда с меня сняли кураторские полномочия, мои отношения с дежурными снова, как со смежниками. Не вмешиваюсь, но обязан – уж такая традиция сложилась – утром распустить смену по домам на четыре часа. Вот и торчу в сторожке, продолжаю листать жур¬нал. Ага, свеженькая запись:
«Господин председатель кооператива №?????
Замечания:
* отсутствует инструкция о дежурном...
* инструктаж не проводится...
* не назначается ответственный дежурный в течение суток,
* и нет данных о контроле периодической проверки
выполнения данных функций и отчётности
перед дежурствами на периодической проверке!!!
Нач. Инсп. Кач. (подпись, дата, № участка)».
Почерк крупный, размашистый. А вот и автор вваливается в дежурку. Тяжело плюхается на стул, подаёт громадную ладонь и долго не отпускает мою.
- Вникаешь?
- Пытаюсь. Про инструкцию верно отметили: не знают дежурные своих обя¬занностей.
- Вот! Они на стене должны быть повешены!
Увалень отпустил мою руку, указал кулаком на стену, а затем достал из кармана брезентовой куртки бутылку крепкого пива.
- Давай твою кружку!
- Здесь нет моей кружки.
- Пей из горла!
Он зацепил пробку за край столешницы, хлопнул ладонью – пробка отско¬чила. Я взял бутылку, отхлебнул добрый глоток. Пиво приятно освежило обсохшее горло.
- Спасибо.
- Пей ещё!
- Нет, нет! А скажите, какую инспекцию возглавляете? Заводскую?
- Бери выше! Любой завод в области могу проинспектировать, остановить производство, если найду, что система обеспечения качества нарушена!..
Дальше я уже не слушал. Захотелось перекусить.
- Извините, мне пора. Идёмте, мне в вашу сторону. А инструкцию, что ж, напишем.
Дежурный мешкотно поднялся, качнулся и, грузно ступая на ват-ных ногах, пошёл за мной. Дежурку я закрыл. Дошли до его участка.
- Добротный у вас дом, и участок ухожен! – похвалил я, нисколько не кривя душой. В обходах по саду насмотрелся на всякую культуру хозяйствования. Видал и захламлённые участки, и прекрасно ухоженные, даже нарядные. Суворов широко улыбнулся, ещё раз крепко пожал мою руку и ушёл в калитку. «Что ж, – подумал я, – справный мужик, а как дежурный никакой. Впрочем, в его смешной резолюции есть некий смысл».
… Инструкцию «Обязанности дежурного по саду» я вскоре составил. Её утвердили на правлении и вывесили в сторожке. А через пять лет, при новом председателе, от дежурств садоводов откажутся и заменят денежным эквивалентом – шестьсот рублей с участка. Лучше ли станет?
Кто украл дорожку?
С вечера у меня припасена рыба: пара окушков-матросиков, приличная плотвичка и дюжина уклеек, по-нашему, по-уральски сказать, сорожка и щеклейки. Поутру Анфиса нарвала несколько мягких вершинок и листочков крапивы, пучок лука-батуна, метёлочку укропа, веточку любистока и несколько корешков огуречника. Всё легло на сковородку под пару яиц. Таково наше традиционное июньское блюдо к зав¬траку. Плюс кружка кофе. Впрочем, Анфиса чаще предпочитает чай с добавлением даров сада: мяты, земляничного, смородинного, малинового и даже липового листа, но обязательно с молоком, чтоб голова не болела. Этим и завтракали, когда в дверь гулко заколотили. На пороге появилась разгневанная Вера Павловна и закричала сорванным фальцетом:
- Ты где должен быть? Ты почему не у ворот?
Бессмысленно препираться, выяснять, где я должен находиться и какое ей дело. Видно же было, что кураторша дежурных не в себе, а в стрессе.
- Что, собственно, случилось? – несколько раздражённо спросил я, поднима¬ясь из-за стола, – я не привратник!
- На шестой линии дюралевые плиты с огорода сняли!
Я без слов рванулся к Павловне, и мы дружной трусцой, как Ливанов и Соломин в схожих обстоятельствах, но не так элегантно пинкертонами поспешили к месту происшествия. Павловна, пока мы трусили, успевала рассказывать подробности:
- Сосед их утром выглянул в окно – ах ты, гад! – плиты снимают и грузят в машину! Выскочил на крыльцо, заорал – воры сиганули в машину и врезали полный газ!..
- Стой, Павловна! Куда летишь? Задыхаюсь!.. Уфф!.. Ты скажи, ну, сидел бы я у ворот – разве не пропустил бы? С какой стати? Воскресный день... Когда это случилось?
- В одиннадцатом часу утра.
Нет, Павловна не обмолвилась с утром. В деревне в этот час второй уповод заканчивают, а у нас встают. Если уже прогуливаются, то встречных приветствуют: «Доброе утро!» Обедать садятся не в полдень, а когда англичане файф о клок по¬глощают. Ужинают уже в сумерках, поскольку шашлыки только-только запахли жареным. Ну, полный сдвиг по фазе!
Добежали до обкраденного участка. На нём толкутся соседи и зеваки. Разглядываю проплёшины на внутрисадовой дорожке – отметины от плит. Ещё штук десять плит лежат на нетронутой тропке, и пять сложены стопкой на выходе с участка. Дю¬ралевые плиты производства нашего завода.
- Двое мужиков было, – рассказывает сосед, спугнувший воров, – один в чёрном трико с белыми лампасами, второй в джинсах и рубахе-шотландке.
Павловна встрепенулась:
- Вспомнила! На неделе их видела! Тут и расхаживали. Я ещё спросила: «Чего тут ходите?» – «Мак ищем». – Вот он, мак! Они на трёхколёсном мотоцикле приезжали, ещё мёд продавали… – я пропускаю её информацию мимо ушей. Меня волнует сегодняшнее ЧП.
- Машину запомнили?
- Светленькая. Стальная такая.
- Бежевая.
- Зад ещё скошенный.
- Комби? А номер?
- Не заметили. Вроде был, вроде и не было...
Ещё одна свидетельница объявилась, Лида Петушкова:
- Борис Павлович, у моей соседки плиты исчезли.
Пошли посмотреть. Да, на лужайке у крыльца чёрные пятна чернозёма, каждое вдвое больше, чем те, что уже видели.
- Дюралевые?
- Дюралевые, дюралевые!
- Что-нибудь необычное замечали?
- В минувший вторник всю ночь разъезжала светло-бежевая «лада» с транзитным номером за стеклом кабины, на белой бумаге. Номер 50 – 60 или 60 – 50. Врать не буду.
Вернулись на прежний участок. Люди еще не разошлись. Спрашиваю со¬седа потерпевшего:
- Хозяину сообщили?
- Он же в городе! Болеет.
- Милицию вызывали?
- Телефона нет.
- У кого есть телефон? – обращаюсь к окружающим.
Переглядываются. Ни у кого нет. На дворе 2003-й год. Сотовый телефон только входит в моду. Он ещё редкость, предмет для форса, как наручные часы полвека назад. В областной газете совсем недавно опубликовали фельетон про ушлого председателя садоводческого товарищества: телефонную линию провел в свой сад. Личную нескромность проявил, сказали бы в советское время партийным языком, – превысил полномочия, сказали бы на нынешнем чиновном сленге. В коллективном саду случаются пожары, острые приступы болезни и травмы, и кражи, как вот сейчас. Нужен телефон. Беспроводной желательно.
- Телефон нужен, – говорю вслух.
- У Иваныча надо посмотреть. Может, рабочий, – отзывается Вера Павловна, – идёмте.
Пётр Иванович, её муж, седой бородатый ещё крепкий старик – наш электрик и сантехник. И сваркой занимается, и автомеханик не последний. Чета Науменков живёт в саду с мая по ноябрь. Весь сезон в работах не только на своём клочке земли, а по всему саду. Иваныч непрестанно чинит поливные трубы, ла¬зает на столбы, то подсоединяет счётчики, то порванные провода. Кажется, один он маленько разбирается в путанице электросети сада. Золотые руки и, стало быть, пьяница. Потому что на Руси за работу, неважно, оплаченную или дармовую, то есть служебную, угостить полагается, чем Бог послал, то есть водочкой. Ровно через год после описываемого события, подключая счётчик одному хозяину, наш электрик рухнул со столба. Не зацепил монтажный пояс и не соблюл какое-то условие, его и ударило током. Получил перелом двух рёбер и прободение лёгких. И что! Отлежался в больнице – благо, у нас страховая медицина ещё существует. И продолжает чинить трубы и провода. Разумеется, у него есть сотовый телефон. Разумеется, ремонтный, с приспособленным аккумулятором. Вера Павловна достала аппарат, понажимала кнопки.
- Не включается. А номер какой? В городе ноль два, а в Кокуйстане?
Ответственная по дежурствам спрашивает сторожа! Мило!
- Ладно, побегу в милицию. Тут всего четыре километра. Кто-нибудь под¬бросит.
Домой вернулся озлобленный и голодный. Анфиса поставила передо мной фабричные пельмени, приправила майонезом, нащипала укропа, положила горстку салата с подсоленной редиской – дежурное обеденное блюдо.
- Что, желанный мой, невесел, буйну голову повесил? Опечалился чему?
Иногда и я юмор не воспринимаю.
- С двух участков дюралюминиевые плиты сняли. В милицию сходил – за¬явления от меня не приняли: не потерпевший.
- Интересно узнать, откуда у садоводов такие плиты. В широкой продаже их не бывает!
Вопрос, конечно, интересный.
- Достают как-то, – пожал я плечами.
И никто из соседей обокраденного участка не прибрал оставшиеся плиты. Однажды и они исчезли. За месяц плиты сняли уже с четырёх участков. На одном окраинном участке хозяин выложил широкую металлическую дорожку от калитки до крыльца – восемьдесят штук плиток щекотали ноздри воров. И я при каждом обходе посматривал на дорожку с тревогой: «Ой, стащат!» А хозяин всё не едет, чтобы поговорить с ним, предупредить. Ближайшего соседа попросил: «Присматривайте, пожалуйста!» Исчезли и они. Электрик наш, Иваныч, не выдержал прессинга, собрал плиты со своего огорода и увёз сдавать в один из городских пунктов сбора металлолома, где нормальную цену давали: по сорок рублей за штуку. Так он рассказывал.
«Крылатый металл»
Я сидел за столом в сторожке. Стало быть, уже перебрались на зимовку в неё. А как иначе! Ключевое место. Близко во¬рота. У крыльца сторожки конура. В ней проживает баронесса фон Кокуйстандорф. Рыжая лайка добросовестно караулит сторожку, и каждый раз оповещает, если кто-то проходит, проезжает, пробегает, пролетает мимо. Здесь наш блокпост. Здесь мы с Анфисой сторожа, охранники, диспетчеры, представители администрации в глазах редко наезжающих садоводов. Всю остальную обширную территорию сада мы посещаем, обходим, как патрули.
Итак, сижу за столом у большого окна и перечитываю интересную книгу Георгия Плеханова «Искусство и общественная жизнь». Жена утянулась на дачу, у неё на первом месте всегда хозяйственные хлопоты.
И что-то заставило глянуть в окно. Меня поразило неестественно тёмное небо над белейшими просторами сада. С полчаса назад прошёл обильный снегопад. И сейчас огороды, деревья, крыши домов укутала сияюще белая снежная шаль. Вчера ещё голые чёрные сучья деревьев вдруг оделись в узорчатые кружева. В воздухе висит пелена тумана. Справа сквозь неё проступает розовый отсвет закатного солнца. Слева туман сгущается в ощутимо свинцово-тяжёлый вал – это снегопад уходит за горизонт. Там над каёмкой тёмного леса утончается синяя полоска чистого неба. Я собрался и вышел на улицу, окунулся в тишину и прохладу. Решаюсь немедля идти в обход, и уж пора. Со стороны леса наползают сумерки. Первая неделя ноября пошла – запоздало предзимье. Было бы прекрасно, если бы пороша не отступила перед новыми оттепелями. В голове укладывается какой-то экспромт. Остановился, достал записную книжку, черканул в неё несколько строк, чтобы не потерять, пусть всего только гул и редкие слова. Завтра с утра поработаю над мотивом:
ПОРОША
Ноябрь. Седьмое. Выпала пороша.
На лужицах снежок и на заборах тоже.
На крышах домиков, на грядках чистый снег.
Теперь бы наложить на дождики запрет.
Не осень, не зима – короткое предзимье.
Ещё тревожно: оттепель грозит.
Не подведи же, матушка Природа,
И сохрани порошу до сугроба!
В саду моём чудесная погода.
А снег у нас ложится на полгода.
(7 ноября 2003 года.)
Сейчас не о том надо бы подумать.
Удивительно свойство человеческой памяти. Вдруг всплывает какой-то пустячок. Какой биобайт вот сейчас выбросил на дисплей моей головушки дав¬ний-предавний случай? Это подкорка, подсознание моё сработало. Кнопку энтер нажало – программу поиска некой информации запустило. Оказывается, я всё по-следнее время думаю о металлоплитах для садовых дорожек. И, пожалуйста вам, всплыла подзабытая картинка.
Сорок лет назад я работал в литейной группе слеса¬рем-обрубщиком. И вот зима, ночная смена. Вышел с приятелем покурить на воз¬духе. Обошли производственный корпус. На заднем дворе, на открытой всем ветрам площадке складированы алюминиевые слитки, полуфабрикат для наших изде¬лий, целые штабеля увесистых чушек. И тут же притулился электрокар без привязи и присмотра. Может быть, водитель озяб и зашёл в корпус погреться.
- Слабо на каре прокатиться, – сказал приятель.
Меня легко сбить с панталыку.
- Мне?! Шоферюге?!
Я вскочил на водительскую ступеньку, отжал педаль и шевельнул рыча¬гом управления. Кар дёрнулся и повалил штабель. Приятель закатился смехом и пошёл в корпус, верно, рассказать дружкам, как меня подкузьмил. «Дурень, ох, дурень!» – мысленно обругал я себя и, нечего делать, стал восстанавливать шта¬бель.
Вот такой пустячок всплыл из памяти и потянул за собой непустяшные события. Снова на том же месте я очутился через двадцать лет. Заглянул в составе рейдовой бригады заводского «Комсомольского прожектора» и народного контроля. Нас, рейдовиков, было трое: директор по кадрам и режиму, девушка-боец заводской охраны и я, редактор заводской газеты и зам. председателя заводского комитета на¬родного контроля в одном флаконе. Поздний зимний вечер. Шли, шли и нашли.
- Айя-яй! Стратегический! дефицитный! металл – без надлежащего над¬зора! – сказал директор.
- У-у! сколько раз мы подбирали чушки за забором! Кидают и кидают! – ска¬зала боец охраны.
- Завтра же по материалам рейда выпустим «Листок народного контроля», – сказал редактор и зампред заводского НК.
В те далёкие восьмидесятые перестроечные годы на наших предприятиях ширилось массовое движение несунов – так деликатно называли в прессе работяг, ворующих продукты производства, материалы, инструменты, детали изделий, с которыми работали. Несуны под одеждой, в её полах и карманах, в сумках и фляжках, в бардачках машин, в кузовах под отходами производства, через любые проходные вывозили, выносили неисчислимые крохи всенародного достояния. Им противодействовала умножившаяся охрана и общественные формирования, как наша рейдовая бригада, к примеру.
Заводская газета активно клеймила расхитителей народного добра.
И была застрельщиком всего передового (извините, но такой газетный сленг процветал в те времена), агитировала за внедрение бригад и производственных участков, работающих по единому наряду с оплатой по конечному ре¬зультату и с учётом коэффициентов трудового участия. О! молодому читателю лучше не вникать в эти хитроумные рычаги, разработанные учёными социологами для увеличения заинте¬ресованности рабочих, мастеров и техперсонала в повышении результатов своего труда и, по цепочке, цеха, завода и Авиапрома в целом. Пусть исследователи эффективных форм производства думают, отчего все эти рычаги повышения производительности труда не привели к победе коммунизма над сгнившим капитализмом.
Позднее, на излёте советской хозяйственности заводская газета пропагандировала благие следствия приватизации родного завода. Я убеждал читателей и верил сам, что мы станем не просто наёмными работ¬никами, а сособственниками завода, владельцами акций, с зарплатой и сверх того с ди¬видендами! Сами выберем Совет директоров и назначим генерального директора! И доведем, наконец, несунов до ручки. Я чувствовал себя вперёдсмотря¬щим. Ах, как сладко самообольщение! Тем оглушительней рявкнула надо мной погромная статья в газете «Советская Россия». Не помню, когда точно она была опубликована. Не в этом дело. И в дурном сне я не мог бы представить, как далеко зайдёт хозрасчёт на нашем заводе. Не публичный, а тихий, «семейный». Но дающий тысячепроцентную прибыль. Только кому? Господа трудящиеся акционеры в массе оказались не при чём.
Фокус был прост. Если в Союзе тонна алюминиевого полуфабриката стоила тысячу рублей, то за рубежом тысячу долларов США. Козе понятно, что выгоднее продать металл за рубеж, чем направить на затратное производство отечественных самолётов.
- И нужна ли отечественная авиация? Мы ни с кем не воюем, не в осаждённом лагере живём. У тебя авто – иномарка? Вот и летать на иномарках будем!
Это было сказано нашему гендиректору в начале 90-х у окна высокого правительственного кабинета с видом на Московский Кремль, в самое радужное время министров-либералов и западников. Министр-капиталист, верно, потирал руки.
Стратегический металл за границу не выпустят? Нам посильно наладить производство напольных покрытий из дюраля! Чем не готовая дешёвая продукция! Таможня даёт добро! И дюралевые плиты, как пирожки горячие, вагонами пока¬тились в Эстонию. Самая бедная по запасам недр республика вдруг вышла на первое место по поставкам на европейский рынок цветных и чёрных металлов.
«Вот она, соображалка рус¬ская!» – как про нас сказал задорный сатирик. Не думаю, что соображалка эта на одном нашем заводе гнездилась. Газета просто на нашем примере обозначила ши¬роко разлившееся по стране движение. Не несунов, а целых эшелонов властной элиты предприятий, министерств и ведомств – прихватизаторов, как их окрестили в народе.
Областная газета «Звезда» перепечатала громкую статью. Я в заводской газете не нашёл для неё места: не самоубийца, да и на заводе не возникло ни одного общественного обсуждения статьи. Даже на аппаратном совещании в парткоме. Чтобы унтер-офицерская вдова сама себя высекла, такого в России сроду не бывало. О том лишь толковали, кто слил информацию в Москву. В дирекции побывала некая комиссия. Начальника экономического отдела свозили в больницу – инфаркт. Но ни кого ни с одного поста не сняли. Видно, и в Москве не нашлось силы разобраться с новой напастью. По моему соображению, руко¬водящие массы страны уже овладели лозунгом М. Горбачёва: «Что законом не вос¬прещено, то можно». В дирекциях предприятий, в исполкомах и госкомитетах, в министерствах и ведомствах умеют читать и обходить законы и подзаконные акты к своей выгоде. В их уши елеем льётся европейски знаменитая песенка Димы Билана с рефреном: « И невозможное, конечно же, возможно!» Мне по плечу было клеймить несунов, «Советской России» – капитанов серого бизнеса, – вся раз¬ница. Кто преуспел? Никто.
