Свидание с мнемосиной. записки немолодого человека

               
МОИМ НЕЗАБВЕННЫМ РОДИТЕЛЯМ –
ГАЛИНЕ  ЯКОВЛЕВНЕ, ВЛАДИМИРУ ФИЛАТОВИЧУ
И СЫНУ ВЛАДИМИРУ ВАЛЕРЬЕВИЧУ ЗЫБКОВЦАМ ПОСВЯЩАЕТСЯ
3
 
«Нет памяти о прежнем да и о том, что будет,
не останется памяти у тех, кто будут после».
Книга Екклезиаста, 1, 11
 
Для того, чтобы осталось хоть чуточку памяти о тех, кто был, у
тех, которые будут после, и посвящены эти заметки. Я сделаю все,
что смогу из того, что хочу...
...Я смотрю на старую где-то потрескавшуюся, местами пожелтевшую
и выцветшую фотографию. Страшно подумать! Ее изготовил пожилой
ссыльный еврей, весельчак и балагур, единственный в Машуковке того
времени фотограф и по- совместительству ещё и парикмахер, 64 года
тому назад! Я четко представляю себе его: большеголовый, с копной
кудрявых  седых  волос,  в  очках  с  толстыми  линзами,  за  которыми
прятались добрые и ироничные глаза. А может быть, не его, а образ,
сыгранный каким-нибудь актером в кино или театральном спектакле?
Не помню ни имени его, ни фамилии, хотя мы часто общались, и я
хохотал до икоты от шуток нашего парикмахера. Это все – «фокусы»
Мнемосины – богини памяти в древнегреческой мифологии, титаниды,
дочери титанов Урана и Геи, матери всех девяти муз. Она олицетворяет
самую память. Как писал Гесиод в Теогонии, богиня эта знает «все, что
было, все, что есть и все, что будет». Её еще называли «двуликой».
А.В. Суворов говаривал: «Память – есть кладовая ума.»
Каждый, кто обращается к Мнемосине, прежде всего, прикасается
к познанию «истоков» и «начал»...
Мне дорога эта фотография. Во-первых, потому, что на ней (а
это снимок педагогического коллектива Машуковской школы 1953-
54 учебного года) изображена моя мама. Во-вторых, – редкое фото
всех учителей школы того времени. В-третьих, это один из немногих
документов,  сохранившихся  у  меня.  Правда,  совсем  недавно  еще
одну фотографию мне прислал Леонид Тимофеевич Москаленко. О
нем и об этом снимке речь пойдет ниже. Сейчас же буду рассказывать
о педагогах, которые выпустили наш класс. Конечно же, только то,
что  помню.  Я  мог  бы  обратиться  в  архивы  Машуковки,  Тасеева,
Красноярска,  наконец,  и  пользоваться  настоящими  документами,
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
4
цитировать их строчками и целыми страницами, но я избрал другой
путь, может быть, не лучший – я буду в основном эксплуатировать
свою память. Понимаю, что этот источник несовершенен и страдает
многими недостатками, но, помните, у Дементьева: «Каждый выби-
рает по себе женщину, религию, дорогу.» (Выделено мной). Вот я и
выбрал такой жанр – «препарирование» своей памяти.
Как историк по образованию, я прекрасно понимаю слабость такой
моей позиции. Мои воспоминания, как и рассказы родителей и друзей,
не могут восполнить все детали жизни, все конкретные события её,
особенно те, что нашли отражение в документах. Ведь мы порой даже
и не предполагаем, что же они содержат и что вообще существуют.
Роль документа, как исторического источника, мне ли не знать – это
я  должен  был  работать  в  архивах,  перелистывать  тысячи  страниц,
выискивая  по  крупицам  конкретику.  К  моему  стыду,  это  сделали
другие люди, и я благодарен им за их великий труд. В первую очередь
это относится к псковскому исследователю, профессору исторического
факультета  Псковского  педагогического  института  Анатолию
Васильевичу Филимонову, который написал несколько очерков о моём
отце, опираясь на архивные материалы. Низкий поклон ему...
В то же время документ слишком конкретен и не отражает всего
многообразия жизни. Он всего лишь деталька его, факт, который,
конечно же, беднее самой жизни.
Александр  Крон  писал:  «Чтобы  вытащить  искомый  факт  из
архивов памяти и перевести его в действующий оперативный фонд,
нужно выстроить длинную логическую цепочку, а она не выстраивалась,
не хватало слишком многих звеньев. Оставалось пассивно впитывать
окружающее  в  надежде,  что  неизвестным  мне  путем,  минуя  все
промежуточные этапы, в моем мозгу вспыхнет размытое и погребенное
под  позднейшими  наслоениями,  почти  исчезнувшее  изображение.» 
(А. Крон «Бессонница», «Новый мир», 1977, № 6,стр. 37). Не найдешь
такое звено, не выплывет из далекого далека деталька-воспоминание,
помогающая раскрутить факт, сюжет...
Постепенно, незаметно для меня, память становилась одним из
героев записок и заставляла автора следовать логике развития образа.
Буду признателен, если кто-нибудь из прочитавших сии заметки
выудит из» архивов памяти» что-то такое, что дополнит или даже
исправит мои записки.
Глава первая  ;   ШКОЛА
5
ГЛАВА ПЕРВАЯ. ШКОЛА
Итак,  наши  педагоги.  В  центре  второго  ряда  стоит  Раиса
Георгиевна Лункина. Наш первый классный руководитель, да и мы,
пятиклассники, у нее были первыми. Она прибыла в Машуковскую
школу  накануне  нового  учебного  года  в  конце  лета  1950  года
сразу  после  получения  учительского  диплома.  Молоденькая  –
молоденькая, она иногда выглядела не старше некоторых взрослых
своих учениц. Часто смущалась и очень сильно краснела. Лункина
вела у нас алгебру, геометрию и физику. К зиме после организации
пионерской  дружины  она  стала  старшей  пионервожатой.
Впоследствии Раиса Георгиевна передала нас другому педагогу.
Она  быстро  вошла  в  школьную  жизнь  и  стала  ее  активной
и  радостной  составляющей.  Лункина  обладала  удивительной
способностью:  она  умела  радоваться  нашим  успехам,  пусть  даже
самым  незначительным,  и  огорчаться  нашим  неудачам,  ошибкам,
лености. Жаль, что у нас часто недоставало мудрости оценить эти
ее качества.
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
6
Уже  после  нашего  выпуска  она  вышла  замуж  за  отличного
парня  –  выпускника  Красноярского  лестеха.  Как  и  положено,  в
нормальной семье, у них родился сын, а у сына – свой сын. Спустя
годы,  Раиса  Георгиевна  с  мужем  перебрались  в  краевой  центр,  «
оставив»  свое  потомство  в  Машуковке.  В  1984  году  я  случайно
познакомился  с  сыном  Лункиной  на  летном  поле  Мотыгинского
аэропорта, и он дал мне ее красноярский адрес. Я навестил своего
учительницу; мы долго сидели за чашкой чая, вспоминали былое,
погрустили о тех, кого уже не было. Рано утром я улетел в Абакан и
далее домой, увозя в качестве дара эту старую фотографию. Больше
Раису Георгиевну я не видел.
По правую руку от Лункиной стоят два преподавателя начальных
классов,  но  я  ничего  о  них  не  помню,  разве  только  то,  что  одна
из  них  стала  женой  главного  бухгалтера  лесопункта  Михаила
Григорьевича Брейдо – примечательного человека и великолепного
финансиста.  Поговаривали,  что  до  ареста  он  был  управляющим
Государственного  банка  в  одной  из  Союзных  республик  СССР.
Чтобы не возвращаться еще раз к личности Михаила Григорьевича,
добавлю,  что  именно  он  «придумал»  поточно-комплексные
бригады  в  лесной  промышленности  и  обосновал  эффективность
их деятельности. В Машуковке они были организованы в 1950-1951
годах.
По  левую  руку  от  Раисы  Георгиевны  –  Пешкова  Марина
Ивановна. Она читала нам химию и естествознание. Очень красивая
молодая женщина с большими и грустными глазами. Казалось, что
в них таилась какая-то глубинная боль, что-то такое, с чем человек
живет всю свою жизнь и не расстается с ней никогда. Фронтовичка,
награжденная Орденом Красной Звезды, она ровно относилась ко
всем нам. Мы уважали ее, но глаза... они не подпускали к себе нас,
не допускали установления доверительных отношений. Вспоминая
ее,  я  не  исключал  влияния  войны,  потери  близких,  дорогих.  Но
позже  узнал,  что  она  была  супругой  уполномоченного  НКВД  в
Машуковке. К нему раз в две недели приходили отмечаться местные
ссыльные. Должность, увы, ... не очень. Может быть, он тяготился
такой своей работой, и Марина Ивановна разделяла чувства своего
супруга? Правда, мне неоднократно приходилось убеждаться в его
порядочности  –  не  было  ни  одного  случая  наказания  ссыльных,
Глава первая  ;   ШКОЛА
7
хотя  поводов  для  этого  было  не  мало,  да  и  «стукачи»  в  деревне
встречались.
Сидят  слева  направо:  супружеская  пара  Карпуховых.  Они
появились  у  нас  только  в  седьмом  классе,  а  до  этого  школой
руководил Михаил Сергеевич Бурмистров, фронтовик с большим
«иконостасом»  орденов  и  медалей.  Батальонный  разведчик,  он
прошел всю войну, был несколько раз ранен, приклад фашистской
винтовки разрушил его зубы, и они торчали во рту острыми черными
осколками.  Новый  директор  –  Анна  Петровна  –  преподаватель
географии,  уж  очень  далекий  от  нас  человек,  не  по  должности,  а
духовно, человечески. Память моя почти ничего не содержит о ней,
и поведать что-нибудь об Анне Петровне не могу. Помните слова
Шехерезады: «Это все, что я могу сказать об этом человеке.»
Он  –  Иван  Ефимович,  вел  у  нас  историю,  конституцию  и
физкультуру. Как преподаватель гуманитарных дисциплин, он у меня
не вызывает каких-либо чувств. Более того, став профессиональным
историком, я понимаю, что в предмете он разбирался ну очень уж
слабо. Зато как физрук для деревенской школы был выше всяческих
похвал. Вот только один пример. Весной 1953 года его усилиями в
Машуковке состоялся волейбольный турнир. Участвовали четыре
команды:  лесорубы,  представленные  молодыми  мужчинами  –
прибалтами  во  главе  с  Иво  Вабалосом,  бывшими  офицерами
своих национальных армий; работники механических мастерских,
шпалозаводцы  и  школьники.  Конечно,  капитаном  и  ведущим
игроком  нашей  дружины  выступал  Иван  Ефимович.  Угадайте  с
одного раза: кто выиграл турнир? Правильно, мы, семиклассники!
Левее  В.Карпухова  –  УЧИТЕЛЬ!  Нина  Борисовна  Фахри.  Она
жена политического ссыльного туркмена Гусейна Фахри – высокого
и очень худого интеллигентного мужчины, большого любителя шах-
мат. Он вел в школе шахматный кружок и даже организовал однажды
турнир, в котором занял, к сожалению, далеко не первое место.
Каждое  лето  Нина  Борисовна  уезжала  в  Ашхабад  на  могилку
дочери, которая погибла во время принесшего огромные людские
жертвы Ашхабадского землетрясения 1948 года. Гусейн же в ту пору
то ли отбывал очередной срок в одном из «филиалов» ГУЛАГа, то ли
«тянул» лямку политического ссыльного где-то в глухомани одной
шестой части суши планеты Земля.
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
8
О,  сколько  подобных  печальных  историй  пришлось  мне
выслушать от разных людей, когда я колесил по нашей стране то
как археолог, то как журналист...
Нина  Борисовна  преподавала  нам  литературу,  русский
и  немецкий  языки.  Могла  и  английский,  и  французский,  и
туркменский.  Она  действительно  знала  несколько  языков  и  была
высокообразованным  человеком.  Мы,  школьники,  поговаривали,
что Нина Борисовна имела почетное звание Заслуженного Учители
СССР и являла собой даму уж очень «голубых» кровей.
Мы  познакомились  с  ней  еще  в  пятом  классе  и  сразу  же
увидели  ее  неординарность.  Она  входила  в  класс  энергичной
походкой, прямая спина, взмах рукой – приветствие нам, именно
приветствие,  вздернутый  подбородок  –  сигнал  дежурному,
выслушивает  его  доклад,  и  начинается  урок.  Ежели  он  первый
сегодня, в наш рабочий день, то мы все вместе исполняем Гимн
Советского Союза. Пауза...
Нина  Борисовна:  «На  дом  я  задавала...  к  доске  пойдет...»  Все
спокойно,  дружелюбно,  все  как  всегда,  как  секунду  назад,  но  нет
не  ТАК:  ее  тело,  руки,  голова  в  постоянном  движении.  Оно,  это
движение,  не  хаотично,  не  судорожно,  оно  многоцеленаправлено
(во , какое слово придумал). Она открывает свою тайную тетрадку (
мы так никогда и не узнали секретов этой тетради), кисть на уровне
плеча: успокаивает класс, кивок головой: поощрение вызванному к
доске. И все это почти одновременно! Непостижимо! (Как-то, спу-
стя много лет, во время педагогической практики, обучаясь в МГУ
имени М.В.Ломоносова, я попытался повторить весь этот разговор
движением. Увы, ни-че-го не получилось!)
Так я не стал педагогом...
Но был еще и разговор голосом. Ее уроки-лекции я помнил долгие
годы. Вот мы слушаем о творчестве И.Никитина. Нина Борисовна
читает его «Утро» и предварительно просит обратить внимание на
мелодику стихотворения, его звуковое оформление, выделяя звуки,
которые и рисуют слушателю или читателю картинку раннего утра:
«Дремлет ЧУУУткий камыШШШ, тиШШШь, безлюдье вокруг, чуть
ПРиметна  ТРопинка  РРосистая.  Куст  заденешь  плечом,  на  лицо
тебе ВДРуг с листьев БРызнет Роса СеРеБРистая...» Интересно же
как! И так просто!
Глава первая  ;   ШКОЛА
9
Почти  на  каждом  уроке  мы  делаем  маленькие  открытия.  Не
случайно,  что  из  выпускников  только  нашего  класса  несколько
человек  выбрали  профессию  преподавателя  русского  языка  и
литературы.  Вот  еще,  как  мне  кажется,  интересный  пример.  Где-
то  в  сентябре-октябре  1952  года  мы  получаем  задание  написать
сочинение  об  осени.  «Можно  в  стихах»,  –  говорит  она,  между
прочим.  Через  несколько  дней  разбор  домашнего  задания.  И  вот
тебе: двое мальчишек описали осень в стихах. Я помню две строки
из  произведения  Славки  Юревича,  «Дровишки  на  зиму  заготов-
ляют люди, И кажется, что дней погожих уж не будет.» Болеслав
получил высший балл за смелость и творческий подход к заданию.
К  тому  же,  конечно,  она  была  и  замечательным  воспитателем.
Нина  Борисовна  не  мучила  нас  своими  нравоучениями  и  не
устраивала разборки с выводами и оценками наших способностей.
Она  различными  способами  показывала  нам,  как  интересно
познавать  новое,  учила  нас  любить  учиться.  Развивать  память,
любознательность. Мы много заучивали наизусть стихов и прозы.
Наблюдая сегодня за школьными успехами своих детей и внуков,
удивляюсь их слобопамятности.
Нельзя забыть ее беседы о доброте, милосердии, сострадании,
умении  сочувствовать,  сопереживать  бедам  и  радостям  своих
товарищей и окружающих тебя людей. Нина Борисовна говаривала
нам  нередко:  «Не  суть  важно  кем  вы  будете,  какими  вы  станете
гораздо  важнее!»  Эту  простую  мысль  я  внушал  своим  потомкам,
ученикам, слушателям на лекциях.
И все-таки я не стал педагогом. Помните, в фильме, поставленном
по  сценарию  Г.Полонского,  «Доживем  до  понедельника»,  один
из  героев  говорит  другому,  что  составляющая  работы  учителя  –
ответственность перед учеником и обществом, так как «брак» в этой
работе слишком дорого обходится. Видимо, я испугался подобной
ответственности. (Шутка!) А если всерьез?
Давно уже канули в Лету уважительные отношения родителей и
вообще общества к учителю. Тому есть множество причин, и я не
ставлю перед собой задачу анализировать их. Как сложилось, так уж
сложилось. Однако, об одной из них следует, на мой взгляд, сказать
немножко. К сожалению, нередки случаи, когда молодые люди, не
попав в престижный ВУЗ, успокоив себя дремучей мудростью: «Не
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
10
боги горшки обжигают»,- поступают в педагогическое учебное за-
ведение. На самом же деле хорошие горшки обжигают или боги, или
люди, достигшие в своем мастерстве уровня творца. « Ты излагаешь
банальные  истины!»-  скажет  кто-нибудь.  И  будет  совершенно
прав. Но истина, даже если она и банальна, не перестает, однако,
оставаться Истиной.
Так педагогами становились случайные люди...
И я не захотел оказаться в их числе.
Но я, конечно, кокетничаю. Ну не обладаю я тем необходимым
набором качеств, без которых школьный преподаватель – не есть
учитель. Я излишне эмоционален, обидчив, мнителен, мне не доста-
ет терпения, толерантности, сдержанности, ровности в отношениях
с людьми и особенно с детьми, мне иногда нелегко справиться с са-
мим собой, мне... Хорошо, что я понял это относительно рано.
Рядом с Ниной Борисовной сидит моя мама – Галина Яковлевна
Зыбковец.  1953-54  учебный  год  она  работала  школьным
библиотекарем...
А  кто  же  такие  мы  –  выпускники  Машуковской  семилетней
школы 1953 года? Смотрю на другую фотографию. В центре наши
педагоги, о них я уже писал, а вокруг – мы. Сколько же нас много!?
Один, два, три...11 девочек и 10 мальчиков. Девочки (естественно)
стоят, а мы сидим и даже немножко лежим, а как же – рыцари! В
классе  на  момент  фотографирования  по  неизвестным  причинам
отсутствуют:  Сурова  Дина  Н.,  Сурова  Дина  Я.,  Иванова  Лида,
Бутина  Фаина.  Всего  25  персон  выпускались.  Снимок  же  сделан
поздней осенью 1952 года. 
Для подавляющего большинства школ европейской части СССР
наша Машуковская являла собой нечто совершенно невообразимое.
В классе более половины учеников (пять девочек и восемь мальчиков)
считались или ЧСВН, или ДВН (члены семей «врагов народа», или
дети «врагов народа»), проживающие вместе с родителями там, где
было предписано им – политическим ссыльным. Чаще всего наши
мамы, как когда-то жены декабристов, находили место отбывания
наказания своих мужей и приезжали туда вместе с детьми.
  Справедливости  ради  следует  подчеркнуть,  что  и  среди
«вольного»местного  населения  нередко  можно  было  встретить
семьи, насильно переселенные в эти «не столь отдаленные места»
Глава первая  ;   ШКОЛА
11
ещё во времена «ликвидации кулачества как класса». В Машуковке
это  –  Рукосуевы,  Машуковы,  Михалевы,  Лапшаковы,  Несмеловы,
Ивановы, Суровы.
Однако пора возвращаться к одноклассникам. Когда я смотрю
на снимок, я признаю всех моих товарищей. Да, это они, мальчики
и девочки, с кем я общался три года жизни в Машуковке. С кем-то
действительно три, а кто-то появлялся в шестом, а некоторые и в
седьмом классе.
Итак, стоят слева направо. Надя Курносова – очень серьезный
человечек. Учится настойчиво и упорно, очень любит сравнивать
выполнение домашнего задания по математике и физике. «А ты как
решил вот эту задачу, а эту? А у меня иначе.» И начинается спор, кто
же сделал правильнее.
Летом 1953 года она уехала на родину – в город Шахты Ростовской
области. Контактов с ней установить не удалось. И не мудрено: девочки
взрослели, выходили замуж, меняли фамилии. Только редкий случай
помогал с кем-то встретиться, о ком-то хоть что-то узнать.
Рандина  Майя.  Способная  девчонка,  ей  все  удается  легко,  но
на долго не задерживается. Майя симпатичная подружка. Она это
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
12
знает, но очень хочет, что- бы об этом догадывались все. Что с ней
было потом – мне узнать не удалось.
Ерофеева Валя, Валентина. А есть и мужской вариант – Валентин.
Валя не девочка, она бесенок в юбке. Небольшого роста, плотненькая,
энергичная  и  очень  подвижная  непоседа.  Она  дружит  с  нами,
мальчишками, постоянно интересуется нашими планами и секретами.
Стоит 3-4 мальчикам что-то обсудить, как тут же в серединку группы
буквально ввинчивается ее небольшое тело, маленький острый носик
пытается почувствовать тайну, в глазах вопросы, которые в настоящее
время стали брендом: «Что, где, когда?» И мы, конечно, сдаемся и рас-
сказываем, что, например, в воскресенье собираемся отправиться в по-
ход вверх по Шишиной. «Я с вами!» – утверждает она. И в воскресенье
пыхтит по буреломам и глубокому снегу, но не отстает от нас.
А  как  Валя  играет  в  перышки!?  Я  не  помню  случая,  когда  она
проигралась бы в пух и прах.
Видимо, с мальчиками ей было интереснее. 
«Не  знаю  её  дальнейшую  судьбу!»  –  эту  «формулу»  я  буду
использовать часто, к сожалению... 
Наденька  Полевая.  О,  это  полная  противоположность
Ерофеевой.  В  русском  языке  есть  слово,  емко  характеризующее
человека.  Степенность.  Надя  степенна,  немножко  вальяжна,
всегда спокойна и взросла. Она старше нас всех и относится к нам
несколько снисходительно, особенно к мальчикам. « А, что с них
взять – с мелюзги и бездельников!»- как бы говорит она. Мы же ее
уважаем: все три года Полевая – бессменный староста класса .
Надя  местная,  живет  с  родителями  в  добротном  доме,
соседствующем  со  школой.  После  окончания  семилетки  остается
в  Машуковке,  рано  выходит  замуж.  Степенная  здоровая  жизнь  –
работа, дом, огород и другое хозяйство. Спустя тридцать лет, меня
приводит к ней буквально на несколько минут тогдашний директор
леспромхоза ( уже леспромхоз!) Виктор (Афанасьевич?) Лапшаков.
(Простите меня за фамильярность, но Виктор последовал примеру
Гошки Никонова и повторил курс наук за шестой класс). Надюша
легко  узнаваема  и  все  так  же  красива.  Нет,  не  так,  красота  стала
зрелой,  основательной  что  ли.  Охи,  вздохи,  поцелуи,  бокал
шампанского  и  до  свидания  –  Лапшаков  торопит:  успеть  бы  на
самолет.
Глава первая  ;   ШКОЛА
13
Другого свидания не состоялось. И то хорошо, с каждым хотя
бы так.
Карпухова Неля. Дочь директора школы. Очень взрослая девушка.
Хороша собой. Мучается школой, уроками, домашними заданиями.
Часто  отсутствует  «по  уважительной  причине».  Настойчиво
пытается нами управлять (это касается в основном мальчиков), но
ей это плохо удается – мы вольный народ (это мы-то, дети поли-
тических ссыльных!). Хоть в чем-то хочется быть свободным. Но
быть свободным среди несвободных. (Риторический вопрос). Как
дальше складывалась ее жизнь, кем стала и какой? Не знаю...
Цереня  Дина.  Спокойная,  тихая,  очень  застенчивая  девочка.
Она из Белоруссии. Там, видимо, посещала школу, где русский был
не основным языком, поэтому учиться здесь ей очень тяжело. Но
она старается, так старается, что это замечают все, и Дина успешно
заканчивает семилетку и уезжает на родину...
Вдовенко  Татьяна.  Хотя  мы  с  ней  вместе  с  пятого  класса,
почти    ничего  о  ней  я  сообщить  не  могу.  Вот  как-то  получается,
что  с  человеком  знаком  достаточно  долго,  но  в  памяти  мало  что
отложилось. Знаю только, что она после школы уехала в Енисейск.
И более ничего.
Зато о Нине Ковалевой просто необходимо выудить из памяти
побольше, потому, что такого мужественного человека я не встречал
(одиннадцатилетнюю  девочку).  Мы  с  ней  вместе  проучились  три
года.
Нина  –  очень  больна.  Ее  хворь  проявляется  совершенно
неожиданно и ну очень уж не эстетично. Это может случиться на
уроке или во время каких-нибудь игр. Она общительный человек,
но дружит больше с нами – мальчиками. Играет в футбол, лапту,
а  на  Пасху  и  в  бабки.  Мы  бережно  относимся  к  ней  и  стараемся
не  выпячивать  наше  дружеское  к  ней  расположение.  Во  время
приступов  изо  всех  сил  и  умения  мы  пытаемся  ей  помочь.  Нина
ценит  наше  приятельство.  Она  замечательный  и  верный  друг.
Даже среди мальчишек не каждый может быть таким товарищем.
Живется ей трудно и учиться нелегко, но оптимизм, которого ей не
занимать, и наша открытость (как мне сегодня кажется) помогают
ей. Как бы хотелось, чтобы у нее взрослая жизнь сложилась удачно
и счастливо!
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
14
Но я не знаю, как...
Некоторых наших девочек я не узнал бы и на фотографии. Не
помню  их  совершенно  (память  избирательна?).  Сестер  Суровых,
к  примеру,  Федоренко  (стоит  рядом  с  Ковалевой),  Матафонову
(сидит  правее  Р.Г.Лункиной),  Иванову  Лиду(о  ней,  правда,  знаю,
что  преподавала  она  русский  язык  и  литературу  в  Машуковской
средней  школе  в  1984  году),  кажется,  встречал  Фаину  Бутину
в Норильске году этак 55 или 56. Искала она свою судьбу в этом
заполярном городе и не нашла...
А вот Верочку Иванову... Не часто мне доводилось встречать
человека  с  такой  красивой,  такой  чистой  душой.  Почти  по
А.П.Чехову:  «В  человеке  все  должно  быть  прекрасно:  и  одежда,
и лицо, и душа, и мысли!» Соглашусь с теми, кто упрекнет меня
в  некоторой  запальчивости  и  восторженности  .  Но,  братцы,
ей-ей  –  очень  достойная девчонка. И  дорогу  она  себе  выбрала,
как  у  своей  любимой  учительницы  –  Нины  Борисовны  Фахри.
Преподавала  Вера  русский  и  литературу  в  одном  из  уральских
металлургических  городов  –  то  ли  в  Верхнем  Уфалее,  то  ли  в
Нижнем Тагиле.
Одна беда. Уж очень она принципиальный человек, а принципы,
увы,  не  всегда  облегчают  жизнь,  делая  ее  порой  невыносимой.
Она не была общительной, и мне иногда казалось, что ее большие
вдумчивые глаза шарят по нам и как бы выискивают того, с кем бы
задружить. Вспоминаю, что ни с кем дружна она не была. Полагаю,
что взрослая жизнь у нее получилась не простой.
Я  отправил  ей  два  безответных  письма.  Вполне  возможно,
что Вера не ответила мне, потому что обнаружила в моих текстах
грамматические ошибки. Принципы, однако...
Мальчики...  Странная  сложилась  ситуация.  Мне  труднее
рассказывать  о  них,  хотя  будущее  большинства  моих  дружков  я
знаю  гораздо  лучше,  чем  судьбы  подружек.  В  чем  же  здесь  дело?
Какую  очередную  шутку  сыграла  со  мной  моя  память?  Скорее
всего,  дело  не  в  ней.  Я  мальчик,  мужчина,  мои  друзья  тоже;
мы  соперники  со  дня  рождения,  часто  не  понимая  этого.  Мы
деремся, играем в различные игры, соревнуемся во всем, выясняя
, кто сильнее, быстрее, выносливее, удачливее и т.п. Мы друг другу
понятнее.  Девочки  же  другие,  ну  другие  и  все.  Мы  вглядываемся
Глава первая  ;   ШКОЛА
15
в  них  пристальнее,  внимательнее.  Физиология,  знаете  ли,  еще  и
подчеркнутая жирной чертой психологии...
Рядом с М.И.Пешковой сидит Володя Жогов – мальчик жесткий,
угрюмый,  одинокий,  как  бывают  одиноки  озлобленные  на  весь
мир  люди.  Иногда  мне  кажется,  что  он  мудрее  нас  всех,  даже
педагогов, что он знает что-то такое, чего не знаем и никогда не
узнаем мы. Таким я увидел его и заново «прочитал» тридцать лет
спустя, когда по дороге в аэропорт Лапшаков остановил машину у
большой и добротной усадьбы, расположенной километрах в двух
от Машуковки ниже по Тасею. К нам подошел мужчина с черным
от мороза и солнца лицом с топором в руках. Ну прямо – бирюк!
Я узнал Володю. Время очень не пощадило его, но оставило будто
ножом  прорезанный  большой  рот,  колючие  глаза.  Разговора
не  получилось.  Он  поздоровался  и  быстро  ушел,  сославшись  на
неотложные дела.
– Единственный в поселке единоличник, – сказал о нем Лапшаков, 
но трудяга – поискать.
Пониже Жогова – Коля Николаев. Вот о ком я ничего не могу
сказать, даже лица не помню.
Рядом с ним белеет голова, пожалуй, самого известного нашего
одноклассника  –  Ромуальдаса  Юшки.  Спокойный,  немного
флегматичный, этакий варяг с «полночных островов», он надежный
товарищ и партнер в играх. Замечательно разбирается в футболе.
Этим и объясняется его поистине всемирная известность в 70-х –
80-х  годах  прошлого  века.  Он  футболит  первой  Лиги,  играл  за
«Жальгирис»,  львовский  «СКА»,  «ЦСКА»,  а  затем  и  футбольный
рефери – судья Международной категории, успешно проводивший
матчи на чемпионатах СССР и Европы. Сейчас он член футбольной
Федерации Литвы.
 Увидеться нам не довелось, да и писем я ему не писал. Он на
виду, имя его то и дело мелькало в спортивной прессе.
 О сидящем по левую руку от него мальчишке с длинным лицом
я пока умолчу.
  А  вот  около  него,  задравши  нос,  восседает  Леня  Машуков.
Большой хитрован. Он почти не участвует в наших мальчишеских
забавах, но всегда где-то рядом и подначивает всех и каждого. Летом
1953 года он пытался поступить в Красноярский речной техникум,
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
16
но не прошел по здоровью. Затем, видимо, с родителями перебрался
в Енисейск, где, я думаю, продолжал задирать нос. А что – парень-
то симпатяга. Как устроилась его взрослая жизнь – не знаю ...
Сразу  перед  Раисой  Георгиевной  сидит  Леня  Москаленко  –
сын  замечательного  машуковского  кузнеца  дяди  Тимофея.  Леня
аккуратный,  спокойный,  неторопливый  и  даже  осторожный
человек. Но это качество его не от трусости, а совсем наоборот – от
опасения причинить кому-нибудь неудобство.
  После  окончания  школы  сразу  отправился  на  родину  в
Сталинградскую  область.  Продолжив  учебу,  получил  диплом
преподавателя  русского  языка  и  литературы.  И  начались  его
«хождения  по  мукам».  В  восьмидесятые  годы  он  «нашел»  меня  (
Леонид Тимофеевич уточнил: 8 декабря 1983 года), и с тех пор мы
поддерживаем  связь  по  телефону  и  скайпу.  Леонид  Тимофеевич
пообещал  написать  о  своей  жизни,  и  я  обязательно  вставлю  его
текст в эти записки. Пусть поработает – он это любит.
Он-таки  прислал  свою  «анкету»  и  несколько  интересных
фотографий,  а  также  разрешил  мне  изложить  описание  его
жизненного пути моими словами, не путая факты и не придумывая
того, чего с ним ну никак не могло произойти. Мне представляется,
что  я  честно  справился  с  поставленной  передо  мной  задачей,  но
судить об этом, однако, не мне. ( И скромность моя откуда-то вдруг
просочилась, Вам не кажется?)
Итак. Леня пишет: «Я родился 22 апреля 1938 года в селе Красный
Яр,  Молотовского  района,  Сталинградской  области  в  семье
колхозного кузнеца Тимофея Никитовича и домохозяйки Матрёны
Петровны без отца.» И сразу ставит в тупик любого, даже самого
талантливого  человека,  который  захотел  бы  стать  его  биографом 
(даже меня (!)). В трёх строчках столько непоняток.
Во-первых,  нет  такого  района  и  нет  такой  области  на  картах
Российской  Федерации.  Но  есть  населенный  пункт,  именуемый
Красный Яр (в переводе на нормальный русский язык – Красивый
Обрыв или Круча), и этих Обрывов в округе великое множество:
несколько  Красивых,  встречаются  и  Черные,  и  Светлые  и  еще
какие-то,  всех  не  знает  даже  Леня.  Сохранилась  Приволжская
возвышенность, в Северо-Западных пределах которой и появился
80  лет  тому  назад  мой  дружок.  На  месте  и  высокий  обрывистый
Глава первая  ;   ШКОЛА
17
берег,  спускающийся  к  песчаному  пляжу  очень  красной  реки
Медведицы. Близь ее и расположена Малая Родина Москаленок.
Вокруг почти безлесная ковыльная степь, однако не ровная , как
стол, а бугристая, и с каждого бугра далеко видать, и трава стелется
под ногами. И какая трава! И можно пофантазировать, что где-то
там,  вдали,  скрытая  ковылем,  «Летит,  летит  степная  кобылица  и
мнет...» эту самую ковыль, траву, в смысле! А что если в веке этак в
ХVII или ХVIII местные казачки отправились погулять за Уральский
Камень и на высоком обрывистом берегу Енисея поставили острог,
который  обозвали  как  своё  родное:  Красный  Яр,  теперешний
Красноярск? А почему бы и нет?
Во-вторых, как это « без отца»? Леня вроде бы расшифровывает:
дядю Тимофея арестовали 2 апреля того же года. Да, торопились
руководители  областного  управления  НКВД,  не  дали  поненькать
через  20  дней  родившегося  сына,  но  успел  все-таки  Тимофей
Никитович  выковать  кроватку  для  будущего  малыша.  Очень
спешили! А как иначе? Ведь колхозный кузнец Т. Н. Москаленко –
добрый,  хлебосольный,  чадолюбивый  человек  –  оказывается
руководил  мощной  и  разветвленной  подпольной  сетью  правых
эсеров (чем только думали местные чекисты, чтобы сочинить такую
небывальщину), но «дали» лёниному папе – «по-божески»: «всего-
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
18
то» пять лет, правда, и «по рогам» добавили, то есть после отсидки
он еще на несколько лет лишался гражданских прав. И отправили
дядю Тимофея из Молотовского района в Молотовскую область, в
«Усольлаг». И такой области нет сегодня в перечне субъектов РФ, но
сам Соликамск и лагерь в окрестностях этого города сохранились. 
Если вспомнить, что мы с Леней, как и многие миллионы из нашего
«помета», родились в стране, которой сейчас нет, жили в городах
и регионах, изменивших свое прозвание: городу Молотову в 1957
году вернули старое  –  Пермь, Сталинграду вообще придумали в
1961 совершенно новое – Волгоград; даже мы, дети «врагов народа»,
граждане  Российской  Федерации,  имеем  уникальный  статус  –
«жертвы  политических  репрессий»,  то  удивляться  возможным
современным пертурбациям не следует...
Так и прожил Тимофей Никитович в Соликамске пять лет в зоне
и еще три вне зоны, в ссылке. Только в 1946-м Леня «познакомился»
со своим отцом, но даже привыкнуть к нему по-настоящему не смог:
в 1949 году дядю Тимофея опять взяли (видимо, не хватало в полити-
ческом наборе арестантов и ссыльных представителя именно эсеров-
ской партии – большую часть их повывели, остальные «от страха»
разбежались или сменили «масть») и отправили из Красного Яра (с
пересидкой в Свердловской тюрьме) в Красноярский край. Только
ради «доказания точности» энкавэдэшного расчета добавлю, что в
машуковской ссылке я встретил настоящую левую эсерку – Розу Иса-
аковну Розенблюм, работавшую браковщицей на шпалозаводе. 
Ну  вот  разве  в  серьёз  считать  хотя  бы  функционером  другого
направления этой партии – лёниного папу.
Вот почему Леня «родился» и вырос «без отца». Даже в первый
класс вовремя не устроился. Конечно, это шутка. Причина же в том,
что не было у мальчишки ни одежонки, ни обувки.
Только  вернувшийся  с  войны  старший  брат  Александр  что-то
привез, а обувь пошил сам. Мой друг был последним ребенком в
семье Москаленок, два брата его и сестра – на много старше. В это
время  Александр  и  прозвище  шутливое  «последышу»  придумал:
Леонид  Матрёныч. Я так понимаю – маменькин сынок...Александр
Тимофеевич  в  1950  -м  отвез  Матрену  Петровну  в  Машуковку,  а
следующим летом и Леню. Тогда-то мы и познакомились. И пошли
в шестой класс.
Глава первая  ;   ШКОЛА
19
Окрестности Машуковки. Крайний правый – дядя Тимофей, 
крайний левый – Саша Матвеев. 1951 год
Матрена Петровна и Тимофей Никитович Москаленки в 1954 году,
Машуковка.
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
20
  Леонид Тимофеевич прислал мне фотографию учащихся этого
класса.  Я  её  помещаю  потому,  что  некоторые  из  них  в  седьмом  с
нами не учились. В первую очередь это относится к Гошке Никонову.
Вот он в первом ряду второй слева. Левее него – Виктор Лапшаков
( повторение курса за шестой класс пошло ему на пользу: в конце
концов  он  вырос  до  директора  Машуковского  леспромхоза).  А
я  и  не  помнил,  что  он  «взял  пример»  с  Гошки.  Крайний  справа 
В.  Корначев  –  совершенно  «незнакомая»  мне  личность,  как  и
сидящий во втором ряду слева Ю.Шишкин. Рядам со мной стоит
Фаина Бутина (о ней я немножко писал), по праву руку от меня Гена
Кулаков – в 1952-м его взяли в армию.
Леонид Матрёныч
со старшим
братом Николаем и
племянником,1949 год.
Глава первая  ;   ШКОЛА
21
 В центре снимка – незабвенный Михаил Сергеевич Бурмистров.
Отличный был мужик...
...Еще  весной  53-го  перед  выпускными  экзаменами  мы  с
Леонидом,  влюбившись  в  семью  Журбиных  (  вспомните  роман
В.  Кочетова),  мечтали  стать  корабелами,  проектировать  и
строить большие и красивые суда, но друг мой уехал на родину,
а  я    в  Норильск.  Москаленко  мечте  не  изменил  бы,  но  судьба  в
облике старшей сестры Марии направила его по другому пути – в
педагогическое училище, которое находилось в соседнем городке.
Через два года учебное заведение закрыли из-за «перепроизводства»
педагогов, и весь курс перевели в другой город соседней области.
Даже  после  окончания  учебного  заведения  все  40  выпускников
работы по специальности найти не смогли нигде. Кто-то сообщил,
что  есть  много  вакансий  в  Таджикистане,  и  молодые  педагоги
поехали туда.
 Леонида Тимофеевича направили в кишлак, забравшийся в горы
на высоту в две с половиной тысячи метров, где мой друг прорабо-
тал в школе 19дней. Парня призвали в армию и за казенный кошт
отвезли почти домой, в город Миллерово Ростовской области, а там
взяли и комиссовали, обнаружив неполадки в сердце.
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
22
Вернулся  в  Красный  Яр.  Постоянной  работы  всё  не  было.
И  началась  чехарда:  инструктор  райкома  комсомола,  директор
начальной школы, преподаватель физики и математики в вечерней,
физрук в обычной. Надоело! Дела хотелось, дела, которому обучал-
ся четыре года. Опять отправился в Среднюю Азию, теперь в Узбе-
кистан, но и там пробыл всего год – в республике появились свои
национальные кадры. Поехал домой...
  И  тут случилось то, что рано или поздно должно было произойти,
как по мудрым пословицам: «Дорогу осилит идущий» и «Кто ищет,
тот всегда найдет»! Выпала Леониду Тимофеевичу фишка, выпала-
таки.  Получил  он  под  свою  полную  опеку  в  1963-м  сорока  двух
первоклассников, мальчишек и девчонок, с перспективой выпустить
их в 1967-м. И выпустил, и вот уже 50 лет по весне встречаются они,
теперь уже почти все статусные бабушки и дедушки. А за пол сотни
лет сколько же было бы выпусков у учителя Л.Т. Москаленки? Еще
десяток! Несколько сот питомцев!
А  все-таки  была,  состоялась  звездная  четырехлетка  у  моего
друга.
Такими они были в 1963
Глава первая  ;   ШКОЛА
23
 
Дальше  ушел  Леня  куда-то  в  сторону:  руководитель  районной
организации общества «Знание», заведующий отделом пропаганды
райкома  партии,  директор  педагогического  училища.  Карьерный
рост?  Да,  несомненно.  Интересная  работа?  Тоже  верно.  Однако...
Мне  ли,  не  захотевшему  стать  педагогом,  испугавшемуся  этой
тяжелейшей профессии, оценивать выбор Леонида Тимофеевича?
Конечно, нет!
 Сейчас мой одноклассник на пенсии. У него две дочери, старшая
живет в Барселоне, младшая – в Волгограде, два внука, а недавно и
правнук народился.
Левее  его  Болеслав  Юревич,  Славка.  Добрый  увалень  и  силач
вроде бы с замедленной реакцией. Но это только так кажется. Он весь
какой-то кряжистый, как лиственный пень с большими узловатыми
корнями-руками  и  ногами,  широким  лбом  и  полными  губами.  И
при всем при этом он еще и выглядит несколько мрачновато. По
осени Юревич еще более мрачнел, становился суровее как бы. Это,
вероятно, отразилось и в его стихах об этом времени года.
Окончив десятилетку в Тасееве, Слава поступил в Красноярский
мединститут и после его окончания оказался хирургом в больнице
города Шахты Ростовской области.
и такими стали в 2017-м.
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
24
Когда я был в 1984 году в Машуковке... Опять 1984! Не пора ли
объяснить, как же я очутился в поселке, который, как мне казалось
тогда, я оставил в давно прошедшем времени, о возврате куда не
могло быть и речи. А дело было так.
Я находился в Красноярске в командировке по заданию редакции
журнала  «Наука  и  религия»,  в  котором  я  тогда  работал,  в  конце
февраля – начале марта. Это не первая моя поездка в край, поэтому
отношения  с  товарищами  из  отдела  пропаганды  крайкома  давно
сложились  более,  чем  служебные.  Как-  то  в  приватной  беседе  я
рассказал о том, как жил и учился в Тасеевском районе, где отбывал
ссылку мой отец.
Командировка сложилась удачно, я быстро выполнил поручения
редакции, и у меня к концу недели образовалось свободное «окно»
в два дня. 
В  субботнее  утро  мне  в  гостиницу  позвонили  по  телефону  и
попросили никуда не отлучаться. Вскоре появился знакомый мне
инструктор крайкома и сообщил, вручая два авиабилета, что через
три часа я должен лететь в Мотыгино, где меня встретят и отвезут
в  Машуковку.  Там  ожидает  гостя  директор  леспромхоза  Виктор
Лапшаков,  который  обеспечит  в  воскресенье  мое  возвращение  в
Красноярск.
Получилось,  как  по  расписанию.  Меня  встретили,  привезли
прямо к конторе леспромхоза, но директора на месте не оказалось:
он  мотался  по  лесопунктам.  И  я  отправился  гулять  по  поселку,
узнавая и не узнавая его. Появились новые здания и даже улицы, а
вот нами построенное жилье, так называемую «насыпуху», наполо-
вину разобрали – истек срок ее жизни.
Около  магазина  встретил  пожилую  женщину  с  палкой  в
одной  руке  и  сумкой  в  другой.  Предложил  помочь.  Дальше  мы
пошли вместе. Я вгляделся в нее повнимательнее и с удивлением
узнал  маму  Славки  Юревича.  С  удивлением,  потому  что  считал,
что  все  политические  ссыльные,  реабилитированные  в  1954-55
годах, вернулись на родину. А вот Юревичам ехать было некуда, и
они остались в Машуковке. От них я и получил адрес Болеслава.
Вернувшись в Москву, отправил ему письмо и вскоре получил от-
ветное. О себе он писал мало. Большую часть текста он посвятил
просьбе: помочь ему устроиться в одну из московских клиник. Во
Глава первая  ;   ШКОЛА
25
втором своем послании я объяснил ему, что, к сожалению, такой
возможностью не располагаю. Видимо, обиделся на меня Слава –
другого письма от него я не дождался...
Ну,  очень  уж  смешное  наблюдение.  Чем  дальше  уезжаешь  от
Москвы,  тем  чаще  встречаются  люди,  убежденные  в  том,  что  мы,
москвичи, и особенно , журналисты , каждый день, или, в крайнем
случае, по субботам в банях запросто встречаемся с первыми лицами
государства, с нашими самыми знаменитыми поэтами, художниками,
актерами и т. п. В городе Златоусте , например, местный интеллигент
уговаривал  меня  передать  «из  рук  в  руки»  письмо  А.  Косыгину,
тогдашнему Председателю Совета Министров СССР (!!!)...
Так  что  Слава  не  одинок  в  своем  наивном  преувеличении
возможностей жителей Москвы.
 Лежат. Коля Крицкий. Спокойный, даже флегматичный мальчик.
Ни в чем замечен не был. Я знал, что он из Горького, куда семья и
вернулась в 1955 году. Моим коллегам удалось найти его и передать
записку  от  меня.  Вскоре  от  Николая  пришло  большое  письмо,  в
котором  он  подробно  рассказывал  о  себе.  Как  я  понял,  Крицкий
вел  размеренную  жизнь  водителя  автобуса.  У  него  была  крепкая
комфортная  полная  семья  –  жена,  дети.  Постепенно  переписка
иссякла.
Володя  Иванов,  точнее  –  Владимир,  самый  взрослый  из
мальчиков  класса.  Певун,  любит  арии  из  оперетт,  песни  Войны
и  о  войне.  Читает  мало,  увлекается  техникой.  У  них  в  хозяйстве
единственная  в  деревне  лодка,  на  которой  установлен  мотор.  Он
его  тщательно  обихаживает,  чуть  ли  не  облизывает.  Несколько
высокомерен, пытается быть лидером, но чего-то не хватает – мы
таковым признаем его не всегда.
После  окончания  школы  мы  с  ним  поступаем  в  Норильский
Горно-металлургический техникум, я – на отделение металлургии
тяжелых  цветных  металлов,  он  –  на  обогатительное  отделение,
будучи  уверенным,  что  это  «научное  название»  бухгалтерского
дела. Приемные экзамены проходят в Красноярске, затем недельное
плавание  по  Енисею  на  колесном  пароходе  «Спартак»четвертым
классом. На более комфортные места у нас просто не было денег, и
так потратили все до копейки. Голодная дорога, а нам еще покупать
билеты на поезд Дудинка-Норильск.
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
26
 В те времена норильчане, возвращаясь
из  отпуска,  везли  с  собой  огромные
багажи:  бочки  с  квашеной  капустой,
мешки  и  ящики  с  картофелем,  луком,
морковью  и  т.п.  В  Дудинке  несколько
подобных  семей,  обремененных  грузом,
обычно закупали целую теплушку(следует
сказать,  вагончики  поезда  были  очень
маленькие  -узкоколейка).  Нас  взяли
с  собой,  но  совсем  не  из-за  жалости,
мы  оплатили  дорогу  тяжелым  трудом:
помогли  выгрузить  из  парохода  и
погрузить  в  вагон  и  бочки,  и  мешки,  и
ящики. Нас еще и накормили «от пуза» и
выпить дали по стакану спирта. Мы даже
не запомнили суточного путешествие до
Норильска  (а  всего-то  125  километров
пути).  На  следующий  год,  возвращаясь
с каникул, я проделал ту же дорогу уже в пассажирском вагоне, но
эшелон  шел  все  с  той  же  скоростью.  Маленький,  слабосильный
паровозик  часто  не  мог  сразу  взять  небольшой  подъем,  пятился,
снова разгонялся, и так порой по нескольку раз. Пассажиры успевали
погулять по тундре, собрать ягод и догнать поезд даже если он уже
ушел – подъемов на дороге было великое множество...
Техникум  оказался  гостеприимным  хозяином.  Он  помещался
в  огромном  красивом  пятиэтажном  здании.  Норильский
комбинат  не  поскупился  на  обустройство  нашего  учебного
заведения.  В  центральной  части  размещался  учебный  корпус  с
большими  светлыми  аудиториями,  прекрасно  оборудованными
лабораториями, с актовым и спортивным залами. В правом крыле
мужское, в левом – женское общежития.
Обогатителей  поселили  отдельно.  Кстати,  Володя  довольно
быстро  узнал,  что  обогащение  руд  цветных  металлов  не  имеет
ничего  общего  с  бухгалтерией.  Это  первый  технологический
процесс,  который  претерпевает  руда,  добытая  в  рудниках,  перед
тем,  как  попасть  в  металлургические  печи.  Вообще-то  получение
металла из сырья, в котором его содержится иногда всего-то около
Мой портрет акварелью,
выполненный
 Николаем Буровым 
на «Спартаке»
Глава первая  ;   ШКОЛА
27
процента, это постоянное обогащение от одного технологического
процесса  к  другому,  пока,  наконец,  на  выходе  не  получается
чистый (до 99,99 %) продукт ( измельчение, получение концентра-
та,  спекание,  несколько  плавок,  электролиз,  очистка  раствора  от
примесей – это только схема, все на много сложнее).
Металлургов разместили в правом крыле основного здания. На
первом курсе мы с Володей встречались не часто, разве только в
перерывах  между  занятиями  или  в  столовой.  Появились  новые
товарищи,  возникли  иные  обязанности,  да  и  учеба  отнимала
значительно  больше  времени  и  сил,  чем  школа.  Даже  на  летние
каникулы мы поехали врозь – у меня практика продлилась дольше.
После Нового года нас направили в ателье, где пошили горняцкую
форму:  шинели  офицерского  покроя,  костюмы  и  фуражки.  В  то
время СССР еще не избавился от традиций старой России одевать
в униформу гимназистов, учащихся реальных училищ, студентов, а
затем и выпускников высших и средних учебных заведений. Была
она и у горняков, к коим приписали и нас, металлургов, и других
спецов, обеспечивающих функционирование отрасли.
Володя в форме выглядел замечательно. Он выгодно отличался
от своих сверстников умением носить одежду и ухаживать за ней.
Первые  два  курса  мы  так  и  прососуществовали,  почти
не  поддерживая  прежних  товарищеских  отношений.  Потом
«встретились» на репетиции нашего хора, который как-то вернул
дружбу.  Кстати,  руководил  нашим  хором  Иван  Александрович
Бачеев, выпускник Московской консерватории, перед «посадкой» –
артист цфасмановского оркестра. В 60-м я встретил его в Москве.
Дни торопливо складывались в годы...
И вот защита диплома и получение направления на работу. Нас
обоих оставили на комбинате, Володю определили на БОФ (Большая
Обогатительная  Фабрика),  меня  –  на  один  из  металлургических
заводов.
Хотя мы обитали в одном рабочем общежитии, виделись очень
редко: посменная работа, выходные дни, как правило, не совпадали.
К тому же Иванов вскоре завел семью.
Он даже не знал когда и куда в 1960 году я уехал из Норильска.
Я  и  не  предполагал  тогда,  что  возвращусь  в  этот  замечательный
заполярный город.
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
28
Спустя 16 лет, я вернулся в свою юность. Конечно, нашел Володю Это
сделать было нетрудно – имя его значилось в телефонном справочнике
комбината.  Главный  механик  Агломерационной  фабрики  –  это  вам
не фунт изюму, но другу ни за что не пожелаю работать на подобном
предприятии. Очень непользительное для здоровья занятие.
Мы  встретились  на  улице  вблизи  его  дома,  заглянули  в
продовольственный  магазин  и  загруженные  продуктами  зашли  в
очень чистенькую квартиру, где жил Володя с женой и пятилетней
дочерью. За окном – май месяц. Белые ночи ещё не наступили, но
даже  серых  уже  не  было.  Спохватились,  когда  лучи  солнца  вдруг
ударили в окно. Наступало белое утро. Мы попрощались. Я оставил
Иванову  свою  визитную  карточку,  а  осенью  отправил  ему  номер
журнала, в котором был опубликован мой очерк о Норильске. И,
как иногда говорится, дальше – тишина...
Больше ничего о Володе я не слышал и тем более его не видел.
Между Володей Ивановым и Колей Крицким – постриженный
наголо со слегка оттопыренными ушами Яша Пуляревич, один из
лучших наших учеников. Он небольшого роста, щупленький, самый
молодой и слабосильный из мальчиков.
Норильск. Озеро Долгое. 1959 год
Глава первая  ;   ШКОЛА
29
Яша  появился  в  нашей  школе  в  седьмом  классе.  На  первом
же  (для  него  –  первом)  уроке  немецкого  языка  Нина  Борисовна
поинтересовалась,  каким  языком  он  занимался  в  предыдущей
школе. Яша ответил, что английским. Тут же Фахри заговорила с
ним на английском. И вот чудо: через пару месяцев Пуляревич знал
немецкий лучше всех нас.
