Не целованный мальчик

Не  целованный  мальчик

                Глава первая.   Наваждение   

 Яша  попал под дождь. Под слепой. Смешно: мочит,  а будто солнышком брызжет. Слепой, не слепой, а сильно припустил.  Ливень   крупными  каплями  хлещет по лужам.   Яша  хоронится под стрехой одноэтажного домика, к бревенчатой стене прижимается. И вдруг видит: девушка бежит к нему. Не разбирая луж,  летит. Вся промокла уже,  ситцевое белое платьице в мелкий горошек  к телу прилипло,  а над головой и плечами оранжевое   облачко  водяных     брызг  и пара дымится.
 Девушка, разумеется, не к Яше бежит, просто от дождя спасается.  Даром, что уже вымокла вся. Добежала до укрытия и встала возле Яши. Отдышаться не может, грудь волной ходит.  По щекам, по шее, по рукам ещё капли стекают. Девушка мокрые пряди волос от лица отводит, мокрое платьице от тела отлепить пытается. Глаза распахнуты, в них  ужас  и восторг. Озирается на   солнце сияющее, на дождь косой, на радугу, высоким венцом украсившее тёмно-синюю тучу. Увидела, наконец, Яшу. Пухлые губки в тугой бантик надула, бровки  свела, что, мол, уставился. А мальчик всё равно глазеет неотрывно. 
Кроме дождя,  только скульптор мог бы изваять  статую так, чтобы  складки одежды  не мешали увидеть, а наоборот подчёркивали    грацию девушки с её острыми грудками,  худыми бёдрами и  точёными  локотками и коленками. И  только живописец сумел бы  передать прелесть  глаз,  распахнутых в небо.
Тут дождь  перестал. Девушка не замедлила убежать.
 Яша никуда не торопится.  Он просто шагает прибрежной улицей, только что промытой и освежённой коротким ливнем. Идёт от   железного моста, что высокими узорчатыми арками опрокинулся через  сверкающую ленту реки Чусовой.   Мимо величественного каменного сорока-квартирного дома на Набережной, одного из   примечательных  зданий  города. Мимо  автодорожного   железобетонного   моста, перекинутого на левобережье к новым кварталам города. Долго идёт вдоль длиннейшего глухого бетонного забора по соседству с улицей одноэтажных частных домишек и бараков.  За  забором высятся закопчённые  громады цехов и домен,   неумолчно  шумит, ухает  и дымит  металлургический завод.   Безучастно бредёт по серой  насыпной дороге мимо высокой гряды шлаковых отвалов,  выползающих из завода на речную долину. Впрочем, Яша свыкся с промышленным  пейзажем,  а сейчас даже и не замечает его уродств.   
 В глазах всё ещё  хлещет золотой  дождь,   и бежит сквозь него легконогая девушка в промокшем платьице. Будто бы к нему.  И чуть ли не падает в  его объятия. Он ясно ощутил на своей груди её мокрые прохладные грудки и мимолётное дуновение на губах, как от капли росы или нектара. Он даже рукой проверил, явь это или наваждение. Конечно же, он никогда не пробовал росинки и не знал вкуса нектара – вкуса девичьего поцелуя. Мама и бабушка не так чмокают. Однажды, давным-давно, отец обдал его щеку слезой, запахом махорки и царапнул щетиной. А больше никто и никогда не целовал его. И сейчас не было поцелуя. Воображение  сыграло с ним шутку. Только гулко стучит  сердце.  Ещё мгновение, и всё рассыпалось;  почему-то захотелось плакать.
Юноша был мечтателем, вдобавок влюбчивым и при этом невысокого мнения о себе самом.    В этом 1957 году ему   скоро стукнет девятнадцать. Гормоны играют. Ввергают в сумятицу чувств, тревожат   желаниями, заставляют придирчиво изучать собственную внешность. Нет, не красив. Длинный  худой  нескладный.    С белокурой чёлкой на  лбу, голова коротко высоко пострижена   под  «бокс», как было принято у молодёжи.    Кто  на такого посмотрит!   
  Он уже успокоился, остыл и просто не надышится  влажным воздухом, насыщенным озоном.  И только память его будет хранить    прелестный  случай в золотой дождь, как предчувствие  уже не мальчишеской, а  юношеской  влюблённости.   Вновь     встретиться  им   не суждено. Возможно, когда-нибудь он столкнётся с девушкой в других обстоятельствах, но вряд ли   узнает её. 
Между тем наш   паренёк подошёл к западному концу  почти пятикилометровой   Набережной. Здесь улица  сузилась до однорядной связи  двух десятков деревянных изб с огородами и одним переулком. Улица прямо-таки уткнулась   в деревянные эстакады  Сплавной конторы с пилорамами и транспортёрами, в   высокие бурты кругляка –  деловой древесины.   Перед домиками посреди реки вытянулись  лесосплавные запани, на них круглосуточно орудуют    сплавщики леса с баграми в руках – проталкивают   молевой лес к  транспортёрам. Тарахтят наготове буксирный катер у длинной сцепки плотов да   трактор-трелёвщик на перепаханном берегу. Плывут по течению и  липнут к заводскому   берегу   радужные  мазутные пятна заводской отработки, клоки смол осаждаются на речное ложе.  Струи  промстоков  из завода и всего города теряются в реке далеко за   эстакадами  сплавной конторы.
  С тыла  улицу подпирает    и почти уже лижет огороды  высокий вал рыжих, сизых, чёрных и серых сыпучих песков, монолитно   застывших лавин, колпаков  из слипшихся камней – вонючее кладбище  металлургических  шлаков. По  искусственному  каменному плоскогорью,   не знающему зелени,   проложены рельсы.  По ним часто снуют мотовозы в сцепке из  нескольких платформ. На платформах установлены большие чугунные котлы- перевёртыши. В них вывозят и сливают в отвалы жидко-огненный шлак из домен. 
 Шлаковая опухоль уже перешагнула реку Усьву, полноводный приток реки Чусовой, и заполняет когда-то плодородную долину.  Чёртова печать,  безобразное родимое пятно  города металлургов  растёт в пугающих масштабах.  Яша проживает      не в лучшем углу города. 
Быстрая река  и окаменевшие отвалы   – два опасных соседа домов на Набережной. Бывало, во сне кошмарном приснится бурный ледоход, подпирающий  улицу,  и вот уже громадная льдина царапает, вот-вот протаранит дом и  понесёт в  лёдовую стремнину. А то приснится, что маленький братик заигрался на отвале и нечаянно скатился в кратер из красного песка. Малыш карабкается по насыпи, а под ногами струится  песок  и  утаскивает на дно – сердце  сжимается от кошмарного видения,  и  Яша просыпается в слезах.
 Впрочем,   как и большинство чусовлян, Яша привык  к соседству с лунным пейзажем.    «В город», так он называет центральную часть города, ходит при надобности по прямушке, по тропе  через отвалы. Другой путь –  вокруг завода, по Набережной, когда-то даже красивой, но с годами потерявшей зелёные одежды  бурьянов и  проутюженной самосвалами и тракторами,   ох,  долог! 
Сейчас самое время спросить Яшу, собственно, зачем и куда он ходил – к станции в такую даль!  Но пока ему не до нас.  Он   подошёл к своему дому
Дом  просторный   пятистенок,    рублен из крупных сосен ещё на заре советской власти. Брёвна расщелились и почернели от времени,   но тепло держат. Три окна смотрят на реку, ещё по одному – на восток и запад.   Крыша четырёхскатная тесовая, слуховое оконце смотрит на юг.  Позади дома просторная крытая ограда с хлевом и баней. Избу,  сени и крытую ограду пересекает дощатая стенка – граница с долей соседней семьи.
 Матушка Яши Ирина Николаевна откупила полдома лет пять назад вместе с половиной огорода. До той поры у семьи не было своего дома, семейного очага. Только в приснопамятную войну   Ирине Николаевне за стахановский труд у мартеновских печей  выделили комнату в новом шлакоблочном доме в самом центре города, на улице Ленина. Жили в ней   пять лет и распрощались –  в 47-м уехали в деревню к родной  матушке. А когда пришлось возвращаться в Чусовой, оказались без жилья и работы. Жили то в тесноте у родственников, то снимали угол у чужих людей или какую-никакую баньку в огороде.   Не сразу мама восстановилась и  в родном  химцехе.
 Яша поднялся на низкое крыльцо и колотит в дверь кулаком, чтоб услышали. Слышен скрип внутренней двери, затем стукоток широкой дощечки запора  на входной двери   и матушкино ворчание:   
- Ты что ли? Ушёл и душой изошёл! Пюре давно остыло...
- Ну, я! Открывай!
 Яша возвращается к скребку у крыльца, веником-голиком, смачивая его в корытце, очищает подошвы полуботинок от грязи и   затем  вбегает в сени.   Здесь он привычно, рефлекторно  ставит    на входную    дверь   запорную  дощечку – устройство понадёжнее щеколды,  –  входит в избу  и оказывается  в тесной кухонке. 
 Большую часть её   занимает русская печь с лежанкой.  Слева от двери узкий проход между стеной и печью, отгорожен   занавеской. За  ней  вешалка для верхней одежды, лавка, под которой груда обуви, и в конце прохода железный  короб рукомойника, вверху багажная полка. На лежанку печи  можно подняться по приступке в четыре ступени.
Передняя часть  кухни заставлена буфетным  столом   да табуретами. За   столом окно, подоконник заставлен горшками с геранью. На лавке  у боковой стены    вёдра с колодезной водой, коромысло наготове висит над ними. Прямо против двери в дом лёгкая дощатая заборка, окрашенная в немарковитый зелёный цвет, в ней проход в комнату, задрапированный шторами из плотной зелёной ткани с бамбошками по разъёму.  Высоко в углу видна украшенная бумажными цветами  икона с ликом Николы-угодника. На полу меж печью и столом   заметна квадратная крышка подполья, на неё накинут  овальный  коврик, сплетённый из разноцветных лоскутков  ткани – мамино рукоделье.
 Матушка суетится у печи, достаёт из зева чугунную сковороду с зарумяненным картофельным пюре. Выставляет из буфета  на стол чашку с квашеной капустой, полбуханки ржаного хлеба,  наливает гранёный стакан компота – ешь, не хочу!  Хорошо бы ещё котлету или кружок   колбасы  приложила,  да перед пенсией  купило притупилось.  Понятное дело.
- Где братик?  – спрашивает Яша, усаживаясь за стол.
- Знаешь, где,  – с  усмешкой отвечает мать,  – с ребятами на реку утянулся,  за окном прокричали: «Толям! Купаныра   плава окунь!»  – потаёвщики!  Будто я не знаю ваших  хитростей.
Мать с мальчишеских лет Яши помнит немудрёную детскую шифровку  и усмехается. А он и сам  поутру  собирался   сплавать к мысу  у подножья горы Калапихи – поудить сорогу. А вышел  и из дома – потянуло в город. С восьми утра до пяти вечера гулял.