… Только наши садоводы, Бог знает, какими путями добывшие эти роковые плиты, могли подумать, что вот он, долговечный материал для покрытия доро¬жек к вожделенным грядкам. С открытием на каждом перекрёстке пунктов приёма металлолома дюралевые плиты, отлежавшие недолгий срок в наших садах, как на проме¬жуточных станциях, второй волной «полетели» на Запад. Воровские набеги на сады умножились и приобрели четкий металлический отблеск и профиль.
Мой двоюродный брат Геннадий Гаврилович, царствие ему небесное, ещё в семидесятые годы разговаривал со мной о судьбе Советского Союза, или, что одно и то же, о России. Я заехал к нему в гости, и мы вышли прогуляться до реки Чусовой. Идти было с полкилометра, а шли долго, потому что он еле передвигался – сердце щемило. Он говорил с одышкой, медленно, но чётко, будто исповеду¬ясь близкому человеку перед неотвратимо скорым концом, да так оно и было, в сущности.
- Я немало поездил по стране стрелком охраны грузов. Многое повидал, Боря. А сейчас без сопровождения выйти на улицу боюсь: упаду – кто поможет? Живу, как наблюдатель, прикован к телевизору. И сам знаю не понаслышке, и наблюдаю, как десятилетиями вывозили и вывозят за границу хлеб, лес, уголь, нефть, ме¬таллы, удобрения... А сейчас ещё трубу огромного диаметра проложили – газ в Германию выкачивают. Если бы так из малой страны, как Бельгия или Япония, вывозили ресурсы, они давно как страны схлопнули, кончились бы. А Россия – она такая гигантская, нескончаемая! Но схлопнет и она с такой экономикой! Попомни меня, Боря!
Так вспоминал и раздумывал я, вышагивая по сумеречному безлюдному саду. Перед внутренним взором складывалась удручающая картина. Вот и кас¬сандровское пророчество брата сбылось. И, может быть, ещё не в полной мере.
Пороша мягко, как стельки из бересты, по¬скрипывала под кирзовыми сапогами. За мной вытягивалась цепочка чётких следов, быстро темнеющих от проступающей воды. К рассвету следы заледенеют. Скоро снега укроют злосчастные плиты от воровского глаза. Но минует зима, оттают металлические дорожки и «взлетят» с временных лёжек. И мне ли их остано¬вить? Хлопотное, нервное, небезопасное и, как уразумели со временем, неблагодарное занятие взвалили на себя два пенсионера, лохи городские, сторожа хреновы, я с женой, то есть.
В январе в сад заглянул участковый. Его интересовали обстоятельства первой летней кражи дюралевых плит. А ещё личность нашего электрика: кто таков? были ли у него плиты? Все прочие кражи плит его не интересо¬вали. Тогда я задумался: стало быть, милиционер отрабатывал некое конкретное спецпоручение? И у милиции есть какая-то обратная связь с областной сетью пунк¬тов сбора металлолома? Отслеживают же! Тогда почему же не прикроют этот вопиюще криминальный бизнес? Что или кто мешает?
Следы на снегу
Ах, какая долгая и суровая зима держалась в 2003 / 2004 годах! Никольские, рождественские, крещенские, афанасьевские и сретенские морозы ярились в полную силу. Февральские северо-восточные ветры завалили сугробами все заборчики в саду так, что я разгуливал на лыжах по участкам, не зная преград. Мартовские насты не то, что лыжника, пешехода выдерживали. На реке Бабайке береговые припайки крепились до майских дней, радуя кокуйстанских рыбаков подлёдного лова. Классическая, чисто уральская зима! Сорок заморозков – можно не считать – отсалютовали весне. Затем большое половодье, и каким-то чудом, на гребне высокой воды, пусть с уроном, но миновали многочисленные китайские сети и зашли в наши пределы судаки, голавли, крутобокие лещи и сытые увесистые щуки, окуни и прочая плотва и уклейка. Лето последовало с жарой и грозами, урожайное на ягоды, на картошку и капусту, на грибы и травостои. И была золотая некрасовская осень. И каждый сезон выдержал свои сроки.
Прекрасный год! Это же замечательно, когда погода придерживается климатической нормы и все изменения предсказуемы! «На богоявление снег хлопьями – к урожаю; ясный день – к неурожаю». «На сретенье капель – урожай на пшеницу». Такого рода приметы русского месяцеслова часто оправдываются и обнадёживают хлебороба в его нелёгкой доле
Итак, зима 2003/2004 годов выдалась морозной и многоснежной. Уже декабрьские холода показали, что наша горница с Богом не спорница. Сторожка тепла не держит. С вечера жарко печь протопили – в шесть утра на полу минус пять. Осенью спустили в подполье картошку и прочие овощи, часть достали ледышками. Вспомнил про польские свежемороженые овощи и отнёс замороженную продукцию на веранду, беру только непосредственно на готовку. Всё же картошка, морковка, капуста квашеная, варенья и грибочки свои имеются. Избу снаружи до уровня окон оббил утеплителем – дерюгой с подстёгнутой ватой, сверху утеплитель обтянул плёнкой. Неказисто, но меньше продувает. А как стали подрастать сугробы, накидал к домику снежные завалинки. Пол устлали старыми коврами из искусственной шерсти, и холод уже не хватает за пятки.
Зимой наезжают садоводы попроведать своё какое-никакое хозяйство, радуются, что живая душа есть. Удивляются:
- Вам не скучно? Не одиноко? Не страшно?
Не знаешь, что и ответить. Про будни рассказывать? Вчера оттепель была, комарики над сугробами порхали. Да-да, комарики. Они на юга не улетают, тут под снегом и спасаются от холода, а как повеет теплом, из-под снежного одеяла выползают подышать. Сегодня мороз прижимает. Утром спросонья кофе хлебнул и на лыжи. Воздух чистый и студёный. Лес шумит умиротворённо. Зайцы, белки за ночь наследили. Всё спокойно. С обхода вернулся – дров наколол, печь истопил. Жена приварок сготовила, обычно, борщ либо каша с маслом, картошечка жареная или макароны по-флотски. С утра остались жареные пескарики – доешь? Ещё раз сбегал на лыжах – вот и закат уже пылает. День короток. Уже сумерничаем, телик смотрим, печь топим. Я наловчился подшивать валенки, Анфиса вяжет шерстяные носки. Когда нам скучать? Вот и спать пора. Дай Бог, чтобы ночь без тревог прошла.
И живём мы не в глухой тайге, а под боком у людного посёлка. И не петушок, нормальные часы на батарейке тикают. Нет, нашу сторожку все же не сравнить со скудным и суровым зимовьем на Студёной, так правдиво описанным Дмитрием Наркисовичем Маминым-Сибиряком.
Нынче сугробы все заборы погребли под собой. Некоторые садоводы свои лыжи в сторожке оставляют, чтобы пробраться до участка, как приедут. Без лыж и я не ходок, не обходчик. Шаг в сторону от лыжни, и ты провалился в сугроб. Ноги что ли ломать по сугробам? Есть у меня собственные лыжи, довольно легкие с жесткими креплениями, на них я бегаю по устоявшейся лыжне. Оценил и Павла Сидоровича наследство – липовые охотничьи самоделки. Широкие, держат на сугробах. Жалко, хрупкие, за зиму дважды чинил. Сын подарил «лесные». Или я тяжёл, в одежде за сто килограммов вешу, или тоже жидки оказались – кракнули на обветренной проступи – садоводы частенько по моей лыжне ходят, проваливают. Один приятель подсказал, мол, есть у Вали-погорелки походные лыжи, а потом сама Валя сказала: «Забери их». Оказались пластмассовые тяжёлые и вдобавок кованные металлическими полосками. На них я встаю после оттепелей, чтобы восстановить лыжню, разбитую пешеходами. Но эти лыжи, кажется, появились уже в следующую зиму. Неважно – к рассказу. Спасибо, один садовод впоследствии оставил мне прочные и широкие туристские лыжи. Я снял крепления из мягкой кожи, заменил их толстыми прорезиненными кордами в одну петлю, без всяких дополнительных шнуров и ремешков. Сунул носки валенок в твёрдые петли и пошёл отмахивать километры! На гоночных лыжах без палок недалеко уйдёшь, в сугробах завязнешь, а на широких они редко нужны, разве когда карабкаешься в гору или петляешь по склону вокруг кустов, а то и лыжу можешь потерять. Без палок, как правило, бегаю.
Особая статья – смазки. Нынче в продаже только китайские лыжные мази и есть. Дорогие, пятьдесят рублей баночка со спичечный коробок. Я сочувствую нашим олимпийцам. Видно, китайскими мазями пользуются, а уж отечественного производства нет. Вот и проигрывают на всех дистанциях. Я открыл свой рецепт: в мороз натираю лыжи парафиновой свечой, а в оттепель воском от обёртки плавленого сыра или восковой бесцветной мазью для обуви – на рынке продают. Дёшево и сердито! Кто-то бы подсказал олимпийцам нашим рецепт, а?
Суровая стужа на дворе, ветер ли пронизывает, солнышко ли пригревает – в любую погоду выхожу на свою лыжню. Во вчерашнюю ночь метель на сотни метров плотными белесыми заносами позакрыла, позасыпала лыжню. Поле белесо, небо белесо, с неба белесый снег – лыжни не знатко. Торю заново, чутьём угадываю, где пролегла моя лыжня. Снег внезапно прекратился, небо очистилось от облаков. И ах, как хорошо идти по чёткой обустроенной лыжне, радуясь искрящимся под солнцем полянам, закуржавелым елям да соснам! Не обход – прогулка оздоровительная. Некрасовский мотив всплывает в памяти: « Мороз-воевода дозором обходит владенья свои»… Как про меня Николай Алексеевич сказал.
Или, как легендарный пограничник Никита Карацупа, иду дозором по лыжне и на сугробах, как на вспаханной пограничной полосе, читаю хитрые письмена. Приятно увидеть на белизне нетронутых сугробов россыпи семенников липы – два крылышка и почка. А сверху, с высоких лип снова и снова кружат и снижаются на белые аэродромы малюсенькие парашютики. Над берёзкой шустрые хохлатые свиристели посвистывают, порхают – кормятся свежими серёжками. Вот и следы: маленькие веерочки цепочкой пролегли по снегу – это проскакала белочка. Моя собачка и носом не повела – не учуяла запаха зверька. Ещё метров двадцать прошли, и вдруг собака ободрилась, потянула поводок. Что заметила? Ах! белка, векша на берёзе сидит. Прильнула всем сизым тельцем к белому стволу, мол, не заметят, и только глазки-бусенки черные таращит на нас. Грета рвётся с поводка, лает, как толковая охотница. Белочка смотрела, смотрела на неё и переползла за ствол берёзы. Я оттянул собаку, и пошли мы дальше. Грешно лесных зверьков пугать. А что там за рытвина на глади сугроба? Это ком кухты с ели ухнул. И вон там что-то… След? Чей?
Я весь внимание. Но у самого сосредоточенного и самого прилежного внимания есть функциональная особенность – дискретность. Проще говоря, прерывистость. Можно сравнить с радиоволной: настроился на неё, всё хорошо, звучно, вдруг звук уходит куда-то, нет его вовсе, и вдруг снова возвращается. На коротких волнах это частенько случается. А в обходе от длительного напряжения или глаза замылятся, или мысли на что-то постороннее отвлекутся. Идёшь, посматриваешь – и стоп! Ловишь себя на том, что «на автомате» проскочил часть пути. Хоть возвращайся да перепроверяй.
Одиннадцатый час дня, в обходе я уже больше часа. Февраль, а мороз ещё под тридцать. Даже странно видеть капель с крутой крыши. Ах, вот оно что! крыша всей снежной плоскостью, как экраном, поймала солнце и прогрелась.
Вдруг моя собачка сделала стойку, носом потянула. Оглядываюсь – на крыше окраинного сарая паренёк стоит! Как я его не заметил?! Поворачиваю к нему, бегу, взрыхляя снег, кричу: «Стой!» Собака впереди меня с поводка рвётся, лает. Ошеломлённый паренёк с крыши прыг! В три прыжка достигает забора, единым махом взлетает на него и сваливается в крутояр берега, в сугробы, в трамплины, в ёлки-палки – кубарем. Мне за ним не угнаться. Ушёл. Мне достался трофей: мешок из рисовой соломки, набитый латунными трубками. Спасибо собачке: выручила. От хозяина участка спасибо.
Через неделю почти в том же месте нас встречает тишина, спокойствие. Но что это маячит за углом дома? Клок взрыхлённого снега. Не след ли? Обхожу участок, заглядываю с тыла – следы человека! И ставень сорван с петель, в окне вместо стекла зияние дыры. Слава Богу, в этот день заявился в сад старик Удавишин. Попросил его по приезде в город сообщить председателю о происшествии. И сам сразу побежал в посёлковый отдел милиции. Так и так, позвоните, пожалуйста, хозяину участка и председателю товарищества. На следующий день потерпевший приехал с нарядом милиции. Вместе прошли на участок. Да, кража со взломом. Хорошо, что за ночь метели не случилось, снег не выпал. Вот они, следы, ведут за реку. Два молоденьких милиционера пустились по следу. Я посочувствовал:
- Собаку бы вам!
- Сами собаки!
И в полуботиночках по заснеженной лестнице, через заметённую сугробами реку – в посёлок. И, видать, неплохо знают «местный контингент»: вышли на братьев Кетовых, «тёпленькими» взяли. Один уже в город уехал продать краденую электропилу, другой дома его дожидался. Через месяц одного из воров привезли на следственный эксперимент. Я был понятым. Вора заставили показывать рукой на обкраденный дом и так сфотографировали.
Уже в мае иду обходом по восьмой линии и вижу на одном участке двух парней. Строят крыльцо, но так коряво, халтурно получается, что я подошёл к ним.
- Что вы делаете? Кто такие?
- Вы разве не узнали нас? Это мы на тот участок ходили.
- Пилу продали?
- Продали.
- Судимость есть?
- У старшего есть, но по другому делу.
- Кто вас на работу поставил?
- Хозяин и поставил, которого мы это… того.
- Ну, так и работайте. Может, хозяин отзовёт заявление.
Не отозвал. И был ли резон?
В июне меня вызвали повесткой в суд. Райсуд, естественно, располагался в райцентре. И вот я в коридоре суда, отдал повестку и жду вызова. Затопали конвоиры, вводящие арестантов, нечаянных очевидцев попросили отойти. Ладно. Ещё тягучее ожидание. Наконец:
- Свидетель Злобин, зайдите в зал.
Зальчик мал, узок, несколько рядов стульев, выгородка для подсудимых, столики судьи, адвокатов, милиционер у двери. Монотонное чтение дела. На скамье подсудимых эмоциональный шок, будто не про них всё это говорение. Для судей, наверно, самый томительный момент процесса – прослушивание свидетелей. Те, незнакомые с судейской риторикой, гневно обличают, стыдят. О, какой пламенной была речь второго свидетеля, председателя соседнего сада! Оказывается, немало напакостили и в его саду окаянные воры, грабители, захребетники, подонки. Моя речь была спокойней: да, заметил, вызвал, поймали. А ребятки неправильно себя ведут. Разве нет работы? Ехали бы в тундру Газпром поднимать. Вопрос ко мне:
- Вы могли по следам определить, два или три человека было?
- Пожалуй, нет.
А за этим вопросом, как потом я догадался, повисала судьба сестрёнки братьев: была или нет она участницей этого эпизода. Братьев осудили. Старшему, уже имевшему судимость, в соответствии с такой и такой статьёй закона определили четыре года отсидки в исправительных учреждениях, его подельщикам условные сроки.
Ровно через четыре года я столкнулся с братовьями на перроне станции Кокуйстан. Узнали меня, заулыбались:
- Привет, сторож!
- Здорово, старик!
- Здравствуйте, – ответил я без энтузиазма.
Встреча, увы, оказалась не последней. Газпромы их не прельщают и тундра не зовёт. Будут по-старому, а может, и похлеще промышлять на пропитание – до новой отсидки, то есть ходки.
А потерпевший оказался добрым и щедрым малым – подарил мне мобильный телефон. Так кстати!
Тревожные ночи
С востока и севера обходит сад и зимой оживлённая мажсадовская дорога, с неё часто совершаются набеги. С юга к саду близко подступает река. Зимой на ней сугробы и наледи, неверная тропка протянулась от поселкового берега до нашего. Наш берег больно крут – косогор метров на сто и железная лестница завалена снегами, дальше заборы и калитка на замке, и укутана колючей проволокой. И это препятствие хапугам нипочём – тревожное место. И западная сторона, где мы граничим с соседним садом, неспокойна. Вдоль неё пролегла наша восьмая, самая длинная линия, воры прочёсывают её с обоих концов. Только станет река, и пошли рейдовые шайки туда – сюда, туда – сюда.
В первую же зимовку я воистину лбом уткнулся в важнейшую оплошность и неудобство в планировке сада. По периметру сада нет объездной дороги или хотя бы тропы. Это – следствие приснопамятной скаредности при дележе сада на участки. Все окраинные участки приткнуты к заборам. И хозяева их, конечно, привалили к ним поленницы, силосные ямы, нужники, сарайчики – доброму человеку не подступиться, а от воров спасибочки: будто нарочно лесенки пристраивают. Можно бы и сообразить, что зимние сугробы значительно меняют пропорции заборов, строений относительно поля. Наши садоводы, в виду общей тесноты, ищут уединения, строят укромные веранды, внутренние дворики – понятное стремление, но не задумываются о защите своего хозяйства, или мирка, не просто от посторонних, а от хищных взглядов. Нет на участках схоронов для зимнего хранения ценного и нетранспортабельного имущества. Редко увидишь ставни на окнах. Простенькие дощатые двери при жидких косяках не знают крепких внутренних запоров. Врезные и навесные замки не выдерживают атаки лиходея. Если уж сторож и милиция не гарантируют защиту имущества, стоит самому продумать систему препон для вора. Там крепкий гвоздь всадить, тут порог льдом залить, сугробом завалить, забор колючкой обмотать, отодвинуть от него поленницу, силосную загородку. На Бога надейся, да сам не плошай!..
Лыжня сторожа вынужденно пролегает в сорока метрах от забора, и надо наловчиться углядеть следы вторжения на окраинные участки.
Сторож, скажете, мог бы совершать обход сада и по наружной стороне периметра? Да сразу за забором то лес, то овраг, то три в одном: и лес, и овраг, и свалка бытового мусора – полоса препятствий и только.
И потом, ловить воров всё-таки в саду надо.
Порой я поражаюсь лосиной силе и выносливости воровских ватаг из местных селений Кокуйстана и Курамушира. На одном участке, на склоне оврага стояла огромная прямоугольная ванна из шестимиллиметрового алюминия – её однажды опрокинули. Я сообщил хозяину. Тот приехал на вызов и ничего умного не смог придумать, как только поднять ванну на старое место. И что же! Однажды ванну «сдуло».
