Как орёл слона ловил

                КАК ОРЁЛ СЛОНА ЛОВИЛ
            или
                ШАХМАТЫ ПЕТРА ВЕЛИКОГО




               
                ПРОЛОГ


Многие на Руси хорошо знали давнюю-давнюю историю, которая передавалась московским людом из уст в уста, и в зависимости от того, кто говорил об этом, окрашивалась по-разному: то становилась она историей рождения спасителя Отечества, то наоборот – историей рождения посланца Антихриста. Причём, главное действующее лицо этой удивительной повести был человек воистину таинственный, внушавший не только уважение своими обширными познаниями, но и страх перед предполагаемым его общением с нечистой силою.

Перед появлением в Москве был он на Белой Руси и в Польше монахом известным. Звали его Симеоном Полоцким, знали по богословским диспутам, по способности слагать всяческие оды, по многочисленным познаниям. Поэтому никто особенно и не удивился, когда русский царь Алексей Михайлович, будучи в Полоцке, обратил внимание на служителя церкви, прочитавшего торжественные стихи по случаю прибытия государя. После знакомства и довольно долгого общения последовало Симеону неожиданное предложение: переехать в Москву и стать наставником у царских детей. От подобных предложений отказываться нельзя, и Симеон стал чуть ли не членом царской семьи при горячо любимой Алексеем Михайловичем жене Марии Ильиничне Милославской. А после её преждевременной смерти и во время долгого траура царя продолжал оставаться при детях, ни на день, впрочем, не оставляя и своих научных и литературных занятий. В 1671 году царь после долгих смотров невест выбрал себе новую жену – ту самую, которую уже давно заметил: не очень известного рода, бедную и… просто невозможную красавицу Наталью Нарышкину, с которой и обвенчался 22 января 1671 года…В августе перед новолунием ночи в Москве высокие-высокие и звёздные. Это спустя столетия люди забыли, какое оно бывает – звёздное небо в августе. В эти дни в прежние времена люди выходили
из домов и смотрели в небо. Был звёздный дождь. Минуты не проходило, чтобы на небесном куполе не оставила свой мимолётный светящийся след сорвавшейся с немыслимой высоты звезда, другая, третья… И нужно было только успевать загадать желание, чтобы звёзды принесли тебе удачу, счастье.

Симеон  в ночь с 28 на 29 августа не был монахом и строгим наставником. В тот момент он был мирянином – Самуилом Емельяновичем Петровским-Ситниановичем и занимался привычным для него делом: наблюдал за звёздами и планетами. Особенно за Марсом. Эта планета, несущая в пространстве имя бога войны, всегда привлекала Симеона своим загадочным красноватым светом, и этот участок неба он знал хорошо. А на этот раз то ли северные, с морским запахом, ветра продули над Москвой воздух и был он удивительно чист, то ли по какой другой причине, но Симеон впервые увидел никогда им не замечавшуюся до этого новую звезду. Он ахнул и кинулся к своим астрологическим таблицам и картам звёздного неба, потом – снова – к телескопу. Ошибки не было. Звезда на картах не значилась. Он просидел до рассвета, перепроверяя себя, прикладывая своё открытие к уже известным фактам и их толкованиям. По всему выходило, что…

Утром Полоцкий направился к царю. Алексей Михайлович уже давно распорядился пропускать его во всякое время, но он знал также, что Симеон редко пользовался этой привилегией. Значит, решил он, действительно, что-то важное.

Полоцкий вошёл как-то… торжественнее, чем обычно. Да и поклонился поклоном земным, не в пояс. Царь насторожился. Но ещё более растерялся он от вопроса, который задал ему монах:

– Государь! По очень важной необходимости, не обессудь, но должен я задать один вопрос, на который нужно срочно ответить.

– И кому это нужно? Тебе, что ли? – Алексей Михайлович был в тот день благодушен: усмехнулся по-доброму. Хороший знак, смекнул Полоцкий и, осмелев, упал в ноги:
– Великий государь! Это нужно всем, но в первую очередь – тебе!
– Мне, говоришь?.. Ну, спрашивай.

Симеон, не поднимая головы, заговорил быстро, будто боялся, что если его остановят, он больше никогда не скажет то, что хотел сказать: – Уж ты прости меня, государь, прости, грешного, но должен я, должен  вопрос этот проклятый, вопрос  этот непристойный, вопросзадать: а имал ли ты сегодня ночью супругу свою, Наталью Кирилловну? Царь дёрнулся во гневе:

– Да как ты смеешь!..

– Ответь, Государь, ради Господа нашего, Вседержителя!

Алексей Михайлович запнулся от страсти, которая зазвучала в голосе монаха, помолчал, зарделся:

– …Н-ну… Да!

Полоцкий вскочил, всплеснул руками, лицо сияло:

– Слава Богу, свет ты наш, Алексей Михайлович! Могу тебя обрадовать вестью великою. Сегодня ночью открыл я новую звезду. И из расположения планет узнал, что голубка наша Наталья Кирилловна сподобилась твоего зачатия. А будет у тебя в надлежащее время сын, а именно 30 мая7180 года от сотворения мира, а если по-новомодному, по-европейски, то 1672 года от Рождества Христова! А потом я заснул и видел во сне, что сын твой будет знаменит на весь христианский и нехристианский мир и заслужит такую славу, какой не имел ещё никто из русских царей. Он будет великим воином и победит многих врагов. Он будет встречать сопротивление своих подданных, и в борьбе с оными укротит много беспорядков и смут. Искореняя злодеев, он будет поощрять и любить трудолюбивых, сохранит веру и совершит много других славных дел… Всё это я видел, как в зеркале, а проснувшись, я записал и представляю сие всё письменно, чтобы можно было уличить меня во лжи, если всё сказанное не сбудется!
Потрясённый царь взял написанную Симеоном грамоту, отпустил монаха, потом поручил установить над Полоцким негласный надзор, чтобы не мог он бежать куда-нибудь, оставив царя осмеянным.
Но уже вскоре главное предсказание сбылось: многомудрые дворцовые эскулапы подтвердили, что царица понесла… Кого? Царевича? Царевну? Поверить Симеону или – как Бог даст? Оставалось только ждать дня, который записан был в тайной грамоте. Когда же у Натальи Кирилловны начались первые схватки, и к царю прибежали с этим сообщением, Алексей Михайлович шутейно обратился к Полоцкому: – А записал – 30 мая! Соврал? Ещё два дня до срока!
И поразился слезам на глазах монаха:

– Ты что скорбишь? Почти правильно ведь угадал!

– Не угадывал я, государь, правду говорил. А слёзы от того, что уж больно долго царице мучиться…

А роды, действительно, были мучительными. Врачи разводили руками, уповая на природу, церковники приобщили Наталью Кирилловну святых тайн, не надеясь на благополучный исход. Только Симеон стоял неколебимо:

– Всё будет хорошо. 30 мая родится у тебя, государь, сын, имя которому надлежит дать Пётр, ибо означает оно камень и символизирует то, что будет у него на самом деле: твёрдость духа, стойкость, победительность, силу. А теперь, государь, нам с тобой надлежит помолиться. И чем горячей молитва наша будет, тем точней сбудется предсказание!

         И молились они, и плакали, после чего Симеон поднялся с колен с просветлённым лицом и твёрдо сказал:

– Осталось всего пять часов.

Однако, по истечении этого времени, когда до изречённого срока оставалась лишь четверть часа, Симеон опять начал молиться, но на этот раз – о том, чтобы мучения роженицы продлились ещё час! Разгневанный царь схватил его и поставил перед собой:

– Пошто так вредно просишь?!

И снова Полоцкий не дрогнул, ответил спокойно:

– Напрасно ты, государь, помешал молитве моей. Если царевич родится в первом получасе, то веку его будет пятьдесят лет, а если во втором – проживёт до семидесяти.

И не успел он закончить, как в палату вбежала женщина:

– Родился! Бог сына дал! Царевич! Одиннадцати вершков в длину и трёх – в ширину!

За окном ударили колокола, послышались радостные голоса, крики, началась во дворце суета, только Симеон Полоцкий стоял, высоко подняв голову, что-то говорил, и если б кто-то прислушался к его речам, то услышал бы странные слова:

– Эх, чуть бы раньше начать молиться! И пожил бы великий царь ещё двадцать лет!


               
                Ч А С Т Ь  П Е Р В А Я.               
                Д Е Б Ю Т
               
                1.

…Ввечеру ветер вдоль финского побережья оборвался резко, будто загородили его, заслонили чем-то. Сосны шуметь перестали, волна уже не кусает камни прибрежные, не шумит на откате, а лижет берег осторожно, ласкаючи. Ночь светла здесь, как повсюду летом на севере, темнеет, почитай, на несколько часов всего около полуночи, а до того – видно далеко, воздух прозрачен и чист, как в родных местах десантников Галицкого полка. Они собираются кучками, костры жгут; земляки, которые гребцами назначены, тоже присоседились. У тех – свои заботы. Шутка ли – на вёслах столько сотен вёрст пройти! И хоть есть парус, да он под берегом бесполезен: то штиль вот такой, как сейчас, то ветер постоянно направлен навстречу… Вот и приходится каждую выдавшуюся свободную минуту сорванные кровавые мозоли на горящих ладонях хоть чем-нибудь остужать, прикрывать, боль успокаивать… Тут ведь как, – если ты даже рыбачил на озере Галицком да на Волге, и руки у тебя, вроде, привычные, то всё равно ты новичок-неумёха: здесь не озеро, не река, здесь море – чужое, незнакомое, холодное, хмурое… Костерок трещит, угольками плюётся, то и дело кто-то из тех, кто к огню поближе, хлопает себя по бокам да по ногам, чтоб не загореться, значит. А это легко может случиться, потому что все больше на Степана смотрят, Степана слушают. А тот народ веселит, тараторит на ветлужский манер, балагурит по известному закону: не хочешь – не слушай, врать не мешай!

– Не знаю, в царстве каком, но жили мы втроём, делили кусочек хлебушка: я, бабушка и дедушка. И жили мы богато, гребли деньги лопатой, жили привольно, всем были довольны. Хлеб мы иногда видали, на брусу скирды складали, а на шестке стоги метали! Во как! А и скотом не обижены, как яйцом насиженным: двадцать пять кошек доёных и двадцать опоенных. Бывало, дед пойдёт коров поить, а баушка примется кошек доить. Да вот с ней беда случилась: верь – не верь, а один пёстрый кот игривый поскидал скирды своей гривой. Придавило баушку колосом, завопила она зычным голосом! Тут она и преставилась, даже в баньке не попарилась… Дед по ей убивается, поминки делать собирается. Чтобы сделать их наславу, заводит на
напёрстке опару. А тут суседи: полно, мол, тебе горевать, не пора ли пиво затирать?