Глава вторая.   Мститель 

 Вот бы сейчас и рассказать о его походе, но вдруг кто-то забарабанил в наружную дверь. Кто бы это мог быть? Яша выскочил в сени:
- Кто там?
В ответ опять стук-бряк и рыдания. Яша   распахнул дверь. В неё ворвалась соседка тётя Галя Комина, Мишкина мать. Чуть не столкнула паренька и с плачем, и воем пронеслась в избу. Яша оглядел улицу, пожал плечами, закрыл дверь на запор и вернулся на кухню. Тётя Галя билась в истерике. Крышка с погреба была отброшена, а мать заталкивала перепуганную  соседку  в погреб.  Затем надвинула на отверстие крышку и сверху накинула коврик.  В наружную дверь снова загрохотали.  Конечно, Мишка!
- Не открывайте!  –  запричитала из подполья соседка.  – Он с ножом!
- Не открывай! – шумно и тревожно зашептала мать,  – это Мишка! Он убьёт её! Он же, ты знаешь, бесноватым  стал!
   Снова грохот в дверь и злая ругань.
- Он же  дверь высадит! Окно выбьет! Пойду, поговорю с ним, возразил Яша и вышел в сени.
-  Кто там! Это ты, Мишка? Чего надо? Тёти Гали у нас нет – мимо пробежала.
- Открывай, Яша, она у вас! Я знаю! Христом-богом прошу! Открой, а то дверь выбью! И  тебе не поздоровится!
- Приходи завтра или когда успокоишься. Как гость, а не как разбойник!
- Вот те крест – ушла, так ушла! У вас –  только поговорю с ней. Не обижу! Она же родная мать моя! – Не то рычал, не то рыдал Миша, продолжая бить по двери ладонью.
Легковерного Яшу уговорить несложно. Вот он уже снимает запорную доску с  двери,  впускает приятеля и в сени, и в избу. Зашедши в кухню, разгневанный парень командует:
- Открывай погреб! Выходи,  подлая  стерва!
Ирина Николаевна  в испуге всплескивает руками, плачет.  Из-под пола доносится вой тёти Гали. Яша толкает приятеля на стул, охватывает руками, орёт:
- Не трожь её! Не смей! Не бери грех на душу! Она же тебя выкормила, вырастила!  Мама! выпусти её,  пока  держу его!
 Матушка отшвыривает крышку погреба. Зарёванная тётя Галя вылезает из дыры и опрометью выскакивает в сени.
- Беги на Стрелку! – вдогон кричит ей Яша.
Какое-то время он удерживает озверелого парня и отпускает. Миша выскакивает в сени. Опа! Наружная дверь на внутреннем запоре!   И дверца в ограду на крючке! Тётя  Галя не на улицу –  в кладовку сунулась! Новая  мышеловка!  Её разъярённый сын  толкнулся в одну дверь, в другую,  ломится   в третью!  Яша опять охватывает его с неожиданной силой и притискивает к стене.
 - Родителей-то за что преследуешь? Пожалей старую! Отпусти!   Ради Христа!
 У Миши глаза навыкате, зрачки расширены, веки красны, кровью налились. В руке не знай, откуда появилась  финка. Нож приставлен к животу Яши –  покалывает, сейчас  пырнёт! Губы Миши дрожат,  он   чуть ли не хрипит:
- Уйди, Яшша-а! Я не по твою смерть пришёл!
- Кто тут враг твой: мать твоя? Добрая к тебе  тётушка Ирина? Я? Пожалей нас! Побойся Бога!   Ми-ша!    Мишша! не губи свою душу!  – Он озирается на тень  мечущейся за его плечами  матушки  – Ма-ать!  Да выпусти её!  Пусть бежит,  куда подальше от нас!
 Яшина мать дёргает дверь кладовки. Слабая щеколда отскакивает, дверь распахивается. Из неё выскакивает ополоумевшая женщина с седой разлохматившейся гривой волос и убегает на улицу. Ещё секунду, ещё минуту уговоров, удерживания. Яша, который моложе и, наверное, слабее приятеля, но не в этот злой миг,  отпускает дебошира,  и  тот тоже  убегает. Мать отирает слёзы головным платком, всё ещё всхлипывает. Сын бледен, дрожит всем телом. Оба возвращаются на кухню. Яша по инерции садится к столу. Но кусок в горло не лезет. В горле пересохло. Он звякает кружкой о ведро, черпает прохладную колодезную воду и медленно выпивает,  кадык  его поднимается за  каждым глотком. Мать с усердием, с поклонами крестится на икону Николы-угодника. Мать и сын даже не обсуждают пережитую передрягу: обоим понятно, отчего она приключилась.
 Кровавая драма в семье Коминых разразилась года четыре назад. Пожилые отец с матерью и с пятнадцатилетним сыном да более юной дочкой худо-бедно жили в каркасном домике, построенном ими в глубине огорода. Отец был сплавщиком, однажды  глубокой осенью, проталкивая багром молевой лес, не попал в бревно, потерял равновесие и ухнул в воду. Лес над ним сомкнулся. Бригадники кое-как вытащили и откачали беднягу. С тех пор всё прихварывал,  потерял работу, перебивается надомным сапожничеством. Мать –  столовская   работница, заработок ничтожный,  живут скудно. Сынок  Мишка, недозакончил семилетку и на работу не устроился, бродяжничает. Связался с подростковой кампанией, словом, отбился от рук,   часто по нескольку дней не бывает дома.
 Сестрёнка Нина, пятиклассница, бледнолицая симпатяшка с чёрной длинной косой,  была непременной участницей игр уличной детворы в прятки или лапту.  Не  то, чтобы проворная,  озорная, или бойкая на язычок, но надёжный игрок, если выпадает её ход. Вот Нину-то и подстерегла  беда-бедёшенька.
  Однажды в июне, уже под вечер  в дом Коминых заглянул Жорка, приятель Мишы.    Крупный   парень с бычьей шеей и длинными  мускулистыми руками – чистый бич.
- Где Мишка?
- Нелёгкая его носит, паршивца! – Отвечал  угрюмо старик Комин. Больше ему сказать нечего. На нём плотный фартук, закрывающий грудь и колени. В губах зажаты мелкие медные гвоздики.  Он восседает  на  липовом долблёном чурбане,  по верху обтянутом лоскутом из прочной  конской  кожи. Перед ним железная кованая лапа с надетым   на неё ботинком. Ковин  безостановочно выхватывает с губ по гвоздику и молоточком ловко всаживает  в подошву.   За столом читает книжку дочка. Низкое уже зардевшееся солнце румянит  юное лицо, шею, руки. Загляденье! Жорка обращается  к девочке:
- Нинка, выйди, что скажу! – и первым выходит за дверь. Девочка откладывает книжку и выходит за парнем.
- Недолго там! – ворчит вслед отец. Только вышли, Жорка сообщает:
- Пойдём в Новую Деревню – Мишка там,   в буфете  ошивается.
Уж и не такой он,  Жорка, приятель. Нина медлит.
- А что тогда спрашивал?
- Для понту! А он в буфете пиво сосёт.  Я не мог его вытащить! А тебя послушает. Ну, пойдём – это близко!
Нина оглядывается на дом и нерешительно идёт в калитку следом за  парнем. 
Новая Деревня – всего лишь часть улицы Набережной, группа бараков в полукилометре  к востоку. И брат уже третий день домой не  заявляется. Выручать надо. А Жорка всю дорогу  говорит и говорит. Бормочет.
- Мне позарез его надо – дельце есть! – доходит до слуха девочки.
За поворотом уже видны  бараки и отдельно, близко к берегу стоящая водонапорная башня. У башни кучкуется группка подростков, человек шесть. Видно, в жостку играют: свинцовую бляшку, с подшитой кожаной меховушкой  поочерёдно на счёт ритмично подпинывают ногой. Азартная игра. Девочка смущена, притормаживает. Ей бы сейчас повернуть обратно. Она же знает: это местная шпана, кодла. Пристают к прохожим, обижают,  иногда   и  вещицы отбирают. Жорка улавливает  смятение девочки, берет её за руку, ободряет:
- Они меня знают! Не тронут.
- Какая парочка – Абрам да Сарочка! Где её подцепил, Жорка? Деньги есть – сыграем в жостку? – мальчишки уже окружили парочку. Похохатывают, поталкивают. Нисколько не пугаются могутного парня. Ещё бы! их шестеро. Умеют и за себя постоять, и взрослого мужика отлупить. И, наверное, у каждого есть если не ножик, то свинчатка или настоящий кастет. Хулиганы с Новой Деревни. Они и к центральному кинотеатру «Луч», и в Парк культуры у Дома железнодорожника  наведываются, обирая малышню.
- Жорка, пойдём,  покурим!
Жорка держит себя, как свой. Улыбается во все стороны, с готовностью достаёт блестящий латунный портсигар. У него не самосад, не махорка –  настоящие  папиросы   «Север». Нина встревожена, пытается вынуть свою руку из его руки, он крепкой хваткой сжимает девичью ручонку, тянет за собой.
- Не бойся, не съедят. Мы только покурим.
Компания придвигается к водонапорной башне, к стороне, обращённой к реке. Отсюда не видно бараков. Место обустроено: есть кострище, вокруг вместо лавок стоячие чурбаны. Мусорно, конечно: целые ворохи подсолнечной шелухи,  окурков,   тряпья;    обрывки газет трепещутся на ветру. Увы, и малую, и большую нужду  подростки  привыкли справлять тут же,  в двух шагах от  башни, с обрывистой кромки берега.
- Прикурить найдётся?
Жора с гордостью достаёт медный фестончик, чиркает колесиком – вспыхивает фитилёк. Жора прикрывает  его ладонью. Все с готовностью разбирают папиросы  и прикуривают. Поднимается облачко дыма, густой аромат крепкого табака заполняет носы, кто-то даже поперхнулся.
  Рослый подросток,  вровень Жорке, но тощий  подмигивает в сторону девочки
 – Развлечёмся?
Компания гогочет, и Жорка с ними. Девочка цепенеет от страха. Ей бы припустить отсюда во весь дух, да ноги не слушаются.
А чё – смотри, какие коленки! Тощий дылда заголяет платьице и хватает  Нину за  колено. – А ляжки   кру-угленькие,  как у взрослой!   
У парнишек заблестели глаза. Нина кричит и плачет, машет руками и ногами, пытаясь вырваться. Но её  обступили со всех сторон, цепкие руки держат за плечи, за косу, заваливают, рвут платье, трусы... Жорка сникает, негромко проговаривает:
- Может, не надо? В другой раз? Нехорошо получается.
Ему отвечают крепким матом и продолжают поочерёдно нехорошее дело. И его заставляют лечь на распластанную девочку. Все – так все! Только один мальчишка    шарахается от  неопрятно  голого тела.
- Не могу я так! – он вскакивает и удирает. Ему грозят вдогонку:
Попробуй   кому брякнуть  – перо в живот!
Что  греха таить.  Многие, если не все имели опыт интимного сношения с барачными девчонками. Когда по взаимной охоте, когда уламывали – дело житейское,  и  хвастались.  А сейчас они сгрудились над поруганной девочкой. Кто-то нервно закуривает, кто-то скалит зубы, прячет слёзы. Жорка никак не может застегнуть ширинку. От оргазма осталась только боль и смятение,  острый стыд и даже паника. Жалко девчушки. Что он скажет Мишке? Вдруг все, не сговариваясь, отвернулись от изнасилованной, от её широко распахнутых в небо глаз.   Боязливо сгорбившись,  крадущейся походкой расходятся с места происшествия. Наверняка они сейчас ненавидят и боятся друг друга.
  Нина очнулась уже в  темноте ночи. Бывает и в июне короткий час темноты. Саднит  фингал, кем-то поставленный на правом глазу. Болит и ноет весь низ, испачканный кровью,  мокротами, слизью. Нину тошнит, голова гудит. Она села, взгляд упёрся в реку. На запани горят фонари, невдалеке тарахтит трактор-трелёвщик. Возле него суетятся сплавщики. А ближе никого. Далеко на западе  отстранённо светятся два – три   окна.  Надо встать. Идти. Куда? Хотя бы  умыться. Она осторожно спустилась к реке. Коснулась ногой воды. Холодно. Рядом трап на сцепку узких плотов, протянутых вдоль по запани. Нина поднялась на плотик, хлюпающий по воде. Вдруг её сотрясли рыдания – догнал ужас случившегося. Прекрасное далёко растоптано жестоко. Томные мечты уже невозможны,  а  правда невыносима.  От неё хоть головой в омут!
 И она прыгнула в   тёмную  холодную  хлябь. Её сразу  понесло под  заплоты.   Вода  проникла  в рот,  в нос, в горло. Девочка потеряла сознание. На берегу закричали люди. Оттолкнули от берега лодку. Яростно размахивая вёслами, понеслись к запани. Вот они уже на сцепке плотов. Шарят баграми наудачу. И есть – зацепили! Вытащили мокрое  уже бездыханное тело.
 У церкви свои строгие установления: отпевать утопленницу не положено,  её отпевали дома,  негласно,  наняв  старика, знающего требы. 
 Яша участвовал в похоронах маленькой подружки. Вообще-то, он был примерным комсомольцем,  то есть считал себя с мамой безбожником, но сказывалось воспитание богомольной матери.  Знал наизусть «Отче наш»,  бывал в церкви на  молебнах.  И очень любил рассматривать иконы – они будили воображение. И вот такой случай –  не оскорблять же чувства верующих! Он не посторонний. Стоял над гробом и крестился  под  заупокойную молитву.
Черты лица  девочки, освобождённые от сует мира, разгладились и были прекрасны. Чёрная коса пролегла возле недвижного, как алебастр,   белого,   без кровиночки  юного лица. Над изголовьем сгорбились   отец и мать, у обоих ручьями текут  слёзы. Миша,  наоборот,  выпрямился во всю стать,  глаза сухие, цепкие.  Губы шевелятся, что-то бормочут. Но явно не молитву об усопшей. «Убить его мало!» – слышится  Яше его  шёпот. 
 Никто теперь уже и не помнит,  как изобличили, осудили и наказали юнцов за изнасилование несовершеннолетней. Можно сказать, легко отделались. Поплатился жизнью Жора.  Однажды он шёл по Набережной, и его окликнул Миша:
- Жорка, стой!  Я сейчас выйду к тебе!
Парень остановился: надо всё же перемолвиться с приятелем. Снять камень с души. Приятель вышел из дома с берданкой наизготовку.  У Жоры  сразу промокли штаны, подкосились ноги. Он хотел покаяться, примириться, но язык прилип к нёбу. Жора обе ладони  протянул  навстречу Мише, хотел   перекреститься. Не успел. Миша подошёл    почти вплотную и   разрядил ружьё. Пуля, катанная на медведя, жакан, пронзила  крутую грудь.
Пятнадцатилетнему юноше дали недолгий срок а, может быть, и  скостили за примерное поведение. Но  тюрьма ещё никого не выправила. И вот он уже на свободе. Наркоманом стал, чифирит.  И часто ночами под угрозой ножа, как под конвоем,  водит своих стариков по территории сплавной конторы, вокруг буртов деловой древесины. Соседи не могут за них заступиться, боятся преступника. Случай у  Николаевны им стал известен.
Яша остро переживал и горько оплакивал страдальческую смерть Нины.  И в душе не осуждал  преступления Миши – есть же край терпения человеческого и жажда отмщения, и  должна же,  наконец, восторжествовать  справедливость! Яша соглашался с приятелем: да, наказание должно быть не только неотвратимым, но и убедительным, как казнь.  Миша решился на самосуд – и тем    исправил ошибку  снисходительной городской фемиды – и это всё! У  него своя правда.
 Но сегодня память Яши снова и снова возвращается  к вечерней сумятице. Опять  кровью наливаются   сумасшедшие  зрачки Миши.  Грудь обволакивает  запоздалый страх, мягкий живот снова и снова натыкается на   финку. Бьют   по нервам вопли и мятущаяся тень седовласой тёти  Гали.   Это страшно и страшно несправедливо! Яша  спрашивал  себя: смог ли бы он убить злодея?   – и не находил в себе  Мишиной  безжалостности. Мщение, нет,  не исправит мир. Посмотри,  как оно искалечило самого палача!  Палача не минет   божья кара, ибо не убий! Яша изредка почитывал Евангелие, и  это сказывалось на его лексике.
  Миша погуляет на свободе   недолго. Он   скоро придёт в охотничий магазин ружьё  выбрать. И по дурости станет целить в людей, в продавщицу. Она знает, что ствол не  заряжен, а всё страшно! Закричит, забранится продавщица. Кто-то милицию вызовет. И всё – укатают парня обратно в зону. Рецидивист. Крест можно ставить на   человеке...