Но  и  русским  он  пользовался  великолепно  и  владел  им  очень
хорошо, не употребляя привычные для многих из нас «как его» и
«это самое». Он и спорщиком был по «первому разряду». Упорный,
даже упрямый, Яша никогда не признавал поражения.
Осенью  1953  года  небольшая  группа  наших  одноклассников
перешла  в  Тасеевскую  десятилетку.  В  этот  «десант»  попал  и
Пуляревич. Окончив ее, Яша вместе со Славой Юревичем успешно
сдали  вступительные  экзамены  в  Красноярский  медицинский
институт.
В  начале  80-х  годов  Леонид  Тимофеевич  Москаленко  нашел
меня и рассказал о дальнейшей судьбе Якова. Его родители после
истечения срока ссылки вернулись в Литву, и Пуляревич перевелся
в Каунасский медицинский институт, затем служил в армии.
Леня и Яша переписывались до мая 1965 года, когда Москаленку
вернулась телеграмма, которую он направил Якову в связи с его днем
рождения. На телеграмме была надпись, сообщающая, что адресат
выбыл в Израиль. Я подключил к поискам врача Пуляревича своих
друзей и коллег. Его искали в Израиле, США, Канаде, но безуспешно.
Но  вот,  гуляя  по  Интернету  в  мае  2017  года,  я  совершенно
случайно нажал не ту «кнопку»и вышел на сайт Министерства Обо-
роны...Израиля. Помните, в самом начале своих записок я зарекался
обращаться  в  архивы  и  использовать  добытые  там  материалы?
Помните? И тем не менее, то, что я обнаружил там... Я просто не
мог не воспользоваться этой нежданной находкой и... не удержался.
Прочтите текст и попытайтесь меня понять.
«Маор (Пуляревич) Шаби Яков.
Биография Якова, написанная его отцом.
Сын Йехезкиэля и Эллы родился 25.4.1939 года в Ковно (Литва)
Его  назвали  «Шаби»  –  сокращенный  вариант  имени  «Шломо  бен
Йосеф»  в  честь  бойца  Эцель,  казненного  британскими  властями
в Эрец-Исраэль. Второе имя Яков было дано ему в память о Якове
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
30
Разе – одном из героев Эцель.В семье говорили на многих языках, и
среди прочих, на иврите и идише, и свои первые слова он произнес на
иврите.
За  неделю  до  войны  летом  1941  года  его  отца  посадили  на  10
лет по обвинению в сионизме, а он вместе с мамой и бабушкой был
отправлен на спецпоселение в Сибирь. Они жили в тяжелых условиях
холода и голода. С детства Шаби Яков любил читать. В 9-летнем
возрасте, когда они как-то были с мамой на рынке, где она хотела
купить ему за большие деньги яблоко, он сказал, что предпочел бы
книгу. Он рос очень способным мальчиком и приносил в школу книги,
чтобы не скучать на уроках. Мама старалась дать ему еврейское
воспитание и объяснила, за что его отец сидит в тюрьме.
Шаби Яков учился в начальной школе, преуспевал в учебе, но учителя
не давали ему полагающиеся грамоты за отличную учебу, поскольку
он был «сыном врага народа». У него обнаружились способности к
музыке и великолепный голос, так что ему предсказывали карьеру
певца. По окончании начальной школы, он должен был один ездить
за 200 км в среднюю школу. Вскоре ему должно было исполниться 16
лет – время получения паспорта. Если бы он продолжал находиться
с мамой, то ему была бы выдана справка, как сыну ссыльной и врага
народа, что не позволило бы выехать из места ссылки. Тогда возник
план: в 15-летнем возрасте уехать в отдаленную школу и получать
паспорт на базе свидетельства о рождении и школьного билета по
новому месту жительства.
Этот план удалось осуществить: он уехал в Литву, проучился
некоторое время в местной школе, там получил паспорт и вернулся
в  Сибирь,  где  завершил  свое  школьное  образование.  За  отличную
учебу он должен был получить золотую медаль, но это отменили
в последний момент, из-за того, что он был сыном врага народа.
После школы Шаби Яков решил учить медицину, и пройдя большой
конкурс, поступил на медицинский факультет Красноярского уни-
верситета,  находящегося  за  несколько  тысяч  километров  от  ме-
ста его проживания .
Еще в 1956 году, когда он учился в средней школе, его родители
впервые  подали  документы  на  выезд  в  Израиль,  в  чем  им  было
отказано, с связи с отсутствием паспорта. Их запрос не был даже
послан  в  Москву.  Шаби  Яков  не  терял  надежды.  Летом  1957  года
Глава первая  ;   ШКОЛА
31
его отцу было разрешено покинуть Сибирь и вернуться в Литву.
Матери  удалось  вернуться  только  в  декабре  1957  года.  В  это
время  Шаби  Яков  оставался  в  Сибири,  где  продолжал  учиться  в
университете. Тогда началась репатриация поляков, оказавшихся
на  советской  территории  перед  началом  войны.  Из  Польши
репатрианты  разъезжались  в  другие  страны,  в  том  числе,  и  в
Израиль Право на репатриацию в Польшу распространялось на всех
членов их семей. Услышав об этом, Шаби Яков переехал в Каунас , куда
перевелся учиться. Несмотря на то, что язык обучения в его группе
был русский, а не литовский, ему пришлось сдавать дополнительные
экзамены. В надежде на репатриацию, он заключил фиктивный брак
с полькой, в результате чего, вся семья смогла подать документы на
выезд. Борьба за репатриацию через Польшу продолжалась два года,
они получали бесконечные отказы и в конце концов их «дело» закрыли
и сдали в архив. После этого он развелся с фиктивной женой, и вся
семья вернулась к борьбе за алию в рамках «воссоединения семей».
За это время он закончил учебу в университете и начал работать
врачом в Паланге (Литва). Был членом еврейских организаций, где
исполнялись еврейские песни и песни Бейтара.
В  1964  году  голландский  министр  был  с  визитом  в  Израиле  и
Менахем Бегин – друг его семьи и в то время член Кнессета, обратился
к нему с просьбой помочь семье репатриироваться После посещения
Израиля  д-р  Крэг  направился  с  визитом  в  Советский  Союз.  Через
несколько месяцев посол Нидерландов в Израиле проинформировал
Менахема Бегина о том, что его просьба выполнена. После того, как
Шаби Яков окончил свою службу в рядах советской армии в звании
лейтенанта, в 1964 году, он вместе с родителями и дедушкой получил
разрешение на выезд в Израиль. Это произошло в мае 1965 года. Но
советские  власти  на  этом  не  успокоились.  Смирившись  с  алией
старшего поколения, они оказывали давление на Шаби Якова с тем,
чтобы он остался в СССР «по собственному желанию», поскольку
на его образование страна затратила большие средства. Несмотря
на давление, Шаби Яков не согласился с этим и не подписал никаких
документов. Он говорил, что никогда не оставит родителей и его
место всегда будет рядом с ними...
В конце концов, в июне 1965 года, вся семья приехала в Израиль.
Шаби  Яков  начал  учиться  в  ульпане  «Эцион»  в  Иерусалиме  и
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
32
одновременно  работать  в  больнице  «Бикур  Холим».  После  учебы
в ульпане он работал врачом по внутренним болезням в больнице
«Каплан» в Реховоте. В июне 1966 года он мобилизовался на службу
в  штат  Армии  Обороны  Израиля,  закончил  курсы  офицеров  и
продолжал военную службу в качестве полкового врача в батальоне
«Негев».
Узнав,  что  обостряется  обстановка  на  сирийской  границе,  он
добровольно перешел туда. Когда он узнал, что требуются врачи
в  морском  флоте,  то  вызвался  служить  там  и  был  принят  на
подводную лодку в качестве врача. Он поехал в Англию, где прошел
курс обучения для подводников и стажировку врача на подлодке. Во
время Шестидневной войны он служил на подлодке «Нога». А потом
стал членом команды израильской подлодки «Дакфар», затонувшей
в 1968 г. в Средиземном море.»
Это перевод с иврита, сделанный в Израиле в 2008 году.
Биографию сына написал человек в очень преклонных годах, к
тому же плохо знакомый с советской действительностью. Однако,
комментировать этот текст я не буду, но кое-что расшифрую.
Сионизм  –  политическое  движение,  целью  которого  является
объединение и возрождение еврейского народа на его исторической
родине.
Эцель  –  еврейская  подпольная  организация,  действовавшая  в
Палестине  в  1931  –  1948  годы  и  совершавшая  террористические
акты против арабов и англичан.
Алия – переселение евреев в Израиль, одно из основных понятий
сионизма.
Бейтар  –  молодежная  сионистская  организация  боевиков,
созданная  в  Риге  в  1923  году.  Её  идеология  сформировалась  под
влиянием  призыва  Владимира  Жаботинского  создать  еврейскую
законную армию для защиты еврейского народа.
Ульпан – школа или специальные курсы по изучению иврита.
«Дакфар»  –  опечатка.  В  1968  году  Англия  то  ли  подарила,  то
ли  продала  Израилю  подводную  лодку  1942  года  спуска  на  воду
«Дакар».Чтобы  перегнать  ее  на  родину,  в  Англию  направили
команду  подводников  вместе  с  судовым  врачом  Шаби  Яковом
Маор. Во время похода в Израиль лодка неожиданно и очень быстро
затонула в Средиземном море в марте того же года где-то между
Глава первая  ;   ШКОЛА
33
Кипром  и  Критом.  Военно-морские  силы  Израиля  40  лет  искали
«Дакар» пока не обнаружили его на глубине в три тысячи метров в
предполагаемом районе. И даже подняли с этакой глубокой глубины
фрагмент рубки погибшего судна.
 Так мы нашли нашего Яшу...
 Между Романом Юшкой и Леней Машуковым, чуть повыше Яши
Пуляревича, сидит мальчик с длинным лицом – автор этих записок.
 
 
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
34
ГЛАВА ВТОРАЯ. ВОЙНА И СКРИПКА
Я,  Валерий  Владимирович  Зыбковец,  родился  в  Ленинграде
04.04.1938 года в семье... Вот семьи-то как раз на тот момент уже
и не было, была только мама. Отца арестовали в августе 1937 года
и, как сообщала комсомольская газета «Смена», враг народа, кон-
трреволюционер  Зыбковец-Атрошенко  Владимир  Филатович
приговорен  к  высшей  мере  наказания,  и  приговор  приведен  в
исполнение.
Вскоре  маму  пригласил  один  из  секретарей  горкома
ВКПб  и  предложил  отказаться  от  мужа,  разоблаченного
контрреволюционера.  В  этом  случае  горком  гарантирует  ее
безопасность  и  сохранение  статуса.  (В  скобочках  следует
подчеркнуть, что мама в то время довольно заметный в Ленинграде
комсомольский, а затем и партийный работник). Как ни странно,
беседа  протекала  в  спокойной  и  даже  дружеской  атмосфере  и
закончилась  мамиными  словами:  «  Если  партии  не  нужны  такие
коммунисты, как Володя, то мне такая партия не нужна!» Произнеся
эту  фразу,  она  достала  партийный  билет,  положила  его  на  стол
секретаря и вышла из кабинета своего старого товарища.
Интересная деталь – когда маму восстановили в партии в 1955
году и выдали ей партийный билет, то сделали это с припиской:
«С  перерывом  в  стаже».(!)  Маму  признавали  выбывшей  из  пар-
тии,  а  не  исключенной  из  нее.  Страшная  была  эпоха.  Как  только
человек  выделялся,  приподнимался  над  среднестатистическим
гражданином  СССР,  он  попадал  в  сферу  внимания  НКВД.  И  не
дай бог совершить неосторожное движение, попытаться защитить
невинного или заиметь недруга, способного написать и отправить
донос – тюрьма, лагерь, а порой что-нибудь и пострашнее.
Маме  везло  на  порядочных  людей.  Бывшие  коллеги  помогли
ей    трудоустроиться  по  ее  основной  профессии  экономиста  на
химическую  фабрику  имени  Д.  Менделеева.  Вскоре  ее  избрали
председателем фабкома профсоюза.
Весной появился я, но еще осенью на маму обрушилась очередная
беда – умер в трехлетнем возрасте от менингита ее старший сын
Ярослав,  Яроша.  Сколько  же  нужно  было  иметь  внутренней
духовной  силы,  чтобы  не  сломаться,  не  погибнуть,  сохраниться
Глава вторая  ;   ВОЙНА И СКРИПКА
35
под  той  страшной,
трагической  лавиной
событий, случившихся почти
одновременно,  всего  за  три
месяца.
 
Об  отце  не  поступало
никакой  информации,
оставалось  верить  газете,  но
надеяться на лучшее...
...Лет  двадцать  или  трид-
цать  тому  назад  мне  пере-
стал  сниться  сон,  который
до этого я видел ну очень уж
часто, так часто, что сегодня
я  помню  его  в  мельчайших
подробностях.
По  тротуару  вдоль
парапета  Обводного  канала
в  Ленинграде  бежит  мальчик
примерно трехлетнего возраста . Он одет в серую курточку, в серые
же штанишки, штанины которых застегивались на пуговицы ниже
колен, чулки и серые ботинки, на голове – синяя матросская шапочка
с красным помпоном. Он бежит ОТ меня, оборачивается, и я вижу
его лицо, перекошенный в крике рот, огромные испуганные глаза.
Я  не  слышу  его  крика,  потому  что  все  звуки  заглушает  громкий
и  страшный  голос:  «Граждане,  воздушная  тревога!  Граждане,
воздушная  тревога!»  А  потом  становится  еще  страшнее,  так  как
включается ужасно воющая сирена. Но удивительно, почему страшно
мне? Бегущий мальчик – это я? Я – мальчик смотрю через дорогу
и вижу телеграфный столб, на котором расположен извергающий
ужасные звуки огромный громкоговоритель, похожий на в тысячу
раз увеличенный цветок-колокольчик! Я узнаю эту «бандуру», мы
с мамой называли ее «Иерихонская труба». Столб стоит рядом с
домом, в котором, я знаю, живем мы с мамой и няней Ульяной. Вот
и ее голос я слышу: «Паныч! Ну куды ж ты побег! Постой, детка!»
Мальчик – я (я – то вижу бегущего и орущего ребенка, то сам себя
Мама с Ярошей. Ленинград,1936 год
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
36
ощущаю  этим  малышом)  оборачивается  и  видит,  что  за  ним  (за
мной) ковыляет няня Уля, немолодая женщина с очень добрым и
ласковым лицом.
  Бабушка – мамина мама – прислала ее к нам сразу после моего
рождения  из  белорусской  деревни.  В  отрочестве  няня  сломала
ногу,  кости  плохо  срослись,  и  левая  нога  стала  заметно  короче
правой. Замуж она не вышла, так и прожила свою жизнь «в людях»,
воспитывая  чужих  детей.  Она  умерла  в  Ленинграде  во  время
блокады. Когда? Как? Я не знаю...
...Я продолжаю бежать вдоль канала. Над моей головой раздается
все усиливающийся свист. Я поднимаю голову и вижу, что прямо
на меня падает весь в дыму самолет, на хвосте которого изображен
крест.  Машина  рушится  со  страшным  грохотом  где-то  впереди
меня.
  Потом,  в  1944  году,  мы  с  мамой,  прогуливаясь  вдоль  канала,
видели торчащий из воды хвост фашистского самолета.
 Мы – дети войны – долго не могли забыть ее и рисовали только
ее: взрывающиеся немецкие танки и падающие подбитые немецкие
самолеты. Я же всегда изображал «своего» стервятника. Для нас не
существовало фашистов и советских солдат, были только немцы
и  русские,  даже  играя  в  войну,  мы  всегда  разделялись  по  такому
признаку. Но за «немцев» не хотел выступать никто.
 В одном из своих последних интервью мой земляк и замечательный
писатель,  еще  при  жизни  признанный  классиком,  Даниил  Гранин
сказал: «Война не кончилась и сейчас. Она существует в каком-
то извращенном виде.» Думается, что она продлится еще долгие
годы.
 Я развернулся и побежал к няне, обхватил ее руками, прижался
к ней всем своим дрожащим телом и зарыдал. Постепенно рыдания
затихали,  я  стал  всхлипывать  и  ...просыпался  на  последнем
всхлипе...
 Я долго лежу, приходя в себя, вытираю мокрое от слез лицо. Я
видел этот сон каждый раз как будто впервые, не зная его финала.
Много, много, много раз...
 Мы с няней Улей жили в нашем доме, в нашей комнате, но мамы
с нами не было. Она работала «на окопах» – так тогда называли уча-
стие  ленинградцев  в  строительстве  оборонительных  сооружений
Глава вторая  ;   ВОЙНА И СКРИПКА
37
на  подступах  к  городу.  К  нам  она  приезжала  редко,  обычно  вся
запыленная (если не сказать – грязная) с перебинтованными руками
и очень усталая.
 Когда это все происходило? По моим теперешним прикидкам,
где-то в конце лета 1941 года. В свой очередной визит мама вместе
с  Ульяной  стали  быстро  собирать  и  паковать  мои  вещи,  и  мы
поехали на мамину фабрику, на Среднюю Рогатку. Там нас провели
в  большой  зал,  где  собралось  много  детей  и  женщин.  Женщины
громко разговаривали друг с другом и одновременно успокаивали
плачущих ребятишек. Я, видимо, почувствовал какую-то тревогу и
тоже заплакал. Мама быстро всех успокоила, сказав, что мы, дети,
а вместе с нами наши воспитатели едем на дачу. И действительно,
смеркалось,  когда  нас  погрузили  в  большие  крытые  грузовики  и
куда-то долго везли.
  ...Здесь  следует  сделать  небольшое  отступление.  Все,  что  я
буду  писать  дальше,  просто  не  может  быть  «подарком»  толь-
ко моей памяти, так как сегодня невозможно уже отделить свои
собственные воспоминания от того, что мне рассказывала мама,
которая в свою очередь опиралась на рассказы наших воспитателей.
  Еще  в  июле  1941  года,  когда  никто  из  ленинградцев  не  мог
даже  предположить,  что  город  в  течение  долгих  месяцев  будет
находиться в фашистской блокаде, многие стали понимать – велика
вероятность  того,  что  он  может  стать  прифронтовым.  Среди
последних  оказалась  мама.  Поэтому,  согласовав  свои  действия  в
нужных инстанциях и получив одобрение администрации фабрики,
она  написало  письмо  своей  подруге  по  ВУЗу,  тоже  экономисту,
работающей в облисполкоме города Челябинска, с просьбой помочь
в организации детской дачи где-нибудь в сельском районе области.
Получив  согласие  челябинских  властей,  руководство  фабрики
приступило к организации при ней дошкольного учреждения, что-
то вроде ясель и детского сада. Набралось около 40 ребятишек от
трех до пяти лет.
  С  подбором  обслуживающего  персонала  дело  оказалось
сложнее.  Врача  нашли  быстро  –  райздравотдел  порекомендовал
педиатра  –  молодую  беременную  женщину.  Это  оказалось
замечательной  подсказкой  маме.  На  «детскую  дачу»  хотела  ехать
каждая наша мама, но кого выбрать, не обидев другую. И вот готовое
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
38
решение:  выбрали  8-10  беременных  женщин,  работниц  фабрики,
провели их приказом как воспитателей, нянь поваров и т.д. Под-
готовили  их  соответствующим  образом,  собрали  багаж:  одеяла,
подушки,  посуду,  лекарства,  кое-какие  продукты  и  отправили
нас  в  дорогу.  Сначала  автомобилями  до  Ладоги,  затем  баржей  до
железнодорожной станции, а дальше эшелоном. Уже на барже мы
увидели, что таких, как мы, набралось очень много. Как оказалось,
тогда это был один из последних детских караванов, проскочивших
под носом у фашистов.
  Мы  тогда  еще  не  знали,  что  расстаемся  с  мамами  надолго,  а
некоторые из нас и навсегда – наши мамы погибали на окопах, от
вражеских бомб и снарядов, от болезней,от голода, наконец...
 Наш поезд состоял и десятка дачных вагонов, и нас набили в
каждый до отказа. Ехали мы медленно, часто останавливаясь подолгу
на разъездах и небольших станциях. Мимо нас проносились в ту
и другую сторону, не останавливаясь, груженые мощные составы.
Одни везли бойцов, различную военную технику на фронт, другие –
эвакуировали  за  Волгу,  на  Урал  и  дальше  оборудование  заводов
и фабрик. Я не помню этого, я это знаю, так как на третьем или
четвертом курсе университета писал курсовую работу на тему «Пе-
рестройка промышленности СССР на военный лад.1941-1943 годы».
  В  таком  медленном  темпе  мы  продвигались  на  восток  недели
две, а то и больше. За это время состав уменьшился наполовину. На
некоторых стоянках наш поезд оказывался на запасных путях рядом
с эшелонами, перевозившими оборудование заводов. Наш начальник
эшелона обязательно отправлялся к своим коллегам. Не часто, но ему
удавалось уговорить кого-нибудь из них взять с собой кого-нибудь
из  нас,  если  маршруты,  особенно  конечные  пункты  назначения
совпадали. Видимо, наш состав имел «билет» только в один конец –
освободившиеся вагоны отцеплялись. И все было бы ничего, если
бы... Если бы за неделю пути нас трижды не атаковали фашистские
самолеты. В первый раз все обошлось. При налете паровоз тревожно
прерывисто  загудел  и  остановился.  Все  пассажиры:  и  взрослые,  и
дети (мы-то немедленно заплакали от страха), высыпали из вагонов
(младших, понятно, выносили на руках) и прятались под ними.
  В  другой  раз  мы  вели  себя  так  же,  но  повезло  нам  гораздо
меньше – в последний вагон состава попала бомба, и многие из его
Глава вторая  ;   ВОЙНА И СКРИПКА
39
пассажиров или убило сразу, или получило ранения. То, что увидел
и на всю жизнь запомнил я, было ужасно. От вагона почти ничего
не осталось, а вокруг – на насыпи и железнодорожном полотне –
лежали  тела  и  части  тел  погибших,  жутким  криком  заходились
раненные, голосили прибежавшие женщины, завопили и дети...
  А  на  окопах  в  эти  дни  случилось  вот  что.  К  маме  подбежали
три-четыре «менделеевки» и, захлебываясь рыданиями, перебивая
друг друга, поведали страшную новость. Мол, в соседней бригаде
вернувшаяся из побывки женщина рассказывает, что наш эшелон
полностью разбомбили, и кругом валяются детские ручки и ножки.
  Мамина  бригада,  побросав  лопаты  и  кирки,  ломы  и  тачки,
потребовала, чтобы к месту трагедии немедленно отправили всех,
чьи  дети  погибли.  Хотя  бы  похоронить!  Ох,  и  трудно  было  маме
успокоить  своих  товарок,  убедив  их,  что  сегодня  из  Ленинграда
уже никому не выбраться. Ночью, зарывшись головой в подушку и
накрывшись телогрейкой, рыдала, пока ее не сморил спасительный
сон. Только дня через два-три на фабрику пришла наша телеграмма,
сообщавшая, что у нас пока все нормально.
 Мы же продолжали ехать на дачу...
 Случился и третий налет на здорово укороченный эшелон. В этот
раз никто не прятался под вагонами, все побежали в ближайшую
рощицу. Но бомбы и пулеметные очереди были направлены не на
поезд,  а  на  небольшое  поле,  через  которое  мы  бежали  –  видимо,
фашисты охотились на людей. Все рано или поздно заканчивается,
прекратился и налет. Удивительно, среди нас не было ни раненных,
ни,  тем  более,  убитых.  Сильно  досталось  паровозу.  Буквально
на  честном  слове  и  на  мастерстве  паровозной  бригады  поезд  еле
добрался  до  какой-то  станции.  Его  поставили  на  самый  дальний
путь.  Стоянка  обещала  быть  долгой  –  запасного  локомотива
не  предвиделось,  а  ремонт  железного  коня  мог  затянуться  на
неопределенное время. А тут еще и я обратился к нашему доктору
с жалобой на боли в правом глазу. Она осмотрела меня, промыла
глаз,  что-то  закапала  и  успокоила,  а  сама  собрала  наших  нянь  и
воспитателей  и  сообщила,  что  я  получил  осколочное  ранение.
Правда,  осколок  де  небольшой,  но  извлечь  его  она  опасается.
Судили-рядили  долго  и  приняли  такое  решение:  обратиться  в
местную  больницу  и  при  необходимости  оставить  меня  с  кем-
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
40
нибудь  из  взрослых  здесь.  Другой  вариант  предполагал  удаление
осколка нашим доктором.
Заметно  похолодало.  Появились  больные  ребятишки.  Мы  все
переселились  в  один  дачный  вагон,  потому  что  «двум  индейцам
под двумя одеялами теплее, чем одному под одним одеялом», но это
мало  помогало.  Начальник  эшелона  (опять  этот  человек  спасал,
организовывал, доставал, бегал по разному начальству, постепенно
превращаясь  в  нашем  сознании  во  все  могущего  мужчину)
выхлопотал теплушку с нарами и печкой-буржуйкой. Стало теплей
и  просторней.  И  местные  власти  здорово  нам  помогали  едой,
топливом и многим чего еще. Взрослые все чаше спорили – ждать
ли ремонта паровоза, или просить оставить нас тут.
И вдруг удача! На соседнем запасном пути остановился поезд,
перевозивший  оборудование  и  рабочих  шахты  из  Донбасса.
Шахтеры,  хозяйственный  и  запасливый  народ,  взяли  с  собой
собственную санчасть – в середине состава находился санитарный
вагон! Меня сразу же повели туда. Среди врачей, к счастью, оказался
окулист, который, осмотрев мой глаз, довольно быстро извлек из
него небольшой, величиной меньше спичечной головки, но очень
острый  металлический  осколок  и  объяснил  нашему  доктору,  как
меня лечить дальше.
Добрые  советы  шахтерского  врача  не  понадобились.  Пока
мы  были  у  него  на  приеме,  ленинградский  начальник  эшелона
договорился со своим коллегой: донбассцы согласились прицепить
нашу теплушку к своему составу и довезти нас до города Кургана,
высаживая  по  пути  других  попутчиков.  Как  ему  это  удалось,
на  какие  хитрости  он  пошел,  чем  пожертвовал,  я  не  знаю,  даже
догадываться не буду.
Через несколько дней мы продолжили продвижение на восток.
Начальник остался вместе с раненым паровозом...
Можно  подумать,  что  мы  так  и  ехали,  не  моясь,  не  стирая
белья, не меняя одежды, питаясь всухомятку и т.п. Все не так. На
каждой  более  или  менее  большой  станции  нас  кормили  горячей
пищей, мы в обязательном порядке посещали санпропускник, где
нас стригли, мыли, дотошно осматривали доктора, в специальных
агрегатах прожаривали носимое и постельное белье. Были созданы
Глава вторая  ;   ВОЙНА И СКРИПКА
41
особые структуры, которые все это обеспечивали. Ведь на восток
двинулись  миллионы  и  миллионы  эвакуированных,  просто
«диких» беженцев, рабочие заводов и фабрик с семьями, служащие
госучреждений. Конечно, по отношению к детям действовали более
строгие инструкции, к нам относились внимательнее и заботливее,
но обихаживали всех. Медики опасались эпидемии брюшного тифа
и других инфекционных заболевали. 
 Местное население поселков и городков, где мы останавливались,
подносили к эшелону еду, порой самую простую. Ребятишек жалели
и плакали, глядя на них, угощали ягодами и домашними сладостями.
Мы  продолжали  продвигаться  все  дальше  и  дальше  от
Ленинграда.  Гостеприимные  шахтеры  снабжали  нас  топливом,
водой, перепадали и продукты. Теплушка с печкой и трехэтажными
нарами была значительно комфортней дачного вагона с выбитыми
окнами  и  дырками  от  фашистских  пуль  и  осколков  бомб.  Зима
все  чаще  напоминала  о  своем  приближении  снегом,  холодным
ветром  и  опустевшими  полями.  И,  наконец,  город  Курган.  На
станции нас ждали и после привычных процедур – санпропускник
и  горячая  еда,  закутав  в  кошму  и  тулупы,  погрузили  навалом  в
большие тракторные сани, которые тянул старенький гусеничный
трактор(помнится, его называли «НАТИк») и повезли на восток от
областного центра в районное село Куртамыш. Трактором управляла
крепкая  краснощекая  веселая  молодуха.  Даже  видом  своим  она
будто говорила: «Все, малыши, кончились ваши мытарства!»
Ехать нужно было около ста километров (сегодня это расстояние
автомобиль  преодолевает  за  два  часа  с  небольшим).  Нашему  же
каравану понадобилось более суток. Справедливости ради, следует
ГЕРБ  КУРТАМЫША:  «Щит  четверочастный.  В
первом червленом поле золотая шестерня, обремененная
тремя  золотыми  же  колосьями  в  левую  перевязь.  Во
втором золотом поле стилизованный шестилепестковый
серебряный цветок, окаймленный золотом и обремененный
зеленою сосною на червленом щитке. В третьем зеленом
поле  два  серебряных  кургана.  В  четвертом  лазуревом
поле  золотая  воинская  арматура  с  червлеными
знаменами. В черной вершине название города серебром»
Автор герба художник Николай Павлович Устюжанин.
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
42
сказать, что дорогой нас несколько раз отогревали в попадавшихся
по пути деревеньках, кормили, организовывали ночлег.
Солнечным утром (это не мой архив утверждает, что утро было
солнечным, просто таким оно видится мне сегодня) нас высадили
у  большого  двухэтажного  кирпичного  здания,  огражденного
аккуратным  жердяным  забором.  За  зданием  виднелась  довольно
большая площадка. Она стала местом наших прогулок и игр. 
Пока  взрослые  разгружали  сани  (им  активно  помогали  на-
бежавшие  местные  женщины)  мы,  сбросив  тулупы,  кинулись
осматривать дом. Красивое крыльцо, за ним небольшой тамбур,
двери которого выводили в длинный неширокий коридор. На его
стенах прибито много крючков для одежды. Слева – большое окно,
справа виднелись еще какие-то помещения и лестница, ведущая на
второй этаж. В центре коридора – дверь. Мы открыли ее и попали
в  очень  большую  комнату.  Значительную  часть  площади  этого
зала занимал длинный стол из струганных досок, положенных на
деревянные  козлы,  накрытый  светлой  клеенкой  с  рисунком.  Со
всех сторон его окружали скамейки. По дальним углам комнаты
находились  высокие  круглые  печи  с  топками,  выходящими  в
коридор.
На  втором  этаже  располагалось  несколько  спален.  В  них  тоже
были печи, но меньшего размера и много топчанов .На каждом из
них  лежали  соломенные  тюфяки,  покрытые  простынями,  белые
подушки и легкие серые одеяла. Нашли мы и умывальную комнату
и ...все, что положено.
В доме было светло и очень тепло. Здесь нам предстояло жить
без мам. Никто не мог сказать долго ли...
Зима  тянулась  неспешная,  с  морозами  и  сильными  ветрами.
Для нас, ленинградцев, на свежем воздухе было холодно, поэтому
на  улицу  выводились  мы  не  часто.  Зато  часто  нас  навещали
куртамышские  ребятишки  –  и  поиграть  с  нами,  и  посмотреть
на  эвакуированных.  Следует  сказать,  что  к  увезенным  из  войны
ленинградцам и здесь, и в других местах Урала и Сибири, где мне
довелось побывать, и вообще к жителям этого города относились
с  большей  заботой,  с  любопытством,  большим  вниманием,  с
жалостью, что ли. Конечно, такого отношения и взрослые, и дети
сами по себе не заслуживали, просто мы представляли Ленинград.
Глава вторая  ;   ВОЙНА И СКРИПКА
43
Текла наша жизнь неторопливо, однообразно. Днем мы играли в
помещении и иногда на улице – холодно да и одежонка не позволяла
(  в  следующую  зиму,  спасибо  куртамышцам,  появились  у  нас
валенки и теплые рукавицы), рисовали, слушали детские рассказы,
сказки, стихи.
Впоследствии  к  нам  изредка  приезжала  кинопередвижка.  Но
постоянно,  как  бы  нас  ни  развлекали,  мы  ждали,  мы  все  очень
ждали того дня, когда после ужина нам будут читать письма наших
мам.  Думаю,  что  это  происходило  не  чаще  одного  раза  в  месяц.
Когда  мы  еще  рассаживались  за  столом,  то  обращали  внимание
на то, что один из воспитателей держал в руках большой конверт.
В этот вечер все делалось быстро: мы быстро и без капризов ели,
быстро помогали убрать со стола и замирали на скамейках.
  Конверт  вскрывался,  из  него  доставали  несколько  листов
бумаги  и читали,  к примеру, Пете Иванову  обращение  его  мамы,
затем к Васе, Ане и так каждому из нас по очереди письма наших
мам. Почему-то всегда получалось так, что моя мамуля писала мне в
самом конце последнего листа. Я горевал по этому поводу и плакал
в  постели  перед  сном.  Меня  поддерживали  соседи  по  спальне,  и
вскоре рыдала вся комната. Вообще-то плакали мы часто. Стоило
кому-нибудь захлюпать, как ревели все.
  И  завтрашнего  вечера  мы  все  ждали  с  нетерпением  –  после
ужина  писались  письма  мамам.  Каждый  из  нас  (сначала  все  в
 Довоенный Куртамыш
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
44
один  голос,  потом  успокоенные)  что-то  говорил,  а  воспитатели
записывали  наш  лепет.  Бывали  случаи,  когда  мы  «получали»
фронтовые треугольники и самостоятельно писали ответы. Какие?
Да очень простые: слово «МАМА» печатными каракулями, какой-
нибудь  рисунок  о  войне  и  обязательно  обведенная  карандашом
ладошка. Думается мне, что и письма к нам не приходили, и от нас
никуда не отправлялись...
  А  зима  все  была  и  была.  И  население  нашего  большого  дома
стало увеличиваться: появились малышки, и мы с любопытством
крутились вокруг них, когда нам позволяли, конечно. Няням, вос-
питателям, поварам, доктору забот заметно прибавилось.
 Каждое утро, после завтрака мы встречали лошадку, запряженную
в сани. На них лежала огромная бочка с люком наверху и краном в
днище. И на бочке, и на санях висели гроздья сосулек – нам привезли
воду. Ее нужно быстро перенести в емкости, расположенные в доме.
Это дело взрослых. Они же ежедневно пилили и кололи дрова – в
доме было до десятка прожорливых печей.
 Заготовленные дрова следовало отнести в помещения. Тут уж
включались  в  работу  и  мы.  Кто  по  одному,  кто  по  два  полешка
ребятишки  таскали  их  к  печкам,  с  удовольствием  приобщаясь  к
«общественно  полезному  труду».  Хотя  бы  раз  в  неделю  нас  надо
было  вымыть,  стирать  постельное  белье,  нашу  одежонку.  Она  с
каждым днем требовала все большего внимания: мы росли, а она , к
сожалению, не хотела расти вместе с нами. Часто мы засыпали под
стрекот швейных машинок, под плеск воды в больших лоханях, где
стирали, стирали и стирали наши вещи и постельное белье. Быстрее
всего  ветшала  обувь.  Куртамышские  власти  помогали  нам,  да  и
не только власти. Часто приезжали гости из соседних колхозов и
совхозов и привозили гостинцы: то бидончик сметаны, то баклажку
меда, то еще что-нибудь из еды. А однажды перед самым Новым
годом ( это я помню совершенно точно, так как мы в это время с
энтузиазмом клеили и раскрашивали гирлянды для украшения но-
вогодней елки) нам привезли в санях укутанный в тулуп большой
бак, полный пирожков с капустой. Каюсь: я не удержался... и украл
один пирожок.
 Так мы и жили-поживали. Пришла весна, она принесла с собой
и тающий снег, и журчащие ручьи, и тепло.
Глава вторая  ;   ВОЙНА И СКРИПКА
45
 И лето наступило, за ним, как положено осень и зима. Я почти
ничего не запомнил об этой поре, разве только, как гуляли по селу,
плескались в пруду, да об обилии осенних даров, особенно арбузов
и помидоров.
 Незадолго до Нового Года к нам приехали трое или четверо мам.
Было много радости и слез, особенно слез. Дети плакали потому,
что ко многим мамы не приехали, взрослые ...Мы не знали тогда
почему. Много позже я понял причину этих переживаний – более
половины ребятишек стали сиротами.
В  январе  приехала  мама!  Она  выглядела  страшно  худющей  и
очень грустной. Первые дни я не отпускал ее ни на минуту.
Вскоре маму пригласили на работу в Исполком Районного Совета
заведовать  то  ли  финансовым,  то  ли  финансово-экономическим
отделом .
Спустя несколько лет, в 1955 году, я впервые ехал на каникулы в
подмосковный Дмитров, где тогда временно жили родители, поездом
Иркутск-Москва. На станции Курган к нам в купе подсел мужчина
лет сорока с портфелем командировочного в руках. Разговорились.
Оказалось,  что  он  из  Куртамыша!  Я  рассказал,  что  мы  с  мамой
жили в этом селе во время войны, и она работала в райисполкоме.
Он попросил назвать фамилию мамы, я назвал.
– Галина Яковлевна! ? – спросил он удивленно и заметно заинте-
ресованно.
– Да,- ответил я.
– Послушайте,- возбужденно заговорил он,- мы же ее постоянно
вспоминаем! Ведь благодаря ей наше село стало рабочим поселком!
– Ну и что?- удивился я.
–  Как  Вы  не  понимаете,  рабочий  поселок  –  это  совсем
другой  статус!  Увеличиваются,  и  заметно,  различные  квоты,
финансирование, повышается оплата труда, добавляются льготы.
Он  еще  долго  объяснял  преимущества  рабочего  поселка  перед
селом.  Потом  стал  подробно  расспрашивать  о  маме.  Беседа
потихоньку иссякла. Мужчина достал из портфеля блокнот и что-
то долго писал. Затем вырвал исписанные листки и протянул их
мне со словами: «Передайте, пожалуйста, это Галине Яковлевне и
скажите, что мы с нетерпением будем ждать ее приезда.» Вскоре он
высадился, кажется, в Челябинске.
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
46
Маме  дали  небольшую  комнатку  в  доме,  стоящем  на  берегу
большого  пруда.  (В  скобках  хочу  заметить:  на  современных  кар-
тах  Куртамыша  не  отображены  ни  пруд,  ни  большая  плотина  с
затворами, регулирующими уровень воды в хранилище, а они ведь
были,  были  в  те  далёкие  годы  моего  детства).  В  нашей  комнате
помещались  печь  с  плитой,  этажерка,  обеденный  стол,  два-три
стула, кровать. Днем я ходил к своим ленинградцам, вечером мама
забирала меня домой. Нередко, когда она ездила в командировки, я
ночевал на своем привычном топчане.
Зимой произошло еще одно важное для нас с мамой событие.
В  Куртамыш  приехала  мамина  старшая  сестра  татя  Аня  с  мужем
дядей Володей и дочерью Галей. Троих младших девочек еще в мае
1941 года они отправились на лето к бабушке в Белоруссию. В то
время их судьба была неизвестна. Потом, после войны, поступило
известие, сообщавшее, о том, что мамины мама и папа, брат, две
сестры и несколько племянников погибли в разные годы войны –
кто  от  бомбежек  и  артиллерийских  обстрелов  при  отступлении
Красной  армии,  кто  при  ее  наступлении,  кто  в  партизанских
подпольных  группах.  Один  мамин  брат  с  женой  покоятся  на
Пискаревском  кладбище,  другой  умер  от  брюшного  тифа  в  1942
году.  Он  был  врачом,  и  подцепил  эту  гадкую  болезнь,  косившую
и  советских  людей,  и  фашистов,  когда  возглавлял  санитарную
службу,  обеспечивающую  медицинский  контроль  за  состоянием
здоровья  эвакуированных.  Об  этом  мне  рассказала  Галя  –  дочь
тети Ани. Мама же, сколько я ее ни расспрашивал, о судьбе своих
родственников ничего не говорила. Она только сильно плакала и
отходила от меня.
Тетя  Аня  было  отличной  портнихой,  дядя  Володя  опытным
сапожником. Каждый раз, когда я заходил к ним, слышал стрекот
швейной  машинки  и  неторопливые,  ритмичные  постукивания
молотка. Работы у них было очень много, но почти ничего нового
они  не  изготовляли,  а  только  ремонтировали,  перешивали,
перелицовывали. На это и жили.
...Пруд  мне  понравился  не  сразу.  Зимой  он  выглядел  как
совершенно  пустое  белое  поле,  на  котором  не  за  что  зацепиться
взглядом;  местами  ветер  сметал  снег  и  открывал  прозрачное
и  чистое  зеркало  льда.  Лед  был  очень  скользким  и,  однажды
Глава вторая  ;   ВОЙНА И СКРИПКА
47
попробовав и получив несколько болезненных синяков на одном
месте,  я  опасался  заходить  на  эту  манящую  своей  чистотой  и
прозрачностью  поверхность  водоема.  Ветер  же  наметал  большие
сугробы у более высоких берегов.
Зато  летом!  О,  летом  я  проводил  на  берегу  все  позволенное
мне  свободное  время.  Я  следил  за  постоянно  изменяющейся
поверхностью  пруда.  Она  была  то  гладкая-гладкая  и  будто
впитывала в себя голубизну безоблачного неба, и вода чуть шуршала
по светло-желтому песку берега, то прилетевший откуда-то ветерок
рябил воду, и солнце, отражаясь от этой ряби мириадами лучиков,
слепило меня. И какая-то тихая спокойная радость заполняла меня.
И мама где-то рядом – вот только позови или сам пробеги несколько
десятков шагов...
Я  рос  послушным  и  очень  впечатлительным  мальчиком,
большим фантазером – от реальности до фантазии меня отделяла
порой какая-то маленькая частичка текущего времени, и я с удо-
вольствием грезил наяву.
Это  мое  качество,  или  свойство  натуры  моей  сохранилось  в
какой-то степени по сей день.
Я сижу на берегу и наблюдаю за семейством уток, они плещутся в
воде, ныряют, отплывая от мамы-утки. Она изредка что-то крякает,
и малышня, быстро-быстро перебирая лапками, спешит к ней. То
вдруг после очередного кряка семейство выстраивается и плывет
куда-то. Чуть в стороне в заводи за невысокими камышами грустит»
Серая шейка». Левее меня на чистой воде в другом утином семействе
переполох – расталкивая утят выплывет «Гадкий утенок» – белый
красавец-лебедь  с  красным  клювом.  Выбравшись  на  берег,  он,
смешно перебирая лапами, и взмахивая крыльями, бежит к откуда-
то взявшейся кудахтающей курице. Лебедя я в то время в живую не
видел, только на черно-белой картинке в книжке. Рядом плавают
гуси – вот вам и красный клюв!
На другом берегу, на пригорке, куда я без мамы не хожу, работник
Балда о чем -то разговаривает с прыгающим от нетерпения Чертен-
ком, развязывает мешок , достает за уши зайца, и Черт, и зверек
пускаются наперегонки вдоль пруда. Зайчишка, правда, отстав от
соперника, сворачивает в ближайший лесок. Я это вижу, ну чест-
ное слово!
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
48
А  лето,  теплое,  даже  жаркое  и  солнечное  лето,  продолжается
своим чередом. Вот уже созревают первые овощи, за ними и вторые.
Каждые  выходные,  а  иногда  и  чаще,  мама  с  коллегами  выезжают
в  ближайшие  колхозы  –  помогают  убирать  урожай.  Конечно,  я  с
ними.
На  колхозных  полях  интересно,  но  основное  происходит  к
вечеру – нас вкусно и сытно кормят. Да, мы голодали, как голодала,
я уверен, вся наша большая страна, ведущая тяжелейшую из войн.
Пройдет много лет, я попаду в хорошую московскую клинику, где
меня подвергнут различным исследованиям, просветят и снаружи,
и внутри. Рентгенологи обнаружат в моих легких заизвесткованные
каверны  –  следы  туберкулеза,  которым  я,  вероятно,  переболел  в
детстве. Уверен, что таких каверноносцев, среди моих сверстников
было немало...
Пролетело лето. Красавица и кормилица осень сменилась для нас
третьей  куртамышской  зимой.  Наконец,  и  весна  стала  проявлять
себя все чаще. Мама вдруг стала собирать и паковать наши вещи.
Не отставали от нас и жильцы дачи. Мы готовились в дорогу. Опять
знакомый НАТИк и тракторные сани повезли нас в Курган. Про-
щай, Куртамыш, прощайте приютившие нас жители этого доброго
села, спасибо вам, от всего сердца спасибо!
Снова привычная теплушка в длинном эшелоне, разъезды, полу-
станки, города. Быстро и без приключений мы добрались до города
Кирова. Там перво-наперво наш вагон отцепили от поезда и загна-
ли в самый дальний тупик. Мы ехали домой, в Ленинград, но поезду
туда не надо, у него другой маршрут.
Прошли сутки, вторые, третьи. Мама с утра уходила на станцию
стучаться  в  начальственные  двери,  куда-то  звонить,  уговаривать
старших по эшелонам, направляющимся в наш родной город, но ни-
кто не соглашался взять нас с собой. И не мудрено! Паровозы еле та-
щили длиннющие, переполненные составы. Мамуля возвращалась
к ночи, уставшая и расстроенная.
Вдруг,  в  один  прекрасный  день,  назвать  иначе  его  мне  как-то
стыдно, днем, когда нас, детей, кормили обедом, что-то лязгнуло,
грохнуло, и мы поехали! Поехали? Без мамы? Снова меня увозят
от нее!? И я закатил рев! Успокоить меня смогла только мама. Все
оказалось просто. Маневровый паровозик таскал вагон по разным
Глава вторая  ;   ВОЙНА И СКРИПКА
49
железнодорожным  путям  и  стрелкам,  пока  его  не  прицепили  к
ленинградскому эшелону.
Следует  сказать,  что  получить  возможность  вернуться  из
эвакуации  в  Ленинград  в  марте-апреле  1944  года,  сразу  после
снятия блокады, даже одном человеку было необычайно сложно, а
детскому коллективу, состоящему почти из пятидесяти душ, прак-
тически нереально.
Мама  еще  в  Куртамыше  написала  своему  старому  товарищу  с
просьбой о вызове. Ответ пришел быстро со всеми необходимыми
документами,  с  нужными  печатями,  штампами  и  подписями.  Бо-
лее того, ленинградцы уже выделили подходящие помещения для
нашего  то  ли  детского  сада,  то  ли  детского  дома.  Юридический
статус его был совершенно не ясен...
З а б е г а я
вперед,  скажу,  что
ленинградские власти
образовали-таки  из
нашего  дошкольного
учреждения  детский
дом, а все наши воспитатели, няни, повара и доктор остались при
нем.  Они  вырастили,  выпестовали  воспитанников  и  выпустили
их в большой и такой непростой мир, как бы отдавая долг своим
товаркам, погибшим в блокадном Ленинграде. Вот такими и были
многие ленинградцы.
Мне кажется, что до Обводного канала мы доехали по Лиговке на
трамвае. Дом наш выглядел мрачным и пустым, но не разрушенным.
Почти все окна заколочены ржавыми листами кровельного железа.
Небольшой  открытый  двор  производил  какое-то  удручающее
впечатление.  Я  радовался  возвращению  домой,  встрече  со  своим
двором,  но  радость  эта  была  одновременно  и  печальной.  В  углу
двора,  рядом  с  тротуаром  стоял  деревянный  столб.  Почему  он
Cегодня наш дом
считается аварийным.
Правильно. 
В 1944 году он выглядел
лучше.
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
50
не  падал?  Нижняя  его  часть  была  разодрана  на  щепу,  оставалась
сердцевина толщиной с мою руку.
Пока  я  осматривался,  мама  искала  дворника  ,  чтобы  забрать
ключи от нашей комнаты. Вскоре они вышли вместе. Дворником
оказалась нестарая, высокая и очень худая женщина. Она вроде бы
приветливо улыбалась, узнавая меня, однако весь ее облик вызывал
непонятные чувства: и узнавание, и жалость, и страх.
Пройдет немного времени, и я узнаю об очень непорядочном ее
поведении во время блокады. Ее подлые дела осудил даже закоренелый
бандюга, вор в законе – ее родной брат. Мы свели с ним знакомство
на репетиции лагерного самодеятельного коллектива в Ныроблаге.
Мы вошли в комнату. Она выглядела очень неуютно. Полов не
было,  остались  только  бетонные  или  кирпичные  возвышения,  на
которые,  видимо,  и  укладывались  доски.  Между  возвышениями
была  просто  земля.  В  центре  комнаты  стояла  большая  железная
кровать с пружинной сеткой. На ней кучей валялись какие-то ста-
рые пальто и другое барахло, послужившие нам матрасом. В левом
углу у окна лежала развалившаяся стопка старых фотографий, на
которых изображались какие-то механизмы. В правом стояли две
высокие палки с кольцами и большими металлическими катушками.
– Что это? Чье это? – спросил я маму.
– Папины спиннинги, – ответила она.
– А где наш папа? – впервые заинтересовался я.
– Папа тяжело ранен и находится в госпитале в далеком-далеком
городе , куда нас пока не пускают.
– Дальше Кургана?
– Намного, намного дальше, но к нему мы обязательно поедем,-
почему-то печально улыбнулась мама.
С этой поры разговоры о папе велись каждый день...
Как-то, когда я пытался отодрать кусок щепы от столба, стоящего
во дворе, ко мне подошел взрослый парень в форме ремесленного
училища,  из  которого  он  давно  уже  вырос:  короткие  брюки,  ко-
роткие  рукава  тужурки,  подпоясанной  бечевкой,  кепчонка,  еле
державшаяся на его голове.
– Ты Валерик? – спросил он меня.
– Да! – не стал скрывать я своего имени, – а кто Вы?
– Твой брат Матвей. Не узнаешь?
Глава вторая  ;   ВОЙНА И СКРИПКА
51
– Нет, – состорожничал я.
– А где мама?
– Дома.
– Тогда пошли. И он повел меня в нашу комнату.
Конечно,  мама  узнала  своего  племянника.  Было  много  слез  и
бесконечные путанные вопросы и ответы с обеих сторон. В конце
концом  выяснилось,  что  родители  Матвея  еще  до  своей  смерти
сумели  отправить  его  из  Ленинграда  в  Казань.  Там  он,  окончив
училище, работал токарем на каком-то номерном заводе. Услышав,
что его родной город вышел из блокады, он дезертировал из Казани
и зайцем добрался до Ленинграда.
Комнатка в доме на Лиговка, узкая и длинная, как пенал, где он
родился  и  вырос,  и  жил  с  родителями  до  войны,  сохранилась  на
много лучше, чем наша, но большую часть времени он проводил с
нами.
Мама  помогла  ему  поступить  на  работу  токарем  же  на
Путиловский  завод,  предварительно  восстановив  все  документы.
Мотька  замечательно  рисовал  и  умело,  и  очень  быстро  вырезал
ножницами  профили  людей.  В  то  время  подобные  профили
использовали  вместо  фотографий  при  получении  различный
документов, в комсомольских билетах, к примеру.
Весной 1945 года мама предложила ему поступить в Академию
художеств, но Матвей отказался...
До осени мы сменили несколько комнат в разных коммунальных
квартирах,  пока  не  поселились  в  квартире  28,  дома  14  на
Гагаринской  улице.  В  самой  маленькой  комнатке  жила  одинокая
молодая женщина, с ней мы редко общались – она много работала
и  почти  не  бывала  дома;  другую,  чуть  побольше  занимали  мы,
в  двух  смежных  –  удивительная  семья  из  трех  человек.  Глава  –
Александр  Александрович  Александров,  немолодой,  невысокого
роста,  очень  подвижный  мужчина,  с  заметным  нервным  тиком:
его голова периодически дергалась к правому плечу. Он скрипач, и
замечательный, оркестра Мариинского театра. Но когда Александр
Александрович играл, тик куда-то пропадал.
Его жена – Александра Александровна Александрова – высокая
тучная дама – в прошлом балерина. Их дочь Валентина – пианистка
филармонии. Был, однако, еще один член этой семьи – огромный
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
52
пушистый сибирский кот по имени До-мажор. Все они пережили
блокаду,  все!  Мажорика  не  выпускали  из  квартиры,  а  Александр
Александрович залезал на чердак и ставил там для него мышеловки.
Я  ходил  в  детский  сад,  помещавшийся  на  первом  этаже
старинного  здания  на  набережной  Кутузова  ровно  на  полпути
между Гагаринской и устьем Фонтанки. Поэтому гулять мы ходили
в Летний Сад. Хороводились  в основном около памятника дедушке
Крылову,  залезали  внутрь  постамента  через  круглые  отверстия  в
его боках. По моему, и оградки вокруг не было.
В Ленинграде все чаще проходили праздничные салюты в честь
освобождения  от  фашистов  различных  городов.  Мы  с  мамой
ходили на Марсово поле, где производили салют из ракетниц мо-
ряки, видимо, из Ленинградского флотского экипажа и курсанты
военно-морского училища. Эти хлопцы отличались от обычный
матросов тем, что носили в то время длинные и прямые палаши.