Пиво затираем. В чану распускаем, пиво было пузырно, налили двадцать пять бочек пупырных. А у нас обычай таков: про гостей наготовить блинов. И вот как напали на блины суседи, как на мёд медведи, первый блин черед`ом, а другой в горле кол`ом, а третий – сами догадались да совсем отказались…

…Слушают Степана солдаты, смеются, не вспоминают о том, что они в дальней от дома стороне, про свои ладони, искалеченные вёслами, забывают. Не думают и о том, что они нынче уже не совсем солдаты, а пехотные моряки, что завтра всё пойдёт по простому закону: греби – не греби, делай так – делай эдак, поди туда – поди сюда… А вот зачем это – «туда» и «сюда», никто не говорит. Тебе надлежит сполнять, что командир скажет, фрунт держать, да в ретираду не удариться… Захар Антипов лицом в землю уткнулся, руки разбухли, кровь внутри дёргается, болят, проклятые. Он их пожалел – под себя их, под себя, чтоб теплей было, а слёзы от боли текут прямо в эту чужую землю, но никто из товарищей не видит спрятанное лицо, а стонов захаровых тоже никто не слышит: солдаты Стёпку слушают да смеются…

А вскоре уже всех сон сморил, костерочки приугасли, тлеют потихоньку, дымков тоненькие струйки поднимаются к небу и растворяются в нём, уже потемневшем. А до рассвета уже всего ничего осталось, и что этот день принесёт – никто не знает, окромя Господа.

Шаутбенахт тоже не знает. Он сидит на валуне, под сосной на взгорочке, смотрит на лагерь, на море, на тлеющие огоньки. Людей, его сопровождавших, он отослал отдыхать, самому тоже не мешало бы, да только мысли беспокойные мятутся в голове, и вопросы, вопросы, на которые надо отвечать, да нет у него однозначного ответа… Когда начиналась эта очередная партия с соперником сильным, давно уже знакомым и даже изученным, шаутбенахт был куда увереннее, чем сейчас. Обо всей предыдущей жизни что говорить, – всяко бывало. И проигрывать приходилось, и одолевать, но вот в последнее время, всю недавно окончившуюся зиму ему удавалось одерживать только победы. Неудача была только минувшей осенью, да и то – неудача ли? Просто его фигуры натолкнулись на хорошую защиту в этом самом месте, где он сейчас находится. А ведь он надеялся на прорыв именно здесь. И нет других вариантов. Противник это знает, и снова, почти год спустя, – впереди заслон. Так что правильно мы тогда сделали, отойдя малыми силами, не вступая в бой. Вовремя Боцис оценил свои возможности и не ввязался в битву, заведомо проигрышную. Теперь сил поднабрали, а противник – тот же и на том же месте, правда, уже без похороненного перед выходом в поход командира. И прорваться нужно, во что бы ни стало.
В шахмат играл он частенько. Правда, мастером в деле этом он стал вполне самостоятельно, не по наследству, хотя в их роду из поколения в поколение передавалось игровое умение. Ещё прадед его учил своего сына, частенько сиживал с ним у доски. А потом и сам сын, – его, шаутбенахта, дед, – научился. Тогда жил он ещё мальчишкой на Унже-реке, в Макарьевском монастыре, где поблизости и посейчас находится их родовая вотчина. И вот там один из монахов был весьма искусен в древней игре и обучал деда, а тот после – своему сыну передал, что узнал. Передать дальше умение своё тот не успел по малолетству наследников, но видно – какой-то перешёл интерес: шаутбенахт с детства в шахмат играть научился изрядно. И вот сейчас – ещё одна партия с давним соперником. Умным, смелым, азартным, готовым всё поставить на кон… Это бы и ничего, и не таких видывали, одно только смущало: слишком многое можно было приобрести или потерять при этой новой встрече. Ну, насчёт приобрести, – так ведь удача не всегда на твоей стороне, можно подождать и более подходящего дня. А вот потерять…

Уж так сложилось, что в этой встрече, если её проиграть или, скажем, снова уклониться, всем на свете станет понятно, что он взялся за непосильное ему дело, которому он отдал последние… два?.. нет,

больше… десятилетия жизни, и успехов в этом деле он не достиг и, возможно, не достигнет никогда. На кону стояло всё, что он делал, чего добивался, к чему звал всех за собой, часто силой гнал вперёд. И если проиграть нынешним летом, то придётся наматывать жизнь свою, как канат, на кабестан, просматривать каждый вершок: где слабинка, где перетёртость, не лопнет ли при чрезмерной тяжести? А кто меру той тяжести определял? Он сам. Тогда и вина будет на нём, сполна. Начинать сначала? Ему уже сорок два года. Позади дела удавшиеся, за которые не стыдно отчитаться перед силами небесными. Макушка жизни. Но позади, пока он поднимался в гору, были и дела, которые сейчас он, пожалуй, назвал бы стыдными, вызванными мальчишеством, незрелостью, проснувшейся жестокостью, без которой не получалось победить обстоятельства. Сейчас, в возрасте мудрости и опыта, не мог он допустить ничего подобного. Он должен был выиграть эту партию, выиграть умом, расчётом, накопленным умением, хитростью, наконец!

…А огоньки угасли совсем, тишину нарушают лишь негромкие оклики часовых, ветра всё так же нет, а на светло-синем небе появились самые крупные звёзды. По всему берегу спят вповалку люди. От усталости мало кто из них видит сны. Спит ставший недавно морским десантником Стёпка, чуть ли не штатный балагур Галицкого полка. Захар Антипов тоже спит: руки, забывшись во сне, перестал беречь, раскидал их широко по земле, но и сейчас они вздрагивают, шевелятся – гребут, гребут невидимыми вёслами неизвестно куда…

И смотрит на эту картину и думает долгую думу шаутбенахт Михайлов, Пётр Алексеевич. Именно так он приказал себя называть во всех случаях, связанных с морем. И только самые близкие люди могли обращаться к нему по настоящему имени и титулу. Шаутбенахт, а по-другому – контр-адмирал, – звание флотское, морское. И получил его Пётр Алексеевич не по власти огромной, не по богатству, а за личное участие в морских баталиях: от рядового бомбардира к прапорщику, лейтенанту, капитану… И вот – контр-адмирал. Это на берегу он – русский царь Пётр, а на море – не

дослужился ещё до полного адмирала. И прибыл он сюда, к этому Гангутскому полуострову на стремительной полугалере с другого берега Балтийского моря, из Ревеля… да, для того, чтобы командовать, но и чтобы опыта понабрать, поучиться. Шаутбенахт усмехнулся: об этом-то никто знать не должен. Пусть все, даже противники, видят, что царь там, где в этот момент труднее всего. Впрочем, враги пусть лучше об этом не знают.

Пётр неловко поднялся. С детства отличался он плохо развитыми, но длинными ногами, это явственно было видно при высоком его росте, больших руках, крупной голове с решительными чертами лица. Впрочем, худоба ног отнюдь не мешала ему и ходить на большие расстояния, и охотиться. Он ещё раз бросил взгляд на спящих матросов и солдат. Пусть поспят, вскакивать по тревоге им придётся уже очень скоро, задолго до рассвета… Поручил тут же подбежавшему офицеру собрать всех уже назначенных и закреплённых за группами кораблей командиров. Нужен был последний консилий перед прорывом. Ещё и ещё раз уточнить все детали, проверить всё – до последней мелочи.
 
2.

Всего несколько дней назад шаутбенахт Пётр Михайлов, ещё находясь в Ревеле, в обычных, повседневных делах вспомнил вдруг резко и пронзительно своего непримиримого соперника, которого часто называл «любезным братом». Теперь, когда готовилось решительное сражение на море, только после которого можно будет говорить о каких бы то ни было планах на будущее, почему-то он вспомнился – человек, с которым никогда не встречался, кроме как армиями на поле боя. И в лицо-то он его не знал. Зато изучил все его поступки, все привычки его, черты характера. И узнавал не по слухам, а специально собирал сведения, какие только можно было

 собрать. Давным-давно, за частоколом лет, ещё во время Великого посольства, в котором Пётр присутствовал тайно, под видом плотника, а иногда бомбардира… Сейчас уже и не припомнишь  –  в какой стране, но было темно, накурено, нёсся пивной дух, где-то рядом бросали кости и азартно и радостно кричали при каждом удачном броске. А Пётр сидел за шахматной доской, уложенной на поставленной на-попа бочке, с каким-то местным чудаком, изумительно владевшим шахматным искусством, проигрывал раз за разом, горячился, буквально заставлял соперника начать новую партию. Когда тот уже решительно отказался, Пётр вынул кошель с монетами, бросил на бочку:
          –  Здесь денег немало. Это всё твоё, если секреты свои мне расскажешь!
          Игрок сдвинул на затылок шляпу удивлённо, но кошель не взял:          Секретов у меня нет. Если хочешь совет, я дам его, но за совет денег не берут, не так ли?
          Пётр молча кивнул, смотрел вопросительно.

– Ну, что тебе сказать… Не спеши обязательно выигрывать, научись и достойно проигрывать. Это совет первый. Второй: в любом деле, если хочешь выигрывать, добиваться совершенства, то ты должен заниматься этим всегда. Ты должен об этом думать всё время, постоянно набивать себе руку и… голову. Вот ты, говорят, русский… ну, допустим, плотник. Это – в шутку. А всерьёз говорят, что ты, кроме своего высокого звания, корабельный мастер первоклассный, что ты ещё многое умеешь. А почему? Потому что ты всерьёз хочешь стать вровень с лучшими. Но ведь то же самое – в шахматах. Ты прекрасно понимаешь, что эта игра потому и великая, что есть в ней все ситуации, которые в жизни случаются: в любви, в любом деле, даже в войне. Смотри: на доске ведь идёт сражение! И в этом сражении, как и во время настоящей войны, не выигрывают титулами, званиями, богатством. Выигрывает тот, у кого больше опыта, кто лучше подготовлен, кто умеет лучше сохранить свои войска, не подставляя их попусту противнику. Хороший игрок может пожертвовать какую-то фигуру для достижения успеха на другом фланге битвы, бывает и такое. И обереги нас бог от того, что мы отдадим свои силы в единственной партии, зная, что предстоит ещё немало других. Каждый из нас должен всё время помнить, что дорога длинна, что впереди – ещё много партий, много других игроков. И чтобы пройти эту дорогу и в конце увидеть свет окончательной победы, нужно уметь распределить свои силы, уметь сберечь их до последнего удара сердца. А ещё, – это уже совет третий, – выигрывает тот, кто хорошо изучил соперника, знает его характер, привычки, а потому легче угадывает: какой ход будет у твоего соперника следующий… Хороший полководец может и не уметь играть в шахматы, но мыслит он так же, как в этой игре, иногда даже не подозревая об этом! Есть ещё много способов и приёмов одолеть соперника, и чем больше человек их знает, – тем сильнее он и в шахматах, и в жизни. Я заметил, что и в наших с тобой партиях ты кое-что запомнил, и если случится похожее положение, то ты уже легко с ним справишься. Но главное всё же я уже сказал. Главное – понять соперника, понять его игру…

Да, именно тогда Пётр впервые задумался над этим, а позже сделал одним из главных правил своей жизни. Но конкретно к главному своему сопернику – шведскому королю – это своё правило он впервые приложил в очень тяжёлые для России и для него самого дни, после поражения, конфузии под Нарвой.