Глава третья.      Город  работяг
 
  Девятнадцатилетний  юноша легко выходит из передряги. Всего пару часов прошло. Яша по воду в недалёкий колодец сходил. И   перекусил, вошёл в комнату и прилёг на диван с книжкой на руках – отгоняет мрачные мысли. Матушка  примостилась за швейную машинку  «Зингер» с ножной педалью. Эту машинку она ценит выше любой отечественной новой, хотя та чуть ли не дореволюционного выпуска. И не позволяет никому ремонтировать машинку, кроме одного замшелого старичка. Нет-нет, да повторит сыну поучительный случай. Матушка и сейчас  готова  поставить заезженную пластинку:
- Однажды, ещё до войны что-то застопорилось в машинке. И твой  отец Павел говорит: «Давай, починю! Я по косточкам электровоз разобрать и собрать могу, а тут машинка простенькая!»  – Разобрал, а собрать не смог! – Ирина Николаевна довольно улыбается. Она не мужа осуждает, а хвалит премудрую машинку. А ещё ей надо растормошить сына, отвлечь от переживаний. Павел оставил по себе добрую память в сердце Яши, подогреваемую рассказами мамы, хотя ушёл из семьи, когда ребёнку и пяти лет не было.
- Да-да, –  слабо откликается сын, – помню.
 Матушка будто успокоилась,  знай, строчит   себе. Правда, иногда назревает слеза да глубокий вздох выдают её  горечь.
 Поздно вечером приходит с реки младший братик  Толя.  Ему  семь лет, и он, как хвостик, повсюду ходит за старшим братом.  Постоянный партнер за шахматной доской, быстро постигает науку, и хотя Яша мнит себя перворазрядником,  с уязвленным самолюбием воспринимает нечаянный мат от братика. На рыбалку без него уже не выберешься.  Незаметно плавать научился – даже кролем. Да как незаметно! До сих пор пеняет брату, который чуть не нарочно бросил его с лодки – и плыви, как сумеешь.  И он давай барахтаться и ручками, и ножками!  выплыл! На лыжах не отстаёт. С гор отважно слетает, на реке гуляет до устали. Вот и сегодня  припозднился. Устал, продрог,  проголодался, всё пюре умял,  лёг на кровать и быстро заснул. Уложилась и мать.
 Яше не спится и не читается. Книга  уже отложена, хотя очень завлекательна  – «Сага о Форсайтах» Джона Голсуорси. Чопорная буржуазная Англия на  пороге  двадцатого века, роскошные коттеджи,  салоны; рафинированная   леди Флер, картина с загадочной белой обезьянкой.  Вычурный мир, в нём бы оказаться, по Лондону прокатиться  на неведомом омнибусе,  в сказочный  Тауэр заглянуть, по 
по  Большому Бену часы сверить!
 И  вот он стоит на  диковинном  мосту через многоводную Темзу. На правом берегу высится  мрачный королевский  замок Тауэр, на левом остроконечная   башня с огромным  циферблатом, за ней массивное  многоколонное здание  парламента   с затейливым частоколом шпилей и башенок    на крыше.  Сыплет дождь.  Близко по мокрому мосту  проезжает кэб, из оконца выглядывает кудрявая головка  нарядной барышни. Лицо  набелённое, как  у  женских портретов кисти Гольбейна. Да это же Флер!  Но кудряшки короткие, завитые шаблонно, как у чусовских модниц. И вообще вылитый портрет  Люси Кудряшовой, которой Яша в восьмом ещё классе подарил общую тетрадь своих стихов. Барышня машет платочком. Яша погружается в сон. Как не похожи  Яшины грёзы на реальный обитаемый мир! Сказочно  прекрасный мир с Лондоном, с Московским Кремлём, с египетскими пирамидами, сдаётся  Яше, существует только на книжных картинках да в воображении. Ладно, не  будем докучать парню, охваченному  сладким  сновидением. Вот отменное лекарство  –  оно одно способно  зарубцевать душевную травму.
 В комнате полумрак, подсвеченный  фонарями с работящей речной запани; темноту    иногда  прерывают минутные зарева – это снова и снова выливают на отвалы жидкий горячий шлак;   тишину  нарушают вздохи домен, мартеновских и бессемеровских печей, прокатных  станов, свистки и лязг маневровых паровозов, отдалённый грохот  железнодорожных  составов.   
Ночные всполохи  и  натруженное дыхание города-завода   привычны  уху  чусовлянина и воспринимается, как та же колыбельная. Успокаивающе тикают ходики.  За многие годы горожане – они же заводчане –  сквозь сны научились  выслушивать и считать почасовые гудки завода.  Гудок – ага, полночь,  гудок – скоро  вставать... И встают по гудку, как по будильнику.
Яша проснулся ещё до восхода солнца. Окно белеет непроницаемо, как лист ватмана.    Вчерашний солнечный день   с короткими дождями напоил почву тёплой влагой,  и та поутру поднялась над охлаждённой рекой густым туманом, ослепила окна улицы  Набережной. За окном шурша галькой прошлёпали чьи-то шаги – верно,  рабочий  торопится на первую смену, вот ещё.  Ни одна собака не окликнула ранних прохожих –  привыкли к утреннему распорядку или  понимают по походке:  свои  да наши  идут.
   Проснулся он  от  внутреннего толчка, от горечи и пытается вспомнить утренний сон. Ах, да! На него напал   дылда с Новой Деревни, рубль   отбирает. Яша отбивается, но  кулаки  не достигают цели, бьют  вяло, как  ватные. Такая досада. Яша не был драчуном, но знал за собой, что если врежет  кому, то и с копыт долой – мало не покажется. Неприятный сон. А до этого что снилось?  Он гуляет по Лондону под руку с утончённой барышней Флер. Они мило беседуют на умные темы и нравятся друг другу. Юная леди удивляется, что Яша много знает, жаль, что бедняк с Урала.
 Как это? Яша снова уснул? Нет, он широко раскрыл глаза и всматривается  в паутину мелких трещинок и оттенков на потолке, на игру пятен света. Услужливое зрение  лепит  из них лики, пейзажи. И нейдёт с ума вопрос: так он – бедняк?  Это похуже,    чем посчитать себя слабаком.      И   кто сказал, что он – бедняк? И неужели быть бедняком постыдно? Не глупо ли считать советских людей бедными! С этим непременно надо разобраться. Яша повернулся на спину, заложил руки за голову, всматривается в изменчивые тени на потолке. И думает.
На своём топчане зашевелился братик  Коля. Сел, спустив ноги на пол,  повернул голову к Яше и с раздражением сказал:
- Надоело  есть бесконечное пюре!  – И он, видимо,  вспомнил свой сон –  ах как    вкусно было уплетать ломоть белого хлеба с солёным сливочным  маслом, присыпанным сахарным песком. И того вкуснее холодец из свиных  лыток .   Увы, это всего лишь  сон. 
-  Мы что – бедняки?
Обиделась  мать:
- Чем тебе пюре не угодило? Ну, давай картошку пожарим.
 – На постном масле? Чтоб воняло?
 И старший брат обиделся:
- Не воняет, а приятно пахнет! Я помню, в войну лучшим лакомством было –  ломоть чёрного  хлеба смочить подсолнечным маслом и посыпать солью.
- Ты ещё про кисель вспомни. Про овсяной, за которым ночь в очереди простояли – слыхали  уже!
Да, было такое событие. Именно событие – Яша с  мамой  едва ли не всю  холодную зимнюю ночь  простояли в очереди  за ведёрком овсяной  болтушки. Оба  бережно сжимали номерки, химическим карандашом    нацарапанные на ладошках.  Зато потом как приятно было  хлебать горячий овсяный кисель с толстой остывающей  коркой, по которой через всю миску пробежала трещинка!  Ах! А ещё  как    приятно было   жевать сушёную картошку.  Однажды мама принесла целый мешок  этой   вкуснятины с завода!   И никогда не забыть    густой запах и солёный вкус кильки, принесённой мамой  в кульке  из жёлтой обёрточной бумаги – опять же с завода.  Завод, ценил трудяг и  нет-нет, да одаривал  продуктами.   Но как объяснить малышу послевоенного времени, что на самом деле вкусно?  Впустую  объяснять не пробовавшему, что почём.  «Ах, как  сладки  гусиные  лапки!  – рассказывает персонаж старинной прибаутки.  – А ты едал?  – Я не едал,  да мой дядя видал, как барин едал!» Вкус не передаваем.
Откликнулась снова мать:
- Через неделю в  Такманаиху поедешь, Толя –  там тебя разносолами будут потчевать.   Путёвку  на вторую очередь мне на тебя выдали в завкоме.   
Такманаиха –  заводской пионерский лагерь  в   километрах  десяти от города  на   лесном увале по-над речкой Вильвой.  Яша  много лет подряд отдыхал в этом прелестном местечке. Почти бесплатный отдых детей заводских рабочих в  пионерлагере  – это  не шуточная социальная льгота.   
  Приятная новость. Пререкания тут же прекратились.  Толя пошёл к умывальнику, мать к печи, а Яша включил радиоприёмник и под его диктовку занялся утренней зарядкой. Знакомые бодрые голоса распевали марш: «Мы кузнецы, и дух наш молод. Куём мы  счастия ключи...» 
  На стене над семейным столом, за которым обедали, распивали чаи,    иногда делали уроки  или  играли в домино,  шахматы – на этой стене  висели   украшения:   плакат с тремя картинками и надписями  про американскую жизнь:  «У буржуя на столе густо, у рабочего  пусто, у безработного  нет ничего». И рядом  ещё один плакат – со стихотворением о советской молодёжи: «Солнцу и ветру навстречу, на битву и доблестный труд, расправив упрямые плечи, вперёд комсомольцы идут!» – с  героической картинкой. Яша наклеил на стену эти красочные плакаты за неимением других картинок.  Но сейчас, разглядывая плакаты, Яша подумал: «Буржуем быть стыдно, да их и нет у нас. Безработным  быть не полагается. А рабочему при всей его пролетарской гордости  даже в самой передовой советской стране   приходится жить  очень скромно.  И тут ничего не попишешь». 
 Он вспомнил один эпизод из вчерашней прогулки  по городу. В большом универмаге  по улице  Ленина он разглядывал костюмы. Один очень понравился – костюм «тройка» – светло-бежевый, на него. И ещё отдельно – серый шерстяной джемпер. И красивый галстук. Синий-синий с отливом, и звёздочки по сияющему синевой полю. Ах, как нарядно! Ему давно пора бы облачиться в приличный костюм. Ботинки купить из настоящей толстой кожи,   красно-коричневые на прочной каучуковой подошве. Модные, как у стиляг.  Но цены – не подступись. Больше маминой пенсии,  которой  вечно не хватает. Как в насмешку над собой, он вспомнил про мятую бумажку в нагрудном кармане рубахи – трёшку, выпрошенную у матери неделю назад – малая денежка на случай: он любил поесть жареных пирожков с печенью, купленных у лотошника, или мороженку слопать в кинотеатре перед сеансом. О большем и не загадывал.  Юноша  не догадывался об одном обстоятельстве: добротное пальто или приличный костюм  в его жизни всегда будут стоить дороже месячной зарплаты. Вот он, ценз его состояния!
 Яша – учащийся комсомолец, брат – октябрёнок, мать – пенсионерка, заслуженный ветеран  производства.  Вместе – гегемоны. А живут трудно, хотя есть огород и коза да подсвинок в ограде. Парень начинал уже  натыкаться на жизненные вопросы. «Вот  стану работать,  и заживём!..» Впору   самому зарабатывать  – он   ещё вчера в магазине об этом подумал.
- Мам, мне на работу надо устраиваться!
- Что! И тебе пюре приелось? Твоя работа – школу окончить! В армию сходить! А тогда и живи своим умом! Ещё наработаешься! И  не перечь мне!
Вот уже и осердилась.
 Маме сорок  шесть лет. Уже   год на пенсии по старости – с учётом  «вредного» стажа: всю войну у мартеновских печей и  потом в химцехе. Уработалась. Пенсия, по нынешним временам, казалось бы, приличная, но подними на неё двух мальчиков! Без мужского плеча! Яша, по молодости, и  представить себе не мог, как тяжела и безрадостна жизнь женщины  в зрелые годы  без мужа.
Вспомнилось, как пару лет назад по весне, на реке ещё лёд держался, пришёл он домой из школы. А дома гость. Старик пятидесятилетний, житель заречного посёлка Лямино. Там своё производство есть: недавно лесообрабатывающий комбинат построили. Яша с классом побывал в нём на экскурсии, любовался, как  из древесной каши термоплиты отливают.  Культурное  производство. Вот где бы работать! А старик на металлургическом заводе  трудится. Всю зиму по реке  за восемь километров по ледяной тропке  топает    в город, в цех. И вот он в гостях у матушки. На столе большое блюдо пельменей, от него вкусный парок идёт, проголодавшего Яшу дразнит. И стоят бутылка водки и две рюмки. Старикан раскраснелся, разрумянился. Ирина Николаевна  повышенно радушно встречает сыночка.
- Знакомься, сынок! – это Иван Петрович. На заводе работает. Мы решили пожениться. Смотри, какой подарок он тебе принёс! – Она метнулась на кухню и вынесла пару новых  кирзовых сапог! – На-ко,  примерь!
Яшу уколола её суетливость. Он вдруг прослезился, схватил злосчастные сапоги и сунул обновку в колени старику. И прокричал  плача:
- Не надо сапог! Не надо никакой женитьбы вашей!  – и выскочил, не надевши пальто, из дома. Когда он, поостыв, вернулся, не было пельменей, не было водочки, не было гостя. Мать  словом не попрекнула сына. А ведь она тринадцать лет,  как была разведена с мужем. Лет десять назад, в 47-м появился у неё кавалер, но выйти  замуж не получилось. Осталась памятка – сынок   Анатолий.  Женщины детей не бросают, как это  позволяют   себе мужчины. 
  К сожалению, наш герой не отличался душевной чуткостью.  Таких в девятнадцатом веке  обзывали эгоистами. Только сейчас, запоздало он осознал неправоту своего гнева.
За общим завтраком, ковыряясь вилкой в поджареной картошке и  квашеной капусте,   Яша спросил брата:
- На рыбалку под  Калапиху  пойдёшь со мной?
- На лодке?
- А на чём ещё можно туда добраться?!
- Конечно, пойду!
- Тогда за тобой  опарыш!
 Толя надул было губы, но тут  же закивал согласно головой. Добыть опарыша – операция неприятная, рассказывать о ней неудобно.  Толя с ней  справился, а Яша успел сбегать  на Стрелку – в посёлок сплавщиков.   Захотелось Сашку, соученика и товарища,  позвать на рыбалку.
Посёлок Стрелка  вырос   под боком у завода    за годы первой послевоенной пятилетки. И правление сплавной конторы,  и клуб,  и школа –  бараки.   Жилые бараки почти все коридорного типа. Комната – семья. У редкой семьи  комната  с отдельным  входом.
 Сашкина семья в два поколения:  Отец и мать – сплавщики. Отец работает на пилораме, мать с багром по запани бегает, пока силы есть.  Им как стахановцам выделили комнату с отдельным входом.  Всё же изолированная комната куда лучше, чем комната в бараке  коридорного типа. Осмотрим её.
 Барак, третье крыльцо в три ступени, наружная дверь. Открываем  и оказываемся   в дощатом  тамбуре, или сенцах, куда размешают  вещи на межсезонное хранение.  Толкаем ещё одну дверь, уже  для тепла обшитую рогожей. За ней открывается комната, но не вся, а часть, называемая кухонкой. Кухней   эту выгородку из комнаты назвать нельзя: очень мала и тесна. В   ней, кроме   топливной плиты,  уместились   буфетный шкафчик   и  кровать для старшего сына  Ахмета   с невесткой. Вся верхняя и рабочая одежда развешана на гвоздях по    стенам, тут же полки для всякой утвари и скамья для вёдер и прочей хозяйственной посуды, под скамьёй полно   обуви. У входного  порога брошен коврик из рогожи, не ней парами стоят мытые калоши и сапоги; дальше,  до входа  собственно в комнату протянута домотканая   дорожка. Раздвинем штору дверного проёма.
- Можно войти?
 На Руси есть старинная пословица: «Нежданный  гость хуже татарина» – это желаемый  забыть всеми   отклик на злое прошлое.   Русским с татарами  давно делить нечего. 
- Заходи,   Яшка! – отозвался Сашка.
В   комнате стены и потолок  побелены  известью,  подсвеченной синькой. Прямо напротив дверного проёма, задрапированного шторой, светит одно большое окно, под ним  обеденный стол, накрытый  клеёнкой. Над ним свисает стоваттная электролампа;   у стен справа и слева койка сына Саши и   супружеская полутораспальная кровать, прикрытая лёгкой занавеской.  Нынешнему читателю, наверно, уже непонятно, как это – «полутораспальная». Но представьте себе,  как бы выпирала двуспальная кровать на середину комнаты в двенадцать квадратных метров, вот и расползлись по домам рабочих  супружеские  полуторки.
А  над супружеской кроватью коврик с непременными оленями, и на нём повешена семейная фотография под стеклом и тоже под стеклом картинка, о которой скажу чуть позже. Высоко в углу висит чёрная тарелка радио. Радио звучит от подъёма до отбоя. У   выхода из комнаты  слева выпирает    шкаф, именуемый   шифоньером. Справа –  тепляк кухонной плиты. Тепляк, шторы и шифоньер вместе   и  выгораживают  из комнаты место для кухонки. 
 Комната, кухонка и тамбур – это уже что-то.  А ещё на задворках барака  есть сарай с отделением и для Сашкиной семьи, в  нём хранится запас дров,   иногда и   подсвинка  держат.
Что и говорить, семья живёт стеснённо. Как они уживаются: пожилая чета с взрослеющим сыном и молодой парой, у которой намечается свой отпрыск? Не  отсюда ли постоянная угрюмость Саши? Яша не любил засиживаться в Сашиной комнате – всегда только заскакивал за другом. У того брат Ахмет частенько бывал навеселе и  становился очень говорливым  и навязчивым.  Саша оправдывал   брата и обещал, что тому скоро выделят комнату в соседнем бараке.
  Недавно и совершенно случайно  Яша    сообразил,  что его товарищ – татарин. То есть он много раз разглядывал картинку, скорее небольшую  иконку на стене в Сашиной комнате. Неизвестный мастер из цветной фольги  вырезал зелёное поле и по нему сияющую серебром   затейливую  надпись –   изречение из Корана.  У многих татар  в домах висят такие иконки. А татар в городе, на заводе,  среди соседей,  должно быть,  не меньше, чем русских. 
 Яшу с детства  преследовала  мигрень, и однажды по просьбе Ирины Николаевны Сашина  мать пригласила некую  бабушку полечить Яшу от недуга. Бабушка,  седая татарка, чинно пила  чай, расспрашивала  о проявлениях  недуга. Потом она преклонилась перед  мусульманской иконкой, достала из пёстрого ситцевого мешочка лыковые ленточки и  пошла так и эдак  прикладывать  их  к  Яшиной голове,  бормоча что-то шёпотом.
- Молитвы знаешь? – и спросила  знахарка Яшу.
- Он «Отче наш»  знает!  – отозвалась Ирина Николаевна,
  – Читай!
Яша прочитал и даже перекрестился:  хотелось верить в излечение.
Редко, не редко ли, но боли в голове продолжали преследовать Яшу. Но именно в тот раз до Яши дошло, что его друг – татарин.  Впрочем, это ни о чём не говорило и не сказалось на дружбе. И дальше соревновались в    гонках на великах, моделировали планеры и  радиоприёмники по  «Книге вожатого», постоянно сражались в шахматы.   И   выбирались на  рыбалку.
 И сегодня Саша  охотно откликнулся на  предложение друга.
 Яша гордится своей  крепкой двухвесельной  хорошо проконопаченной  плоскодонкой. Она всегда  колышется  у берега, пристёгнутая  тяжёлой железной цепью с  хитроумным  запором  к многожильному трелёвочному тросу, конец  которого  намертво утоп  в  береговом  плывуне. Лодка  сухая и даже чистая,  уключины смазаны солидолом, не скрипят. Ребята побросали в лодку снасти, приладили тяжёлые голыши на верёвках – якорями будут. 
  На все сборы ушёл час.  Лодку перетащили через сплотки и пустились по течению Чусовой к не так уж далёкой горе Калапихе, под которой Чусовая принимала в себя столь же многоводную реку Усьву. На этот раз  не жажда приключения, не зуд рыболова-любителя, а  вполне здравое желание пополнить  стол животной  пищей руководило юношей. Впрочем, кто бы отказывался от  ухи, а Яша  уже предвкушал её аромат.
Город Чусовой стоит в распадине хребта, как выразился местный поэт в газете «Чусовской рабочий». Хребет невысокий, где-то  метров  двести над урезом реки протянулся вдоль города от круч  над Архиповскими  бараками до Красного  посёлка  с белым силуэтом церквушки  и кладбищенской рощицей. Улицы с деревянными домиками и круто наклонными огородами пролегли  вдоль склона над  паутиной проводов   железной дороги. Выше шумят кронами высокие липы, тополя,   толпы  красно-ствольных сосен в ярко-зелёных кружевах ветвей. Ещё выше протянулась оголённая гряда вершинного  увала, она усеяна белыми гипсовыми валунами.  Кое-где из-за горизонта  на вершину   прорываются  густые    цепи стройного чёрнолесья – елей  и пихт.
 Центральная улица города протянулась на  широкой террасе чуток ниже железной магистрали.  Она самая длинная, с заметным горбом в самом центре города  и вымощена брусчаткой;  кюветы справа и слева от мостовой выложены шлакоблоками, а тротуары шлаковой крошкой, асфальтом.  Металлургические шлаки не только копятся в отвалах, но и широко используются в строительства домов и для дорожных надобностей. Дощатые тротуары давно сошли на нет.  Вдоль улицы   полно довоенных трёхэтажных каменных зданий с высокими и широкими, как витринами, окнами. Тут и горсовет, и  городская детская   библиотека, в которой Яша, сбегая с уроков, проводил целые школьные смены.  По соседству монументальный бетонный корпус кинотеатра «Луч». Недалеко  и  универмаг с анфиладой торговых залов.  А дальше  прочие общественные учреждения: почтамт, поликлиника, городская баня с двумя моечными отделениями и парилками,  есть даже индивидуальные кабины с ванной. Яша однажды купил на час такую кабинку, с удовольствием поплескался в ванне, но всё  же признал, что в общем отделении с бетонными скамьями, с тазиками  воды любой желаемой теплоты, с группой душевых кабинок и, наконец, с жаркой парной с высокими ступенями на помост мыться приятнее. А  ещё приметные здания  ремесленного училища, магазинов, детсадов, 38-й школы, Дома культуры металлургов.  И  повсюду  жилые многоквартирные дома уважаемых горожан.  Вдоль всей улицы от Красного посёлка до железнодорожного вокзала ходит всегда переполненный автобус и дважды в год  шествуют праздничные демонстрации трудящихся. Центральная улица, несомненно,  украсила  город, и, разумеется, носит имя первого Вождя пролетариата.
 Подножье  горного кряжа и всю широкую пойму правобережья    реки       занимают                узловая станция Чусовская и завод с   кварталами цехов. Вся   нагорная  городская  панорама, обращённая к югу,  залита солнцем, хорошо видна с реки.  Мальчики любуются живописными видами родного города.  Тут  уместно будет   пояснить, что наши   пареньки досконально знают город своего счастливого детства,   миллион раз побывали во всех его уголках и окрестностях, на себе измерили крутизну долгого увала  и если чего впрямую с реки не видят, то память дорисовывает  и  оживляет  недостающие картинки.
  Как не заметить благодарным памятным взором Клуб металлургов с просторным театральным залом.  Деревянная  колыбель культуры стоит на улице Ленина, через дорогу от  шлакобетонного бывшего Яшиного дома.    Яша впервые, ещё пятилетним пацаном увидел на клубной сцене  почти взаправду  горящий костёр,   оживших старинных русских солдат в  высоких  киверах, с  большими ружьями и сверкающими саблями. А в другой раз  в том же театральном зале на огромном экране вздымались высокие волны и на   палубах броненосца матросы гоняли  и сбрасывали в море злых  офицеров  за то, что они кормили матросов  червивым мясом.
 За великолепным  клубом простирается обширный стадион. Ещё несколько лет после войны на нём стояла ажурная вышка для прыжков с парашютом, а близко от неё – зелёные чудища двух немецких танков:  «тигра» и «пантеры» –  для обозрения чусовлянами. Эти  могучие трофеи были привезены с полней сражений для нужд металлургического гиганта в качестве металлолома, но заводское руководство презентовало их городу,  и славно вышло.  А на самом стадионе время от времени вспыхивали потрясающие футбольные матчи и свистели, и орали толпы зрителей. В зимнюю пору стадион превращался в огромный каток для всех желающих, в огромных  ватагах   конькобежцев  сновал и Яша...
А вот там, на кручах   за Архиповскими  бараками теснятся  маленькие избушки с огородами. Яше ещё и  пяти лет не было, но и сейчас он помнит,  как выбежал из калитки такого-то дома на шум очередного состава,  громыхающего под горой  по  железному  пути.
Вставало румяное  зимнее  утро. Солнце огромное красное  только-только поднялось над противоположной горой,  над частоколом  дремуче-зелёных елей, оно ещё не высветило синие снега межгорья с древними избушками,  горстями рассыпанными на склонах горы.  Перед взором  зачарованного мальчика предстала  длинная  цепь танков,  быстро едущих на платформах сквозь снежные вихри. Белых танков, то ли заиндевелых, то ли так специально окрашенных для маскировки.   Даже мальчику понятно было: танки мчатся на фронт! И ведёт воинский состав его папа. Конечно: он, ведь,  машинист электровоза! Мчалась суровая зима сорок третьего годы, как потом, через годы сообразил Яша. И это видение сейчас мелькнуло перед его глазами.
- Больничную гору видно! – сказал Толик.
И верно, она   высоким  мысом выдвинулась из городского  центра, нависла над рекой Усьвой. Больничная гора всем известна не только лечебными  бараками. От улицы Ленина к ней протянулись кварталы двухэтажных  каменных домов, построенных пленными немцами  в сороковые годы.  А ещё с неё скатывается к реке улица Школьная, вымощенная  шлакоблоками. Поколения чусовской детворы каждую зиму осваивают её как лихую трассу    скоростного спуска  на коньках – «дутышах»  и «снегурках»,  накрепко притороченных на валенки  верёвочками с помощью колышек.  Ребята сразу заговорили об этих  отважных  забавах.   
С реки не видно  разве что городского рынка и посёлка сплавщиков да узкоколейки от завода до печей углежжения за рекой Усьвой. Впрочем, печи углежжения с узкоколейкой к ним приказали долго жить – ущло их время. Кокс  и мазут  горят в заводских топках. А столетний, ещё французами основанный   градообразующий завод  с высокими закопчёнными корпусами цехов и чёрными, постоянно курящими домнами, и по сей день в глазах чусовлян  выглядит привлекательно, дышит мощью – вот он, истинный образ  Опорного края  державы! Что и говорить, город Чусовой, город труженик, был в то время вполне  дружелюбен рабочему люду, социален, как бы сказали  в последующую эпоху.