Вызвал милицию. Вместе с оперативником прошёл по следам хищения – глубокие сугробы, двухметровый забор, сразу за забором обрывом овраг, свалка и за ней замусоренный подъём к межсадовой дороге – всё преодолели хапуги, взвалили ванну на лесовоз и смылись. И с концами.
Интересная статья, как их поймать или хотя бы вспугнуть, прогнать? Я не храбрый, не бесшабашный, просто исполнительный служака. А набеги чаще всего бывают по ночам. Спишь, не спишь, ворочаешься, на душе тревожно. И встаешь, и айда в обход. Или собака отчего-то залаяла – надо бы проверить. И твоя тревога, и собачье чутьё не обманывают. Стук-бряк, голоса, треск собака за триста метров услышит, лай других собак и за километр поддержит, зайца за сотню метров учует – и обо всем информирует лаем. Лай, он, ведь, разный – разбирайся, хозяин. Лежучи на постели, в тепле и дрёме, вслушиваюсь в лай. Лай злобный, оглушительный – знать, свора бродячих собак прошла; долго лает собака, пока следы не простыли. Близко заяц проскакал – лай азартный – ой, пустите меня в Гималаи! А это что: сдвоенные приглушённые гав-гав? Запуталась собачка в цепи или ещё какое неудобство испытывает и вызывает хозяина на помощь. Но вот лай отрывистый, вопрошающий: «Эй! Кто там!.. Кто там бродит! Вот я вас!» – надо вставать, поспешать, воры заявились. Оделся, вышел к собаке:
- Кто там? – спрашиваю собаку, – она бросается в сторону опасности и носом, и лаем сообщает, – это там! там!
Однажды, ещё в прошлую зиму, выскочил по зову собаки и наскочил так-то на шайку. Засвистал в заливистый милицейский свисток, из пугача, даденного на зиму председателем, давай стрелять. Воры дёру до машины, она дожидалась их за воротами сада, и нет их. Вызваниваю милицию. Так и так, а машина – «газель», тент, синяя, номер …617 УА, только что! Гаишники не заставили себя ждать. Развернулись вдогонку, пообещав, что оперативники сейчас на задании, но скоро будут. Шёл двенадцатый час ночи. Я проторчал на месте происшествия до трёх ночи, а потом собрал алюминиевые и стальные из нержавейки короба и баки, брошенные ворами, и отнёс в сторожку. Уже летом обошёл потерпевших, пригласил взглянуть на вещдоки. Разобрали все одиннадцать.
Вот и сегодня тревожный лай. Делать нечего. Окликаю Анфису, чтоб включила через семь – десять минут наружное освещение, сам на лыжи и вперёд! Хорошо, если ночь лунная – далеко видать. Сегодня небо затянуто плотным пологом. Слабый отсвет на сугробах от далёких огней Перми и Кокуйстана. Лыжня еле различима, дома, садовые заросли непроницаемо затаились в плотной тени. Кто в ней крадётся? А твоя лыжня недопустимо звучная: по ней гулко стукают лыжи, скрипят крепления, удивительно громко шуршат ватные стёганые штаны, покрытые давно залоснившейся водоотталкивающей тканью с камуфляжной расцветкой – слышно–то как! Стоп! Передохну, вслушаюсь; ах, мне бы быстрее домчать до места вторжения, заранее не обнаружив себя.
Фонари на круговой улице вспыхнули, когда добежал уже до юго-западного угла. Тотчас узрел у триста девятого дома след. Опять же свищу милицейской трелью. И слышу, как с окраинного участка убегают преступники, трещит забор, что-то грохочет по крутому склону к реке. Стреляю из пугача. Бегу на звуки, вспоминаю про мобильник:
- Алло! Милиция! Воры! Бегут по реке на ваш берег. Напротив нашей железной лестницы. Да, к Гиппократам! В посёлок!
Слышу позади слабый посвист – это Анфиса тревожится за меня, пешком добежала за мной. Свисток такой же, как у меня, свистеть громко у неё не получается. Окликнул, а она полна возмущения, чуть не слюной брызжет:
- Ты где там? Зачем с лыжни полез? Приключений ищешь?
- Всё, всё, возвращаемся в сторожку!
Вернулись к сторожке – милиционеры подъехали. Снабдил лыжами, прошли на место происшествия. Рассказываю:
- В десять вечера проходил – тихо. В двенадцатом часу ночи решил пройтись – воры уже прошерстили два участка: председателя и вот этот соседний. Будто подкарауливали меня! У председателя взломали замок сарая, у соседа – баню, похоже, печь выдрали. Я вам звонил – кого-нибудь перехватили?
- Да как сказать. На нашем берегу стояла машина – «газель». В кузове нашли дверцу от печи-нержавейки.
- И?
¬ - Шофёр сказал, что подобрал на дороге.
- Ну и?
Оба молодые оперативника, да это чуть ли не те самые, что в прошлую зиму ловко выследили и взяли «тёпленькими» братьев Кетовых, почему-то сердятся:
- А что ну и! Не докажешь, ведь! Подобрал и подобрал.
- Мне просто интересно: что поделывала машина со странной дверцей в кузове да на пустынном берегу в час ночи?
- Вещдок мы изъяли…
Вещдоки. Ванны и ванночки, станки и инструменты, радиоприёмники, телевизоры, листы дюраля, котлы и печи, ковры и подсвечники, «столовое серебро», трубы и трубочки – Бог мой, на что только не падёт глаз вора! – и всё это становится вещевыми доказательствами, вещдоками в милицейском сленге. То есть у них сверх потребительских и ценовых свойств возникает свойство неприкасаемости. В милиции показали: «Ваше?» – «Моё! Я заберу?» – «Нет, нельзя – это вещдок». Может, оно и правильно, пока следствие идёт. Но вот оно закрыто, например, «за недостаточностью улик», о своей «улике» забудьте. Если это не автомобиль или не нетривиальная фамильная драгоценность, их, слышно, возвращают владельцу. А подчас хозяин узнаёт и не узнаёт свою вещь. Однажды уважаемый садовод пожаловался мне: газовый баллон украли. А я чуть ли не накануне видел, как два наших садовода тащили на тачке баллон. Подвёл садовода к окнам запримеченного дома.
- Смотри! Видишь, два баллона стоят? Который твой?
Всматривается, всматривается и пожимает плечами:
- Стандартные… на лбу не написано, номеров нет, пометок не делал…
В обиходе наших садоводов больше сотни газовых баллонов – где там свой опознать! А напраслину возвести – и тебе нехорошо, и человека глубоко оскорбишь. Большой грех! Садовод наш отступился. К слову сказать, наши садоводы не исусики. Но об этом расскажу в своём месте.
А пока – всё ещё тревожная ночь, окраина сада, вторжение, приход оперативников. Спасибо, что сразу откликнулись. Утром я позвонил обоим потерпевшим. Семён Егорович, председатель наш, участок которого в эту зиму уже не раз подвергался нападениям, ответил:
- Ты, Боря, заколоти там, я не поеду сегодня.
Потерпевший сосед Самгин приехал со следователями. Он рассказывает, да, дверцу от его печи он опознал, вещдок теперь. Прошли на участки. Пинкертоны рассматривают, записывают, следы в инфракрасных лучах фотографируют – работают. Я подсказываю, мол, а вот и второй участок, не желаете ли взглянуть, грабители на нём лаз проделали. Ответ старшего команды, капитана, ввёл меня в недоумение:
- Мы работаем с потерпевшим, от которого имеем личное заявление.
У меня сразу появилось много вопросов, и первый из них: это же был один набег, и разве не стоило проверить все участки, по которым прошли воры. Но я прикусил язык. И раньше замечал, что милиция работает по жёсткой схеме: по конкретному заявлению от конкретного потерпевшего, массовых грабежей как бы нет. Никто из дознавателей и в этот раз не скатился по речному склону, по которому ночью кувыркались воры с печью.
Когда милиция уехала, я всё же спустился по следам воров. Где рваным шагом вокруг деревьев, где скользя по склону и цепляясь за кусты и спиной пересчитывая выбоины, спустился, а наполовину скатился к реке. Потом брёл через реку по наледи, по цепоче затопленных следов, оставленных ворами. В начале улицы на противоположном берегу следы оборвались. У крайнего дома стоит закрытый гараж, площадка перед воротами свеже подметена. Подозрительно. Но не мне же его вскрывать! Я вернулся ни с чем. Впрочем, и дверца от печи в кузове «газели», зачем-то одиноко стоявшей на пустынном ночном берегу, как вещдок оказалась непрочной ниточкой для поселковых сыщиков. Всё, концы в воду. Нет, зачем я вообще потащился за реку? Печи не нашёл, воров не выследил. И моё ли это дело? По мне ли? Выгреб, правда, из-под снега на речной террасе две большие колосниковые решётки, килограммов по десять, если не больше. По заметённой лестнице тащить их было бы тяжело. И так-то поднимался, кое-как ируками цеплясь за поручни лестницы. Засунул чугунины в укромное местечко внизу склона. Весной, когда растаял снег, достал колосники и отнёс председателю, владельцу их.
Шайки и ватаги воров продолжают шерстить дома и бани садоводов. Орудуют, казалось, невозбранно. Особенно те, что накатывают из Кокуйстана. Я не говорю, что уж такой воровской посёлок соседствует с нашим садом. Время лихое выпало как раз на годы нашей сторожевой службы. Люди враз лишились рабочих мест и заработков в леспромхозе и мебельной фабрике, на дрожжевом заводе и на предприятиях Перми – вот и пошли ватаги в сады металлоискателями работать, как в лес по грибы. У каждой шайки свой воровской «почерк». Кто-то ловкий и молодой аккуратно снимет штапики с оконного стекла – на Руси они всегда снаружи крепятся; выставит оконное стекло и нырк в дом! Другие, как Хундурины или Кетовы, берут силой да монтировкой преграду. А один обкуренный молотком выбивал окна с переплётами, забравшись в дом, валил и вытряхивал шкафы в поисках вещи, ценной тем, что могла быть немедленно реализована на воровском рынке. Впрочем, какого бы почерка не придерживался вор, он всегда творит подлость, хамство, издёвку над хозяином.
Нас просто достали, говоря современным сленгом, некие братья Хундурины. Мне подсказывали, что это они, они! оставляют машину на берегу реки, у посёлочка Гиппократов; они преодолевают реку и наш крутой берег, и взламывают бани. Но их же надо поймать, уличить! Для них ночь, как смена рабочая: в десять вечера не получилось – идут в полночь, в три часа, в семь!.. Иногда я кожей чувствую – затаились и высматривают: прошёл сторож? идёт? не видать? – айда, ребята!
Однажды, уже летом я ляпнул об этих похождениях Ван Ванычу, сторожу бывшему, горечью поделился. Через пару дней братья подъехали к моей даче на приметном для меня зелёном мотоцикле с коляской, у которой вместо железного короба была установлена дощатая платформа.
- Ты сторож?
- Я.
- Любую работу ищем. Хоть привезти, хоть отвезти, построить, украсть, ха-ха, можем.
- Пишите объявление, на доске у скважины повесьте, укажите телефон.
Мужики заржали и укатили.
Не могу постичь, почему по всем возбужденным делам о кражах по истечению определённого времени из милиции приходят однообразные отписки: «… дело закрыто за недостаточностью улик». Всё же однажды доброжелатель окликнул меня на кокуйстанской улице:
- У Хундуриных обыск был, одного брата арестовали!
Я, обрадованный дурак, тотчас позвонил знакомому заместителю начальника милиции, мол, правда ли. И не зачтутся ли ворам похождения в наших садах? Начальник меня отругал. И был прав: кто делится служебной информацией с посторонним! Но, по всему, братья распоясались и в самом посёлке, вот и подзалетели!
Справедливости ради скажу, что кокуйстанская милиция оперативно отзываются на мои тревожные звонки, будь они хоть в ночь–полночь. В подтверждение расскажу особенно памятные мне случаи.
Охота на вандалов
Это случилось в марте 2007 года. Ворьё меня так достало, что и по ночам сад обходил два – три раза. И вот заполночь, в третьем часу ночи я на лыжне, пробежал уже до восьмой линии и по ней до улочки Трёхметровки, пересекающей сад на восемь участков севернее Центральной улицы. Трёхметровкой улочку прозвали за узость, редко где её ширина доходит до трёх метров, просто пожарный проезд. И тут, и там теснят его наши садоводы. А один хозяйчик так огородил свой участок, что его угловой столб выпер на середину улочки. И никто не берётся спорить с хозяйчиком. Говорил я председателю, он отмахнулся, мол, ничего, заставим платить за лишнюю землю. В клочке ли земли дело?
На улочке посвечивают редкие фонари – я как-то и не заметил, когда верная Анфиса включила их. Пока всё тихо. Но что это? След. Не просто след – глубокая борозда пересекает сугробы и мою лыжню – знать, несколько человек прошло. И недавно. Может, в затылок им дышу. Только позавчера на третьей линии обнаружил следы проникновения в четыре дома – и опять за рыбу деньги! Борозда тянется по улочке от четвёртой линии и сворачивает в третью, на северную окраину. Внутренние линии у нас не освещены. Меня обступает темень. Лыжня разбита. По глубоким провалам от пешеходов идти трудно, а фонариком светить – себя выказать. Добрался до ворот. Слева овраг, в нём торчит тёмный дом. Сегодня не потревожен. И справа высокий тёмный дом. Первый этаж, знаю – расхристанная пустота, мусор, двери и маленькие оконца открыты всем ветрам и ворам. А второй этаж жилой. Большие окна смотрят на три стороны. В одном окне тонкая полоска света. Свет?! Подкрадываюсь к окну, прислушиваюсь. Внутри дома шуршание, тихий говор. И запах гари. Он откуда? Ага, из-под крыши тянутся клубы дыма, почти невидимые на тёмном фоне мглистого неба. Что делать будем? С северо-восточной окраины сада по сотовому телефону ни до кого не дозвонишься, потому что совсем близко за забором над окружной дорогой нависает высоковольтная ЛЭП. Поворачиваю лыжи и, сколько могу, быстро бегу по линии, по улочке на первую линию – поближе к сторожке, звоню в милицию. Глухо. Звоню Анфисе:
- Срочно вызванивай милицию, в саду воры!.. – и возвращаюсь к злосчастному дому.
Обстановка прежняя: полоска света, говор, дым. Врываться в дом не резон. Ждать! Осматриваюсь.
На жилой этаж ведет высокое крыльцо с лестницей. Кокуйстанские плотники минувшим летом обновили крыльцо. Построили из нового мерного тёса опоры, обшивку, проступи лестницы, крышу – лепота! Вот только балки навеса опираются на тощий брус, пришитый к стене дома – не серьёзно. У нас тяжёлые снега – собьют крышу (что, впрочем, и произойдёт этой зимой). Кокуйстанские плотники халтурят, глаз да глаз за ними надобен.
Я стою на стрёме то под крыльцом, то на лестнице, то у самой двери, то заглядываю за дом. Нервничаю. Хотя в засаде не впервой.
И раньше случалось сиживать в засаде, иногда и с женой вдвоём: она меньше переживает за меня, когда я на глазах. А однажды, в ночь на семнадцатое декабря прошлого года, я по уговору с операми просидел в засаде до шести утра. Они сидели в машине за северо-восточным углом сада – контролировали объездную дорогу, а я в северо-западном углу сада, куда ожидалось вторжение. Резон был: накануне воры вырезали электропроводку в десятке наших домов, часть трофеев оставили и могли за ними вернуться.
Ночь была сверкающе лунная с глубокими тенями за строениями. Мне было не по себе: и холодно, и неуютно, как на Луне. Воры могли пойти по восьмой линии. Или по седьмой. А если уже крадутся по шестой через овраг? И в соответствии с опасениями я менял и менял позиции в поисках самой тёмной тени, но так, чтобы перекрыть подходы. Однако в тот раз воры не появились, они грабили соседний сад «Таёжник». В десятом часу утра ко мне в сад пришли уже несколько пострадавших, вызванных мной накануне. Я каждого расспрашивал, видели ли кого-нибудь по дороге. Один садовод, Суворов, сказал:
- Да-да! Видел трёх парней, они на листе ДСП тащат несколько клетчатых сумок, набитых проводами. А внизу у Зайково стоит бортовая машина…
Я немедля позвонил операм, и группу воров взяли «тёпленькими» на станции. И где-то через недельку нас с Анфисой мобилизовали в понятые на следственный эксперимент и в нашем саду, и в «Таёжнике». И опять вор ручкой показывал на разорённые дома. Наводчиком оказался внук одной из садовниц «Таёжника». Я бродил по домам вместе с милиционерами: там кавардак, тут вещи разбросаны. У одного домика из сугроба выглядывали настенные часы. Поднял. Красивый чёткий циферблат в латунном ободке на деревянной лакированной дощечке. Секундная стрелка прыгает по кругу. Тикают часики! Видно, приглянулись воришке, да подельщик оговорил, и тикают теперь в сугробе. Я положил находку на крыльцо.
... Нынешняя ночь, не в пример декабрьской, тёплая, не больше пяти градусов мороза, и тёмная, видимость ограничена парой десятков метров. А ну, как решатся выйти из дома! Куда пойдут? В дверь? В окна выскочат? Хоть бы одного изловить.
... О чём думаю? Холод подбирается к спине и непонятный мандраж. Кто же быстрее явится: милиция? или воры выскочат? Уже пятый час ночи. Жду, жду и понемногу стервенею. Готов подраться.
Незаметно для себя опять оказался на лестнице, у самой двери. Сдерживая дыхание, пристушиваюсь к звукам внутри дома. За дверью шорох, вдруг различаю слова:
- Чё застрял у дверей? Отлыниваешь! Помогай Витьке!
- Да я ничё – показалось.
- Креститься надо! – звучит матерщина. Шаги, кто-то удаляется от двери. Перевожу дух. Засовываю в кобур выхваченный было «Удар».
Я вооружён и очень опасен. В руке пугач – «браунинг» с холостыми патронами. Тяжёлый, можно не только пугнуть, но и по головке оглушить. А ещё на поясе племяша Васи подарочек – газовый пистолет «Удар» – пульверизатор патронного типа. В аннотации сказано, что таким пользовались сотрудники КГБ в экстренных случаях. Вот только я ни разу им не воспользовался и не уверен в нём: а вдруг в патронах учебная концентрация газа? А воры тоже не с пустыми руками идут. У меня со временем собрался арсенал воровских вооружений: нож-косарь, пара топориков, фомка, ножовка по металлу, несколько мощных монтировок и шоферских ломиков. Ими воры сбивали, выворачивали замки, двери, косяки и, наконец, закреплённую кирпичами, бетонам и кронштейнами лакомую свою добычу. Вот если сейчас распахнется дверь, и!.. нет, затихло.
На окружной дороге послышался рокот мотора, раз, другой мелькнул свет фар. И вот показался милицейский «уазик». Сигналю ему фонариком. Не видят черти! Прокатили мимо сада, скрылись с глаз. Но нет, возвращаются. И снова укатили за лес. Срываюсь с места. На лыжи и пошёл отмахивать по линии, по улочке, по первой линии – туда, где освещённая площадь, ворота и сторожка. В свете фонарей проявились лыжники – милиционеры. Это Анфиса подсуетилась, выдала лыжи. Я рад милиции, машу приветственно рукой и рву обратно.