Осенью  1944  года  случились  два  события.  Первое  важное  –
Александр Александрович предложил учить меня игре на скрипке.
Он как-то принес маленькую скрипку-четвертушку, изготовленную
в старину хорошим мастером, примерил меня к ней, и начались за-
нятия. Они проходили три-четыре раза в неделю в его комнате.
Второе очень важное. Мы получили письмо от папы, хорошее
веселое письмо, в котором он много расспрашивал обо мне. Значит
папа  жив!  Значит,  лгут  газеты!  Сегодня  я  представляю  радость
мамули.  Она  ничего  не  рассказывала  тогда,  как  он  нашелся,  как
узнал наш адрес. А дело было так.
В  конце  лета  1963  года  на  базе  Северной  палеолитической
экспедиции  Академии  наук  СССР  проходило  выездное  заседание
участников  Международного  симпозиума  специалистов  разного
профиля, занимающихся изучением древнекаменного века: археологов,
антропологов,  палеонтологов,  геологов  и  представителей  других
близких  по  теме  форума  научных  дисциплин.  Принимал  гостей
начальник экспедиции и по совместительству мой учитель профессор
Отто Николаевич Бадер. Я при нем исполнял функции заместителя.
В  это  время  экспедиция  вела  раскопки  палеолитической  стоянки
Сунгирь,  располагавшейся  на  живописном  берегу  реки  Клязьмы
между  городом  Владимиром  и  селом  Боголюбовым.  Для  любителя
истории нашей страны названия эти говорят о многом.
Глава вторая  ;   ВОЙНА И СКРИПКА
53
Большинство  участников  представляли  советские  ученые.
Кого-то я знал заочно по их книгам, учебникам, статьям, с кем-то
был знаком лично. Например, Михаила Михайловича Герасимова –
знаменитого на весь мир антрополога и скульптора, разработавшего
методику восстановления облика человека по его черепу. Как-то под
вечер, когда гости разъехались, Бадер, Герасимов и я, сидя у костерка,
обсуждали планы на завтра. Длился этот разговор долго. Стемнело.
– Миша,- вдруг обратился к Герасимову Бадер, – а как ты распо-
рядился информацией, полученной от меня в 44-м?
– Какой это, Отто? – спросил Михаил Михайлович.
– Ну как же , – начал Отто Николаевич, – кстати, Валерий, это
касается и Вас. Слушайте, а потом мы с пристрастием допросим
уважаемого Михаила Михайловича:
В  то  время  я  вел  раскопки  небольшого  курганчика  на  берегу
Колвы в Ныробском районе Молотовской области,- начал рассказ
C бородкой – Отто Николаевич позирует,
а справа – Михаил Михайлович работает. Сунгирь. 1965 год
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
54
Бадер.  –  Между  курганчиком  и  рекой  пролегала  слабо  наезженная
дорога,  по  которой  по  утрам  проводили  колонны  заключенных  из
соседнего лагеря. Вечером они возвращались. И вот однажды утром
из колонны раздалось:
– Кто копает?
Я назвался.
– Отто, – продолжил голос, – здесь Зыбковец!
Мы не были знакомы тогда с Вашим отцом, Валерий, но слышали
друг  о  друге,  я  знал  о  постигшей  его  беде.  Значит  он  жив!?  Зачем
же  он  назвался?  Зачем  рисковал?  Что  хотел  сообщить?  Нужно
было, как можно скорее, переговорить с кем-то, кто хорошо знал
Владимира Филатовича. Письмо, телеграмма, телефонный звонок
отпадали напрочь. Время было такое, да и я сам, знаете, ощущал
себя не совсем свободным человеком. Сейчас я не помню деталей: то
ли Миша приехал ко мне на Урал, то ли мы в Москве встретились,
но я рассказал ему об этом эпизоде. Михаил Михайлович любезно
согласился  передать  полученную  информацию  тому,  кто  ей
обязательно воспользуется.
–  Да,  да,  припоминаю,-  прервал  рассказчика  Герасимов  и,
обратившись ко мне, продолжил: я передал сие известие человеку,
который больше всех в нем нуждался, Гале, Вашей маме , Валерий.
Мы с ней были дружны еще по аспирантуре ГАИМКа. Я отыскал ее,
Отто, в Ленинграде летом или под осень того же года...
После окончания полевого сезона я расспросил маму о подробностях
услышанного, о точности рассказанного Михаилом Михайловичем.
Мама подтвердила.
В  нашем  экспедиционном  фольклоре  сохранилась  смешная
песенка, в которой упоминаются оба моих собеседника:
В Сунгирском карьере лежит мое сердце,
Посыпано охрой, накрыто песком.
В Сунгирском карьере лежит мое сердце,
Но Бадер не знает, не знает о том.
... Когда археологи сердце отроют,
Пусть охра пылает как свежая кровь,
И Миша Герасимов пусть восстановит
По сердцу мою безответну любовь!
Глава вторая  ;   ВОЙНА И СКРИПКА
55
Значит, мама получила информацию от Герасимова, связалась со
старыми своими  товарищами, компетентными  в  подобных  делах,
получила адрес Ныроблага и написала папе письмо. О первом его
ответном послании 1944 года я и вспомнил. Но тогда я все еще не
знал,  что  папа  осужден,  я  думал,  что  он,  наконец,  выздоровел  и
может писать нам. Мама не разубеждала меня. Теперь все наши с
ней разговоры заканчивались одинаково: мы обсуждали, когда же
мы к нему поедем. «Скоро», – говорила мама, но скоро наступило
не скоро. А жизнь стала иной – мама была веселой, каждый день
со мной и никуда не уезжала . Она работала, я ходил в детский сад,
учился  играть  на  скрипке.  По  выходным  мы  гуляли  по  городу  и
видели, как он излечивался от ран: все меньше оставалось мусора от
полностью разрушенных зданий, как на наших глазах возводились
новые стены, как ремонтировались трамвайные пути, по которым,
весело звеня, бежали трамваи, облепленные гроздьями пассажиров
. Но главное я был с мамой и ничего не боялся.
Изменилась  и  наша  жизнь  –  мы  все  чаще  стали  посещать
кинотеатры,  утренние  спектакли  в  театрах.  А  Александр
Александрович частенько водил меня в Мариинку, и я сидел тихо,
как мышка, в оркестровой яме и слушал, слушал оркестр, но видел
только скрипку моего учителя. Это, по его словам, дало мне многое
в совершенствовании техники игры на инструменте.
Письма  от  папы  приходили  часто.  Почти  в  каждом  конверте
на  листочке  кальки  он  присылал  написанные  бисерным  и  очень
красивым  и  легко  читаемым  почерком  стихи,  иногда  смешные
рисунки для меня. Из-за частых разъездов-переселений и обысков
многое,  присланное  папой  не  сохранилось.  Однако,  с  десяток
стихотворений,  полученных  нами  в  1944-1945  годах,  я  помню
наизусть с тех самых пор.
Много лет спустя, я зарифмовал несколько строчек, обращенных
не к маме, а к другой любимой мною женщине, но так подходящие к
данной ситуации: « Мне с тобой и дожди не дожди, без тебя и при
солнце темно!»
Время летело быстро. Промелькнула дождливая осень. Я очень
полюбил гулять по Невскому, когда сыпал мелкий-мелкий дождик.
Я  прищуривал  глаза  и  в  свете  редких  тогда  еще  фонарей,  видел
феерическую  картинку:  размытые  дождем  силуэты  домов,  огни,
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
56
смазанные абрисы не менее редких автомобилей. Кстати, добраться
до Невского от Гагаринской для меня труда не составляло – проход-
ные дворы и пустыри довольно быстро выводили меня на проспект.
Слякотная зима удовольствия мне не доставила, я еще хорошо
помнил куртамышские жесткие морозы с ветрами и колким снегом.
Все ждали весны. Вообще-то ждали Победу, так как предполагали,
что именно с возрождением природы она и придет. Она и пришла,
долгожданная  и  все-таки  неожиданная.  Однажды  ночью,  часа  в
два, нас разбудил необычный шум на улице: кричали люди, ревели
клаксоны  автомобилей,  даже,  по-моему,  раздавались  выстрелы.
Мы  с  мамой  и  Матвеем,  одевшись,  выскочили  во  двор.  Только
там мы разобрались , что же кричали ленинградцы: «Ура! Победа!
Дождались!»  Появился  кто-то  с  трофейным  аккордеоном,  что-то
веселое заиграл.
Радостное возбуждение продолжалось весь день...
Летом  все  чаще  в  Ленинград  стали  прибывать  составы  с
возвращающимися  с  войны  бойцами:  рядовыми,  сержантами  и
старшинами,  офицерами  и  генералами.  Мы  с  мамой  ходили  на
вокзалы  встречать  героев,  но  ни  разу  не  видели  генералов.  Было
много  радости  и  слез,  музыки,  плясок  под  гармони  .  Иногда,  как
жаль, что иногда, кто-нибудь из немолодых солдат уходил с вокзала,
прижимая к себе изможденную женщину, и оба они плакали и не
открывали взглядов от лиц друг друга, вновь обретая казалось бы
навсегда утраченные счастья и любовь.
Так думаю я сейчас, тогда же для нас с мамой, и особенно для
меня, все воспринималось несколько иначе: папу мы не встретили.
Первого  сентября  я  пошел  в  первый  класс  школы  №  181,
расположенной  в  Соляном  переулке,  12.  Это  было  большое
красивое  старинное  четырехэтажное  здание.  Оно  находилось
недалеко от моего дома. Каждый раз, идя в школу или возвращаясь
из  нее,  я  проходил  площадку,  забитую  фашистской  трофейной
военной  техникой.  Чего  там  только  не  было:  огромные  пушки  с
длинными  и  толстыми  стволами,  в  которые  мы,  ленинградские
худосочные  мальчишечки,  могли  даже  протиснуть  свои  щуплые
тельца,  танки  разных  размеров  вплоть  до  огромных  «Тигров»,
военные автомашины, самолеты и много еще такого, чему мы не
знали названия.
Глава вторая  ;   ВОЙНА И СКРИПКА
57
Учеба давалась не трудно, я бы даже сказал, что легко, если бы не
чистописание. Я по нескольку раз переписывал домашние задания,
меня  оставляли  после  уроков  (существовала  в  то  время  такая
форма подтягивания отстающих), но мои успехи оценивались как
два с плюсом – три с минусом. Руки и частично лицо почему-то
всегда были вымазаны чернилами, которые смыть полностью мне
не удавалось. На до мной посмеивались одноклассники, с печалью
глядела учительница на мои старания, но тетрадочные листки все
равно  заполнялись  каракулями  и  кляксами.  Я  тихонько  начинал
ненавидеть школу...
Отдушину  я  находил  дома,  стоило  мне  взять  в  руки  скрип-
ку.  Я  без  устали  и  лени  гонял  гаммы,  различные  упражнения;
стали появляться в моем репертуаре и мелодии. Все чаще я играл
с  Александром  Александровичем  дуэты,  к  нам  присоединялось
фортепьяно  Валентины.  Начинался  концерт.  Слушать  нас
собирались  все  соседи.  Я  упивался  своей  игрой,  гордился  собой,
но педагог казался мне недосягаем. Он похваливал меня, но чаще
 Так сегодня выглядит моя Ленинградская школа
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
58
ворчал и требовал больше и чаще заниматься с инструментом. По-
ходы в оркестровую яму Мариинки продолжались... 
Наконец, мы стали собираться к папе. Мама исчезала каждый
вечер в течении целого месяца. Она отправлялась на переклички
в очередь за билетами на поезд. Они ходили редко, но даже, имея
билеты, попасть в вагон было очень трудно. Их брали штурмом с
криками и руганью, а иногда и драками.
Как  бы  там  ни  было,  а  в  конце  декабря  –  начале  января,
на  школьные  каникулы,  мы  поехали.  Пересадка  в  Молотове  (
современная  Пермь)  и  –  Соликамск.  На  перроне  нас  встречал
высокий стройный мужчина в черной меховой бекеше, отороченной
серым каракулем, теплой шапке, с завязанными под подбородком
наушниками, ватных штанах и черных валенках. В руках он тоже
держал валенки, но серого цвета, видимо, для нас с мамой.
– Валерочка, – обратилась ко мне мама,- это твой папа!
– Здравствуй, папа, – сказал я.
– Здравствуй, сын, – произнес мужчина, поднял меня на руки,
крепко обнял и поцеловал.
Ничего  особенного  со  мной  не  произошло  –  чужой  дяденька
обнимается, целуется, уколов меня щетиной плохо выбритых щек.
Ну и что с того? Но у мамы такой радостью и счастьем светились
глаза, она так вдруг стала совсем-совсем молодой и веселой, что я
сразу согласился: «Этот мужчина – мой папа? Пусть так и будет!»
Мы  переобулись  и  отправились  на  привокзальную  площадь,
где  нас  ждала  полуторка,  накрытая  брезентом.  Щуплый  шофер  с
редкой, но отчего-то лохматой бороденкой, помог нам погрузиться
в кузов автомобиля. Там аккуратно были сложены какие-то бочки,
ящики, тюки. Поверх груза папа постелил тулуп, мы закутались в
него, на нас набросили брезент, и автомобиль тронулся.
Стоял  жуткий  мороз,  сдобренный  ветром.  Термометр
показывал  –50  градусов.  Мы  мерзли  и  тихо  превращались  в
сосульки. Полуторка часто останавливалась: то глох мотор, и во-
дитель  красными-красными  руками  копался  подолгу  в  его  вну-
тренностях, то замерзало лобовое стекло, и приходилось куплен-
ным  папой  спиртом  протирать  его.  Мы  пользовались  каждой
такой  остановкой  –  с  трудом  сползали  на  дорогу  и  плясками  с
песней отогревались. Потом папа долго до пота крутил заводную
Глава вторая  ;   ВОЙНА И СКРИПКА
59
ручку, мотор, наконец, начинал тарахтеть, и автомобиль трогался
дальше.
Долго  ли,  коротко  ли,  но  любая  дорога  когда-нибудь
заканчивается ( если, конечно, неожиданно не начинается другая),
достигли пункта назначения и мы.
Уже наступил темный-темный вечер, когда машина остановилась
у  большого  двухэтажного  здания.  Первый  этаж  был  сложен  из
кирпича или дикого камня, второй представлял из себя бревенчатый
сруб. Светились одно или два окна – нас ждали. В этом доме папа
снимал на первом этаже большую комнату, в которой наша семья
(уже полная семья, а не мальчик с матерью-одиночкой) прожила до
середины января 1946 года.
Ныроб принял нас, но я это понял только летом будущего года...
Проснувшись утром, я перво-наперво продышал лед на стекле
окна  и  стал  осматривать  то,  что  виделось  за  ним.  Перед  домом
раскинулась  большая  площадь,  на  противоположной  стороне
которой  свободно,  широко  располагался  храм,  огороженный
Фотография Никольского собора в Ныробе 1966 г. 
В мое время все выглядело не так, храм отреставрировали, но куда делась
шикарная кованная решетка забора?
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
60
красивым  чугунным  или  кованным  забором.  И  церковь,  и  забор,
и калитка в нем, чувствовалось, знавали и другие времена. Сейчас
все это выглядело сиротливым, торопливо заброшенным, бесхоз-
ным. Слева стояли засыпанные снегом навесы и прилавки маленько
летнего рынка, справа – поле, а за ним синел недалекий молодой лес.
Вскоре  познакомился  с  хозяевами  приютившего  нас  дома.
Хозяин  –  немолодой  мужчина,  крепкий  такой,  кряжистый,  по
фамилии Лузиков. Он казался увальнем, но руки его все время были
заняты.  Мне  порой  становилось  совершенно  непонятно,  каким
образом вдруг он откладывал в сторону сплетенную веревочку, когда
еще минуту назад его пальцы перебирали какие-то измочаленные
обрывки, то добротный деревянный гвоздь, рожденный, почти как
Буратино, из простой щепки. Он говорил редко и медленно – это с
нами. С женой же, худой изможденной женщиной, и с мальчиком
моего  возраста  по  имени  то  ли  Паша,  то  ли  Миша,  по  моему,  он
не  говорил  никогда.  Они  общались  глазами,  жестами,  какими-то
кряканьем, хмыканьем и чем-то еще, чего я не видел и не слышал.
Мальчишка стал моим ближним приятелем и оказался довольно
разговорчивым,  правда  не  все,  что  он  говорил,  я  понимал.  «  Я
чалдон, – с гордостью объявлял он, – и язык у нас свой, чалдонский!»
К вечеру к нему приходили его друзья- соседи. Холода давали о себе
знать все время нашего гостевания. Мальчики и девочки, забегавшие
к  нам,  научили  меня  множеству  разнообразнейших  и  простых
карточных игр:» в дурака» простого, подкидного, передвижного, в
«пьяницу», в «матушку»и, во что-то еще, что я забыл совершенно.
Дорога  домой  и  первые  2–3  месяца  жизни  в  Ленинграде  не
оставили  в  моей  памяти  ничего  более  или  менее  заметного.  Все
текло своим чередом , разве только мама все чаще и чаще обсужда-
ла и планировала наш отъезд. Но в апреле произошло примечатель-
ное для меня событие. Александр Александрович как-то в будний
день, утром, повел-повез меня вместе со скрипкой в Филармонию.
Там в небольшом зале собралось немало народа – взрослые и дети.
Периодически кто-нибудь заходил в помещение, где мы все сидели,
называл  фамилию,  и  очередная  парочка  куда-то  уходила.  Дошла
очередь  и  до  нас.  Мы  прошли  в  другой  зал,  побольше.  Здесь  же
была небольшая сцена, на которой стоял рояль и длинный стол, где
сидело несколько человек.
Глава вторая  ;   ВОЙНА И СКРИПКА
61
– Ну-с, молодой человек, берите свою скрипку и поднимайтесь к
нам, – сказал мужчина, сидевший за столом.
Я открыл футляр, достал скрипку, смычок и направился к сцене,
но  отчего-то  вернулся,  взял  канифоль,  тщательно  протер  воло-
сяную часть смычка и пошел, но вернулся, повторил процедуру с
канифолью еще и еще раз. Я очень волновался, однако, осознал это
гораздо позже. Как я оказался у рояля? Не помню.
– Играйте, – произнес тот же голос.
– Что играть?- спросил я.
– Все, что умеете.
Я  подстроил  инструмент,  приладил  его  к  подбородку,  поднял
смычок и провел им по струнам... Исчезли зал, где в первом ряду
сидел  Александр  Александрович,  стол,  люди.  Остались  скрип-
ка,  смычок  и  негромко  звучащий  фортепианный  аккомпанемент.
Я  играл  различные  гаммы,  упражнения  для  развития  техники, 
какие-то этюды...
– Достаточно, достаточно, спасибо, – настойчиво, видимо, не в
первый раз говорил уже знакомый мне голос.
Ко  мне  подошла  женщина,  внимательно  посмотрела  на  меня,
погладила  по  голове  и  легонько  ладошкой  подтолкнула  меня  в
спину.
Такого  потрясения,  еще  даже  не  понимая,  что  это  такое,  я
не испытал в своей жизни больше никогда. Я поплелся из зала в
коридор.
Вскоре  вышел  довольный  Александров,  и  мы  пошли-поехали
домой.  Вечером,  когда  мама  вернулась  с  работы,  они  долго
разговаривали в кабинете учителя. Мама вернулась ко мне радостно
озабоченная,  поцеловала  и  горько-горько  заплакала.  Потом  она
сообщила, что я принят в детский оркестр Филармонии.
Я даже посетил один или два раза занятия.
Вскоре мы уехали к папе насовсем...
Опять  я  чуть  потороплю  события.  В  Ныробе  не  было  ни
Филармонии, ни музыкально школы, ни моей скрипки-четвертушки...
Так я не стал музыкантом.
Я еще много раз кем-то не стану. Так уж сложится моя жизнь,
поэтому не буду больше повторять эту фразу.
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
62
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ПЕРВАЯ ССЫЛКА 
 
 
В  мае  мама  опять  начала  ежевечерне  ходить  на  перекличку
очереди за билетами на поезд. Однажды она взяла меня с собой. На
большом  пустыре  собралась  огромная  толпа  народа.  Над  толпой
на  каком-то  возвышении  стоял  мужчина  в  кепке.  В  вытянутой(
видимо,  он  страдал  дальнозоркостью)  правой  руке  он  держал
стопку листков бумаги и выкрикивал числа. Из массы собравше-
го  народа  ему  в  ответ  громко,  по  всему  пустырю  было  слышно,
кто-нибудь  один  называл  свою  фамилию.  Мужчина  (ну  чем  не
Ленин на броневике) объявлял, как я понимал тогда, сменивший-
ся  в  меньшую  сторону  номер  продвигающейся  очереди.  Ежели
никто не отвечал на призыв трибуна, того вычеркивали из списка.
Действовал принцип: кто не пришел, тот совсем опоздал. Мы же
с мамой присутствовали, значит завтра опять следует становиться
частичкой толпы и получить радостный бонус – на сто или двести
единиц уменьшенный номер...
Наконец, билеты куплены, вещи собраны, комната сдана туда,
куда следует, мама уволилась с работы, попрощались с Мотькой и ...
впереди нас ждал уже знакомый Ныроб и папа.
Он встретил нас в Соликамске. Опять полуторка со щуплобородым
шофером, сейчас веселым и сыплющим мало понятными для меня
прибаутками  с  обычного  цвета  руками.  Наезженная  бесснежная
дорога,  две  или  три  паромных  переправы,  невысокие  горы,
поросшие дремучим лесом – все внове, все интересно. Мама в ка-
бине, мы с папой в полупустом в этот раз кузове; только крути го-
ловой – пейзажи меняются быстро: машина то мчится с горы, то с
натугой поднимается на очередную возвышенность, то в распадке
петляет вдоль берега большого ручья. Здесь, в этом природном ве-
ГЕРБ  НЫРОБА:  «В  золотом  поле  с  черной  каймой,
обремененной  вверху  золотой  кометой  о  восьми  лучах
и  со  огненным  хвостом,  золотым  внутри  и  червленым
снаружи,  а  внизу  серебряной  отторгнутой  львиной
головой с червлеными глазами и языком – идущий по земле
черный бык с червлеными рогами, глазами и копытами.»
Глава третья  ;   ПЕРВАЯ ССЫЛКА
63
ликолепии, нам предстоит жить. Долго ли? Может быть, до самой
смерти? Я знаком с ней с 1941 года и не боюсь ее.
Поселились  мы  у  Лузиковых.  Папа  работал  заместителем
начальника  финансового  отдела  Управления  Ныроблага,  мама
устроилась  экономистом  в  отдел  торговли.  Я  проводил  время  с
товарищами  Миши  (или  Паши).  Он  оказался  не  сыном  наших
хозяев, а внуком – его папа погиб на войне.
Климат в этих местах – резко континентальный, поэтому лето
теплое,  порой  жаркое  с  нечастыми  дождями,  но  с  дождями,  а  не
дождичками. Полный день мы проводили на улице, почти ежедневно
бегая  купаться  на  Люнву.  Вода  в  речке  была  прохладной,  и  мы
разжигали на берегу костер. Иногда, по выходным, отец брал меня и
маму рыбачить на Колву. Путь туда и обратно давался мне нелегко и
мало напоминал прогулку. Дорогой мы много пели трио, папа соло
исполнял  арии  из  русских  и  иностранных  опер.  У  него  был  при-
ятный, но не сильный драматический тенор, я подпевал сильным,
совсем не писклявым дискантом, мама вступала, когда требовались
женские партии. Я пристрастился к пению и скоро помнил наизусть
все самые знаменитые арии, мог спеть и за мужчин, и за женщин.
Вскоре  я  понял  разницу  между  мамой  и  папой.  Он  долго
присматривался  ко  мне,  а  потом  взялся  за  мое  перевоспитание.
Отец  был  жестким  человеком  с  твердым,  принципиальным  и  в
общем-то тяжелым характером, не терпящим с моей стороны даже
мелкого  неповиновения,  тем  более  сопротивления,  считая  это
упрямством и проявлением неуважения к его особе. Его поручения
я должен был исполнять быстро, качественно и не хныкая. Терпеть
не мог лжи или того, что он считал ложью. Мне пришлось забыть
отговорку, которую я честно использовал, когда забывал за играми
и фантазиями выполнить какое-либо из его поручений: «Я забыл!»
Называл он меня маменькиным сынком, а я должен быть мужчиной.
Этой долгой и трудной операцией он упорно занимался все время
нашего проживания в Ныробе.
Меня записали во второй класс Ныробской средней школы, а к
началу  учебного  года  пошили  замечательные  хромовые  сапожки,
которые  я  должен  был  чистить  до  сверкающего  блеска  каждый
вечер, но после первой чистки, которую я провел со всем тщанием,
я  опасался  их  обуть  –  ведь  столько  труда  пойдет  насмарку;  две
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
64
пары голифе (такие брюки, у которых штанины ниже колен были
узкие, чуть свободнее чулок , а выше расширялись в два больших
полушария  ;  в  полушариях  располагались  настоящие  карманы,
как у взрослых, и сзади тоже был карман); великолепный китель
со стоячим воротником, куда я обязан был через день пришивать
белый подворотничок; самую настоящую, моднючую офицерскую
шинель до пят.
Как  я  любовался  всем  этим  великолепием,  пока  оно  висело
на  гвоздиках,  даже  не  один  раз  примерял  одежду.  Но  1  сентября
отказался надевать ее – мне было стыдно выглядеть так богато, когда я
вспоминал, как экипируются другие мальчики, мои одноклассники.
Мои родители меня не понимали! Они уговаривали, даже грозили
какими-то  санкциями,  но  я  стоял  на  своем.  Они  сломали  меня
доводом: «Ты же ленинградец!!!» Но нет худа без добра: благодаря
кителю, я приобрел осанку, сохранившуюся до сих пор.
Я помню, с какой завистью смотрели на меня мальчики в школе,
как они подходили ко мне, гладили мою одежду, просили примерить.
Я краснел, я бледнел и некуда было скрыться...
Наступала  осень.  Похолодало.  Пора  надевать  теплую  одежду,
шинель,  значит.  О,  это  была  битва!  Отец  кричал,  топал  ногами,
втискивая меня в неё, я снимал ее и аккуратно клал на стул – раз,
другой, третий. Папа свирепел, мама плакала. В конце концов он с
такой силой в очередной раз напялил на меня шинель, что оторвал
воротник.
...Зимой  я  ходил,  как  все,  в  ватнике.  А  шинель?  Что  шинель?
Воротник пришили и обменяли ее через несколько лет в Сибири на
два пуда пшеничной муки.
Учился я ни шатко, ни валко и во втором, и в третьем, и в четвертом
классах, но в пятом вдруг что-то произошло, и моя фамилия все
чаще и чаще стала обзываться: « Отличник! Примерный ученик!» –
эпитеты можно продолжить на любой вкус. Даже одноклассницы,
вот новость, обратили на меня внимание. Особенно было приятно,
что среди них оказалась Инга Бородулина – моя тайная любовь. Ну,
а какой же она может быть в наши-то годы!?
Я  опять  забегаю  вперед.  Что  делать,  если  перо  спешит,  если
память торопит: не забыть бы чего; если Мнемосина ворчит: «Вам
не  кажется  ,  сударь,  что  наше  свидание  несколько  затянулось?» 
Глава третья  ;   ПЕРВАЯ ССЫЛКА
65
Мне есть, что ей ответить, пусть она хоть дважды Богиня. Но она
женщина – это такая мужская половинка, возражать которой, или
спорить с ней – себе дороже.
Хочу  здесь  поместить  юмористические  стихи  Д.  Смирнова-
Садовского о богине:
Это что за образина,
Ведьма, леший, домовой?
Это бабка Мнемозина
Наклонилась надо мной.
Безобразная старуха
Навалилась мне на грудь
И горланит прямо в ухо:
«Вспомни, вспомни что-нибудь!»
Пришла  и  девятая  моя  зима.  Перед  Новым  годом  родители
получили двухкомнатную квартиру на первом этаже в только что
построенном доме в поселке Ныроблага, раскинувшемся на северо-
востоке от центра. Он (поселок же) существовал уже несколько лет.
Там стояли два-три десятка коттеджей на одну- две семьи каждый.
В них жили представители офицерского состава Управления. Для
ccыльнопоселенцев,  к  которым,  как  я  узнал  позже,  относился
отец,  жилье  давали  пожиже.  В  Ныробе  такая  категория  жителей
насчитывала  порой  4,5–5,0  тысяч  человек  –  это  для  любителя
статистики и того, кто, как и я в то время, еще не понял, в каком
замечательном месте мы жили. Еще бы – здесь отбывал царскую
ссылку сам Клим Ворошилов! Ему очень понравились эти места, так
понравились, что много позже он отправлял сюда своих однополчан
и товарищей по партии целыми пачками, теплушками, эшелонами,
пешими этапами.
Наше  здание  здорово  отличалось  от  большинства  строений.
Оно было двухэтажным – эка невидаль: в селе стояли добротные,
старинные дома о двух уровнях- и громадным. Его даже прозвал
«Домом Советов». Кроме того, оно прославилось еще и тем, что в
течение первой зимы в нем плохо топились печи, и периодически
обваливались  трубы.  Нередко  случалось,  когда  такая  кирпичная
груда  проламывала  не  только  чердачные  перекрытия,  но  и  полы
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
66
второго  этажа  так,  что  из  потолков  первого  вылезали  куски
кирпичной кладки.
 Жизнь нашей семьи осложнилась болезнью папы: у него обнару-
жили чахотку, затем врачи смилостивились и диагностировали кру-
позное воспаление легких. Он пару месяцев выдерживал постель-
ный режим, что при его кипучем характере приносило добавочные
хлопоты.
  Весной  или  в  начале  лета  нас  ожидали  два  важных  события.
Приезд  папиной  мамы,  моей  бабушки,  Александры  Ивановны
Гордиенко,  и  самое  главное  –  прибавление  в  нашей  семьи.  Мама
ждала ребенка.
9 июня 1947 года папа поехал в Соликамск встречать бабушку. 10
июня мама отправилась в родильное отделение районной больницы.
11 июня я навестил маму, и она познакомила меня с моим младшим
братом Александром, Сашей, Сашком, Сашенькой, Сашулей. При
нашем знакомстве он мне очень не понравился – небольшое красное
сморщенное личико, ну, как печеное яблоко. Однако, он быстро рос.
Его  белые,  как  лен  кудряшки,  хорошенькая  любимая  мордашка,
веселый характер – право же таким, наверное, был когда-то и я.
 Бабушка приехала не одна, она привезла моего двоюродного брата
Бориса Гайдукова и множество всякого рода барахла для торговли с
туземцами: безопасные бритвы и станочки, куда вкладывались эти
бритвочки  –  получались  приспособления  для  точки  карандашей;
рыболовные крючки, маленькие круглые зеркальца, швейные иглы,
разноцветные  нитки-мулине;  они  были  намотаны  на  большие
бобины, и бабушка перематывала нитки в небольшие, удобные для
торговли моточки; и много чего еще. Каждое утро мы с Борькой,
который  оказался  старше  меня  на  четыре  года,  отправлялись  на
рынок  у  храма  и  вели  бойкую  торговлю:  товар  не  задерживался,
мы  успевали  к  обеду  вернуться  домой  с  пустыми  корзинками.
Александра  Ивановна  подсчитывала  выручку  и  отстегивала  нам
процент за труды.
Наверное,  в  июле,  собрав  остатки  бабушкиного  торгового
товара,  папа  и  мы  с  Борисом  на  автомобиле  отправились  куда-
то  в  верховья  Колвы,  построили  там  большой  добротный  плот
с шалашом и очагом из крупный камней. Две недели мы путеше-
ствовали  по  реке,  рыбачили  в  понравившихся  нам  местах,  оста-
Глава третья  ;   ПЕРВАЯ ССЫЛКА
67
навливались у прибрежных деревень и, как офени в старину, вели
меновую  торговлю  с  аборигенами.  Среди  женского  населения
успехом пользовались швейные иглы, моточки мулине; у мужчин
и мальчишек – бритвы, рыболовные крючки. Но все: и взрослые, и
дети, и юноши, и девушки – все хотели получить зеркальца. Денег
не было ни у кого, ни в одном селении нам даже и не предлагали
их.  Предлагали  хлеб,  испеченный  в  русских  печах,  молоко,  яйца,
копченые рыбу и мясо, картошку. Ее мы брали в первую очередь,
но если нас уж шибко уговаривали, соглашались на все. К концу
путешествия  на  плоту  стояли  мешки  с  картофелем,  корзины  с
рыбой, мясом и другими продуктами.
За время пути мы испытали и бури, не раз разбрасывающие наш
шалаш и тушившие очаг (однажды сложилась ситуация, когда толь-
ко последней спичкой папа разжег его), чуть не разбились на крутом
повороте реки о Камень (так называли в этих краях прибрежную
скалу, входящую, большим и острым зубом-клыком в воду).
Закончили мы свое плавание у паромной переправы. На берегу
стояли  несколько  сараев-складов,  бараков,  спускались  в  воду
причалы.  К  одному  из  них  пришвартовался  катер-буксир.  На  его
палубе  суетились  что-то  перетаскивающие  рабочие.  Отца  многие
знали на пристани, окликали, здоровались, вели какие-то короткие
беседы. Видимо, здесь он бывал и раньше.
Нам  потребовалось  нанять  машину:  уж  слишком  большой
багаж у нас собрался. Через час мы были дома. Надо сказать, что
привезенные нами продукты оказались очень потребны. 1947 год,
особенно его вторая половина, стал известным по всей стране го-
дом голода.
Отец  оказался  расторопнее  нас:  он  привез  из  путешествия
несколько  стихотворений.  Одно  из  них  я  помню  хорошо  и  хочу
воспроизвести  его  здесь,  как  доказательство  старой  истины:  «Не
хлебом единым жив человек!»
  Но  вот  они  –  ошибки  памяти,  так  мешающие  иногда
установить  последовательность  событий.  Стихи  «Весна»  были
написаны задолго до нашего путешествия.
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
68
                ВЕСНА
Еще мурова не почата
И пойма сыра и свежа,
И в роще на кедре косматом
Вороний галдеж дележа,
Еще опрокинуты лодки,
Еще на приколе паром,
Но медной басистою глоткой,
Орущей ветрам напролом,
Сверкающий свежею краской,
И в волны впиваясь, как крот,
Упрямый, старательный, тряский
В Закамье пришел пароход.
Измяв сапожищами глину,
Но груз не снимая с руки,
По трапу снесли пианино
Подвыпившие кержаки
Его погрузили в трехтонку
Под шубу, как будто в мороз,
И щуплый шофер с бороденкой
Умчал его в дальний колхоз.
                1944год
Бабушка Александра Ивановна и Борис уехали от нас в конце
августа.  В  своей  жизни  я  встречу  ее  лишь  однажды  в  не  самое
хорошее и для нее и для меня время. Поэтому рассказать о бабуле,
вернее  закончить  повествование  о  ней  рациональней  сделать
сейчас, не откладывая .
В 1954 году, когда я постигал науку в Норильском горно-метал-
лургическом техникуме, получил от нее первое и последнее письмо.
В нем она писала о многом, но основное, что я хорошенько запомнил,
было  ее  что-то  вроде  напутствия:  «  Учись,  внучек,  хорошо,  будь
примером  для  товарищей  и  помни,  что  ты  пра-  пра-пра-  и  так
далее,  внук  Богдана  Хмельницкого.»Напомню:  в  том  году  страна
отмечала  трехсотлетие  воссоединение  Украины  с  Россией.  При
нашей последней встрече в 1957 году бабушка уточнила, что де наша
Глава третья  ;   ПЕРВАЯ ССЫЛКА
69
родословная  от  гетмана  идет  по  женской
линии:» От Ганны через Матрону.» – доба-
вила она.
Отношения  у  Богдана  Зиновия  с
женщинами не отличались простотой. Жен
у  него  было  целых  три,  детей  –  нет  двух
исследователей,  данные  которых  были  бы
одинаковы. По поводу сыновей расхождений
нет, их четыре – Тимоша, Юрий, Григорий
и Остап. У каждого из них детей не было,
тут  Александра  Ивановна  права.  А  о
дочерях споры продолжаются и по сей день.
Их родилось тоже четверо. Но кто были их
матери?
Надо  бы  сначала  разобраться  с  жёнами.  Первая  жена  Богдана
Зиновия,  носившая  имя  Анна  (Ганна)  Семёновна  Сомко  родилась
в  1606  году  в  небедной  казацко-мещанской  семье.  В  семнадцать
вышла замуж за Хмельницкого и прожила с ним 24 года. В хрониках
и в воспоминаниях современников слыла доброй, мягкой заботливой
матерью и супругой гетмана. Не вмешивалась в его политические
и  военные  дела.  Рано  тяжело  захворала,  но  успела  одарить
Богдана:  родила  ему  восьмерых  ребятишек.  Некоторые  биографы
утверждают,  что  их  было  семеро  и  даже  шестеро,  а  кто-то
называет всех по именам.
Мне  нужны  девочки:  Степанида  Богдановна(1620-после  1660-
го).  В  1650-м  вышла  замуж  за  полковника  Ивана  Нечая,  брата
знаменитого  среди  казаков  Данилы  Нечая.  Во  время  войны  с 
Московией в 1659 году вместе с мужем попала в плен и сгинули они
где-то в Сибири. Детей у этой пары не оказалось.
Екатерина Богдановна (?-1668)вышла замуж за Данилу Выговско-
го, а после его казни за полковника Ивана Тетерю. Мария Богдановна
(1630-1719)вышла замуж за сотника Ивана Федоровича Сторожен-
ко и родила ему сына Андрея, умершего в 1715 году. Других детей не
было.
Последняя  дочь  при  крещении  получила  имя  МАТРОНА,  хотя
более  известна  как  Елена.  Так  ее  называли  дома  в  честь  Елены
Прекрасной – красавицей была. Когда родилась? Долго ли жила? Эти
Анна Семеновна
Хмельницкая (Сомко)
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
70
данные  мне  не  «сообщили».  Была  ли  она  замужем  за  чигиринским
сотником  Близким,  а  может  быть,  и  за  Лукьяном  Мовчаном  –
и  такую  информацию  я  выуживал  из  обилия  опубликованных
материалов,  порой  очень  путанных  и  противоречивых,  о  семье
гетмана  Хмеля.  Встречались  даже  утверждения,  что  была  она
приемной дочерью Хмельницкого.
О  детях  последней  дочери  Матроны  Богдановны  –  никто  и
ничего...
Второй  женой  Богдана  Зиновия  стала  Елена  Чаплинская.
Произошло  это  через  два  года  после  смерти  Анны  Семеновны
в  1649  г.  А  в  1951  казнил  он  свою  бездетную  непутевую  жену
за  измену,  предательство  и  элементарное  воровство.  Мутная
была  женщина.  Не  известно,  когда  и  где  она  родилась,  какого
рода-племени,  национальности,  вероисповедания,  где  подобрал
Хмельницкий  эту  девушку  (безфамильную)  и  сделал  помощницей-
служанкой по хозяйству и уходом за детьми. В народе ее обзывали
«Степной Еленой» (вроде бродяжки), считали католичкой польского
происхождения. Есть свидетельства о там, будто бы удочерил её
Богдан, а затем стала она его полюбовницей.
Увидел её как-то шляхтич Чаплинский, полюбилась она ему и силой
отобрал Елену в то время еще у чигиринского сотника Хмельницкого,
и обвенчался с ней по католическому обряду. И стала она Еленой (это
её настоящее имя!) Чаплинской. Получив гетманскую булаву, Хмель
отбил свою любимую, перекрестил её в свою веру, обвенчался с ней по
православному обряду , и получила она имя МАТРОНА.
Третьей  женой  Гетмана  Войска  Запорожского,  Гетмана
реестрового  казачества,  Гетмана  всея  Украины  –  стала  Анна
Никифоровна  Золоторенко.  О,  эта  была  Женщина!  казачьего
рода,  прекрасно  образованная,  умница,  верный  соратник  мужа,
она  вела  дипломатическую  переписку,  выпускала  от  его  имени
«Универсалы»(  письменные  манифесты,  законодательные  или
распорядительные  акты  административно-политического
содержания), контролировала расходы казны. На её руках умер от
инсульта в 1657 году Богдан. Детей у неё не было...
Для  чего  я  все  это  пишу?  Зачем  перекинул  мостик  к  «чужим
памятям»  во  времена  столь  отдаленные?  На  это  есть  несколько
причин.
Глава третья  ;   ПЕРВАЯ ССЫЛКА
71
Во-первых, по утверждению бабушки, я – потомок по женской
линии  рода  Хмельницких.  Возникала  необходимость  понять  и
узнать в конце то концов, которая же из трех жен понесла от Богдана
Михайловича семя, последовательно прорастающее из поколения в
поколение три века с хвостиком, пока не появился я ?
Должен  обязательно  сказать,  даже  признаться  в  том,  что
размышляя об этом сюжете с самого начала, мне почему-то очень
не  хотелось  признавать  себя  потомком  Хмельницкого.  Я  давно
«познакомился» с ним, помнил его военную и политическую судьбу,
его  непостоянство  в  отношении  к  союзникам,  его  способность
менять  партнеров  –  сегодня  с  поляками  против  турок  или
крымчаков, завтра – с крымчаками против поляков, с кем угодно
против Московии.
Мне  нравились  его  полковники:  Иван  Богун,  Максим  Криво-
нос, Даниил Нечай, Тетеря, особенно Иван Золоторенко. Поэтому
я  искал  хоть  какую-нибудь  подсказку,  лазейку,  наконец,  чтобы
породниться именно с ним, тем более, что его сестру звали Ганна.
О  втором  имени,  упоминаемом  бабушкой,  я  как-  то  и  подзабыл.
Каково же было моё разочарование, когда выяснилось, что жела-
ние моё не  совпадает с фактами. К сожалению, Анна Никифоровна
Золоторенко, в замужестве вторым браком Хмельницкая, не имела
детей! Не поверите, мне даже обидно стало...
Во-вторых, уж коль я «влез» ХVII век, то хотелось бы хоть чуть-
чуть показать это время, когда на украинской земле жизнь человека
оценивалась нередко дешевле воды и пороха, друзья и родственники
становились  непримиримыми  соперниками  и  врагами,  союзники
превращались  в  недругов.  Казацкие  ватаги  образовывались  для
набега в банды и рассыпались после него.
Яким  Семенович  Сомко  состязался  в  борьбе  за  гетманскую
булаву с родным племянником Юрием Богдановичем и проиграл,
а затем с шурином Богдана Хмельницкого Иваном Золоторенко и
тоже оконфузился. Ну это, к примеру.
В-третьих. Чем глубже я погружался в историю предполагаемых
предков  моих,  тем  чаще  встречался  с  недоговоренностью,  а  по-
рой  полным  отсутствием  документов,  с  нашим  безобразным
отношением  к  истории,  с  путаницей  в  мемуарной  литературе.
Смотрите:  в  семье  Богдана  Михайлович  «числятся»  две  Елены  и
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
72
обе  к  тому  же  еще  и  Ма-
троны. Далее, о каждой из
них  существуют  версии,
говорящие  о  том,  что
их  первые  имена  –  суть
домашние  прозвища.
Кроме  того,  (опять  же  по
разным  версиям)  и  та  и
другая  будто  бы  удочере-
ны  гетманом.  Наберется
еще  парочка  совпадений.
Обе к тому же и бездетны.
Правды  ради  уточню,
что  о  Елене  (Матроне)
Богдановне  сведений
нет  никаких  –  вроде  бы
родилась,  но  где?  когда?
Вроде бы была и в научной
литературе отмечена. Чего
мне еще надо? Но не много
ли «вроде бы»?
Возникает  резонный
вопрос:  «А  была  ли
девочка?  «  И  другой:
«Права ли моя бабушка и её дедушка, считавшие своим предком «
по женской линии» Богдана Хмельницкого?»
Братцы  мои!  Дети!  Внуки  и  правнуки!  Господа!  Товарищи!
Услышьте голос вопиющего! Не оставляйте на потом составления
родословного  древа!  Пока  живы  родитель  и  их  родители,
и  родители  родителей  расспрашивайте  их,  записывайте
услышанное. Не пожалеете, право слово!
В  автобиографии  (или  анкете),  которую  цитируют
все  исследователи  научной  деятельности  его,  Владимира
Филатовича  Зыбковеца-Атрошенко  сообщается,  что  родился
он  в  семье  крестьянина-середняка  в  деревне  Троштань.  Первое
недоразумение:  деревни  с  таким  названием  нет.  А  существует
поселение с незапамятных времен – Тростань. И относилась эта
Прадед  Иван  Григорьевич  Гордиенко,
пробабушка Розалия Михайловна ( девичья
фамилия Новицкая) и двоюродная сестра
прадеда  Ксения  Лукинична  Широевская.
1910 год.
Глава третья  ;   ПЕРВАЯ ССЫЛКА
73
деревня  к  Топольской
сотне(выделено  мной)
Стародубского полка (вы-
делено  мной).  Подобное
«административное»
деление  имели  только
поселения  казачества.
Кроме  того,  Вы  можете
себе  представить
м у ж и к а - с е р е д н я к а ,
жена  которого  кончила
учительскую  семинарию
и  преподавала  в  школе
Тростани,  а  затем  и
в  городе  Новозыбкове?
Можете?  Нет?  И  я
не  могу!  И  родом  она,
Александра  Гордиенко,
так  получается,  из
небедной семьи. И мы все:
Гордиенки,  Атрошенки  и
Зыбковцы роду все равно казачьего. Не остановиться ли мне на этом,
тем более, что один из Гордиенок – Гетман Войска Запорожского?
А  вот  и  фрагмент  автобиографии  отца,  доказывающий  нашу
с  Вами  правоту:»  Я  родился  19  июля  1908  года  в  дер.  Тростань,
Новозыбковского  района,  Брянской  области  в  семье  сельских
служащих( выделено мной)- отец служил сельским писцом, а мать –
учительницей  начальной  школы.»  Позже  я  ещё  вернусь  к  тексту
этого документа, ссылаться на который придется еще не раз. Кстати,
датирован он 3/III 1954 года.
Характер  же  моя  бабуля  имела  о-го-го  какой!  Девичью  свою
фамилию  она  вернула  после  того,  как  выгнала  за  какую-то
провинность мужа – Фиофилакта Романовича Атрошенко, нарожав
ему  к  тому  времени  шестерых  детей,  –  двух  дочерей  и  четырех
сыновей.
После  ареста  своего  старшего  сына  бабушка,  да  и  вся  семья
отказались от него. Переписка возобновилась только в 1945.
А. И Гордиенко. Холст. Масло.
В. Барановский, 1958 г.
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
74
Войну Александра Ивановна встретила в Новозыбкове. Старший
сын сидел, средний – командир при штабе артиллерийского полка –
долго  выходил  из  окружения,  пока  не  оказался  на  брянщине,
партизанил  в  округе.  Бабуля,  конечно,  не  была  партизанкой,  но
какие-то  связи  с  сыном  поддерживала.  Нашлись  добрые  люди,
«стукнули» в гестапо. Вызвали ее туда, допрашивали с пристра-
стием, обвиняли за связь с партизанами, она им в ответ: «Да что
Вы, господа, он у меня меньшой, глупый еще, а вот старший за ан-
тисоветскую деятельность в лагере энкэвэдэшном большой срок
отбывает!»  Выслушали  ее  фашисты,  пожалели,  буханку  хлеба
дали и отпустили с миром.  Оккупацию бабушка пережила нелегко
(на руках оставался младший сын, с серьезным осложнением после
менингита), спасало ее умение врачевать – травницей она была
знаменитой.
Пришли  наши,  тоже  вызывали,  но  спрашивали  про  старшего
сына. Тут она средним прикрывалась. Мудрая была женщина. И бог у
нее был свой, даже не бог, а боги . В 1957 году гостил я у нее несколько
дней.  Как-то  проснулся  раненько  утром  и  слышу  негромкий,
проникновенный  голос  бабушки.  Выглянул  из-за  занавески  и  вижу:
стоит Александра Ивановна в красном углу горницы, сложила руки у
груди и молится. Но молитва у нее какая-то странная, обращалась
она к солнцу ясному да теплому, ветру свежему, к полю чистому, к
воде текучей и стоячей, просила их не оставлять в беде детей ее,
внуков еще не разумных.
Что-то  колыхнулось  в  груди  у  меня,  в  той  стороне,  где  вроде
бы  сердце  находится,  горячо  там  стало  и  светло.  И  так  я  был
благодарен  бабуле,  и  так  стыдно  мне  стало,  что  подслушал  я
тайную, скрытую ото всех молитву ее! Совсем с другой стороны
узнал я бабушку.
Никогда никому не рассказывал я, как ранним светлым утром в
горнице бабушкиного дома в Новозыбкове присутствовал на древнем
языческом молении.
Александра Ивановна Гордиенко умерла в начале апреля 1960 года.
Я летел из Норильска, но не успел попрощаться с ней. Ее похоронили
на кладбище Донского монастыря в Москве.
А мы остались в Ныробе. Сашенька рос, мама и папа работали, я
учился в третьем классе. В октябре папу отправили в командировку
Глава третья  ;   ПЕРВАЯ ССЫЛКА
75
в Москву – защитить в Минфине бюджет Ныроблага на 1948 год.
Выделили  отцу  адъютанта  в  звании  капитана.  Я  проводил  их  на
простое поле, откуда один-два раза в год взлетал кукурузник .
Позже  я  понял,  что  организовать  поездку  ссыльнопоселенца
В.Ф.  Зыбковца  в  Москву  мог  только  сам  Народный  комиссариат
внутренних дел (у отца ведь вместо паспорта была только какая-
то справочка). И адъютант был фальшивый, он играл роль, а на
самом деле – конвоир в офицерском чине.
В  Москве  отец  выполнил  поручение  руководства  и  сумел
встретиться и очно познакомиться с Лидией Корнеевной Чуковской,
которая еще несколько месяцев тому назад работала заведующей
отделом поэзии журнала «Новый мир», где главным редактором в
то время служил Константин Симонов.
Лидия  Корнеевна  Чуковская,  11  (24)  марта  1907  года  –
8  февраля  1996  года,  редактор,  писательница,  поэт,  публицист,
мемуарист...
Тут  следует  вернуться  почти  на  год  назад.  В  декабре  1946
года  папа  отправил  в  журнал  «Новый  мир»  некоторые  из  своих
поэтических  опусов.  Лидия  Корнеевна  отобрала  несколько
стихотворений и показала все это Симонову. Вот, что она пишет в
своем дневнике « Полгода в «Новом мире» 9/1 47:» ...и, главное, письмо
от Зыбковца. Письмо строптивое, но стихи хорошие, я рада.» Еще
ранее,27/Х11 46 Чуковская пишет в дневнике: «И еще радость. Ему
(Симонову) понравился приложенный к письму Зыбковец, и он ска-
зал, что напечатает его...о письме сказал: «получил и прочел с боль-
шим удовольствием».
Дневниковые  записи  Лидии  Корнеевны  перекликаются  с
текстами  ее  писем  к  отцу  в  Ныроб.  Конечно,  я  бы  мог  к  каждой
записи  дневника  «приложить»  письмо  Чуковской,  но  хочется
сначала покончить с дневником, а затем уже перейти к письмам.
«28/1 47
...Кривицкий прочел Зыбковца.
– Плащаница – нехорошо, сказал Дроздов.
Я объяснила.
– Это – только бытовая правда. А не общая, всенародная.
Боже, как мне стало скучно.
29/1 47 Будь они прокляты, обидчики поэта.»
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
76
Здесь  надо  бы  кое-что  прояснить.  Александр  Юрьевич
Кривицкий,  заместитель  главного  редактора  «Нового  мира».  Его
связывали с Симоновым сложные давние приятельские отношения.
В  «Приложении»  к  дневнику  Кривицкий  характеризуется  не
очень  хорошо:  его  «...основная  профессия  –  руководящий  член
редколлегий  газет  и  журналов  А.  М.  Дроздов  –  заведующий
отделом прозы «Нового мира».
Кривицкий  28  января  читал  отцовскую  «Весну».  В  одном  из
вариантов этого стихотворения была такая строфа:
...И бережно, как плащаницу,
Под шубой, как будто в мороз,
На злой вороной кобылице
Его покатили в колхоз.
Впоследствии папа изменил ее.
Там же в «Приложении» за № 29 сообщается: « ...речь идет о стихах
уральского  поэта  Владимира  Зыбковца.  В  архивах  Л.  Чуковской
сохранилось его письмо, присланное из села Ныроб Молотовской
области. В «Новом мире» стихи напечатаны не были».
 На этом сообщении можно было бы закончить чтение дневников.
Лидии Корнеевны – со стихами отца все понятно. Но ее борьба за
поэта,  ее  редакторская  и  человеческая  ответственность  за  судьбу
его произведений... Мне бы хотелось, чтобы возможный читатель
почувствовал это, проникся духом времени что ли.
Дневниковая запись от 29 января не имеет отношение к какому-
либо  конкретному  поэту.  Это  –  крик  души  человека,  глубоко  и
сильно переживающего за русскую поэзию!
«4/1V 47 ...я узнала, что снят Асеев, Антокольский, мой милый
Зыбковец, мой Семынин, неприятный Луконин, Гитович, Ушаков...