Ах, как же тогда его, полностью занятого делами по обустройству России, южными войнами за выход к морю, налаживанию армии на новый манир, как тогда все эти добропорядочные европейские правители из Дании, Польши и Бранденбурга обвели его вокруг пальца, уговорами и переговорами, просьбами, а порой и требованиями. Ему бы как-то оттянуть вхождение России в союз, направленный против Швеции, да только получилось, как получилось. Россия ещё и пальцем шевельнуть не успела для освобождения своих же древних земель, как оказалось, что интриганы просчитались, недооценив именно личность шведского короля. И в Швеции пробудился вулкан: юный восемнадцатилетний король приступил к решительным действиям.

Этого никто не ожидал и не воспринял угрозу всерьёз. Конечно, Европа прекрасно знала, что у шведского короля усилиями его деда и отца, Карла X и Карла XI, уже давно создана самая лучшая на тот момент сухопутная армия и давно известный в сражениях и на торговых путях прекрасный флот. Но нынешний король стал таковым всего лишь три года назад, в пятнадцатилетнем возрасте. Ему бы не воевать, а играть в военные игры, проводить смотры, военные парады и манёвры, чем он усердно и занимался в предыдущие годы под руководством своего наставника, известного генерала Стюарта, пренебрегая при этом не только науками и политикой, но и государственными делами. Впрочем, последнее тоже прочно было поставлено его отцом, поэтому шведская телега с хорошо смазанными колёсами катилась вперёд, не скрипя и не ломаясь…

И вдруг львёнок очнулся и стремительно собрал свою армию в карающий поход. Ему казалось, что его позвала к действиям волна всеобщего негодования шведов при попытке вмешательства в их жизнь и их интересы. На самом деле, как всегда и везде, народу просто внушили, что это его интересы, внушили лица правящие. А вот их интересы были в первую очередь в Дании, поэтому её следовало наказать прежде других. Тут же часть армии была погружена на корабли, войска высадились на европейском берегу, где быстро разбили датские отряды, собранные в спешке. Юный шведский король вынудил короля Дании отказаться от заключённого союза и… совершенно неожиданно для побеждённых отказался от приобретения за счёт территории Дании каких бы то ни было земель!

Карл был счастлив уже самой одержанной победой, а оттого и великодушен. Как и в самые юные годы, у него продолжалась, хоть и в другом качестве, игра в войну… Именно поэтому вместо окончательного захвата, удовлетворившись покорностью датского короля, Карл XII, решив надавать пощёчин сразу всем своим неприятелям, велел снова посадить армию на корабли и направить их из Карлсгамна на восточное побережье Балтики, в Пернов, чтобы продолжить свой поход на этот раз против русского царя.

И снова стремительность и решительные действия привели его к победе: под Нарвой русские были отброшены, если не сказать – разгромлены! Услужливые голоса позже сообщили ему сведения о том, как русский царь босиком, без шляпы и в разодранном кафтане удирал по глубокому снегу в свою Москву, оставив под стенами крепости почти всю артиллерию. Насчёт артиллерии – это было правдой. Что до остального… Карл, конечно, прекрасно понимал, что подобные картинки не могут дать правдивую, точную картину, что они рождаются в разгорячённых успехом головах людей из его окружения. Но слушать такие домыслы было так приятно! И он поверил в них, поверил в то, что Россия сломлена окончательно. Тем более, что после побед в Дании и России пришла очередь Саксонии. И тут до Карла дошли слухи, что курфюрст саксонский и король польский Август II уже начал готовить мирные предложения.
Но Карл не хотел мира! Жёсткая мстительность, поддерживаемая талантом, не давала ему покоя. Он обязательно должен был на глазах всей Европы отхлестать дерзких правителей, которые осмелились созданием своего союза посягнуть на шведские зоны влияния! И не прошло и месяца после победы под Нарвой, как он приказал направить армию на Польшу.

Опытный шведский генералитет, точно уловивший плохую боеготовность русской армии, слабость Петра, почти единогласно предлагал продолжать гнать русских. По возможности – до самой Москвы. Но Карл был упрям, как сотни шведских генералов, вместе взятых. Памятуя стремительные захваты разных стран своим кумиром Македонским, Великим Александром, он решил сделать ещё никогда не бывалое: за один год привести к покорности три государства! И он пошёл-таки на Польшу, упуская при этом явную выгоду продолжения войны в России.

Это была роковая ошибка. Она усугубилась тем, что и в ней Карл оказался непоследовательным: поход на Польшу, едва начавшись, был приостановлен, армия неожиданно была поставлена на зимние квартиры в южной Лифляндии. Ему говорили, что русский царь дополнительно получил, хоть и кратковременную, но возможность наращивать силы на земле и воде. Карл слушал и усмехался:

– Объясните мне, как можно за несколько месяцев оправиться от поражения под Нарвой! Как можно за этот же срок восстановить всю артиллерию? Ведь мы же её захватили, не так ли? И тем не менее, это была ошибка неверия в возможности соперника.

Карл совершенно не ожидал каких-то активных действий русских против него, предположив, что, скорей всего, России сейчас не до наступлений и она срочно начнёт укреплять оборону. Но именно это при огромной её территории представлялось ему почти невозможным: ведь всегда можно было найти в этой обороне огромные дыры, обойти приготовленные заслоны и прорваться к сердцу России, чтобы поразить её одним мощным ударом. Так что этот, как он полагал, победный марш Карл решил оставить на потом. А пока расправиться с другим соперником.

Возможно, шведский король тоже изучал характер русского венценосного противника. Но, по всей вероятности, то ли делал это плохо, то ли пренебрегал какими-то важными моментами. Во всяком случае, он должен был бы учитывать то, что в России совершенно невиданными темпами создавались оружейные производства.

Собственно говоря, Россия уже давно не испытывала недостатка в вооружении и в мастерах, которые могли делать хорошее оружие. Но ещё во время подготовки к Азовским походам Пётр почувствовал, сумел уловить, что войны начинают меняться, что всё больше и больше получают значение не только сила богатырей, не только мужество бойцов, но и организованность их, умение воевать и… да, надёжное и дальнобойное оружие! Тогда ещё в Туле, где издавна было много дельных оружейников, он велел заказать изготовление самопалов в немалом количестве – две тысячи в год! Тогда же и случился казус, который по всей Руси потом рассказывали, как легенду.

Был у Петра любимый пистолет, с которым он не расставался нигде, подарок от одного из близких людей – барона Петра Павловича Шафирова. Пистолет был иноземного изготовления, славной немецкой работы, бил без промаха, не тяжёл был, но красив и прост в обращении. А тут царь вдруг обнаружил, что курок пистолета сломался. Поломка не такая уж сложная, велел Пётр найти самого лучшего мастера в Туле. Привели.

– Звать-то тебя как?

– Никитой прозывают. Антуфьевы мы.

– Вот пистолет мой. Посмотри.

Никита взял оружие, которое как-то ловко скользнуло ему в руку, подласкалось, будто почувствовав настоящего хозяина. Глянул:

– Сделаем…

Придя домой, посмотрел повнимательней и ахнул: у пистолета не только курок обломился, но в стволе обнаружилась небольшая раковинка, которая неизвестно, на каком выстреле, но обязательно привела бы к тому, что ствол разорвался бы, а в таком случае жизнь царя зависела бы только от воли Бога. Что делать? Сделать вид, что не заметил, и поставить новый курок? Это будет цареубийством. Сказать царю, что любимый его пистолет никуда не годится и не подлежит починке, тоже нельзя. Это уже позор для тульских всех оружейников! Задумался Никита, закручинился…

Через несколько дней, как было условлено, страже, которая взашей хотела его вытолкать, сказал, что принёс царю сделанную работу. Пётр быстро осмотрел пистолет, взвёл пружину, собачку нажал. Курок исправно щёлкнул, стало быть, и выстрел бы получился, будь пистолет заряжен. Повертел в руках, примерился, будто стреляет, поцокал языком:

– Ай, да мастера эти заморские замечательные! Нет, против тех оружейников нам не устоять, ещё сто лет догонять будем! Верно я говорю, Никита?

А Никита головой мотает, царю словно перечит:

– Нет, неверно.

Пётр аж дёрнулся:

– Почему?!

– Да потому, государь, ваше величество, что туляки тоже супротив иноземцев постоят.

Пётр, сызмальства не терпевший хвастовства и хвастунов, вспыхнул от этих слов и ударил оружейника со словами:

– Сперва сделай, потом хвались!

Никита набычился в обиде:
 
– А ты, государь, сперва узнай, потом дерись! Посмотри вон там, под стволом…

– Что это?

– Моё клеймо. Моя это работа. Сделал я тебе точное подобие пистолета твоего, поскольку никуда он уже не годится и опасность для твоей персоны представляет, государь. Вот, посмотри… Он достал негодный пистолет, взялся двумя мощными руками за ствол, нажал вроде несильно, а ствол и переломился как раз в том месте, где раковина была.
– Вот глянь-ка, что у него внутри. В скором времени разорвался бы у тебя в руках этот пистолет… Вот я и сделал.

Пётр тогда не успокоился, дал Никитке Антуфьеву новое испытание: изготовить точные копии десятка иностранных ружей. А когда возвращался из южных степей, проверил, как его поручение исполнено. И вновь Антуфьев в своей маленькой мастерской сотворил чудо: ничем нельзя было отличить ружья – ни в стрельбе, ни во внешнем виде. Вот тогда-то Пётр окончательно поверил в этого мастера, поручил ему старшим быть при исполнении того самого большого заказа: двух тысяч ружей в год. А кроме того дал из казны пять тысяч рублей на построение собственного оружейного завода. Уезжая, спросил:

– Отец-то у тебя тоже оружейником был?