В доме обстановка прежняя. Заигрались ребятки. Два милиционера поднимаются на крыльцо, грохочут в дверь, кричат:
- Открывай! Вы окружены! – звучит отборный мат, в данной ситуации просто необходимый.
Поддерживаю их огнём: стреляю в воздух из пугача. Опера вламываются в дверь. Мне интересно узнать, что за сутолока в доме, и тоже захожу внутрь. Светло, стелются волны дыма, отвратительный чадный запах. Окна задраены одеялами. Ох уж, эти новые осаждённые «блокадники», дети непутёвые! Три парня стоят лицами к стене, руками опираются на неё, ноги расставлены шире плеч. Низкорослый опер прохаживается за строем и неожиданно высоко и ловко вздымает ногу, ударяет парня меж лопаток и остервенело кричит:
- Фамилия, подонок! – работает. Подонок плаксиво бормочет свою фамилию.
Второй опер в соседней комнате столь же выразительно убеждает четвёртого паренька загасить огонь в печи – в ней воры наладили обжиг электропроводки. Хоть чем! Вызывает по рации машину. Я советую подогнать её к воротам второй линии. Скоро «уазик» прибывает, воров, нагруженных мешками с вещдоками, поочерёдно по сугробам ведут к воротам, заставляют перелезать поверх забора и заталкивают в микроавтобус. На следующий день, уже ближе к вечеру, воров привозят на следственный эксперимент. Водят по линии, заставляют рукой указывать на ограбленный дом и в такой позе фотографируют. Воры незатейливо врут, мол, впервые такое с ними залезали печенье поискать, ну и… хотя взяты с поличным. Я сообщаю, что воры пришли вторично, за два дня до этого тоже четыре дома обобрали. Моя информация никого не интересует.
- Ты вот что, – посоветовал мне командир команды следователей, уже знакомый капитан, – вызванивай потерпевших. Чтоб завтра до двенадцати дня явились с заявлениями. Иначе отпустим задержанных.
- Как же так?! Вы же с поличным их поймали!
- Потерпевших не окажется – дело закроем.
Вызваниваю потерпевших:
- Вера Павловна? В ваш дом воры залезли.
- А ты где был?
Меня такой вопрос возмущает. Взрываюсь:
- За углом стоял!.. Вам бы надо немедленно поехать в Кокуйстан с заявлением, иначе воров отпустят!
- Извини, некогда. И всё равно ничего не вернут.
«Всё равно ничего не найдут и не вернут», – так часто отнекиваются потерпевшие на мои предложения вызвать милицию. На двери одного из садовых домиков приколочена фанерка с обращением к ворам. Цитирую:
«Мужики! Окно открыто. Не грабьте нищих – сами нищими станете! Да поможет вам Бог! Спасибо!» С Спасибо!Д Да поможет вам Бог быть справедливыми!»
Что это – белый флаг? Охранная грамота? Ох, не урезонит она вора! Откуда такое смиренное непротивление злу? Всепрощенчество. Меня просто поражает столь широко распространённое неверие в силы правопорядка.
Из восьми пострадавших только двое, бывшие Анфисины сослуживцы Вера и Таня в срок доставили заявления в кокуйстанскую милицию. Особенно пострадавшего от набега хозяина злополучного дома я не смог вызвонить: никто в саду не знал ни его телефона, ни адреса. Где-то уже летом, незадолго до процесса я застал его на даче и убедил съездить в суд, дать показания. Съездил он в райцентр к судье, ведшему дело. Поздно. Отказали. Я снова изумился перед такой юриспруденцией.
Заседание суда состоялось в знакомом зальчике. Из восьми потерпевших заявили в милицию только четверо, а на суд соизволила явиться одна Таня. Зато у каждого из подсудимых был адвокат. Семнадцатилетние и двадцатипятилетние юнцы сидели притихшими, выглядели осунувшимися раскаявшимися грешниками, в последнем слове жаловались на милицию, их, мол, избивали. Может быть. Даже наверное. Но я им не сочувствовал, оболтусам, бездельникам, безработным бомжатникам – ни школы, ни профтехучилища не окончили, от армии косят любыми способами – потерянное поколение. Выступали адвокаты. Одна реплика запомнилась:
- В заявлении Торовой указано, что похищен отечественный пылесос «Чайка» ценой 2000 рублей. Я что-то не помню таких цен на отечественные пылесосы. Может быть, стоит критически взглянуть на ущерб, предъявленный потерпевшими и вынести его в отдельное судопроизводство?
«Вот прохиндейка! Передёрнула фразу из заявления Торовой. Так изворотливо отрабатывать гонорар! – возмущался я, уже едучи обратной электричкой и вспоминая судебные прения. – Нравственные нормы, доли справедливости, муки совести – где вы? Представьте себе, госпожа адвокат: в ваш дом залезли эти юнцы и «с мясом» вырвали всю электропроводку, и вы же должны доказывать принадлежность и цены украденного имущества в «особом судопроизводстве» – не издевательство ли это над здравым смыслом?»
Мне бы эту филиппику в суде произнести, но суд – не собрание, и кто я в нём? У суда свои резоны: воры пойманы с поличным. В деле имеются заявления потерпевших. И выяснилось, что у подсудимых не первый привод в милицию, они уже несут условные наказания, им просто неймётся. Суду даже без свидетельства главного потерпевшего доказательств на вердикт хватало; всем ворам по всем статьям четыре года колонии светило, что и совершилось. И адвокаты это знали. Но надо было как-то отрабатывать денежки, выцарапанные у родителей преступников, спектакль разыграли на их глазах. Но душок какой!
Редкий случай, когда воры не просто спугнуты, а выслежены, пойманы, осуждены – мне бы радоваться, но на душе было смурно. Вернувшись из суда, я пожаловался Анфисе:
- Четыре зимы пережили, а в памяти будто одна бесконечно долгая зима длится. Не помню, когда спокойно спал по ночам. А толку? Ворья, как тараканов, и лезут, и лезут! Одна соседка, ты её знаешь, в глаза мне сказала: «Сторожей, видно, то ли подкупили, то ли напугали чем. Кража за кражей в саду – только руками разводят. За что деньги им платим?»
- Ух, я бы в морду ей съездила! А ты что же?
- На чужой роток не накинешь платок. Пожал плечами и пошёл себе. Ну, баба глупость спорола – свару устраивать? Просто обидно, досадно, ну и ладно.
Анфиса налила тарелку супа, подала ломоть хлеба.
– Поешь. Устал, проголодался, вымок. Нынче весь день дожжит, а ты легко оделся. Рассказывай, что ещё тебя гнетёт.
– Ты уж не смейся, выслушай – засадили парней. Воры – да! Но они же юнцы! У кого не бывает грехов молодости? Я видел их лица в суде – лица раскаявшихся грешников. И вот уже одиннадцать человек я под суд подвёл – одиннадцать! И все из лагерей выйдут обозленными матёрыми преступниками! Гордиться этим? Не по-христиански как-то получается!
Анфиса не засмеялась. Она пристально посмотрела на меня, присела рядом за стол и заговорила, тщательно подбирая слова:
- Не кори себя. Ты честно и грамотно выполнил свою работу: выследил воров, вызвал милицию, до последнего сидел в засаде. Ты же не мог постучать в дом, мол, ребятки, уходите, а то вас поймают. Представить такого себе не можешь, ведь, правда! А ребятишки бесчестно поступили, зло вершили. Теперь расплачиваются – и поделом! Вперёд им наука! Вольно им грешить – вольно и грехи отмаливать!
- Неблагодарная у нас работа.
- Уж год до конца нашей пятилетки остался, – продержимся?
День пожарника
Всё же, всё же! Вор, сколько добра не украдёт, сколько не испортит имущества, а стены оставит, дом, хозяйство не порушит. А вот огонь и стены испепелит. Я благодарю Бога, что у нас в саду не было общего пожара. А ведь мог быть! Случалось, в грозу молния ударила в дом – скопом не отстояли; одна баба кипятильник без догляда оставила – тоже погорелкой стала. Порой неразумными действиями и просто головотяпством сами на себя накликаем беду. Но так часто, близко и страшно, как в 2006 году, языки пожаров к нашему саду ещё не подбирались. Первый звонок прозвенел ещё в марте, в дни школьных каникул.
Март выдался очень мягким, и садоводы частенько наведывались в сад по выходным дням и даже ночевали. Вот и наши внуки и внучки предпочли каникулы провести с нами. Целыми днями ползали по сугробам, катались с устроенной мною ледяной горки, строили крепости и снеговиков. Благо, снежные сугробы до земли пропитались водой и податливо скатывались в огромные шары. В эти благодатные дни председатель товарищества совместно с электриком решились на непонятную мне авантюру. Всю зиму председатель напоминал мне о необходимости экономить электроэнергию, лишний раз не включать кольцевое освещение. А тут Сеня дал мне указание наружное освещение держать включённым полными сутками в течение целой недели. Так и держал. Затем электрик зачем-то полез на столбы менять какие-то там фазы. И получился неожиданный эффект: до металлической обшивки хозяйственного склада стало невозможно дотронуться – било током. Сеня с Петей пощупали: «Нет, не сильно бьёт», – и с этим уехали. Это был последний день каникул, уже вечерело, я зазывал детей поужинать и собираться в дорогу. Бдительный внук Саша сказал мне:
- Деда, за забором кто-то костёр оставил.
Кому надо было костёр за забором разводить? Однако заглянул, успокоения ради. И о, Боже! Из задней стены склада выбивается и сыплет искрами огонёк. Возгорание! А стены склада обшиты железными листами, и вплотную к задней стене притянута металлическая сетка-рабица! На двери склада мощный замок. Ключ, естественно, у председателя, а он уехал. Пришлось вооружиться топором, кувалдой и ломом и взрезать внутреннюю переборку между председательским складом и моим дровеником, чтоб снаружи не было видно лаза. Здесь стенка тоже двойная, из досок и железного листа. Всё же вырубил дыру достаточную, чтобы протиснуться в склад к очагу возгорания. А чем тушить? Нет на пожарный случай ни пенного, ни порошкового огнетушителя. Ни просто ящика с песком. Сообразил обесточить склад и залил огонь водой – использовал запас воды для бани. На завтра вызвонил председателя. Приехал с электриком. «Айя-яй!» И восстановили линию по-старому.
Позже, 1 июля, в нашем саду полностью выгорела будка с электрощитом-автоматом, и опять нечем было тушить. Горящий электрокабель и раскалённый тумблер поливал водой из ведра, стараясь только, чтоб струи воды летели клоками. Впоследствии сгорел и наш трансформатор. Он маломощный, то и дело выгорают плавкие предохранители, не выдерживают возрастающей нагрузки, короткие замыкания всё учащаются.
Баловство с электроэнергией – не единственная причина опасных возгораний в тесно застроенном саду.
В том памятном 2006 году вокруг нашего сада шесть раз со всех четырёх сторон полыхнули палы – низовые пожары по сухим травам и бурьянам, по стерне и дёрну. Козе понятно, что все шесть раз сработал так называемый человеческий фактор: то ли рыбаки костерок разбросали, а головёшки не залили водой, то ли озорно окурком выстрелили в бурьян, склянку из-под пива на солнцепёке забыли, и она, как лупа, воспламенила мох. Того хуже, если умышленно подожгли стерню. Но чтобы из искры возгорелось пламя, надобен трут! Какой-никакой сухостой! Он всегда наготове вдоль железнодорожных магистралей, но не у реки и леса. Тут вступает в игру природный фактор – климатические чудеса.
Научная метеорология в новые времена не в почёте. Какой там почёт?! В прессе только наукообразные спекуляции на тему надвигающегося ледникового периода или, наоборот, глобального потепления. Только страшилки. Я уже за собой замечаю, что о чудесах вполне предсказуемого климата рассужаю в категориях газетных кликуш.
Изошёл нормальный 2005-й год. А потом где-то в тропосфере, а может, и выше, в загадочных серебристых облаках сработал таинственный терморегулятор, и сдвинулись климатические зоны и по времени, и в географических границах. И съёжились, заплакали тысячелетние ледники Гренландии, и холодные водные массы северной Атлантики закрыли небеса Европы, подвинули морозы и снега на Средиземноморье, на Египет и Турцию. А у нас долгая двухмесечная осенняя засуха. Это всё – правда, но чувствуете тон? В ту аномально короткую зиму 2005/2006 года снега с большим опозданием легли на обезвоженную землю. Сугробы низкие, не всегда достигают полуметра. И рыхлые. Топнешь ногой – дёрн потопчешь. Странная теплая и засушливая зима. Снега испарились быстро. Ледоход на реке проскочил незаметно, в одну ночь. Бабайка из берегов и не выходила. Апрель и первая декада мая – ни дождиночки. Вот вам и готовый трут образца 2006 года. Оброни спичку в дёрн – и покатился пал! И запылал на ветру!
На берегу реки рыбаки недозатушили костерок. Возник пал. Юго-западный ветер раздул пламя и погнал огневой фронт в гору, на наш сад. 28 апреля, в третьем часу дня, мне позвонил приятель из Кокуйстана:
- У вас пожар, берег дымом заволокло.
Бегу к калитке. Огонь побирается почти к забору. Соседи сбегаются. На меня оглядываются – как ни как, официальное лицо, сторож и, следственно, за пожар отвечать должен.
- Пожар, ведь у нас! Пожарных вызывать надо!
- Несите вёдра с водой! Поливайте языки!
Вызваниваю кокуйстанскую пожарную часть – глухо, или никто трубку не берёт, или безнадёжный ответ: «Телефон временно не работает». Хоть сам в пожарку беги. Во рту пересохло, переволновался. Оглядываюсь – Анфиса спешит ко мне. Кричу ей:
- Зови народ на берег! С вёдрами! С лопатами! Я к пожарникам!
Спешу по Центральной улице. Навстречу неторопливо идут люди:
- Горит где-то? Мы смотреть идём.
Любопытство – не порок, но задевает.
За воротами оглушительно заревел клаксон. Слава Богу, пожарные машины приехали. Две. Но кто их вызывал? Потом узнал: Зверев Андрей позвонил в город по 010. Тот самый, что мне телефон подарил. А как я не догадался? В моих действиях тотчас появилась деловитость. Вскочил на подножку машины, указываю, куда ехать, где лучше развернуться, помогаю раскинуть и соединить поливные рукава, тащить к пожарищу. Зевак собралось много. В тушении пала помогали девять человек. Тушить непросто: склон крутой, дерн сухой пористый и глубоко засыпан жухлой листвой с деревьев и сосновыми шишками. Казалось, вот залили, а огонь вдруг вырывается из золы и пепла по соседству и снова гложет корневища. Но вот пожар затушили, пожарники уехали, и я спускаюсь к реке. Вот и кострище, разбросаны головни, от них и повёлся огонёк. Да и размахнулся по фронту на 250 метров! До сада-огорода, до сухого тына и цепи бань и сараев огонь прогрыз в яростной атаке добрую сотню метров. Оставалось метров пять пройти, а там и подумать страшно, что бы огонь натворил.
Через день, тридцатого апреля снова запылало на склоне у реки. Почти там же, где пролёг первый пал. А может быть, огонёк затаился где-то в пожарище, потихоньку тлел, тлел да и нащупал сушинку, пучок травки для затравки? Огонь охватил крутой берег уже в десятом часу вечера. Меня позвали. Один из садоводов вызвался на своей машине съездить до пожарного депо, потому что опять были трудности с вызовом пожарных. Снова прибыли две машины. Но теперь команды не торопились раскинуть рукава. Походили, посмотрели.
- Почему рукава не разматываете? – спросил я.
- А кто будет рукава собирать? – недовольно буркнул в ответ один из пожарников. – Мы сегодня уже наломыхались в леспромхозе. Кругом палы! Это ж надо – в наш День пожарника!
Я оглядел команду, этих вымотавшихся работничков, уже угостившихся по случаю праздника. Взял лопату и пошёл охаживать пожарище. Машины развернулись и укатили. Семь человек поработали на этот раз. Понемногу темнело. Когда я оглянулся, понял, что воюю уже в одиночку. А бросить было нельзя. В общей темноте всё новые возгорания тут и там высвечивались факелами, и я снова и снова карабкался по склону то вверх, то вниз, гасил и гасил очажки огня – до четырёх ночи. Мной руководила необходимость или, сказать точнее, уж таков был мой сторожевой удел.
Ещё четыре пала атаковали наш сад со всех четырёх сторон. Очень прожорлив оказался восточный пал – в Зайковском товариществе. Он полыхнул 3 мая на обочине дороги, по обе стороны которой разместились наши сады. Я увидел дым на западе и поспешил проверить. Да, горит! Позвонил в пожарное депо. Машины скоро приехали, но огонь уже добрался до насоса и дежурной будки сада, пожарным не удалось их отстоять. И пятого июня загорелась дикая свалка мусора за северной окраиной нашего сада. По моему вызову всё та же команда залила и этот пал. У меня с той поры всё ещё не выходит из памяти подвидный треск удаляющегося мотоцикла. И, признаться, в этот раз я пожалел, что вызванные машины приехали оперативно и быстро загасили свалку под боком сада. Уж лучше бы она выгорела дотла!
Часть четвёртая. ГРАЖДАНЕ САДОВОДЫ
Милые люди, а слава разная
Катится по солнышку очередное лето, переводит дни 2006 года. То дождиком помочит, то холодной хмарью овеет и снова обогреет. Июнь, как и положено, опять выдался холодным. В июле пару недель разгуливали грозы, затем надвинулась зона холодного воздуха. Долгое ненастье простояло едва ли не до конца сентября. Урожайность низкая, особенно картофеля и яблок. Люди обижаются на холод. Как-то само собой повелось обсуждать эту проблему со сторожем, когда он обходит сад:
- Дожжок когда-нибудь кончится, Борис Павлович? Что не выходные – обязательно мочит. Дождёмся ли лета? Что по интернету слышно?
У сторожа нет выхода в интернет, но кто-нибудь, да располагает сводкой, и сторож несёт новость по саду. Кругом милые улыбчивые люди. Великие труженики. Ах, какие пышные грядки вскопали, взбили под корнеплоды, какие светлые теплицы соорудили, какие клумбы спланировали! И морковка выпустила шелковистую косу, и пузырчатый зелёный огуречик греется под плёнкой. И благодарные цветочки радуют глаз весь сезон. Что посеешь, то и пожнёшь.
За восьмой, самой западной линией высоким частоколом высится лесополоса, отграничивает наш сад от соседнего и с полудня затеняет приткнувшиеся к ней участки. Интересно бы узнать, как это влияет на урожайность.