Левый берег не столь выразителен. За плоским островом,  за   толпами домиков посёлков  Чунжино  и Шибаново тоже угадывается железнодорожная магистраль, над нею поднимается  невысокое  плато, над  которым торчат серые каменные кубики – там кварталы Нового города. Чусовому тесно становится в правобережной долине,  подпёртой хребтом,  вот он и осваивает заречное плато, когда-то в былые годы  укрывавшееся под плотным ковром лесов.  Яша с приятелями не раз переплавлялись  на лодке через реку, наравне со взрослыми  копали картошку на безымянном острове, играли в мальчишеские игры,   но никак не удосуживались  добраться  до  Нового города.  Не манило. То ли дело – гора Калапиха  с   лихими  лыжными  трассами  по крутым   сугробам диких оврагов – это зимой,   и летними рыбацкими  кострами и  приключениями под её утёсами.
 Течение  легко принесло лодку под скалистый  берег  Калапихи. Пришлось  натужно поработать вёслами, чтобы встать на якоря поближе к устью Усьвы.
Остановились над глубиной метров в шесть, где разгуливают стайки плотвы, ельцов, окуней. Спустили, голыши – якоря, прикорм, забросили поплавки  на воду и раз за разом подтягивают их к лодке. Вот и первая поклёвка, и вторая.  Толя радуется каждой сорожке – так называют на Урале плотву,  каждому окуньку. Яша мечтает поймать подуста, ещё лучше – голавля.  Вот только блёсенку нужную поставить бы надо. А нет её, в прошлый раз прорыбачил. Ему, считай, повезло, что на бубей пошли не только сорожки, но и пара  толстолобых  голавлей.  Дело наладилось. Только зависть берёт, что у Сашки рыба сама выскакивает на крючок. Как это у него получается?  Удочка     не составная бамбуковая, а самодельная из рябинового прута, и снасть самая простая: поплавок вырезан из коры сосновой, леска толстая и крючок великоват. А рыбкам нравится! Сашка выдёргивает рыбку за рыбкой, и никаких эмоций,  будто  так и надо.
 Солнце встало высоко,  на водной глади заиграли бесчисленные блики. Мешали  пятна высокой ряби, в которые  то и дело заплывали поплавки и теряли очертания. Рябь перемещалась, и приходилось  подтягивать грузы,  выбирая спокойное  местечко. Становилось жарко, ребята уже давно скинули рубахи, воспользовались случаем  позагорать. Ветерок  приятно овевал тела. Яша вспомнил утреннюю досаду брата, свои размышления о бедности. Сейчас он подумал по-другому. Неплохо бы и  картофельное пюре поесть. Чем оно хуже каши с маслом? К вечеру мама уху  наваристую сварит, она это умеет. А деньги появятся через день – два. Всё не так плохо. Или скорее сказать, совсем неплохо.
- Какие мы бедняки?  – стал он растолковывать брату.  – Не  голодаем.  Обуты, одеты. Велосипед есть. И лодка.  Оба в школе учимся, в библиотеке хорошие книги берём почитать. В прошлом году я воспаление лёгких подхватил – месяц на Больничной горе пролежал – бесплатно  лечили. Ты скоро в пионерлагерь Такманаиху поедешь отдыхать. Тоже бесплатно!
  Яша  вспомнил своё счастливое пионерское время, красногалстучные линейки с поднятием флага, дружинные сборы у огромного костра. Выкладывали его на просторной луговине речки Вильвы в виде  пятиконечной звезды с высокой елью в центре. Вспомнил футбольные баталии,  игры в «Зарницу», а ещё вечера песен и танцев на просторной веранде спального корпуса  и добавил нравоучительно:
- В Америке  нет пионерских лагерей для детей рабочих, их рано заставляют зарабатывать, а негров за людей не считают, из школ выгоняют.  Ты почитай-ка  приключения Тома Сойера и Гекльберри Финна! В    Америке рабочие плохо живут. У них эксплуатация, у нас – равноправие. – Яша вспомнил красноречивый плакат над столом и вполне искренне сказал: – Я  не понимаю даже, как они ещё семьи заводят?! А  он,  видишь ли,  привередничает   над замечательным пюре!
Тут Сашка не сдержался и фыркнул:
- Скажи ещё, что негры  недоедают  лангеты – уж  очень велики!
Яша умолк,  не возражая.  Он замечал  уже, что Сашка не так прост и переспорить его бывает нелегко.  Сашка не вступает в дискуссию,  отмалчивается. Он вообще молчун, но умён и практичен.    А что такое лангет, и Яше  узнать  бы  не мешало. Он не обучался дискутировать и не умел опрокинуть лангетную логику   социальной. 
  Толя    хмуро  выслушивал долгую тираду старшего брата, она  прерывалась: то одному, то другому приходилось отвлекаться на забросы удочек да снятие с крючков рыбёшек.    Наконец, стало сильно припекать. Пора было сматывать удочки. Обратно плыть тяжело и долго – против течения,  но ребята медлили – жалко бросать удачную рыбалку.
 - Ладно, вот поймаем ещё по одной рыбке и будем сматывать удочки. 
 - Погодите, у меня клёв!   
 Наконец, с большим нежеланием они снялись с якоря, и Яша  с Сашей  сели  за вёсла.