15/ 1V 47 Очевидно, он (К.М. Симонов) подборку изуродованную
видел и благословил. Он сказал мне только:
– Зыбковца, Лидия Корнеевна, мы напечатаем в новых голосах.
«28/ IV – 47 Жаль мне людей, для которых мое присутствие в
«Новом мире» было светом, надеждой – Семынина, Заболоцкого,
Ойслендера,  Кронгауза,  Зыбковца,  Мочалову,  Левика.  Жаль  мне
бедные  русские  поэзии,  которые  я  холила...  И  всё-таки  «всё-
таки».
Глава третья  ;   ПЕРВАЯ ССЫЛКА
77
Отец рассказывал мне о переписке с Чуковской, о ее попытках
опубликовать его произведения, но писем не показывал. Разбирая
его архив, вернее то, что сохранилось от него, в одной из тетрадок
с папиными стихами я обнаружил несколько листков, исписанных
размашистым  почерком,  и  с  радостным  удивлением  увидел
подпись: « Лидия Чуковская». К слову сказать, на каждом листке, в
верхнем правом углу, сохранились цифры – следы описи во время
последнего ареста.
 Одно письмо не датировано, однако по его содержанию полагаю,
что оно было первым.
«Дорогой т. Зыбковец!
Стихи, присланные Вами в редакцию», очень нас заинтересовали.
Особенно  хороши  «Весна»,  «Приручение  волка»  и  «Возвращение  с
охоты». Когда Вы говорите о тяжести (в стихотворении «Весна»)
сам  стих  у  Вас  тяжелеет;  даже  строка  «подвыпившие  кержаки»
выражает  тяжесть  и  силу.  И  пароход,  прибывающий  в  Закамье,
тоже поддержан всем ритмом, всем движением стиха.»
Недостатками  я  считаю  некоторое  однообразие  тем.  Это
во первых. Небрежное отношение к внешнему, звуковому течению
стиха
как крот
это во вторых. Вычурный, изысканно изломанный синтаксис
Порхнул, предчувствовавший зиму,
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
78
Крикливых уток караван
Или
Бреду осыпанный метелью -
Со мной двустволка и топор
Я, в заштрихованный пастелью
Колючей изморози – бор.
Это в третьих.
Синтаксис,  как  и  все  в  стихе,  должен  быть  подчинен  Вашему
общему замыслу, а здесь его ничем не обоснована.
Редакция  предполагает  в  одном  из  ближайших  номеров
напечатать  стихи  молодых,  еще  не  выступавших  поэтов.  Мы
будем  Вам  очень  признательны,  если  Вы  пришлете  нам  побольше
Ваших  стихов,  чтобы  мы  имели  возможность  выбрать  наиболее
значительные.
 Жму Вашу руку
 Лидия Чуковская
Редакция журнала «Новый мир».
Второе письмо:
«Уважаемый тов. Зыбковец!
В каждом Вашем письме вы просите меня «откликаться быстрее».
Но  я  не  всегда  имею  эту  возможность,  к  сожалению.  Не  только
потому, что на многое и многое приходится мне откликаться, но
и потому, что хочется написать Вам что нибудь определенное, а
определяется все медленно, ибо зависит не от меня одной.
Пока  могу  сообщить,  что  Ваше  стихотворение  о  пианино,
которое катят в колхоз – сдано мною в набор и должно появиться
Глава третья  ;   ПЕРВАЯ ССЫЛКА
79
(если последнюю инстанцию не смутит « плащаница») во втором,
февральском, номере нашего журнала, в т.н. «лирической подборке»,
которая,  по  замыслу  редакции,  должна  представить  как  бы
фотографический снимок современной поэзии: от А (Антокольский,
Алигер) до Щ (Щипачев). Ну вот, а на З, значит, будет Зыбковец...
Я получила и остальные Ваши стихи и поэмы. Поэмы порадовали
меня  менее  всего  –  и  Незнакомка  и  Ольга,  Они  и  холоднее  и
элементарнее  по  замыслу,  чем  стихи.  Из  стихов  все  маленькие
мне  очень  нравятся  –  особенно  «Полесье»  и  «В  саду  сентября
беспорядки». Но с Полесьем такая беда: после великолепного начала
настает некоторое простое, не поэтическое, а простое недоумение:
где находиться герой? В Полесьи? Но тогда почему же оно далекое?
Или едет он где то в другом месте, а вспоминает Полесье?»
«Милая  Лидия  Корнеевна,  –  сказал  бы  я  ей,  если  бы  мне
посчастливилось встретиться с этим замечательным человеком, – а
герой-то во время написания стиха (1944 год) сидел, отбывая срок,
в  лагере  в  селе  Ныроб  Молотовской  области  и  вспоминал  свою
малую Родину.
Письмо же Чуковской заканчивается так:
«В стихотворении « в саду сентября беспорядки» я бы изменила
первую строчку так: в сентябрьском саду беспорядки иначе не ясно:
сад сентября или беспорядки сентября.
Ну вот пока все. Жму Вашу руку и жду стихов.
Л. Чуковская 17/II»
 Третье письмо:
« Дорогой т. Зыбковец!
Я  не  писала  Вам  долго  потому,  что
положение было неопределенным,  а  потом –
потом  оно  стало  просто  плохим.  Ваша
«Весна»  трижды  прочитана  была  мною  в
корректуре  №2  –  а  кончилось  тем,  что  ее
вырезали из лирической подборки исключили
не  смотря  на  мой  энергичный  протест.  т.
Симонова  в  это  время  не  было  в  Москве,
дело  решилось  без  него.  Вернувшись,  он
сказал  мне  в  утешение,  что  напечатает
это  стихотворение  в  одном  из  ближайших
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
80
номеров.  Что  ж,  посмотрим!  А  пока  что,  как  видите,  мрачные
предчувствия мои насчет плащаницы оправдались вполне.
Жму Вашу руку. Скоро напишу опять. Будьте здоровы и бодры.
Лидия Чуковская 3 мая 47 г.»
Четвертое письмо:
«Дорогой тов. Зыбковец.
Я получила последние Ваши письма с опозданием, т.к. я больше
не работаю в «Новом мире». Работала я с увлечением, уходить было
больно – я люблю стихи и чту людей, их создающих – но я все таки
ушла,  и  рада,  что  ушла,  т.к.  сил  моих  нету  пробивать  головой
стенку.
Ваша «Весна» потерпела крах, как я и предвидела, в последней
редакц. инстанции, из за плащаницы. Не повезло Вам – Симонов в
это время был далеко и мне не на кого было опереться. Вернувшись
и ознакомившись с тем, что без него повыкидывали из № 2 – он мне
сказал: « Не огорчайтесь, Зыбковца я отдельно напечатаю».
Сказал он это вполне искренне, я знаю; «Весна» ему нравилась –
но что осуществится – бог весть.
Во  всяком  случае,  я  думаю,  что  посылать  стихи  Вам  следует
теперь непосредственно на его имя.
Но очень прошу Вас, если будете посылать и писать, не подавайте
виду, что Вам известна история ненапечатания «Весны» – такая
Ваша осведомленность вызовет неудовольствие по моему адресу.
На Ваш вопрос о Незнакомке я ответить, к сожалению, не могу,
Глава третья  ;   ПЕРВАЯ ССЫЛКА
81
т.  к.уходя  из  редакции,  я  отдала  все  Ваши  стихи  т.  Ивинской  и
сейчас их нету у меня в руках.
Желаю Вам успеха и верю в Вашу работу.
ул. Горького 6, корпус «Б», подъезд VI, кв. 89;тел. К511-19
Жму руку.
Лидия Чуковская
11/VI 47»
  Я  могу  уверенно  сказать,  что  папа  не  писал  К.  Симонову  и
ничего ему не посылал. Он ценил его творчество, но как человек,
Константин Михайлович потерял его уважение...
 А к Лидии Корнеевне он все-таки заскочил в ноябре повидаться,
по  указанному  будто  бы  ненароком,  адресу.  Убежден,  что  он  вы-
разил ей всю свою благодарность и уважение. За что? Попробуйте
догадаться сами...
 Пятое письмо:
«Дорогой Владимир Филатович.
 Постарайтесь поверить мне, что я не отвечала Вам до сих пор
на  Ваше  письмо,  потому  что  не  имела  возможности  ответить.
Я  знаю,  в  это  трудно  поверить  –  а  все  таки  вспомните  меня  и
постарайтесь.
 Я вчера сдала срочную, громадную, кропотливую и мучительно-
бессмысленную работу, и только сегодня могу начать отвечать на
письма друзей.
 Плоты мне очень понравились. Я не знаю, почему Вы называете
их гражданской лирикой и в чем их сходство с Некрасовым, но они
хорошие – упорством стиха, передающего самым своим движением
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
82
то, о чем речь. Я уже давно предложила их «Пионерке», но пойдут
они или нет – не знаю до сих пор, т.к. никто не в силах ответить
на этот, казалось бы простой вопрос.
«Лесная  сказка»  удивила  меня  убожеством  поэтического
содержания и совершенною неумелостью – как будто и не Вы писали,
а кто то другой, Вам даже и отдаленно не родственный...Простите,
что так прямо пишу Вам, но эта прямота диктуется уважением к
Вашему большому дару.
 Пожалуйста, не мстите мне за моё долгое и невольное молчание
и пишите и посылайте стихи.
Жму Вашу руку. Привет Вашей семье
Лидия Чуковская
18/VI 48»
Шестое письмо:
«Дорогой Владимир Филатович. Я не писала Вам так безобразно
долго  не  только  от  головокружительной  занятости,  усталости,
болезни.  А  главным  образом  из  за  непокидающего  меня  чувства
стыда. Мне нигде не удается напечатать Ваши стихи: то – «не
газетно», то « не журнально», то «несовременно» и пр., но я ведь
твердо  знаю,  что  Ваши  стихи...  творчески  хороши,  поэтичны,
содержательны,  своеобразны.  И  все,  что  я  могу  сделать  –  это
читать их своим «понимающим» знакомым и вместе радоваться
им...  Разумеется,  буду  продолжать  пытаться  устроить  их  в
Глава третья  ;   ПЕРВАЯ ССЫЛКА
83
печать; но, но, но , но... А вы, пожалуйста, если и обижаетесь на
кого нибудь, то, пожалуйста, не на меня – а мне пишите письма и
посылайте новые стихи. Я буду пытаться всюду.
 Жму Вашу руку  Лидия Чуковская
 26/ IX 48» 
Это  последнее  письмо  Лидии  Корнеевны,  хотя  папа  отправил
ей  еще  четыре:  9/Х  со  стихами,  14/Х  –  бандероль  с  «Весной»,
опубликованной в № 11 журнала «Прикамье», 28/ Х1 со стихами и
5/Х11. От неё писем мы больше не получали.
Отец же, спустя  много лет, реабилитированный, восстановленный
в  партии,  вернувшийся  к  научной  работе  и  преподаванию  в
МГУ,  выпустивший  несколько  книг,  ни  разу  не  воспользовался
предложенным ею номером телефона.
 И вообще, мне кажется, он охладел к стихосложению. Когда я пе-
релистываю его сохранившиеся тетрадки со стихами, то вижу, что
после лагеря он почти ничего нового не написал, а только совершен-
ствовал и шлифовал старое. Отца можно и нужно понять: занятия
наукой  и  преподавание  в  университете  требовали  совершенно
иного  умственного  и  душевного  настроя,  другого  творческого  и
психологического подхода, нужна специальная литература, чтобы
понять, что уже сделано в той области знания, которое интересует
исследователя. А лагерь ничего подобного дать не мог, ведь он – это
не  только  лишение  свободы.  «Воспитательный  процесс»  в  таких
заведениях  направлен,  главным  образом,  на  то,  чтобы  сломить
человека, унизить, направить его еще сохранившуюся энергию на
стремление и только на стремление выжить. Спасение интеллекта,
уход  от  инстинктов  –  в  творчестве.  Запоминать  рифмованные
строчки, а при удаче записать их, вырезать что-нибудь из дерева,
лепить  из  глины,  участвовать  в  лагерной  самодеятельности  и
нагружать,  нагружать  мозг,  тренировать  его  и  память  память,
то  есть  делать  все  возможное,  чтобы  оставаться  человеком  в
нечеловеческих условиях и гражданином, лишенным элементарных
гражданских прав и свобод.
Просматривая  дневники  Л.Чуковской,  я  часто,  даже  слишком
часто,  видел,  как  безобразно  относились  в  «Новом  мире»  к
авторам, каким беспомощным иногда выглядел главный редактор
К.  Симонов,  назначенный  на  эту  должность  по  приказу,  или  по
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
84
указанию самого И. В. Сталина: подписанные к печати материалы
снимались из номера без согласия Константина Михайловича! (Или
все же по согласованию?) Мурыжили одобренные им произведения.
 Я работал в журнале и знаю, что поставленный на очень высоких
верхах  главный  редактор  отвечал  за  все.  Без  его  разрешения  не
снимались  и  не  переносились  из  номера  в  номер  материалы,  им
подписанные, и не вставлялись статьи, если не было его резолюции:
« В печать».
Мне  объясняли  мои  старшие  и  более  опытные  товарищи,  что
главным  человеком  в  журнале  является  автор,  его  нужно  холить
и лелеять, выплясывать, если надо, вокруг него кренделя и, самое
главное, никогда не обманывать.
Наш главный редактор, Анатолий Семенович Иванов, в сложных
конфликтных ситуациях – редут, о который разбивались, не доходя
до нас, все претензии и недоразумения, направленные и сверху, и
с боков. Почему же не таким выглядел К. М. Симонов? Он чего-то
опасался?
– Время было такое, – еще раз напомнит мне кто-нибудь.
Да, время было иное. Страной правил деспот, кровавый тиран.
Да, по его приказам расстреливали сотни тысяч советских граждан,
миллионы заполняли тюрьмы и никогда не пустовавшие заведения
ГУЛАГа! Всё так. Но я не могу не задать тот же вопрос, который
озвучил  Сергей  Довлатов:  «А  кто  же  написал  четыре  миллиона
доносов?»  Ответа  мы  не  получим  никогда!..Добавлю  только,  что
донос – самый древний представитель эпистолярного жанра. И их
боялись все, даже самые приближенные...
Однако, пора возвращаться к основной сюжетной линии. «Новый
мир» не принял стихи папы. А я их принял и хочу познакомить с
ними моих возможных читателей. «Весну» я уже разместил в своих
записках, но есть еще стихотворения, нравящиеся мне. Вот они.
                ИДОЛ
 Затем, чтобы дальше он видел,
 Над ширью речной, на виду
 Поставлен был каменный идол.
 Ему приносили еду
 И усатый рот услащали кровью и медом,
Глава третья  ;   ПЕРВАЯ ССЫЛКА
85
 Дабы истуканище тот был ласков с народом.
 За милость его и щедроты,
 За мир и покой в краю,
 Охотники, идя с охоты,
 Ему и добычу свою
 Несли, как его добычу
 И славили хором дружным,
 И лаем, и ревом бычьим,
 И салютовали оружьем!
 В коврами убранной лодке
 У ног его жрец сожжен
 И перерезаны глотки
 Cта обезумивших жен.
 Над кучею пепла и пыли
 Для вящей должно быть красы,
 И плакальщицы вопили,
 И выли ученые псы.
 О, сколь велик был тот идол,
 Какие он виды видел,
 Создан радением нашим,
 Для нас и любим был, и страшен!
 Теперь он лежит под кедром, рассыпавшийся на куски,
 И омывают щедро его ветровые пески.
 Забвение, пыль, и пески...
                1945 г.
 
Биографы отца оценивают «Идола» как поэтическое отражение
его научных интересов. Я не могу с этим согласиться, как не принял
бы эту трактовку и сам автор. Отец в аллегорической форме изо-
бразил « Besitzer», так он называл И.В. Сталина – «хозяин». Стихи
эти,написанныев  1945  году,  однажды  опубликовала  псковская
областная газета в 1963 году.
                ИСКУССТВО
Сверху пусть будет небо.
Снизу пусть будет море.
Белою чайкой в небе пусть парус один плывет.
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
86
 Но море – ведь это волны,
 Седые волны в барашках.
 Добавлю белил на барашки -
 И вот мой этюд готов.
 Сзади, вытянув шейку,
 На холст бирюзы и лазури
 Заглядывает девчонка с косичками в растопырь.
 – Ты погляди ка лучше на это живое море,
 На эту живую стихию! – советую девочке я.
 Она помолчала немного, вздохнула, вздохнула глубоко
 И тихо ответила: « Нет!»
 Глаза полны изумленья, такое свершилось чудо :
 Тонкой рукой человека заново создан мир!
 1944 г.
Опубликовано в 1963 году во Пскове.
     ВОЗВРАЩЕНИЕ С ОХОТЫ
 В бору, на песчаный пригорок,
 На хрупкий серебряный мох,
 Набив носогрейку махоркой,
 Я с рыжим Валетом прилег.
 Измазаны тиною космы
 У чистоплотного пса.
 И я уходился, и пес мой.
 Смеркается. Пала роса,
 И вспыхнули дальние звезды,
 И бакен зажгли у моста.
 – Ну, встали, нам нежиться поздно,
 До дома осталась верста.
                1945 г.
  Эти стихи особенно понравились Лидии Корнеевне.
              ПОЛЕСЬЕ
 Опять отчизна снилась:
 Слободка над рекой
 И месяц – сделай милость –
 откос. Бери его рукой.
87
 Янтарный, сочный, низкий,
 Как спелый абрикос
 ( Да правду ль пишут в книжках
 Про триста тысяч верст,
 Про световые годы?
 Пойди, сочти их тут!)
 И звезды, как смороды,
 Созреют и падут...
 О, как тоскую здесь я   
 По милой стороне,
 Далекое Полесье,
 Горящее в огне!
 Покинутые пашни –
 Пустыни горше нет,
 Водонапорной башни
 Закопченный скелет.
 И грудой, как попало,
 (Еще дымит земля)
 Обугленные шпалы
 И рельсов кренделя.
 Сожженные березы,
 Обрушен в речку мост,
 Ржавеют паровозы,
 Свалившись под откос.
 В пучине бирюзовой
 Опять на цель идет,
 Гудя струной басовой,
 Фашистский самолёт.
  1944 год
Опубликовано во Пскове в 1963 году
Из  Москвы  отец  вернулся  окрыленным,  много  писал,
надеялся  на  сотрудничество  с  «Новым  миром».  Подготовил
несколько маленьких поэм: «Незнакомка»- о гражданской войне,
«Псковитянка»  –  об  Ольге,  ставшей  потом  супругой  киевского
князя Игоря, и некоторые другие. Из «Незнакомки» я запомнил
начало:
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
88
Мы, как цыплята, жались к маме.
Опять, взъерошенный бедой,
Не торопясь прощался с нами,
Отец, печальный и худой.
Он был в поношенной шинели,
Служившей, видно, третий срок.
На поясном ремне висели
Наган, граната и клинок.
 
Из «Псковитянки» же – конец:
В отчий Киев, в столицу свою,
Скачет Игорь с добычей богатой:
Мудрый Псков ему Ольгу сосватал.
Так в былинах об этом поют.
Осень  и  зима  прошли  спокойно  и  весело.  Доволен  был  папа.
Мы ожидали каких-то приятных перемен. Вначале у нас появился
новый друг – нам подарили щенка уральской лайки, веселого черно-
белого малыша. Он быстро рос и к лету превратился в здорового
пса,  доброго  и  ласкового  со  всеми.  Но  если  кто-нибудь  даже  в
шутку просто пытался кричать на меня, не говоря о более серьезной
агрессии, Волчок (такая у него была кличка) рычал на обидчика и
показывал  очень  не  мелкие  клыки.  Даже  папа  чувствовал,  что  у
меня появился серьезный защитник (шутка!).
Летом было еще интересней. Папа увлекся живописью и написал
несколько акварельных этюдов . Часто ходили на рыбалку. В будни
на  вечернюю  зорю  навещали  Бесфадию  (речка  эта  протекала  не
далеко от нашего поселка). Там мы нашли замечательную глубокую
заводь. В ней попадались довольно крупные язи. На выходные и во
время папиного отпуска с ночевкой пробирались по провешенной
тропе через большое и топкое болото на Щучье озеро, где ловили
окуней, щук и мелкую плотву, или на Колву за солидными лещами.
Для  ужения  отец  предпочитал  тонкие  лески,  сплетенные
из  светлых  волос  конского  хвоста.  Я  быстро  освоил  процесс
и  технологию  их  изготовления,  из  под  моих  рук  выходили
замечательные изделия в два, четыре и восемь волосинок. Позже я
тем же способом плел лесу из ниток.
Глава третья  ;   ПЕРВАЯ ССЫЛКА
89
И  грибником  отец  был  опытным,  отлично  ориентировался  в
лесу.  Тихая  охота  всегда  для  нас  оканчивалась  удачно.  Благодаря
лету  и  осени1948  года  я  стал  заядлым  удильщиком,  полюбил  лес
и не боялся даже в одиночку бродить далеко за поскотиной. Мама
почти всегда в коротких походах сопровождала нас. С ней мне было
спокойней.  Хотя  за  братиком  ухаживала  няня,  мамин  присмотр
требовался.
Волчок матерел и становился еще более смешным. Черное пятно
на его голове напоминало своей формой берет с помпоном, и когда
шерсть  «шевелилась»,  складывалось  впечатление,  что  собака  то
снимала, то вновь надевала свой головной убор.
Приближался  Новый  год.  В  семье  этот  праздник  никогда  не
отмечался.  А  тут  родители  решили  порадовать  нас  с  Сашком
новогодней  елкой.  Мама,  няня  и  я  с  удовольствием  собирали
бумажные  гирлянды  и  всякие  другие  украшения  домашнего
изготовления.  Мы  с  папой  сходили  в  ближайший  лес,  срубили
красивую мохнатую елочку.
...31 декабря. Вечер. Родители в соседней комнате наряжают елку.
Мы с нетерпением ждем, когда же нас позовут. Пес, лежа на своем
матрасике у двери, слегка поскуливает и громка ударяет хвостом по
полу. Вдруг он вскочил и зарычал негромко, шерсть его вздыбилась.
Я подошел к нему, чтобы успокоить. Стук в квартирную дверь. Я без
страха открываю ее – ведь рядом мой Волчок! Передо мной военный
с пистолетной кобурой на поясе. Он здоровается со мной, называя
по имени. Я узнаю его. Это тот самый капитан, папин адъютант,
ездивший с ним в Москву.
– Владимир Филатович дома?- спрашивает он.
– Да,- отвечаю,- они с мамой елку наряжают.
–  Позови  его,-  просит.  А  сам  приоткрывает  дверь  и  говорит
кому-то в коридор:
– Входите.
Входят  еще  два  офицера  чином  поменьше.  Папа,  видимо
услышав  чужие  голоса,  выходит.  Капитан  здоровается  с  ним  и
протягивает лист бумаги. Появляется мама, и они вдвоем читают
то, что там написано, и переглядываются тревожно. Их лица как-то
сразу худеют и сереют.
– Раздевайтесь, проходите и приступайте ...- произносит папа,
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
90
отходит вместе с мамой, приобняв ее за плечи и говоря ей негромко
что-то, к накрытому к праздничному ужину столу.
Один из офицеров, не торопясь копается в нашей одежде, другой
подходит  к  письменному  столу,  собирает  и  пролистывает  книги,
берется  за  рукописи  и  тетрадки  с  папиными  стихами  и  прозой,
садится за стол и начинает нумеровать страницы. Капитан пытается
разговаривать с отцом, не задавая ему никаких вопросов, они просто
беседуют. Папе это надоедает, и он грубовато предлагает капитану
заниматься своим делом. Я хожу из комнаты в комнату, смотрю кто
чем занят. Меня не прогоняют. До меня начинает доходить, что у нас
производят обыск. Я читал о подобных вещах, видел это в фильмах!
Тревога! Что будет? Папу заберут? Я подхожу к нему, сажусь рядом,
прижимаюсь и молчу. И он молчит. Потом вдруг обращается к маме
и просит:
– Галя, достань, пожалуйста!
Мама молча достает из буфета бутылку со спиртом и ставит ее
перед ним. Отец наливает рюмку, залпом выпивает, покрякивает,
громко выдыхает и закуривает беломорину. Затянувшись пару раз,
произносит, ни к кому не обращаясь, как бы в пространство, стран-
ную, совершенно непонятную мне фразу:
– Ничего! Сейчас не тридцать седьмой, разберутся!
И так раз за разом все время, пока идет обыск. Я сижу рядом с
ним. Мама – напротив и держит руку отца в своей. Саша с няней
спят. Волчок сидит у двери, временами оскаливается и тихонечко
порыкивает.
Обыск заканчивается часа в четыре 1 января 1949 года. Из ком-
наты выходит капитан и его подручные с запечатанными мешками
в руках, подают папе опись изъятого. Он проглядывает листы, рас-
писываясь на каждом. Встает, одевается. Я даже и не заметил, как
мама собрала рюкзак с чем-то и передает его отцу. Он подходит ко
мне, крепко-крепко обнимает и целует в лоб. Потом долго смотрит
на Сашу, берет маму за руки, целует их, поворачивается к капитану
и говорит:
– Ну, что, адъютант, веди!
Я вижу, вижу смущение капитана, он как-то неловко протиски-
вается в дверь, за ним папа, следом оба офицера. Нам с мамой они
не рекомендуют выходить. Но пес проскальзывает в коридор.
Глава третья  ;   ПЕРВАЯ ССЫЛКА
91
Мы  увидим  Волчка  только  месяца  через  два,  худющего,  со
свалявшейся шерстью, со шрамами на ушах и морде. Много позже
отец  расскажет,  что  машину  с  арестованным  отцом  наш  пес
сопровождал аж до Молотова и долго еще маячил перед тюремными
воротами...
 К лету он вновь исчез и уже не вернулся...
 Мы с мамой сидим за накрытым к празднику столом. На нем
стоят пустая бутылка и совершенно не тронутая еда. Мама начинает
плакать, и я увожу ее к постели.
 После обеда няня собирает свои вещи, кланяется нам и уходит
насовсем.  Проходит  день  или  два,  и  я  замечаю,  что  соседи  идут
мимо нас, опустив глаза и не здороваясь. Вокруг нашей квартиры
создается  что-то  вроде  запретной  зоны.  По  поселку  поползли
тревожные слухи. Чаще всего говорили, что Зыбковец, арестованный
как  немецкий  шпион,  уже  дает  показания  и  «закладывает»  всех:
арестовано в поселке еще несколько человек.
Из  рассказа  отца.  Примерно  через  месяц  пребывания  в
переполненной камере Молотовской тюрьмы папа видит, как вхо-
дит новый сиделец. К нему кидаются люди, чтобы узнать, как на
воле. Отец – старожил и староста камеры – лежит на нарах. Он
слышит, как новичок повествует о том, что у них в поселке недавно
арестовали немецкого шпиона, ну и так далее по ныробской сплет-
не, и называет фамилию резидента. Арестанты раздвигаются, и
жертва  шпионской  провокации  видит  виновника  своей  нелепой
трагедии.  Маркевич  –  такова  фамилия  нашего  соседа  –  надолго
лишается дара речи, а обретя его, униженно приносит извинения...
Мы  надолго  лишаемся  внимания  соседей  и  живем  только
ожиданием  хоть  какой-нибудь  весточки  от  папы.  Хорошо  еще,
что  маму  не  увольняют  с  работы,  она  даже  получает  повышение
по  службе.  Ныроб  –  удивительное  село,  коренные  жители  его
составляли  лишь  незначительное  большинство.  Остальные  в  той
или  иной  степени  отсиденцы,  но  все,  однако,  одинаково  боятся.
Страх обуял всех, или почти всех. Иногда вечерами нас навещают
какие-то  дяденьки  и  долго  рассказывают  нам  с  мамой,  каким
отличным зеком был Филатыч.
– Он крепкий человек, опытный лагерник. Не волнуйтесь, Гали-
на Яковлевна, он выплывет!
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
92
Двоих  из  этих  вечерних  гостей  я
запомнил: Володю Квашнина и Сулеймана
Алиева,  или  Галиева,  потому  что  потом
мы  встретились  с  ними  в  сибирской
ссылке.  И  они,  и  мы  были  искренне
рады  возобновлению  знакомства  (даже
в  ссылке  иногда  случались  негаданные
радости).  Мужчины  приходили  как-то
незаметно и так же тихонько исчезали.
Эти почти тайные встречи для меня
были  очень  важны.  Я  узнал,  что  папу
арестовывают уже во второй раз, что он
не воевал, что не был ранен, что... Черт-
те что творилось в моей душе, в моей
еще глупой башке!
Лето  я  провел  в  пионерском  лагере.
Он  располагался  в  живописном  месте,
окруженном  многотравьем  лугов,
красивыми  молодыми  сосновыми  и
березовыми  рощицами.  Рядом  торила
свое  русло  небольшая  извилистая
речушка,  где  однако  встречались  и
глубокие омуты. В одном отряде со мной был мальчик Гена Маркевич –
сын завербованного резидентом немецкой разведки в Ныробе того
самого Маркевича, с которым отец повстречался в камере молотовской
тюрьмы.  В  поселке  мы  не  дружили,  так  как  относились  к  разным
тимуровским командам, враждовавшим между собой.
Цели  деятельности  у  нас  заметно  отличались:  мы  помогали
старикам  и  одиноким  женщинам-вдовам,  а  они  старались  нашей
работе помешать. Да бог с ними, с этими детскими соревнованиями.
В пионерском лагере (советую не путать его с исправительно-тру-
довым лагерем, где когда-то, оказывается, прошли воспитательную
школу наши отцы) мы подружились.
В сентябре я отправился в пятый класс, а в середине месяца мы
получили, наконец, письмо от папы. Он приглашал нас приехать в
деревню Мурму, Тасеевского района, Красноярского края, где ему
определили место бессрочной ссылки.
В центре со знаменем Гена
Маркевич, с горном – Эдик
Миусов, с барабаном – я.
Два мальчика впереди – из
каких-то деревень района.
Лето 1949 год.
Глава третья  ;   ПЕРВАЯ ССЫЛКА
93
Отец  расписывал  сибирские  красоты,  непроходимую  тайгу,
реки, богатые порогами и перекатами и обильные рыбой, климат,
который хоть и суровее уральского, но значительнее его здоровее.
Рекомендовал мне посмотреть на карте, что Ленинград и Тасеево
находятся  почти  на  одной  параллели,  то  есть  в  Сибири  я  как  бы
оказываюсь ближе к моему родному городу.
Началась  подготовка  к  очередному  переезду,  а  затем  и  сама
дорога. Опять на той же полуторке с тем же щуплым шофером с
так и не отросшей бороденкой до Соликамска. Толчея на вокзале,
очереди за билетами до Молотова, и там...Все знакомо, ничего не
изменилось на российских дорогах!
Расстояние – более 3000 км., время в пути – 10 суток с приличным
хвостом.  Мы  с  мамой  опытные  путешественники.  А  маленький
Саша? Все терпеливо вынес! Все мужественно перенес! Приклеился
носом  к  стеклу  вагонного  окна  и  смотрел,  и  смотрел  на  то,  что
«мелькало и оставалось позади». Вагоны, паровозы, рельсы, боль-
шие каменные дома, голые пожелтевшие к осени степи и поля – но-
вое, впервые увиденное. Идеальный попутчик!
Беда  случилась  на  последнем  перегоне  из  Канска  в  Тасеево.
Подцепил братик скарлатину. Заразу эту сразу и не разглядишь.
ГЕРБ  ТАСЕЕВА:  «В  червленом  поле  с  лазурной
оконечностью  два  золотых  сообращенных,  восстающих
соболя,  поддерживающих  перед  собой  серебряный,
коронованный золотом куб.
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
94
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ДОРОГИ, КОТОРЫЕ НАМ НАЗНАЧАЮТ
В деревню Мурму добрались только к концу октября. По утрам
заметно  холодало.  Непроточные  водоемы  подергивались  тонкой
плёночкой льда, который быстро таял, стоило появиться солнцу.
Папа снимал комнату в самом начале деревни в крепком веселом
доме. Его хозяева тоже выглядели крепкими и веселыми людьми в
возрасте,  заметно  постарше  моих  родителей.  Усадьба  смотрелась
богатой и сытой. По двору бродили, не ссорясь, утки, гуси, куры; в
стайке (так здесь называли хлев) обитали парочка свиней, несколько
овец, две коровы.
Следует сказать, что в средней полосе Восточной Сибири надо
очень постараться, чтобы быть бедным и голодным. Разве только
одинокие  больные  или  престарелые  люди,  сыновья  которых
пропали  на  войне,  испытывали  некоторую  нужду,  и  то  таким
помогали соседи и колхозы. Плодородная земля давала обильные
урожаи  зерна,  картофеля,  льна,  овощей.  Река  снабжала  рыбой,
тайга  –  грибами,  ягодами,  кедровыми  орехами  и  мясом  (полно
водилось  почти  непуганой  дичи  и  зверья)  –  только  не  ленись.  В
сибирских  деревнях  и  селах  лентяи  встречались,  но  редко.  Так
же  не  часто  попадались  любители  «зеленого  змия».  Крепких,
здоровых,  нравственно  устойчивых  людей  рождал  и  выращивал
этот благодатный край.
Саша  болел  долго  и  тяжело,  как-то  по  взрослому  терпеливо
ожидая выздоровления. Конечно, оно пришло, но стала шелушится
кожица,  что  вызывало  сильнейший  зуд.  От  этой  напасти  спасла
хозяйка Анна Михайловна. Она протопила баню, используя какие-
то  травы  и  мед,  приготовила  настой  и  пропарила  моего  братика,
нежно,  но  со  всем  усердием  отхлестав  его  свежим  березовым
веником. И поимел Саша чистое розовое тельце. Крепкие морозы
ударили  как-то  сразу  по  бесснежной  земле,  и  только  спустя
несколько дней выпал снег и уже не таял.
Папа  работал  мастером  на  недавно  созданном  лесопункте
Лужки в двух-трех километрах от Мурмы на правом берегу Усолки.
Уходил он туда рано, а возвращался с темнотой. Мама вела наше
немудреное хозяйство, Саша старательно ей помогал. Я бродил по
двору,  наблюдая  как  освобождают  от  твердой  оболочки  (тресты)
Глава четвертая  ;   ДОРОГИ, КОТОРЫЕ НАМ НАЗНАЧАЮТ
95
связки  льна,  как  чешут  льняное  волокно.  Обязательно  навещал
молоденькую  лисицу,  то  спокойно  лежащую,  то  мечущуюся  по
деревянной  клетке.  Однажды  я  не  увидел  в  ней  жильца.  Зверек
прогрыз решетку и убежал на волю. Я был рад за него. « Вот папе бы
так!» – подумал я.
В  декабре  мы  перебрались  в  Лужки  в  комнату  нового  барака,
сложенного из новых сырых бревен. В комнате стояла кирпичная
печь  с  плитой,  но  сухих  дров  не  было.  Каждое  утро  я  выходил
на  пустырь  у  барака,  где  находились  необозримые  поленницы
наколотых сосновых и лиственных дров. Заболонь у этой древесины
замерзала  до  такой  степени,  что  лезвия  топоров  крошились  на
мелкие осколки, и я сломал несколько колунов, пока не сообразил
откалывать от полена лишь сердцевину. Она и горела в топке более
или менее нормально. И все равно холод в доме стоял нестерпимый.
В  этом  же  месяце,  как  и  положено,  отметили  очередной
юбилей  «вождя  народов».  По  этому  случаю  в  столовую  привезли
Я с Сашей после его болезни. Мурма. 1949 год
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
96
невиданный в этих местах продукт, и мама приготовила сосиски с
капустой. «С паршивой овцы хоть шерсти клок,» – поговаривали
участники торжественного собрания.
Когда  спадали  морозы,  я  с  удовольствием  ездил  на  лесосеку
с  бригадой  трелевщиков.  Она  на  волокушах,  в  которые  были
впряжены лошади, вывозила из тайги к железной дороге бревна .
Их укладывали на вагонетки и доставляли к берегу реки Усолки.
Весной  же  после  ледохода  эти  «баланы»  сбрасывали  в  воду,  и
они  по  течению  сплавлялись  куда-то  далеко,  до  Рейда.  А  оттуда
связанные в плоты совершали длительный путь по Тасею, Ангаре
и Енисею в Игарку.
Да,  на  Лужках  работала  узкоколейная  железная  дорога;  она
тянулась  километра  на  два-три  вверх  от  реки  (  нижнего  склада)
по  пологому  склону  до  ровной  ,  второй  надпойменной  террасы,
по  которой  проходила  такое  же  расстояние.  До  склона  груженые
бревнами  вагонетки  тянул  на  постромках,  прикрепленных  сбоку
вагонетки, спокойный и добрый конь Серко. Я подружился с этой
лошадью, и она ласково ржала, когда я окликал ее и угощал кусочком
хлеба с солью или сахаром.
Обслуживали железную дорогу два человека: бывший военный
моряк  дядя  Новицкий  (имени  его  не  помню)  и  очень  красивая
молодая  женщина  Полина  (фамилии  ее  я  даже  не  знал).  Они
составляли пару, подобрать которую – сто лет подбирай, не получит-
ся! Оба веселые, жизнерадостные, рисковые, бесшабашно-храбрые
и... непослушные. Я несколько раз слышал, как отец выговаривал-у-
говаривал их не лихачить. Они, конечно, винились и обещали...
Полина и Новицкий соревновались, но не только друг с другом,
они состязались со смертью, осознанно и со страстью живых, для
которых  жизнь  что-то  вроде  выигрыша  в  рулетку.  Пока  живы,
смерти нет, а погибнем, так нас нету, да и не узнаем мы об этом! Фи-
ло-со-фи-я, однако!!!
Происходило это так. Серко подвозил сцепку из трех-четырех
груженых вагонеток к уклону. По правилам техники безопасности,
на  тормозную  площадку  транспортного  средства  вставал  только
один  человек  и,  управляя  тормозом,  скатывался  на  небольшой
скорости к берегу. Там впрягался Серко и подтаскивал вагонетку
к месту разгрузки. Наши же спортсмены действовали иначе. Они
Глава четвертая  ;   ДОРОГИ, КОТОРЫЕ НАМ НАЗНАЧАЮТ
97
полностью отпускали тормоз и лихо тормозили лишь у эстакады.
Смысл – кто точнее остановится около нее. Ну, это легче легкого! А
вот совершить похожее дело со сцепкой из двух, а может из трех?
Нет,  верхом  мастерства  и  геройства,  равных  подвигу,  считалось
промчаться с горушки всем полным составом!
Однажды и я пролетел этот спуск на тормозной площадке вместе
с Полиной, правда не на предельной скорости, но встречный ветер
я ощущал.
Не знаю, как отец наказал Полину, а меня он просто выпорол, и
мама что-то там добавила.
Фарт,  однако,  не  может  длиться  бесконечно.  И  вот  Новицкий
на  бешеной  скорости  мчится  по  уклону.  То  ли  рельсы  подвели,
то ли тормоз отказал, но на полной скорости передняя вагонетка
спотыкается, на нее громоздятся вторая, третья, четвертая. Бревна
летят вверх и по сторонам, а на обочине стоит наш экстремал. Лицо
его белее мела, рот перекосила судорожная кривая улыбка. Я все это
видел, так как в этот момент стоял у эстакады, наблюдая за очеред-
ным рекордом.
Познакомился  я  и  с  десятником  лесопункта.  Борисом
Соломоновичем Рогинским . Лесорубы его звали: « Соломонович».
Ходил за ним с деревянным метром и помогал измерять диаметр и
длину бревен, чтобы определить объем заготовленной лесорубами
древесины.
Много,  много  лет  спустя  судьба  свела  меня  с  основателем  и
первым руководителем общественного объединения «Мемориал»,
который оказался сыном Бориса Соломоновича.
 Вечерами я ходил в гости на конюшню. Здесь было тепло и тихо.
Похрустывали овсом кони, иногда тихонько ржали и всхрапывали.
Конюхами там работали три монгола, или бурят-монгола. По-рус-
ски они говорили плохо, но мы хорошо понимали друг друга. Стар-
шего  из  них  звали  дядя  Доржи.  Он  позволял  мне  ухаживать  за
Серком, чистить его скребком и щеткой, ездить верхом на водопой.
Вернувшись  с  реки  и  расставив  лошадей  по  местам,  мы  шли  в
каморку с жарко горящей буржуйкой. Там мужчины раздевались
по  пояс,  ложились  спинами  вверх  на  топчаны,  и  я,  разувшись,
босиком топтал им спины. Они просили только, чтобы я посильнее
надавливал  пятками.  Потом,  потом  наступала  вкусная  пора.  Мы
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
98
пили чай по-монгольски с молоком, солью и жиром и закусывали
пресными поджаренными шариками из муки.
Домой я приходил пропахший конюшней. Отец не строго журил,
но не запрещал мои вечерние гостевания.
Школу  я  не  посещал,  вернее,  не  бывал  там  систематически,  а
только  от  случая  к  случаю.  Она  находилась  в  соседней  деревне  в
двух-трех километрах от Лужков – обычная начальная школа. Заня-
тия, которые проводились в одной классной комнате сразу с двумя
классами, вели две женщины – мать и дочь. Утром с первым и вторым
классами одновременно, после обеда с третьим и четвертым. Мне
было скучно: приходилось повторять программы, уже пройденные
мной. Но папа придумал мне работу – каждый день я должен был
в  амбарную  книгу  переписать  три  страницы  из  произведения
Николая Александровича Куна, известного российского историка
и писателя, «Легенды и мифы Древней Греции и Древнего Рима».
Я точно выполнял урок и старался вместить страничку из Куна в
страницу своего «гроссбуха». Писал я очень мелко и совершенно
испортил и без того ужасный мой почерк. Зато я отлично знал все
мифы,  имена  и  биографии  богов,  запомнил  на  долгие  годы  кто
кому кем приходится, какие подвиги совершали герои. Мне было
интересно,  и  вечерами  при  проверке  выполненного  мною  урока
папа не находил у меня ошибок. 
Еще  по  зимнику  отец  уехал  на  Машуковский  лесопункт,
расположенный на реке Тасеевой километрах в ста от Лужков, куда
его назначили техноруком. Мы в который раз стали собираться в
дрогу.
Наступила весна. Тихо прошуршал по Усолке ледоход. Гораздо
громче  бухали  в  воду  бревна  из  сложенных  на  берегу  штабелей
заготовленного  за  зиму  леса.  Начался  сплав.  Еще  не  просохли
таежные дроги, еще кое- где по обочинам лежал снег, а нам подали
телегу, в которую были запряжены две лошади. Коренником ( вот
неожиданная  радость)  выступал  мой  Серко,  с  пристяжной  мы
не были знакомы. В паре эти кони, видимо, никогда не работали,
и  вскоре  возничий  убедился,  что  пристяжной  не  тащил  телегу,
а  забирая  влево,  только  мешал  Серку.  Лошадей  перепрягли,  но
незнакомка  и  тут  хитрила  и  ленилась.  Тогда  приняли  решение:
телегу с поклажей будет везти только один конь, другой же в это
Глава четвертая  ;   ДОРОГИ, КОТОРЫЕ НАМ НАЗНАЧАЮТ
99
время  отдыхает.  И  дело  наладилось.  Особенно  повезло  нам  с
Сашей: на отдыхающую лошадь я вскарабкивался верхом, ко мне
подсаживали братика, и наш почти цыганский табор даже ускорил
свое движение. 
К полудню мы добрались до какой-то деревни, где нас ожидал
большой  плот.  На  одном  его  конце  находился  удобный  шалаш,
на другом – кормовое весло и сложенный из небольших валунов
очаг, в котором уже горел костер. Наш багаж перенесли на плот, я
попрощался с Серком, и мы все вступили на плавсредство. Мы –
это  плотовщик,  который  должен  был  доставить  пассажиров  до
деревни Устье, мама, Саша, примкнувшие к нам ссыльные Михаил
Григорьевич  Брейдо,  о  котором  я  уже  писал  ранее,  и  Георгий
Федорович  Печорин.  О  себе  он  рассказывал  мало,  но  слухи...  Во
времена оны дядя Георгий был близок 26-ти Бакинским комиссарам
и  чудом  спасся  от  гибели  вместе  с  ними,  так  как  находился
на  излечении  после  ранения  в  тюремной  больничке  в  Баку.  В
Машуковке  он  пробыл  недолго,  до  осени.  Отцеплен  причальный
канат, баграми наш «дредноут» оттолкнули от берега, плот вышел
на стремнину.
Поехали!..  Я  чувствовал  себя  опытным  плотоманом:  как  же,
второе путешествие по реке: первое по уральской Колве, а сейчас
по  сибирской  Усолке.  Саше  было  интересно  все:  и  сам  плот,  по
которому  он  пытался  бегать  и  прыгать,  но  мама  взяла  его  «на
короткий  поводок»,  управлять  рулевым  веслом,  подбрасывать
дрова в очаг, опускать руки в текущую воду, глазеть по неторопливо
проплывающим берегам. Смотреть же действительно было на что!
Половодье затопило пойму, и лес местами отступал довольно далеко,
то на высокой круче , куда не доставала вода , могучие сосны, ели, а
может быть и кедры подступали так близко, что казалось еще чуть-
чуть  и  коснутся  нас  они  колкими  и  зелеными-зелеными  лапами
своими.  Лиственные  деревья  и  кусты  еще  не  обрели  весенне-
летний  наряд  и  выглядели  какими-то  черными  таинственными
проплешинами.
Смеркалось.  Плотовщик  подогнал  плот  поближе  к  берегу.
Мужчины  собрались  у  костра.  Михаил  Григорьевич  устроился
на  чурбачке,  Георгий  Федорович,  видимо,  по  лагерной  привычке,
присел  на  корточки,  сопровождавший  нас  дядечка  прилег  на  на-
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
100
бросанные около очага еловые ветки, мама увела почти уснувше-
го братика в шалаш, а я как-то притулился около взрослых. Они
неторопливо и негромко вели беседу. Я прислушался, но спать мне
хотелось больше, чем слушать, и я ушел к маме и брату.
Впоследствии  я  страшно  жалел,  что  не  услышал,  вероятно,
множество интересных историй...
Проснулся  я  рано  –  меня  что-то  разбудило,  какие-то  неясные
и  потому  встревожившие  звуки.  В  шалаше  не  видно  ничего.  Но
это была не ночная темнота, а густой серый несвет. Мама лежала
рядом, Сашок тихо посапывал. Я нащупал фонарик, включил его и
вышел в это серое нечто. Оно не мешало мне. Я осторожно вытянул
руку и не увидел своих пальцев. Туман. Серый плотный туман. Он
окутывал меня как очень тонкая совершенно невесомая кисея. Луч
фонаря не пробивал его. Я опустился на четвереньки и направился
поперек плота к его краю, опустил в воду руку. Река текла, но еще
перед сном плот двигался вместе с ней. Значит мы стоим? Я пополз
Кстати, сохранилась фотография, где изображен я и мои одноклассники.
К сожалению, не помню имен педагогов, ребятишек, разве что внизу
третий слева Витя Лапшаков, с которым мы встретились в 1952 году в
Машуковке в шестом классе, и названия деревни.
Глава четвертая  ;   ДОРОГИ, КОТОРЫЕ НАМ НАЗНАЧАЮТ
101
вдоль  бревен  к  рулевому  веслу,  к  очагу,  но  бледно-желтое  пятно
углядел не сразу. У костра никого не было. Со стороны берега глухо,
как из противогаза, раздавались голоса, но слов разобрать не смог.
Осторожно  перебравшись  на  другую  сторону,  обнаружил
сбитые  неширокими  рейками  доски  –  сходни,  перекинутые  на
берег. Сходни закачались, и из тумана частями вышел дядя Георгий.
– Буди маму,- сказал он, – карета подана, будем разгружаться.
Довольно долго туман не исчезал; перегрузили пожитки на телегу
и, держась за нее, поплелись куда-то. Остановились. Я расслышал
множество  разных  звуков,  не  создававших  эха,-  мычали  коровы,
блеяли овцы, похрюкивали свиньи, плескалась вода. По очереди нас
всех за руку провели по другим, как я сумел разглядеть, широким
сходням на какое-то судно с высокими бортами.
Все  звуки,  что  я  слышал,  раздавались  именно  оттуда.  «Ноев
Ковчег», – подумал я и, как оказалось впоследствии, почти не ошиб-
ся.  Меня  поставили  на  краю  дощатой  площадки.  Мама  с  Сашей
на  руках  присела  рядом.  Мне  надоело  быть  истуканом.  Я  стал
ощупывать руками и ногами окружающее. Передо мной площадка
обрывалась, я попятился, пока не уперся в невысокую деревянную
стену. Продвинулся вдоль нее и головой ударился то ли о тонкое
бревно, то ли о жердь.
Туман оставался все таким же плотным. Над головой немного
посветлело,  потом  вдруг  я  как  бы  вынырнул  из  него.  Сверху
чистейшей  голубизной  сияло,  будто  вымытое  туманом  чуть
подсвеченное всходящим солнцем небо, внизу колыхался, заметно
стекая,  туман.  И  вот  он  исчез  совсем.  Моему  взору  открылось
огромное  водное  пространство  Тасея,  за  ним,  близко  подступая
к  воде,  блистала  тайга.  Именно  блистала.  Солнце  чуть-чуть
приподнялось над горизонтом и осветило кроны деревьев, затем их
стволы, лишенные веток. Кора сосен заиграла сочным золотом.
И водная гладь, и темно-зеленые кроны деревьев, и никогда не
виданные  мной  ранее  их  золотые  стволы  –  все  вместе  создавало
такое живописное полотно, что у меня перехватывало дыхание. Я
восхищался, я млел, я балдел!
Ковчег,  на  котором  мы  продолжали  путешествие,  оказался
очень большой лодкой ( карбас – так ее называли местные жители),
набитой до отказа разной живностью: две коровы, поросята, куры,
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
102
овцы. И конечно же люди – человек пятнадцать мужчин, женщин и
двое детей. Прелестная девочка Машенька, лет девяти-десяти, с уди-
вительно полной русой косой, и мальчик, мой ровесник. «Георгий,
Жора, Гошка Никонов,»- представился он мне.
Приятельство  наше,  начатое  во  время  плавания  от  деревни
Устье  до  Машуковки,  продолжалось  все  то  время,  пока  я  жил  в
поселке. Мы вместе поступили в пятый класс, перешли в шестой,
в котором Гошка, как и Виктор Лапшаков, решил повторить курс
наук для их более полного усвоения, а меня выпихнули в седьмой.
Сибирская  зима  –  не  лучшее  время  года  для  прогулок  и  игр  на
свежем воздухе. Зато лета мы проводили вместе, отвлекаясь разве
что на хозяйственные работы по дому: огород, картофельное поле,
сенокос и другое по мелочам. Чем мы занимались? Мы удили рыбу
утром, днем и вечером на красного червяка, на живца. Мы рыбачили
у поселка, уходили на два-три километра вверх и вниз по берегам
Тасея и никогда не возвращались без приличной добычи.
Гошка очень любил поспать, поэтому на настоящие утренние
зори,  когда  рыбий  жор  начинался  часов  в  пять-шесть  утра,  я
уходил удить один. При большой удаче , если мне везло добыть щуку
килограмма на два, или окуня приличных размеров, по дороге домой
заходил в поселковую пекарню, обменивал улов на одну, две, а то три
буханки хлеба.
В тайгу по ягоды, грибы или за кедровыми шишками товарищ
Никонов  ходить  не  любил.  Он  боялся  леса,  чувствовал  себя  там
неуютно.
Здесь  мне  бы  хотелось  сделать  одно  серьёзное  отступление.  Я
назвал реку, на берегу которой располагалась Машуковка, Тасеем,
а не Тасеевой. Это не описка и не проявление каких- то неудобных
черт моего характера. Так называли этот водный поток местные
жители в то время, когда мы там поселились. Готовя эти записки, я
навел некоторые справки. Вот, что выяснилось. Тасей – «тунгусское
личноименное название, аналогичное имени предводителя ангарских
тунгусов  в  ХVII  веке  Тасея,  который  возглавил  движение  эвенков
против русских, проникших в пределы эвенкийских кочевий».
В  этой  информации  содержатся  ответы,  как  минимум,  на
два  вопроса.  Вариант  названия  реки  Тасей  правомочен.  В  ХVII
веке  русские  так  насолили  местным  кочевникам,  что  вызвали
Глава четвертая  ;   ДОРОГИ, КОТОРЫЕ НАМ НАЗНАЧАЮТ
103
необходимость их изгнания. Значит, время появления в этих местах
русских можно датировать ХVI – ХVII веками. Я же предполагал,
что первые поселенцы на Тасее из предуральских пределов появились
не ранее ХVIII века. И вот почему... 
Километрах  в  шестидесяти  вверх  по  Тасею,  за  порогами,  в
двух  деревеньках  жили  старообрядцы.  К  какому  направлению
православной церкви они относились, я не знаю, однако уверен был
и  убежден  по  сей  день,  что  появиться  здесь  они  могли  не  раньше
того, как начались со стороны государства и официальной церкви
страшные гонения по отношению ко всем, кто не принял церковную
реформу патриарха Никона 1650-х – 1660-х годов (вероятнее всего
в начале ХVIII века). Конечно, я имею ввиду постоянные поселения.