- Пожаловаться не могу! – с открытой улыбкой отвечает мне крепкий мужичок Нил Кузьмич. Он выпрямился с лопатой в руке, отирает платком потный лоб. И в июле, когда всё посажено и зазеленело ботвой, он находит, чем заняться на своём участке. Сейчас, вот, выковыривает осот, молочай и прочие сорняки, хотя их будто и нет, настолько чиста и черна земля под кустиками картофеля и клубники, вокруг смородинных кустов и шпалеры малинника. Перед южной стеной домика устроен парник. Каждую осень хозяин заправляет его отменным навозом, настоящим золотисто-зелёным и душистым, способным разогреваться и зимой. Где только его берёт? Навоз в сад тракторами возят, да никудышный, грязные последки от гидросмывов соскребают вокруг порушенных ферм да везут к нам на продажу. А сверх того он не сжигает и не закапывает ботву по осени, а методично рубит и закладывает в силосную яму, перемежая бурым листопадом из соседней лесополосы.
- Хорошая у вас земля: плодородная, – откровенно восхищаюсь я. Похвала всем приятна. Кузьмич цветёт, оправдывая свою фамилию Цветов, и объясняет, отчего она плодородна:
- Когда я поднимал целину, весь участок перекопал на полный штык лопаты. Меня оговаривали, мол, зачем так упираешься, ведь плодородный слой гляди, как тонок! Ты же завалил его глиной! Ничегошеньки не вырастет! Осень показала, кто прав. У соседей скудный урожай, у меня отменный.
- Вы, должно быть, агроном?
- Нет, но уж накрестьянствовался досыта, – и он рассказал свою историю.
На курской земле, в деревне родился, рос и учился до седьмого класса, уже и трактористом поработал в колхозе. Жили бедно. Как объявили о подъёме целинных и залежных земель, страшно захотел уехать на целину. Мать отпускала, а председатель колхоза паспорт не давал. Нил без документов и каких-либо денег рванул на целину. Бог знает, чем питался, ехал пригородными электричками от города до города, пока не добрался до Барнаула. Там на каком-то полустанке увидел колонну машин, тракторов. Подошёл справиться, кто и куда едут. – «В целинный совхоз». – «Возьмите меня!» – «Что умеешь?» – «Трактор вожу». Посадили в машину, народу много набилось. Высадили в чистое поле. Одинокий вагончик стоял да трактора вокруг. Посадили охотников на трактора. Нил казался ещё подростком, а задание вспахать клин выполнил скорее всех и очень даже аккуратно. Его и зачислили в целинный совхоз, и документы выправили, а вскоре и бригадиром поставили. Орденом Трудового Красного Знамени потом удостоили. Уже спустя годы перебрался в наши края. Механиком работает. Рассказ его я привожу по памяти. Может быть, в деталях напутал или упустил что, но согласитесь, какой замечательный человек – садовод наш. Я знаю и другие интересные житейские истории и мог бы о них рассказать, жаль, что это не по теме моих записок.
Есть и вздорные люди. Вот лентяй и пьяница, ищет, у кого перехватить в долг на пузырёк. А четверть века назад был ушлым снабженцем, говорят, он раздобыл для сада водопроводные трубы. Про одну бабу поговаривают, что воровата. Помнится, на четвёртой линии меня обступили несколько садоводов: поспособствуй выдворить из товарищества их соседку: «Посмотри на её участок – бодыльём зарос, доброй грядки нет; каждую неделю приезжает в сад со своим мужиком, и оба уезжают с набитыми рюкзаками. Спросишь её, мол, что несёшь». – «А по грибы ходили». – «Знаем, по какие грибы!» А может, и по грибы. Я её за руку не поймал пока.
Иногда и добропорядочный человек совершает такие непростительные проступки и прегрешения, что только руками разведёшь. Гадай потом, какая муха его укусила. Старик один, высокий седой костлявый и разговорчивый. Конструктор. Всё рассказывал мне про скудное военное детство: зимой выкидывали из овощехранилищ гнилой картофель – он с другими ребятами подбирал и тащил домой такое нечаянное богатство. Летом животная пища одна – пескари да ерши.
Этот старик сумел построить на своих четырёх сотках дом, да какой – двухэтажный! Нижний этаж из кирпича выложен. И по СНИПам – ровно в четырёх метрах от границы с соседями. Только потом пристроил к дому теплицу – в точности до границы, межи не оставил. Соседка возмутилась. Уж молчала бы! Он высмотрел, что она на противоположной границе между дорогой и своим участком так сузила межу, что забор перескочил за линию общего водопровода. И стал донимать правление жалобами, потребовал перемерить участки. Перемерили и сообщили, что он неправомерно занял межу. Старик не согласился и стал писать в поселковый совет, в райсовет. Я не однажды урезонивал старика:
- Илларионыч, ну, на кой тебе сантиметры считать? Продаёшь что ли участок? Нет! Твой участок, погляжу, кустарником зарос, теплица не ухожена и вот-вот упадёт. А ты права качаешь. Поберёг бы здоровье!
Но он будто не слышал меня, бормотал, тряс отрицательно головой и медленно, медленно отходил своей дорогой.
Жить ему оставалось считанные месяцы.
Старикан был не единственным, кто в целях экономии своих соток возводил подсобные строения – сарай, гараж, уборную и даже баню – в десяти и менее того сантиметрах от периметра участка. Этот непорядок сам собой сформировался ещё на заре застройки сада. Обязательной межи в семьдесят сантиметров теперь уж и не сыщешь. Порой участки разделяет только канавка, по которой протянуты поливочные трубы. Куцый надел в четыре сотки порождает раздоры соседей. Мне, право, не хочется перечислять пограничные стычки, в которых приходилось разбираться по зову садоводов, – не знаю, почему, но мне жаловались и вызывали стать арбитром в возникших спорах. Об одном всё же расскажу, но так, чтобы не ославить имён хороших, в общем-то, людей. Они до этого случая дружили и со временем, по слухам, снова сдружились.
Так вот, работяга с трудной судьбой, когда-то ломавший штольни под ядерные отходы где-то в Сибири, человек, болезненно ненавидящий, его словами, всех фашистов, коммунистов и дерьмократов, пришёл ко мне с жалобой на соседку: она почти вплотную к его границе устанавливает баню. Не то, чтобы сама, а купила сруб, наняла работников да указала им место, где её должно поставить. Работники уложат окладной венец, а он разбросает, снова уложат – вдругорядь раскидает. Удивительно, но он и пришёл ко мне с обидой: «Урезонь их!» – «Сейчас приду». И пришёл. Плотники на брёвнах сидят, покуривают, икоса на меня поглядывают. Хозяйки нет, дала ЦУ и в город укатила. Переволновавшийся садовод криком кричит, руками размахивает: «Вот, смотри! Вот и вот, что творят!»
- Послушайте меня, ребята, – говорю плотникам и бунтовщику киваю, – это и те6я касается. Есть определенные правила застройки садовых участков. Дом ставят не ближе четырёх метров от границы, а прочие постройки, если они не выше трёх метров в высоту, разрешается ставить в метре от границы, чтоб не затеняли соседний участок. Так что отложите от границы метр и возводите баню. Хозяйка приедет, из-за полуметра спорить и переделывать не заставит. Уверяю вас!
И плотники, и садовод не возразили, и я ушёл довольный собой. По моему совету и сделали. И хозяйка не перечила, как узнала. Но я плохо знал гражданку Шарикову. Она вдова отважного ветерана войны, орденоносца и сама ветеран труда не то райкома, не то райисполкома или райсуда, словом из райдеятелей с райпривилегиями. Она и в саду не считает себя обязанной выходить на дежурства и субботники. К старости характер портится, люди стали замечать её сварливость и мстительность. Так что моим посредничеством дело не закончилось. Обида требует выхода. А она всё же застряла в голове нашего правдолюбца. Он задумал построить уборную, а воздвиг её под окном соседской бани – чтоб знала! Шарикова не снесла эдакого срама, и когда сосед однажды воссел в своём новом нужнике, она изловчилась и облила обидчика ковшом воды. Он выскочил с нечленораздельным рёвом и чем попало ударил обидчицу по рукам. Попало не то полено, не то ручка от дверцы, а, может, и ничего не попало. Но был вывихнут палец. Шарикова запротоколировала палец в поликлинике и в милиции. Суд да дело, а заседаний было несколько, обидчика грозили поместить в психиатрическую лечебницу, экспертизу назначали, но ограничились штрафом в 1700 рублей, возможно, на покрытие судебных издержек.
У нас полагают, что межа – источник засорения земли сорняками, к тому же пожароопасна. А раз так, комиссия обходит участки и требует подстричь межи. И сами садоводы ворчат, когда у соседа межа колосится, а вместо грядок и культурных газонов растут бурьяны. В июне особенно донимают всех одуванчики и осот, их изничтожают с остервенением. Их, и верно, великое множество на окрестных полях. А так ли они вредны? Я сомневаюсь, и потому прополкой занимается только Анфиса – в продолжение всего лета с утра до вечера. Ну, не может человек пройти мимо травинки! Я бурчу порой:
- Мятлик оставила бы в покое! Он на меже, а не на грядке.
- Он же завтра осеменит всю грядку!
- Чем тебе одуванчик не угодил?
- Взгляни на этот цветок – всего два листочка и жёлтый венчик на стебельке, а корешок уже с аршин! Через неделю одуванчик распушится и весь сад осеменит.
- А если это не так уж страшно?
Пропольщица в гневе расправляет спину, копалка с прилипшей на неё землёй в её руке вот-вот превратится в оружие.
- Ты, Борь, придурок или недоумок?!
Отступаюсь.
Но сомнения остаются – я же интеллигент, – иду копать литературу. И раскопал! Передо мной брошюра доктора биологических наук Б.М. Миркина, кандидата биологических наук Л.Г. Наумовой и доктора биологических наук Ю.А. Злобина «ПЛОДОРОДИЕ ВАШЕГО УЧАСТКА» (Советы фермеру и садоводу-любителю). – Подписная научно-популярная серия «УСАДЬБА. ПОДВОРЬЕ. ФЕРМА». 1993, № 1. – Москва, Издательство «Знание».
Вы читали когда-нибудь о четырёх законах плодородия вашего сада: всё связано со всем, за всё надо платить, всё надо куда-то девать, природа знает лучше – так вот брошюра об этом. И о том, что у сорняков есть полезные свойства, надо их контролировать, а не побеждать. Что межа как островок дикой природы, если её не опахивать, не культивировать, не опылять пестицидами, формирует безвредные сообщества растений – бурьяны с плотной популяцией полезных насекомых, например, диких пчёл-опылителей и прочих врагов наших врагов. И ещё масса практических советов и рецептов повышения экологической чистоты и урожайности вашего сада.
Какая жалость, что столь полезная литература большей частью остаётся непрочитанной и неминуемо оказывается на чердаке.
Нет, конечно, есть, ещё раз скажу, – есть среди наших держателей участков культурные, агротехнически подкованные огородники и садоводы. У них устойчиво высокие урожаи всяческих плодов и овощей, и найдутся выдающиеся, выставочные экземпляры моркови, помидоров, тыквы, того же картофеля; у них элитные ягоды и яблоки, роскошные цветы. У них лёгкая рука, если надо привить яблоню, сохранить её долголетие – в нашей зоне критического земледелия! Но у хозяев справа и слева яблони высохли, смородину угнетает тля, морковь не уродилась, огурцы переросли. А если завели модный нынче газон, то уж так коротко, под корень стригут, что он уже не радует глаз, потому как всегда сухой и колкий, что твоя недельная щетина, – дитя посадить на травку не пожелаешь. Гайд-Парка у нас никогда не получится. Но всё же стоит добиваться, чтоб наши газоны стали густыми с шёлковой волнующейся под ветром гривой сочно зеленеющих трав.
С прошлого лета вошли в моду газонокосилки, каждую субботу визжат во всех концах сада. Добро бы, газоны подрезали, так межи выскребают! Соседа моего жалею: приедет на выходной день – отдохнуть бы, лопаткой или косой помахать в удовольствие, но нет – включает вопящую и вибрирующую в руках газонокосилку и пошёл утюжить жухлую траву. Не снится ли ему по ночам эта угнетающая тряска и какофония визга и воя?
Однажды ещё июньским утром, когда солнце только поднялось над лесом, и ещё не растаяла в синеве луна, я прогуливался по нашим тенистым узким улочкам. Иду ровнёшенько по середине росистой зелёной дорожки, справа и слева волнистыми строчками бегут две колеи, будто подкрашенные то сиреневым, то палевым цветом. Низкие разноцветные заборчики сдерживают цветущие куртины кустарников, сверху ветви яблонь покачивают всё ещё белыми венчиками цветов. Вокруг них порхают столь же белые живые цветы бабочек. Я уже знаю, они не нанесут урона урожаю яблок, как принято думать. А вот стаи дроздов, волнами перелетающие передо мной, вызывают тревогу. Что они выщипывают в садах? На их пути кой-где стоят причудливо наряженные пугала с рожицами мертвецов по мотивам американского Хэллоуина, нынче влезающего в русский календарь праздников, в русскую демонологию, как ранее влезла китайская астрология.
Помню, как-то еду в переполненном трамвае, в толкотне. Одна стиснутая со всех сторон старушка ругается, а потом говорит мне:
- И что на меня нашло?! Вот уж верно, год собаки наступил!
- В нашем православном русском календаре нет года собаки! – неожиданно для себя разразился я отповедью и рассерженный соскочил с подножки трамвая.
Ну, отчего мы такие падкие на иноземщину? Нынче даже Хэллоуин с его мерзкими масками отметить норовим. Торговцы уже наладили продажу масок, и скоро увидим на главной улице процессию монстров, как в начале девяностых шествовали по Комсомольскому проспекту доморощенные кришнаиты в белых балахонах. Книг наплодилось мистического и псевдонаучного толка! Библейские истории и жития святых перевирают и толкуют, подмешивая индуистские воззрения о карме и инкарнации душ. Православных верующих пугают письмами гималайских лам (!) о конце света по древне-майянскому календарюь (!), что со дня на день Земля скроется от Солнца за нулевой галактической (!) полосой. И грешные люди запасаются водой и спичками. Чем только не подкупают нашу некрепкую в вере, запутавшуюся в ересях и перепуганную православную паству!
Иду себе, размышляю о людском несовершенстве … и натыкаюсь на непорядок – в колею набросаны вырванные из грядок сорняки. Сорную траву с поля вон – с этим ещё соглашусь. Но не в колею! Чуть маленький дождик случился – сухая травка враз размокла, и попробуй её осушить! Она долго держит влагу и раскисляет почву, и вот уже глубокая лужа образовалась. Всё! Иномарка не проползёт! Одному, другому можно объяснить это, но устойчивое большинство всё равно поступает по старинке. Я не поленился собрать сорную траву из колеи, выложить к заборчику – чтоб маленько задумались. Хотя бы потолковали с соседями о сорняках и дорогах. Вот, к примеру, чёрный полиэтиленовый мешок, уже растерзанный собакам. Сколько раз говорили… стоп! О чём это я? Какой мешок?
Райский сад в бело-розовом цвету, зелёная росистая дорожка… и вдруг всё затмил треклятый вонючий мусор на линии: бутылки, банки, пакеты, одноразовые измазанные тарелочки, рыбные головы, обглоданные кости – остатки пиршества. Кто это свинство развёл? Представляю себе: вчера, в воскресенье, молодые весельчаки дотемна погуляли, погудели – сегодня ни свет, ни заря сорвались в город. Только и успела хозяйка вокруг стола собрать да вручить сорванцам мешок с наказом:
- Бросьте где-нито!
Они сотни метров не отошли, бросили. Не в машину же с собой брать вонючую кладь!
В памяти остался похожий случай: в холодную зимнюю пору заночевала в саду молодая спортивная семейная парочка – прекрасно, только уезжая утром, оставила у ворот такой же мешочек, – через весь сад несла и у ворот оставила, видать, в машину положить рука не поднялась. И, конечно, собаки распотрошили мешок. Мне вычислить парочку не составило труда, ведь она одна появлялась в тот раз в саду. Но не догонять же! И позже не попенял. Стыжусь стыдить людей за постыдные проделки, в глаза колоть. Но иногда требуется. Кто на сей раз намусорил, знатьё бы.
Самое непорядочное в новой русской традиции – обращение с мусором. Откуда только оно взялось?
У меня на этот счёт есть две версии, одна историко-психологическая, а другая социально-историческая, и обе противоборствуют.
«Не выноси сор из избы, а под порогом (под лавкой, в углу) копи», – советует древняя русская пословица. Обыкновенно изба – жилище семьи в три, в четыре поколения. Скажем, старик со старухой, их сыновья и дочери, может, уже кто и женатые; внучек в зыбке никак не уснёт, его постарше сестричка укачивает. Бывает, и кошка средь близких пробежит: нечаянная ссора вспыхнет, братья подерутся, невестка обидится на свекровь, каверзу ей подстроит – вариантов много. Но злобу не копят. Спроси их кто из соседей – «В ладу живем, душа в душу и вам того желаем». Это и называется – жить по пословице. Сор – это все семейные неустройства, зачем же его на люди выносить?
А ещё есть сор как таковой – бытовой мусор: щепки, опилки от дров и хвороста для непременной печи; очёсы от прялок и ткацкого станка; стружка, обрезки кож от поделок домашнего столяра и скорняка; чей-то волосок, окурок – всё в печи сгорит. Тепло в избе берегут. Видали ль вы, как крестьяне снедают? Крошки со стола сметут ладошкой – и в рот, очистки овощей скотине отнесут. Пыль да ошмёток грязи, если кто и занесёт – замоют. Нету сора! И поверье учит сор не выносить: навет, порчу, заговор наведут на нём колдуны и ведьмино отродье. Так верилось и велось столетиями. Чистыми стояли русские деревни.
До нового времени. Когда пришла советская власть, когда традиционные семьи стали распадаться, когда у хозяев отобрали «лишний» скот и сенокосы, когда деревенские усадьбы обрезали, обкорнали так, что хозяйственные нечистоты стало негде захоронить для рекультивации, люди стали валить отбросы, всякий мусор за межу, на улицу. И мусор, в оправдание домохозяевам скажу, пошёл почти неуничтожимый на подворье: железо, стекло, химические препараты и средства. Такое неожидаемое следствие индустриализации и химизации страны. Нет, я не противник техпрогресса, но дело в том, что мы не успеваем осознать и обезвредить его некоторые негативные последствия.
У деревенской и у поселковой власти до наших дней не было и нет на эвакуацию мусора и поддержание чистоты на улицах ни службы, ни техники, ни статьи расхода, ни денег. Немногим лучше в городах. Говорят, триста или пятьсот килограммов мусора производит в год каждая семья. Думаю, не меньше половины она накапливает за летний сезон в загородном саду – вот общая беда садоводческих товариществ. Огромные кули и свёртки старой изодранной плёнки с теплиц некоторые садоводы сжигают в бочках на своих участках, ядовитым дымом окуривают свои плантации, тяжёлыми металлами угнетают посадки. Какого урожая они ждут? А пластмассовые бутыли из-под пива и соков, флаконы и пакеты с остатками лекарств и средств личной гигиены – их куда? А моющие препараты вперемежку с остатками пищи и салфетками; кульки, прочую стеклянную и железную тару из-под водки, пива и консервов? А отжившие свой век советские телевизоры, велосипеды, холодильники, старые одежды? Всю эту дребедень валят за межу, в ничейную полосу, то есть, в ближайшие лесополосу, овраг, на обочину дороги. А что делать с садоводами, которые уносят к лесной опушке кусты смородины, снопы ботвы? Мол, нехорошо, не принято сжигать их в саду? Не надо соколом летать по поднебесью, чтобы увидеть, сколько мусора, хлама копится вокруг наших садов, деревень, городов, ничейных дорог и тропинок.