– Да, государь. Демид Антуфьев, упокой, господи, его душу…

– Что ж, Демидыч, не подведи меня. Будешь работать со тщанием, сможешь добиться многого.

Никита не подвёл. Один заказ, другой… Наращивал невидимые мускулы, поставил на ноги пожалованный Петром оружейный завод. Царь, внимательно наблюдавший издали за его работой, всё расширял и расширял его возможности: позволил вырубку леса и добычу руды вокруг Тулы, пожаловал Демидычу (он его теперь только так и называл, а позже и вовсе Антуфьев стал Демидовым) невьянские казённые заводы на Урале… Уже через несколько лет труда в петровском стиле – труда непрерывного, неустанного – он стал главным поставщиком оружия для русской армии, и ни разу не подвёл своего благодетеля.

Что же касается остального… Сейчас, много лет спустя, Пётр уже мог справедливо оценить всё, что делалось за минувшие годы, делалось поспешно, порой жестоко, обрекая на погибель множество людей и порой вызывая их ненависть. А ненависть выливалась в многочисленные бунты, прокатившиеся от края и до края, от моря Белого до моря Дамского, сиречь – Охотского. Бунты тех, кто добывал руду, выплавлял металл, делал оружие, и тех, кто это оружие умел держать, – казаков, беглых солдат и шедших за ними крестьян… Он посылал карательные полки, которые по приказу царя с б`ольшим или м`еньшим успехом наводили порядок – беспощадно и неукоснительно. Лилась кровь, с глухим стуком падали на землю головы… Он спрашивал себя: может быть, уступить, дать бунтовщикам то, что они требуют? И прекрасно понимал, что такой путь – смертелен уже не для сотен и даже не для тысяч людей, а для всей России, что её просто разорвут на части: поднимется сибирская ханва, казаки не устоят перед турками и крымчаками, а то и просто переметнутся, как не раз бывало, казанцы вспомнят о былом величии, а с севера и с запада насядут те же шведы, те же поляки, которым никак не даёт покоя историческая злость за добычу, ушедшую практически из-под носа…

Эх, если бы в России все это понимали! Все, кто рвётся на свободу и просто не желает видеть, что на щитах такой свободы крупными буквами написано слово «рабство»! Да как угодно меня называйте: деспотом, антихристом, сумасбродом, я и есть такой, я таким и буду. Доколе в отсталости своей прозябать будем, за шиворот буду тащить из трясины, которую уже сейчас называют «русский путь»… И для того будем железную свою силу наращивать, чтобы иметь возможность отбиться от любого, кто позарится на этот край, чтобы иметь возможность спокойно идти своим настоящим русским путём!

О, как все любители старины взвыли, когда решено было после нарвского поражения снимать с церквей колокола на восстановление артиллерии! И даже во внимание не принимали то, что всё это делалось с вынужденного согласия лиц духовных, очень своевременно понявших, что нет сегодня другого выхода.


Окончательно почувствовал он, что был прав, когда несколько лет спустя после нарвских событий на привале дремал он в своём возке, а снаружи неподалеку солдаты пристроились, истории всякие рассказывали. Слышно было каждое слово, но Пётр не отгонял от себя сон – плыл по волнам, медленно погружаясь и выныривая… Но вдруг прозвучало слово, которое долгое время вызывало у него боль: Нарва.

– А ещё, сказывают, когда шведы под Нарвой наших побили и почти все пушки забрали, задумал царь новые отливать, да чтобы поболе  их было да и стреляли бы они лучше. А из чего делать? Где латунь-бронзу доставать? А тут ещё и флот надобно строить, Меншиков самолично место нашёл, так и назвали – Лодейное поле, ну и Пётр-царь там бывал, сам строил корабли. И у английцев, то ли галанцев яхту заказали, лично для царя. Так он на ней по всему Беломорью прошёл, разве только на Грумант не ходил. И вот тогда на Соловки прибыл. Ну, монастырские его встретили, как положено, но после трапезы царь их огорчил. Надо бы, говорит, самые большие колокола у вас забрать, на пушки перелить!

Они, конечно, заохали: как же так, царь-надёжа, без колоколов?

А Пётр даже удивился:

– Да зачем вам колоколов столько?

– Народ к богослужению созывать, молитвы наши до Господа лучше доносить…

Усмехнулся царь:

– Хитрите, братья-монахи! Господь всеведущ, и слышит все молитвы, что шёпотом вы их скажете, что по горшку печному постучите в помощь молитвам своим, что в маленький колокол позвоните – всё равно, всё одинако. Но вы-то себе на уме, думаете: если от вас не будет слышно звона, народ пойдёт в другие церкви. А вы, жадные, хотите, чтобы только к вам шли.

– Царь-государь! – отвечают монахи. – Слава монастырская умалится, ежели колоколов меньше станет, слава святых соловецких угодников потускнеет…

Задумался государь, а потом и говорит:

– А давайте-ка вы все во главе с игуменом садитесь на мою яхту и отправляйтесь на самый дальний остров. Находясь там, слушайте сторожко, когда вернётесь, – расскажете, что слышали.

Ну, отправились они все на остров дальний, а царь прикинул, когда яхта до места дойдёт, и о то время велел три раза ударить в самый большой монастырский колокол, а потом три раза палить из пушки. А когда вернулись монастырские с игуменом, он их и спрашивает:

– Что слышали, святые отцы?

– Да вроде, – говорят, – из пушки палили.

– А ведь в колокол тоже ударили, а вы не слышали. Не колокола, а пушки доносят повсюду славу России. Так что снимайте большие колокола, я из них пушки сделаю. А вот ежели не сделаю, придут враги, и вас же в другую веру обратят, и не будут нужны колокола никому. А ежели пушек будет довольно, то побьём супостата, веру нашу защитим, славу соловецкую донесём до самой шведской столицы, до города Стекольного.

Вот с того дня во многих церквах на Руси колокола поснимали, а вскоре и Нарву отбили!

…Царь тихо, зажимая рот себе, смеялся:

– Ах, черти! Ну и придумают же! Вот как: вроде ничего такого и не было, а ведь по сути – всё правда!

И действительно, – правда. Всего через два года после нарвского поражения Пётр счастливо смеялся. Он держал в руках небольшой листок самого первого выпуска «Ведомостей» от 2 генваря 1703 года. Это было, конечно, великим событием, и радовало царя тем, что в России появилась настоящая печатная газета. Но засмеялся он, довольный, когда глаза его среди прочих новостей наткнулись на несколько строк одного из сообщений: «На Москве вновь нынче вылито 400 пушек, а меди на пушечном дворе, которая приготовлена к новому литью, более 40 тысяч пуд лежит». Одно всего решение, вызвавшее поначалу недовольство, дало такой результат. А история с Демидычем? А передача Невьянских заводов? На них за шесть лет, вплоть до Полтавской баталии выплавлено было 150 тысяч пудов чугуна для пушек и снарядов. Большинство орудий русской армии при Полтаве было отлито на Урале! Нет, долго ещё трясти надо матушку-Россию, чтобы стала она по-настоящему ценимой в мире державой.               
               
                3.
               
Карл был игроком смелым, горячим и азартным. К тому же он легко переходил от одного замысла к другому, от одной линии поведения к другой. Дав отдохнуть зимой своему войску, к лету он уже был готов идти на владения Августа, курфюрста саксонского.

К тому времени Пётр, усилием воли отодвинувший от себя горькие нарвские воспоминания, лихорадочно носился по стране, переделывая её на новый лад, закладывая крепости, верфи и корабли, создавая, по сути, новую армию. Именно тогда он поручил дипломатам и другим сведущим людям раздобыть все возможные сведения о Карле XII, о его привычках и пристрастиях, о его образе мышления, наконец. Важным было всё, любая мелочь, как ему казалось тогда, имела значение. Но вот понадобятся ли эти сведения впоследствии, – на этот вопрос Пётр точного ответа не знал. Но понял он самое главное: суть человека, о котором думал всё последние годы. Из множества деталей сложилась эта мозаика, из тысяч кусочков
смальты разных цветов получалась цельная картина – портрет короля Швеции, волею судьбы ставшего за эти годы его вторым «я», отражением в зеркале…

Да, да, именно в этом всё дело! Ведь при внимательном изучении, думал Пётр, шведский король оказался… нет, не похожим на него, но тем же Петром! Только на десять лет моложе. Сходны они были не только детством в военных играх, но и небрежением к нарядам, роскоши, яствам, любому великолепию, если это всё касалось непосредственно их. По отношению к другим сам Пётр был щедр и не скупился на роскошь, на пышные триумфы, дворцы. Особенно это всё относилось к женщинам. Именно поэтому прохладное отношение к ним Карла было для него загадкой. Во всяком случае, о любовных приключениях шведского короля ему не доносил никто, даже диву можно было даться: как же такое возможно для человека мужеска полу? Только это, собственно, и различало их существенно. Одинаковыми были беспрерывная кочевая жизнь, способность к неустанной работе в течение многих дней подряд, жестокость, вызываемая необходимостью, умение предвидеть ход соперника, военное мастерство, наконец…

Но за пределами личности находилось то, что эту личность формировало: общество, традиции, соратники, множество причин, из-за которых человек становится именно таким, а не иным. Вот именно здесь, в этой области, они разнились друг от друга.

Взять общество. В Швеции оно полностью одобряло все действия своего короля и поддерживало его. В России же любое новшество, любая реформа всегда, на протяжении столетий, встречали сопротивление. Россию приходилось ломать, насильно внедрять то, что казалось важным царю, не спрашивая, – а нужно ли всё это России, или у неё есть свой путь, отличный от европейского? Противодействие вызывало желание во что бы то ни стало сделать по-своему, добиться своего.

Переустройство государства – работа или для титанов, или для авантюристов. Пётр искренне верил в то, что он поступает правильно, и на всё находил в себе силы. Так что в этом смысле Карлу было легче, ему не нужно было быть одновременно архитектором и градостроителем, корабелом и законотворцем, жестоким усмирителем бунтов, мешавших большим замыслам, и победительным полководцем.
 