Российские  «бродяги»-  промысловики  осваивали  местные  угодья
значительно раньше.
Рассказывал  мне  об  этих  таинственных  деревнях  дед
Рукосуев,  который  там  вроде  бы  даже  и  побывал  и  научился
ладить  замечательные  лодки-долбленки.  Как-то  мне  довелось
присутствовать при изготовлении им такой «посудины».
Каждую  весну,  во  время  ледохода,  старообрядцы  напоминали  о
себе машуковцам: половодье нередко уносило с верховьев Тасея впол-
не пригодные для использования долбленки, и поселковые храбрецы
охотились  по  льду  за  ними.  Так  и  мы  обзавелись  легкой  верткой
лодкой.
Чтобы  покончить  с  «квартирным»  вопросом,  напомню,  что
человек  начал  обживать  территории  северного  приангарья
несколько  тысячелетий  тому  назад,  еще  в  неолите(  новом
каменном  веке).  В  Мотыгинском  музее  экспонируется  добротная
коллекция древностей, в которой последовательно прослеживается
история  заселения  этого  края  –  неолит,  бронзовый  век(  об  этом
свидетельствует  и  машуковская  каменная  скифская  «баба»),
железный век. Могу и похвастать – в береговых обнажения Тасея у
Николина ручья отец находил обработанные кремневые отщепы и
ножевидные пластинки...
  А  вообще(  я  обращаюсь  к  современным  жителям  Машуков-
ки), если Вам интересно знать побольше о родном крае, читайте
публикации красноярских и иркутских археологов – в последние годы
они плодотворно работали где-то поблизости.
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
104
Папу мы увидели на берегу, он ждал свое семейство.
Поселили  нас  временно  в  двух  комнатках,  размещавшихся  в
помещении школы. Она находилась во втором ряду первой улицы.
Вдоль  нее  был  проложен  деревянный  тротуар.  На  другой
стороне, по берегу протянулись несколько бараков. В одном из них,
наискосок от школы, чуть выше по Тасею, располагалась контора
лесопункта.  За  ней,  левее,  строились,  или  были  уже  построены
индивидуальные  бревенчатые  дома,  а  правее  тянулись  бараки.
Между ними торчал узкий, но высокий дом с небогатой, но заметной
вывеской «Парикмахерская». Напротив – магазин, в котором можно
было купить и продукты , и « шило, и мыло». Второй «торговый
дом» построили прямо напротив пекарни.
Школа  примыкала  к  клубу,  заведовал  которым  ссыльный
львовянин  Женя  Толубяка.  На  воле  он  получил  прекрасное
музыкальное образование и служил в городском театре оперетты
или музкомедии.
Хочу  сделать  здесь  одно  признание.  В  тех  случаях,  когда  я  на-
зываю взрослого человека по имени не означает, что фамильярничаю
по отношению к тому или иному своему знакомому. Просто так уж
сложились наши отношения в Машуковке и продолжились много
лет спустя – по имени, но взаимно на Вы.
Толубяка  собрал  поселковых  ребятишек  –  человек  двадцать  –
и  организовал  хор.  Аккомпаниатором  был  Володя  Зингер,
замечательный профессиональный аккордеонист. Был у него и брат-
очень  хороший  кларнетист,  имени  его,  к  сожалению,  не  помню.
Мы  разучивали  различные  песни  на  несколько  партий  (голосов),
но  основной  стала  «  Широка  страна  моя  родная».  Такая  тогда
существовала  обязаловка  –  начинать  концерт  с  очень  советского
партийно-патриотического произведения.
Среди музыкантов машуковского оркестра были еще пожилий
скрипач-любитель  из  прибалтов  (  имени  его  я  не  помню)  и
баритонист  (  один  из  ведущих  инструментов  духового  оркестра)
профессионал Николай Басов.
Выступление нашего коллектива должно было стать событием в
культурной жизни поселка, поэтому готовились мы серьезно. Женя
занимался  с  каждым  хористом  персонально,  потом  проходили
спевки по голосам, затем все вместе. Меня он определил в солисты.
Глава четвертая  ;   ДОРОГИ, КОТОРЫЕ НАМ НАЗНАЧАЮТ
105
Я  ходил  в  клуб  часто,  почти  каждый  день,  но  не  только  на
занятия в хоре, а просиживал там вечерами во время репетиций
и  драматического  кружка,  руководил  которым  Саша  Матвеев  –
профессиональный  юрист  и  будущий  режиссёр  киностудии
«Молдова-фильм», и вокального коллектива, готовящего сборный
концерт с обширной программой. Именно в клубе я и подружился
со  многими  замечательными  людьми,  там  и  сложились  наши
вежливо-простые отношения.
Через две недели, как и было обещано, закончили строительство
дома  на  две  семьи  –  для  технорука  и  главного  механика,  и  мы
переехали , как казалось тогда, на место постоянного проживания.
К  дому  примыкал  большой  земельный  участок  ,  кроме  того
нам  выделили  под  картофельное  поле  десять  соток  километрах  в
полутора от поселка. Мама с энтузиазмом занималась огородом –
сажала  картошку,  обустраивала  грядки  под  овощи.  Я  в  меру
сил  помогал  ей.  Саша  всюду  сопровождал  меня:  к  моим  новым
знакомым – кузнецу дяде Тимофею, в клуб на репетиции хора. Папу
мы видели только вечерами.
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
106
ГЛАВА ПЯТАЯ.
ПРОДОЛЖАЮТСЯ ДОРОГИ, НАЧИНАЮТСЯ ПОРОГИ
Жизнь  текла  размеренно  и  спокойно.  Мы  были  вместе,  у
насхороший дом, отличные виды на осенний урожай. Наступило 22
июня 1950 года.
Мы  с  Сашком  проснулись,  когда  взрослых  дома  уже  не  было.
Папа мотался по лесосекам, мама пропалывала посадки картофеля
на дальнем поле. Позавтракали и отправились гулять. Спустились к
Тасею, покидали гальку в реку, пытаясь настряпать на поверхности
воды  побольше  «блинчиков»,  и  пошли  в  гости  к  дяде  Тимофею.
Дверь  в  кузницу  была  распахнута,  и  я  видел  работу  кузнецов  на
наковальне. Я подпер правым плечом притолоку двери, Саша стоял
рядом, держа меня за руку. Мастера изготовляли тяпку – инструмент
для  пропалывания  и  окучивания  картофельных  посадок.  Дядя
Тимофей  постукивал  молотком,  его  молотобоец  –  молодой
невысокого роста парень – ухал молотом. Лезвие тяпки получилось
широким, поэтому нужно было отрубить лишние кусочки металла.
Кузнец отложил в сторону молоток и взял кузнечное зубило. Замах,
молот опустился на зубило...и что-то сильно ударило меня в правый
глаз. Я ойкнул и прикрыл глаз ладошкой. Боли я не почувствовал,
она возникла потом...
Кузнецы подбежали ко мне.
– Ё мое! – выдохнул один, – глаз выбили!
– Скорее в фельдшеру! – почему-то шепотом произнес другой.
Молодой  парень  схватил  меня  в  охапку  и  бегом  направился
в  медпункт.  Братик  и  дядя  Тимофей  еле  поспевали  за  нами.
Фельдшер – пожилой невысокого роста и полноватый мужчина –
усадил меня на скамейку, не торопясь вымыл руки, и обратился ко
мне на старинный лад:
- Ну-с, молодой человек, показывайте, что там у Вас? – осмотрел
ранение, чуть посвистел и продолжил:
– Вам повезло: глаз не вытек, но дело серьёзное. Я ничем помочь
не смогу, надо ехать в районную больницу. Идите домой. Скажите
Галине Яковлевне, что к вечеру я загляну.
Чем-то аккуратно промыл глаз, что- то капнул, наложил повязку,
потратив на это дело двойную порцию бинта, и выпустил на волю.
Глава пятая  ;   ПРОДОЛЖАЮТСЯ ДОРОГИ, НАЧИНАЮТСЯ
ПОРОГИ
107
Саша взял меня за руку и, поглядывая снизу вверх испуганными
и  жалостливыми  глазами,  потащил  за  поселок  к  маме.  Мы
прошли  мимо  шпалозавода,  миновали  еще  какие-то  постройки  с
высоченной железной трубой, из которой валил дым, и оказались на
картофельном поле. Мама еще издали увидела нас, что-то крикнула,
бросила  тяпку  и  побежала  навстречу.  Присела  на  корточки,
выслушала мой сбивчивый рассказ, заплакала и повела нас домой.
Я еще не понимал, с какой бедою повстречался, и успокаивал маму,
напомнив ей, что однажды в этот глаз уже попадал осколок, и все
кончилось благополучно.
Дома  меня  уложили  в  постель.  Мама  хлопотала  вокруг  и  все
порывалась сходить к фельдшеру, но я не отпускал её, сказав, что
тот обещал сам к нам прийти... День был в полном разгаре, еще ярко
светило солнце, а к нам один за другим повалили мои знакомцы.
Первым забежал Женя Толубяка. Он подсел ко мне и стал что-то
бодрое говорить, но я увидел его повлажневшие глаза и... мне стало
страшно: я осознал, что со мной случилась беда.
Потом  зашли  Володя  Зингер  и  Саша  Матвеев,  что-то  мне
сказали и подсели к маме, заскочила, «на минутку», красавица Валя
Королева,  степенно  вошел  фельдшер.  Неожиданно,  и  как  всегда
тихонько,  проскользнул  Володя  Квашнин,  не  на  долго,  в  самом
деле накоротке, заглянул Борис Михайлович Микулич. Последним
протиснулся дядя Тимофей. В гостиной собралось много народа,
но  папы  все  не  было.  Я  то  задремывал,  то  приходил  в  себя  и
разговоры  взрослых  слышал  отрывками  и  мало  чего  понимал,
однако, становилось ясно, что ни на телеге, ни автомашиной от-
правлять меня в Тасеево опасно – глаз находится в критическом
состоянии  и  от  тряски  может  вытечь.  Оставался  водный  путь
в  когда-то  губернский  город  Енисейск.  Путь  безопасный,  но
долгий – около недели.
Вот  и  отец  появился.  Он  выглядел  строгим,  спокойным  и
собранным. Даже я почувствовал, что у него уже созрело решение.
Он  сказал,  что  дня  через  два-три  с  утра,  но  все-таки,  вероятно,
ближе к обеду, от Рейда отправляется большой плот до Игарки. Эту
махину из бревен сопровождают два катера-буксира. Один из них ,
когда плот будет проплывать мимо Енисейска, доставит нас на его
пристань. Начальник Рейда гарантировал исполнение этого плана.
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
108
Папа, оказывается, пришел так поздно потому, что разговаривал с
этим человеком по рации и согласовывал детали.
Гости  стали  расходиться.  Володя  Квашнин  и  дядя  Тимофей
отправились сколачивать плотик, на котором мы с мамой должны
были « сплавляться» до Рейда.
Я  уже  упоминал,  что  с  Квашниным  папа  сидел  в  Ныроблаге,
а  вот  с  Тимофеем  Никитовичем  Москаленко,  оказывается,
они  познакомились  в  Усольлаге  году  этак  1938  или  39,  а  потом
встретились в пересыльной тюрьме Свердловска и одним этапом
добирались до Тасеева, так что знались они давно и доверяли друг
другу. И только в районном селе их дороги на время разошлись.
Дни  до  отъезда  прошли  как  в  тумане.  Папа  работал,  мама
торопилась  закончить  окучивание  картофельного  поля.  Но  днем
я  не  оставался  в  одиночестве,  ко  мне  приходили  гости:  то  Гошка
забежит,  то  Надя  Полевая  вместе  с  Таней  Вдовенко  заглянут
пощебетать, а однажды тихо-тихо вошла Вера Иванова . С этими
девочками  я  познакомился  на  репетициях  хора.  Я  понимал,  что
они приходят поддержать меня, подбодрить, но их глаза излучали
столько  участия,  жалости  и  страха,  что  мне  становилось  не  по
себе. Наконец, отец сообщил, что завтра рано утром отправляемся.
Папа  и  мама  не  спали,  тихо  переговаривались.  Я  был  в  каком-то
полузабытьи; сказать, что я не спал, так нет, я вроде засыпал, или
мне казалось это...
Когда заголубело утро, и к нам зашел подручный дяди Тимофея,
помнится,  его  звали  Николай,  мы  были  готовы  к  путешествию.
Спустились  к  Тасею.  У  берега  нас  ждал  уже  собранный  плот  из
восьми-десяти  бревен  с  настилом  из  досок.  В  центре  его  стояла
крепко сколоченная скамейка, рядом лежали багор ( пиканка, как
его называли здесь) и свежевыструганное весло.
Короткое  прощание.  Мама,  Николай  и  я  забираемся  на  плот.
Тронулись. Плывем мы недалеко от берега, не выходя на стремни-
ну. Молодец, управляющий плавсредством, выбран сопровождать
нас не случайно – он вольный, ему не нужны никакие документы,
разрешающие  покидать  Машуковку,  точнее  границы  Тасеевского
района, ведь Рейд входит в другое административное образование.
Тихо-тихо  плывёт  вода,  иногда  звонко  всплескивает  крупная
рыбина, глухо ударяются друг о друга плывущие рядом с плотом
Глава пятая  ;   ПРОДОЛЖАЮТСЯ ДОРОГИ, НАЧИНАЮТСЯ
ПОРОГИ
109
бревна – молевой сплав древесины в полном разгаре. Прохладно.
Солнце еще только-только высовывается над тайгой, и наши тени
вытягиваются вдоль плота и даже за его пределы. Николай почти
не  пользуется  веслом,  ему  достаточно  пиканки  –  отпихнуться  от
берега, упершись в галечное дно, или оттолкнуть слишком нахально
пристающее к нам бревно.
Правый берег Тасея, вдоль которого мы движемся, низкий. Тайга
отступила от него куда-то вдаль и почти не видна, только намечается
изредка  темной  громадой.  Кусты  придвигаются  к  самой  воде.  Их
заросли  сменяются  большими  заливными  лугами,  зеленое  поле
которых местами разнообразят островки зацветающей саранки.
Красоты  окружающей  меня  природы  отвлекают  от  все
нарастающей боли в глазу, но пока я терплю. Она не постоянна – то
усиливается приступами, то исчезает совсем.
 Часов ни у мамы, ни у Николая нет, поэтому мы не знаем, сколь
долго  плывём,  солнце,  однако,  показывает,  что  времени  прошло
немало.
– Осталось еще чуть-чуть,- говорит Николай, заметив мое бес-
покойство.
И  вправду,  скоро  показывается  селение,  точнее  не  жилые
строения,  а  боны,  у  которые  задерживаются  плывущие  бревна,
какие-то большие механизмы, подъёмные краны, люди бегающие
по крутящимся в воде баланам с пиканками в руках.
– А вон и Пантелеич, – говорит Николай, и я вижу бородатого
мужчину, сидящего на чурбачке. Заметив нас, Пантелеич встает и
призывно машет рукой. Причаливаем.
С Николаем мы прощаемся, а встречающий нас мужчина повел
нас по мосткам и мостикам на реку. Я видел, как рабочие с баграми
в руках проталкивали бревна в незагороженные пространства, а
там, а там постепенно проявлялась все отчетливее громада плота.
Он  вытянулся  вдоль  реки  на  многие,  многие  метры  и  казался
бесконечным.  По  крайней  мере,  находясь,  на  той  его  части,  ко-
торую  можно  было  назвать  кормой,  я  еле  различал  его  начало,
ограниченное катером.. Мы прошли на другой, концевой, буксир,
поднялись на его палубу. Какой-то матрос, не матрос устроил нас
в затишке и исчез. Никому до нас не было дела: плот готовили к
отплытию.
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
110
Мама  села  на  какой-то  ящик,  я  примостился  рядом  и  быстро
уснул. Проснулся следующим утром в малюсенькой каюте катера,
чем-то перекусил и снова заснул...и опять заснул, и опять...
Я  не  могу  сказать  сейчас,  сколь  долго  длилось  такое  сонно-
бодрствующее  состояние:  сутки,  двое,  или  больше.  Одно  ясно:
долго!
 Окончательно проснулся я от страшного грохота, от трясущегося
корпуса судна. Выполз на палубу и увидел... Плот, дрожа и изгибаясь
вдоль  своего  тела,  как  какая-то  чудовищная  покрытая  рядами
крупной  чешуи  рыбина,  окутанный  брызгами,  образовавшими
большую радугу, с огромной скоростью несся по широкой (шире
Тасея  и  на  много!)  реке.  Уже  Ангара?  Там,  на  том  конце  плота,
буксир толкал его в левый бок, а наш, напрягая все свою немалую
мощь, в правый: мы проходили поворот и одновременно мчались
сквозь  пороги.  Я  стоял  на  палубе  катера  и  представлял  себе,  что
радужная  арка  –  распахнувшиеся  ворота  в  новый  мир.  В  какой?
«Обязательно в прекрасный!» – думал я, но не успевал детализи-
ровать свои фантазии. Мы вырвались на спокойную чистую воду.   
Но брызги сопровождали нас, правда, это были не совсем брызги, а
На сборке плотов
Глава пятая  ;   ПРОДОЛЖАЮТСЯ ДОРОГИ, НАЧИНАЮТСЯ
ПОРОГИ
111
какая-то мелкая водяная взвесь, которая только лишь ощущалась.
Но повязка моя оказалась мокрой настолько, что следовало сделать
перевязку. Мокрым было и лицо.
 Мы проходим мимо поселка. Почти сразу за ним слева в Ангару
вливается какая-то река. Ширина у нее приличная, но раза в два
меньше, чем у нашей.
 – Енисей-батюшка, – уважительно говорит кто-то за моей спи-
ной. Я поворачиваюсь и вижу знакомого мне матроса.
 – Разве Ангара впадает в Енисей?- спрашиваю я, – ведь это он
вторгается в Ангару и мутит ее воду. Смотрите, смотрите, она не
такая светлая, как у Ангары, ее поток несравним с ангарским!
  –  Так  принято,  мальчик,  –  как-то  печально-соглашательски
отвечает  он  и  продолжает,  –  по  кем-то  придуманным  правилам
считается,  что  это  Ангара  впадает  в  Енисей,  но  нам  еще  долго
придется сплавляться вроде бы как по Ангаре.
И  в  самом  деле:  мощный  светлый  и  прозрачный  поток  несет
наш  плот  и  час,  и  два,  и  три...  Мне  надоедает  следить  за  цветом
енисейской  воды,  и  сама  река  вдруг  становится  неприятной,
неуютной и чуточку враждебной.
Нет, это не тот плот. Но очень похож!
И катер- буксир мне не знаком.
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
112
Полюбил  я  Енисей,  спустя  три-четыре  года,  когда  в  течение
нескольких  лет  многократно  прошел  по  нему  от  Красноярска  до
Дудинки  и  обратно.  Я  простил  его!  Так,  вероятно,  прощают  зятя
любящие своих дочерей отцы. Но Ангару мне жаль до сих пор.
Мне почему-то грустно...
Во  второй  половине  следующего  дня  нас  высадили  на  причал
старейшего города края Енисейска. Мы сразу отправились в рай-
онную  больницу.  Глазник  уже  закончил  работу  и  ушел,  но  меня
приняли  все  равно  и  сразу  после  осмотра  поместили  вместе  с
мамой в длинную и узкую палату. Слева от входной двери стояла
на ножках большущая белая ванна, а у окна, прижатые к стенам, две
застеленные кровати.
Вначале мы помылись, и мама убежала хлопотать об еде, а затем,
затем мы поужинали и легли спать в чистые постели, и я быстро
уснул.
Утром  меня  осмотрел  врач-глазник  и  долго  возмущался  по
поводу того, что рана моя запущена, глаз сильно загноился, что...
Он долго не сердито ворчал и одновременно обрабатывал рану –
Объясните мне, неразумному, что во что впадает?
Глава пятая  ;   ПРОДОЛЖАЮТСЯ ДОРОГИ, НАЧИНАЮТСЯ
ПОРОГИ
113
промывал ее каким-то раствором, что-то капал. Наложив повязку,
он сказал, обращаясь к маме:
 – Я подержу Вашего сына у себя пару дней, надеюсь, за этот срок
удастся снять воспаление, но дольше держать мальчика в больнице
смысла  нет.  Нужна  срочная  операция,  однако,  в  наших  условиях
проводить  ее  невозможно.  Поэтому  отправляйтесь  на  пристань
и  приобретайте  билеты  на  пароход  до  Красноярска.  Только  там
смогут сделать то, что необходимо.
  И  вот  мы  на  пристани,  но  теперь  в  качестве  уезжающих.  К
причалу  подходит  большой  белый  двухпалубный  пароход,  из
трубы которого валит густой черный и жирный дым. На фартуке,
прикрывающем движители корабля, читаю надпись: «СПАРТАК».
  Мама  купила  билеты  в  третий  класс.  Он  помещался  в  трюме
и был оборудован полками, как в плацкартном вагоне поезда, но
не  отдельными  купе,  а  сразу  много  в  большом  помещении.  Мы
устроились,  мама  прилегла  отдохнуть,  а  я  побежал  знакомиться
со «Спартаком». Тогда я даже и предположить не мог, что с этим
пароходом судьба сведет меня еще много раз, и я пройду на нем по
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
114
Енисею 15-20 тысяч километров. Сейчас же я исследовал его, как
первооткрыватель.  Все  было  интересно:узкие  лестницы-трапы,
узкие  коридоры,  куда  выходят  двери  кают,  шикарные  солоны  –
«люксы»на  носу  и  корме,  палубы  вдоль  кают,  оборудованные
скамейками,  и  самая  верхняя,  прогулочная,  где  потом,  совсем
потом, мы устраивали с девчонками танцы под радиолу. ( Или это
происходило на корме второй палубы?)
 Странно, но меня везде пускали и ниоткуда не гнали. В конце
концов  я  пристроился  на  носу  первой  палубы  и  с  интересом
наблюдал, как нос парохода рассекал енисейскую воду. « Так тебе и
надо, Енисеище!» – злорадствовал я.
Еще  раз  хочу  обратить  внимание  на  несовершенство
человеческой  памяти.  Я  сейчас  не  могу  уложить  во  временной
последовательности события: что случилось раньше, а что позже,
сколько дней сплавлялся плот от Рейда до Енисейска, как долго вез
нас «Спартак» от Енисейска до Красноярска. Не получается, и все!
Не  помню.  Понимаю,  что  принципиального  значения  уложенная
мной временная шкала ни для меня, ни для самих событий не имеет,
но все же.
Итак.  Сначала  мы  прошли  Казачинские  пороги.  Жуть!  Река
несется с неречной скоростью через гладкие валуны и острые их
обломки, она стиснута с обеих сторон прочнейшими скалами. Вода
рвется  сквозь  них  куда-то  вперед  и  вперед,  дробится  на  струи  и
брызги и вновь соединяется в единое целое! Куда? Может быть на
встречу с Ангарой!? Ах, какую силищу и упорство демонстрирует
Енисей – он прорывает все преграды, крушит их на своем пути и
вырывается из каменной западни.
Я долго нахожусь под впечатлением борьбы воды и камня. А тут
еще вмешивается наш пароход: он прёт сквозь этот ревущий поток,
преодолевает его и побеждает. Правда, ему помогает незаметный
такой кораблик-туер « Енисей». Он тянет на тросах все проходящие
вверх суда, или осторожно спускает их по течению.
Не  пора  ли  пересмотреть  мне  своё  отношение  к  реке?  Нет,
не  могу.  Енисей  еще  четче  видится  мне,  как  сила  беспощадная,
суровая, даже грозная, он ломает, крушит, и трудно человеку один
на один противостоять ему. Грозен Енисей «и нет реки, равной ему
в мире».
Глава пятая  ;   ПРОДОЛЖАЮТСЯ ДОРОГИ, НАЧИНАЮТСЯ
ПОРОГИ
115
Пройдет  много  лет,  и  я  познакомлюсь  с  другим  Енисеем  –
полноводным, спокойным, но еще более могучим. У Дудинки, когда
по  весне  в  ясную  погоду  с  одного  его  берега  не  углядишь  другого,  и
поверхность его вод тиха и, как зеркало, отражает все: и крутые
берега,  и  проходящие  океанские  пароходы,  и  чистое  голубое  небо,
которое  осветляет  енисейскую  воду.  Или  у  Игарки  во  время
шторма...
Я ходил по Енисею и на «Спартаке», и на теплоходе «Ленин», и
на барже со смешным названием «Ермачиха», и просто гулял по его
берегам на разных широтах, поэтому мог бы и дальше описывать эту
великую реку, свои воспоминания и впечатления об Енисее в любые
времена суток и при иных погодных условиях. Мог бы! Но следует ли
своим бедным слогом пытаться сделать то, что еще в позапрошлом
веке о другой реке «пропел» Николай Васильевич Гоголь: «и нет реки,
равной ему в мире»! Напомнить? Извольте. « Чуден Днепр при тихой
погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды
свои. Не зашелохнёт, не прогремит. Глядишь, и не знаешь, идёт или
не идёт его величавая ширина, и чудится, будто весь вылит он из
стекла и будто голубая и зеркальная дорога, без меры в ширину и без
конца в длину, реет и вьётся по зелёному миру...»
Пора, однако, возвращаться на «Спартак».
...И была ночь со странными сновидениями, и наступило утро,
которое никак в этот день не хотело заканчиваться: так неожиданно
завертелось все вокруг. Сперва я увидел красивый катер, идущий
нам навстречу. Он выглядел таким ухоженным, даже прилизанным,
что сразу становилось понятным: нет, этот кораблик не труженик.
Он  больше  всего  походил  на  прогуливающегося  начальника
высокого ранга. Катер лихо промчался мимо нас. Потом неожидан-
но  я  обнаружил  его  причаливающим  к  правому  борту  парохода.
«Пижон» пришвартовался. По трапу, спущенному с парохода, к нам
поднялось несколько юношей и девушек с папками в руках. Моло-
дые люди споро разбрелись по палубам. «Спартак» не останавли-
вался для приема гостей, он продолжал выполнять свой рейс.
Я  стоял,  облокотившись  на  борт,  на  носу  первой  палубы  и
наблюдал за наказанием Енисея.
– Эй, мальчик, – окликнул меня девичий голос, – не хочешь ли
подписать Стокгольмское воззвание?
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
116
Я обернулся. Передо мной стояла девушка и протягивала лист
разграфленной бумаги. Он был почти заполнен, только в самом его
низу оставалась строчка для моего автографа. Я захотел. Написал
свою фамилию, имя и расписался.
Вскоре  на  палубу  катера  спустились  собиратели  подписей.
Он  отцепился  и  двинулся  вдоль  корпуса  «Спартака»,  пытаясь
обогнать его и обогнуть перед самым носом. Но что-то, видимо, не
рассчитал рулевой. Течение реки подогнало катер под нос парохода,
продолжающего  движение,  и  суденышко  легло  на  правый  борт  и
продолжало крениться. С его палубы в воду посыпались пассажиры,
ухнул  в  Енисей  и  рулевой.  «Спартак»  остановился  не  сразу,  но
застопорил ход, бросил якоря, спустил шлюпки. Началось спасение
еще державшихся на воде людей. Выловить удалось не всех. Погиб
и рулевой.
Вся эта трагедия произошла в нескольких метрах от меня. Я видел,
как люди, взмахивая руками, безуспешно пытались зацепиться ими
хоть  за  что-нибудь,  видел  распахнутые  рты  девушек,  падающих
в  воду,  но  не  слышал  их  криков.  Я  как  будто  оглох  и  онемел.  Я
молчал долго... Перед глазами всё прокручивалась, как в кино, всё
прокручивалась эта страшная беда.
«Спартак»  долго  стоял  на  якорях.  К  нам  прибыли  офицеры
речной  милиции  и  еще  какие-то  дяденьки  в  иной  форме.  Они
опрашивали свидетелей, долго беседовали с нашим капитаном, но
никто из них не обратился ко мне...
Ну-у-у ты, Енисеище!!
Когда произошла эта трагедия? Я могу точно назвать временные
координаты:  в  10-11  часов  утра  4  июля  1950  года.  Почему  я  так
уверенно об этом пишу? Потому, что в наступившем завтра мы с
мамой, наконец-то, добрались до клиники, где мне могли помочь.
Я поступил туда в тот же день по прибытии в Красноярск – 5 июля.
Утренний  прием  в  глазном  отделении  Красноярской  краевой
клинической хирургической больницы в этот день вел заведующий
отделением  профессор  Николай  Степанович  Чипурин.  Вместе  с
ним  работала  его  незамужняя  сестра  Вила  Степановна.  Оба  они
ленинградцы,  оказавшиеся  здесь,  в  Красноярске,  в  эвакуации.  В
Ленинград они по какой-то причине не вернулись, так и остались в
Сибири. Я уверен, что даже сегодня, спустя почти 70 лет, я бы узнал
Глава пятая  ;   ПРОДОЛЖАЮТСЯ ДОРОГИ, НАЧИНАЮТСЯ
ПОРОГИ
117
их – брата и сестру – в любой, даже в самой непостоянной, все время
куда-то спешащей московской толпе...
Доктор  осмотрел  мой  глаз  и  распорядился  оформлять  меня
в  отделение.  Затем  пригласил  маму,  и  они  решали  некоторые
практические вопросы. Например, где оставить мой единственный
документ – Свидетельство о рождении и, на всякий случай, деньги,
двести рублей. Место нашлось в сейфе Николая Степановича. Всё
это время я молчал. Говорить не хотелось, даже отвечать на вопросы
врача, а когда хотелось, не получалось.
Мама  плакала,  прощаясь  со  мной,  говорила  какие-то
успокаивающие  меня  слова,  а  я  молчал,  не  в  силах  хоть  что-то
произнести.
Меня отвели в отделение, переодели во все казенное, много раз
стиранное  и  такое  большое,  что  я  чувствовал  себя  затерянным  в
ворохе одежды, и через два дня прооперировали. Разместили меня
в  коридоре  в  простенке  между  большими  окнами.  Вообще-то  в
больничном корпусе все было не маленьким, солидным и красивым:
высокие потолки с лепниной, широкие лестницы, ступени которых
выложены  белым  камнем,  широкие  же  коридоры,  куда  выходили
двустворчатые двери ( не двери, а прямо ворота) палат. Вот какие
«лекарни»  строили  в  старину!  Само  же  здание  располагалось  на
высоком  левом  берегу  Енисея,  вдали  от  центра  города.  Из  окон
палаты, куда меня переселили через несколько дней после снятия
швов, была видна река.
Заговорил  я  только  в  палате  –  большой  и  светлой  комнате  на
десять пациентов. В основном это были люди, страдающие трахомой
(  очень  распространенным  в  то  время  глазным  заболеванием).
Процесс  их  лечения  многоэтапен  и  болезнен.  Трое  –  мужики,  не
просто мужчины, а именно мужики, упрямые, веселые, жизнера-
достные,  тертые  и  перетертые,  прошедшие  сквозь  «огни,  дымы  и
воды», но так и не узнавшие, что существуют еще и «медные трубы».
Они везде бывали, во всем разбирались и все умели.
Их большие бельмастые глаза, казалось, даже светились в темноте.
Эти  больные  точно,  даже  скрупулёзно  выполняли  предписания
доктора  («Хужее  не  будет»,  –  говаривали),  но  каждый  вечер  кто-
нибудь из них доставал из тумбочки медную ступку, насыпал туда
сахар и пестиком измельчал его в пыль, которую засыпали в глаза,
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
118
уверяя меня: « Так вернее!» Вскоре исполнять эту «медицинскую»
процедуру поручили мне.
Троицу  моих  соседей  по  палате  можно  причислить  к  почти
исчезнувшей  ныне  профессии.  Они  зарабатывали  себе  на  жизнь
исполнением  песен  в  поездах.  Этот  род  деятельности  широкое
распространение получил во время войны и особенно сразу после
неё.  Происходило  это  так.  В  общий  вагон  вваливались,  иногда
довольно шумно, покалеченные воины – кто без ног, кто без рук,
слепые с поводырями и без, с гармонью, или балалайкой, изредка с
трофейным аккордеоном – и пели песни. Среди них встречались всем
знакомые,  часто  исполнявшиеся  по  радио,  и  совсем  неизвестные
сочинения любителей. (Я не раз пытался найти авторов многих из
них, но успеха не добивался).
Все эти песни объединяло одно: они были очень жалостливые,
«выбивающие  слезу»  особенно  у  женщин.  Именно  они  являлись
основными потребителями музыкальных «услуг», оплачивая их ру-
бликами или какой-нибудь едой.
Я любил слушать песни, и сам пел с удовольствием, помнил и
сейчас помню их великое множество, в том числе и те, что исполняли
мои «пациенты»: о ямщиках простых и ямщиках, перевозивших по-
чту по почтовым сибирским трактам, о бродягах, пробирающихся
« глухой таежною тропою» и озером Байкал, домой, к матери, жене
и детям; о Чуйском тракте, о Кольке Снегиреве и шоферке Рае, о
благородных  разбойниках  (сибирских  Робин  Гудах)  и  коварных
красавицах, об ужасных каторгах и « матери-старушке тюрьме» и
многое другое, что пером не напишешь, а громко пропеть можно
разве только в глухой тайге и то тогда, когда уверен, что окрест нет
никого, кто бы мог тебя услышать...
Лечение  мое  подходило  к  концу.  Вила  Степановна  сказала,
что выпишут меня из клиники 5 августа. Я сообщил эту новость
(  так  мы  договорились  с  мамой)  телеграммой  на  имя  директора
Тасеевского леспромхоза – до Машуковки телеграмма могла идти
и  неделю,  не  меньше.  Через  пару  дней  пришел  ответ:  «Клинике
находится мальчик Валерий Зыбковец тчк мать больна зпт отец
выехать не может зпт сопроводите мальчика Канск зпт посадите
машину  Тасеево  тчк  Директор  Тасеевского  леспромхоза  Рычков
тчк».
Глава пятая  ;   ПРОДОЛЖАЮТСЯ ДОРОГИ, НАЧИНАЮТСЯ
ПОРОГИ
119
После  обеда  4  августа  медицинская  сестра  принесла  в  палату
узелок,  собранный  мне  в  дорогу,  мою  одежду,  двести  рублей
денег  и  документы:  Свидетельство  о  рождении,  Справку-
направление,  выданную  Красноярской  краевой  клинической
хирургической больницей в районную больницу, где кроме прочего
рекомендовалось  удалить  мой  правый  глаз  в  случае  (далее  шло
перечисление  этих  самых  возможных  случаев)  и  телеграмму
Рычкова. В узелке находились пара стиранных свернутых бинтов,
пузырек  с  каплями  и  пипетка,  аккуратно  завернутая  в  салфетку.
Мои же « пациенты» за то, что я « пускал им пыль в глаза» подарили
мне замечательный складной нож и коробок спичек. « Пригодится
в дороге», – сказали.
Утром  5  августа  после  завтрака  я  в  сопровождения  нянечки
Пелагеи  Максимовны,  очень  пожилой  женщины,  отправились  на
вокзал. Билетов на Канск в этот день не было. Пелагея Максимовна
предложила вернуться в клинику, но я заупрямился и отправился
прямиком  к  начальнику  вокзала,  к  которому  попал,  выстояв
небольшую  очередь.  Мне  в  очередной  раз  повезло  на  хорошего
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
120
человека,  который,  посмотрев  мои  документы  и  выслушав
меня, повел на перрон. По дороге к нам присоединилась Пелагея
Максимовна и стала упрашивать меня отпустить ее.
–  Внучек,-  причитала  она,-  а  как  я  из  Канска-то  вернусь?  Я  ж
никуда  из  своей  Алексеевки  (было  когда-то  в  Красноярске  такое
темноватое «жилое урочище») никогда не уезжала. Отпустил бы ты
меня!
Я и отпустил.
Начальник подвел меня к стоящему, готовящемуся к отправлению
эшелону,  с  кем-то  переговорил,  и  меня  без  билета(!)  запустили
в  купейный  вагон,  предупредив,  однако,  чтобы  из  тамбура  я  не
высовывался.  Поезд  тронулся,  и  через  несколько  часов  высадил
меня на смутно знакомой станции «Канск».
«А дальше что? Куда идти?» – спрашивал я себя. Вспомнил, как
почти год тому назад мама нашла машину в Мурму (через Тасеево)
на базаре. Отправился туда и я, но попутки не отыскал, выспро-
сил только, что машина в нужном мне направлении пойдет завтра
утром от Дома колхозника.
Действительно, мне удалось обнаружить ( иначе и не скажешь)
шофера,  который  на  следующий  день,  предварительно  загрузив
автомашину  какими-то  товарами,  пойдет  по  Тасеевскому  тракту
прямо туда, куда мне нужно. Попутчиков больше не оказалось, и я
добрался до районного центра с комфортом – в кабине грузовика. В
больничку я не пошел, испугавшись, что меня задержат там и могут
даже удалить еще полностью не залеченный глаз. Может быть, это
и мелочь, но водитель не взял с меня ни копейки, то ли пожалел, то
ли просто так ведут себя сибиряки.
Отобедав в чайной, пешком пошел в сторону деревни Мурмы.
Светило  перевалившее  за  полдень  солнце,  пели  птицы,  шумел
негромко придорожный лес, а я шел и шел местами, мне пока еще
знакомыми.
Неудержимо  накатывался  вечер,  заметно  посвежело.  Вот  и
деревня.  Первый  проулок  налево,  третий  или  четвертый  дом.
Четвертый. Вхожу в избу. Хозяева ужинают, какое-то время смотрят
на  меня  недоуменно,  потом  узнают.  Анна  Михайловна  заохала,
запричитала, потащила за руку к столу, стала кормить, подкладывая
и подкладывая еду в миску.
Глава пятая  ;   ПРОДОЛЖАЮТСЯ ДОРОГИ, НАЧИНАЮТСЯ
ПОРОГИ
121
Потом  хозяева  стали  меня  подробно  расспрашивать.  Их
интересовали  мельчайшие  детали  и  мои  планы.  Я  в  который  раз
за  время,  прошедшее  после  отъезда  из  Красноярска,  отвечал  на
порядком  надоевшие  вопросы,  пока  меня  совсем  не  сморило.  А
о  планах?  Что  планы?  Пойду  пешком  до  Машуковки,  а  повезет  с
попутками,  может  быть,  воспользуюсь  оказией,  хотя  побаиваюсь
ехать по таежной дороге на автомобиле и особенно в телеге. Я все
еще хорошо помнил предостережение машуковского фельдшера.
Уснул я, как мне казалось, еще не коснувшись подушки...
Проснулся  ни  свет,  ни  заря.  Хозяева,  однако  не  спали,  они
собирали  меня  в  дорогу,  неблизкую  и  неуютную.  Был  готов
вещмешок,  куда  уложили  два  каравая  пшеничного  домашней
выпечки  хлеба,  шматок  соленого  сала,  несколько  вареных  яиц,
огурцы, пучок лука и бутылку молока. На рюкзаке лежал накомарник
от  мошки.  Это  целое  сооружение.  На  специальных  станочках
плелась из конского волоса частая сетка-личина размером 15 на 20
сантиметров  (приблизительно,  конечно).  Она  вшивалась  в  такой
матерчатый чехол, одеваемый на голову, расклешенный книзу, что
позволяло  прикрывать  шею  и  плечи  до  груди.  Чистый,  хоть  и  с
заплатками, чуть великоватый ватник.
  –  Вот что,  паря!  – сказал хозяин,  –  не  вздумай  отказываться:
обижусь! Давай-ка садись, поговорим.
Разговаривали мы не долго. Он рассказал мне все особенности
моего  пути,  даже  начертил  на  бумажном  листке  что-то  вроде
карты, предупредил, что пару ночей мне придется ночевать в лесу,
предложил пожить в Мурме несколько дней ( вдруг окажется оказия)
и  проводил  до  околицы.  Я  отказался  ждать  возможной  попутки,
потому  что  спешил  к  маме,  и  пошел  по  дороге,  протянувшейся
сквозь тайгу на сто с «хвостом» не мерянных верст.
Вначале я шагал бодро, но скоро почувствовал, что рюкзачок-
то  не  такой  уж  и  легкий,  лямки  натирают  плечи,  припекало  все
сильнее,  в  телогрейке  стало  жарко,  пить  захотелось,  да  и  ноги
запинались  чаще.  Но  я  упрямо  шел,  незаметно  уменьшая  прыть,
хотя мне казалось, что темп я поддерживал один и тот же.
Солнце  стояло  в  зените,  когда  я,  миновав  одну  деревушку,
доплелся до Солезавода. Очень, очень долго отобедывал в рабочей
столовой и, отдохнув, поплелся дальше. Палило сильнее, вещмешок
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
122
с  притороченным  к  нему  ватником  весил  еще  тяжелее,  ноги...
хорошо, что я их пока не натер. Обращался к вечеру, чтобы он скорее
пришел,  а  он  все  не  наступал  и  не  наступал.  Наконец,  дождался
сумерек,  нашел  вблизи  дороги  большую  ель,  чьи  нижние  ветви
опускались до самой земли, образовав нечто похожее на плотный
навес,  набросал  туда  пихтовых  лап,  забрался  в  нерукотворный
шалаш и быстро уснул.
Проснулся  от  холода.  Утро  уже  наступило,  но  солнце  еще
пряталось  за  высоченными  деревьями,  растущими  вдоль  дороги.
Было  зябко  и  сыро  –  выпала  за  ночь  обильная  роса,  и  пока  ещё
не  растворился  низкий,  но  насыщенный  влагой  туман.  Стояла
оглушающая  тишина,  даже  птичьих  голосов  не  слышно.  Самое
комфортное  время  суток:  мошка  еще  не  приступала  к  своей
кровожадной  работе.  Днем  же  и  вечером  я  шел  в  накомарнике,
который всё же полностью не спасал от насекомых. Даже спал в нем!
Поел  я  позже,  встретив  прогретую  полянку  у  ручья.  Дорога
становилась  все  хуже.  Сейчас  она  представляла  собой  слабо
наезженную колею от автомобильных колёс. Местами в болотистых
низинках я видел следы буксовавших машин.
Постепенно  втянулся  в  удобный  для  меня  ритм  ходьбы.
Окружающий  дорогу  лес  оставался  все  таким  же  однообразно
мрачным и загадочным. Становилось скучно и немного страшно.
Чтобы  взбодрить  себя,  я  громко  читал  стихи  и  распевал  во  всю
глотку песни, которым меня научили в больничной палате. Усолка
после Солезавода куда-то исчезла, то ли свернула в сторону правея
меня,  то  ли  я  уходил  от  нее  левее.  Меня  пока  это  не  тревожило,
колея оставалась, и я плёлся вдоль неё.
После  полудня  я  вошел  в  небольшую  деревню  (дома  стояли  в
два  недлинных  ряда)  и  постучал  в  закрытую  калитку  последней
усадьбы. Откуда-то из-за избы вышла пожилая женщина. Дальше мы
разговаривали через забор. Она расспрашивала меня, кто я, откуда и
куда иду, не бродяга ли, а может быть, сбежал из сиротского приюта
и много чего еще хотела узнать. Я показал ей документы. Самыми
вескими доказательствами моей мирности послужили справка из
клиники и особенно телеграмма Рычкова. Чувствовалось, что его
здесь знали, побаивались, но и уважали.
  – Чего ж тебе надо, парень? – спросила.
Глава пятая  ;   ПРОДОЛЖАЮТСЯ ДОРОГИ, НАЧИНАЮТСЯ
ПОРОГИ
123
–  Молока  хочу  купить  и  про  дорогу  до  Машуковки  узнать,  –
сказал я.
– Дорога что ж, верст двадцать, али двадцать пять шлепать тебе
до развилки, в право не ходи, тама Кирсантьевка будет, а тебе на-
добно левее. Пройдешь ишо верст пятнадцать и Машуковку узришь
на том берегу Тасеевой. Молоком напою и в путь дам. Что я , злыдня
какая, аль баба базарная, чтоб с калеки деньги брать? Заходи, поешь
и отдохнешь чуток, устал, поди...
Так впервые я услышал, как приговор: я – калека! До сего моменты
мне это в голову не приходило. Женщина, конечно же, не хотела обидеть
прохожего мальчишку, она просто озвучила имеющий место факт, дала
ему название что ли. Но мне от этого не становилось легче! До ночлега
я все обдумывал открывшуюся истину, произносил шёпотом и во весь
голос: «Калека, калека, калека, одноглазый, кривой!» Чуть не довел себя
до истерики. Потом, когда меня озарила простая, но взрослая мысль:
«Жизнь-то,  однако,  продолжается!»,  вспомнил  английского  адмирала
Нельсона, нашего фельдмаршала Кутузова и мне стало несколько легче.
И  все-таки  комплекс,  неосознанно  зародившийся  во  мне  на
сибирской таежной дороге, проявил себя, спустя годы. Я устраивал
жёстские драки каждый раз, когда мне представлялось, что меня
обижают,  подчеркивая  мой  физический  недостаток.  Попадало  и
мне, дважды я нарывался на нож, но даже тогда, когда победа оста-
валась за мной, под правым глазом обязательно переливался всеми
цветами радуги фингал: удара левой я ж не видел.
Меня считали драчуном и на заводском комсомольском собрании
вкатили выговор.
Ночевал  я  опять  под  надежным  еловым  шатром,  но  пихты  не
нашел, поэтому улегся на колкие лапы приютившего меня дерева.
Очередное утро 8 августа также оказалось холодным и ощутимо
влажным.  Дорога  резко  свернула  влево,  но  развилки  я  не  видел.
«Неужели проспал?- испуганно подумал я и тут же расхохотался от
неожиданно глупой и одновременно смешной мысли. И уже веселее
я топал и топал дальше, и дорога стелилась под ноги, и вспомнился
мне финал тургеневской «Муму»: «А Герасим все шел и шел, и...когда
восходящее солнце озарило своими влажно-красными лучами только
что расходившегося молодца, между Москвой и им легло уже трид-
цать пять верст.»
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
124
 Не мне равняться с этим русским богатырем, тем более, что я не
знал, сколько уже прошел и сколько осталось, я как бы затерялся в
огромном океане тайги. Выберусь из него, или сгину на веки? Па-
ника все чаще напоминала о себе, вызывала страх, настаивала идти
быстрее, бежать. Но куда? В ту сторону, или в эту? Я представил
себе,  что  несу  донесение  командиру.  Какому?  А  не  все  ли  равно?
Главное во время доставить, тогда будут спасены... Кто? Да, конеч-
но, наши! И я шел дальше, придумывая различные варианты осу-
ществления своего героического поступка.  Еще один ночлег, еще
один. Я был  в отчаянии. В который раз возникали мысль: « А туда
ли я иду? Наступит ли конец этой бесконечной дороги?» Я устал.
Стал раньше ложиться спать, позже просыпался, чаще устраивал
привалы, потяжелела ноша, хотя еды-то заметно поубавилось, все
сильнее прижимал меня к дороге отсыревший, не высыхающий за
день ватник.
Но  вот  удача  –  утром  на  пятые  сутки  я  увидел  развилку.
Обрадовался  несказанно.  Направо  не  пошел,  хотя  левая  колея 
Слева за взвозом виднеется барак (третье здание), в котором мы
пережили первую машуковскую зиму
Глава пятая  ;   ПРОДОЛЖАЮТСЯ ДОРОГИ, НАЧИНАЮТСЯ
ПОРОГИ
125
выглядела  как-то  сиротливо  –  по  ней  реже  ездили.  Неожиданно
быстро  дорога  вывела  меня  прямо  на  берег  Тасея.  За  ним  –
Машуковка.  Кричу,  вызывая  лодку,  раз,  второй,  третий...Даже
охрип, пока увидел, как кто- то отчалил в мою сторону.
Почти  неделю  я  шел  по  дороге  (  не  лесными  тропами  –
заметьте),  и  никто  меня  не  перегнал,  никто  не  встретился.
Безлюдный край, бескрайний край!? Не сохранилось в моей памяти
названия  деревень,  через  которые  проходил  я  летом  1950  года  –
между Мурмой и Солезаводом, между Солезаводом и Кирсаньево(?).
Сегодня надеялся на помощь карт Тасеевского района, но и они не
выручили  меня:  нет  (!)  этих  поселений  на  современных  картах.
Они исчезли? Сгинули? Пропали села Среднее и Нижнее. А может
быть, всё-таки остались в памяти бывших жителей, если кто-то
еще жив – ведь многие из них мои ровесники? Печально! Печально
и  то,  что,  оказывается,  в  деревне  Устье,  в  мое  время  большой
и  многолюдной,  проживает  сегодня  16  человек,  что  в  Троицком
царит разруха и запустение, заброшены соляные промыслы, и нет
надежды на их восстановление. А ведь более трехсот пятидесяти
лет здесь добывали поваренную соль, баржами и обозами развозили
окрест.
Печально, что мне уже 80 и нет сил проехать по хорошей, но
пустынной дороге, по которой 68 лет тому назад я прошагал пя-
теро суток.
Да, проложена новая прямая дорога от Тасеева до Машуковки, и
время в пути сократилось до двух часов вместо суток (при условии,
что тебе очень и очень повезло). Да, сейчас другая пора! И всё же, всё
же, всё же... Тоскливо!
Дома  меня  не  ждали,  точнее  почти  перестали  ждать,  чуть  ли
не  похоронили.  Исчез  отрок!  В  клинике  не  могли  достоверно
подтвердить  мой  отъезд  из  Красноярска.  Санитарка  Пелагея
Максимовна ничего толком объяснить не могла, только божилась,
что  до  вокзала  она  со  мной  доехала.  А  дальше?  Куда  подевался
мальчишка? Ни в районной больничке, ни в леспромхозе тоже не
располагали  информацией  обо  мне.  И  вообще,  добрался  ли  Ва-
лерий  Зыбковец  до Тасеева? А если  добрался,  то  куда  подевался?
Никто  представить  себе  не  мог,  что  двенадцатилетний  мальчик,
только что выписанный из больницы, отправится пешком за сотню
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
126
не меренных верст к маме. Но ведь я шел именно к маме, к больной
маме! Я не знал, да и предположить не мог, что в леспромхозе меня
ждали и подготовили транспорт для доставки в Машуковку, что по-
исками пропавшего парнишки занималось много людей.
Я  же  не  намеревался  никого  напрягать!  Поверьте:  мне  стыдно
сегодня перед теми, кто проявлял заботу обо мне, кто был обеспокоен
моей судьбой. А ведь я хотел, как лучше: я спешил домой.
Зацикленность  далеко  не  всегда  способствует  проявлению
человеческой  доброты,  она  порой  усугубляет  эгоистические
инстинкты.  Я  не  собирался  совершать  подвиги,  доказывать  отцу
и кому бы то ни было, что я не маменькин сынок, а уже взрослый
и  самостоятельный  человек  –  делал  то,  что  мне  хотелось  больше
всего: быстрее увидеть маму.
...Я вошел в избу. Мама лежала на кровати, похудевшая и заметно
постаревшая. А не виделись мы чуть более месяца. Она всплеснула
руками, что-то пыталась сказать, но ничего, кроме рыданий я не ус-
лыхал. Бросился к ней, обнял, стал целовать ее лицо, руки, как-то
пытался успокоить. Мне это плохо удавалось. Я не понимал такой
маминой реакции на мое появление. Объяснение последовало до-
вольно скоро.
Вошел  запыхавшийся  папа  (  ему  кто-то  сообщил  о  моем
«прибытии») и устроил мне такую головомойку, что я помню ее до
сих пор. О, как он ругался! Кем только меня ни называл ( правда, в
пределах нормативной лексики), он сверкал глазами, размахивал ру-
ками, он кричал. Я все еще ничего не понимал! Я же сам добрался до
дома, сам, никого не прося о помощи, проделал такой большой путь!
Я чувствовал, что сейчас меня никто не услышит, и от жгучей обиды
зарыдал. Но плакать мне нельзя, строгий запрет на слезы исходил от
Вилы Степановны – от слез может воспалиться раненый глаз, и тог-
да , тогда опять клиника и вероятное удаление глаза. Все бурлило во
мне: и горькая обида, и радость возвращения домой, и страх...
 Братик все это время крутился рядом. Он дергал меня за руки,
обнимал, показывал свои игрушки: камушки, чурбачки, чурочки –
он просто и открыто радовался моему возвращению и не понимал,
откуда  появилась,  чем  вызвана  гроза,  которую  обрушил  на  меня
папа.  Почему  плачет  мама  и  рыдаю  я,  и  присоединился  к  нам
громким ревом.
Глава пятая  ;   ПРОДОЛЖАЮТСЯ ДОРОГИ, НАЧИНАЮТСЯ
ПОРОГИ
127
 Когда я прижал ладонью вдруг разболевшийся глаз, все утихли
и с испугом глядели на меня. Мама первая пришла в себя и будто
ненароком поинтересовалась, можно ли мне мыться, и увидев мой
положительный кивок, отправила нас с папой в поселковую баню.