Глава четвёртая.    Девочки-подруженьки   

Трудно сказать, когда у людей зарождается интерес к противоположному полу, возникает чувственность, посещают романтические желания и беспокоят плотские возбуждения. Яша, к примеру, помнит такой случай. Раз, ещё в детском саду во время прогулки у него лопнула резинка на штанишках. Воспитательница провела Яшу в крытый павильон, сняла с него штанишки, достала булавку и быстро устранила неисправность. И между  делом разговаривала с мальчиком. Она спросила, нравятся ли ему девочки. Яша не стал  запираться и серьёзно ответил:
- Я люблю Катю. Я на ней поженюсь.
- Губа не дура! – почему-то смеясь, оценила воспитательница. – Ну, ступай, кавалер! Невеста без места, жених без штанов!
Мальчик запомнил, но ещё много лет не мог растолковать  эту загадочную  поговорку.
В школе, в классе шестом, он приметил симпатичную  одноклассницу. Она страдала заиканием, и он, сидя за задней партой, всегда   переживал за девочку,  когда она у классной доски вымучивала из себя слова урока. Он иголкой выколол её имя на обложке дневника – Галя Куликова –  и сразу обернул дневник газетой. Чтобы никто посторонний не узнал о его тайной симпатии. И позднее Яша неоднократно испытывал влечения к девочкам. В восьмом классе, проходя мимо парты Лопуховой, едва сдерживался, чтобы не дёрнуть девочку за косу. И подарил другой однокласснице тетрадь своих стихотворений. В девятом классе на пару с девочкой сочинял приключенческий рассказ.     У  писательницы героиня упала с высоты Ниагарского  водопада и осталась цела – её спас некий отважный мальчик. Яша раздраконил фабулу и перенёс действие на порожистую  речку в Карелии. Оба писателя усердно трудились над рассказом то у девочки дома, то в  классе   и очень радовались, увидев своё творение  в школьном  рукописном журнале. Притом, надо заметить, при обоюдной симпатии и увлечённости совместным творчеством меж  соавторами  не пробежало  и тени  влюблённости.
 Ещё удивительнее сложились отношения Яши с одноклассницей  Галей   Разумовской, дочери директрисы школы. Пухленькая кареглазая хохлушка по душевной щедрости и доверчивости  приглашала мальчика посмотреть домашнюю  библиотеку, в которой было полно интереснейших книг. Давала  на несколько дней почитать.   Даже   пикантную брошюру некоего профессора-сексопатолога, не то Кони, не то Леви – о  самых интимных отношениях мужчины и женщины и   с самыми откровенными анатомическими  схемами –  однажды достала и показала парню. Книжку  ни в коем случае нельзя выносить из квартиры, предупредила она. Они сели рядом на диван и  углубились в чтение книжки. 
 Надо же, как пространно и открыто профессор толковал о плотской любви и   преступлениях на её почве!  О  половых извращениях: мужеложестве, лесбиянстве, скотоложестве. О  гадком  петтинге  и других «безопасных» сексуальных    утехах американской    молодёжи;    В английской брошюре всё это называлось   одним  неприятно сухим словом –  «секс». В русском языке и понятия такого  нет, если не касаться более откровенной, точной и разнообразной чувственной, но почему-то  запретной      лексики   простого народа.      
  Сидя рядом с девушкой над текстом, над схемами, юноша сгорал от жгучего интереса   и  боялся, что подружка заметит его глубокое смущение. За этим постыдным занятием –  чтением просветительской брошюры – и застала парочку мама Гали.  Застала врасплох, они едва успели захлопнуть книжку и отпрянуть друг от друга. Вера Васильевна,  будто не заметила, что смутила ребят. Аккуратно закрыв за собой  входную дверь,  прошла за свой домашний письменный стол, села, поправила на плечах неизменную,  редкого плетения  пуховую  отбелённую шаль и сказала директорским тоном:
- Здравствуй, Яков. Ну, расскажи, что прочитал. 
- Ма-ам! – предостерегающе возвысила голос  враз  покрасневшая Галя.
- Ничего, ничего, не волнуйся,  – урезонила директриса, –  у меня непозволительной литературы нет. Я просто хотела бы понять, как наш девятиклассник  усваивает   прочитанное. 
Яша был не робкого десятка. И удивляясь собственной храбрости,  спросил:
-  А почему тут в каждой строчке  словечки: «секс» да «сексуальный»  – и   на русский язык  не переводят?
- Хороший вопрос!  – откликнулась  Вера Васильевна,  – он делает тебе честь как девятикласснику. Перевод  действительно никчёмный. Да и шкурка выделки не стоит.    Вообще я должна сказать, иногда точный перевод   невозможен или недопустим в силу различий языков. Трудно переводчику   с сухого английского сладить    с массой наших понятий и стилистических оттенков на любовные темы! Да они и не стараются.
- Оно, конечно,  у них секс – у нас похоть   и всякая  такая матерщина.    Иной раз скажешь – и    стыд  берёт!  Целый  пласт народной речи вне закона!
Пора признать, что за  свои молодые годы наш мальчуган понабрался житейской   лексики. Вплоть до   многоэтажного мата. Разве что сам редко  отпускал солёное словечко.
Директриса пристально посмотрела на юношу, вздохнула, потом  поднялась к книжным полкам,  достала и положила на стол старинную книгу, толстую и тяжёлую, как кирпич.
- Похоть – не постыдное, а сакральное понятие! Послушай,  что  Иоанн  Златоуст говорит.  – Она раскрыло фолиант, полистала. – Вот: «Не укоряйте похоти. Похоть бо ради брака даётся, детотворения  ради  даётся, не  прелюбодеяния ради,  ниже растления!»  – она захлопнула книгу и  строго взглянула на парня, – Вот какой нравственный урок преподаёт нам древний церковный  пастырь!   А книжку   сексопатолога    вам лучше не читать пока – она для специалистов. Зачем вам чистым   знать про извращения людские? И сквернословить не надо. 
 Для Яши  брошюра сексопатолога и эта старинная книга на церковно-славянском языке, которую процитировала седая директриса,  были  как  открытие. Знал бы он ещё, что настанут времена,  когда  распоясавшиеся   либералы   будут законами насаждать в Европе  прелюбодейские нравы. Слова  «отец» и «мать»  запрещать. А  в Москве  будут  устраивать митинги и шествия «голубых», гомосеков, педерастов – борцов  за гражданские права содомитов.
 Эти  новые познания недолго будоражили юношу,  прочитал  и ладно. А вот то нехорошо, что чувства к девочке молчали: подружка,  одноклассница, товарищ – милая доверчивая простушка, но и только. Он зауважал начитанную девочку и стал относиться к ней деликатно и покровительственно. Да что там говорить – интеллигентка!  Не от мира сего, как и мудрая мамаша её.
  Правду надо сказать,  с прошлого  года была у Яши настоящая пассия – девочка, с которой он познакомился на танцплощадке  в городском саду   Дома культуры железнодорожников.
В годы войны в нём размещался госпиталь. В окружающей рощице разбили уютные аллеи со скамейками, они ступенчато поднимались по склону горы до самой вершины. Со временем дворец и  сад  стали  действительно общегородским  очагом культуры.  Во дворце давали балы и концерты, показывали кинокартины, проводили общегородские конференции. А в саду часто играл духовой оркестр или гремела над танцплощадкой радиола. Наш  парнишка  запохаживал   на танцплощадку.
 Однажды  мальчик осмелился пригласить на вальс худенькую белокурую красавицу в сиреневом шёлковом  платьице. Дуэт получился восхитительным. Девочка порхала вокруг партнёра, как бабочка, а уж он легкостью и изяществом  своего вальсирования  нравился сам себе и, верно, девчушке. Танцам мальчика  обучили ещё в пионерском лагере. Они станцевали ещё и ещё. Познакомились. И радостно летели в  партнёрские объятия  всякий раз, когда случалось встретиться на  танцплощадке,  а это было часто.
 Непонятно,  влюбился  он в Тоню, или просто любовался ею. Только однажды  его чувства   так взыграли, что он среди бела дня захотел непременно увидеть красавицу.  Он знал, где мог найти её – в  парикмахерской на улице Ленина: она работала там подсобницей. И он пришёл в парикмахерскую, высидел очередь и, волнуясь, сел в кресло клиента.
- Как стричь будем: полубокс или шотландку?  –   спросил мастер, накинув на него простынку.
- Побрить!  –  хрипло отозвался Яша.
- У Вас, уважаемый, щетина едва проклюнулась, ещё не колючая – не рано ли обеспокоились?
- Хочу бриться!
 -  Смотрите!  – пожал плечами мастер и громко крикнул:  – Прибор!
И тогда  Яша увидел в большом зеркале, как  в зальчик вошла Тоня – в белом халатике и с прибором для бритья в руках. Она узнала паренька и улыбнулась ему. Вот  ради этого  мгновения  и затеял Яша ерунду с никчёмным бритьём. Пожалуй, это был пик влюблённости. Потом  встречи  на танцплощадке сами собой прекратились. Возможно, в связи с наступившей осенью. Он чуть ли не на месяц уехал с классом на уборку картофеля в подшефный колхоз. Оставалось только вздыхать от набегающих воспоминаний.