Впрочем, что-то сдвигается. В последние годы председатель сада стал нанимать машину для вывозки мусора из пределов сада. Куда уходят машины с наваленным мусором, садоводов не волнует. Говорят, где-то под Кокуйстаном появился специальный полигон для мусора. Хорошо, если так. Маленький, но прогресс. Если бы ещё мы сами не сорили на улочках, за воротами сада, на всей нашей лесной даче! А мы в саду, на «ничейную» дорожку между соседними участками подбрасываем кульки, засыпаем ими овраг, пробороздивший северо-западную оконечность сада. Чего добиваемся – восстания масс? Предвестники есть.
В августовское воскресенье открылась буза: группа садоводов с седьмой линии разобрала мостик, переброшенный через овраг. Взбунтовались, потребовали подать им председателя сада. И вот мы с Семёном Егоровичем стоим в окружении раздражённых людей. Нам заранее понятно, из-за чего сыр-бор гудит. По их линии днём и ночью стар и млад снуют за ворота к магазину и обратно; на ключ закрывали от них ворота – лазают поверх ворот или проделывают дыры в заборе. И попутно выбрасывают кульки с мусором в злосчастный овраг. У людей накипело, крепко высказываются.
- Воруют! Мусор кидают! Бранятся! Так и шастают! Фью, фью!!!
- На восьмой линии ворота крепкие. Там, как в раю, тихо и пристойно. У нас проходной двор!
- Когда правление наведёт порядок?
- Вы не имели права разбирать мостик! И ворота и улица не ваши – общественные!
- Это кто поборник общественного добра? Не вашу ли баню личную перетаскивали на субботнике!
- Вот вы сейчас на мою землю встали – при свидетелях!
Понесло! Никто никаких доводов не слышит. Пролегла межа между председателем и садоводами.
- Или восстановите мостик, или свет отрубим! – ярится председатель.
На этом спор истощается, недовольные друг другом стороны расходятся. Чтобы немного поучить бунтарей, тотчас отрезали провода. Через неделю или две, к воскресенью, мостик был восстановлен и свет подключён. Овраг почистили, а кульки… опять подбрасывают. Увы, порядка не прибавилось. Иногда до курьёзов доходит: на моих глазах чья-то болонка в пасти принесла на мою межу кулёк, набитый мусором. Это меня доконало: чтобы я стал выслеживать болонку?!
Кулёчек подобрать просто. Куда его отнести? Не на свой же участок! Случалось собирать сор вокруг ворот и, чтобы не привлекать внимание других мешочников, припрятывать до времени, до появления мусоровоза, в ближних кустах. Но с улиц подбирать за кем-то мусор – уж увольте! Пусть лежит порванный собаками кулёк, как укор неряхе безвестному! Авось устыдится. Или я что-то недодумал? Не то говорю?
Ежедневный утренний обход завершаю на южной кольцевой улице. За поворотом показался мой дом. У калитки уже стоит Алла Борисовна, молочница наша – тоже ранняя пташка. Снимает с плеч тяжёлую ношу – трёхлитровые банки с утренним надоем.
- Молоко брать будем?
- Берём, берём! – и опрометью в дом за сменной банкой и десятками. Алла, приняв деньги и перелив молоко, сообщает, как решённое дело:
- Больше носить не будем! Надо молока – сами через реку ступайте!
Молочница, разумеется, имеет право перейти на такую форму обслуживания садоводов. Я с пониманием отношусь к её решению: вода в реке холодна, ноги сводит; в гору раз за разом с ношей подниматься – ох, как тяжело! А молоко у коровушек её не сепарированное, не пастеризованное, не восстановленное – цельное, парное, жирное, ароматное, вкусное! Как хорошо, полезно поутру выпить стакан райского напитка! Или запить им ломоть пышного ржаного хлеба! Или подождать, чтобы оно скисло в простоквашу, и глотать, глотать освежающие вкусные и целебные сгустки! Но, трудно представить, чтобы я пошёл за молоком в такую даль: с горы да вброд по реке и обратным порядком через студёные воды реки да в гору. Да и не одна Алла торгует молоком в нашем саду. Где наше не пропадало! Между её и моей долей пролегла межа. Только вздохнул с сожалением.
- Это ваши проблемы, сударыня!
... И Алла, и её подросшие сыночки до сих пор приносят нам молоко, на машину всё ещё не заработали.
Шалости юных мичуринцев
Так и привык называть их юными мичуринцами – детей садоводов наших. А какие из них мичуринцы? И не тимуровцы. Не те времена. Не то творят! Глаз да глазки нужны за ними! Приходит в субботу Наталья и с жалобой ко мне – у неё в дому ватажка молодёжи не одну ночь тусовалась. Наследили. Одну девочку она знает: не впервой попадается. Пригрози им! Да-да, сторож – это некая узда для молодёжи. Выхожу за калитку на высокий лесистый берег Бабайки. Я же знаю, где найти ту или иную компанию. Поворачиваю по тропе на запад. Где-то здесь в лесочке их кострище и некое подобие шалаша. Заслышал голоса ребят, пошёл к ним. Вот и костерок, и мальчишки, и девчонки вокруг него. Кто как примостился на брошенных лесинах. У меня плохая память на имена, на молодые лица. Эти из нашего сада. Не все. Пузатого толстяка, почти юношу я не раз видал на первой линии с магнитофоном и с бутылью пива. Конечно, рядом и его пассия, рыжая очень приветливая хохотушка. Два мальчика лет двенадцати чужие, то ли из другого сада, то ли из Кокуйстана. Границы между группами зыбкие, кто вливается в одну, кто отшатнулся и примкнул к другой. Все подростки нашего сада перезнакомились между собой и с ребятами из других садов, компании гуляют в гости к приятелям, и заборы им не преграда.
Тут и Верка Нелидова с третьей линии, которая завлекала компанию переночевать у Натальи. Её помню с минувшей зимы.
Однажды под вечер на лыжах обходил сад с внешней стороны забора и заметил след. Он вёл в узкий проход с огородов, а в глубине прохода калитка, закрытая мной на замок. Люди перескочили поверх калитки. Пришлось и мне перебросить лыжи, а затем карабкаться за ними и прыгать с забора в сугроб. Кто же эти нарушители? След вывел на третью линию, ведёт в глубину сада. Тихие сумерки. Над домиком Нелидовых замечаю дымок над трубой. Стучу в дверь. Открывают. В натопленной полутёмной комнате при свече ужинают за столом паренёк и девушка, дочь хозяев, узнал её. Но спрашиваю строго:
- Кто такие?
- Да мы свои, Нелидовы!
- Что же вы не по-людски, через забор прошли?
- Вас беспокоить не хотели!
- Ну, будьте здоровы! Пожару не наделайте!
Вот таким макаром, не подумавши, подростки и нарушают тишь да благодать в саду.
Вот и сейчас по-над рекой в лесочке ребятки настороженно разглядывают меня, мол, чем обязаны, сидим, никого не трогаем. Лето нежаркое, хорошо посидеть вокруг затухающего костерка – кому какое дело? Лущат испечённую на углях картошку, на прутиках окуривают ещё какие-то ломтики снеди. Да это же простой хлебушек! С лучком да с горячей картошкой хорошо, даже вкусно.
- Здравствуйте, ребята! Чем занимаетесь?
- Здравствуйте, дядя Боря! Хлеб печём и картошку. Присоединяйтесь!
- Спасибо, сыт. Вы не забудьте костерок залить. И вот ещё что, ночевать лучше в доме родителей, а просто знакомых не напрягайте. Понятно говорю?
- Понятно, да мы и так…
Поворачиваюсь и ухожу, недослушав. В сущности, голодные и бесприютные дети подобрались. В городе скучно, душно, одиноко. Срываются на дачи, хотя с поездов их гоняют, они же всегда безбилетниками ездят, безденежные. А тут в саду свобода, река, приятели. Сколотились, вместе легче и веселее продержаться лето.
Ватажка, стайка, шайка группа подростков – как их ещё назвать?
Стайка – это совсем малолетки, дошкольники да первоклассники. Забавы им нравятся. У ворот дежурят, денежки вымогают у водителей, перед сторожкой куролесят на велосипедах, на стадионе мяч гоняют. Вчера шалаш в лесу рубили, строили, костерок развели было, да я пресёк и неучтивые прозвища в свой адрес услышал. Они же ничего дурного не творят!
Ватажка – это посерьёзнее, в ней подростки, уже лидер проявился, и дай Бог, чтобы хороводил умный и благородный чувак, то есть юноша. В ватаге прочные отношения дружбы складываются. Первая любовь зарождается. Им досаден мир нудных взрослых. Они такие независимые! Договорились собраться на лесной поляне или на берегу реки ближе к полуночи. Кто-то принесёт несколько картофелин, та – пучок луку или огурцов, тот хлеба не забудет. По сколько-то рублей, выпрошенных у родаков, сбросятся и пошлют ушлого за соками, шипучками, за «Клинским» или за тоником. А завтра у Машки, нет, у Дашки предки отсутствуют – пойдут в её хату! Мальчики одеты сносно, хотя и неряшливо. У девочек то и дело обнажаются белые поясницы. Одеты в короткие топики, курточки на «рыбьем меху», джинсы с заниженной талией; обуты в китайские клеенчатые кроссовки. Такая уж дешёвая дурная мода среди незрелой молодёжи нынче держится. Холодно, девочки всегда зябнут, сплошь кашляют, сопливятся. Костёр, скудные закуски, шипучки; разговоры, анекдоты. Мобильники тренькают – а телефонами молодое поколение охвачено поголовно – забиты низкопробной, не весть, откуда скаченной музыкой: реп матершинный, попса приблатнённая самодеятельная. И кайфово, если есть гитара и кто-то научился брать несколько аккордов. Кто-то умудряется ещё и у костра в «аське» сидеть, с соседями поржать. Им вместе весело. К утру холод донимает – расходятся по домам отсыпаться. Самое вредное, что учудят они – летом у кого лучок снимут, а в промозглую ночь осени или в студёную зиму дровец у соседей позаимствуют. Замечу, выговариваю им, в ответ только и слышу:
- Мы больше не будем! Нам тётя Тоня разрешила. А подскажите, где дров купить.
- У нас дрова пропадают! – жалуется по весне дачница.
- Так это дети с такого-то участка зимой наезжали и брали у вас – поговорите с их родителями.
Только однажды после такой информации я услышал перебранку соседей. Обычно рукой машут, не связываются. Я и сам не знаю, как с этим безобразием бороться. Гнать, матом крыть – язык не поворачивается. Всё-таки они – наше будущее, другого не дано. Вырастут они нормальными работниками, бизнесменами, хозяйчиками и предпринимателями – без идеологических комплексов нашего поколения.
С детьми надо заниматься, надо как-то воспитывать их, приучать к порядку, к дисциплине. С детишками ясельного возраста управляются мамаши и бабуси. Дошкольники уже вышли из повиновения, запреты, уговоры мам и угрозы бабушек действуют неважно. Отцовский ремень навещает детей редко. Да и безотцовщины хватает, чего уж. На окрики прохожих могут и неадекватно ответить. К ним бы воспитателя приставить, но правление наше до этой меры пока не дошло. Спасибо, детскую площадку некогда построили. Только к осеннему празднику урожая члены правления спохватываются, организуют выставку детского рисунка, зазывают юные таланты стишок рассказать, песенку спеть перед родителями – всем почётные грамоты вручают. Детишкам лестно.
С ребятами школьного возраста в течение многих лет неустанно занимается дядя Веня. Из любви к спорту, или как волонтёр. Потому что скромное денежное вознаграждение от правления сада не покрывает даже затрат на организацию соревнований с соседними детскими оздоровительными лагерями. На транспорт, на экипировку футбольной команды и вовсе денег не бывает. Тем не менее, у дяди Вени сложилось активное ядро спортивных ребят, способных призвать прочую ребятню на стадион, на футбольные и волейбольные баталии, а их за лето набегает до десятка. Есть у нас и воспитанники спортивных школ. Их замечаешь поутру на стадионе, в гимнастическом городке на снарядах – ретиво занимаются по индивидуальным программам. Они одиночки. Их единицы. Чуть больше пристрастились к рыбалке. Основная масса на реку выходит позагорать, покупаться да пивка или шипучки попить. И практически не встречал я ребят на полевых работах. Говорю же: отсыпаются от ночных посиделок. Вообще это нормально в юном возрасте, невозбранимо. Лишь бы не вышло чего такого, от чего взрослые хотят оградить своих чад, особенно девочек. Такое случается. Есть на примете домик один… но я не инспектор нравов.
Не дай Бог, если в группе подростков в авторитет войдёт дурная голова с криминальными наклонностями! Тут уже и шайка сбилась и покатилась по воровской дорожке. Раз вижу из окна сторожки: идут от ворот в сад два паренька. Независимой походкой, в зубах сигаретки. Ни котомочки при них. Пожалуй, стоит проверить. Полушубок на плечи и за ними. Ага, след ведёт на третью линию, повернул к югу. Вот и дом, за ним баня. Уже вскрытая! И печной котёл, нержавейка, выворочен из печи и вытащен на снег.
- Ах, вы, фью, фью, заносите обратно! Фамилия?
- Зачем тебе?
- В милиции объяснят!
Котёл водворили на место. При этом старший паренёк всё прятал под шубёнку монтировку. Я будто не замечаю. Позвонил хозяевам. Оказалось, это внук старой хозяйки, наркоман, с приятелем, несмышлёнышем помоложе. Пообещали разобраться с ними, в милицию, мол, сообщать не надо. Выпроводил из сада и думаю: «Сумел ли бы я в милицию их доставить? Пожалуй, сбежали бы по дороге». Через год котёл все-таки выкрали. Не они ли?
В сентябре ещё 2004 года я оказался на примечательном заседании правления сада. Шёл разбор нескольких заявлений с жалобами на соседей. Зачитали и заявление Красавиной. Она просила, поскольку её обокрали минувшей зимой, снять с неё уплату налогов за прошедший год, списать долг по субботникам и помочь инвентарём.
- Ну, что ж, – заключил обсуждение заявления председатель, – лопату ей выдадим.
Смешно, да не очень. Обстановка вокруг участка Красавиных складывалась тревожная. Не раз в «мёртвые сезоны» в домике ночевала группа мальчишек. А потом там и там я замечал выставленное в снег оконное стекло, рядышком на сугробе лежат снятые штапики. Почерк. Иногда дверца баньки, которую я чуть ли не накануне припёр палочкой, оказывалась распахнутой. Однажды таким образрм были вскрыты окна сразу пяти домиков. И в злополучном домике Красавиных в одном окне стекла нет, вместо него прислонена фанерка. Причём, следов проникновения через периметр сада не было. У меня уже появился сотовый телефон, дозвонился до всех потерпевших. Кто попросил чем-нибудь заколотить окно. Некоторые приехали. Сухомолотов сообщил: «Выкраден телевизор «Славутич», небольшой чёрно-белый неработающий. Заявлять в милицию не буду: пустые хлопоты». А соседка Красавиной поразилась:
- Кто бы мог подумать, что в такую узкую форточку можно влезть!
- Чего недосчитались на этот раз?
- Мелочи: печенья, не видно круп, бидон трёхлитровый алюминиевый запропастился. Я в нём сахар держала…
Через день я увидел на той же улице у дома Красавиных «газель», как обычно, пошёл проверить, кто приехал. Подошёл к водителю и спрашиваю:
- Ваша фамилия?
- Сидоров-Пидаров, а тебе зачем знать?
- Ладно, так и буду звать. Я сторож. Вы хозяин этого дома? Звонил вам: окно вскрыто. Что-то украли? – Меж тем я вслед за хозяином вошёл в дом.
- Ничего не украли, только захламлено, одежду, посуду разбросали. Дочка была тут?
- Ночевала…
- Зачем же позвал? Вот когда она появится, тогда и звони. А так нечего беспокоить!
- Бидон ваш? – спросил я, указывая на алюминиевый бидон на столе в окружении кружек, хлебных и сахарных крошек.
- Чёрт его знает, чей – не наш!
Мне стало всё ясно, и я ушёл. В сугробе за домом выглядывал угол ненужного «Славутича». Чтоб я ещё раз позвонил Сидорову-Пидарову!
Недели две прошло. Опять в домике том бригада мальчишек ночует! Побежал, постучался, вошёл.
- Хозяйка здесь?
Мальчишки, а им и пятнадцати лет не дашь, расступаются, вперёд выходит девочка, ровня моей внучке-семикласснице.
- Здесь я, дядя Боря.
- Уезжайте немедленно! Мне твои друзья не нравятся! – выпаливаю зло.
- Чем же мы вам не нравимся?
Вот уж подлинно, я не педагог, разговаривать с детьми не умею: терпения не хватает.
- Иначе вызову наряд милиции. Пусть вас задержат до приезда родителей! – И не сказав больше ни слова, повернулся и ушёл.
Мог ли я поступить иначе? Разумеется, мог. Мог не бежать сломя голову в шайку, а спокойно и деловито позвонить в милицию. И приехали, и забрали бы. Что дальше? Улики налицо: бидон, телик… проходил бы свидетелем и понятым. А кто потерпевшая? Молодая хозяйка Саша Крашеная – так называют её подружки по саду. Она подаст заявление? Не думаю. Отец ушёл в другую семью и взял с собой дочь, выделил ей угол, поставил телевизор, а теперь возмущается поведеньем неблагодарной. Как-то не верится, что сдаст дочь. А родная бабушка, которая крестит её воровкой? Отбилась от рук девочка, на глазах пропадает, но чтобы подтолкнуть её к пропасти? Пусть лучше руки отсохнут! И у меня руки не поднимутся. Ничего не видел, ничего не слышал, никому ничего не скажу. Хотя сторож. Но мне всё ближе, понятнее становится наказ Иоанна Златоуста: «Не судите, да не осуждены будете: обличати речие, а не осуждати!» Уйду из сторожей!
Однажды под утро студёной январской ночи 2006 года во время обхода сада я заметил подростковый след с уличной тропинки к дому Красавиных. Пошёл по следу, завернул за угол дома – вижу, окно чёрной дырой сквозит, изнутри тряпочкой занавешено. Постучал в дверь – никто не откликнулся. Потянул дверь – поддалась довольно легко, задвижка разболтана, шурупы повыпадали из гнёзд. Вошёл в тёмную холодную комнату, заглянул во вторую. Посреди комнатки кровать, заваленная ворохом одеял и фуфаек.
- Есть кто здесь?
Куча шмотья заворочалась, из-под кучи выглянул тёмный силуэт головы, закутанной непонятно во что.
- Это я, дядя Боря!
- Собирайся! Пойдёшь со мной!
Саша, это, конечно, была она, безропотно встала и пошла со мной.