Или взять соратников. Не имея поддержки в собственной стране, Пётр вынужден был сам с малого возраста искать себе окружение, создавать отряд, способный осуществить то, что он задумал. В этом смысле на стороне Карла была уже давно отлаженная государственная машина, чиновники и военные, поднаторевшие в своих профессиях…

Поразмыслив над этим, Пётр пришёл к выводу, что именно в таком кажущемся преимуществе кроется, в конечном счёте, проигрыш шведского короля. Царь брал воображаемую Швецию в свои руки, разглядывал и замечал, что общество её, в общем-то, не настроено на войну за пределами своей страны. Более того: самые лучшие генералы и адмиралы спят и во сне видят продолжение своей карьеры только на крупных государственных, дипломатических, чиновных постах, в законодательном собрании и так далее. И как только появляется такая возможность, из стана непрерывно воюющего Карла отбывает на родину очередной способный генерал… Центр стремлений короля – в войне, в утверждении своих амбиций. Центр устремлений его окружения – в мирной жизни. А это неизбежно приведёт к тому, что Карл лишится поддержки самых умных, на место которых придут случайные люди.

А что в России? Что для меня эта война? Свет в окошке? Да нет. Главный курс для меня не здесь. Война – необходимость для России, вынужденная необходимость. Мы не за чужие земли воюем, а защищаемся от нападения и хотим вернуть уже завоёванное врагами когда-то. А ещё – за будущее воюем, за возможность выходить в окружающий мир, торговать, развиваться. Именно поэтому взлёт славы и карьеры – здесь, на защите страны от чужеземцев. Именно поэтому самые умные, самые талантливые, самые смелые и решительные идут сейчас сюда, к царю под крыло, помогают мне, кто чем может. И весь народ, который сегодня не очень-то жалует все новшества в своей жизни, после этой войны поймёт, обязательно правильно поймёт всё, что делается сейчас.

  Да, обстоятельства неравноценные, думал Пётр, но ведь тем интереснее сражаться с сильным соперником! Он попытался восстановить разрушившийся союз с Августом, и это ему удалось! У него была передышка, он благодарил Господа за неё, за возможность поправить дела. И он хотел до дна, как кубок венгерского, испить эту возможность, дарованную ему судьбой и… ошибкой Карла? А может быть, – собственной дальновидностью?

А его соперник уже начал выполнять свои планы. Железные, неколебимые шведские полки с наступлением лета стали быстро оттеснять в Польшу противостоявшие им прусские войска. Компактная, двадцатитысячная, хорошо обученная армия, воодушевляемая королём, который показал себя прекрасным воином и талантливым стратегом, вошла в Курляндию, перешла Двину и стала продвигаться к Варшаве. Карл уверенно полагался на чрезмерную гордыню польского шляхетства, которое раздувается от осознания собственного значения в мире только при слабом властителе. Стоит только где-то проявиться сильной руке, как шляхта немедленно метнётся в ту сторону. Он считал знатное польское воинство предательским по натуре и предугадал его поведение, которое оказалось именно таким, на какое он и рассчитывал. План отрыва Польши от иноземного владетеля основывался и на вполне естественном стремлении поляков к независимости, поэтому-то не только Сапега со знатью немедленно перешли на сторону Карла, но и вся армия по частям начинала служить не курфюрсту и королю Польши, а юному, сильному и победительному шведскому королю. И быстро дошедшая до Польши слава победы шведов под Нарвой сильно ускорила этот процесс.

Впереди была Варшава. Всего несколько лет назад, во время своих военных игр Карл тщательно занимался изучением этого города и крепости. И основания для такого пристального внимания у него были – получалось, что это место на земном шаре каким-то непостижимым образом связано со Швецией, с предками Карла по династии. Узнал он, что само название города произошло от выражения «укреплённое село» ещё несколько сотен лет назад. Два века спустя некий мазовецкий князь построил там замок, обстраивал его, возводил всё новые укрепления, поселение разрасталось, постепенно превращаясь в город, который уже раскинулся и на правом, и на левом берегах Вислы, появилось предместье Прага. Одним словом, Старе място и вообще Варшава уже два века спустя, в 1587 году, при короле Сигизмунде III, стали столицей государства. А в этом качестве превратились в желанный объект добычи для многих правителей, в место междоусобных схваток.

  Вот и шведский король Карл Х соблазнился – с мощным отрядом в 34 тысячи человек и 250 орудиями он быстро преодолел слабое сопротивление, и в 1665 году триумфально вошёл в Варшаву. Польский король Ян Казимир стремительно перебрался в Краков. Через год, собрав войско, значительную часть которого составили союзные татары, он использовал численный перевес, выбрал момент, когда шведского короля и значительной части его армии не было в Варшаве, и выбил шведов.

Увы, ненадолго. Всего два месяца спустя шведы во главе со своим королём вернулись и, несмотря на основательную подготовку поляков, на построенные на Гроховском поле, возле варшавского предместья Праги, укрепления, всё же выиграли трёхдневное кровопролитное сражение…

Именно на примере Варшавы сумасбродный и талантливый Карл нашёл подтверждение своим юношеским догадкам о том, что история человечества циклична, что в ней в разных формах, при разных условиях повторяется одинаковая суть событий. Его поразили совпадения его похода с походом деда менее сорока лет назад. Совпадало многое – время года, численность шведского войска, политическая ситуация, при которой поляки, поперессорившись меж собой, не могли оказать достойное сопротивление. Именно поэтому нынешний шведский король был уверен, что он войдёт в Варшаву практически без боя, как вошёл его дед. Когда это так и случилось, и Август II лишился польского престола, Карл посадил на трон (как это странно звучит, не правда ли?) очевидного и послушного претендента Станислава Лещинского. Ну и что ж, что шляхта на сейме пыталась не признать его королём? Разве это имело значение, пока Карл прочно сидел в седле! Собственно говоря, он и не видел особой разницы в том, кто именно будет на польском троне. Самое главное, что лишился в Польше власти его соперник – Август II. А ещё важно было, чтобы этот Лещинский не выкинул какую-нибудь неожиданность и олицетворял власть, пока сам Карл, наказав провинившегося Августа, отправится добивать этого русского дылду. Венценосный саксонец, естественно, не признал в победителе нового короля и укрылся в крепости Торн, но на это уже можно было не обращать внимания, потому что уже и Краков с ликованием встречал Карла. Поход на Червонную Русь, который Карл начал сразу же, не медля ни мгновения, после взятия Варшавы, тоже был ошибкой. Будь Карл хотя бы десятью годами постарше, он наверняка сделал бы паузу, видя неустойчивое положение своего ставленника, навёл бы в Польше шведский порядок, обеспечив полное подчинение. Только после этого можно было бы пополнить свою армию поляками, которые ещё хорошо помнили своё выдворение из России и были бы поэтому весьма полезны. А амбиции, сожаления и придуманное, безмерно раздутое, воображаемое национальное унижение – это продукт, который хранится, как кажется, без надобности очень долго. Но приходит день и час, и минута – и всё это копившееся и глубоко упрятанное зло имеет свойство рано или поздно, взрывом вырваться на волю: ведь тогда, почти сто лет назад, вторгшись в Россию, поляки были так близки к цели – полному обретению гигантских просторов и богатств, привкус которых они уже тогда успели ощутить: Москва была взята! Россию они уже считали своей, уже это отложилось у них в исторической памяти… Не получилось. Погнали их взашей. Ну, так теперь – вот вам шанс: с помощью сильной шведской армии поучаствовать в войне на старых, но не забытых путях!

Не захотели. Простой народ принял шведов, как принимают повсюду завоевателей: или сражаясь, или молча покорившись. Поляки выбрали второй путь. Но Карл должен был понимать, насколько эта покорность ненадёжна, и может подвести в самый неподходящий момент.

Шляхта, сплотившаяся вокруг Сапеги, в свою очередь приняла шведский захват, но не пожелала признать Лещинского. Чуть ли не каждого, пусть самого захудалого, но заносчивого шляхтича, сверлила мысль: да кто он такой, этот Лещинский, и чем я хуже?

Вот так и вышло, что не минуло и сорока лет, а история повторилась на новом витке. Обозлённый Август, как только поступило известие о том, что шведские полки покинули Варшаву, тут же ринулся восстанавливать утраченные позиции. Лещинский немедленно скрылся, а обрадованные этим бегством шляхтичи, забыв о том, что ещё совсем недавно они проклинали владычество Августа и радостно переходили на сторону шведов, теперь с распростёртыми объятиями встречали брезгливо относившегося к ним за постоянное предательство курфюрста, уверяя его в совершеннейшей преданности.

А сопротивление людей, которые ничего не просчитывали, не гадали – на чьей стороне в этот момент быть выгоднее, а просто думали о родной земле и о своём народе, было быстро сломлено…

Как только весть об этом догнала уходившую в русские леса и болота шведскую армию, Карл немедленно дал приказ возвращаться. Генералы ничего не понимали, прошёл меж ними тихий недоумённый ропот, но приказ выполнили – войска стали вновь двигаться к Варшаве. По пути Карл вновь припоминал давний поход своего деда. Его веселила такая ситуация, когда история кружит, и события полностью повторяются. Генералам говорил:
        – Совпадения настолько велики, что я абсолютно уверен: даже если нас ждёт новое Гроховское поле, Варшава по заветам моего славного деда будет точно так же взята во второй раз!

Так оно и произошло. Капризная и изменчивая, как любая красавица, Варшава вновь отдалась завоевателю.

А слава победоносного молодого короля разносилась всё дальше по Европе. После того, как Польша оказалась неподвластной Августу, ему только и оставалось надеяться на то, что Пётр не забудет о соглашениях и не договорится за его спиной с Карлом о совместных против Саксонии действиях. Курфюрст не только считал это возможным, но и сам поступил бы точно так же в соответствующей ситуации. Он не верил в возможность долгосрочной верности своим обязательствам – слишком мало в прагматичной Европе было подобных примеров. Здесь всегда считали политику, дипломатию и собственные интересы превыше зыбкой и ненадёжной порядочности. И был приятно удивлён тем, что Пётр, несмотря на своё поражение под Нарвой, всё-таки продолжил войну с Карлом, буквально заставил его ослабить группировку в Польше и переключил его внимание на Россию, на себя…

Должны были пройти годы непрерывной кровопролитной борьбы, должна была произойти Полтавская баталия, чтобы Карл был вынужден убрать с трона Лещинского, и всё вернулось на круги своя. Это – для Саксонии и Августа II. А для Петра… Россия вынуждена была ещё долго продолжать тяжкую многолетнюю войну…

4.