Быстро собрали одежду, я взял с собой пузырек с каплями, пипетку
и свежий бинт. Во время своего путешествия домой я скрупулёзно
выполнял рекомендации врача: дважды в день капать в глаз капли и
делать перевязку. И поднаторел в этом деле.
 После ужина за меня взялись спокойно и всерьез. Прочитали
справку, спросили, почему я не обратился в тасеевскую больничку,
почему не зашел в леспромхоз и еще много почему, зачем и т. п. Я
выслушал все вопросы и начал свой рассказ со дня расставания с
мамой – с 5 июля.
 Саша сидел и слушал с открытым ртом, мама успокоилась раньше
всех и интересовалась, главным образом, медицинскими аспектами
моей саги, папа держал себя так же строго, но его выдавали глаза.
Они как-то странно по-доброму поблескивали.
  Страхи  и  беспокойства  остались  позади.  Сын  благополучно
добрался до дома. Начинался другой этап жизни семьи. Будет ли он
лучше, или в который раз обрушится на нас новыми бедами? Этого
не знал никто. Отец же, как это выяснилось позже, в ближайшей
перспективе ничего хорошего не ждал. Однако, древний принцип:
«доживем, увидим», – не забывался. Нужно было жить!
 Мы и жили. Первого сентября я поступил в пятый класс. Папа
работал. Мама поправилась и готовилась к уборке урожая, который
нас  буквально  потряс  –  одного  картофеля  мы  собрали  более  ше-
стидесяти мешков, целую грузовую машину! А были еще и капуста
(засолили большую бочку), морковь, свекла, лук, чеснок, бочонок
брусники. Отец под завязку забил подпол. Нас ожидала неголодная
зима.
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
128
 ГЛАВА ШЕСТАЯ. ЗА ЧТО ЖЕ?...
  Как-то  папа  пришел  с  работы  раньше  и  сказал  маме,  что  его
сняли с должности, и на днях нам придется переселиться в комнату в
бараке, так как в наш дом въедет семья нового технорука. Я не знаю,
как договорились родители с новыми жильцами дома, к которому
мы уже стали привыкать, по поводу подпола, где хранились наши
запасы, но никаких недоразумений не возникало.
  Наше  новое  жилье  представляло  собой  большую  комнату  с
мебелью и печкой, отделенную от соседей (пять-шесть бессемейных
мужчин), стеной в одну доску.
 Через несколько дней, вернее, вечеров, я понял, как мне повезло:
мой топчан стоял у этой стены.
  В то время в Машуковке развлечений и отвлечений было маловато.
Радио провели не в каждое жилище, фонды школьной библиотеки
насчитывали несколько сот книг, большинство которых – классики
марксизма-ленинизма, кинопередвижка появлялась не чаще одного
раза в неделю (своего киномеханика – Сашу Матвеева – клуб завел
через год, или полтора, и тогда наш почтарь дядя Вася, крупный
малоразговорчивый  ,  но  тем  не  менее,  общительный  мужчина,  о
котором говорили, что он бывший колчаковский офицер в больших
чинах, привозил коробки с фильмами гораздо чаще, ходить на репе-
тиции поселковой самодеятельности быстро надоедало. Вечерами
я  успевал  выполнять  домашние  задания  на  завтра,  прогулкам  на
свежем  воздухе  и  мальчишеским  забавам  очень  нередко  мешал
дедушка Мороз.
  Скука  заполняла  вечера.  И  вот  как-то,  уже  лежа  в  постели,
я  услышал  негромкий,  но  четко  различимый  голос  мужчины,
рассказывающего  что-то  интересное.  Прислушался.  Кто-то
из  застенных  соседей  пересказывал,  как  я  понял,  содержание
книги,  подробно,  с  выражением,  будто  читал.  Сюжет  захватывал
слушателей,  за  стенкой  стояла  тишина.  Утром  я  обнаружил,  что
у одной из досок, как раз на уровне моей подушки, выпал сучок –
малюсенькое окошко в неведомый мне мир, поэтому мне и удавалось
четко разбирать рассказываемое.
  За  три-четыре  месяца  зимы  я  прослушал  несколько
приключенческих,  авантюрных  и  любовных  романов  и  потом,
Глава шестая  ;   ЗА ЧТО ЖЕ?…
129
переехав  в  построенное  нами  жилье,  вспоминая  «литературные
вечера», даже скучал перед сном...
  Поздней  осенью  1962  года  я  возвращался  из  первой  своей
археологической экспедиции. Из Каповой пещеры, расположенной на
реке Белой в горной Башкирии, где исследовалась настенная живопись
эпохи древнего каменного века. По дороге, где-то между районным
центром Бурзяном и городком Стерлитамаком, в одном из селений
в магазине купил по совету моего водителя Алексея Дмитриевича
Левакова книгу Роберта Александровича Штильмарка «Наследник
из  Калькутты»  1959  года  издания  для  дорожного  чтения.  В
Предисловии  автор  интересно  описывал  историю  создания  этого
авантюрного  романа.  Будто  бы  во  времена  своей  комсомольской
юности он работал в геологической партии и у вечернего костра
рассказывал, сочиняя на ходу, это свое произведение, а ночью при
свече записывал на листках только что сочиненное.
  Чем  дальше  я  читал  книгу,  тем  больше  у  меня  складывалось
впечатление,  что  знаком  с  этим  романом,  или  слышал  его  пе-
ресказ.  Уж  больно  узнаваемы  были  герои  и  передряги,  в  которые
они  попадали.  Имена  Бернандито  «Одноглазый  дьявол»,  Леопард
«Грелли», Боб «Акула», искусственный глаз из драгоценного камня,
военный парусный корабль «Три идальго». Точно не читал! Слышал?
Где? Когда? Память мне подсказала не сразу: только от рассказчика
в машуковском бараке.
 В последствии на книге, купленной в Башкирии, появился автограф
Роберта Александровича. Нет, нет, он не жил в Машуковке, у него
сложилась  своя  судьба,  собственные  нары  в  других  лагерях,  как  он
говорил:  «Туруханского  края»,  и  других  бараках  для  политических
ссыльных. И везде он или пересказывал еще не полностью написанную
книгу, или читал уже готовые главы рукописи.
 А книгу эту у меня «увёл» приятель – собиратель автографов...
  Отец  получил  работу.  Ему  «доверили»  руководить  бригадой
по  заготовке  березы,  вначале  как  энергетического  сырья  для
газогенераторных  лесовозов  и  трелевочный  тракторов  на
лесосеках, а потом на лесопункте организовали небольшой цех по
производству заготовок для лыж.
  Он  еще  пару  раз  исполнял  обязанности  технорука,  целый
весенне-осенний  сезон  занимался  отводом  лесосек  для  будущей
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
130
деятельности  лесопункта.  (В  1984  году  Виктор  Лапшаков
рассказывал, что леспромхоз все еще работал по картам, составлен-
ным отцом).
Ранней  весной  мы  стали  строить  свое  жилище  –  каркасно-
насыпной  дом  (насыпуху)  и  летом  уже  переселились  в  него.  И
начали  богатеть.  Мама  собрала  все,  что  можно  было  продать,
отправилась  на  рынок  в  Тасеево  и  вернулась  с  большой  и  самой
красивой  в  поселке  коровой  симментальской  породы,  белой  с
рыжими  пятнами,  или  рыжей  с  белыми.  Назвали  ее  Белянкой.  К
осени  в  хлеву  захрюкала  малышка  Машка,  весной  –  десятка  три
цыплят пищали в дощатой загородке. Урожаи картофеля и овощей
продолжали  удивлять  обилием.  Мы  с  мамой  даже  соорудили
высокую, утепленную навозом грядку, на которой (или в которой)
созревали огурцы. Не скудела рыбой река, тайга радовала своими
дарами.
На  фотографии  колодец.  Если  он  находится  на  Рабочей  улице
недалеко  от  лежневки,  проложенной  через  небольшую  топь,
то  значит  построили  его  мы  совместно  с  Лебедевыми  (дядя
Глава шестая  ;   ЗА ЧТО ЖЕ?…
131
Леня  –  отчим  Володи  Иванова),  их  усадьба  виднеется  справа  и
Москаленками,  жившими на другой стороне улицы. Наши строения
чуть виднеются слева.
Отец  стал  спокойней  и  как-то  солидней,  уверенней  что  ли,  и
веселее. Мама увлечено занималась все расширяющимся хозяйством.
У неё были удивительные руки: даже самое прихотливое растение,
за которым они ухаживали, приживалось, обязательно вырастало
и плодоносило, если ему это было положено природой. Саша рос
непоседой, и ему требовалось уделять все больше внимания.
Мои  обязанности  четко  зависели  от  сезона:  зимой  учеба,
снабжение водой и дровами, уборка снега и хлева; летом помогал
маме  в  поле  и  на  огороде,  конечно,  рыбачил  и  готовил  на  зиму
корм для Белянки, то есть косил траву («косил сено», как говарива-
ли все). Луговых участков нам не выделяли, поэтому приходилось
искать полянки с хорошей травой в тайге за Зуевым ручьём: там
копну наскребёшь, здесь две, потом собираешь стог на берегу Тасея
и сплавляешь на плоту или спаренных лодках до поселка. Ну, этим-
то занимались взрослые, а я был так, на подхвате. В напарники папа
приглашал дядю Жору Зайцева, бывшего комендора с «Авроры».
Машуковское  стадо  насчитывало  несколько  десятков  коров,  а
пастуха не было, поэтому пасли животных по очереди, как правило,
мальчишки и девчонки, в ряду которых был и я.
Самоуправление  в  сельском  обществе  издавна  на  Руси  (
особенно  в  Сибири,  не  знавшей  крепостного  права)  обходилось
без  центральной  власти,  без  сильного  давления  закона,  порой
пренебрегая им. Большинство местных проблем решалось «по спра-
ведливости». Сохранилась эта полезная традиция и при Советской
власти. Вот, на мой взгляд, интересный пример. Власти обложили
домашние  хозяйства  множеством  всяких  налогов.  Был  таковой
и «на корову». Его владелец обязан ежегодно сдать определенное
количество  молока  такой-то  жирности  или  заменить  его  двумя
килограммами  сливочного  масла  и  получал  за  это  небольшое
денежное вознаграждение.
Завода по переработке молока в поселке не было, а довезти этот
скоропортящийся  продукт  в  ближайший,  находящийся  довольно
далеко,  не  удавалось.  У  нас  в  Машуковке  эта  проблема  решалась
так. Какое-либо хозяйство по очереди накапливало сливки, сбивало
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
132
масло и сдавало его в сельпо. В этот день у магазина собирались все
короводержатели.  Поочерёдно  они  покупали  эти  два  килограмма
и тут же сдавали их, чтобы ту же операцию мог проделать другой.
Все  оставались  довольны:  мы  –  по  понятной  причине,  продавец
увеличивал  финансовую  выручку,  начальство  приобретало
свежее  масло  и  никуда,  естественно,  не  сдавало.  Но  больше  всех
выигрывала статистика: в отчетах значилось, что, якобы, поселок
Машуковка произвел(!) центнер (или полтора) ценного продукта.
А  всего-то  между  производителем,  магазином  и  покупателями
крутилось два(!) килограмма масла. Как-то вот так...
Машуковский  лесопункт  был  одним  из  самых  крупных
лесодобывающих  предприятий  Тасеевского  леспромхоза.
Газогенераторные  трелевочные  трактора  КТ-12,  лесовозы,
доставляющие  древесину  к  шпалозаводу  и  нижнему  складу,
передвижные  и  стационарная  электростанции,  различные
вспомогательные  службы.  Обслуживание  этой  многообразной  и
сложной по тем временам техники требовало большого количества
квалифицированных  кадров.  И  они  были  подобраны  главным
образом  из  числа  политических  ссыльных,  прошедших  хорошую
лагерную подготовку. Их было много- более тысячи человек!
Кто они такие, эти временные жители поселка, которые в то время
еще и не подозревали, что они временные, поэтому устраивались
на новом месте основательно – строили дома, заводили хозяйство.
«Не подозревали», – это уж я слишком крепко выразился. Даже мне,
мальчишке,  надоели  бесконечные  переезды,  пересадки,  ночевки
на переполненных и не слишком комфортных и чистых вокзалах,
барачные  времянки,  состояние,  когда  ты  постоянно  испытыва-
ешь голод. Психологического равновесия не приносила и мысль о
том, что все граждане нашей стране, или значительная часть их –
и комсомольцы с коммунистами, и беспартийные, и томящиеся в
тюрьмах, умирающие в лагерях, отбывающие бессрочные ссылки –
не  были  уверены  в  благополучном  завершении  дня.  «Взять»  и
куда ни то «переместить» могли кого угодно в любое время суток.
Ведь  «ты  –  никто  и  имя  твое  –  никак».  Поэтому  очень  важно
было  настроить  себя  таким  образом,  чтобы  не  прислушиваться
в ожидании «воронка», который тебя куда-нибудь да и отвезет, а
жить и заниматься делом.
Глава шестая  ;   ЗА ЧТО ЖЕ?…
133
Кто  же  они  такие  –  новоселы  Машуковки?  За  какие  такие
провинности их вырвали из родимых мест, пусть даже иногда не
самых теплых и сытых, но родимых, и отправили на чужбину? « В
чем Вы виноваты? За что Вас посадили? Почему Вас лишили свобо-
ды?»- спрашивал я у отца и у тех моих знакомых, кому мог задать эти
вопросы и, главное, получить вразумительные ответы. И слышал:
– Я невиновен!
– Посадили ни за что!
–  В  настоящий  момент  я  свободен  потому,  что  осознаю
необходимость  отвечать  на  Ваши  вопросы,  Валерий!  –  говорит
юрист  Саша  Матвеев  и  смеётся,  а  я  смущен,  так  как,  осознав
необходимость, благодарю его.
И мне не лгали! Потому, что каждый из этих ответов правдив и
искренен!
 Вину человека может определить только суд. Однако большинство
репрессированных по 58-й статье УК СССР процедуру судебного
разбирательства  не  проходили,  наказаны  были  во  внесудебном
порядке Особым Совещанием при НКВД СССР. Значит, виновными
не признаны, и сроки им дали ни за что!
 Свободен человек вообще, или нет? « Свобода – есть осознанная
необходимость.» – утверждал один мыслитель. А ежели не осознал
необходимость? Значит не свободен? Но ведь не все осознают, так
как  не  знают,  что  надо  осознать,  и  бегают  вокруг  меня  частично
несвободные люди. Как же быть? Невозможно же жить свободным
среди несвободных. «Познай истину – обретешь свободу!»- счита-
ет другой. Да... Даже тогда, когда ты закован в железа и не только
осознал, но и истину познал, что ты в кандалах на каторге!? «Лишь
тот достоин счастья и свободы, кто каждый день за них идет на
бой!» – еще одно утверждение. Ну, а как быть в ситуации, когда, вы-
игрывая бой, ты лишаешь свободы ( а может быть, и жизни) дру-
гую  «мыслящую  материю»?  А  свободен  ли  гражданин,  живущий
в  несвободной  стране  и  в  то  же  время  «познавший  истину»и
«осознавший необходимость»? А...(?) Ощущение счастья и свободы
субъективно? «Хочешь быть счастливым? Будь им!» У...(?) Мои еще
неокрепшие мозги закипали.
 И ведь не случайно же в русском языке слова воля и свобода не
синонимы!
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
134
Кто-то  из  современных  литераторов,  к  сожалению,  не  помню
кто,  подметил  справедливо,  что  известный  наш  писатель  и  поэт,
лагерные рассказы и повести которого я, например, ценю гораздо
выше всех произведений иных «лагерных» писателей, Варлам Ти-
хонович Шаламов, выйдя на волю, («вернувшись из тех краёв, где
в  вечной  мерзлоте  лежат  мамонты  и  люди,  и  мамонтов  мало,  а
людей настолько много, что некоторые в них не верят» – А. Бушков,
«Господа  альбатросы»  в  сборнике  «Анастасия»,  1995  г.,  стр.  490)
психологически так и не стал свободным.
Не буду даже пытаться утверждать ( да мне никто и не поверит),
что тогда , в начале пятидесятых годов, я, малограмотный подросток,
додумывался  до  таких  вопросов  и  искал  на  них  ответы.  А  всё-
таки, кажется, и додумывался, и искал. Хотя не всё понимал. Все
произошло гораздо позже. Да и произошло ли?..
Так  что,  пожалуйста,  уж  поверьте  моему  честному  слову.  Что-
то же ведь зрело во мне, и как-то проявлялось во вне, вырывалось
наружу? Не случайно же и тогда, и потом я больше общался и дружил
с  людьми,  бывшими  на  много  старше  меня,  и  они  беседовали  со
мной без унижающего снисхождения и иронии, почти на равных.
То, что почти не смущало и не обижало меня...
Сегодня я совершенно четко знаю, что в конце концов пронесутся
надо  мной  и  исчезнут  далеко  в  стороне  сверкающие  молниями  и
грохочущие  грозы,  вспыхнут  и  погаснут  магнитные  бури,  выглянет
из  еще  недавно  черных  туч  светлое  и  ласковое  солнце,  приутихнет
саднящая боль рубцов от не полностью вылеченных ран . Но всегда – и
вчера, и завтра, и после-после завтра – останутся со мной милая до слез
и дрожи в коленках родная земля с ее переменчивой погодой, постоянно
присутствующими нерешенными и никак не решаемыми проблемами,
с тяжёлой, порой кровавой судьбой, почему-то избранная богом для
экзекуций в назидание всем остальным ( а может быть и примером для
них же??); избушка на краю бесконечной сибирской тайги, утренние
туманы  и  зори  на  реке,  и  плеск  жирующей  на  перекатах  рыбы,  и
трепет натянутой как струна лески, и « державное течение Невы», и
колокольные звоны златоглавой Москвы, и жгучие морозы Заполярья,
и иссушающая жара пустынь, и мои разноязычные земляки...
В  июле  1968  года  я  был  в  командировке  от  журнала  «Наука  и
религия» в Кабардино-Балкарии в селе Сармакове, что километрах
Глава шестая  ;   ЗА ЧТО ЖЕ?…
135
в сорока от Нальчика. В дальнем от шоссе конце длинного села в
небольшом  саманном  домике  располагалась  база  самодеятельной
Северо-Кавказской  экспедиции,  которая  занималась  сбором
информации о знаменитом на весь мир «снежном человеке». Судя по
сообщениям, это существо обитало в лесистых горах и предгорьях
чуть ли не на всех материках, и называлось где «ети», где «снежный
человек» или еще как-нибудь, но здесь – «алмасты». С легкой руки
профессора Бориса Федоровича Поршнева – историка и философа –
в научный оборот этот «биологический объект» вошел под именем
«реликтового  гоминоида»,  представителя  тупиковой,  не  давшей
дальнейшего развития и дожившей до наших дней ветви в громадном
и  ветвистом  древе  эволюции  «человека  разумного».  Больше  всего
данных поступало из Кабардино-Балкарии.
Руководителя  экспедиции  Жанны  Иосифовны  Кофман,
альпинистки,  боевого  офицера  Красной  Амии  во  время  Великой
Отечественной Войны, нейрохирурга и интереснейшего человека, я
на месте не застал. Она в это время находилась в каком-то дальнем
селении, где читала лекцию и расспрашивала местных жителей об
алмасты. Меня встретили двое молодых людей из Ленинграда. Они
сидели на веранде и попивали какой-то густой напиток.
  –  Калолокола,  –  поспешил  представить  мне  его  старший  из
парней,- что-то вроде ячменного кофе местного приготовления, но
нами переименованное. Вполне съедобно и сытно.
Впоследствии я привык к этому напитку.
Мне понравилось, что мои земляки приняли меня сразу и насовсем,
ввели меня в курс дела. Рассказали об обязанностях, не сложных и ин-
тересных, и правах, собственно одном: не нравится – шоссе рядом.
На улице проревел осел. Это случилось так неожиданно, что я
вздрогнул.
 – Не боись! – успокоил меня старший юноша,- Жанна прибыла.
 И мы вышли на дорогу. У домика стояли ослик, запряжённый
в  двухколёсную  повозку  с  каким-то  грузом,  погонщик  ишака
и  Жанна  Иосифовна  Кофман.  Мы  были  знакомы  с  ней  еще  по
Москве, поэтому никаких церемоний и реверансов при встрече не
последовало. Просто обнялись и все вместе разгрузили привезенные
продукты – гонорар Жанны за лекцию, прочитанную в одном из
окрестных колхозов.
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
136
 C утра началась обычная экспедиционная работа. Сперва мы
с  моими  земляками  обходили  с  вечера  заготовленные  ловушки.
Они представляли собой тщательно вскопанные и пробороненные
участки  земли  под  каким-нибудь  плодовым  деревом,  на  одной  из
веток которого подвешивался котелок с пивом( как утверждали
местные  жители,  «алмасты»  обожал  этот  напиток).  Ежели
объект наших исследование приложится к котелку, то оставит
на почве следы. Это означало бы, что в округе действительно он
обитает.  К  сожелению,  «алмасты»  так  ни  разу  не  «клюнул»  на
нашу наживку.
Днем  мы  разбредались  по  окрестностям  и  вели  расспросы
аборигенов об их возможных встречах со «снежном человеке». В этой
работе нам тоже не удалось добиться успехов: всех уже порасспро-
сила Жанна.
Мне, однако, повезло. Местный мулла поведал мне смешную, но
красивую легенду о происхождении «алмасты». Я зашел к нему под
вечер, чтобы узнать, как относятся к этой проблеме современные
исламские богословы. Мы долго беседовали о том и о сем в богато
убранной  коврами  комнате  его  дома,  пили  замечательный
перволистный  чай  с  очень  вкусными  домашними  лепешками  и
свежим вишневым вареньем, но он как-то все уходил и уходил, ловко
и  не  обидно,  от  интересующей  меня  темы.  Потом  вдруг,  именно
вдруг,  спустя  час  или  полтора  с  начала  нашей  встречи,  видимо,
перестав меня опасаться, стал рассказывать:
–  Давным-давно  это  случилось,  так  давно,  что  никто  из  жи-
вущих  даже  и  не  знает  когда.  Шайтанам  на  земле  всегда  жилось
нелегко,  но  наступил  момент,-  он  поднял  указательный  палец,
привлекая  мое  внимание,  –  когда  стало  совсем  невмоготу.  И  они
решили  обратиться  к  Аллаху  с  просьбой  облегчить  их  жизнь.
Молитв они не знали, да и боялись их, как у вас русских говорят, «
как черт ладана», – он рассмеялся и продолжил, – Аллах же, как всем
известно, обитает на «седьмом небе». Но как добраться туда? По-
строить лестницу они не умели, они вообще не умели ничего, кроме
как пакостить правоверным. Они коварны и хитры, и нашли способ
достигнуть  чертогов  Аллаха.  Шайтаны  подумали,  что  если  они
будут взбираться на плечи друг друга, то, может быть, последний
из них сумеет достигнуть желаемого.
Глава шестая  ;   ЗА ЧТО ЖЕ?…
137
Так  и  получилось:  последний  из  шайтанов  уже  собирался
поставить ногу на небесную твердь...В это время Аллах, доев сочный
персик, отбросил в сторону косточку, и она попала в непрошенного
гостя.  Пирамида  разрушилась,  ее  создатели  посыпались  на
землю,  кто-то  из  них  упал  удачно,  некоторые  получили  увечья  и
превратились в видимых человеку «алмасты», существ трусливых
и почти не опасных, добывающих пропитание, воруя его у местного
сельского населения.
Закончив рассказ, мой собеседник улыбнулся и развел руками, – это
всего  лишь  легенда,  сочиненная,  видимо,  людьми,  плохо  знающими
Коран: Аллах не имеет «места обитания», так как он творец всего.
Аллах велик! И не нуждается ни в чем.
Я даже опубликовал в одной из областных комсомольских газет
корреспонденцию, озаглавив её « Шайтан на пенсии».
Надо сказать, что «Оттепель»в шестидесятые годы несколько
прикрыла  «все  замечающее  око»  цензуры,  и  некоторые  проблемы,
не  рекомендованные  ранее  к  публикации  в  СМИ,  выплеснулись
на  страницы  газет  и  журналов.  К  примеру,  так  называемые
«околонаучные  сенсации  «.  Телепатия  и  телекинез,  «летающие
тарелочки» и мамонт, бродящий в лесах Мещёры, птеродактиль,
обитающий  в  болотах  Ленинградской  области,  и  видящая  сквозь
стены  Роза  Кулешова,  и  многое  другое  становились  «героями»
потока  публикаций  ,  в  газетах  и  научно-популярных  журналах,
различных конференций.
Следует со всей ответственностью заявить, что открыватели
всех  этих  сенсаций  не  искали  какой-либо  выгоды  для  себя.  Поиск
неопровержимых  доказательств  существования  того  или  иного
объекта сенсаций – вот, что их всех интересовало главным образом
и  делало  очень  похожими  друг  на  друга.  Все  они  были  одержимы
идеей!..
Вечерами  мы  «заряжали»  ловушки  и  иногда  уходили  на  ночь  к
пастухам за сбором информации и на кукурузные поля в надежде
там  встретить  любящего  полакомиться  созревающим  злаком
«алмасты». Но и в этом деле успеха не поимели.
В  середине  июля  отметили  День  взятия  Бастилии.  Пили
«калолоколу» и пели «Марсельезу». Жанна на французском, а мы –
один из переводов на русский этого Гимна, или кем-то сочиненные
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
138
стихи  под  французскую  мелодию.  Жанна  Иосифовна  выглядела
очень  довольной.  Она  была  азартным,  храбрым  до  безрассудства
человеком,  открытым  и  доброжелательным,  по-  французски
скуповатым и бережливым.
Через несколько дней отпраздновали ее день рождения, и я стал
собираться в дорогу.
Путь  мой  лежал  через  Пятигорск.  Я  прибыл  туда  под  вечер,  с
трудом устроился в гостиницу и утром следующего дня отправился
на  остановку  автобуса,  который  доставил  бы  меня  в  аэропорт
Минеральных Вод. Спускаясь по широкой каменной лестнице гости-
ницы, я разглядывал панораму города, горы, окружающие его, узна-
вая Машук, и в дальней дали в утренней дымке угадывался силуэт
двухгорбого Эльбруса. Воздух был чист и прозрачен до неприличия:
мне  казалось,  что  у  домов  отсутствуют  крыши  и  видны  были
захламленные  и  пыльные  чердаки  зданий,  их  стены  вроде  как
растворились  в  прозрачной  чистоте  утра,  существовали  лишь
переплеты  окон  без  стекол.  «Зачарованный  город!?»  –  подумалось
мне. Я бы так и стоял еще наверное долго, но мое внимание при-
влекла группа людей, шумно идущая по тротуару внизу подо мной.
В  центре  ее  шел  лысоватый  мужчина  с  аккордеоном  за  плечами,
вокруг него, как пчелы вокруг матки, кружили юноши и девушки с
музыкальными инструментами в чехлах. Они забегали впереди него,
отталкивая  друг  друга,  размахивали  руками,  не  опасаясь,  что  в
одной держали инструмент, и что-то громко говорили. Мне было
интересно  наблюдать  за  этим  «броуновским  движением»,  и  я  не
сразу более пристально не разглядывал мужчину, передвигающегося
в центре «пчелиного роя». Господи, да это же...»Володя! – закричал
я,  –  Володя!  Зингер!»  Человек  остановился.  Мне  казалось  в  тот
момент, что замерли все: и молодые люди, и просто пешеходы, и
даже автобус, проезжающий по улице вдоль тротуара...
Мы  бросились  друг  к  другу,  обнялись,  отодвинулись  один  от
другого, снова обнялись. Успокоились. Вгляделись, теперь уже точно
узнавая.
Мой машуковский знакомец, приобняв меня сказал:
– Пошли.
– Далеко ли? – спросил я
Глава шестая  ;   ЗА ЧТО ЖЕ?…
139
–  Рядышком!  У  меня  небольшой  эстрадный  оркестр,  сейчас
состоится репетиция, потом подробно поговорим.
– А у меня самолет из Минвод, боюсь опоздать. Лучше давайте
здесь накоротке. Мы в Москве, искать меня через журнал «Наука и
религия», родители живы, отец работает в Академии Наук, все в
порядке. Как Вы? Есть ли контакты с нашими?
Володя  почти  телеграфно  рассказал  о  себе  и  о  тех,  с  кем  он
поддерживает переписку: Саша Матвеев в Кишиневе, работает на
киностудии «Молдова фильм», Женя Толубяка служит экспедитором
во Львове, Николай Басов играет в оркестре в подмосковном городке,
Володя Квашнин был в Рязани, но вдруг исчез куда-то.
Оркестранты-эстрадники  отправились  на  очередную
репетицию, я остался на месте и какое-то время все смотрел им
вслед. Зингер несколько раз оборачивался, махая мне рукой; вот они
скрылись за поворотом...
Прошло  несколько  лет.  Я  нашел  А.  Матвеева  в  Молдавии  на
киностудии. К тому времени он был ее директором, но творчеством
занимался:  как  сценарист  и  режиссер  выпустил  десятка  два
документальных  и  учебных  фильмов,  участвовал  вторым
режиссером  в  создании  одной  художественной  ленты.  Одной.  Но
какой! «Человек идет за солнцем. « Эта картина не сразу получила
признание, но потом она собрала кучу призов и прославилась в СССР
и за его пределами.
С Евгением Толубякой я встретился во Львове. У Жени ( еще во
время войны или в лагере) была ампутирована кисть правой руки,
поэтому театральная деятельность для него стала невозможной.
Я  навестил  его,  познакомился  с  его  красавицей  женой  и  взрослым
сыном инженером. В этом доме все было хорошо!
Владимира Квашнина и Николая Басова я уже не застал...
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
140
ГЛАВА СЕДЬМАЯ. НЕСКОЛЬКО ВЕЧЕРОВ
А пока мы жили в Машуковке. Каждый занимался своим делом,
правда,  нам,  школьникам  старших  классов,  работы  прибавилось.
Весной 1952 года по полой воде к поселку стали прибывать большие
баржи.  Их  надо  было  загрузить  шпалами  и  сделать  это  быстро
пока река не обмелела. Работа велась в три смены. Конечно, нас не
ставили грузчиками, мы крючьями по смазанным машинным мас-
лом доскам подтаскивали к транспортерам шпалы, маркировали их
штампом Тасеевского леспромхоза и много еще чего « по мелочи».
Летом  начались  лесные  пожары,  и  мы  ездили  на  их  тушение.
Разумеется,  в  пекло  нас  не  посылали  –  мы  окапывали  горящие
участки,  чтобы  огонь  не  распространялся  дальше.  Авралы
проходили, и все продолжалось своим чередом.
Этим летом папа занимался отводом новых лесосек и однажды
взял меня с собой в тайгу.
Утром на конюшне мне оседлали спокойного пожилого мерина
непонятной  масти,  с  грустными  флегматичными  глазами.  При
встрече я угостил его кусочком хлеба, посыпанного сахаром, и он
все время в лесу не отходил от меня ни на шаг и все подталкивал
меня  мордой,  видимо,  клянчил  добавку.  Отцу  подали  молодую
кобылицу,  красавицу  «Ангару»,  лошадку  горячую,  норовистую,
только недавно им же выезжанную.
Мы  долго  бродили,  так  мне  казалось,  по  тайге,  отец  что-то
считал,  чертил  в  записной  книжке  границы  будущих  делянок,
определял  возможные  количества  кубометров  древесины  в  пока
еще  растущих  деревьях.  Я  вколачивал  колышки  с  небольшими
дощечками-бирками на конце. На этих дощечках папа писал какие-
то цифры.
Как-то  незаметно  из  мрачного  леса,  густые  кроны  деревьев
которого  почти  не  пропускали  солнечного  света,  мы  вышли  на
большое светлое пространство, заполненное светлыми и темными
пятнами.  Там  росли  высоченные  сосны  с  чистыми  без  ветвей
стволами. Только на самом их верху они прикрывались неширокими
остроконечными,  похожими  на  шлемы  средневековых  русских
воинов,  шапками.  Я  не  сразу  заметил,  как  что-то  хрустит  под
ногами. Вернулся с небес на землю и остановился пораженный –
Глава седьмая  ;   НЕСКОЛЬКО ВЕЧЕРОВ
141
мы шли по огромному ковру, сплетенному из крупных серебряных
нитей. Мы оказались в чистом сухом сосновом бору. Из мха торча-
ли томно-коричневые и совсем белые шляпки боровиков. Их было
очень много. Конечно, к нашему приходу какой-то добрый дядька
или  седобородый  дед  щедрой  рукой  рассыпал  царские  грибы  по
серебряному ковру. Мы с отцом резали только малышей и то на-
брали  под  завязку два больших вещмешка.  (  На  следующий  день
мы привезли домой еще четыре мешка грибов, и мама насушила их
на все зиму. Специально на «тихую охоту» этим летом я больше не
ходил). Мешки отец приторочил к седлу моего коня, и спустя два-
три часа, когда мне казалось, что я уже не смогу сделать ни одного
шага, мы пошабашили и отправились домой.
Вначале  мы  неторопливо  пробирались  по  широкой  не
полностью очищенной просеке. А когда выехали на торную дорогу,
я пришпорил свою лошадь, догнал отца и спросил его:
– Папа, а за что...
– Ну наконец-таки, – прервал меня отец,- созрел мой старший
сын, повзрослел. Давай так, Валерий. Приедем домой, поужинаем,
уложим Сашу спать, и мы с мамой в твоем распоряжении.
В  «моём  распоряжении»  родители  находились  несколько
вечеров. Мне очень хорошо запомнились их рассказы. Я не знаю,
имею ли ПРАВО в данном случае выступать в качестве свидетеля,
но буду писать» правду, одну только правду» из услышанного мной
и ни в чём, даже в мелочи, не искажу её. Я понимаю, что сделать это
необычайно трудно. Ведь пользоваться я буду лишь памятью своих
родителей да и своей немножко...
Пишу эти строки в самый короткий день 2017 года. Передо мной
два  текста:  выступление  директора  ФСБ  Российской  Федерации
Бортникова, пытающегося оправдать репрессии конца тридцатых
годов,  мол,  так  им  и  надо,  этим  троцкистам:  они  же  хотели
Сталина  убить  (!)  и  «Открытое  письмо»,  подписанное  тридцатью
сотрудниками  Российской  Академии  Наук,  письмо  «  академиче-
ское», больше недоумевающее, чем протестующее, напоминающее,
а не уничижительное, письмо интеллигента к ..
Пора возвращаться к автобиографии папы.
«В  Новозыбковское  реальное  училище  я  поступил  в  восемь
лет,  а  в  следующий,  1917  год,  видимо,  в  конце  его  и  вся  семья
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
142
переехала  на  житьё
в  город.  Мой  отец
получил  повышение
по  должности,
его  назначили
Упродкомиссаром,
а  спустя  год  –
П р е д с е д а т е л е м
Ревтрибунала,  а
затем  Секретарем
ВЧКа.  Училище  я  не
закончил  и  поступил
в  агропедагогический
техникум. В 1923 году
был  принят  в  ряды
РКСМ .
В эти годы увлёкся
поэзией,  начал
сам  пописывать  и
даже  опубликовал
в  местной  газете
н е с к о л ь к о
стихотворений.
В  1927  году  поехал  в  Москву  для  продолжения  образования
и  поступил  в  Сельскохозяйственную  Академию  имени  К.А.
Тимирязева на агролесомелиоративный факультет и одновременно
вольнослушателем  на  исторический  факультет  МГУ.  Занятия
поэзией продолжались и довольно успешно. Мне удались несколько
публикаций в Московских газетах под псевдонимом В. Зыбковец.»
Кстати, псевдоним придумали папа вместе с его дядей Иваном
Романовичем  Атрошенко.  Они  перебрали  несколько  вариантов,
среди  которых  попробовали  и  такой:  «Тростянец»,  но  он  им  по-
казался менее «звучным». В 1949-м «Красноярский рабочий» опу-
бликовал папины стихи, подписанные так: «Колхозник из деревни
Мурма В. Филатов.» Ну это так, штришок...
Отец  одновременно  окончил  оба  учебных  заведения,  и  его
практически сразу забрали на действительную службу в РККА в 113
 Отец .1926 год. Новозыбков.
Глава седьмая  ;   НЕСКОЛЬКО ВЕЧЕРОВ
143
артиллерийский полк, расквартированный в Ленинграде. Там в 1931
году он вступил в Партию, а после демобилизации был зачислен в
аспирантуру  Государственной  Академии  Истории  Материальной
Культуры  (ГАИМК).  В  том  же  году  его  избирают  секретарем
комитета  комсомола  Академии.  Вскоре  отца  назначают  вначале
заместителем  декана  факультета  музееведения  и  краеведения
Института Истории Материальной Культуры, затем деканом этого
же факультета , а спустя какое-то время и директором Института.
По  совместительству  он  еще  исполнял  обязанности  директора
Новгородского  Государственного  музея.  В  связи  с  большой
занятостью он не смог во время подготовить к защите кандидатскую
диссертацию.
 Зная отца, я могу представить себе, какие чувства он испытывал,
находясь  на  столь  высоких  и  авторитетных  должностях:  еще
бы  –  в  25-26  лет  быть  директором  академического  института!
Секретарем  Комитета  комсомола  Академии!  Папа  обладал
несколько гипертрофированным чувством ответственности и был
великим  и  эффективным  трудоголиком.  Тем  более  непонятным
выглядит и не нашло объяснения в работах его биографов резкое
изменение его социального статуса – в конце 1934, начале 1935 года
В.  Ф.  Зыбковца  снимают  со  всех  должностей  сразу  и  назначают
директором  Лужского  районного  музея.  Что  случилось?  Какие
события  произошли  в  этот  довольно  короткий  промежуток
времени?  Документальных  объяснений  этому  нет,  как  ничего  не
сообщает отец по этому поводу в автобиографии.
Зато я помню рассказы мамы и папы, именно обоих, так как мама
курировала от Горкома комсомола, а затем и Партии деятельность
комсомольской  организации  Академии  и  была  в  курсе  всего
значимого, что происходило в ГАИМКе. Она и сама до беременности
училась здесь в аспирантуре .
Итак,  чем  же,  какими  событиями  запомнился  родителям  этот
отрезок времени? В личном плане, конечно же, рождением первенца –
сыны,  названного  Ярославом  (  Ярошей)  22  июня.  Еще  до  этого,
вероятно, в марте или апреле, в адрес администрации Академии и в
комсомольскую организацию поступил анонимный донос, в котором
сообщалось,  что  один  аспирант  (фамилия,  имя,  отчество)  при
вступлении в ряды ВЛКСМ скрыл важный факт своей биографии.
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
144
А  именно,  что  он  является  сыном  белогвардейского  полковника,
расстрелянного по приговору ВЧК в 1918 году! Подобное «сокрытие»
в  те  очень  непростые  времена  грозило  молодому  человеку,  как
минимум,  исключением  из  комсомола,  из  аспирантуры  и  вообще
запретом любой возможности заниматься наукой. Надо обязательно
сказать, что аспирант этот был ну очень талантливым человеком, «
обещавшим»со временем стать крупным ученым.
Руководство Академии и педагоги точно определили потенции
своего  питомца.  Не  прошло  и  двух  десятков  лет,  как  он  стал
всемирно известным ученым-историком, Членом-корреспондентом
Академии Наук СССР и прочее, и прочее... Храбро воевал в Великую
Отечественную Войну, вступил в Коммунистическую Партию.
Но  все  это  случилось  потом,  а  тогда,  тогда  оставить  без
внимания донос было ну никак невозможно. Завели персональное
дело,  создали  авторитетную  комиссию,  которая  довольно  быстро
доказала,  что  отец  аспиранта  умер  от  туберкулёза  в  1916  году  и
похоронен  в  Ялте,  даже  фотографию  могилы  раздобыли.  Но  был
он  действительно  полковником  лейб-гвардии  казачьего  полка  и
близкие родственники его имели высокие чины в казачьих военных
соединениях ( последние факты аспирант все-таки скрыл, но указал
в анкете, что после смерти отца воспитывался в детском доме).
Перефразирую  старый  афоризм:  «Долго  сказка  сказывается,  а
дело порой скорее сказки сделывается!» Администрация, партийная
и комсомольская организации ГАИМКа при молчаливой поддержке
Горкома  решают  спасти  молодого  ученого  и  в  срочном  порядке
оформляют его перевод в Московское Отделение Академии – с глаз
долой от ленинградского НКВД. Получилось! Избежал выпускник
ГАИМКа  больших  неприятностей,  а  советская  и  мировая
историческая наука не потеряла талантливого ученого.
Однако  «облико  морале»  этого  человека...  Понимаете,  нельзя
быть « чуточку аморальным или наполовину нравственным». Тут
или, или...Ему прощали многое и, видимо, напрасно – так я считаю.
А  донос,  мне  думается,  был  провокацией,  организованной
НКВД. Как же поведут себя причастные к разбирательству люди?
Повели активно. На заметку их!
У возможного читателя этих записок могут возникнуть вопросы:»
Почему я столько внимания уделяю этому человеку? И не пора ли
Глава седьмая  ;   НЕСКОЛЬКО ВЕЧЕРОВ
145
назвать его имя?» Пора. И я называю его – С.П. Толстов. Ответить
на первый вопрос несколько сложнее. Дело в том, что этот папин
однокашник по аспирантуре ГАИМКа сыграл очень заметную роль
в трагической судьбе моего отца ( к слову сказать и многих других
историков – археологов, этнографов, музейных работников) , а зна-
чит и моей тоже.
Мне опять придется несколько нарушить хронологию событий и
«прыгнуть» вперед , в 1937 страшный год. Именно тогда во второй
книжке  журнала  «Историк-марксист»  появилась  статья,  я  бы  ее
назвал коллективный донос, «О методах вредительства в археологии
и этнографии», подписанная А.В Арциховским, М.В. Воеводским,
С. В. Киселёвым и С. П. Толстовым. (В скобочках следует заметить,
что подобные пасквили не были редкостью в те времена, они даже
заголовками  почти  не  отличались:  «О  методах  вредительства  ...в
математике или в биологии и т.п.»).
В  статье  имя  отца  не  упоминается,  но  «вдребезги»  громится
деятельность дирекция ГАИМКа. Авторы обвиняют её во всех для
того времени « самых смертных политических грехах» . Но отец-
то как раз и относился к этой самой дирекции! Ещё, мне кажется,
важно учитывать, когда был опубликован этот пасквиль. Напомню,
что  только-только  была  принята  «Сталинская  Конституция
победившего в СССР социализма»и ещё продолжалась дискуссия
по сталинской же « теории обострения классовой борьбы»...
Как-то,  читая  книги  современного  фантаста  В.  Звягинцева,  я
натолкнулся на такую фразу: «А чтобы слепить дело о вредительстве
в сфере археологии, нужно какое-никакое специальное образование
или хотя бы понятие, что это, собственно, такое и как соотносится с
теорией обострения классовой борьбы». (В. Звягинцев. «Хлопок од-
ной ладонью», т. 1, стр. 322,М., «Эксмо», 2007).
Стоп.  На  этом  пока  остановимся,  даже  более  того,  вернемся  в
1934-начало  1935  годов.  Сделать  это  меня  буквально  заставляет
упоминание  В.  Звягицевым  «теории  обострения  классовой
борьбы»...
Конечно,  вспоминая  1934  год,  родители  обязательно
рассказывали  мне  о  первом  декабря,  о  дне,  когда  убили  Сергея
Мироновича  Кирова.  Мама  работала  с  ним  в  Горкоме  ВКПб,
они  были  знакомы.  Она  входила  в  делегацию  ленинградских
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
146
коммунистов,  сопровождавших  траурный  эшелон,  перевозивший
тело Сергея Мироновича для похорон в Москву. Отец же помнил
эту  дату  еще  и  потому,  что  попал  «под  раздачу»  –  на  партийный
и комсомольский  актив города обрушились  репрессии.  Папу  они
затронули спустя 2-3 месяца.
  В те времена существовала практика обсуждения на партийных
собраниях  документов,  выходящих  из  под  пера  вождя.  А  он
выдвинул  не  такую  уж  новую    теорию»  обострения  классовой
борьбы  в  период  построения  социализма»,  озвученную  им  на
Январском  Пленуме  ЦК  в  1933  году.  Смысл  ее  заключался  в
общем-то  в  нескольких  словах:  «чем  больше  социализма,  тем
ожесточённей  классовая  борьба».  Состоялось  подобное  собрание
и  в  ГАИМКе.  Отец  выступил  с  критикой  сталинского  тезиса,
мол,  о  каком  обострении  классовой  борьбы  может  идти  речь  в
стране,  освободившейся  от  класса  эксплуататоров  как  в  городе,
так  и  на  селе.  Такой  точки  зрения  придерживались  и  некоторые
представители партийной верхушки, и рядовые партийцы, особен-
но в среде профессиональных историков, которые, однако, не все и
не всегда высказывали ее вслух.
 Секретарь парткома Академии попросил внеочередного «слова»
и  предложил  исключить  предыдущего  оратора  из  рядов  ВКПб,
как  человека,  выступающего  против  линии  Партии.  Коммунисты
проголосовали  против  предложения  своего  партийного
руководителя.  Тогда  он  прибег  к  довольно  редко  применяемому
даже в те времена поименному голосованию. Происходило это так.
Секретарь  парткома по очереди обращался  к  каждому  участнику
собрания с одним и тем же вопросом: « Как Вы, Иван Иванович
(к примеру), считаете, кто прав – товарищ Иосиф Виссарионович
Сталин или товарищ Зыбковец? Что ответил бы я? Я – если бы не
был сыном Владимира Филатовича – не знаю. Даже в том случае,
когда был бы согласен с его позицией. «ДА, или НЕТ!» Третьего, как
говорится, не дано. А как бы, интересно, поступили Вы?..
 И отца исключили из Партии и, уволив из Академии, направили
директором  Лужского  районного  музея,  где  он  прослужил  до
сентября. За это время высшие партийные инстанции, рассмотрев
его  «персональное  дело»  ,  не  поддержали  решение  партийного
Глава седьмая  ;   НЕСКОЛЬКО ВЕЧЕРОВ
147
собрание  ГАИМКа  и  оставили  (восстановили)  В.  Ф.  Зыбковца  в
Партии.  Сразу  после  этого  решения  папу  назначили  директором
Псковского Государственного музея, где он проработал до ареста.
  Псковский  период  деятельности  отца  подробно  рассмотрел
местный  ученый  Анатолий  Васильевич  Филимонов  в  нескольких
исторически  очерках.  Я  буду  цитировать  один  из  них,  самый
полный.  Нисколько  не  сомневаясь  в  научной  добросовестности
Анатолия Васильевича, хочу добавить один эпизод, по какой-при-
чине  выпавший  из  внимания  автора  очерков.  Вполне  вероятно,
что  не  сохранилось  по  этому  поводу  никаких  документов.  Я  же
использую здесь рассказы папы.
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
148
 ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ПОД РАССТРЕЛОМ
Итак.  Папа  приехал
во  Псков  и  приступил  к
выполнению  обязанностей
директора музея . Почти сразу
он  получил  жилье  в  «Доме
специалиста»,  построенном
для  партийно-хозяйственно-
го  актива  города.  Похожим
способом  жилищная
проблема в советской стране
решалась  практически  в  во
всех  городах,  городках  и
районных центрах.
Мама  с  Ярошей
продолжала  жить
Ленинграде,  но  часто
навещала своего мужа.
  Весной будущего года в доме
появились  новые  жильцы:
семья  командира  5-го
кавалерийского  корпуса,
расквартированного  во  Пскове,  Константина  Константиновича
Рокоссовского.  Конечно,  они  познакомились.  Не  хочу  говорить,
что подружились, хотя их жены контактировали в каждый мамин
приезд чаще и плодотворнее что ли. (К слову сказать, впоследствии,
когда  Рокоссовский  «  отсиживался»  в  ленинградских  «Крестах»  ,
Юлия Петровна, проживающая с дочерью после ареста Константина
Константиновича где-то на Волге, приезжая в Ленинград на свида-
ние (?) или чтобы передать ему вещи и продукты, останавливалась
всегда у мамы).
Во второй половине 1936 года музей получил от Правительства
СССР  финансирование,  и  что  гораздо  важнее,  лимиты  на
строительные  материалы  на  реставрацию  Немецкого  кладбища.
(Отец утверждал, что Постановление о выделение средств подписал
сам Михаил Иванович Калинин. В этом нет ничего удивительного –
Папа во Пскове. 1936 год
Глава восьмая  ;   ПОД РАССТРЕЛОМ
149
руководство  страны  ещё  в  то  время  начинало  устанавливать
кое-какие  контакты  по  сближению  с  фашистской  Германией,
справедливо  не  надеясь  на  иных  своих  европейских»друзей  и
союзников»).
И деньги есть, и стройматериалы получены, а рабочих не сыскать.
Выручил  комкор  Рокоссовский  –  он  отрядил  в  распоряжение
музея подчиненную ему саперную часть, которая и произвела все
необходимые работы...
Потом  это  доброе  дело,  как  часто  случается  в  жизни,  было
«оплачено» и отцу, и Константину Константиновичу – припомнили
им.
А.В. Филимонов:
«Но над головой В . Ф Зыбковца все больше сгущались тучи (вы-
делено  мной  В.З.)  .  Один  за  другим  арестовывались  руководящие
работники  округа,  с  которыми  он  был  связан  деловыми  и
житейскими  узами.  Все  они  по  заключению  НКВД  составляли
единую «контрреволюционную группу», в которую, якобы в ноябре
1936  г.  вступил  и  В.  Ф.Зыбковец,  имевший  связи  с  троцкистами
Ленинграда. Стали поступать «сигналы» и «служебные записки» и
на него самого, и на одной из таких записок начальник окротдела
НКВД  начертал:  «Я  полагаю,  что  пора  его  вместе  с  его  группой
ликвидировать».
«Тучи»  над  отцом  сгустились  несколько  раньше  в  году  32-33,
так  как  именно  в  это  время  в  одной  из  «записок-хактеристик»
сообщалось, В. Ф. Зыбковец-Атрошенко прекрасный оратор и тем
опасен как пропагандист среди молодежи.
«20  августа  1937  г.  Владимир  Филатович  Зыбковец  с  санкции
прокурора  Псковского  округа  был  арестован  отделом  НКВД  по
обвинению:  «Состоял  членом  контрреволюционной  организации,
занимался подрывной контрреволюционной деятельностью, будучи
заведующим  государственным  музеем,  в  контрреволюционных
целях  извращал  исторические  материалы  (выделено  мной 
В.  З.),  посещал  контрреволюционные  собрания  организации,  где
высказывался  за  необходимость  перехода  к  совершению  массовых
терактов  против  руководителей  ВКП  (б)  и  Советской  власти». 
Сразу  после  ареста  В.  Ф.  Зыбковца  была  проведена  новая  более
тщательная проверка деятельности музея, результаты которой
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
150
были доведены до сведения музейного отдела Наркомпроса. Выводы
оказались более жесткими, чем раньше: «Руководство музея в лице
директора  Зыбковца,  очевидно  солидаризируясь  с  вредителями
на  историческом  фронте  (выделено  мной  В.  З.),  игнорировало
эти важные документы (Постановления СНК СССР и ЦК BKП(б)
1934–1936  гг.).  Отдела  истории  в  Псковском  музее,  как  такового,
не существует... Несмотря на статью, помещенную в «Псковском
колхознике» от 24.V. 37г. «Музей истории... без истории», до сих пор
никаких мер к ликвидации извращений в историческом отделе музея
не  принято  ...»    Акт  проверки  был  полон  примеров  «извращения»
конкретных  фактов  истории  Пскова  и  страны.  Для  самого  же 
В. Ф. Зыбковца, помещенного в Псковскую тюрьму, начались допросы,
очные ставки, опросы свидетелей...»
В  предыдущем  абзаце  я  выделил  несколько  строк.  Они
удивительным  образом,  если  не  слово  в  слово,  то  по  смыслу
практически цитируют донос « О методах вредительства...» Кстати,
в то время отец был знаком со статьёй в «Историке-марксисте», но
не знал точно её инициатора, не без оснований предполагая, однако,
что  им  был  С.П.  Толстов.  Уже  тогда  этот  человек  «прославился»
разгромом музеев страны и краеведческого движения в целом. Не
отставали от него и Арциховский с Киселевым.
Я узнал об этом уже сейчас, когда внимательно прочитал серию
исторических  очерков  Александра  Александровича  Формозова
о  русских  археологах,  особенно  –  «Русские  археологи  в  период
тоталитаризма», опубликованные уже в ХХ1 веке. На эту тему я мог
бы сообщить любопытному читателю моему еще много интересных
подробностей, но делать этого не буду. Главным образом потому, что
А.В. Арциховский, так получилось, был моим учителем на кафедре
археологии истфака МГУ и каждый раз, когда мы с ним оставались
наедине, просил передать привет Гале – моей маме, с которой был
хорошо знаком по ГАИМКу, извинения Володе – моему отцу, что
делал сильно смущаясь и чаще, чем обычно путая буквы в словах.
Водился  за  ним  такой  смешной  грешок.  На  кафедре  и  сегодня
помнят его фразу:  «Товарная женщина!», хотя он собирался сказать:
«Коварная женщина!»