Увидев нас. Анфиса вся расстроилась, заохала, запричитала:
- Да как же ты, голубушка! Да ты вся ледышка! Голоднёшенька ведь!
Накормили, спать уложили, холодную одежонку прогреть на печь сложили. Анфиса чуть не расплакалась, увидев лаковые чёрные туфельки на клеенчатой основе, дань молодёжной моде. Ой, не по Уралу гулять в них, не по сугробам бы топать! Что же её выгнало, падчерицу бесприютную, за полусотню вёрст от города в застуженный садовый домик? Какое лихо?
Саша проснулась уже в пятом часу дня и тотчас поспешила на станцию. Не помню, дали ей денег на дорогу или нет. Может быть, отказалась взять деньги: ей было не привыкать уворачиваться от поездных контролёров.
Следующий раз мы увидели Сашу через год в такую же зимнюю пору. В субботний вечер она заглянула в сторожку вместе с ухажором. Она попросила спичек и предохранительные пробки: кто-то вывернул их из счётчика. Кто, кто – хозяин, конечно. И пробки для неё нашлись, и спичками снабдили. Только она снова прибежала: электролампочки тоже нет. Дали и лампу, какая имелась – двухсотваттную. Мы рассудили тогда с Анфисой, что жизнь девушки, возможно, налаживается. А летом Красавины дачу продали. Позже от внучки своей узнал – живёт Саша в просторной квартире. Парень-то хороший оказался, состоятельный. Дай то Бог!
Лики демократии
В нашем товариществе назревает смена правления. Если мне не изменяет память, Семён Егорович председательствует лет двадцать. Раньше был на посту ставленник от начальства. Подойдёт срок выборов-перевыборов – на профкомовском уровне обсудят кандидатуру и предложат товариществу избрать такого-то товарища в председатели. Далее, как по-писаному, следует голосование на общем собрании: « Кто – за? Против? Воздержался? Большинством голосов избирается товарищ Пучков Семён Егорович». Всё. Правда, говорок идёт: «Кворума не было». Ну, и что? А когда он, этот товарищ Кворум, в последний раз удостаивал собрание своим появлением? Ничего, живём. За советское время люди пресытились выборами. От них ничего не зависит. Любой выбранный на ответственный пост будет худо-бедно исполнять волю партии и народа. Был бы ещё деловитым.
И вдруг шефствующие предприятия отторгли учреждённые ими некоммерческие товарищества. Свобо-ода-а! Незави-исимость! И нет осознания простого факта – ненужности садоводческих товариществ всем слоям власти: от поселковой и районной до региональной и федеральной. Живите своим умом, своим достатком, господа садоводы, пока руки новых хозяев жизни до вас не дошли. А звоночки есть. То в Подмосковье, то под Санкт-Петербургом, слышно, скупают и сносят коллективные сады, вышвыривают садоводов.
Эстетические воззрения градоначальствующих лиц на городской пейзаж временами меняются. Когда-то председатель горисполкома или кто-то повыше с удовлетворением наблюдал, как с его позволения трудовой народ возделывает склоны городских оврагов, покрывает их полезной зеленью. А теперешние мэры соображают по-другому: овраги – выгодное место для привлечения капиталов иностранных строительных компаний. И, пожалуйста – в начале двухтысячных городничий Перми, или мэр, заявил в печати, мол, мичуринские сады в оврагах портят городской пейзаж (!). Увы, вот и сад, заложенный ещё в 1959 году вдоль промстока, втекающего в речку Данилиху, и наш с Верой участочек в нём, переживший три смены пользователей, умирает. Владетели аренду земли не продлевают. Люди бросают сады, пыреем зарастают возделанные участки. Не от этого ли заговора мэра? Только дефолт 2008 года притормозил аппетиты новых хозяев города. Небольшое число садоводов всё ещё огораживают свои участочки, но уже перестали уплачивать аренду и содержать председателя и казначея товарищества.
На наши кокуйстанские сады пока никто не покушается. Садоводы не торопятся на льготных условиях приватизировать свои участки. Действует русское «авось пронесёт». Но вот-вот поселковый совет заявит, что неприватизированные земли переходят в муниципальную собственность, хотите – выкупайте. Но по рыночной цене и по конкурсу. Честно говоря, мы с женой посоветовались и приватизировали четыре сотки.
Право, не знаю, задумывался ли над этими кардинальными вопросами садоводства старый председатель. Он знал и ценил свои заслуги перед обществом. Он немало поработал на своём посту. Дороги и линии каждый год подсыпал гравием. Трансформатор удачно в кратчайший срок отремонтировал после поломки. Это он снял лес и разбил огороды для садоводов на склоне горы за южной стороной сада. Разумеется, трудом садоводов на субботниках. На десять метров удлинил при этом окраинные участки. Заменил старые водопроводные трубы в саду, не сдал в металлолом, не выбросил, а сохранил на своём участке до случая, а затем выложил ими поливную линию к новым огородам – только протяните шланги к своим соткам. Наконец, закупил тёс и выстроил новую будку к скважине. Не во всём успел, правда. То ли денег, собранных с садоводов за огороды, не хватило, то ли шефы не посодействовали, но документов и прав на освоенную землю в товариществе нет. Возможно, председатель довёл бы дело до конца, но тут наложились новые общественно-политические обстоятельства и… подошли перевыборы.
И вот вывешено объявление, и назначен час. На поляне перед домом сторожа установлены лавки. На них тесно сидят люди, а за лавками ещё и ещё скапливаются группы людей. Такого многолюдного собрания ещё не видывали. Председатель выступает с отчетным докладом, что-то мямлит. Его прерывают репликами, почти не слушают. Близко к трибуне прорвалась оппозиционная группа голосистых женщин, требуют слова. А что говорят! Нет, кричат!
- Кто видел гравий на дорогах? Один щебень да песок! (?)
- Трубы худые – куда девались деньги за них?
- Трубку полива огородов протянул только до своего участка!
- Не платит за землю, освобождённую от леса за его участком!
- Посылает к кассиру людей, чтоб выдала заработок, а за что – документов нет! ( Вот правда – не заботится о документальном подтверждении выплат.)
- Пудрит мозги по трансформатору и электрооборудованию. Говорит о каком-то большом долге перед электриками, а я лично проверял документацию – нет у нас долга! – это выкрикивает явно новый претендент на пост. – Председатель не менее, как проворовался! Его клика делом не занимается! Устав товарищества не зарегистрирован! (Да есть он образца 1993 года – действующий!)
На слух не отделишь зёрен от плевел. Толпу не перекричишь. Председатель подавлен: оценку работе правления ставят – неуд. Но кворума нет, собрание неправомочно, и выборы откладываются до следующего раза.
Перерыв, отдышка или отсрочка перед новой схваткой. Выясняется, что у претендента серьёзные намерения и есть команда поддержки. Инициативная группа распространила по садоводам бюллетень с предложениями внести изменения в устав и назвать кандидатов в правление и на посты уполномоченных от улиц. Председатель собрал свою «клику» – в неё попал и я. Сидим в уютном дворике под перголой, увитой лозами дикого винограда. Пивко пьём. Тут и члены старого правления, и председатель профкома предприятия – учредителя сада. Предложение одно: поддержать председателя. Как? Имиджмейкеров и спичрайтеров среди нас нет, технологиям манипулирования выборами не обучены. Какая там клика!
Моё мнение: на ответственном посту долго задерживаться вредно. Наш Пучков, хорош он или плох, исчерпал все возможные сроки. Осталось поблагодарить и отправить в отставку. И тут Пучков вбросил в обсуждение бумажку со списком – «Не вступившие в товарищество члены сада». В списке сто пятьдесят четыре фамилии владельцев участков (номера участков указаны). Смысл – они не члены товарищества и не имеют права голоса на выборах. В ответ глухой ропот, недоумение: а где же был ты, председатель – это твоя недоработка! Инициативная группа тоже изучила список и нашла, что многие участки поменяли своих хозяев, есть в списке и мёртвые души, то есть действительно усопшие. Демарш председателя вызвал протест даже ту тех, кто сомневался, кого выбрать. Но на втором собрании кворума опять нет, и собрание отложили.
Третье собрание подготовили, тщательно соблюдая устав: заранее уведомили всех садоводов письмами, объявление вывесили за две недели до даты собрания. Оно прошло бурно, с взаимными протестами и заявлениями. Господина Кворума снова не было, но это уже никого не смущало. Пора кончать базар. К трибуне рвётся немного подвыпивший Андрей Зверев, наш последний спонсор. Стучит кулаком по перилу крыльца, кричит, вертит пальцем у виска, а что кричит, неясно. Женщины из группы поддержки нового кандидата в председатели пытаются заглушить его, оттащить, готовы побить. Мужики, кто хохочет, кто возмущается, кричат:
- Где милиция? Милиция!
Я как сторож и знакомый Андрея вмешался, убедил его не встревать в перебранку и отвёл от трибуны, тут жена его перехватила и увела с собрания. Эпатированное собрание выбрало правление по списку инициативной группы. На этом разошлись. И было понятно, что председателем правления будет выбран инициатор переворота.
Тогда, после шумных собраний, я не подумал, что новоиспечённый председатель начнёт воспитание коллектива с меня. Но в шесть утра следующего дня он уже ждал меня в сторожке. Ладно.
- Здравствуйте, чем обязан?
- Давно сторожем работаете?
- Четыре года.
- По договору?
- Есть запись в трудовой книжке. С печатью и росписью председателя.
- Он не имел права этого делать.
- Да что вы?! – изумился я, и председатель стал втолковывать, что следует подписать договор и в нём расписать обязанности сторожа.
- Сторожей, – поправил я, – вдвоём с женой сторожим.
- Про вас говорят, казённые дрова домой тележками увозите! – Ну, прямо глазами сверлит, обличая. И осведомители у него есть! И впрямь, на деревне не спрячешься в стороне от придирчивых глаз. Приходится оправдываться.
- У нас с председателем уговор был: пока сторожим, неважно, в сторожке или в своём доме живём, дровами бесплатно пользуемся. А нынешний май, если помните, холодный был, а мы уже на свой участок перебрались, вот я и брал дровец. Это все претензии? Вообще-то я в обход должен идти.
- Я с вами.
- Пойдёмте! Кстати, как вас зовут? А про меня вы уже знаете.
- Фалетов Анатолий Викторович.
И мы прошлись по всем линиям сада. По ходу я показывал прорехи в заборах и калитках, рассказывал о плохой планировке сада, о памятных ЧП и молодёжных компаниях. Второй этап разборок состоялся по поводу договора. Бумага получилась любопытная, хотя и спорная, поскольку принижала права сторожей относительно трудового законодательства. Однако конкретные условия службы были со скрипом согласованы, и я мог быть довольным. Впоследствии Анатолий Викторович спросил меня, есть ли претензии к нему
- Нет! – с лёгким сердцем ответил я.
Не обижаться же на характер. Уж такой он оказался колючий. Сказывалась его армейская служба старшим офицером и нынешняя работа начальником по технике безопасности. Подлинно единоначальник, пунктуален. Советов не слышит. Помню печальный случай. По его распоряжению сколотили помост со ступенями для погрузки мусора в наёмную машину – большегрузный фургон. Удобно: поднимайся и складывай мешки аккуратно, чтобы полностью забить кузов. Но вот старушка отказывается подняться на помост. Баба помоложе поднялась, но в фургон зайти не желает: испачкаться можно, и она приткнула мешочек у входа. Я сегодня дежурю и кручусь тут же. Смотрю и вижу: издалека плетётся немощный старик, тележку тянет. За десять минут едва на пятьдесят метров продвинулся. Пожалел, добежал до него, взял груз и занёс в фургон. И тут увидел крепкого мужичка.
- Слушай, – говорю, – помоги людям загрузить фургон дополна, а я скажу, чтоб тебе субботник поставили.
Мужик оказался безотказным и тут же стал принимать мешки. Председатель тоже крутился поблизости. Физически работал, с группой наёмных работников считал и перекладывал тяжёлые скрутки сетки-рабицы, закупленной для латания дыр в заборе. Я подошёл к нему:
- Такое дело, Анатолий Викторович, я попросил мужика помочь людям загрузить фургон. Пусть поработает, а вы ему час – два в счет субботника отметите.
- Кто? Что-о? Прекратить!
Мне стало досадно. Извинился перед мужичком и отошёл по своим делам.
Просьбы садоводов помочь с тёсом, трубками, шпалами, навозом, саженцами отвергает с порога. Но и честен, но по возможности. Как и Пучков, в Пенсионный фонд за наёмных рабочих не платит. Придумал трюк – «временную бригаду сторожей» из нас с Анфисой создал. Средства товарищества для упрощения деловых расчётов с людьми и за материалы положил на частную сберкнижку одного из правленцев. Впрочем, нынче так все мелкие предприниматели поступают, а некоммерческому товариществу и сам Бог велел. Однако дельным руководителем проявил себя. Построил добротный мост через овраг в саду, металлический склад воздвиг, перекрыл крышу сторожки – силами наёмных бригад старается обойтись. Наконец, привёл в порядок документы товарищества. Некоторые тяготы садоводов заменил денежными эквивалентами – те же субботники и дежурства по саду. Теперь это модно – монетизация льгот и повинностей. У меня больше претензий появилось к его заместительнице, приветливой даме с мягкими манерами обхождения с людьми. Прежний председатель в книжке садовода отметил, что я отработал на субботниках 150 часов – она учла только 50. Она во всех грехах подозревала Пучкова и записи не поверила, поскольку меня причисляла к его «клике». Я с карандашом в руках не смог доказать ей, как много пахал на сад и зимой, и летом – слушать не желает. Обидная несправедливость. Бог ей судья.
Забегая вперёд, скажу, что новый председатель выдержал на посту четыре года, или два срока. Потом с подачи той же инициативной группы, ставшей правлением, избрали председателем никому не известного в саду новичка. По рассказам, он ещё председательствует в каком-то гаражном кооперативе, имеет бизнес. Обещал навести порядок. Ну-ну!..
Водолей
А и новейший председатель оказался неплохим работником. Я познакомился с ним в лето 2012 года. Июнь подходил к концу, декада оставалась, когда у калитки нашего участка остановился сосед, он же член правления сада. Окликнул. Я вышел за калитку, поздоровался. И он без обиняков говорит:
- Борис, не поработаешь ли до конца сезона водолеем? Прежнего прогнали: лентяй. А ты человек ответственный.
Да, я знал, что некий Гриша, кокуйстанец, нанятый в сторожа, а потом и в водолеи, с работой не справился – это мягко говоря. Просто он прошлой осенью разморозил магистральные трубы водополивной системы сада. Председатель сада и завхоз до сих пор препираются, по чьему недосмотру произошла авария, кто из них не распорядился и не проследил за работой шалопая. С мая пришлось вести большие сварочные работы. Труб подходящего диаметра не нашлось, поставили зауженные – подскочило давление с 7 атм. до 11, насос и мотор стали задыхаться от перегрузки, забарахлили… Узел проблем. Воду подавали через пень-колоду. Всё это было доложено на майском общем собрании садоводам, и был брошен клич: а ну, кто в водолеи! И ставку увеличили до четырёх тысяч. Но желающих, по всему, не нашлось. Я был на том собрании, слушал перепалки, и кошки на душе скреблись.
Тридцать лет и три года, если память мне не изменяет, электросетями и водопроводом в саду занималась семейная пара Петр Иванович и Вера Павловна Науменки, те ещё трудоголики. Ежедневно по два – три раза спускались к реке, чтобы включить насосы, как могли, латали трубы: то пластырь на трещинку наложат или «чижа» забьют, потёкший кран поправят или сменят. А то, глядишь, Иваныч за газовую горелку или за электрод хватается – ну, на все руки мастер! Да подкралась старость, а с ней недуги…
- Что ж, поработаю, – вздохнув, ответил я члену правления, – с июля.
Анфиса встретила моё соглашательство в штыки:
- Со мной не считаешься! Ты хоть понимаешь, что привязал нас к саду: ни на один день нельзя будет отлучиться? У тебя же сердце… Немедленно иди, откажись!
Председатель уже наследующий день стукнулся ко мне:
- С сегодняшнего дня и выходи. Договор потом составим.
- Только до конца сезона берусь, а там ищите молодого.
Петр Иванович по моей просьбе натурно показал, как включать насосы.
- Их два. Малый, как пускач на тракторе. Отвернёшь этот вентиль и этот кран – польётся вода из тех шлангов и фонтанчиком из воронки. Нажми, не перепутай, этот верхний выключатель на электрощите. Вишь, как здорово ударила в потолок струя из воронки! – Струя и впрямь так лихо ударила в крышу, что брызги рикошетом окатили всю насосную вместе с нами. Под нашими ногами моментально загрохотал электромотор, неистово закрутилась ничем не прикрытая муфта малого насоса.
- Уй, холодно! – воскликнул я.
- Во-от! – удовлетворённо откликнулся инструктор! – Теперь посматривай на манометр. Как покажет больше трёх атмосфер, включай вот этот нижний выключатель на электрощите да не забудь, встань на коврик резиновый, а то шарахнет. И следи, когда давление до одиннадцати поднимется. Стрелка манометра залипает, так ты по манометру легонько палкой стукни вот этой, вот так. Вишь, дёрнулась.
Он стукнул, стрелка дернулась и эадержалась на десятке, он всё же включил большой мотор. Струя враз упала, мощно загудел насос из славного племени шахтных насосов полувековой давности, поглотив вой и треск электромотора-пускача.
- Что-то не так! – прокричал Пётр Иванович.
Он скинул с себя пиджак, рубаху, штаны и даже семейные трусы. Прикрыв горстью причинное место, засеменил по травянистому уклону к реке, присел на краешек берега, спустил в воду ноги, встал в реке, сразу погрузившись по пуп. И побрёл по дну к запитывающей трубе, под прямым углом опущенной в реку.
Здесь он по бороду наклонился в воду, нащупывая оголовок с обратным клапаном и сдерживающими крюками. Поднатужился, сдёрнул крюк – вода засосом ощутимо схватила его руку, потянула в трубу. Гул насоса стал ровным, и стрелка манометра подскочила к цифре одиннадцать.
- Вот и всё, Боря. Так и делай. Клапан, чертяка, частенько залипает, – сказал он мне, когда выбрался на берег и надевал сухое бельё.
Я так и стал делать вплоть до водной ванны, потому что чертяка залипал всегда. Ещё благо, что по утрам пляжи пустовали. Впрочем, днём и вечером я тоже перестал стесняться гогота малышни с противоположного берега. Сухая одежда после купанья перевесит маленький стариковский стыд.
Наступил зной, и цистерны-накопители осушались быстро, к насосной приходилось спускаться трижды: в десятом часу утра, в три часа дня и в одиннадцать вечера. Трижды окунаться в реку, трижды подниматься по крутой лестнице. И трижды карабкаться по лесенке к горловине цистерны, чтобы поправить поплавок – пластмассовую двухвёдерную канистру с привязанным противовесом из чугунины и кирпича – импровизированный уровнемер, установленный на шатком, сбивающемся с места блоке: то канистру выбрасывало на фартук под горловиной цистерны, то противовес зацеплялся за обводную полосу по её верху. Вот такая механика и такая временная технология заправки цистерн сохранялась, оказывается тридцать лет и три года. Привыкли. Я тоже решил привыкнуть и даже думал, что многократные водные процедуры вместе с тренировками на долгой трёхсотшестидесятисемиступенчатой лестнице укрепят мои мышцы и здоровье. Как бы не так! В октябре такие тренировки обернулись мучительным флюсом и растяжением связок с повторным, или привычным вывихом коленного сустава. Вот когда я пожалел славных стариков Науменков.