Дела сухопутные, дела военные, дела по устройству государства даже в самые трудные дни не заставляли Петра забыть про море, про флот. Всё, связанное с неотступной мыслью о создании русского военного и торгового флота, способного и от ворогов охранить, и в дальние моря с русскими товарами ходить, было для Петра не просто делом среди других. Это было что-то другое. Страсть? Но она, как известно, вспыхивает ярко, разбрасывая шутихи и фальшфейеры, и вскоре неизбежно гаснет. Нет, эта часть жизни царя была спокойной и уверенной любовью, которая, если она является человеку, то светит ему всегда, всю жизнь, как солнце. Ты можешь не замечать его, ты можешь прятаться от него в каких-то тёмных углах, потом наступает ночь с её небольшими светилами… Но солнце есть! Оно никуда не может исчезнуть, пропасть…

С чего начиналось? Откуда, из каких далей позвало его море? Как это получается, что человек, не видевший в жизни никакого водного пространства шире речки, вдруг начинает мечтать о море? Мечты эти сродни тяге к дальним странам, где не бывал ни разу, к красе небывалой, которую и представить себе невозможно, поскольку жизнь вокруг вообще красотой обделена, по большей части окружают человека пыльные серые будни, грязь и уродства… Проходит время, человек побывает в дальних странах, спадёт с них флёр сказочности, аромат рома и ванили исчезнет, и останется такая же обычная жизнь, как дома, откуда, оказывается, можно было никуда и не ехать… И красоту невиданную, столь ярко представлявшуюся когда-то, так и не увидит, не оценит, потому что сам придёт к зрелому, мудрому взгляду: красота – не в пышном убранстве, не в золоте, не в красках, не в еде. Красота – в душе. А что может быть ближе, чем душа близкая, родная? Да проживи ты в этих самых дальних странах десятки лет, как сыр в масле катайся, а всё равно, если ты сам не с гнилой душой, будет тебя тянуть в те места, откуда ты родом, в обычные, заурядные будни, к земле, пусть бедной, сирой и бесприютной, но такой близкой!

А Пётр заболел морем. Впрочем, изначально и не морем даже, а незнакомая морская принадлежность захватила, как игрушка, которую обязательно нужно было освоить. Произошло это ещё в 1688 году, в Измайлове, во время прогулки со своим наставником в математике. Такие прогулки, считал Тиммерман, дают юному царю больше, чем сидение и марание бумаги. Шла у них в тот раз беседа об основах фортификации. Пётр, по обыкновению, вертел головой по сторонам, казалось – не слушал, но наставник давно уже знал особенности своего ученика и был уверен, что ни одно его слово не пролетит мимо. Шли они через льняной двор, окружённый сараями. Царь попутно заглядывал повсюду, осваивая незнакомую ему территорию. Возле одного из амбаров остановился и стоял неподвижно, остолбенело так долго, что обеспокоенный Тиммерман подбежал:

– Что случилось, государь?

Пётр крутнулся навстречу стремительно, показывая пальцем в темноту амбара:

– Что это там?

Вначале Тиммерман тоже не смог понять, что за сооружение находилось внутри. Приглядевшись, он к своему удивлению понял, что среди каких-то сундуков, разрозненной мебели, зеркал и непонятных свёртков лежит на борту изящный прогулочный бот, по всей вероятности английской работы, о чём он и сообщил царю, добавив, что такие применяются обычно на военных кораблях, но этот, скорей всего, сделан по отдельному заказу специально для прогулок на воде. Это было видно и по отделке, и по другим особенностям.

Все эти вещи, как сказал работавший в амбаре мужик, принадлежали боярину Никите Ивановичу Романову, который был двоюродным братом деда Петра, царя Михаила Фёдоровича. Пётр сразу припомнил какие-то отрывочные рассказы матушки и других людей про деда Никиту, о том, как любил носить он европейский камзол и окружать себя иноземными вещами. И вот этот ботик тоже, наверняка, сделан был ещё по его заказу, а потом без употребления уложен в этом амбаре…

– Интересно, почему боярин у англичан лодку заказал? Или русские строить лодки не умеют? Мне говорили, что у нас на севере довольно большие корабли строят, надо бы там побывать, посмотреть… Чем этот-то ботик лучше? Тиммерман оказался в сложном положении. Сказать, что русские строят хуже, это, действительно, было бы неправдой. Просто на севере совсем другие условия, а англичане строили корабли и лодки для более тёплых морей, где нет льдов саженной толщины и не нужно прокладывать вдоль бортов толстые брусы, которые хоть как-то могут противостоять ударам ледяных глыб. Просто разные сложились способы… Но преимущества у английской посудины всё-таки были, и он должен был об этом сказать.

– Дело не только в том, как построены лодки, но и в управлении ими. У русских паруса устроены так, что их корабли могут только по ветру двигаться, а вот здесь, даже у такого маленького судна, паруса позволяют не только с попутным ветром идти, но даже и почти против ветра! Надо только чуть-чуть менять направление и ловить ветер.

Пётр задумчиво зашёл внутрь, осмотрел ботик, убедился в том, что его вполне ещё можно привести в порядок. Спросил:

– А можно ли его починить и научить меня им управлять? Найдётся ли такой человек у нас в Москве?

– Да есть, государь! И не один такой. Есть мастер Корт, есть мастер Клаас… Но лучший из них – голландец Христиан Брант. Он ещё при государе Алексее Михайловиче, батюшке вашем, из Голландии со многими мастерами и матросами был призван для строительства кораблей. Батюшка твой, государь, тогда вознамерился построить корабли, чтобы по Волге да на Каспийском море навигацию открыть, с товарами ходить в Персию. А главным у них был капитан Давид Бушлер. И они построили! Большой корабль, который назвали «Орёл», и небольшую яхту-галиот. Построили это всё на Волге, в Дединове, и потом сплавили оба судна в Астрахань… Так что стоит запомнить, государь, что первым морским кораблём российским стал именно «Орёл»! Как знак того, что дело это – государственное.

– И где же они теперь?

– Так уж получилось, что там они и остались оба, там и разорены были.

– Кто посмел?!

– Разин-вор, ваше величество! Он тогда забунтовал, и в нашествии своём на Астрахань напал, многое было уничтожено, сожжено… Галиот сожгли, а «Орёл» остался. Правда, в униженном, обесчещенном виде: с него всё, что показалось нужным и ценным, унесли. Бушлера убили, мастера и матросы голландские бежали в Персию. Говорят, что потом они устроились в Индийскую компанию. А некоторые затаились в городе, и когда бунт был усмирён, отправились на Москву. Они надеялись, что корабельное дело продолжится, но Господь рассудил по-другому… По дороге ещё несколько человек померли, до Москвы добрались только двое: лекарь Иван Термунт да корабельный плотник и конштапель Христиан Брант. Очень скоро поняли они, что кораблестроение, по промыслу Божию, в России откладывается. Что им оставалось делать? На родину добраться они не могли по причине полной потери всего имущества и денег. Но мир не без добрых людей! Лекарь Симон Зоммер приютил Термунта, а Брант сначала разные работы брал плотницкие, потом свою маленькую мастерскую в Москве открыл. Он и сейчас делает всё, кроме кораблей, где он мог бы главное своё искусство показать. А то ведь любое мастерство без применения тускнеет, ваше величество. Впрочем, думаю, что он ещё и сегодня многим может уроки преподать, даже знатным мастерам. Если надо починить ботик и обучить плаванию на нём, то лучшего человека найти трудно. Он всё сделает. Потом вы с ним, ваше величество, быстро освоите науку управлять простыми парусами, а затем, если Богу будет угодно, построим мы корабли и побольше, с оснасткой посложнее, с наукой управлять потруднее…

…Так всё и получилось. Карштен (так Пётр называл Христиана) Брант очень быстро справился с починкой, благо – необходимость в этой работе была небольшая. А потом начались волшебные дни, когда они вдвоём с Петром ходили по Яузе на ботике, меняя галсы, и постепенно появлялось ощущение власти над этим созданием рук человеческих и так же постепенно отступал страх своего бессилия перед водным пространством… Только одно мешало молодому навигатору: не успеет он уловить изменение направления ветра, как ботик уже утыкался в противоположный берег, до которого – рукой подать! Ах, как это бесило, раздражало! Для полного освоения этого дела нужен был простор, место для манёвра, а откуда им взяться на речке малой, так непохожей на озёра, на море, уж не говоря об океане.

Попробовали перевезти ботик в Просяной пруд, там же, в Измайлове, но ощущение замкнутого пространства, тюрьмы не прошло и здесь, хотя водная гладь тут позволяла отрабатывать более сложные приёмы. Нет, нужно было всё-таки искать место, где замаху не мешали бы стены! Но поскольку замах-то был ещё мальчишеский, то и место нашлось не так уж и далеко – в Переславле, который ещё называли Залесским. Город стоял рядом с довольно большим (по измайловским масштабам!) озером – почти круглым, с невысокими берегами. Плещеево озеро в солнечные дни было похоже на серебряную тарелку, какие Пётр, хвалясь своей молодой силой, частенько за столом сворачивал в трубку. Именно здесь они с Тиммерманом и Брантом решили поставить дом и маленькую верфь при впадении в озеро реки Трубеж, вблизи от Горицкого Троицкого монастыря. Решение это пришло не сразу, прежде нужно было побывать на месте, как обычно делал Пётр, нужно было увидеть всё своими глазами.

Много  позже, спустя годы, царь, со своей знаменитой любознательностью и стремлением собирать, видеть и испытать всё необычное или просто незнакомое для себя, собрал среди всяческих диковин и документов сведения о том, как русские люди осваивали северные края, как шли на восток по студёным морям и пустынным землям, строили там поселения, остроги, даже торговые города.

Ещё тогда, когда Колумбус Америку открывал, русские давно ходили вдоль северного побережья Сибири на кораблях, которые

размерами и грузоподъёмностью ничуть не уступали колумбовой «Санта Марии». А начиналось все от Архангельского города, от низовьев Северной Двины, от Холмогор, и одними из первых освоителей пустынных, холодных краёв были мастера-плотники, которые умели и избы срубить, и крепость поставить, и корабль соорудить.

Называли эти полярные суда кочами или кочмарами. Именно на таких судах, каких не было больше нигде в мире, кораблях, приспособленных к суровым условиям, ходили поморы от Кольского полуострова до Чукотки, осваивали великие пространства, которые потомки назвали Северным морским путём. И ходили в немалом количестве. Неужели каждый из них одолевал этот путь? Нет. Они избрали другой способ. Они начали одну за другой строить небольшие верфи. Прошли какое-то расстояние, входили в какую-нибудь мощную реку, каких немало в Сибири, поднимались до подходящего лесистого места, селились там и… строили новые корабли. Так в Тазовской губе возник знаменитый в своё время торговый город Мангазея, теперь уже давно исчезнувший с лица земли. Так было на Мезени, так были построены верфи у Верхотурского острога и в Тобольске, в Туруханском остроге, в верховьях Лены и под Якутском… До рождения Петра было ещё больше века, а русскими отважными плавателями уже были поставлены более двух десятков таких плотбищ. Нет, это были не времянки для строительства одного-двух кораблей. Верфи строили люди богатые, строили основательно, в расчёте на долгий срок службы и хорошую прибыль. Были и верфи, построенные за счёт казны. А всего такие плотбища построили сотни кочмаров, полярных красавцев, способных ходить в северных широтах, одолевать льды.