Глава пятая.   Зазноба

И вот  недавно явилась новая пассия, проснулась новая  влюблённость, прямо-таки страсть,   да что там – постыдное вожделение! Чувство ранее неведомое.
 Вечером после удачной рыбалки Яша играл в карты у соседей Поморцевых.  Старик, пятидесятилетний дядя Андрей, инвалид войны, танкист контуженный, тихо сидел на кухне у окна, покуривал самокрутку за самокруткой. Возле него,  стараясь не шуметь, хлопотала  с  немудрёной посудой его старуха Андреиха, за глаза соседи её только так и называют – по мужу. В войну она была санитаркой и лично вытащила из танка обгоревшего лейтенанта, сопроводила в санбат. Тогда и познакомились, потом и поженились.  В комнате над столом мурлыкал радиорепродуктор, за столом сидели игроки. Подростки Колям и Толям, так всеми называемые  с детских годиков, были партнёрами Яши.
 Четвёртым  игроком была их двоюродная сестра  Тамара. Странно, что Яша даже не мог вспомнить, когда она приобщилась к семейству соседей. Радушная девушка легко вошла в компанию, подружилась с Яшей.   Тамара была  в том самом возрасте, когда соседские девчонки вдруг волшебным образом преображаются из золушек в прекрасных царевен,  – когда их  белая кожа наполняется неизъяснимым  ароматом, все формы округляются, щечки  загораются румянцем, а губки алеют, как лепестки роз. Яша стеснялся смотреть на её белые руки,  до локтей прикрытые  пушком –  чудесной шелковой порослью мелких волосиков, –  они сводили с ума,  возбуждали в юноше   нежную чувственность. Он беспокоился, что кто-нибудь заметит его волнение и начнёт подтрунивать, а потому при ней или молчал, или смеялся преувеличенно громко.
   Невдалеке от стола на  полутораспальной  заправленной кровати с горкой подушек сидела парочка молодожёнов: старший сын Поморцевых Вася и   Настя. Кровать, известное дело, в рабочих семьях всегда используется  и в качестве дивана – за нехваткой места для  такой роскоши. Вася – передовой рабочий, бригадир сталеваров. Недавно он съездил в Москву делегатом от чусовских рабочих-комсомольцев на Всесоюзный съезд Ленинского комсомола.
 Яша вспоминал с удовольствием, как будучи комсоргом класса, был избран делегатом городской комсомольской конференции. Она проходила в Доме железнодорожника. Комсомол уже приучился проводить свои собрания с праздничной обрядностью. Делегаты конференции в едином порыве подняли свои красные мандаты, подтверждающие их право   делегировать  лучших своих представителей    в Москву, на Всесоюзный Съезд. Зал будто озарило пламенем неувядающей зари революции. И надо же:  его сосед –  теперь член  ЦК ВЛКСМ!  Родители, младшие братья и соседи им гордятся.
Но сейчас нечаянно взлетевшему на высокий политический горизонт  сталевару  не до славы.  Он крепко обнимает свою пухленькую хохотушку жёнушку. Млеет от её близости, и она взволнованно и шумно вздыхает. По совести, оба тяготятся компанией игроков –  скорей бы разошлась. Уже темнеет за окнами. Выручает отец: стучит костылём.
- Не пора ли кончать игры, робяты!
Компания бросает игру. Сконфуженный Яша уходит. Ночью его снова посещает сладостный сон. Снится  Тамара, её  белая высокая грудь, её  шелковистые руки, его охватывает истома... Проснувшись утром,  юноша ощущает непорядок в промежности – трусы намокли.  Поллюпция  – вспомнил он дефиницию из книжки про секс. Ах, какой стыд!   Яша пугается, он ещё не знает, что для воздерживающегося молодого человека это нормальная реакция.  Он бежит за печь к умывальнику.  А что делать с пятном на простыни? Он малодушно не убирает простынь. Мудрая заботливая мама заметит непорядок и постирает.   Но как же его угораздило? Произошло что-то новое, чего не  спутаешь с влюблённостью.
Вчера, нет, позавчера во время прогулки по городу всё в том же центральном универмаге он рассмотрел в витрине ювелирных украшений янтарный кулон на золочёной цепочке. Ярко-жёлтый янтарь без углов и сколов, без красных и буроватых вкраплений –  чистой воды отполированная  тягучая жёлтая капля с солнышком внутри красовалась на тёмно-синем бархате подложки. Боже, как  ослепительно смотрелась бы она на груди  Тамары! Тонкая цепочка из золотистых искр льётся с нежной шеи в томную ложбинку меж   высоких округлых персий. Сияние, нежность, волнение – глазам больно смотреть на женское чудо. Бедный Яша тут же моментально решил обязательно купить драгоценный кулон и подарить его  Тамаре в день рождения девушки. Он вот-вот настанет. И цена кулона доступная – сорок рублей  с  мелочью.
Конечно, таких денег у Яши нет. Он их заработает! В заводском отвале погребено немало металлолома –  огромный  чусовской  клондайк! Яша заболел золотой лихорадкой.  Он сегодня же  приступит  к  добыче! Как старатель,  будет бить шурфы киркой и лопатой.
Шёл  полуденный час. Яша уже намахался киркой. Шлаковые горки    поддаются трудно. И от них валит густой тёплый  смрад, к нему не сразу привыкнешь. Солнце печёт. Тело в поту, но рубаху скинуть опасно – можно изжариться до волдырей. Тяжёлая кирка, тяжёлые обломки рельсов, колёс, каких-то пластин, профилей, куски прутков  надрывают жилы. Тяжело нагруженная тачка об одно колесо да на рытвенной, загромождённой камнями   равнине   шлакового поля всё время пытается   опрокинуться, свернуть вбок, выматывая  кисти рук. Ух! Это лишь вторая тачка. Яша подгоняет её к дощатому складу приёмного пункта  Вторсырья. Переваливает железо на  весы, затем на кучу принятого металлолома.
 Хозяйствует здесь  старый тучный армянин.  Местная ребятня в поисках денежек частенько несёт ему  кипы  бумаг, книг,  груды белья, тряпья  и редко – металлические чушки и лом. Он принимает всё. Скудную выручку ребят сдабривает резинками   надувных шариков и свистулек.
 В кармане Яши уже лежат два рубля пятьдесят копеек. Маловато! Конечно, он мог бы стащить пару чугунных чушек или какую никакую железную увесистую штуковину с близко расположенного заводского склада и дробилки  металлолома. Там этого добра достаточно. Чуть ли не круглосуточно кран с  электромагнитным подъёмником  вытягивает из огромной горы вторсырья  груды металла и сваливает их в подогнанные  полувагоны и платформы.   Мужики этим  богатством невозбранно  пользуются. Яша на такое безобразие не пойдёт. Стыд и пролетарская гордость не допускают воровства. Ну, что ж, что  два пятьдесят заработал. День ещё долог. За недельку он наберёт достаточную сумму. Кулон  стоит  пота.
 Яша, усталый и довольный, вернулся домой  на закате дня. Безразлично отужинал, лёг в постель,  и взял в руки заветную  тетрадь со своими  стихотворными  опусами.  Стихи  покатились сразу лёгкой рифмованной лентой: 
Белокурая чёлка на лбу.
В чёрных лодочках цокают ноги.
Позабыть я никак не могу
Мимолётную встречу в дороге.
 И в глазах колыхаются вновь
Под сорочкой упругие груди,
И бросается в голову кровь,
И призывно волнуются губы...

Дальше что-то не складывалось.  Видения  наплывали, накатывал  сон.
Наутро всё тело разбито – ни встать, ни охнуть. Горят и кровоточат ссадины, мозоли. В голове гул.   В висках  клокочет пульсация.  Руки отвисли.   Кулаки не сжимаются. И это всёго один день! И всего  одиннадцать рублей – за четыре тачки! Яша лежит в постели и едва  удерживает слёзы. Ирина Николаевна забеспокоилась, приложила ладонь ко лбу.
- Что с тобой? Не заболел?
- Да нет – перетрудился! Руки, ноги,  спина – всё болит. Вчера металлолом ковырял на шлаках.   Четыре тачки нагрузил и сдал –   одиннадцать рублей заработал. Такая малость!
- Зачем тебе деньги?
- Мама, я хочу подарок  Томе  на день рождения сделать. 
- Что ж ты мне не сказал?  Разве я не дала бы тебе денег? Сколько надо-то?
- Сорок два рубля  шестьдесят копеек.
- Господи! Какие это деньги?! Завтра принесут пенсию – дам тебе.
Конечно, Яша должен был не стонать, а идти продолжать работу. Но зачем искусственно  утруждать  себя,  если финансовая проблема  разрешилась?
 Кулон был незамедлительно куплен. Яша очень боялся, что желанный  камушек  уведут  из-под носа.
И настал день рождения  любимой девушки. Справляли его в доме \матушки Тамары. Обычный старый  рубленный, густо осыпанный въевшейся уличной пылью  дом  об одну комнату и кухонку с русской печью.   Компания собралась  молодёжная. Хозяйка дома тётя Дуся благоразумно ушла ночевать к Поморцевым. 
 Пиршеский   стол был завален пирогами с рыбой,    шаньгами, селёдкой под шубой, непременным венигретом и домашним печеньем: коржиками и хворостом. Подавали пельмени домашней   выделки. Вот  только питьё было незамысловатое: немного водки и ведро бражки, да ещё   одна бутылка советского шампанского  –  для первого тоста.  Не забыли и про кисели,  компоты и квас.
По обычаю того времени,   молодёжная  компания какое-то время сидела за столом, выпивала в соответствии с тостами. Тогда и Яша поднял тост и у всех на глазах, потрясённый собственной смелостью, надел кулон на шею  Тамары.   Девушка зарделась. За столом захлопали в ладоши: не букет цветов, не одеколон или даже духи –  ювелирная вещица с намёком! Все увидели: именинница-то    красавица! 
Когда люди разогрелись, полились  песни. Да, в то время  молодёжь ещё   пела застольные песни.    Зазвучали   старинные  протяжные песни  и любимые советские. Распевая  «По диким степям Забайкалья», Яша вдохновенно орал и вытягивал ноты до предела долготы, чем раздражал застольную компанию. Его старались заглушить всем хором и ускоренным распевом. Потом он с надрывом выводил куплеты про пробитое комсомольское сердце, честно погибшее за рабочих  – видимо,  опьянел. 
 А потом стол сдвинули, стулья, табуреты и скамьи расставили у стен –  образовалась танцплощадка. Включили радиолу.  Яша одним из первых пригласил на танец  зазнобушку. Звучало томное  Арабское танго. Яша прижал к себе тёплую, чуток опьяневшую девушку, отдался музыке.  И глаз не отводил от  янтарного кулона,  солнышком  сияющего на   тугой  груди прелестницы. Но вдруг не звано – не   гадано  вскочил его уд.  Упёрся в живот девушки. Яша, как ошпаренный,  отшатнулся от возлюбленной,   разорвал объятия и убежал на кухню.  Ему стало стыдно. Что же такое с ним творится?  Он не думал, не хотел оскорбить девушку. И никогда не был озабоченным эротоманом. Как посмел подняться его член – ай! нехорошо сказано, – его  пенис,  – тьфу на паршивое английское слово, но и по-русски  назвать –  почему-то оскорбительно. «Уд» – спокойное  рассудительное старославянское  словцо. Хорошо, что оно всплыло из памяти.
Он посидел в одиночестве, справился с волнением и вернулся в комнату.  С  Тамарой танцевал  незнакомый парень, недавно вернувшийся из армии.  Увесистый белобрысый коротыш  в гимнастёрке. Пара, согласно покачивалась –  вульгарное зрелище, если посмотреть  трезвым взглядом оскорблённого человека. Яша пробрался к столу и выпил стакан бражки. Успокоился. Что собственно, произошло? 
 Жалко, не нашлось ни аккордеониста, ни баяниста.  Тамара уговорила Яшу поиграть на трёхрядке. Он согласился.  Зря,   что музыкантом был  некудышным.  Однако старался не путать лады, а компания была нетребовательной и лихо отплясывала    «Подгорную», «Цыганочку», «Семёновну» и просто «Барыню». Заорали и необходимые  в таких случаях озорные  частушки:

Девки, чи! Девки, чи!                Я иду, иду и стану –            
Где же ваши трепачи?                Стану с лесом говорить:   
Оне в городе работают –             - Скажите,  ёлочки, сосёночки,            
Таскают кирпичи!                Которого  любить?

       Эй, Семёновна!                До чего я, мальчик дожил:
       Какая гордая!                Тятька  отдал    в пастухи
       Наверно выпила                Сел на кочку и заплакал.
       Поллитру   горького!                - Тпруконьки! Куда пошли!

Всё бы пела, всё бы пела,              Пойте-коте,
Всё бы веселилася.                Воспевайте-коте!
Всё бы поднизом лежала.              По милёночку-коте   
Всё  бы  шевелилася!                Наживайте-коте!               

– и тому подобные припевки под дружный  топот плясунов. Можно только гадать и удивляться, как эти чисто крестьянские частушки  ожили в среде рабочей молодёжи.  Наверное, их отцы и деды  родом из крестьян. Честно говоря, городских  частушек  я и не слыхивал. Не считать же за них  будто бы народные  самодельные  припевки.
 Тамара была  в ударе.  Она не просто весело, озорно  отплясывала, а танцевала и желала танцевать до утра. Белые просторные и прозрачные рукава  её блузки    взлетали, как два крыла.  Не соседская   девица – леди Флер  из Яшиных  снов! Но любушка будто сторонилась Яши и липла к демобилизованному солдату.
Закончился и этот период вечеринки.  Снова включили радиолу, подпевали вразнобой, танцевали одинокими парами, кто-то травил анекдоты, кто-то выяснял отношения с приятелем. Пошло – поехало...
Через какое-то время Яша снова сидел на кухне в полном одиночестве, если не замечать снующих приятелей. Вышла и  Тома.  Удивилась:
- Что тут сидишь?
- Скучно стало.
- Нашёл время скучать! Эх, ты!  – она  небрежно хлопнула ладошкой   по его подбородку  и упорхнула в комнату.  Увы, и Золушки  иногда не замечают страданий  поклонников. У них же праздник,    и окружающим должно быть весело!
У Яши брызнули слёзы.  Не стоило никому их показывать. Яша  пошёл домой. Всю долгую дорогу по Набережной он страдал и обливался  пьяными слезами. Но если бы его остановил  какой-нибудь  хулиган, тому бы не поздоровилось. У парня чесались  руки, сжимались кулаки. 