С С. В. Киселёвым меня познакомил Отто Николаевич Бадер на
какой-то археологической конференции осенью 1962 года. Я тогда
Глава восьмая  ;   ПОД РАССТРЕЛОМ
151
поздно  вернулся  из  экспедиции,  в  середине  сентября,  кажется,  а
Киселев умер в ноябре, так что наша встреча состоялась где-то в
промежутке. Почему-то он попросил Бадера представить меня ему
(или наоборот). Когда Отто Николаевич сделал это, спросил: «Сын
того самого?» Я подтвердил. Он помолчал немного и сказал, пря-
ча глаза: « Передайте, Валерий, Валерий Владимирович, Владимиру
Филатовичу, что я все помню и каюсь!»
Сказать, что Бадер был поражен услышанным, это не сказать ничего.
Он был потрясён! По-моему, он почти сразу покинул конференцию,
хотя мы договаривались остаться до следующего перерыва.
Предположения  отца  о  том,  что  именно  Толстов  инициатор
доноса, подтвердили А. А. Формозов в своих очерках, подчеркнув,
что тот «испугался» (чего бы, или кого бы это?!) и профессор на-
шей кафедры Александр Яковлевич Брюсов, родной брат великого
русского  поэта  Валерия  Яковлевича  Брюсова.  Мы  о  чем-то
беседовали с ним в «кафедральной курилке» в мае 1965 года. Зашла
речь и о пресловутой статье 1937 года в «Историке-марксисте». И
он как-то брезгливо бросил: « Он и ко мне обращался за подписью,
этот  детдомовец,  послал  я  его  «по  матушке»!  На  самом-то  деле
выразился он крепче.
Мне же почему-то кажется, что «инициатором» доноса был не
Толстов,  а  некая  очень  опасная  государственная  структура,  на  «
крючке»  у  которой  он  находился.  Он  «только»  написал  статью,
потом собирал ее «соавторов». Что ж , версия, имеющая право на
существование...
А Толстов?.. Что Толстов!? Он и потом, после возвращения отца
к научной деятельности мелко и подло гадил ему. Простил его папа?
Думаю, он просто вычеркнул этого человека из своей памяти. А я
вот не смог! Может быть, зря?
А что если справедливо и другое предположение. Толстов С.П.
сам мог стать жертвой . И мне было бы жаль его, как жаль тех уче-
ных, которые стали жертвами, благодаря статье-доносу, которую он
написал...
Жизнь-то,  она  сложна  и  многолика,  и  человек  не  прост.  Один
жертвует собой ради спасения многих, другой жертвует многими
ради  спасения  себя.  Однако,  ведь  не  каждому  предоставляется
такой выбор.
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
152
В  этой  связи  вспоминается  трактат  Гилеля  «Поучения  отцов».
Есть там такие рассуждения: «Если не я за себя – то кто за меня? А
если я только за себя – то кто я? И если не сейчас – то когда?» А если
не я – то кто? Как Вам нравится? И что Вы выбираете? Так какие же
Вы, я, он, она, они?..
Отец  вспоминал  арестованных  раньше  него  своих  товарищей
Агапова,  Шкаредного,  Маслова  и  Вершинина,  не  давших  на  него
никаких  обличительных  показаний.  Но  особо  он  был  благодарен
секретарю  партийной  организации  музея  Соловьёву  Алексею
Пантелеевичу,  который  проходил  в  качестве  свидетеля  по  делу
Зыбковца и опроверг дважды (в 1937 и 1940 годах ) все обвинения,
выдвигаемые  следователями  псковского  НКВД  Викторовым
и  сменившим  его  Дранициным.  В  защиту  отца  выступили  и
работники музея, о чем сообщает А. В. Филимонов в своей книге
«Псковское краеведение в 1920 – 1930 гг.» в главе «Краеведческая
деятельность Чернецкого».
Папа  не  знал  о  таком  замечательном  поступке  своих  коллег,
поэтому ничего не рассказывал об этом важном для него эпизоде.
«16  ноября  1937  г.  бюро  Псковского  горкома  ВКП(б)  исключило
его из рядов партии, «как врага народа , арестованного органами
НКВД»».
Любопытная деталь. Отца арестовали с партийным (очень важно!)
билетом в кармане и исключили из партии, спустя почти три месяца, уже
в тюрьме. Почему?  Не исключено, что  объясняется  это  уверенностью
партийной организации ( не важно какого уровня – первичной, районной
или городской) в невиновности Зыбковца. А почему бы и нет?   
Вполне  вероятно,  что  этот  запоздалый  акт  свершился  тогда,
когда  папу  перевели  в  ленинградские  «Кресты».  Именно  там,  в
Ленинграде,  19  ноября  1937  года  состоялось  слушание  его  дела
на  заседании  Военной  Коллегии  Верховного  Суда,  которое  своим
Постановлением признала В.Ф. Зыбковца-Атрошенко невиновным,
а  затем  20  февраля  1938  года  повторила  (подтвердила)  приня-
тое ранее решение. «Более того, – пишет отец в черновике письма
Генеральному прокурору СССР в июле 1953 года, – в мае 1941 года я
официально был извещен прокурором по спецделам Прокуратуры
СССР о том, что решение Особого Совещания при НКВД СССР по
моему делу опротестовано.» 
Глава восьмая  ;   ПОД РАССТРЕЛОМ
153
 Там же, в «Крестах», отец встретил Константина Константинови-
ча Рокоссовского, прямо в камере. Она планировалась когда-то как
одиночка, но тогда в ней было много сидельцев – не менее десятка.
Известные друг другу по Пскову, они мало общались в тюрьме, из-
за осторожности не показывая своё знакомство на воле. Наивные
и чистые люди, они долго не догадывались, что расследованием их
дел руководил один и тот же человек – начальник Ленинградского
Управления НКВД некто Заковский, нередко сам присутствовавший
на допросах. В уже упомянутых мною «черновиках» папа очень уж
эмоционально назвал его «обер- бандитом».
    Из  рассказов  отца  об  этом  недолгом  периоде  его  жизни  мне
запомнилось многое. В частности о Рокоссовском. Ему почему-то
«доставалось»  больше  остальных  сокамерников.  Он  чаще  других
возвращался с допросов избитым, были случаи, когда его волоком
вносили  в  камеру  –  он  не  мог  самостоятельно  идти,  а  однажды,
обтирая  кровь  на  лице  и  руках  находящегося  в  бессознательном
состоянии комкора, обнаружили зажатое в его кулаке ухо, видимо,
оторванное у палача в драке. Гордый боец не спускал им унижения
и побои. И на расстрел его выводили, фиктивный, к счастью.
 Был под такой «экзекуцией» и папа. Первый раз в «Крестах»,
второй  раз  это  произошло  в  июне  1941  года,  почти  сразу  после
начала Великой Отечественной Войны. Но был и ещё один, почти
состоявшийся .
  Отец рассказывал, как однажды ночью 23-24 июня 1941 года в
барак одного из лагпунктов Усольлага, где он тогда был «прописан»
, шумно вошла группа солдат с командиром во главе. Скомандовали
подъём и выкрикнули несколько фамилий, добавив: « С вещами на
выход!» Среди названых прозвучало и имя папы. Людей собирали
по  разным  адресам,  грузили  в  крытые  грузовики.  Кто-то  из  под-
севших пассажиров рассказал, что то ли сам слушал радио, то ли
сплетня  «шухер  загулял  по  зоне»,  но  вроде  бы  началась  война  с
фашистом. Сразу вспомнили почти все: в лагерях уже два или три
дня как заглохли репродукторы и не будили по утрам зеков громким
исполнением Гимна. Гадали, рядили, анализировали, находили всё
новые доказательства – Война!
  Через несколько часов привезли на лесную поляну. В центре
её лежала куча шанцевого инструмента – ломы, кирки, лопаты. По
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
154
периметру  поляны  вдоль  кромки  соснового  леса  стояли  плотной
цепью автоматчики. Хрипели рвавшиеся с поводков собаки.
Зеков  построили  в  две  шеренги.  Сделали  перекличку.  Всё
сошлось.  Приказали  разобрать  инструмент,  но  всем  не  хватило.
Определили фронт работ – участок два на пятнадцать метров. Ко-
пали поочерёдно. Отдыхающие сидели на земле , курили, тихонько
переговаривались. Сошлись в одном – расстрел, но ещё теплилась,
сохранялась надежа...
Полдень  уже  наступил,  яркий,  солнечный,  сочный  полдень.  В
любой день умирать не хочется, но в такой особенно. Драться? А там
будь, что будет!? С кем драться? С этими сопливыми мальчишками?
Среди  них  могут  быть  дети  друзей  и  даже  родственников.
Единственные  сыновья  у  матерей.  А  впереди  Война!  Она  уже
началась, уже гибнут мальчишки!
Наконец,  яма  готова  :  тридцать  квадратов  глубиной  в
человеческий  рост.  Яма?  Да  нет!  Братская  могила  для  сотни  с
небольшим зеков. – Ничего, все поместимся, ежели без комфорта! –
у них ещё получалось шутить!
Сидели,  курили,  не  экономя  махорку,  вели  какие-то
незначительные,  а  для  кого-нибудь  значимые  беседы.  Ждали...
Спокойно, без истерик и лозунгов.
Как  ни  ждали,  а  не  заметили,  что  на  поляну  въехала  двуколка  .  В
ней  помимо  кучера  находились  прокурорский  чин  и  какой-то  тип  в
гражданской одежде. К коляске рысцой подбежал начальник конвоя со
«шпалой» на энкавэдэшной петлице гимнастерки, капитан, значит, извлек
из полевой сумки пакет и передал его представителю прокуратуры. Тот
вынул из пакета какую-то бумагу, долго разглядывал ее, вертел в руках
и так, и сяк, смотрел на свет, чуть ли на зуб не пробовал, потом спорил о
чем-то с капитаном. Их дискуссия затягивалась, иногда переходя в ярост-
ный спор. Потом прокурорский чин вернул начальнику конвоя бумагу
вместе с пакетом, плюнул громко и смачно, и двуколка уехала.
Снова ждали, но не так долго – на полянку вылетел тарахтящий
мотоцикл  с  седоком,  тот  что-то  сказал  капитану  и  умчался,  на
продолжавшем тарахтеть транспортном средстве.
Опять  построили  зеков,  опять  пересчитали,  погрузили  в
«воронки»  и  повезли,  но  не  в  старые  квартиры,  а  по  другим
лагпунктам. Так отец оказался на «центральной усадьбе» Ныроблага
Глава восьмая  ;   ПОД РАССТРЕЛОМ
155
в  селе  Ныроб,  где  пробыл  до  конца  отмеренного  ему  Особым
Совещанием срока.
А что же расстрел? Он так и не состоялся? Или был отстрочен?
Не состоялся, к счастью, совсем.
В те годы в стране катастрофически не доставало инженеров на
заводах и фабриках, механиков в МТС, агрономов и животноводов
в колхозах и совхозах, грамотных государственных служащих. Зато
ГУЛАГ  собрал  у  себя  за  колючкой  множество  классных  специа-
листов.  Нашелся  в  лагере  отличный  юрист,  хорошо  знакомый  с
секретами  в  работе  НКВД  и  другие  знатоки.  Они  и  предложили
вполне достоверную версию того, что же случилось в соликамском
лесу.
Версия выглядела так. В те времена ( а может быть и сейчас) во
всех районных отделениях НКВД в сейфе хранились пакеты, которые
необходимо  было  вскрыть  при  возникновении  экстремальных
ситуаций – эпидемий особенно смертоносных болезней, природных
и  техногенных  катаклизмов,  массовых  социальных  выступлений,
в  случае  войны.  В  пакетах  хранились  инструкции,  какие  меры
должны  предпринять  работники  правоохранительных  органов
в  тех  или  иных  ситуациях.  В  случаях  же,  когда  могли  вспыхнуть
восстания  или  нападения  врага,  рекомендовалось  одних  граждан
изолировать, других ликвидировать. Списки прилагались!
Начальник  конвоя  передал  прокурорскому  работнику  списки,
но  тот  отказался  их  визировать  то  ли  потому,  что  они  были
не  полностью  правильно  оформлены  (  закорючка  какая-то
отсутствовала, либо печать), то ли постановление прокуратуры о
расстреле, которое тот должен завизировать, не имело место быть,
то ли чего-то еще. Хороший бюрократ всегда найдет причины, из-за
которых он не сделает того, чего он боится или не хочет делать.
Все  эксперты  склонялись  к  тому,  что  мужикам  повезло  –
попался  порядочный  человек.  Отец  придерживался  последнего
предположения.
В советских лагерях трудно было найти человека, осужденного
по  58-й  статье  УК  СССР,  который  бы  не  писал  в  высокие
инстанции  жалобы  по  поводу  недобросовестности  следственных
органов,  о  своей  невиновности,  с  просьбами  о  пересмотре  его
дела. Писал и отец: «заявления в Ленинградское Управление НКВД,
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
156
Наркому внутренних дел Н.И.Ежову, а 28 апреля 1939 г. обратился
непосредственно  к  И.В.Сталину,  где  опять  же  упорно  доказывал,
что никаких преступлений не совершал и вины за собой не видит. «
Я не обманываю Вас. Дело мое запутали карьеристы и двурушники.
Прикажите  расследовать  это  дело  до  конца…».  В  качестве
«карьеристов»  и  «двурушников»  Зыбковец  называл  бывшего
начальника  Псковского  окротдела  НКВД  Рубенчика  и  начальника
4-го отделения Викторова, а поводом для расправы с ним считал
увольнение  в  1936  г.  с  должности  секретаря  музея  жены  бывшего
начальника 3-го отделения окрНКВД и, несмотря на оказанное после
этого давление, Зыбковец своего приказа не отменил.»
Думается,  папа  несколько  слукавил,  пытаясь  перевести
политическое обвинение в обычный бытовой донос.
«Поскольку    в  марте    1939  г.  Викторов  за
фальсификацию  дел,  подлоги  и  «контрреволюционную
деятельность»  был  осужден  на  четыре  года,  то  «дело
Зыбковца»  было  направлено  в  ОСО  для  пересмотра.104»
 «В 1939-40 гг. проводилось доследование, в ходе которого 25 января
1940  г.  была  назначена  экспертная  комиссия,  составленная  на
сотрудников Псковского музея: нового директора А. А. Пурышева,
зам. директора И. Н. Ларионова и зав. антирелигиозным музеем
Е. И. Бурмистровой. Она попыталась более объективно подойти
к  оценке  деятельности  В.  Ф.  Зыбковца  на  посту  директора
музея  с  3  сентября  1935  г.  по  август  1937  г.  и  отметить  то
положительное, что было им сделано; открыт в шести комнатах
историко-революционный отдел (ул. Ленина, 3), в художественном
отделе  положено  начало  организации  раздела  советского
искусства, проведена реэкспозиция исторического отдела, начать
реставрационные работы по Гремячей башне, установлено несколько
мемориальных  досок  на  исторических  памятниках,  проведена
частичная  инвентаризация  фондов  исторического  отдела,  но  в
то же время не удалось отремонтировать Дом Искры и открыть
антирелигиозный отдел, «не приняты во внимание постановления
СНК и ЦК ВКП(б) и указания т.Сталина о преподавании истории,
сказывались  установки  школы  Покровского».  Комиссия  все  же
сделала вывод, что допущенные искажения и недостатки можно
отнести не только к В. Ф. Зыбковцу. (Отец, к сожалению, не знал
Глава восьмая  ;   ПОД РАССТРЕЛОМ
157
об  таком,  без  преувеличения  можно  сказать,  подвиге  своих
коллег  и  никогда  не  рассказывал  мне  об  этом.  Я  же  ,  пусть  с
долгим опозданием, с благодарностью низко кланяюсь им за их
замечательный поступок). На основании проведенной экспертизы
и  в  условиях  частичного  ослабления  репрессивной  деятельности
НКВД  в  1939-1940  гг.  появилась  надежда  на  пересмотр  «дела».
23 марта 1940 г. в ОСО было направлено об этом ходатайство,
но  последнее  в  июне  того  же  года  сняло  его  и  постановило:
«ходатайство Зыбковца оставить без удовлетворения», оставив
в силе прежнее решение ОСО. В. Ф. Зыбковец пытался добиться
пересмотра дела и в условиях Великой Отечественной войны, но
28  июня  1943  г.  заявление  его  было  оставлено  без  рассмотрения
обсуждения, т.к. «нет оснований для пересмотра дела»...25 февраля
1951 г. он вновь обратился с письмом на имя И. В. Сталина, но
ответа не получил. Уже после смерти Сталина, 24 апреля 1953 г.
Зыбковец отправил заявление на имя Г. М. Маленкова с просьбой
о  реабилитации.  И  хотя  УМВД  Красноярского  края  сообщило,
что «компрометирующих материалов на Зыбковца не имеется»,
тем не менее прошение его 7 сентября 1953 г. было оставлено без
последствий. 20 июня 1954 г. В. Ф. Зыбковец обратился с заявлением
к Генеральному прокурору СССР, затем отправил в его адрес еще
два заявления (19 июня и 13 августа 1954 г.).»
О  своих  письмах  в  очень  высокие  инстанции  отец  мне  не
рассказывал,  так  как,  вероятно,  считал  жалобы  проявлением  со
своей стороны слабости.
«В  результате  В.  Ф.  Зыбковец  отбыл  восьмилетний  срок
заключение  полностью,  20  августа  1945  г.  он  был  освобожден,  но
оставлен проживать на ст. Ныроб.»
Я специально оставил авторский текст из очерка А. В. Филимонова.
Мне хотелось показать, что даже самый надежный и выверенный до-
кумент порой очень далек от того, что же на самом деле происходило
в жизни отдельно взятого человека, да и сообщества людей в целом.
Она многогранней и богаче любого документа.
«В сентябре 1955 г. В. Ф. Зыбковец вернулся к своей прерванной
на столь долгий срок работе историка: он был принят на работу
младшим  научным  сотрудником  сектора  религии  и  атеизма
Института истории АН СССР.»
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
158
В октябре 1954 года папу амнистировали, но с хитрой и довольно
подлой приписочкой: «без права проживания в областных центрах».
Семья ( без меня, так как я жил в то время в Норильске) покинула
Машуковку  и  поселилась  в  подмосковном  городе  Дмитрове
у  сестер  отца.  Мама  довольно  быстро  получила  кое-какую
работу,  что  позволяло  ей  и  Саше  не  голодать.  Отцу  была  нужна
Москва:  именно  здесь  он  мог  быстрее  добиться  реабилитации
и  восстановления  в  Партии.  И  он  мотался  между  Дмитровом,
столицей  и  Новозыбковом,  харчась  у  родственников.  В  Москве
он прятался у дядьки Ивана Ивановича Гордиенко, который имел
небольшой двухэтажный кирпичный домик, который ему достался
в  наследство  от  первой  жены  Ольги  Андреевны  Оболенской,  в
Теплом  переулке  (это  рядышком  со  станцией  «Парк  культуры»
кольцевая). В своём родном городе – у среднего своего брата Сергея
Филатовича Атрошенко и мамы (моей бабушки).
Папа искал хоть какую-нибудь временную (сезонную) работу, но
не находил её. В архивах сохранились его несколько писем своим
товарищам по ГАИМКу ( у некоторых из них дипломы об окончания
Академии подписаны им!) с одной только просьбой – взять его на
работу в археологическую экспедицию землекопом , лаборантом, да
кем угодно хотя бы на летний сезон.
Вы удивитесь, но это правда: никто, я подчеркиваю никто даже
не ответил ему.
Ещё в лагере папа написал стихотворение «Журавли». Он никогда
не  пытался  его  опубликовать.  Однако  стихи  эти  расползлись  по
ГУЛАГу,  кто-то  из  зеков  сочинил  мелодию.  Песню  эту  я  слышал
в  Норильске.  Её  пели  бывшие  заключенные  –  мои  товарищи  по
работе на заводе. Я знал эту песню, не раз сам под гитару пел её,
но не подозревал, что автор стихов отец. Работая с архивами В. Ф.
Зыбковца,  в  одной  из  тетрадок  я  обнаружил  «Журавлей».  Стихи
сами по себе слабоваты, но первая строфа пронизана такой болью
и обидой...
 Вот она:
 Журавли улетели...Журавли улетели!
 Опустели, утихли луга и поля.
 Но оставила стая умирать под метели
 Одного с перебитым крылом журавля.
Глава восьмая  ;   ПОД РАССТРЕЛОМ
159
Ключевое слов здесь – СТАЯ!
Только  после  реабилитации  и  восстановления  в  Партии  в
сентябре 1955 года отец получил место в Институте истории АН
СССР. И как-то вот так, сразу, все, вся стая, перестали бояться иметь
с ним дело.Удивительная вещь: за 1954-55 годы было реабилитиро-
вано очень незначительное число безвинно наказанных – капля в
море по сравнению с тем, сколько было посажено в 1937-1938 гг. –
заметно менее 100 человек.    
Репрессивный  аппарат  не  был  готов  ни  теоретически,  ни
психологически,  ни  идеологически  к  такого  рода  деятельности.
Как всегда не хватало подготовленных к подобной работе людей.
Сажать оказалось проще, чем признать безвинно осужденными.
Папа всегда был трудоголиком, но в первые годы возвращения в
науку он превзошел самого себя: в 1959 году он выпускает сразу две
книги – «Дорелигиозная эпоха», представленная им как диссертация
на соискании ученой степени кандидата исторических наук ( защита
состоялась 1 июля 1960 года), и «Всегда ли существовала религия».
Первую  из  них  в  1962  году  перевели  на  греческий  и  издали  в
Афинах. Затем последовали «От бога ли нравственность» (1961 г.),
«О черной и белой магии» ( 1963 и 1965годы), изданную в Японии
Мама, папа и Саша. Машуковка.!954 г.
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
160
в  1972  году,  «Человек  без  религии»  (1967  г.),  «Происхождение
нравственности»  (  1974  г.),  сразу  же  переведенную  в  Германии,  и
«Национализация  монастырских  имуществ  в  советской  России
(1917-1921  гг.)»  (1975  г.).  Последняя  книга  представляла  собой
рукопись, подготовленную папой как работа на соискание ученой
степени доктора исторических наук. Она прошла все необходимые
апробации и получила положительные отзывы и рецензии. Защита
должна была состояться в декабре 1973 года, но отец не дожил до
этого события всего два месяца. Мне (по просьбе коллег папы по
Институту)  довелось  готовить  ее  к  печати,  значительно  сократив
объём.
Кроме  того  он  опубликовал  несколько  брошюр  и  более  ста
статей, в составе авторских коллективов участвовал в составлении
не  раз  переиздававшихся  словарей  по  научному  атеизму  и  этике;
по  совместительству  в  должности  профессора  читал  лекции,  вел
спецкурсы и семинары, был научным руководителем дипломников
и  аспирантов  на  двух  кафедрах  –  «  Истории  и  теории  религии
Папа, Саша и я. Подмосковье. 1957 год.
161
и  атеизма»  и  «Этики»-  философского  факультета  Московского
Государственного Университета имени М.В.Ломоносова .
Навестил папа однажды и Псков.   
«В июле 1963 г. в Псковском музее состоялся семинар музейных
работников  области,  посвященный  вопросам  атеистической
пропаганды.  В  числе  прочих  на  нем  выступил  и  приглашенный  из
Москвы В.Ф. Зыбковец.
А  два  месяца  спустя,  псковичи  смогли  познакомиться  с
Владимиром  Филатовичем,  выступившим  в  качестве  поэта:  «
Псковская  правда»  опубликовала  три  его  стихотворения:»Идол»,
«Творчество» и «Полесье», написанные в разные годы.»
 Умер отец 25 октября 1973 года. Мама пережила его на несколько
месяцев. Она скончалась 30 июня 1974 года. Мы похоронили их на
Рогожском кладбище в Москве...
 
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
162
Папа и мама на могиле бабушки. На заднем плане справа налево:
 папины сестры Клавдия Филатовна,Евгения Филатовна,
 вдова папиного дяди Василия Ивановича Гордиенко с внуком.
 Москва 1965 год.
Глава девятая  ;   ЗАПОЛЯРНЫЕ ЗАРИСОВКИ
163
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. ЗАПОЛЯРНЫЕ ЗАРИСОВКИ
 5 марта 1953 года умер И.В. Сталин. По крайней мере именно
эта дата считается офицальным днем его кончины. Таких похорон
страна  не  знала  ни  до,  ни  после.  Они  сопровождались  такой  не-
поддельной скорбью, таким значительным числом покалеченных и
погибших, таким огромным скоплением людей, желающих попро-
щаться с ним, что складывалось объективное ощущение – проща-
лись с отцом, вождем, учителем, «корифеем всех наук».
 Кадры кинохроники тех дней больше любых пропагандистских
заявлений убеждают в справедливости этих ощущений, хотя мне
приходилось воочию слышать и видеть несколько другую реакцию
людей  и  их  иное  отношение  к  смерти  Идола  и  в  Машуковке,  и
впоследствии в Норильске...
27 марта Президиум Верховного Совета СССР издал Указ «Об
амнистиии».  (Слово  амнистия  –  греческого  происхождения  и  в
переводе на русский означает «прощение», «забвение»).
На  основании  этого  Указа  в  «одночасьи»  из  тюрем  и  лагерей
выпустили более миллиона заключенных. Политических среди них
не было. В основном амнистия распространялась на малосрочников,
пожилых, больных людей, женщин, имеющих малолетних детей, и
так назывемых «бытовиков»,  осужденных за нарушение паспортного
режима, за опаздание на работу, прогулы, за «украденный» с поля
колосок  и  т.  п.  Но  было  много  настоящих  уголовников  –  воров,
грабителей,  убийц.  Страну  захлестнула  преступность.  Например,
Магадан и Улан-Уде были захвачены освобожденными по амнистии
преступниками.  В  некоторых  подразделения  ГУЛАГа  произошли
забастовки и даже восстания сидельцев.
Правохранительные  органы  с  трудом  справлялись  с
взбудораженной страной.
26 июня арестовали Лаврентия Берию...
Ну это такой весенний фон, на котором продолжали развиваться
события моей жизни.
Всё  происходящее  в  стране  нас,  моих  одноклассников,
совершенно,  или  почти,  не  трогало.  Не  доставало  у  нас  ещё  ни
умишка,  ни  мудрости  хоть  как-то,  хоть  чуть-чуть  заглянуть  в
завтра.  Мы,  выпускники,  конечно  же,  строили  какие-то  свои
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
164
планы.  Я  и  Леня  Москаленко,  к  примеру,  собирались  поступить
в  караблестроительный  техникум,  кто-то  предполагал  идти  в
десятилетку...Взрослые? У них в мыслях порядка не было совсем.
Чего  ждать?  Ведь  арест  Берии  мог  свидетельствовать  о  начале
нового,  ещё  более  страшного  витка  репрессий!  Мама  и  папа  все
чаще подолгу о чем-то тихо беседовали.
Наконец отец пригласил меня для серьёзного разговора.
–  Слушай  сюда,-  начал  папа  мрачноватым  голосом,  хотя
использовал  фразу  из  какого-то  одесского  анекдота.  –  Что  будет
со  мной  в  ближайшее  время,  я  предположить  не  могу.  Ожидаю
самого  плохого.  Поэтому  в  период  твоей  учебы  ты  не  можешь
рассчитывать на помощь семьи. Следовательно, ты должен выбрать
такое учебное заведение, где размер стипендии может обеспечить
тебе  экономическую  самостоятельность.  Мне  кажется,  что  таким
техникумом  может  стать  Норильский  горно-металлургический.
Стипендия  там  около  пятисот  рублей  на  первом  курсе.  Кроме
того, сам город Норильск относится к тем редким в нашей стране
населенных  пунктам,  где  к  подобным  тебе  (  сыну  политического
ссыльного) отнесутся более лояльно, чем в других местах. Ну и по-
том это всё-таки город, куда ты сможешь со временем «перетащить»
маму с Сашей. – Он помолчал немного, затем продолжил:
 – Конечно, решать тебе, но прошу – услышь мои доводы!
Я  услышал.  Я  согласился.  В  начале  августа  отправился  в
Красноярск, где проходили приемные экзамены в НГМТ, успешно
их сдал и отправился в Заполярье.
Норильск  мне  понравился  сразу.  После  Ленинграда  я  ни  разу
не видел столько красивых многоэтажных домов, пусть новых, но
красивых  имногоэтажных,  заасфальтированных  улиц,  широких
проспектов,  просторных  прекрасно  спланированных  площадей.
Особенно приглянулось здание техникума. Самое высокое в городе
в то время оно было построено за год до моего приезда.
Несколько помпезная центральная часть распахнула в стороны
руки-крылья.  Левое  крыло  –  с  большим  цокольным  этажом,  в
котором  находились  прекрасно  оборудованные  химическая  и
металлургические  лаборатории.  Вообще  подвальные  помещения,
расположенные  под  всеми  тремя  корпусами,  использовались
весьма рационально: там были комнаты для занятий и репетиций
Глава девятая  ;   ЗАПОЛЯРНЫЕ ЗАРИСОВКИ
165
двух наших оркестров – духового
и  струнного,  танцевального
коллектива,  хорошо  устроенный
тир и много чего ещё, что уже и
не помню.
Когда  входишь  по
широкому  облицованному
гранитом  парадному  крыльцу
в  центральный  корпус,  то
попадаешь  в  большой  холл,  пол
которого  выложен  плитками
светлого мрамора. Здесь в будние
вечера мы устраивали танцы под
баян  или  радиолу.  Эх,  как  легко
было  кружиться  в  вальсе  на
таком полу!
По  сторонам  ближе  к  окнам
расположены гардеробные.  Если
пойдешь направо и чуть направо
же  свернешь,  то  попадешь  в
коридор левого крыла. Там находятся аудитории металлургического
отделение  и  кабинет  его  начальника.  А  ежели  направишься
налево ( не ходи, мужик, налево!), то навестишь в правом крыле
великолепную техникумовскую столовую, где нас вкусно и недорого
кормили ( обед: салат «столичный», суп «харчо», бифштекс с яйцом
и гарниром, блинчики с мясом и компот – я выбрал самый дорогой
набор  –  стоил  не  более  десяти  рублей).  Да,  совсем  забыл  –  на
первом  этаже  в  сторонке  притулились  почтовое  отделение,  мед-
пункт и касса, в которой нам выдавали стипендию. Первокурсники
получали по 450 рублей, а отличники и побольше.
Над  столовой  находилась  канцелярия  и  библиотека  с
богатым  книжным  фондом.  Я  дорвался  до  книг.  Всегда  читая
много,  в  Машуковке  испытывал  «читательский  голод».  Поэтому
эксплуатировал  библиотеку  по  полной.  Запоем  читал  русскую
и  зарубежную  классику  и  современных  мне  авторов.  Могу
похвастать  –  мои  товарищи  по  комнате  в  общежитии,  мало
приобщенные к книге в своих таежных и степных (Хакассия) глухих
Таким я прибыл в Норильск
в 1953 году
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
166
деревнях, познакомившись с моими «запоями», полюбили печатное
слово, и мы стали самой читающей комнатой общежития. Так мне
казалось тогда, да и сегодня я согласен с собой – тем, который из
пятидесятых годов прошлого века.
На  втором  этаже  центрального  корпуса  начинался  Актовый
зал. Он занимал два этажа. Замечательное сооружение на 500-600
посадочных мест, со стационарной киноустановкой и великолепной
акустикой, одной из лучших в городе. По крайней мере актёры и
музыканты городского театра чуть завидовали нам.
На  пятом  и  шестом  этажах  располагался  прекрасно
оборудованный спортивный зал. Окна этих огромный помещений
выходили  на  дворовую  часть  нашего  здания;  по  фасаду  же  –
аудитории.
 В правом крыле с третьего этажа , в левом со второго – жилые
помещения.  Общежития,  короче.  Коридоры  их  соединялись  с
центральным зданием, поэтому мы имели возможность зимой, когда
«жесткость погоды» превышала сорок единиц, вообще не выходить
на улицу – отпирались в обычных условиях закрытые двери. Что
такое «жесткость погоды»? Это условный термин, характеризующий
состояние  погоды.  Математически  он  выражается  температурой
воздуха, к которой прибавляется удвоенная скорость ветра. Рекорд
Глава девятая  ;   ЗАПОЛЯРНЫЕ ЗАРИСОВКИ
167
Норильска  равен  –  97  градусам  Цельсия  (при  скорости  ветра  25
метров в секунду и температуре -47 градусов). Когда же приходила
«черная пурга»...
Первый курс пролетел почти не заметно по времени, но очень
энергично и познавательно. Для моих новых товарищей, многие из
которых  приехали  из  глухих  сибирских  селений,  внове  было  всё.
Мы  бродили  по  городу,  удивляясь  и  восхищаясь  его  проспектам
и  площадям,  богатым  универмагам  и  гастрономам,  наполненным
товарами, зданиями драматического театра и кинотеатров, дворцов
культуры. Но Норильск настораживал. Скучно было здесь и как-то
тревожно.
Наши преподаватели настойчиво предостерегали нас не ходить
в  одиночку,  не  забираться  в  своих  «экскурсиях»  на  окраины,
призывали быть осторожными и внимательными. Мы не понимали,
как можно быть такими «пасмурными», живя в таком великолепии...
Надо  сказать,  что  Норильск  в  то  время  еще  представлял  из
себя  один  обширный  лагерь  для  заключенных.  Временами  там
находилось  до  70000  осужденных  в  основном  по  политическим
мотивам.  Печально  знаменитая  58-я  статья.  Политкаторжане!  У
них даже на одежде (на спине и на груди) были нашиты лоскутки
материи с номерами. Конечно, в городе жили и работали вольные
или  получившие  ссылку  после  окончания  срока  наказания  люди
с  семьями.  У  нас  в  группе  учились  несколько,  можно  сказать,
местных,  юношей  и  девушек,  живущих  дома,  а  не  как  мы  –  в
общежитии. Именно они стали нашими первыми «информаторами»,
рассказавшими  нам  о  только  что  закончившемся  в  Норильске
восстании заключенных.
То,  что  мы  услышали,  было  ужасно!  Стрельба  со  всех  сторон,
тысячи  убитых  и  раненых...  Сам  Берия  приезжал  в  город,  чтобы
утихомирить  восставших...  Он  много  чего  обещал,  но  сам  был
арестован...  Выступлением  будто  бы  руководил  Герой  Советского
Союза... В некоторых лагпунктах власть захватывали заключенные...
Они  убивали  охранников...  Слухи  росли  и  множились.  Нам  не
хотелось верить в это, но мы всё-таки верили!
Восстание длилось почти три месяца.
Спустя  пять-шесть  лет,  когда  я  уже  работал  в  службе,
обслуживающей  средства  автоматики  и  контрольно-
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
168
измерительную  аппаратуру  25  завода  (впоследствии  хлорно-ко-
бальтового  цеха  никелевого  завода),  коллеги    рассказывали  мне
о  тех  трагических  событиях.  Нет,  они  не  участвовали  в  них,
но  знали  многих  из  тех,  кто  восстал.  Их  рассказы  значительно
отличались от сообщений наших «информаторов». Однако сегодня
я  ознакомился  с  документами  того  времени  и  свидетельствами
очевидцев. Восстания, как такового не случилось, так как никакой
агрессии со стороны выступивших не было Проходила забастовка.
Бастующие  выдвинули  целый  ряд  требований.  Берия  в  Норильск
не  приезжал,  и  его  арест  никоим  образом  не  связан  с  тем,  что
происходило  практически  во  всех  подразделения  ГУЛАГа.  При
жестоком и кровавом подавлении были жертвы: более 150 убитых
и 400 раненых. Сейчас в Норильске на братской могиле установлен
памятник погибшим!
Исследователи  норильского  восстания  утверждают,  что
непосредственным  «детонатором»,  вызвавшим  немедленное
выступление заключенных, послужил факт убийства охранником-
автоматчиком  семерых  зэков.  Где  и  как  произошёл  расстрел,  в
документах не сказано, или даются разные адреса, или указываются
разные  причины.  Однако  все  согласны  с  датой  начала  волнений.
Стоп, себе думаю. А нужно ли в моих записках вспоминать и писать
об этом и о многом другом, что уже написал и что ещё, может быть,
вспомню  и  напишу?  Ведь  сегодня,  в  первой  четверти  ХХI  века,
уже существует обширная литература, опубликованы документы,
изученные  чуть  ли  не  под  микроскопом,  проанализированные
краеведами, историками и политологами. Любой интересующийся
этим  периодом  истории  нашей  страны  человек  запросто  может
прочесть в изданных книгах, в интернете, наконец. Определяющим
в этой фразе служит слово «интересующийся». Пробудить интерес
у тех, кто прочтет мои записки (или не мои, а кого-нибудь другого
вспоминателя) , вполне вероятно, и является сверхзадачей автора
(любых авторов)...
Поэтому  я  всё-таки  решил  закончить  краткое  изложение
норильских  печальных  событий  лета  1953  года  рассказом  моих
товарищей по работе: Николая Ефремовича Беляева, Александра
Ошева,  Виктора  Лебедева,  Леонида  Казанского.  Интересная
деталь:  мои  собеседники,  бывшие  заключенные,  осужденные
Глава девятая  ;   ЗАПОЛЯРНЫЕ ЗАРИСОВКИ
169
по  разным  статьям  УК  РСФСР  –  просто  уголовники-воришки,
боевые  офицеры  Великой  Отечественной  Войны,  совершившие
деяния,  подлежавшие  наказанию,  и  «враги  народа»  вроде  моего
отца. Обычно они упорно и задиристо, с использованием «матуш-
ки» и слов погорячее спорили, кому из них « легче и радостней
жилося» в лагере.
Но в этом случае они ВСЕ был единодушны.
Мои  коллеги  рассказывали  о  людях  сильных  духом,  верных
дружбе, храбрости безрассудной. Помните у Симонова стихи, по-
священные Алексею Суркову: «На наших глазах погибали товарищи,
по-русски рубаху рванув на груди!» И на пулеметы, на штыки, под
танки с гранатами...
Были  такие  люди  и  во  время  Норильской  забастовки.  Или
это  из  разряда  мифов  о  героях  восстаний  в  ГУЛАГе,  начавшихся
складываться ещё в весну 1953 года? Не берусь судить.
Однако следует отметить, что восстания в самом таком знакомом
смысле  –  выступления  «широких  народных  масс»  с  оружием  в
руках  –  не  наблюдалось.  Даже  список  требований  выступивших
содержал  такие  пункты:  снятия  номеров  политкаторжан  с
одежды и пересмотр (не амнистия, т.е. прощение!, не немедленное
освобождение  невинных,  а  ПЕРЕСМОТР)  дел.  Но  восстание  все-
таки было, ВОССТАНИЕ ДУХА!!! Так мне кажется...
В те времена в городе и его окрестностях фундаменты больших
зданий  заливались  на  каменное  основание.  Поэтому  каждый  раз
вручную  в  вечной  мерзлоте,  которая  по  твердости  не  уступала
бетону,  копались  глубокие  котлованы,  порой  в  несколько  метров
глубиной.
В одном из таких еще неглубоких котлованов работала бригада,
состоящая  в  основном  из  бывших  военнослужащих.  Забастовка
еще  только-только  начиналась,  бастовать  никто  не  умел  (опы-
та ж не было), организационное ядро еще не проявило себя, поэто-
му  кто-то  оставался  в  зоне,  а  кого-то  доставляли  под  конвоем,
конечно, к месту работы. Работяги сидели, согреваясь, у бригадного
костра, конвой грелся у своих очагов. Один из бригадников поднялся
и поплелся, видимо, по нужде, в сторонку. На него никто из зеков и
внимания бы не обратил, если бы вдруг... Вдруг раздался выстрел!
От костра поднялся бригадир и направился к упавшему. Когда же он
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
170
подошел к нему, то вновь прогремела винтовка. И снова от костра в
сторону убитых( как оказалось впоследствии) направился человек –
убили и его. И еще одного, и еще, одного за другим!..
Наверное были бы и другие жертвы, но «снайпера» скрутили сами
конвоиры.
...Первый  курс  пролетел...  Пожалуй,  самыми  яркими
воспоминаниями  об  этом  времени  –  не  оставляющее  нас  ни  на
минуту желание спать и отношение к нам, первокурсникам, наших
преподавателей. Они появлялись у нас в общежитии каждый вечер,
тормошили  нас  ,  выводили  на  улицу,  уговаривали  пить  хвойный
отвар,  который  приносили  с  собой.  Так  они  боролись  с  цингой,
которая  всё  же  не  миновала  некоторых  из  нас,  «съедала»  десны,
расшатывала зубы.
К  лету  после  не  интересной,  но  обязательной  практики  мы
разъехались по домам.
...Мы  только-только  успели  «переобуться»  после  возвращения
с каникул, как нас, второкурсников металлургического отделения,
построили, поездом доставили в Дудинку, а далее пароходом спла-
вили в совхоз «Курейский» на уборку картофеля и капусты на его
обширных полях.
Этот снимок был сделан в конце одного из рабочих дней, когда
мы почти все уже пошабаши, лишь только некоторые из нас, наши
грузчики, еще разгружали последнюю на сегодня машину собранной
нами картошки. Некоторых я не помню. 
Чем ближе ко мне теперешнему я перекидываю мостик памяти
в прошлое, тем более жалким выглядит этот мостик, тем меньше
сохраняется деталей, имен, эмоций. Все это расплывется, становится
не четким, а то и совсем исчезает. События накладываются одно на
другое.  Лица  когда-то  знакомых  да  и  близких  мне  людей  теряют
свою индивидуальность. Нередко я не вижу самого себя в каких-то
мнящихся мне картинках прожитого.
Где-то  я  читал  у  кого-то  из  любителей  статистики
«естествоиспытателей»,  что  «среднестатистический»  человек  за
свою  жизнь  знакомится,  контактирует,  общается  с  80000  людей.
Это очень много! Даже для меня, учитывая мою профессиональную
деятельность  археолога,  прошедшего  20  полевых  сезонов  в
экспедициях,  журналиста,  побывавшего  в  командировках  во
Глава девятая  ;   ЗАПОЛЯРНЫЕ ЗАРИСОВКИ
171
многих областях Советского Союза, лектора Всесоюзного общества
«Знание», прочитавшего около тысячи лекций, работника Совета
по делам религий при Совмине СССР, общавшегося со значительнм
количеством  церковно-  и  священнослужителей  большинства
конфессий, действовавших на территории страны..
Вот гляжу я на эту фотографию... Крайний справа стоит мужчина
в кепке. Наш военрук. Знал ведь его имя, отчество, фамилию и где
воевал, и награды его видел – все это не помню. Или лежит второй
справа в форменной фуражке начальник горного отделения... Тоже
ничего больше не помню. Не узнаю юношу, сидящего вторым спра-
ва, молодых женщин – сидящую второй слева и лежащую рядом с
ней. Почему? Опять Мнемозина? Нет! Богиня тут не причем. Просто
так устроен наш мозг. Я так думаю...
Так кто же копал картофель и срубал кочаны капусты в Курейке
осенью 1954-го?
Слева  направо  стоят...  Вениамин  Личадеев.  Красноярец  из
Алексеевки  или  Николаевки  (  были  когда-то  такие  опасные  и
дремучие окраины города, а может быть, и сейчас они существуют),
Совхоз «Курейский». Конец сентября - начало октября 1954 год. 
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
172
пятый  сын  из  многодетной  (  восемь  парней  и  ни  одной  девочки
)  семьи.  Отец  его  вернулся  с  войны  инвалидом  и  умер  еще  до
поступления  Вениамина  в  техникум.  Мама  работала  уборщицей
в школе. Нищета в доме ужасала – я видел это сам, когда зашел в
гости к своему однокурснику в августе 1955 года...
Венка  был  умницей.  Это  замечалось  сразу  и  впоследствии  не
вызывало никаких сомнений. Он часто и мрачно (иногда на грани)
шутил. Но главным его качеством-свойством, определившим, как
мне кажется, всю его дальнейшую жизнь, выступала лень. Личадеев
был Лентяем, именно так: с большой буквы. Но лентяем особенным.
Если вдруг ему что-то становились интересным, он преображался,
весь уходил в новое, но обязательно интересное, отдавался ему всей
своей несколько мрачноватой душой. Он быстро , к примеру, освоил
альт в техникумовском духовом оркестре, а когда мы уже работали
на Комбинате и жили в одной комнате в рабочем общежитии, за
несколько месяцев подружился с баяном, который мы с ним купили
вскладчину  .  Когда  же  осенью  1958  года  его  призвали  служить
в  армию,  он  уехал  из  Норильска  вместе  с  этим  музыкальным
инструментом.
Вениамин  Васильевич  –  законченный,  «закоренелый»
технарь.  Еще  в  техникуме  он  свободно  читал  сложные  чертежи
и  различные  электрические  схемы  и  сам  великолепно  чертил.
Дипломная робота, которую он защитил, в отличие от нас, нашла
немедленное  применение  на  производстве.  Он  предложил  схему
контроля и автоматизации какого-то технологического процесса в
электролизном цехе никелевого завода.
Когда    же  я  научился  немного  работать  на  компьютере  и
познакомился  с  «Интернетом»,  то  однажды  обнаружил  Веньку  и
кое-что узнал о нем. После армии он окончил институт, аспирантуру,
защитил кандидатскую диссертацию и преподавал в Ачинске или
Абакане.
Я тогда не сообразил сразу записать его координаты, а потом,
спустя какое-то время, не нашёл его. Шутки его, как я уже писал,
часто  были  на  «грани».  Вот  одна  из  них.  После  второго  курса
состоялась настоящая практика, мы работали на заводах и получали
заработную плату. Перед отъездом на каникулы у каждого из нас
скопилось  по  несколько  тысяч  рублей.  Вениамин  попросил  моей
Глава девятая  ;   ЗАПОЛЯРНЫЕ ЗАРИСОВКИ
173
помощи, и в течение двух-трех дней мы ходили по магазинам города
и  меняли  крупные  купюры  на  рублевые.  Личадеев  уложил  эту
кучу денег в заранее купленную балетку и с такой ручной кладью
отправился домой в Красноярск, в свою Алексеевку или Николаевку.
Мама  и  братья  Вениамина  испугались.  Они  не  верили,  что  он
заработал такое богатство, и уговаривали его «сдаться властям»! В
конце концов дело кончилось миром, смехом и радостью.
Правее Вениамина Владимир Пронин. Он уехал в Джезказган. Я
там бывал неоднократно, но мне ни разу не повезло застать его дома.
Не принесла успеха и попытка встретиться с Петром Григорьевым в
Абакане.
Рядом  с  ним  Павел  Петрович  Антонов.  Бессменный  староста
нашей  группы.  Спокойный  сильный  человек.  Я  имею  ввиду
не  столько  его  физические  кондиции,  сколько  личностные
характеристики этого мужчины. Мягкий, добрый, какими бывают,
как  правило,  сильные  люди,  он  умел  гасить  в  зародыше  самые
незначительные,  порой  ещё  только  намечающиеся  конфликты.
Его авторитета всегда хватало, чтобы защитить младших и слабых
перед попытками старших и здоровых понукать ими. Фронтовик,
имеющий боевые награды, никогда не выставлял их напоказ. Они
хранились в мешочке, похожем на кисет, в его чемодане.
Я встретился с ним в Норильске в 1976 году. Павел работал в
главной диспетчерской комбината.
Прикрытый  широкой  спиной  Антонова,  стеснительный  и
застенчивый  до  не  могу,  скрывается  Петр  Федорович  Шинко.
Щуплый до худобы, но ладно сложенный и жилистый, перевитый
мышцами, он очень не любил быть в компании, постоянно норовил
куда-нибудь  спрятаться,  стать  незаметным:  вроде  здесь,  а  вроде
бы и нет его. Тоже фронтовик, был ранен, но рана оказалась такой,
что чуть не привела его под трибунал, после которого ему «светил»
штрафбат.
Ранили его во время атаки прямо в мягкое место, которого на
его теле вроде бы и не должно иметь место. Кто-то посчитал, что
произошло это в то время, когда Петро драпал с поля боя. Хорошо,
попался умный санинструктор, который заметил, что пуля попала
в верхнюю часть «места», прошила его насквозь и вышла у ноги. Не
убегал Шинко от фашистов, а вместе с подразделением залег под
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
174
шквальным огнем противника. Но пулька, зараза, нашла куда вон-
зиться...
Он  был  старшим  в  семье  и  единственным  мужчиной  (отец
Петра погиб на войне). Мать и четверо сестёр – девушек молодых
и  энергичных,  убежавших  из  деревни  в  Красноярск,  а  потому
считавших себя... уже городскими – опытными и ужасно умными.
Они шефствовали над братом и, как мне казалось тогда, успешно
управляли его судьбой.
Всех  наших  однокурсников-фронтовиков  1925–1927  годов
рождения призвали в армию прямо на фронт, а после войны как бы
заново,  вторично,  на  действительную  воинскую  службу.  Поэтому
демобилизовались они спустя два, три или даже четыре года после
Победы.  Это  зависело  от  рода  войск,  в  котором  они  служили.
Дофронтовое образование у этих ребят, как правило, четыре класса
сельской школы, не больше.
Шинки,  так  я  называл  сестер  Петра,  заставили  его,  когда  он
вернулся  домой,  продолжить  образование  в  вечерней  школе.  А
после  окончания  техникума  выдали  его  замуж  за  прелестную
молодую  женщину-землячку,  учительницу  начальных  классов
родной  петровой  деревни.  Она  приехала  в  Норильск  к  мужу,  но
город ей не понравился, и Маруся увезла Петра Федоровича домой.
Там он преподавал физкультуру в школе.
Древние римляне славятся до сих пор ещё и тем, что оставили
миру множество умных («крылатых») фраз. Одна из них (к примеру)
гласит:  «Ducunt  Volenten  Fata,  Nolentem  Trahunt»,  что  в  переводе
с латыни означает : «Желающего судьба ведет, нежелающего – та-
щит».
Мы  с  Петром  Фёдоровичем  все  четыре  года  обучения  в
техникуме жили в одной комнате. Всё, что я видел, всё, что я знал
о нем позволяет мне сегодняшнему предположить, что он являлся
ярко выраженным непротивленцем. Призывали в армию, и он шёл
воевать бойцом и потом служить рядовым, ничем не выделяясь, но
всегда добросовестно, в меру своих сил и способностей.»Отводили»
в школу, и он прилежно ее посещал, направляли в далекий суровый
город, и он ехал безропотно, приводили ему будущую жену, и он
послушно женился и был хорошим мужем. И уверенным, что так и
нужно, и исполнял все как должно. Как всегда...
Глава девятая  ;   ЗАПОЛЯРНЫЕ ЗАРИСОВКИ
175
 Чуть пониже Шинко – Леня Лебедев. Парень с Алтая. Рассказывал,
что  он  из  какого-то  старинного  рода,  все  члены  которого  живут
по  древним  неписанным  законам  и  традициям.  Соблюдение  их
обязательно, не соблюдение – позор и изгнание из рода. Остался в
Норильске, работал. Мы жили с ним в одном общежитии. Как-то
весной 1958 года получил из дома письмо и загрустил шибко. Пристал
я к нему с долгими расспросами. Оказалось: умер его старший брат
(разница этак лет в 15). Осталось после него небедное хозяйство:
усадьба, скотина. Все это должен был наследовать Леонид, как млад-
ший бессемейный мужик в семье. Довеском он получал вдову, на
которой он обязан жениться , и двух племянников – детей брата.
По  какому  поводу  так  сильно  грустил  Леня  –  то  ли  из-за  смерти
его, то ли от свалившегося на него тяжелейшего бремени, то ли от
перспективы обретения немолодой жены – я так и не понял. Как-то
незаметно Лебедев покинул Норильск...
Крайний справа в белой рубашке и с прекрасной шевелюрой –
Семен Семенович Васькин. Именно так он представился во время
нашего  первого  знакомства.  Это  типаж!  Я  нередко  встречал
и  не  только  в  сибирских  деревнях,  где  вместо  мужчин  стояли
каменные обелиски со звездой и списком погибших в Великую
Отечественную,  вот  таких  избалованных  вниманием  молодых
вдовушек.  Первый  парень  на  деревне  и  к  тому  же  гармонист.
Со своей «тальянкой» или «хромкой» он и в Норильск приехал
и  долго  не  мог  сообразить,  почему  это  не  признают  здесь  его
выдающихся способностей музыканта. Играл он на слух просто
плохо. На первых каникулах он оставил свое «грало» дома. Был
Семён года на два-три старше меня, но здоров и силён был не по
годам.
После  окончания  техникума  он  и  несколько  других  моих
однокурсников  уехали  работать  на  металлургические  заводы
Урала...    К  глубокому  сожалению,  остальных  сборщиков  урожая
в  Курейке  в  1954  году  я  помню  только  по  именам  и  фамилиям.
Составить  их  список?..А  не  будет  ли  это  выглядеть  как  перечень
имён на обелисках?! Что-то делать это мне никак не хочется.
Одного  моего  однокурсника  –  Владимира  Тарбастаева  –  нет
ни на одной фотографии. Мы с ним дружили и встречались после
моего  отъезда  из  Норильска  несколько  раз  в  Москве,  поэтому
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
176
я  знаю  о  нем  немного  больше,  чем  о  других  своих  товарищах.