(Что такое коч? Это, фактически, малая каравелла двадцати метров в длину, до шести метров в ширину, со сравнительно небольшой осадкой, но принимало такое судно до сорока тонн груза и несколько десятков человек! У кочмара было простое и очень надёжное рулевое устройство, которым поморы владели в совершенстве, что и выручало в плавании под парусом. Он был прямым и, действительно, был один, но своеобразным упором для попутного ветра служила и плоская широкая корма, из-за чего кочи не уступали в скорости лучшим кораблям Европы – проходили за сутки до двухсот километров. И самое главное – коч был достаточно защищён, чего не было ни в одной стране мира, от ударов льдин!

Так что по большому счёту не английский ботик был дедушкой русского флота. Искать предка нужно было среди сотен и сотен русских судов трёх типов: дощаников, каюков и кочей-кочмаров. Но Пётр в начале пути всего этого не знал… Твёрдо знал одно: если даже у России и были свои корабли и корабелы, были суда торговые и зверопромышленные, рыболовецкие, то военного флота у неё не было никогда. И именно его Пётр собирался построить.).

Для достижения цели пришлось пойти даже на хитрость. Впервые Пётр выпросился у матушки в Переславль, якобы для посещения славного монастыря. Невинный этот маленький обман был вынужденным. Будь Пётр птицей, он в то же мгновение полетел бы туда. Но мать, поддаваясь извечному материнскому инстинкту, всячески старалась оберечь сына от опасных, на её взгляд, занятий, хотя и понимала, что он уже повзрослел, что он уже самостоятелен, что он имеет право и возможности не послушать её.

Это была у них такая игра. Царица Наталья Кирилловна следила за каждым шагом Петра и постоянно извещала о своём отношении к его любому поступку. А он… Щадя её самолюбие, он как бы забывал о царской власти и воле своей, и из огромной любви к матушке говорил о каждом своём шаге, испрашивал её совета и разрешения… Монастырь он, разумеется, посетил, но всё остальное время потратил на изучение местности. Окончательно решили поставить дом и место для строительства небольших судов – ботов, простых лодок – на невысоком холме возле села Веськово. От холма к берегу озера прорыть канал, и готовые лодки проводить в озеро по воде. Более крупные суда решили строить прямо на его берегу. Только изучив это всё, решив окончательно, прикинув, – что потребуется для осуществления задуманного, осмелился просить у матери согласия своим планам. А она и не скрывала своего неодобрения ненужной, на её взгляд, затеи:

– И что же ты, Петрушенька, никак не наиграешься? Какое здесь море, какие корабли? Ох, заморочат тебе голову все эти тиммерманы!

Но противиться просьбе сына не стала. Во-первых, знала, что он не отступится, пока не добьётся своего, – не мытьём, так катанием. А во-вторых, – просто любила она его, просто любила…

С Плещеевым озером связалось в жизни Петра многое. Прежде всего гнала его сюда постылая, навязанная матушкой и её окружением женитьба. От чужой ему жены, от душных палат бежал он в Переславль часто, как только было можно. Бывал подолгу. Однажды, участвуя всеми силами в сооружении Брантом малого фрегата, задержался столь длительно, что в конце концов явились к нему посланцы большим числом, умоляя незамедлительно направиться в Москву, поскольку, де, прибыл персидский посол, и его надлежит принять.

Пётр изумлённо посмотрел на прибывших:

– С чего бы это? Пусть подождёт, будет время – приму.

– Так ведь обидеться может! А это чревато дипломатическими осложнениями… И ещё Наталья Кирилловна и патриарх Иоаким передать велели, что с остальными делами они управятся, но есть такие случаи, что требуют личного присутствия обоих царей – и Ивана, и Петра. И царю Ивану одному быть никак в таких случаях не возможно. И ещё недовольны они, что ты, государь, всё время своё отдаёшь делам иноземным, людям иноземным, даже платью иноземному…

С недавнего времени Пётр, действительно, стал присматриваться к разным иностранным военным мундирам, которые ему усердно демонстрировал на себе буквально с поры начала потешного войска неизменно присутствовавший рядом Франц Лефорт. Чужеземную одежду военного образца государь даже велел себе сшить. Пока не решался сделать её повседневной. В мундире, шляпе и со шпагой на перевязи он появлялся только в Немецкой слободе. Оказывается, и это было замечено! Не подсмотрели, не подслушали приверженцы старины лишь одного: что тот же Лефорт, всячески направлявший внимание Петра на европейские армии, обычаи, отдельные научные достижения, в то же время, к чести его, постоянно говорил Петру:

– В этом деле, государь, надо бы знать меру. Используй опыт иноземных офицеров, мастеров, лекарей, учёных, бери от них всё лучшее, всё, что тебе пригодится в России. Но упаси тебя Господь от того, что ты перейдёшь границу, за которой уже нет обратного хода. Поверь мне, Питер, эту границу так легко не заметить! Заходишь в дом – там так приятно пахнет дымом от нагретой печи! Не заметишь грань, – и угоришь, а то и вспыхнет твой дом и сгорит дотла… Ты, если научился чему-то, делаешь уже сам хорошо, проводи учителей твоих с почётом, пусть едут домой и поминают тебя добром. Не сделаешь этого, – сядут тебе на шею и погонять начнут, управлять тобою, твоей страной…

Забегая вперёд, стоит сказать, что очень во многом этот завет Лефорта Пётр не забывал. Прошли три века, время с точки зрения истории не такое и большое, а многомудрыми стараниями высоколобых учёных мужей царь русский почти полностью был превращён в какого-то монстра, якобы наводнившего Россию иностранцами, делавшего всё им в угоду и им на пользу.

Оболгали. И Петра, и Россию. В упор не хотели видеть то, что на самом деле совершал царь. Он использовал всё своё и всё чужеземное для выгоды Отечества. И не его вина, что в европах этого полезного было в тот момент больше. Не потому, что там люди умнее! Просто на все достижения этих стран потоком золотым, серебряным, драгоценным, приятно пахнувшим пряностями, чаем, лились деньги, деньги, деньги! Миллионы украденных из родных мест людей были вывезены в эти самые цивилизованные страны и на потоке крови, пота разноцветных людей замешивалось благополучие и спесь этих стран. А Россию тем временем грабили, грабили, грабили! Кстати, немалое коварство кроется и в том, что Петра, спустя эти столетия, назвали первым преобразователем России. Преобразования начинали ещё дед его и отец. И именно при них в большом количестве появились на Руси немцы, голландцы, шотландцы, итальянцы, французы, англичане. Были среди них откровенные авантюристы, но было немало честно отслуживших русскому царю людей, для которых Россия стала сначала просто родной, а уж для многих поколений их потомков – Родиной.

А Пётр широко зашагал тропою, проложенной предками, но всю жизнь помнил совет старшего своего друга Франца Лефорта. Во всяком случае, к концу войны со Швецией, войны многолетней, разнообразной и трудной, в армии осталось очень мало иноземцев-офицеров, их места заняли уже опытные и преданные русские офицеры. Флот, который был, по сути, начат иностранцами и управлялся ими, где даже матросы – и те были наёмными морскими бродягами, служившими во многих государствах, на многих флотах, так вот этот флот к концу Северной войны стал практически полностью русским. Разворачивалось постепенно великое Дело, не виданное по масштабам нигде на планете: русский флот был создан во всей своей красе, силе и величии почти на пустом месте в течение всего каких-то двух десятков лет! И суть была не только в строительстве кораблей. Петру удалось, взяв на первых порах всё лучшее, выскользнуть из уже создававшейся европейской зависимости, незаметной кабалы. В течение всего двух десятков лет вместе с кораблями одна за другой создавались верфи: в архангельской Соломбале, в Лодейном поле, в Воронеже, Таганроге; возникали адмиралтейства, навигацкие школы для первоначального обучения моряков. Всё больше и больше юношей отправлялись учиться за границей. И если вначале посланы были наследники знатных родов, то когда обнаружилось отсутствие старания и прилежания многих из них, царь стал отправлять молодых людей из семей победнее, верно считая, что у них больше стимулов пробиться в жизни, больше энергии и желания занять достойное по уму и знаниям место.

Всё это – потом, всё это – позже. А тогда, в случае с персидским послом, Пётр нашёл, как ему казалось, достойный ответ:

– Пусть этот посол знает, что не в какое-нибудь мелкое ханство приехал, а в огромную страну, и пусть терпения наберётся, пока с ним разговаривать пожелают! Здесь тоже государственные дела решаются, не терпящие отлагательства.                Дела и действительно не терпели отлагательства. За короткое время на Плещеевом озере появились, кроме малых ботиков и лодок, два малых фрегата и три яхты, которые своей отделкой, обводами, оснасткой уже вполне могли бы соперничать с иностранными морскими. Вернее – так хотелось бы Петру, так говорил он о трудах своих всем, кто не был непосредственно связан с этим делом. Но сам же про себя он предполагал, что связи в корпусах кораблей не так надёжны, как надо было бы, что лес, из которого суда строились, не выдержан должным образом из-за спешки, недостатка времени, что по-настоящему корабли можно проверить только в открытом море да на хорошей волне.

Именно поэтому Пётр продолжал совершенствовать своё кораблестроительное мастерство. Даже на Москва-реке он сам уже, единолично, строил небольшие суда, справедливо заслужив признание среди мастеров. К этому времени он не просто наловчился в приёмах работы, но и разбирался в том, где какая древесина нужна, ведь для каждой детали нужно было выбрать лучший вариант – вяз, карагач, ёлка… Корпус любой посудины, особенно её каркас, шпангоуты, делался из дуба, на мачты шёл строевой лес, украшения делались из мягких пород. Но забота у Петра была не о том, как самому построить лучшую лодку. Он повсюду рассылал верных людей, чтобы собрали они ему сведения о местах, где можно будет ставить верфи, где в окрестностях хватит нужной древесины, где открытая вода недалеко…

Уже в конце лета 1691 года на Плещеевом озере был заложен первый военный русский корабль. Пётр не сумел присутствовать при строительстве, приехал лишь на закладку, столкнувшись, однако, с серьёзным затруднением. Нужен был очень жёсткий человек, который был бы способен ускорить строительство при соблюдении самого лучшего качества. Такого человека-специалиста не было. Пётр, ничтоже сумняшеся, тут же присвоил своему верному соратнику князю Ромодановскому, который умел при случае проявить весьма крутой нрав, чин адмирала! Фёдор Юрьевич был человеком сухопутным, но его побаивались, а посему Пётр тешил себя надеждой на то, что страх сделает своё дело. Во всяком случае, обнаруживать недостатки, если таковые будут иметь место, будет сам Пётр, а задача Ромодановского, который в давних потешных боях дослужился до чина «генералиссимуса», была именно в нагнетании страха наказания.

