Любочка

Эта маленькая беленькая девочка родилась незадолго до начала войны. Она была четвёртой в семействе, после двух сестёр и старшего брата. С первых дней, и всё детство, Любочка поражала своей шустрой подвижностью, вездесущностью, скромностью и терпеливостью. Когда кто-то пытался её заставить или склонить к тому, чего ей не хотелось, она выворачивала плечико и молча пыталась вывернуться и убежать. Плакала Любочка на удивление мало, и быстро избрала щипок своим способом самообороны. Надо сказать, что обороняться ей приходилось редко, поскольку старший брат был самой лучшей защитой.


Любочке было неполных пять лет когда началась война. Она всё чаще стала прятаться в саду, или дома залезала на печку, и затихнув лежала там, чтобы укрыться от тревожности, наполнившей весь дом. Отца призвали на войну. Она смотрела в его чуткие, любящие голубые глаза, когда он, прощаясь, взял её на руки, крепко прижал к себе, пахнув особым, родным запахом. Любочкины карие глаза блеснули прозрачной слезой, и она изо всех пыталась удержать эти слёзы, чтобы не расстроить отца. Он поставил Любочку на пол, оглядел собравшееся семейство, жену, своих, на тот момент уже пятерых детей, два сына и три дочери. И строго сказал:

- Любочку не обижать!


Эти слова, как защитный полог плаща, Любочка запомнила на всю жизнь.

Прошло совсем немного времени, и немцы ворвались в хутор. Ворвались не в смысле тяжёлых боёв, а в смысле оголтелости голодной саранчи. Треск мотоциклов рвал тишину и покой раскинувшегося внизу балки хутора. Бесцеремонно, грубо и нагло, ворвались, в осиротевший без отца, дом Любочки. Срывали двери, в поисках кладовой, забирая оттуда всё подчистую, даже последние остатки муки на донышке ведра, которое мать подвешивала, для сохранности от грызунов, на крюк.
- Яйки?..
- Курки?.. - только и слышались громкие вопросительные крики.
 На дворе кричала живность, куры и петухи, которых тут же резали голодные фашисты. Дети сгрудились на печке, и, лишь было видно, как сверкают белками в темноте десять детских глаз, от мала до велика. Страха тогда ещё не было, было тревожно и непонятно, кто и зачем нарушил покой их усадьбы. И только старший, подросток Ваня, ощущал внутри не просто недовольство, возмущение, а растущую, сознательную ненависть к чужим людям.

Ваня уже успел почувствовать себя старшим, пока нет отца, он нёс ответственность за сытость младших и за их безопасность. Не так давно, он на правах старшего мужчины в доме, держал на руках маленькое невесомое тельце, укрытое с головой белой простынкой. Младшая сестрёнка Катенька родилась к зиме, уже после того, как отец ушёл воевать. Зима выдалась холодной и голодной. Дитё не дожило до тепла,  на самом пороге весны девочка умерла. Ваня сам хоронил её в сопровождении братьев и сестёр.

Ворвавшиеся люди в серой военной форме перевернули их жизнь с ног на голову. Мать по-прежнему работала в колхозе от зари до зари, Ваня часто ей помогал, оставляя на хозяйстве младших сестрёнок. Теперь всё стало по-другому. Всю еду забирали. Ваня водил своих в лес, на поляны, где можно было найти какие-то съедобные травы и корешки. Старшая сестра Надя варила из найденного какую-то похлёбку, нарезала травы для салата. Любочка очень любила лебеду, её можно было долго жевать, летом она была сочной, это отбивало чувство голода. Младшему Коленьке было два годика, он был белёсый, с голубыми чистыми глазками, иногда немцы, улыбаясь, угощали его шоколадом, гладили по голове, вспоминая своих детей, оставленных дома. Коленька был на них похож.

Однажды, фашисты собрали всех детей хутора в одном месте, недалеко от кладбища, где покоились две Любочкины сестры, Верочка и Катенька. Дети сбились в кучу, прижимаясь, хватали за руки друг друга, словно в этом можно было найти опору, или поддержку, или спасение от чего-то страшного. Перед ними, покачиваясь стоял пожилой мужчина, с потёками крови на лице и на теле, в рваной, грязной рубахе. Любочка узнала его, это был пасечник с кордона, дед Фима. Любочка не знала, то ли он приходился им дальним родственником, то ли знакомым дедушки Тиши, но мёд Любочкина семья у него брала, сильно душистый, текучий своей необыкновенной, золотистой сладостью. Вдруг, в громкой тишине, раздался крик и звуки ломаной русской речи:

- Где прячешь мёд? Говори!

Дед Фима молчал, он еле стоял, прикрыв глаза. Фашист развернулся, бросив автоматную очередь под ноги ребятишкам. Пули подняли фонтанчики песка прямо у босых детских ног. Любочке показалось, что ноги посекли чем-то острым, похожим на битое стекло. Дети сильно испугались, подпрыгнули, ещё плотнее сбились в воробьиную стайку, и отчего-то никто не позволял себе заплакать. Сердце билось где-то в висках, а страх от происходящего, застрял в горле вместе со слезами, Любочка не знала почему, но была уверена, что плакать нельзя. Она сжалась в неподвижный комок. Деда Фиму было очень жалко, до боли внутри, будто она сама испытала его раны. И тут, он неожиданно шагнул в сторону фашиста, переводя огонь на себя. Последние слова его были:

- Нету мёда. Нету мёда, нету...

Любочка страшно глядела во все расширенные, огромные, детские глаза. Автоматная очередь прошила грудь деда Фимы в нескольких шагах от детей, капли его крови долетели до стоявших впереди ребят, они вздрогнули, словно это была пуля, а не чужая кровь...

Фашисты, с автоматами наперевес, неторопливо пошагали прочь от мёртвого тела деда Фимы и почти не живых, еле дышащих детей.

Любочка, постояв ещё некоторое время вместе со всеми, со всех ног бросилась через дорогу к своему дому. И только там дала выходу страха, спрятавшись в своё укромное место, зашлась в рыданиях, где и нашёл её Ваня.