Ладно, если бы только эти трудности. Вынужденное сверхвысокое нагнетание воды в конец утомило бессловесного трудягу насос. Сначала пришлось сменить донельзя изношенный подшипник. Потом что-то изнутри молнией чиркнуло по второму подшипнику, приводную муфту в сцепке с мотором заклинило, и мотор сгорел. Сняли. Разобрали. Печальное зрелище и едкий запах палёной обмотки статора. Менять надо мотор. А насос? Муфта остывшего насоса прокручивается – сойдёт? Где в теперешнее время достать такой насос? Покупаем мотор! Так решил консилиум из числа садоводов – отставной электрик и два слесаря-универсала с большим стажем, – Петр Иванович, учитель труда Миша Рязанов и ваш покорный слуга. Председатель согласился. Ему по телефону сообщили марку и мощность электромотора.
Мотор привезли чуть ли не через неделю – долгий срок, если учесть ежедневную высокую потребность в поливах и подорванное терпение садоводов. Тут же собрали бригаду молодцов. Конечно же, в неё вошли и мы трое. Председатель не просто командовал – сам впрягся в лямку. С большой натугой спустили по лестнице тяжёлую махину, затащили в насосную. И сразу уткнулись в незадачу: новый мотор по платам не стыкуется с древним насосом. Его станина не вписывается в старые базы по крепёжным отверстиям, соединительные муфты разошлись по центрам на все двадцать миллиметров. Ай! Ой! Прошиблись! Можно выбрасывать дорогую новинку!
Помощники разошлись, а мы потные и утомленные сидели возле новенького мотора, выкрашенного в нарядный голубой цвет. Дымились сигареты, из уст в уста летал маток, сыпались анекдоты, припоминались случаи. Надо понимать, что мат – не брань, не перебранка – просто нецензурная лексика, жаргон, сленг русского мужика – работяги. Он может быть доброжелательным, смешливым, с лукавинкой и никак не обидным для разговаривающих. От мальчишек или девчушек услышишь мат – будто в грязь вляпался. А тут производственная беседа, обсуждение проблемы в узком кругу, заинтересованный совместный поиск выхода из тупика. Иваныч, понятно, этим же сленгом инструктировал меня. Обсуждение может быть витиеватым, уходящим в переулки с поворотами, в тупики, возвращаться в уже, казалось бы, обговорённые места. И даже уйти в заоблачные высоты социологии, самосознания этноса. Хотя вопрос перед нами стоял узкотехнический: нельзя ли все-таки как-то приладить мотор к насосу. По поговорке-дразнилке чукчей: «Почто мыло ешь?» – «Мило, не мило, а деньги купило – всё кушать надо!»
- А что если под мотор подлоложить переходную железную плиту? У меня есть как раз двадцатимиллиметровая, – предложил я.
- Разумно, – согласился Миша, – неси!
Миша то-ли училище какое окончил, то ли машиностроительный техникум, работал в школе учителем труда. Любил возиться с ребятами, умел разговаривать с нашим заводским братом и собрал постепенно в школе станочный парк: тут и сверлилки, и токарные станки, и фрезерный, и протяжной. Его ученики выполняли заводские заказы, что-то даже зарабатывали. Но подошёл 91-й год, никому ничего не надо стало. И трудовое обучение школе не нужно. Расстроился, ушёл в механики. Что мне нравилось, у него, справного хозяина и мастера на все руки, был полный комплект слесарных инструментов и ещё электропила, электродрель, и «болгарка»… Он невелик ростом, но с мощной грудью и мускулист, неутомим. Характер компанейский, весёлый. На его участке всё обустроено капитально, и от общесадовских проблем не отворачивается. Председатель ввёл его в правление.
Сам себя-то не похвалишь, как оплёванный сидишь. Как слесарь, я тоже не лыком шит. В очень далёком 1957 году я уже работал в паровозном депо слесарем-экипажником, напарником Лексеича. Он был высок и сухощав. И недюжинно силён. Помню его урок. Я откручивал гайку с шатуна, это такая тяга на три колеса длиной, а каждое колёсо в диаметре не меньше метра. Стало быть, и гайки велики. А теперь представьте, какой длинный и увесистый гаечный ключ наставлял я на гайку. И чтобы отвернуть гайку, без кувалды не обойтись, а она никак не легче восьми килограммов. И вот я, парнишка семнадцатилетний, стукаю кувалдой по ключу. Стук – бряк, стук – бряк, – не поддаётся!
- Эх, ты! – досадует Лексеич, – надо бить, а не ладошкой по мягкой пипке похлопывать!
Он берёт кувалду и с размаху, как стальная пружина, обрушивает её на ключ – гайка легко повернулась. Видимо, легко.
- Теперь ты, командует Лексеич.
Бью – гайка ни с места.
- Замах на рубль – удар на копеечку! – Констатирует учитель, – вкладывайся в удар!
С лёгкой руки Лексеича я научился-таки отворачивать паровозные гайки любых диаметров, снимать и ставить тяжёлые рессоры, залезая под этот самый экипаж, заправлять масленые домкраты, шабрить подшипники. Моя роба скоро стала насквозь промасленной, прокопченной, рожа и руки в мазуте – а я был доволен своей работой. Даже нравилось после смены отмываться под горячими струями деповского душа.
После армии какое-то время поработал на Камчатке матросом первой статьи. Ноябрь на дворе – заправская зима. Однако на рейде Корфа ещё много кораблей: сухогруз, лесовоз, танкер, пара траулеров с тоннами сельди, лососевых; катера каботажного плавания то и дело тянут к берегу плашкоуты с очередным грузом. А я ещё не в море, на берегу таскаю гаши за трактором, цепляю то брёвна, то катер на ремонт – всё, что подскажут курибаны – сопроводители грузов. А то кручу гайки, разбирая двигатель трактора до последнего шатуна, или дизельный мотор чиню в тесной подслеповатой коморке – моторной катера. Грузчик, слесарь, снова грузчик…
Шесть часов вечера, кругом темнота, только подсветки колеблются на ветру, да море грузно, с рокотом, волнами обрушивает на обледенелый торосовый берег ледяную крошку. Каждая крошка – маленькая правильная льдинка – шестигранный многоугольник или осколок.
- Всё! Кончаем смену! – кричит наш бригадир. Он же немец, порядок любит.
- Я тебе дам «кончай»! – ярится курибан – плашкоут освобождать надо!
Курибан Максима Горького не читал, но, чистая душа, волновался за чужой груз, как если бы сам был его хозяином.
Смена сменой, а плашкоут, и верно, отпускать надо. Его ждут. Вон уже директор коопторга дежурит у плашкоута: как бы не перехватили. Плашкоут ему дадут завтра, в субботу, и всех, кто не на смене, будут созывать на субботник, чтоб разгрузить его плашкоут. И мы сегодня сверхурочничаем, и завтра будем бегать с мешками картошки или крупы, прочих продуктов по качающемуся трапу до четырёх часов ночи – довольный директор распорядится каждому волонтёру дать по бутылке шампанского. Как не выйти на субботник, если, слышно, паковый лёд уже на подходе!
Эти и подобные случаи прокручиваю в памяти, пока мы втроём, Иваныч, Миша и я, в железной коробке насосной суетимся вокруг притащенного мотора. Мы с помощью рулетки, проверяя друг друга, сняли размеры и расстановку крепёжных отверстий на станине насоса и нового мотора. И тронулись домой, потому как уже надвигались сумерки. По лестнице поднимались очень долго, останавливались на каждой площадке. Поджидали Петра Ивановича. У меня покалывало в груди. А как он себя чувствовал, перенёсший серьёзные травмы и увечья? Ничего, добирается до очередной площадки и рассказывает:
- У нас в Кунгуре пленные немцы укладывали по улице Карла Маркса железнодорожную ветку до машзавода. Уж такие пунктуальные! Двадцать человек несут рельсу. Бригадир только скажет: – «Обед привезли!» – И все тут же снимают с плеч рельсу и садятся на неё. И повариха раздает им чашки со щами. А нести-то рельсу было от силы метров полсотни!
- Так, то пленные!
- Не скажи! Немцы блюдут рабочее время. Сверхурочников среди них не сыщешь!
- Да уж, не по-русски, – хохочет Миша. – А всё-таки я уважаю немецкую работу – добротно делают, не то, что китайцы.
Петр Иванович вспоминает старый анекдот: «Рейган спрашивает Брежнева: – Мне докладывают, что выкрали чертежи вашей ракеты. А когда перевели в металл, получился паровоз! Как такое может случиться? – Э, батенька, у нас главное – доводка!»
Доводка – это и впрямь бич советского производства. Я по собственному опыту это знаю и рассказываю друзьям:
- На нашем заводе во всех механических цехах держали слесарей-додельщиков – так их и называли. После полной обработки деталей по предписанной технологии остродефицитные и дорогие отдавали им вылизывать, чтобы уж комар носу не подточил. И то, случалось, со сборки получали возвраты. Если технология хромает, станки барахлят инструменты никудышные, никакой додельщик не спасёт, будь он хоть левшой в третьем поколении!
Одно время я работал слесарем-обрубщиком, облои, шероховатости, пупырышки всякие с литых деталей шарошками соскребал, сглаживал. И случилось мне взглянуть на корпусную деталь американского производства: новейший американский самолёт сбили во Вьетнаме и части мотора привезли в наше КБ для изучения. И что меня поразило – это тонкость литья рабочих полостей, пусть и с какими-то пупырышками на стенках – шарошка по ним не елозила, фреза жирок не срезала – нет его; полости, разделки, фланцы, каналы выполнены с высокой точностью. Вот это технология! Начальник техбюро нашего литейного цеха имел звание «Заслуженный рационализатор СССР». Ещё бы! Каждый год оформлял предложения по снижению веса литейных деталей. А с американской точностью отливок стыдно сравнивать. Изумлённый американской технологией, я опубликовал впоследвии, как стал редактором заводской газеты, «Байку про то, как колесо изобретали». Оскорбился и вызвал меня на ковёр главный военпред завода. Ну что ж, байка нашла своего адресата!
... Листочки с цифрами измерений я прихватил с собой и ночь напролёт вычерчивал на кальке эскиз переходной площадки под мотор. На следующий день мы собрались у сторожки. Я притащил увесистую плиту. Миша похвалил моё ночное усердие, повертел плиту в руках и решил распилить её вдоль на две полосы. И немедля стал распиливать её «болгаркой». О, как туго плита поддавалась абразиву! как визжала она и рассыпала снопы искр! Иногда Мишу подменял Иваныч, у меня эта операция не получалась. Потом они просверлили отверстия, нарезали резьбы, и мы пошли в насосную. Установили мотор не враз. Пришлось ещё станину сверлить, резьбы нарезать, прежде чем схватить болтами муфту с муфтой. Кажется, получилось. Петр Иванович в это время мудрил с электрощитом и присобачил пакет-автомат электрозащиты, подобранный им из кучи металлолома возле сторожки, – надоумило его! На всё это ушёл целый день. Под вечер насос включили. Заработал! Хлынула вода в цистерны! Пожалуй, Миша чувствовал себя Левшой. Левша, как помнится, не только изловчился блоху подковать, но и проявил себя патриотом, спасителем Отечества! Нет, мы, русские, не винтики системы. Соображальщики и спасители. Утверждённые технологии производства не про нас писаны.
Но радость оказалась недолгой. Где-то через час я подошёл к цистернам – вода уже не лилась. Я отключил насос, позвал напарников, спустились в насосную. Да, муфты проворачиваются, но насос горяч. Ещё что ли попробовать? Включили по регламенту – мотор заискрил и замолк. Защита системы Ивановича не сработала. Конечно, вспоминали председателя и продажную контору. А всё-таки и себя виноватили. Ну, скажите, кто заставлял нас заняться самодельщиной? Вольно было нам браться за гуж и самоотверженно, не считаясь со временем, горбатиться во имя общего блага! Да ещё мудрить там, где нас не касается. Гранату, то биш, мотор не той системы купили – смените! Так нет! Сами с усами – непременно что-нибудь придумаем, приладим, приспособим, сварганим, кровь из носу, а сделаем! Как это по-русски! Не-ет, судя по работе, никакие мы не европейцы.
Через пару дней председатель привёз не просто новый насос, а другой системы – погружной, с встроенным мотором, какие в скважинах ставят. Я обошёл несколько улиц, вызывая на субботник, но тому некогда, тому не дюжится. Один приятель прямо сказал:
- Боря, к тебе я бы на помощь пришёл, только позови. А кооперативу помочь – извини, я полностью отработал положенное и оплатил долги, и знать больше ничего не хочу! Пусть правление шевелится! – И это тоже по-русски.
Опять тяжёлый насос стаскивала под берег бригада пенсионеров. Опять же вдохновенно, изобретательно соображалка наша работала. Быстро сварили из железных профилей раму со старой обсадной трубой, вложили насос, как патрон, в эту трубу и спустили ко дну. Подсоединили к сетям, к водопроводу. Поставили автоматическую станцию управления загрузкой.
- Включаем?
- Давай!
Вода пошла плотной струёй. Облегчение, почти радость. Было темно, сыпал холодный дождик, ветерок продувал. Расходиться не хотелось. По-русскому обряду, надо же как-то отметить событие. Вечером на южной веранде нашего участочка дружная бригада вместе с председателем кооператива Иваном Запрягаевым и сварщиком Толей отмечала производственную победу. Говорили много, вкушали пироги с луком, свои помидоры, мясную поджарку, приготовленную Анфисой, пили по чуть-чуть коньячок, поставленный председателем. Кого-то и за водочкой послали, потому что не выговорились.
- Эх, еще бы уровнемеры-автоматы поставить на цистерну, – несколько занудно толковал я.
Раскрасневшийся добродушный председатель благосклонно кивал:
- С нового сезона.
Давнишняя проблема бесперебойного снабжения сада поливной водой отпала. Даже не все сразу осознали, что произошла техническая революция. Это был пик производственных успехов нового председателя. Но в недрах его команды уже зрел заговор.
Подошло отчётно-выборное собрание. Председатель докладавал: то сделано и то, но его постоянно прерывала дама негодующими возражениями; публика не знала, кого и слушать. А потом председательница ревкомиссии зачитала часовой доклад и все клонила к тому, что председатель правления нечист на руку – прямо раззорил кооператив. Взволнованная публика с её слов объявила работу правления неудовлетворительной. Скушали дельного мужика. Такая уж незавидная садоводческая демократия.
Эпилог
Мы с Анфисой, если не считать мою водолейную эпопею, уже четвёртый год отдыхаем от общесадовых забот, приходим в себя. В свое время мы честно доработали свою пятилетку и сдали пост бывшему милиционеру. У него служба пошла хорошо, воровство убавилось на порядок.
Не думаю, что мы с Анфисой были плохими сторожами, хотя и допустили массовые грабежи в саду. Они повсюду были. Просто стоит вспомнить региональные оперативки и собрания милиционеров середины двухтысячных годов, на которых обсуждалась тяжёлая криминальная обстановка, сложившаяся в садоводческих товариществах края. То есть, не у нас одних. Может быть, некоторая стабилизация, наступившая затем в стране, повлияла на смягчение обстановки и вокруг нашего сада. Или слух, что теперь сад охраняет милиция, поубавил пыл налётчиков. Или всё же мы с Анфисой отбили атаки самых злостных громил. Есть у меня и догадка: в кризисном 2008 году сеть вторсырья по откачке из страны цветных металлов дала сбой, а чугун, сталь и железо зарубежье не интересует – и пункты приёма металлолома позакрывались, – вот решающий фактор. Или я ошибаюсь? Возможно, новые, более независимые и изворотливые собственники заводов наладили широкие каналы легального вывоза металлов за рубеж даже не полуфабрикатами, и новая таможня безропотно даёт «добро». Пункты вторсырья и их случайные снабженцы – воры – оказались не у дел.
Итак, мы не сторожа. С плеч спала нешуточная нервная тяжесть. Вольные птицы! Наступает осень, птицы улетают на юг, садоводы уезжают на зимовку в город. Может, и нам хватит зимогорить в простуженном саду, отрываться от дома, от семьи? Дети всё настойчивее зовут. Медлим. Уклоняемся от прямого разговора. По телику нет-нет да покажут бобылку или бобыля, прозябающих в Богом забытых хуторах, заимках, деревнях. Совсем не одна Агафья Лыкова так-то от света спасается. Мы не спасаемся, мы остаёмся гражданами, даже выезжаем проголосовать за кандидатов в Госдуму, в президенты. Разбираемся, за кого отдать наши драгоценные голоса. И быт налажен. Зим не боимся. Печь исправна, дрова заготовлены, пусть дорого обошлись. Утром затопил печь, а сегодня ещё и пошёл по воду. Скважина с водой всего в четырёхстах метрах. В руку десятилитровое ведро, волоком на заплечной лямке ещё квадратный бачок на 25 литров – и с места с песней ма-арш! Свежий воздух, яркое солнце, зной с отрицательным знаком, неверная тропинка среди сугробов – какая энергетическая подзарядка! Изба уже нагрелась, завтрак на столе.
- Кушай, дорогой!
- Спасибо, ласковая, приятного аппетита!
- До магазина бы сегодня прогуляться: у Греты припас заканчивается. У кота китикет на исходе. У нас хлеб кончается.
Обыденные дела и разговоры, книжки, телик. У Анфисы ещё вязанья, штопка и судоку – ребусы цифровые, – пристрастилась. Бывает, и в гости к детям нагрянем. Они к нам. А вот жить в большой семье, пусть и в городской квартире со всеми удобствами?.. Вечерами допоздна стрекочут телики и компы. Своего уголка не будет – это точно. С подъёма пережидать очередь в ванную комнату. И всегдашняя жара и сухость. Суета и шум. Уже, пожалуй, не под силу. Нам на двоих 148 лет, а это устоявшиеся интересы, представления, манеры, привычки и немочи. Мы довольны уже тем, что живём в относительном покое, вдвоём. И пока не просто держимся, а продолжаем радоваться жизни. И детям чем-то помогаем. И мы согласны жить в саду, в обжитом домике нашем с нашими животными, кошкой и собакой, ещё год и ещё. Как бы детям объяснить, чтобы не обижались на нас? Анфиса считает, что пока мы одни зимуем в саду, но скоро этот образ жизни оценят и другие пенсионеры. Мы – волонтёры. И всякое за жизнь повидали. Господи, сохрани наш рукотворный сад – рай, нам позволенный, какой ни есть – до скончания дней наших!
Коллективный сад под Кокуйстаном. 2012 год.
Рай позволенный
© Copyright: Боря Злобин, 2018
Свидетельство о публикации №218110401072
Свидетельство о публикации №218110401072
Рецензии