И пошло дело! В Переславле народ ходил и дивился на то, как быстро поднимается и приобретает чёткие очертания корпус корабля, как тщательно сотни плотников, согнанных из Рязани, Костромы, Ярославля, из северных краёв, отделывали все части кораблей, как важный князь-адмирал расхаживал с иноземцами и заставлял каждую готовую деталь прикладывать к образцу, сверять по бумагам… А Пётр в это время поспешно собирал своих доверенных посланцев, добывших нужные сведения, обсуждал с ними лучшие места и готовился к поездке в земли архангельские, земли северные, где был выход к большой воде, к морю, и где надлежало окончательно постичь кораблевождение и мастерство корабелов. Там был единственный в России порт, в который приходили вокруг Европы и Скандинавии торговые корабли из разных стран, привозившие ходкие товары – сукна, другие ткани, краски, пряности, всё, что так хорошо расходилось на русском рынке. Отсюда же, из Архангельска, везли лес, кожи, меха, шла пенька в тюках, закатывались на корабли бочки с икрой и красной рыбой… Здесь, по рассказам, кипела жизнь такая,
какую в России больше нигде нельзя было увидеть. И Пётр, верный своему правилу – пощупать и испытать всё самому, стал готовиться к новой науке.

К такому походу подталкивало и то обстоятельство, что корабль, построенный в Переяславле, был закончен почти безупречно, однако, так и не сумел полностью показать свои возможности: озеро для таких кораблей оказалось просто тесным… Нужно было выбрать направление, в котором Россия будет пробиваться к морю.

Разговоры на эту тему заводились часто. Совершенно очевидно было для всех их участников, что поход на Каспий не сулил больших преимуществ. Персы были сильны, под их властью было множество княжеств, ханств, государств. В одном только, – в успешности морского перехода, больших сомнений не было.

– Если даже собака Степан Разин ходил за море на простых ладьях со своими казаками, то приличным флотом вполне можно бы явиться не только под берег персидский, но и за Кауказус, к тем странам направиться, – горячился Меншиков. Пётр хмурился:

– Данилыч, брось ты мечтания свои! Се – путь нереальный. За Каспийским берегом, за Персией неизвестные нам страны, непривычные нам жаркие земли – горы, пустыни… Земли, а не море! Выхода к океану нет. Каспий – суть озеро, а на суше воевать так далеко от родных мест очень трудно. Конечно, там Индия, Восток благословенный, но и в тех землях нам дорога прогулкой не покажется, там англичане крепко сидят, они без боя Россию туда не пустят! Со временем, если Господь так рассудит, и до Каспия доберёмся с торговлей, а сейчас…

Лефорт был за другое направление, поминая своих давних противников:

– Нам бы надо на Чёрное море податься, крымчаков да турок воевать. Сколько же ещё они будут наши южные земли разорять, людей угонять?! Для начала выбить у них главную опору – Азов. Ключ к морю – здесь! А оттуда можно уже и на Крым.

– Ты прав, Франц! Пусть архангельский путь останется – как есть, пусть негоцианты едут к нам. Мы там тоже флот поставим, чтобы русское Беломорье защищать, – это уже Пётр. – Но главнее будет – сесть на берегах черноморских, о проливах договориться и беспрепятственно ходить в Средиземное море, а с ним – во все страны Европы. Нам бы почаще князя Олега с его походом на Царьград вспоминать! На стругах ведь шёл по Днепру, когда казаков-то с их чайками-лодками и в помине не было! Но без боя турки ключи от этих путей не отдадут никогда. Тут Лефорт ещё раз прав – надобно Азов брать, выбивать главную опору, чтобы со стапеля сошла страна на Большую Воду!.. Хотя, конечно, не воевать нам надо, а торговать, брать всё полезное, нужное для России… Вот так, господа компанейцы!

О балтийском направлении почти не говорили. Все прекрасно понимали, что здесь будет труднее всего, что Северное и Балтийское моря – сфера интересов старых морских волков: Голландии, Англии. Но главным и, пожалуй, самым опасным здесь соперником была Швеция, давно уже захватившая все северные берега этих морей, вплотную приблизившаяся к России Швеция, постепенно и незаметно, в течение многих лет расширявшая свои владения и уже внедрявшаяся в изначальные русские земли и захватывавшая старинные русские города. Это был противник сильный, идти на которого, не обезопасив себя от нападения с других сторон, не подготовившись, как следует, не наладив должным образом армию и флот, было бы по меньшей мере глупо.

Заводя такие разговоры, Пётр вовсе не ждал какой-то подсказки. Туманный, без подробностей, план уже давно носился у него в голове. Он уже, по своему обыкновению, большую задачу разделил на несколько частей и за все эти части собирался взяться одновременно и со всей отпущенной ему Богом энергией. И начать он решил с Беломорья.

        Ещё до поездки на север Пётр решил заказать в Голландии морскую яхту, а в Архангельске построить два корабля. Лефорт с его многочисленными европейскими связями быстро разместил заказ на яхту, амстердамский бургомистр Витзен взялся её полностью оснастить. Кстати, этот Витзен не только слыл знатоком кораблестроения в разных странах, но как раз в это время издал книгу, в которой неожиданно для Европы основательно, доказательно утверждал, что Россия уже давно имеет свой флот в морях северных и даже поместил в своей книге гравюру, на которой были изображены типы русских судов.

Но все эти замыслы, которые Пётр неуклонно стал осуществлять, отступили назад, как-то потускнели перед потрясением, которое он испытал, впервые встретившись с морем. Неласковым, неярким, холодным, но… заставляющим смотреть на себя непрерывно, понуждающим в него влюбиться, завораживающим настолько, что всю дальнейшую жизнь оно ему снилось и тянуло к себе. Он забыл о существовании людей, его сопровождавших и толпившихся в отдалении, забыл о времени… Какое там время, какой год, какое столетие, когда перед тобой – картина, которая не меняется уже тысячи лет: волны бьются о камни, о берег морской, удар за ударом, удар за ударом, и всё тщетно: камень стачивается постепенно, но берег скалистый не отступает, всё так же подставляет грудь ветру и волнам…

Потом были ещё потрясения – во время первой его прогулки по морю, когда прошли на яхте вдоль побережья, знакомясь с местной природой, когда гудели ноги от напряжения, от стараний на них удержаться, когда хотелось вместе с матросами тянуть какие-то непонятные пока шкоты, качаться высоко над водой, закрепляя паруса… Но всё равно – той первой встречи с Большой Водой, почти с Океаном он так и не смог забыть никогда.

В той прогулке по морю ходил он на той самой, заказанной в Голландии яхте, которая была построена довольно быстро и, совершив плавание вокруг Скандинавии, пришла в Архангельск именно тогда, когда Пётр со свитой прибыл в город. Яхта была названа в честь небесного покровителя русского царя «Святой Пётр». Была она одномачтовой, изящной, но могла при необходимости и огрызнуться: дюжина орудий в состоянии охладить пыл многих наглецов. Пётр буквально раздувался от гордости, когда яхта шла по Белому морю в сопровождении английских и прочих купеческих кораблей и с одним голландским конвоем, которым командовал капитан Иол Иолсен. Выходили даже северо-западнее, в соседнее море, за мыс Святой Нос! А Петру и этого было мало!

Впрочем, его восторженность, его открытое преклонение перед иноземными кораблестроителями и творениями их рук вскоре как-то поугасли. На берегу стал допытываться у помора, старого лоцмана: нравятся ли ему иноземные корабли? Впрочем, это был второй вопрос. А первый был – о бороде: почему бороду носишь?
 
Федот-лоцман растерялся. Не от чувства непонятной своей вины, а оттого, что сам царь не знает таких простых вещей. Он не понимал, как ответить. Потом всё же сказал:

– Так ведь холодно, царь-батюшка! Бороду снимают там, где тепло, а мы тут во льдах, чай, по полгода ходим. Английцы и прочие побудут здесь и уйдут, а мы-то живём здесь!

Пётр нахмурился, почувствовав свою неправоту. Потом спросил про корабли. Почесал Федот в затылке задумчиво, ответил честно:

– Не очень-то и нравятся. Это уж как с бородой: и лодья должна быть к холодам и ко льдам приспособлена. А эти… Если на Грумант пойти, а тем более – на восход, вдоль берегов, так торосы мигом раздавят эти красивые коробочки. К нам-то они вокруг свейских да норвежских земель, по тёплому течению приходят, да и приспособлены для других морей. А мы уж лучше, государь, по-дедовски, по-русски наши кочи строить будем. Найдём, конечно, чему и у энтих поучиться, но основа-то наша должна быть, для наших северных морей придуманная.

        Пётр, насторожившийся при слове «кочи», взял Федота за плечо:

– Веди, показывай! Может, для новых кораблей что-то и от наших пригодится!

Заложили корабли в Архангельске, бурно создавалась Воронежская верфь, на которой один за другим сооружались корабли для назревшей войны с Турцией. Уже первый поход на Азов убедительно показал, что такую твердыню только с суши, без поддержки с моря, без морской блокады взять почти невозможно. Именно поэтому, когда ко второму походу построенные корабли достигли моря, они стали грозной силой. Пусть опытные турецкие мореходы-капуданы вначале отнеслись к ним свысока, называя их плавающими гробами, очень скоро сочли они за благо ретироваться, оставив крепость наедине с российскими армией и флотом. Это была, по большому счёту, первая значительная победа сухопутных войск, в которой новорождённый флот сказал своё слово.

Да, дело пошло. Одного не хватало – времени. Тут бы собрать все силы и самому стать во главе дел великих и таких необходимых. Но их было так много! А ещё – второй сынишка, Александр, в Бозе опочил, а там и матушка, горячо любимая, несмотря на многие меж ними несогласия, отошла в мир иной. Пётр чернел лицом, взрослел на глазах – утраты сушили его, долго не мог он видеть знакомые лица, только Аннушка скрашивала его затворничество, да и та со своей высокомерной красотой, казалось ему, не могла чувствовать душой его потери.

                (продолжение следует)