Учился  он  не  ахти,  но  работал...  Старший  мастер  конвертерного
отделения  медеплавильного  завода,  он  был  награждён  Орденом
Трудового  Красного  Знамени  и  Орденом  Знак  Почета,  получил
звание Почетный металлург. Обидно, что в списках знатных людей
Норильского металлургического комбината я его не нашёл. Как ни
старался. Печально!.. 
  Дипломную  работу,  посвящённую  технологии  получения
технического  селена,  я  защитил  в  мае  первым  в  группе  и,  не
дожидаясь  выпускного  вечера  и  вручения  Диплома,  улетел  к
родителям  в  Москву.  Распределение  происходило  раньше,  и  я
выбрал  Норильск  по  нескольким  причинам,  приоритетной  из
который я считал реально существующую возможность отказаться
от него. Всё-таки уже тогда до меня стало доходить, что выбрал я
ну не ту профессию. Я был готов остаться в столице. И остался бы,
если бы не поссорился с отцом.
 Мужская половина нашей группы и то не вся. Норильск.1957 г.
Глава девятая  ;   ЗАПОЛЯРНЫЕ ЗАРИСОВКИ
177
...Я  уже  упоминал  о  непростом,  даже  тяжёлом  его  характере.
За  четыре  года  отвык  от  постоянной  папиной  давиловки,  его
бескомпромиссности  и  жёсткости.  Зато  привык  быть  свободным
и  самостоятельным,  научился  свои  проблемы  решать  сам,
организовывать свою жизнь сам, выбирать сам, совершать поступки
и нести за них ответственность тоже сам. Ведь мне уже «стукнуло»
19  лет!  Я  зарабатывал.  А  тут  такие  строгости,  такой  контроль...
И многое, чего ещё! Отец не понимал меня! А я не принимал его
попытки ( так я ощущал тогда) «принизить» меня, обидеть...
«Судьба  была  благосклонна  ко  мне  –  не  тащила,  но  уж  и  не
строго вела, а как бы тихонечко подталкивала» – приблизительно
так думаю я сегодня. В те годы я этого не замечал. Или не умел, не
хотел заметить?
...Когда  первому  спутнику  Земли  исполнилась  неделя,  я
улетел  в  Норильск,  а  ещё  через  неделю  уже  трудился  и  имел
койку  в  общежитии  на  Рабочей  улице.  Да,  да,  была  такая  вблизи
Сохранилась у меня и фотография нашего духового оркестра.
И я виден в самом центре. Норильск. 1956 г.
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
178
электролизного  цеха  никелевого  завода.  Работа  мне  нравилась.
Вначале  я  работал  посменно  по  шесть  часов,  а  когда  поступил  в
ВЗПИ, – в утреннюю (с 6 утра) и ночную смены. Так удобно для
студента.
Первый  курс  я  закончил  успешно  –  сказывался  багаж,  полу-
ченный  в  техникуме.  Но  потом,  когда  начались  теоретические
дисциплины  вузовского  уровня,  мне  стало  труднее,  появились
«хвосты». Нет, я не получал неудовлетворительных оценок, просто
не шёл на экзамен, если считал себя плохо подготовленным. К 3-му
курсу я «насобирал» уже пару не зачтенных дисциплин.
Потихонечку  я  стал  понимать,  что  институт  не  окончу.  По
крайней мере в срок.
Письма  родителям  я  писал  редко,  чаще  общался  с  мамой
по  радиотелефону,  благо  в  городе  появилась  такая  услуга  и  ей
спокойно можно было воспользоваться . Звонил часто, каждую сре-
ду, так как в этот день папа был занят в Институте. Однако вскоре
после моего поступления в ВУЗ я получил большое и очень доброе
письмо  от  отца.  Смысл  этого  послания:  «  Замечательно,  что  ты,
Валерий,  продолжаешь  образование,  а  не  занимаешься  всякими
непотребствами!» Все-таки уколол, но я не обиделся – мир наступил.
В  конце  марта  1960-го  папа  сам  вызвал  меня  к  телефону  и
сообщил, что мама при смерти, и мне следует немедленно прибыть
домой.  Мамуля  уже  давно  и  тяжело  болела.  Нужно  торопиться.
Я за два дня оформил отпуск, получил все документы и деньги и
вечером  первого  апреля  вылетел  в  Москву.  Спешил,  но  опоздал:
папину маму, мою бабушку – Александру Ивановну Гордиенко, уже
похоронили.  Моя  мама  хворала,  но,  к  счастью,  оказалась  живой.
Такая вот сложилась ситуация.
Глава десятая  ;   ПЕРЕМЕНЫ, ПЕРЕМЕНЫ
179
 ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. ПЕРЕМЕНЫ, ПЕРЕМЕНЫ
 Началась моя жизнь в столице пока временная, прописку я не
оформлял.  Апрель  и  май  сдавал  очередные  экзамены,  ходил  по
музеям, много читал искусствоведческой литературы, знакомился
с Москвой.
Как-то под вечер, вернувшись домой из института, застал дома
гостей  –  папиных  земляков  из  Новозыбкова.  Братьев.  Младший,
Вадим Андреевич, полковник, командовал, видимо, последним на
то  время  в  Советской  Армии  кавалерийским  полком.  Старший,
Петр Андреевич – профессор исторического факультета МГУ. Как
ни странно, они оба носили одну и ту же фамилию – Зайончковские,
потомки древнего дворянского рода.
Пили чай, беседовали. Я не сразу сообразил, что мне задавали
слишком  много  вопросов  о  Заполярье,  моей  профессии,  учебе,
планах,  увлечениях.  Братьев  интересовало,  что  я  читаю,  как
отношусь к прочитанному. Мама и отец сидели и молчали, только
по их взглядам, которыми они (вроде бы тайком от меня, но я-то
стал замечать) обменивались, до меня дошло, что я присутствую на
«смотринах». Для чего? Что эти хитрецы вызнавали? Долго ждать
ответа на эти вопросы не пришлось.
Первым  сдался  Петр  Андреевич.  Он  стал  мне  расписывать
«прелести» исторической науки. Делал он это азартно и несколько
дотошно. Я признал его правоту, но заметил, между прочим, что
уже учусь и даже почти закончил второй курс. Профессор не стал
настаивать, а я пообещал подумать о его совете. Назвать его уговоры
предложением и в то время, и сейчас, спустя почти 60 лет, я не осме-
ливаюсь. Расстались мы довольные друг другом: я почти загордился,
а он, я так думаю, был доволен «отсутствием сопротивления» с моей
стороны. Отец и особенно мама остались довольны состоявшимся
собеседованием.
У папы часто настроение от порицания до одобрения менялось
быстро  и  без  явных  причин.  Он  мог  гордиться  мной  за  то,  к
примеру,  что  я  в  ссылке  на  уроке  прочитал  его  стихотворение,  и
тут же обрушится на меня за неверно понятую, или субъективно
принятую  им  мою  фразу  и  даже  слово.  С  этим  мне  нужно  было
мириться, привыкнуть не обижаться. Проживите его жизнь...
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
180
Додумался я до этого не сразу и не сам. Как себя разумно вести
подсказал мне Сашок своим поведением – как только папа начинал
заводиться, братик хватал «шапку в охапку» и на улицу гулять.
А пока я вживался в Москву, в семью, радовался, что рядом мама.
В конце мая скончался Борис Леонидович Пастернак. Утром 2
июня (дату эту я помню совершенно четко) мы с папой отправились
в Переделкино, где должно было состояться прощание с одним из
крупнейших поэтов того времени.
Сам  Борис  Леонидович  составил  «список»  трех  самых-самых
поэтов современности ( конечно, в СССР): он сам, В. Маяковский
и С. Есенин. А. Ахматова не согласилась и добавила себя и вместо
С.  Есенина  включила  в  число  великих  О.  Мандельштама.  Ну,  эта
так,  к  слову.  На  моей  судьбе  этот  и  любой  другой  ранжир  никак
не отразился. Что я такое рядом с любым из Них. (Риторический
вопрос).
Мы  еще  с  вечера  подготовились  к  этой  поездке  –  мама
наготовила бутербродов, отец прикупил что положено употреблять
на поминках. Все это уложили в портфель, взяли такси и быстро
добрались до Переделкина.
Около  дома  Пастернаков,  в  саду  собралось  много  людей,
очень много. Они не стояли на месте, а бродили по усадьбе, тихо
беседовали  группами  и  тет-а-тет.  Полдень  еще  не  наступил,  но
солнце припекало изрядно, поэтому кто-то прятался в тени деревьев
и высоких кустарников. Буйно цвели яблони. Около крыльца, веду-
щего в дом, благоухал богатый сиреневый куст. Мимо этого куста
проходил  каждый,  желающий  попрощаться  с  Борисом  Леонидо-
вич. Прошли и мы с папой. В большой комнате, одна стена которой
полностью остеклена, но сегодня прикрыта ставнями или шторами,
создававшими  спокойный,  печально-торжественный  полумрак,
на столе в гробу лежал Пастернак. Вокруг его головы и на груди –
множество  белых  цветов,  благородных  и  вроде  бы  простеньких,
которые,  казалось,  как  маленькие  прожекторы  освещали  его
лицо. Высокий чуть покатый лоб, тонкий с небольшой горбинкой
нос, широкий острый подбородок в профиль представлялись мне
каким-то  боевым  оружием,  чем-то  вроде  секиры.  Сложное  лицо
непростого человека, очень напоминавшее его стихи, тоже сложные,
наполненные ассоциациями и ассоциациями на ассоциации, слож-
Глава десятая  ;   ПЕРЕМЕНЫ, ПЕРЕМЕНЫ
181
ными же метафорами. «Вероятно, – думаю я сейчас, – как важно,
даже  необходимо  хорошо  знать  поэта-человека,  чтобы  понять,  а
значит и принять его стихи.»Я не понимал и не понимаю до селе
поэзии Бориса Леонидовича, хотя познакомился с ней, по моему, еще
на Урале – в библиотеке отца бережно хранилась книжка-малышка-
толстушка  в  серо-голубом  твердом  переплете  еще  довоенного
издания. Она исчезла после обыска и ареста папы в 1948 году...
Хотя  мне  уже  исполнилось  22  года,  я  впервые  присутствовал
(боюсь  сказать:  «участвовал»)  на  похоронах.  Видимо,  поэтому
в  памяти  моей  все  так  зримо  и  остро  сохранилось  и  заставило
впоследствии  внимательнее  ознакомиться  с  судьбой  опального  (
иначе и не оценишь) поэта.
Мы с папой вышли в сад. Там было чуть-чуть шумно, как бывает,
когда негромко, но одновременно разговаривает множество людей,
и ветерок шелестел листвой деревьев. Никто не стоял на месте, разве
несколько детишек взгромоздились на теннисном столе, да пожилые
интеллигентного вида мужички с богатыми тростями присели на
скамейку  у  крыльца.  Все  двигались  неторопливо  по  усадьбе,  то
собираясь кучками, то разбредаясь парочками и одиночками. Все
так часто сталкивались плечами, соприкасались руками, что никто
уже не извинялся, наоборот, это воспринималось ( по крайней мере
мной) как повод, если хотите – символ единения собравшихся здесь
человеков.
Отец встретил знакомых и, забрав свой «паёк», побрел с ними
куда-то.  Я  бродил  в  этом  людском  никак  не  организованном
водовороте,  подыскивая  местечко  в  тени,  и  нашел  такое  под
широко  раскинувшей  ветви  цветущей  яблоней.  Под  деревом
прямо на траве сидела кружком группа молодых людей – парней
и девушек. Перед ими на расстеленных газетах лежала немудреная
закуска, стояло несколько бутылок «белоголовки» и лимонада. Они
негромко переговаривались, читали стихи, или кто-нибудь начинал
рассказывать о встречах и беседах с Пастернаком. Сидевший передо
мной  высокий,  даже  в  сидячем  положении,  худой  парень  вдруг
повернулся ко мне и предложил:
 – Садись, чего стоять-то.
 Я присел рядом с ним.
  Евтушенко, – представился он и протянул мне руку. 
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
182
 – Зыбковец, – ответил я, пожимая его ладонь.
 Парень, видимо, ожидая с моей стороны какой-то реакции и не
дождавшись её, произнес:
  – Женя...
- Валерий, – нашелся я.
 В то время имя человека, с которым я только что познакомился,
ничего  мне  не  говорило.  Ну,  Евтушенко!  Так  я  сам  Зыбковец,  а
родовая-то фамилия моя – Атрошенко. Оба хохлы, значит.
Пройдет  много  лет.  Евгений  Александрович  Евтушенко  еще
несколько  раз  будет  знакомиться  со  мной  по  ритуалу  1960-го
года,  не  узнавая  меня,  хотя  я-то  узнавал  его  .  Я  не  обижался:  у
нас разные весовые категории. Сегодня же, готовя эти записки, я
подумал, что Женя не мог, не должен был хоть как-то отразить
в  своем  творчестве  смерть  Пастернака.  Но  ничего  не  находил.
Пока  не  обнаружил  интересную  заметку  Сергея  Смолицкого,  где
среди прочего есть у него такой абзац:»Евгений Александрович по
своему  обыкновению  схитрил:  понимая,  что  опубликовать  стихи
на смерть опального поэта не получится, он попросил разрешение
у вдовы умершего за два года до Пастернака Владимира Луговского
напечатать  эти  стихи  с  посвящением  ее  покойному  мужу,  та
дала  согласие.  И,  хотя  для  понимающих  в  этом  стихотворении
было  ясно  о  ком  и  чьей  могиле  речь,  цензура  стихи  пропустила  (
видимо, понимающих там не оказалось). Впоследствии Евтушенко
сам  рассказал,  кому  на  самом  деле  посвящено  его  стихотворение
«Ограда».
  Вот несколько строк из этого произведения:
...Могила,
ты ограблена оградой,
 но видел я в осенней тишине:
там две сосны растут, как сестры, рядом -
одна в ограде и другая вне.
И непреоборимыми рывками,
ограду обвиняя в воровстве,
та, что в ограде, тянется руками -
к неогражденной от людей сестре.
Не помешать ей никакою рубкой!
Глава десятая  ;   ПЕРЕМЕНЫ, ПЕРЕМЕНЫ
183
обрубят ветви –
отрастут опять.
И кажется мне –
это его руки
людей и сосны тянутся обнять.
Всех тех, кто жил, как он, другим наградой,
от горестей земных, земных отрад
не отгородишь никакой оградой.
На свете нет еще таких оград.
                1961 г.
А пока траурная церемония продолжалась. Вынесли гроб из дома
и на руках отнесли на кладбище. Там еще долго у могилы, рядом с
которой росла сосна, читали стихи Бориса Леонидовича...
 Я смотрел на этих молодых людей, слушал стихи, которые они
декламировали,  и  размышлял  печально.  Каждый  из  них  старше
меня на чуть-чуть, на каких-нибудь десяток лет, но они взрослее,
мудрее, образованнее. И еще: они, в отличие от меня, умели, нау-
чились  терять  и  прощаться!  Без  театрального  заламывания  рук,
без  клятв  (  клянемся  тебе,  дорогой  товарищ!)  и  обещаний,  без
наигранной  трагедийности.  Гений  умер!  Но  мы-то  есть!  Они  не
говорили об этом, подобная позиция подразумевалась. Очевидно!
  ...А  я  продолжал  вживаться  в  Москву.  Оказалось,  что  это
очень интересное занятие. Отпуск у меня большой, пять месяцев
и еще немного. Есть время на театры, музеи, библиотеки. Было бы
желание. Было! Как ни странно. Его хватало и на новые знакомства,
встречи. Все чаще я стал задумываться... Да чего там задумываться?
Я чувствовал всем своим существом, как Московский Университет
все шире распахивал навстречу мне свои объятья...
  Отец  –  надо  отдать  ему  должное  –  как-то  мягко  и  незаметно
(это он так считал) подталкивал меня в эти объятия: подсовывал
книги,  подробно  рассказывал  о  своей  диссертации,  иногда
знакомил с интереснейшими людьми. С кем-то из них впоследствии
я  поддерживал  отношения,  кто-то  стали  моими  учителями.  Вы
думаете,  я  хвастаю?  Конечно,  не  без  этого  –  характер  у  меня
такой.  На  самом  же  деле,  мне  просто  везло:  одна  из  помощниц
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
184
восточнославянской богини судьбы Мокоши – Доля, может быть,
была ко мне слишком благосклонной.
 Я познакомился с Мокошью уже в Университете. В своеобразной
«табели  о  рангах»  славянских  божеств  она  занимала  последнее
место, но даже судьба Перуна зависела от неё, точнее – от её второй
помощницы  Недоли.  Жили  эти  девушки  мирно,  не  ссорились,
просто  каждая  занималась  своим  делом.  Постоянное,  нескончае-
мое, нашедшее отражение во всех религиях и философских учениях,
сосуществование  и  нередко  борьба  светлого  и  темного,  добра  и
зла. В моем случае Доля принимала большее ко мне участия, но и
Недоля не забывала. Я прекрасно понимаю, что последнее слово за
ней, так как именно она перережет, наконец, нить судьбы в конце
жизни каждого из нас.
Я остаюсь в столице. Так было решено на семейном совете..Когда
я задумывался о трудоустройстве в Москве, то опасался, что найти
работу мне, имеющем среднетехническое образование, будет трудно,
так как в столичном городе «инженер сидит на инженере и инженером
подгоняет».  Я  был  удивлен,  когда  ,  зайдя  «на  примерку»  в  отдел
кадров завода «Серп и молот», тут же был зачислен в цех и буквально
через пару дней уже трудился. Более того, через два-три месяца меня
пригласили  на  работу  в  Центральный  Научно-исследовательский
Институт Черной Металлургии имени И.П. Бардина.
Осень, зиму, лето и весну уже 1961 года я посвятил подготовке
к вступительным экзаменам в МГУ, и в сентябре меня зачислили
на  заочное  отделение  первого  курса  исторического  факультета.
Я выбрал такую форму обучения , конечно же, главным образом
по  меркантильным  соображениям.  Не  мог  себе  представить,
как  буду  жить  на  иждивении  родителей  –  стипендия,  по  мои
представлениям,  –  мизерная.  Отец  еще  не  вошел  в  по  настоящее
финансовое благополучие, мама уже два года получала пенсию по
инвалидности.  Даже  при  дешевизне  быта  того  времени  семья  не
располагала  возможностью  жить  выше  среднего  уровня.  Да  и  я
привык располагать «карманными» деньгами.
Саша... Я даже предположить не мог, живя в Норильске, сколь
мало  внимания  уделяли  ему  родители.  Понять-то  можно  почему.
Смириться? Опять вопрос, на который уже давным-давно дан от-
вет: « Понял, значит...»
Глава десятая  ;   ПЕРЕМЕНЫ, ПЕРЕМЕНЫ
185
 Отец, отлучённый от науки на 18 лет, старательно наверстывал
упущенное, все свободное от посещений института время сидел в
библиотеках, писал книги и статьи, готовился к защите диссертации.
Дорвался  (в  хорошем  смысле)  до  работы,  изголодавшись.  Мама
давно и тяжело болела, часто лежала в клиниках. К моему приезду у
нее случились несколько легких, к счастью, инсультов. Братик мой
как бы жил в семье и одновременно вне её. Предоставленный само-
му себе, никому не подконтрольный, он вдруг оказался втянутым в
быт московского двора с его вольницей, традициями, совершенно
не знакомыми ему, с соблазнами. Все эти пертурбации происходили
с ним в самый сложный для него период – переходной возраст.
А  я  работал  и  учился  –  давно  привычное  состояние.  Еще  во
время первой, зимней экзаменационной сессии я узнал еще одно
преимущество  заочного  обучения:  мы  получали  целый  месяц
добавочного отпуска, а так как я сдавал экзамены досрочно ( еще
одно удобство), то мог этот месяц присовокупить к основному и
провести в экспедициях аж два месяца. 
Экзамены  сданы.  Пора  выбирать  с  кем  и  куда  я  поеду.
Академик  Борис  Александрович  Рыбаков  предложил  провести
археологическую  практику  у  него.  Меня  же  интересовал
палеолит  –  древний  каменный  век,  а  он  занимался  изучением
другой исторической эпохи, поэтому Рыбаков свел меня с Отто
Николаевичем Бадером, который на многие годы стал для меня
научным  руководителем,  учителем  и  другом.  Я  провел  в  его
экспедициях  15  полевых  сезонов.  Первый  –  Капова  пещера,
расположенная на берегу южной излучены реки Белой в горной
Башкирии.
В середине июля мы выехали из Москвы на грузовом вездеходе.
Он был загружен до отказа: электростанция, мощные прожекторы,
несколько  сот  метров  кабеля  на  катушке,  продукты  и  различ-
ное  экспедиционное  барахлишко.  Путь  лежал  через  Владимир,
Горький, Казань, Уфу и далее по плохим дорогам, а то и просто по
бездорожью невысоких башкирских гор и болотистых распадков,
пересекая ручьи и небольшие речушки, через которые нередко не
существовало  мостовых  переправ  и  нормальных  мостов.  Более
или менее наезженная колея сразу за районным центром Бурзяном
превратилась во множество следов проехавших ранее автомобилей,
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
186
Глава десятая  ;   ПЕРЕМЕНЫ, ПЕРЕМЕНЫ
187
и  нашему  водителю  приходилось  выбирать  лучшую  дорогу  из
множества предлагаемых, но таких же плохих.
    Лагерь  обустроили  на  мыске,  образованном  слиянием  Белой
и  речки  Шульгановки,  вытекающей  из  пещеры.  Разбили  палатки,
поужинали  и  долго  сидели  у  костра.  Состав  экспедиции:  О.Н.
Бадер, шофёр Алексей Дмитриевич Леваков, художник Константин
Николаевич Никохристо, высокий и худой мужчина с длинными,
как  у  циркуля  ногами,  искусствовед  и  реставратор  Женечка
Кристи, повариха Эвелина Павловна Фенина – научный сотрудник
Уфимского художественного музея имени М.В. Нестерова и я.
 Недели две спустя, к нам присоединились два местных учителя-
краеведа – Анисим Павлович ( фамилию его не помню) и Анатолий
Васильевич Коновалов. Хотя комплекцией они и различались, но
удивительным образом были похоже друг на друга. Оба скромные,
не говорливые, заботливые, надежные, работящие, всегда готовые
помочь,  подставить  свое  плечо.  С  Анатолием  Васильевичем
  Экспедиционный лагерь. Капова. 1970 год
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
188
мы  долго  поддерживали
дружеские  отношения,  не
раз  встречаясь  на  других
раскопках,  Как-то  раз  я
даже  побывал  в  Бакалах,
его  родном  селе,  где  он
директорствовал  в  средней
школе  и  вёл  историю  в
старших классах.
Капова  пещера  (  другое
название  –  Шульган-
Таш  –  Камень  Шоульгана,
легендарного  башкирского
богатыря)  располагалась  на
территории  Башкирского
заповедника.  Здесь,  именно
здесь,  в  округе  изучали
медведей,  популяция
которых была очень велика.
Недоля  дала  мне  это
почувствовать. Умерла мама.
В районную администрацию
из обкома партии направили
телеграмму  на  мое  имя,  но
нарочный не смог добраться
до нашего лагеря, так как на
тропе, по которой он ехал на
коне, лежал медведь. Парень
долго ждал, пока зверь уйдет, но так и не дождался и вернулся в
село, не выполнив поручения. Правда, случилось это в 1974 году,
через 12 лет.
Всё же попрощаться тогда с мамой я успел...
Еще здесь занимались лесным пчеловодством – бортничеством.
Собирали  мед  диких  пчел,  обустраивали  новые  дупла  в  старых
деревьях,  куда  переносили  отделившиеся  пчелиные  рои.  Кстати,
мед из этого заповедника ценился выше, чем любой другой богатой
медами Башкирии. Однако не за медом мы сюда приехали.
А.В Коновалов
Глава десятая  ;   ПЕРЕМЕНЫ, ПЕРЕМЕНЫ
189
А  теперь  поутру  мы  отправились  в  пещеру.  Вход  потряс  меня
своей  красотой  :  голубая  в  тон  небу  вода  вытекающая  из  под
скалы речушки Шульгановки, арка, как распахнутый зев какого-то
фантастического животного. А, чего это я пытаюсь что-то описать,
объяснить!? Смотрите сами на фотографию. Грандиозно! Правда?
Только  несколько  замечаний.  В  1962  году  не  было  проложенных
«тротуаров»  и  таких  симпатичных  ограждения.  Только  тропа  по
растоптанной дикими туристами в грязь глине. В 1970-м вход в пе-
щеру перекрывала большая, почти до свода высотой металлическая
решётка с калиткой, установленная по требованию О. Н. Бадера –
он ещё пытался хоть как-то регулировать неорганизованный поток
любопытных.  В  1974-м  решётку  выломали  самым  варварским
способом. Кое-где торчали ещё из стен и глины обломки железной
арматуры . Сегодня же, судя по фотографиям, Капова приспособлена
для посещения большого числа, вероятно, все-таки организованных
экскурсий. Пример французской Ласко забыт, а может быть, и не
выгоден теперешним предпринимателям.
Но  это  только  мои  предположения,  так  как  время  сегодня
быстрое,  и  многое  меняется  часто  в  сторону  хорошего.  Надеюсь,
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
190
что и здесь стало больше порядка. Ведь, подумать только, в этом
году исполняется 40 лет с тех пор, как я в последний раз работал в
Каповой! А информация, которой я располагаю, скупа, а порой и
недостоверна.
На  нашей  планете  существует  огромное  количество
нерукотворных  пещер.  Обычно  они  образованы  текущей  водой,
размывшей известковые породы . И только в некоторых из них ( не
более десятка) ученые обнаружили наскальные рисунки человека, вы-
полненные в эпоху древнего каменного века этак 15 – 20 тысячелетий
тому  назад.  Каждая  из  них  уникальна  и  находится  или  должна
находиться под пристальной и строгой охраной государства, как
памятник искусства доисторического человека. Около пещеры Ласко
(Франция), к примеру, соорудили музей – копию её, где с дотошной
скрупулезность воссоздали и сам геологический объект, и настенную
живопись (голография). Краска стала оплывать. Сделано это было
для  того,  чтобы  паломники-экскурсанты,  посещая  пещеру,  своим
присутствием не нарушали её климат – температурно-водный и
атмосферный режимы, сложившиеся в пещере, и этим не разрушали
живописные  «полотна».  Эта  работа  обошлась  Французской
Республике в несколько десятков миллионов евро. Самую же пещеру
закрыли, туда имеют доступ только ученые. Интересно? Согласен.
Но написал я об этом по иным соображениям. О них я рассказывал
выше.
Дня два-три мы обустраивали пещеру – протягивали кабель на
оба  этажа,  затаскивали  прожектора,  проверяли  и  ремонтировали
лестницы. Они напоминали корабельные шторм-трапы, но вместо
канатов  использовались  толстые  металлические  тросы.  Теперь  (я
видел на современных фотографиях) удобные железные лестницы с
перилами.
Подготовили место для работы Константина Николаевича и Жени
в  зале  рисунков,  проложили  кабель,  установили  осветительную
аппаратуру, запустили электростанцию и еще было много мелких,
но необходимых дел.
Ненароком заскочил к нам на время Александр Владимирович
Рюмин  –  научный  сотрудник  заповедника,  первый  описатель,
именно  описатель,  но  не  открыватель  некоторых  рисунков  –  с
группой  спелеологов.  Они  собирались  пройти  вторым  этажом
Глава десятая  ;   ПЕРЕМЕНЫ, ПЕРЕМЕНЫ
191
до  глубокого  вертикального  колодца  и  спуститься  по  нему  к
подземному озеру. Время «экскурсии» – сутки Меня пригласили с
собой. Отто Николаевич, очень недоброжелательно относящийся к
Рюмину, подумав, отпускает меня.
 Мы поднялись на второй этаж и собрались у стены с живописью.
Александр  Владимирович  показывал  рисунки,  интерпретировал
их. Нашел он на стене и рельефные изображения животных, даже
таких,  которые,  как  археолог,  пусть  и  начинающий,  я  знал  как
вымерших  задолго  до  появления  «человека  разумного».  Он  был
фантазером, этот увлекающийся и неординарный человек. К сожа-
лению, многое из того, что он считал творением человеческих рук,
оказалось при тщательном исследовании хорошо освещенной пе-
щеры естественного происхождения – известковые натеки и желе-
зистые отложения.
Все свои находки А.В. Рюмин моему учителю не показывал, но
мне почему-то доверился. Тогда до меня дошло, почему это Бадер
отпустил меня на эту экскурсию.
У дальней стены зала находилась параллельная полу широкая,
но  невысокая  щель.  Рюмин  показал  нам  её  и  объяснил,  что  она
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
192
ведет в соседний помещение. Её длина – метра четыре, преодоле-
вать это расстояние следует ползком, плотно прижимаясь к полу.
На середине пути следует немного повернуть вправо. И он нырнул
в проход. За ним его спутники успешно переместились в следующей
зал. Последним пополз я. На половине пути ( это покорный ваш
слуга так решил, что половина), чуть повернул в право и продолжил
движение. Скорее пытался. Однако не получилось – я двигал ру-
ками  и  ногами,  но  продолжал  лежать  на  скользкой  заглинянной
скале. Подумав, что не правильно выбрал направление, решил дать
задний ход. Чуть-чуть попятился, но куртка зацепилась за какую-то
скальную закорючину сверху, и понял, что застрял прочно.
Страх еще не наступил, но чувствовал я себя очень уж неуютно о
чем сообщил своим более удачливым попутчикам.
– Покачайтесь, только осторожненько, – посоветовал Александр
Васильевич.
Я покачался, ерзая пузом по глине, вправо, влево. Разок, другой
. Успеха не достиг.
– Попробуйте выдохнуть, – продолжал руководить Рюмин.
Я  стал  выдыхать  старательно.  Мне  уже  казалось,  что  самые
последние  пузырьки  выдыхаемой  смеси  покинули  мои  легкие.
Голова закружилась, в глазах потемнело.
– Выдыхайте! Выдыхайте! – торопил меня голос.
Пробую, одновременно скользя животом   по глине, качаясь. И
вдруг оказываюсь по другую сторону лаза. Я долго приходил в себя,
что-то отвечал на лавину обрушившихся на меня вопросов. Как мы
добирались до отверстия уходящего глубоко вниз скалы колодца я
почти не помню. Какие-то невысокие узкие тоннели, груды камней.
У колодца я решил вернуться в лагерь. По дороге и туда, к колодцу,
и обратно к лазу, я думал только о том, как преодолею шкуродрал.
Лег, оттолкнулся ногами и выскочил по ту сторону, в зал рисунков,
как по ледяной горке спустился.
Из пещеры я выбрался с рассветом. Солнце золотило верхушки
деревьев  на  скале  перед  выходом.  Стояла  тишина,  нарушаемая
щебетанием  различных  птах.  Прополоскал  в  Шульгановке
комбинезон и куртку, вымыл сапоги, развесил мокрую одежду на
стропах  сзади  палатки  и  завалился  спать.  Обитатели  лагеря  ещё
ночевали.
Глава десятая  ;   ПЕРЕМЕНЫ, ПЕРЕМЕНЫ
193
Проснулся к обеду от веселого и громкого разговора коллег (ну, а
кто я им). Оделся в нерабочую одежду. В брючном ремне пришлось
прокалывать  еще  одну  дырочку  –  за  ночь  я  похудел.  От  страха,
вероятно...
Я  много  времени  проводил  в  пещере.  Подручным  помогал
Константину Николаевичу, познакомившись в процессе его работы
с  интересной  методой  изготовления  документально  достоверных
копий  наскальных  рисунков.  Делалось  это  так.  Сначала  на
изображении  карандашом  намечались  треугольником  три  точки
(своеобразные  реперы)  .  Измерялось  точное  расстояние  между
ними. В масштабе эти значки наносились на лист ватмана. При не-
обходимости всегда можно было добавить еще одну точку, но так,
чтобы с двумя другими, она составляла треугольник. Такая сетка
позволяла переносить на бумагу любой штрих со стены. Как Ни-
кохристо подбирал краски, смешивая их и добиваясь идентично-
сти с натурой, я разобраться не мог, но понял, что глаз живописца
на  много  чутче,  острее  зрения  обычного  человека.  Впоследствии
я  видел  картину  Никохристо  в  первом  зале  Государственного
Исторического Музея в Москве. Правд, автора не указали...
 Совместно с Анисимом Павловичем и Анатолием Васильевичем
заложили  большой  шурф  в  первом  зале  нижнего  этажа  под
рисунками  мамонтов.  Раскопки  не  дали  ничего,  разве  только
удалось обнаружить на глубине более метра небольшой фрагментик
размазанного  по  глине  угля.  Но  его  оказалось  недостаточно  для
проведения датирующего радиоуглеродного анализа.
Вместе  о  Отто  Николаевичем  вели  подробную  геодезическую
съёмку  первого  этажа.  Иногда  я  занимался  «  вольной  охотой»  –
исследовал  стены  нижних  помещений  и  в  одной  из  расщелин
обнаружил два новых рисунка.
Работа  радовала.  Ведь  почти  всё,  что  я  делал  (  ну  разве  что
землекопание),  я  делал  впервые.  Опять  учился.  Расстраивало
меня  обилие  граффити  на  стенах,  а  иногда  и  прямо  на  рисунках.
Казалось,  что  сотни  и  сотни  людей,  побывавших  здесь,  считали
себя  обязанными,  как  доказательство,  оставить  следы  своего
пребывания.  «Я  с  Уфы!»,  «Мы  с  Кавказа»,  а  рядом  нарисованное
сердечко.  Своеобразное  развлечение  туристов,  выражение  их
радости  и  гордости?  А  может  быть,  это  проявление  привычки
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
194
советских  граждан  обязательно  иметь  прописку,  или  звериный
инстинкт метить свою территорию?
В  меньшем  количестве  подобные  «следы»  я  обнаружил  на
труднодоступной скале над пещерой. Я взобрался на неё накануне
отъезда. На гребне её росла пожилая корявая сосна. И вспомнилось
мне:  «  На  севере  диком  растёт  одиноко  на  голом  утесе  сосна  и
дремлет,  качаясь...»  –  лермонтовский  перевод  Гейне.  Я  совершил
восхождение на скалу не ради поступка, я искал возможный вход в
верхние этажи пещеры. Геологи, исследовавшие её, утверждали, что
сначала  для  «доисторических  людей»  доступ  был  открыт  именно
сюда. Как же они добирались? Кое-что нашел как раз вблизи сосны,
но обнаружить возможный вход в следующий свой приезд уже не
смог.
Чаще  всего  после  работы  я  любил  проводить  время  в
неосвещённом  зале  у  стены  рисунков  второго  этажа.  Нет,  это  не
увлеченность  моя  живописью  доисторического  человека.  Меня
привлекали тишина и темнота, непроницаемый мрак. Он окружал
меня  со  всех  сторон,  включал  в  себя,  мешал  ориентироваться  в
пространстве. Я понимал, что там, где голова – верх, а там, где ноги –
низ. А где скальные стены, где выход, где протоптанная тропа? Даже
луч моего мощного электрического фонаря не пробивал этот мрак.
Становилось чуточку тревожно и легко... 
А тишина? О, она была удивительной! От неё, вероятно, можно
было  бы  оглохнуть,  если  бы  не  редкий,  но  периодический  звук
капели.  Акустика  в  зале  тоже  поражала.  Стены  пещеры  и  свод
её  не  были  гладкими,  и  выступы,  и  впадины  создавали  эффект
множественного,  короткого  эха,  которое  сливалось  с  только
чтовозникшим звуком и удлиняло его. И получалось не «Кап-ап-
ап», а «Каааап-п-п-п». Петь здесь было невозможно. И тишина, и
темнота скрадывали время, и я никак не мог определить, сколько
же сижу у рисунков.
Я приезжал в эти места еще трижды. Один раз вместе с женой и
старшим сыном.
Вы же легко можете поверить, что впечатления от сих поездок
сохранились у меня и по сейчас. А разве могло быть иначе?...
На  следующее  лето  я  отправился  на  раскопки  стоянки
древнекаменного  века  «Сунгирь»,  о  которой  я  уже  упоминал.  В
Глава десятая  ;   ПЕРЕМЕНЫ, ПЕРЕМЕНЫ
195
то время о ней мало кто знал. Это потом, когда здесь обнаружили
несколько уникальных с разнообразным погребальным инвентарем
и богатыми украшениями захоронений доисторического человека,
когда из года в год удревнялась датировка памятника – до 30 тысяч
лет до наших дней, его взяло под охрану ЮНЕСКО, как и Капову.
И  Шульган-Таш,  и  «Сунгирь»  связаны  между  собой  не  только
эпохой. Оба эти исторические памятники относятся ко временам
древнекаменного  века.  Современная  судьба  их  схожа.  Отто
Николаевич  Бадер  неоднократно  обращался  в  очень  высокие
инстанции,  рассказывал,  каким  образом  поступили  во  Франции,
спасая живопись пещеры Ласко и предлагал, как сохранить рисунки
Шульган-Таша,  не  мешая  туристическим  экскурсиям.  Сегодня  же
в Каповой дело обстоит совсем неплохо. С музеем Ласко, конечно,
сравнивать  не  нужно.  На  второй  этаж  туристов  не  пускают,  а
на  первом  обустроен  музей  наскальной  живописи  доисторических
художников. Молодцы, башкиры!
На Сунгире поступили несколько «лучше»: составили проект и
даже начали строительство музея стоянки, но дело застопорилось
еще в советское время. Сейчас же нарушается даже, так называемая
«охранная зона», то есть территория вокруг памятника.
Задумавшись  по  этому  поводу,  вспомнил  музеи,  основанные
Российскими  Императорами:  Кунсткамера  –  Петром  Первым,
Эрмитаж  –  Екатериной  Великой,  Русский  музей  –  Николаем
Вторым  –  все  это  в  Санкт-Петербурге,  Исторический  музей  на
Красной  площади  в  Москве  –  Александром  Вторым.  Оценил!  И
стало  немножко  грустно.  И  подумалось:»  Как  тяжело  порой  без
Шапки Мономаха!»
Стоянка «Сунгирь» изучалась комплексно. Здесь вели исследования
археологи  Отто  Николаевич  Бадер  и  его  сын  Николай  Оттович,
палеоботаники  искали  следы  пыльцы  растений  того  времени,
мерзлотовед  Сергей  Николаевич  Иванов,  геологи  Сергей  Маркович
Цейтлин и Александр Иванович Москвитин, палеонтолог и геолог
Валериан Иннокентьевич Громов, антрополог Михаил Михайлович
Герасимов. Каждый из них опубликовал научные отчеты . Бадер издал
несколько статей и выпустил монографию об этом замечательном
историческом памятнике. Даже я написал репортаж, опубликован-
ный в журнале «Наука и религия», и большую статью в сборнике о
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
196
древностях владимирской земли. Кроме того, моя дипломная работа
«Палеолит волго-окского междуречья» была построена в основном
на  материалах  «Сунгиря».  Поэтому  рассказывать  подробно  о
раскопках и находках, сделанных в их процессе, в этих записках я не
буду. А вот о некоторых сунгирцах поведаю обязательно.
Много  воды  протекло  по  речке  Клязьме  и  ручью  Сунгирь  с
той поры, как мне довелось познакомиться с этим замечательным
археологическим памятником. Я даже немножко горжусь тем, что
и толика моего участия вплелась в труд многих сунгирцев – так мы
называли друг друга: мы дети племени Сунгирской Лошади.
Сложилась  у  нас  такая  традиция:  в  День  археолога  –  первое
воскресение  августа  –  новички  принимались  в  наше  племя,
названное так по находке фигурки лошадки, вырезанной из бивня
мамонта,  им  давались  имена.  Меня,  к  примеру,  обозвали  Хигуен
Тяни-Толкай, мою жену – Джера Лань, а сына Владимира – Джехи
Китенок. Глава племени Отто Николаевич Бадер получил звонкое
прозвание Бадерро Мамонт. Игру эту придумал Володя Сидоров –
Гав Люпус Бицефалис (Двухголовый Волк).
 Рассказ о сунгирцах я начну, пожалуй, с этой фотографии
Глава десятая  ;   ПЕРЕМЕНЫ, ПЕРЕМЕНЫ
197
Мы забиваем «козла». Сразу видно, кто главный проигральщик;
главный потому, что уж шибко реагирует на неудачу. Да он такой –
гордый,  недоступный,  еще  в  ранней  юности  решивший,  кем  он
станет.  Обязательно  ученым  археологом.  И  ведь  стал!  Доктор
исторических  наук,  крупный  специалист  Института  Археологии
Российской Академии Наук Лев Владимирович Кольцов, Левушка.
Так называть его дозволено только мне.
 Мы вместе работали еще в экспедиции Дмитрия Александровича
Крайнова,  вели  раскопки  памятников,  открытых  самим  Львом
Владимировичем.  Он  даже  разрешил  использовать  их  материалы
в  моей  дипломной  работе.  Вообще  следует  сказать,  что  Кольцов
оказывал мне в написании её гораздо большую помощь, чем мой
официальный руководитель. Конечно же, я был благодарен Льву.
Впрочем, почему был? До сих пор я с теплом вспоминаю его.
 Наша дружба только намечалась и могла перерасти в крепкие и
надежные отношения, но этого не произошло по моей вине. Дело в
том, что Лев Владимирович очень плохо относился к журналистике
в целом и к журналистам, в частности. Были в его жизни какие-то
конфликты с моими будущими коллегами, и весь этот негатив Лева
обрушил на меня, как только я, изменив археологии, стал работать
в журнале. Мои защитительные доводы он слушать не хотел.
 – Валерий, Вы предатель! – как отрезал он почти официально.
 Конечно, я обиделся . Так обида одного из нас наложилась на
обиду другого и...Ни к чему хорошему это не привело.
 Лева умер в октябре 2017 года. Я узнал об этом спустя неделю –
даже попрощаться не смог.
 Левее Кольцова очень радующийся очередной победе – Алешка
Гесслер. Ему всегда трудно сдержать свои эмоции, и положительные,
и отрицательные. На фотографии – он ещё московский школьник,
но пройдет пару лет и он превратится в хорошего благопристойного
бродягу.  Поймать  его  в  Москве  трудно.  Он  то  заведует  где-то
клубом,  то  надолго  исчезает  из  города.  Однажды  он  появился  у
меня в редакции. Все такой же тощий и длинный, но с огромной
лопатоподобной  бородой.  Алексей  принес  рукопись  объёмной  и
очень  интересной  книги  о  цыганах.  Оказалось,  что  он  в  течение
многих лет бродяжил с цыганскими таборами, изучал быт, нравы,
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
198
религиозные верования и фольклор этого удивительного кочевого
народа, стал составителем более десятка книг на эти темы и написал
оригинальную книгу в соавторстве с Ефимом Друцем. Мне удалось
опубликовать большой фрагмент её в журнале.
Алексей  Николаевич,  к  сожалению,  не  увидел  этого  номера
журнала. Как мне сообщила его родственница, он умер в цыганском
таборе где-то на Алтае...
Спина  и  уже  довольно  большая  лысина  принадлежат  мне,  а
справа – странный парень. Его мы называли «Геныч»- то ли имя,
то фамилия. Появился из пространства, не поздоровавшись, и туда
же исчез, не попрощавшись . Не редкий экспедиционный эпизод...
На  этой  фотографии  крайний  справа  с  фотоаппаратом  в
руке  изображен  Володя  –  Владимир  Николаевич  Соловьев.  Он
появился  на  Сунгире  на  сезон  позже  ,  как  практикант  кафедры
криминалогии  Юридического  факультеты  МГУ  и  прописался
к  нам  надолго.  Не  могу  с  уверенностью  сказать,  помогла  ли  его
День археолога. Сунгирь. 1965 г.
Глава десятая  ;   ПЕРЕМЕНЫ, ПЕРЕМЕНЫ
199
карьере археологическая практика, но в настоящее время Владимир
известный  (кто-то  называет  его  «легендарный»)  исследователь
костных  останков  семьи  последнего  Российского  Императора  –
Николая Александровича Романова.
Владимир  Николаевич  –  «прокурорский»  полковник,  следова-
тель  по  особо  важным  делам  Следственного  Комитета  РФ,  автор
нескольких книг. Мы иногда перезваниваемся, но не виделись уже
много лет. Тому виной его загруженность работой и, главное, моя
ленность. 
Прибыл  я  в  экспедицию  в  конце  июля.  В  старом  карьере 
Владимирского  кирпичного  завода  на  краю  большого  поля,
засеянного  пшеницей,  располагался  раскоп,  в  котором,  однако,
никого я не застал.
Немного поплутал, пока нашел экспедиционный лагерь. Он при-
тулился за дальним валом славянского городища почти на склоне к
берегу Клязьмы. На неширокой более или менее ровной площадке
стояло несколько палаток, одна взобралась аж на вал городища. А
сразу под валом... Это надо видеть, так как описать сооружение, в
которое уперся мой взгляд, можно только очень высоким стилем.
Полюбуйтесь сами. Каково!?
На следующее утро я уже работал на раскопе.
 Продолжу я свой рассказ о сунгирцах с Владимира Владимировича
Сидорова, благо его фотография расположена чуть ниже. Появился
Сунгирская лошадка (сайгак)
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
200
На раскопе. Сунгирь, 1965 г.
Глава десятая  ;   ПЕРЕМЕНЫ, ПЕРЕМЕНЫ
201
он у нас на раскопках в 1965 году совершенно неожиданно, в рабочее
время.  Вот  так,  как  видно  на  фото:  размахивающий  длинными
руками  и  что-то  кричащий,  мне  даже  показалось,  что  Володя
танцевал лезгинку, напевая.
Познакомились  мы  с  ним  на  кафедре.  Он  уже  тогда,  на
втором  курсе,  отличался  от  всех  нас  своей  археологической
образованностью  и  обильной  практикой.  В  поле  же  я  встретил-
ся с ним впервые именно тогда, на Сунгире. Здесь он был совсем
иным. Куда делся столичный парень? В экспедиции он постоянно
ходил  босиком,  удивительно  пользуясь  пальцами  ног,  поднимая
ими  с  земли  камешек,  или  обнаруженный  фрагмент  керамики,
даже кем-то утерянную монету, да всё, что хотите, лишь бы находка
умещалась в пальцах. А как он лазал по деревьям! Совсем не так,
как мы все привыкли и умели. Володя не обхватывал ствол дерева
руками и ногами, а только руками. Ноги же просто шли по стволу.
Гав взбирался на любое дерево быстро, почти как кошка, чуть по-
медленнее белки.
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
202
Руки  же...  О,  они  умели  многое  из  того,  чего  совершенно
недоступно подавляющему большинству моих знакомых. Владимир
Владимирович  легко  обрабатывал  кремень,  кость  мамонта,
изготовляя  или  орудие  труда  или  какой-нибудь  амулет.  Если  же
попадалась хорошая глина, он лепил из неё горшки. Впоследствии
Сидоров  изготовлял  неолитическую  посуду  по  рецептам  того
времени и обжигал изделия в специально сооруженной им из камня
печи.
Еще Гав любил петь. Обычно мы собирались вечерами у костра
и  устраивали  концерт  по  заявкам.  Эту  традицию  создал  Лев
Владимирович  Кольцов.  Каждый  мог  заказать  любую  песню,  но
ежели  никто  её  не  знал,  то  исполнять  произведение  должен  был
заказчик. Больше всего просьб обращалось Сидорову. Он не обладал
музыкальным слухом и вообще страдал прогрессирующей глухотой.
Но то, как он пел, сколько чувства вкладывал в это занятие, делали
из  него  в  нашем  понимании  звездой  первой  величины.  Володя
вытягивал шею до предела, поднимал голову к небу и ... исполнял.
Не дай бог, если наступившая ночь радовала нас полной луной. Пе-
вец от песни переходил к волчьему завыванию. Порой становилось
жутковато. Так он оправдывал своё имя: Двухголовый Волк.
 Когда я закончил свою археологическую эпопею (после смерти
моего учителя Отто Николаевича Бадера в 1979 году я не работал
ни в одной экспедиции, хотя приглашения поступали нередко), с
Володей  мы  виделись  мало  и  по  большей  части  случайно.  Знаю,
однако, что он защитил кандидатскую диссертацию, опубликовал
множество  статей  и  выпустил  несколько  монографий.  Сейчас
Владимир  Владимирович  Сидоров  старший  научный  сотрудник
Института Археологии Российской Академии Наук.
 
 
203
КОЕ-КАКОЕ ПОСЛЕСЛОВИЕ
Тогда  же,  летом
1963  года  произошло,
пожалуй,  самое  важное
событие  моей  путево-
непутевой  жизни  –  я
встретил  ДЕВУШКУ.  Вот
она на фотографии: Люся
Смирнова. Уже 55 лет она
носит мою фамилию. Мы
богаты: у нас дети, внуки...
Тогда же, предчувствуя
серьёзное  вмешательство
Мокоши  в  мою  жизнь,
я  пытался  разглядеть
будущее.  Что  там  за
очередным поворотом?..
И, действительно, ЧТО
ТАМ?
  Мне  25  лет.  Я  умею
отвечать  за  себя,  строить
кое-какие  планы  и
реализовывать  их.  Я
много, чего умею. Но впереди ( это я сегодня знаю) жить еще в два
раза дольше и еще большему мне предстоит научиться. Ведь у меня
появилась СЕМЬЯ! Пока нас только двое. Потом будут дети и внуки.
Они, конечно, станут похожи на нас, но в чем-то, видимо, и иными.
Если бы я толькопредставил, насколько другими, особенно внуки...
Но это отдельная книга.
Может быть, я напишу её...
Все. Пора ставить точку. Я выудил из архива своей памяти все,
что хотел из того, что мог, но не все, что мог из того, чего хотел. Так
уж получилось...
 И вдруг, буквально на днях, засыпая, я увидел стихи, написанные
на старом пергамене. Нет, нет, не мои. Я не помню (а может быть,
и не знал никогда) автора этих строк. Когда я их слышал (именно
КОЕ-КАКОЕ ПОСЛЕСЛОВИЕ
Валерий Зыбковец  ;   СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
204
слышал, а не читал)? Вспоминаю, что исполняли их напевом, значит
и  мелодия  существует.  Она  потихоньку  всплывает  из  дальнего
далека,  и  я  могу  напеть  ее.  Могу!  Записать  бы...  Но  я  незнаком  с
нотной грамотой, вернее напрочь забыл ее. Почему-то мне кажется,
что текст этот как-то созвучен с моими попытками хотя бы заочно
побеседовать с теми, кто будет после.
Запечатай в бутылке свой нежный отточенный почерк.
Тот, чьи усики вьются готической сложной лазурью.
И пускай уплывет он в далекие синие ночи,
Поднимаясь на гребне и тихой скользя бирюзой.
Будет плыть он годами под звездами стран небывалых,
Будут чайки садиться на скользкую темень стекла,
Будет плавиться полдень, качаясь на волнах усталых
И наяды глядеться в ночные его зеркала.
Но настанет пора и, склонившись из шлюпки тяжелой,
Чьи-то руки поймают посланницу дальних широт,
И пахнут под припеком ладонью растертые смолы,
И чуть дрогнувший голос поблекшие буквы прочтет.
И  последнее,  что  мне  нужно  сообщить:  я  благодарен  своим
внукам Филиппу, Анастасии, Артему и сыну Леониду Зыбковцам,
которые  оказали  неоценимую  помощь  и  поддержку  в  создании
этой книги. Да что там, поддержку: они инициировали написание
записок, «заставили» меня это сделать...
 
 
Перхово – Москва.  2017-2018 гг.
ОГЛАВЛЕНИЕ
Глава первая. ШКОЛА   5               
 
Глава вторая. ВОЙНА И СКРИПКА   34               
Глава третья. ПЕРВАЯ ССЫЛКА   62               
Глава четвертая. 
ДОРОГИ, КОТОРЫЕ НАМ ПРЕДНАЗНАЧЕНЫ   94
Глава пятая.
ПРОДОЛЖАЮТСЯ ДОРОГИ, 
НАЧИНАЮТСЯ ПОРОГИ   106
Глава шестая. ЗА ЧТО ЖЕ?...    128
Глава седьмая. НЕСКОЛЬКО ВЕЧЕРОВ   140
Глава восьмая. ПОД РАСТРЕЛОМ   148
Глава девятая. ЗАПОЛЯРНЫЕ ЗАРИСОВКИ   163
Глава десятая. ПЕРЕМЕНЫ, ПЕРЕМЕНЫ...    179               
               
КОЕ-КАКОЕ ПОСЛЕСЛОВИЕ   203
Подписано в печать 23.07.2018
Формат 60х90/16
Объем 6.5 печ.л.            
Тираж  50 экз.               
Заказ №
ИД ООО «Роликс».
117218, г. Москва, ул. Кржижановского, 31.
Тел.: 8 (495) 661-46-22
www.roliksprint.ru
Валерий Зыбковец
СВИДАНИЕ С МНЕМОСИНОЙ
ЗАПИСКИ НЕМОЛОДОГО ЧЕЛОВЕКА