Глава шестая.  Свидание

 Тамара появилась не берегу через неделю.  В белой блузке с отложным воротничком – любая девушка инстинктивно стремится подчеркнуть свои красоты, – в  зелёной  крепдешиновой    юбке  ниже колен,  в белых носочках и чёрных  туфельках-лодочках;  в руке   лакированный редикюль, в нём мог бы  быть кошелёк с пятёркой, платочек. расчёска, зеркальце и пудреница – незамысловатый дамский  туалет.  И   губная помада, ведь Тамара подкрасила губы!  Как на  свиданье  собралась. Но кулона нет – отчего бы?
- Вон твоя зазноба идёт!  – сказала мать, увидев за окном девушку. Яша рванулся на улицу. Вряд ли захлопнул дверь. Девушка оглянулась на звуки, остановилась, махнула приветливо рукой.
- Здравствуй, Яша! Что поделываешь?
 - Книгу читаю – «Сагу о Форсайтах».
 - А я дедушку  и бабушку навестить пришла.
И говорить больше не о чем.
 - А... давай на лодке покатаемся!  – выпалил Яша.
 Девушка заулыбалась, закивала  головой.
 - Я сейчас, только забегу к дедам!  – И проворно  зацокала лодочками по каменистой дороге. Кто бы сказал: «Она прошла, как  каравелла  по зелёным волнам...». Но каравелла – это пузатое увалистое    тихоходное судно. А наша   Томочка,   стройная быстрая  красавица, не шла – летела в гости к  своим старикам –  под влюблённым взором  юноши. Да-да, и в те дальние   годы тогдашние песенные хиты  окрашивали  эмоциональные   восторги советской молодёжи.
 Девушка  появилась  скоро.  Еще до перепачканной смолами береговой гальки предусмотрительно  сняла   лодочки и носочки.  Галантно  оперлась на руку  юноши и шагнула в лодку.  Примостилась на   скамейке у кормы, лицом к лодочнику, он  устроился у вёсел. На  нежно-белой груди девушки  опять звёздочкой засиял его подарочек, видимо, в редикюльчике  прятала.  Славно! Упоительно! Глаз не оторвать.
 За сплотки парочка заплывать не стала: между заводским берегом и запанью хватало простора, и вдоль берега  дистанция для заплыва почти   в километр: от водокачки до транспортёра.   Яша придерживался чистых струй,  без натуги,   стараясь  не   брызгать,   пошевеливал вёслами. Девушка иногда опускала  руку в воду, ощущая быстротекучий шёлк воды,  улыбалась. Яша  неоднократно грёб против  течения. Потом спускались, почти не   правя вёслами.
Солнце катилось высоко, тени  короткие. Небо безоблачное, неухоженный берег с перевёрнутыми лодками и чередой домиков с блистающими не солнце окнами, с нарядными зелёными огородами радовали глаза парочки.  Ветерок трепал рябь на реке и приятно овевал щеки. Полоскал  лёгкую  юбочку, оголял ноги.    Солнечные блики  озорно играли на   коленях девушки –  загляденье!  Яша стеснялся, но поглядывал  на ноги подружки.    Вдруг из-под  зелёного   шёлкового  подола юбки  предательски   порхнул  ослепительно белый треугольник рейтузов.  Пленительный миг!     Яша от этого виденья   аж  зажмурился, но   белый треугольник уже отпечатался  в  памяти и  отныне,  хорошо  это или плохо,  будет  жалить парня  вновь и вновь.
Ах! тут бы и броситься в объятия девушки, заласкать,   зацеловать её! Но это было бы не в характере мнительного юноши. Он не позволял себе вольностей с девушками. Он  вспомнил и про пузатого солдата, нового ухажёра девушки. «А что, если они целовались? Солдат не упустит случая!» –  эта  догадка ужалила     Яшу. А тут ещё как раз проплывали мимо печально памятной водонапорной башни, будь она неладна, и Яша   оторопел, как уличённый в чём-то нехорошем.  Он до сих пор не мог понять, отчего вдруг вздёрнулся его уд в памятную вечеринку. «Неужели я такой же порченый,   как хулиганы с Новой деревни?!» – он  потускнел и потерял   нить  болтовни. О чём  говорили?  О погоде? о пустяках?..
Нет, они не болтали.  А было  то, что Яша молча  любовался девушкой и вместе с тем казнил   себя    за  похотливые чувства.   Боже!  Как она  невинна, простодушна!  И ласкова со мной! И найди ещё такую русскую красавицу!..
- Ну что ты, как бука, насупился? – спросила   Тамара и плеснула на него пригоршней  воды –  расскажи что-нибудь или спой. Девочки говорят, у тебя хороший голос!  Как у Робертино Лоретти!
 И что он, правда, выдумывает  страшилки!
А голос, он знал про себя, пусть не  как у Робертино, но взаправду хорош – высокий лирический тенор. К тому же у него на слуху богатый репертуар: песни, часто звучащие по радио, и   целая фонотека грампластинок, штук тридцать – есть из чего выбрать, многое выучил наизусть. Но что же спеть? «Средь шумного бала  случайно!..» – Не то! «Я Вас любил. Любовь ещё, быть может, в душе моей угасла не совсем...» –  Славно, но слишком откровенный упрёк. «Сильва, люблю тебя! Ты – мой кумир! Мечта моя!..» А если что-нибудь есенинское:  «Как жену чужую, целовал берёзку!..» –   или: «Дорогая, я плачу. Прости!» –  Всё так, да не так! Не про нас.    А современные песни сюжетами  уж очень повязаны. Поступки     влюблённых глуповаты:  то  берёзу да   черёмуху поломают, то разгадывают точки письма, из-за плетня подглядывают,  то  комбайнеры комбайнёршам через поле весть дают.  Может быть, из неаполитанских прощальных романсов?
  Свои стихи беспомощны,  увы.
 Да – да! Наш герой был в душе гуманитарием. Он помнил массу поэтических имён от  Гёте и Пушкина  до Маяковского. Восхищался Есениным. И ненавидел Анну Ахматову – из-за того, что она в годы Великой Отечественной войны благополучно проживала в тёплом Ташкенте и кропала  антисоветские салонные стишки. Юноша изучал советскую литературу по учебнику Л. Тимофеева. Простим ему – он  же не читал «Реквием» и плохо осмыслял многозначность поэтического слова. И не подозревал   ещё  о заказном характере литературной  критики  и литературоведения.
    И всё же! Солнце, река, девушка-красавица в его  лодке  – как   прекрасен этот мир, посмотри!   Почему бы не спеть! Но от души!  Яша, вздохнул, закрыл   глаза, и  полилась песня. В ней изливается  душа русского человека.  Он мечтает пойти на быструю речку, сесть на крут бережок, на приветный лужок. Ах! сторонка родная,  нету краше, привольней  тебя!..
  Яша  пел  в полный голос.   Песня была  будто не любовная, но было в ней что-то трогающее душу. Она  лилась вольно, на высоких   нотах    звенела и журчала  упоительно.    Впрочем,  однажды  певец сфальшивил, чуть петуха не дал: сказалась возрастная ломка голоса. У парня   педагога-настройщика не  бывало.  Но слушательницу   и  неверные ноты умилили – как признаки  особой прочувствованности. Она же была не шибко грамотна в вокале.  Песенка   благополучно завершилась  на    долгой  отлетающей трели.
- Как  славно ты поёшь! – проговорила  девушка со слезой в  голосе  и сжала   кулачки  на своей груди.   Юноша тоже  растрогался и ответил  глухо, почти шёпотом:
- Для тебя пел, любовь моя!
 Сказалось напыщенно, по-книжному. Тамара не осудила,  долго молчала, а потом  спросила с   укором:
-  А что с тобой приключилось на именинах?  Посреди танца вдруг бросил меня, а потом вообще исчез  –   чем я тебя обидела?
 Девушка всю неделю  вынашивала этот вопрос, и вот он прозвучал. Её тёмно-карие глаза  глянули строго, янтарный кулон сверкнул,  как  слеза.
- Ты извини меня, моя хорошая!    Я не  хотел обижать тебя.  Я просто  перепил бражки, и мне стало плохо.   Просто перепил. Или пельменями объелся. И потому же решил уйти   по-тихому!  – Так он ответил. Не мог же он высказывать некие вещи. Ей! Когда сам  ещё не   разобрался в себе.
 Девушка  кивнула, принимая объяснение:
- Фу, как гадко!
Яша плеснул на неё веслом.  Холодные капли  промочили блузку.  Тома взвизгнула, в свою очередь плеснула на него  из пригоршни. Инцидент исчерпан. Заулыбались.
 -Ты кем хочешь стать после  школы?  – спросила  Тамара.  Вопрос  типичный  в среде выучеников советской школы.  Интересный для обоих.
 - Ещё ничего не решил. Мама уговаривает поступить в железнодорожный институт. Папа был машинистом электровоза...
- Студентом  станешь  –  в  Молотов  уедешь жить! 
  Ему показалось, что девушка опечалилась. Он мог бы утешить   её,  сказать, что  возьмёт   с  собой. Смолчал, потому что  это прозвучало бы легковесно и  неискренне. Да и до таких поступков его головушка ещё не дозрела.
  Яша лишь однажды с друзьями Мишей  Морозиным   и Сашей Долмановым съездили  большой город Молотов – прокатились на трамвае, поглазели на магазины, выпили  по  бутылке «Дюшеса» и в тот же день вернулись восвояси. Ничего там хорошего нет.
  - Если честно, я хочу стать журналистом! 
  - Это в газетки писать? Ну, ты и задавака!
  - А ты кем хочешь стать?
 Тамара  стала  объяснять, что надумала для начала поработать  швеёй-мотористкой в швейном цехе: и близко от дома, и в тепле, и заработок  какой-никакой. А ещё многие девочки после семилетки идут в штамповщицы, как-никак  высокая зарплата... А потом что получится. Нет, отнюдь не дум высокое стремление руководило девушкой,  а кем-то  навеянный  здравый смысл. Некий разлад  наметился в намерениях    влюблённой парочки.  А он ...  задавака,  задавака и есть!
- Мама говорит, что прежде чем  о работе какой думать,  надо в армии  послужить. –  Сказал он примирительно.  А ты ждать будешь?
- Другие девочки  не   вскружат голову?
 - Я стойкий оловянный солдатик!
 - Ой  ли! – воскликнула  Тома и замолчала. Яша будто подслушал её  тайное   смятение и  с обидой  сказал:
 - А тебя уже сейчас солдатик  охмуривает.
Девушка не могла не обидеться, и потому сухо обрезала:
 - Семён – хороший парень!  Только что из армии вернулся.      Мы три года не виделись.  Замуж зовёт.   Пойти за него? 
Ничего себе вопросик!  Простодушие   иногда  обескураживает. А  правда состоит в том, что  девушка именно сейчас вышла на росстань и пытает судьбу всей  своей жизни, а юноша  ещё не созрел для решения таких вопросов. И он отозвался  пустой бравадой:
  - Да ладно, никого я не ревную!   
  Тень печали набежала на прекрасное  лицо любимой.  Она всё  ещё держала  ладонь в струйке воды, но не из игривости,  а от  глубокой задумчивости.  Возлюбленный не оправдывает  ожиданий. Она поняла, что остаётся наедине  со своими   думами. Прохлада  опустилась на её  взволнованную грудь, где-то в ауре тонко и неотвязчиво зазвенела струна. Как боль.
Какие-то  бездушные, необязательные речи ещё продолжались, Солнце  катилось уже под уклон. Становилось зябко.  Пора и по домам. Лодка ткнулась в берег. Юноша подал девушке руку. Она сошла на берег.
 - До свиданья!
 - До свиданья!
 Что-то заныло в груди. Юноша коснулся губами  девичьей щеки. Девушка отозвалась:  повернула голову, чмокнула юношу в щеку печатью прощания. Их ладони  соприкоснулись и  расстались. Показалось, навсегда. Она босиком убежала к Поморцевым:  жалко  пачкать смолой   туфельки.  Он закрыл лодку и ушёл домой.
 Вечером  Яша набрался  духу  заглянуть к   Поморцевым. Может быть, она ещё не ушла. Наверно, надо проводить девушку. Поговорить по душам,  объясниться.
 Встретила Андреиха:
- А! Пришёл! Ушла она уже! Ты что, милок, путаешь девку? Семён пришёл из армии. Сватает. Она на выданьи! А тебя ждать ещё три  года!  Никакая девка не выдержит – пойми это! Иди, голубок,  не майся. Ну, посуди: какой из тебя мужик?     В армию тебе надо, в  армию! – в ней сказывалось военное  воспитание.
Сидевший у окна дядя Андрей  громко постучал костылём по полу. Яша, побледнев, кивнул головой и  молча  вышел вон.

     Глава  седьмая.  ВОРОЖЦОВЫ 

     Не прошло и месяца, как парень  оказался за тысячу вёрст   от  Чусового,  в посёлке лесорубов. 
 Непростой посёлок. С большим миром его связывает узкоколейка, по которой возят лес-кругляк  и катается «классный» вагончик для редких пассажиров.    Две или три линии рубленых   бараков вытянулись по обе стороны узкоколейной железной дороги, да у моста через  лесную речушку высится башня водокачки. Ещё действующая. Только  кое-где штукатурка   осыпалась с деревянных венцов, обшитых дранкой,  оштукатуренных глиной и   покрашенных известью.
  Это  всё, что осталось  от местной  колонии строгого режима,  малой точки на карте особой цивилизации  –   архипелага  ГУЛаг.  Колонии, зоны с посёлками  ещё  выстраивались вдоль узкоколейки через каждые пять  пять – десять  километров.
 Зону недавно будто сдуло ни весть куда. С её  высоким глухим  частоколом, опоясанным колючей проволокой. С часовыми хххзщшг444у на деревянных вышках.  И  с   отливавшими голубизной   кровлями  из  осинового гонта  на высоких крышах арестантских бараков. Чертополох окружил пустые глазницы обезлюдевшего барака взвода воинской охраны и клуба. Провалились полы и крыши овощехранилищ и складов. Где был плац, спортплощадка,  образовались пустыри. Лесные чащи  вокруг лагеря повырублены, деловой лес вывезен.   Исчезли рельсы с тупиковых усов к вырезанным  делянкам, в труху пропали шпалы. Таёжный край зарастает мелколесьем лиственных пород, затягивается болотами. Шохрой называют перемолотую тайгу остатки местного населения.
    И пока шумят леса    вокруг  других, ещё действующих на узкоколейке лагерей  с посёлками обслуживающего персонала. Называют их просто участками – так проще и нейтральнее сказать. Впрочем, их век тоже будет недолог.   Естественный удел леспромхозов,  хотя бы и   ГУЛаговских. Судьба  же всей этой особой цивилизации  вряд  ли  когда-нибудь   изменится.  До Бога высоко, до царя далеко! Неправедной власти и  людской необузданной воли   в русской глубинке  неистребимо много. И в царской тюрьме народов, и при  родной  советской власти, и при  хвалёной западной демократии место для  системы  исправления  наказаний   всегда уготовано.  Яша  относился  к ней философски,  то есть терпимо. Такие представления и мысли  догоняли  его в поезде, спешащем от Урала  на запад.
Яша с братиком  Толей чуть не проехали  нужную станцию. Хотя заранее  вышли в тамбур и открыли  наружную дверь, памятуя,  что остановка  ожидается минутной.  Поезд  было притормозил и снова начал набирать  ход. Можно  нажать на тормоз – Яша стушевался перед таким  непредсказуемым  выбором.  Он  выкинул чемодан и   приказал восьмилетнему братику:
- Прыгай на откос! – и, нечего делать,  прыгнул  вслед сам. На ногах не устоял,  кувыркнулся,  вскочил.  Голова  гудит. А где  Толя?   Стоит, кровь из носа  вытирает.
- Живой? Молодец! Не больно? Ну, пойдём! – отёр лицо малышу;  отряхнулись, подобрали  чемодан и  потопали, прихрамывая.   
 Станция скрыта за поворотом, до неё полкилометра. Жарко, по шпалам шагать неловко и опасно. Но вот и станция. От неё до станции УЖД километра два, но уже по ровной лесной тропе. Прохлада, и комарья немного.
Пришли. Рубленое зданьице с террасой, маленький зальчик с дюжиной лавок для пассажиров, кабинка билетёра,  выгородка для киоска.  Не нравится чай, лимонад, пирожки с капустой или денег жалко – вот  тебе  титан,  – стальной  бак с кипячёной водой, с краном и алюминиевой кружкой  на железной цепочке. Людей немного, терпеливо ждут  «классного» вагончика. Иногда слышно, как за стенкой  телефонистка названивает:         
 - Пятый,  Пятый! «классный» прошёл?..  А где он? на Южном?.. 
Вагончик пришёл часа через  три и проследовал до депо УЖД в Центральной  зоне.  Там его заправили дровами, водой, и уже другая  смена  привела его на станцию. К общей радости.
«Классный» не сам по себе ходит, а в сцепке с несколькими   вагонами и платформами.  Ведёт состав    «кукушка»,    маленький  паровозик, окрашенный чёрным кузбасслаком;  из трубы  валит  седой дым,  иногда выпускают наружу отработанный   пар, и тот  белым шлейфом укрывает шпалы. Пыхтит  усердно  паровозик.  Стучит по рельсам железной дороги маленький  поезд. Паровозный  гудок  будоражит  лесное зверьё и редкого пешехода по шпалам. Мимо окон  едут  шеренги осин,  ольшаников, молодых  ельников, Ковром    стелется  высокое разнотравье. Катится над лесным  окоёмом  краснеющее солнышко. Красив лесной край,  даже  с шохрой  тут и там. И он выберется   из любой передряги.  «Жаль,  только жить в эту пору прекрасную уж не  придётся ни мне, ни тебе!» – вздохнул  Яша, вспомнив полузабытого  корифея русской поэзии.
 Вот  и  посёлок Унжа  первая.    «Классный»  тормознул  посреди посёлка, высадил  двух пассажиров  и   пошёл дальше  стучать  по  рельсам.
Дом Ворожцовых  находился на северной  окраине  посёлка.   Бревенчатый высокий, с  подклетью, под двухскатной тесовой крышей  и в однорядной связи с  амбаром, хлевом, сенником и дровяником.  Два окна смотрят  на железную дорогу, как своеобразную главную улицу, и  одно окно на юг, на посёлок.      Такие   дома  строят  на  Вятке-реке, на  Шембети,   на Унже – точь в точь,  как  бабушкин  в родной деревне  Лопыши, откуда вышло  семейство Ворожцовых.
 Славным строителем был дядя Алёша, Царство ему небесное!
 «Ой, куда же ты, Ванёк? Ой, куда ты? Не  ходил бы ты, Ванёк,  во солдаты!..»  Молоденького Алёшу в Армию призвали Советы. Он вернулся  с  гражданской  войны  будённовцем,  дорожил долгополой серой шинелью, пропахшей конским потом, табаком  и порохом.  Стал  комбедовцем, раскулачивал кулаков и подкулачников.  Соседскую семью Ануфриевых, к примеру.
Отец семейства Ануфриевых доблестно воевал в Первую мировую за Царя и Отечество, стал георгиевским  кавалером. На каких фронтах  гражданской  воевал,  неизвестно. В 1920-м вернулся тифозным   и вскоре  умер.  Его-то вдову Анну Васильевну с тремя дочерьми и малым сыночком  Коленькой и раскулачили: свели со двора лошадь, корову с тёлкой, увезли сеялку и сенокосилку – хоть как живите,  а лучше, как все бедняки. Вторую дочь Анны, Евдокию,  Алёша взял себе в жёны. Любовь – она  такая!
 Что-то не пожилось молодой семье в родной  деревне.  К тридцатому году, к сплошной коллективизации Ворожцовы оказались  в соседней   области. Алексей  стал бойцом взвода охраны лагеря.  командиром подразделения. к 45-му году и начальником  пожарной охраны  лагеря.   Евдокия всегда  оставалась разнорабочей. Ворожцова несколько    раз переводили  из  лагеря в  лагерь,    и каждый раз  Ворожцовы обживались  домовито,  обзаводились огородом,  скотиной. Подрастали дети: Толя,  Юра,  Валя.  Дом на Унже первой оказался  для   семьи  третьим и  последним.
Дядя Алёша  был удачливым охотником, правда, не ружейным. Он ставил силки на зайцев и боровую дичь: куропаток, тетёрок, глухарей и всегда приходил домой с добычей.
И  неистребимой  была любовь дяди  Алёши ко всякой технике. Как-то он  приволок в сарай многожды ремонтный и уже списанный по изношенности   электрогенератор,  работающий  на солярке. Известно же, что русские умельцы спасают технику, что казённую,  что колхозную, что личную до последней возможности. Такую возможность и использовал наш  самодеятельный технарь.  Сколько возился он вокруг  агрегата, курил  и  матькался,  Бог весть! Но однажды  генератор чихнул и  заревел на  весь околоток. Дядя Алёша протянул от него провода  в дом, смонтировал над обеденным столом  колодку  из двенадцати  шестивольтных  лампочек  и включил выключатель. Яркий  свет  озарил  комнату,   до  того не     знавшей  электроосвещения.   Восторгались  все. Яша,  в том далёком 1948-м году живший в гостях   у родни, ощутил себя знатоком и разъяснял родственникам  значение  электричества  в жизни людей.  Вот только никак не мог растолковать  тёте  Дусе, как свет бежит по проводам. Впрочем,  радовались недолго: уж очень громко ревел генератор и много жрал  солярки. Да и соседям всего не объяснишь:  чей  у вас агрегат?   а  где  покупаете  солярку?
По-иному сложилась судьба  подержанного лампового радиоприёмника, приобретённого в сельмаге. Огромный и тяжёлый –  пришлось устроить специальный столик с батареей   двухсотграммовых конденсаторов. Но когда засветился магический зелёный глазок  волновой настройки,  зазвучали музыка и чистая   речь, все ощутили сопричастность к миру большой и прекрасной Страны  Советов. Яша не отходил от приёмника часами, слушал музыкально-драматические постановки.
Эпопея влюблённости дяди Алёши в технику завершилась  обретением громадного  мотоцикла  то ли  московской   марки  «Ява», то ли  трофейного монстра. Зверь–машина работала вполне исправно, и дядя Алёша частенько совершал длительные поездки  на нёй по участкам  УЖД  и даже заезжал в деревни по убитым дорогам.  Случались поломки, проколы, искра  пропадала. Как быть,  если  мотор заглох  и не заводится?:  Бензинчика  занять, «прикурить» свечу  от  магнето негде. Других машин  в округе нет. Даже  подтолкнуть махину, чтобы завелась, некому. И нашему байкеру  приходилось в одиночку по шпалам, опять по шпалам  километрами  тащить  громадную   тяжесть,  надсаживая спину и  руки.    «Мотоцикл свёл Алёшу в могилу», –  говаривала   неутешная вдова.
Дядя Алёша  слыл хорошим табаководом, выращивал     отменный самосад;  крепкий и душистый,  он пользовался  большим  спросом у любителей этого,  словами  Жюль Верна, «не столько полезного,  сколько приятного  зелья». В своё время, будучи ещё мальчиком, и Яша  пристрастился  к табаку. Всегда имел при себе  кисет с махоркой и пачкой  тонких бумажек  на самокрутки.
 Однажды, ещё в прошлом году  тётя Дуся, мама, старший сын  Ворожцовых Толя и Яша окучивали картошку на поле в пятнадцать соток. Стояла жара, тяжёлые окучники  и  сухая почва отбивали руки.  Пора бы уже сделать перекур,  и Яша  крикнул:
- Перекур!  – и отбросил окучник.
Никто не возразил,  семейщики побросали орудия труда, стали подыскивать пенёк или иное местечко для отдыха. Толя достал свой кисет. За ним и Яша стал аккуратно, и умело скручивать  «козью  ножку»  себе. Мать  изумилась:
- Яша, и ты?!  Бросай  сейчас же! –  Гнев праведный в голосе,  вот-вот мотыгу на парня обрушит!
А ведь Яша чуть ли не накануне  в этом же посёлке угостил  сигареткой  взрослого мужика, присевшего к нему на бревно,  и  в благодарность услышал новую приятную для юношеского уха пословицу:  «Не пить, табак не курить да баб не любить – зачем и на свете жить?» –  И чувствовалась в этом  нравоучении  сермяжья правда. 
 Надобно понять,  что время  всё ещё было  суровое, скудное   – послевоенное. Крестьяне держались  колхозами, обложенными  непосильными налогами и никак не могли поднять   упавшую  урожайность. Техника  убита, лошадей нехватка, скот оголодал.  Колхозы  вбирали в себя уже по нескольку деревень, а товарность, оставалась  низкой,  не покрывала  недоимки.  И  Большая Целина пока что забирала мужиков и  тракторный парк Нечерноземья, как Большая  Индустрия  в довоенные годы.  Результат обещался быть огромным, но завтра.  Рабочий  люд  городов ютился в многокомнатных  бараках  и  в палатках  Первостроителей  ГЭС и ЛЭП.   О первом искусственном Спутнике Земли ещё  не    слыхали. А пока  заводские трубы  чёрным дымом обволакивали небеса. Труженики  полей  и  городов  чадили  папиросами и самокрутками на коротких перекурах и  заливались водочкой после утомительных смен и вахт. Кто их попрекнёт,  если и герои экрана делают  это.
- Оставь их,  - урезонила сестру Евдокия,  – всё равно курить будут. Пусть уж лучше на глазах дымят, чем прятаться по сеновалам!
Мать махнула рукой:
- С меня на сигареты да  папиросы  денег не проси!
Так буднично было завоёвано давно лелеемое право подросшего паренька на курение при взрослых и родителях
 


 Глава восьмая. Первый  парень на деревне 
 
Ворожцовы  сразу  заметили   гостей  и  поспешили навстречу. Ещё бы «классный» не заметить!  Наперегонки  бежали шустрая  Валентинка  и  Юра.  Старший брат Толя в минувшую  зиму   жил в Чусовом, у Ирины Николаевны, закончил  ФЗУ и уже уехал по распределению в Узбекистан.  Тётя Дуся остановилась перед домом  и  подведя ладони козырьком   к глазам,  разглядывала  приехавших. Слеповата.
- Ну, слава  Богу   приехали!  – приговаривал она,   обнимая родственников, –  Толя-то,  Толя  каков вырос! Яша – ну,  прямо жених! Маму почто оставили?  Я, как нарочно,  шанег настряпала!..  А Толю моего, вот, на край земли послали – в Узбекистан.  Письма нет и нет. Вам-то писал? Как он один в чужом краю поживает? Охо-хо!
У тёти Дуси  на лице обострились морщинки. Сколько ей лет?  Она же старше    Ирины  Николаевны! Яша впервые осознал, что она  – классическая старушка.
- Ах, тётя Дуся,  как я  соскучился  по  тебе!
Юра  раскочегарил летнюю печурку на лужайке перед домом,  на большую сковороду набил  дюжину яиц. Валюшке  доверили принести  с холодного погреба  кринку молока. Яша выложил на стол  колбасу, формовой хлеб и бутылочку водки.  Обед получился знатным и очень вкусным.  Тем более, что хозяюшка не только выставила на стол шаньги и разогретый борщ, но и налила себе и парням  по кружке браги. Настоянной на меду и на хмелю. Так  что  братья выходили покурить на высоком крыльце очень даже  удовлетворённые. 
И  потянулись  дни  летнего безмятежного  отдыха. А лето катилось  на диво солнечное!
  И сена накосили  и сметали  пару стогов,  картошку окучили,  но разве  для  горожанина  такой труд не в радость?  Если подсчитать,  на все     работы  только  неделя и ушла – из двух-то месяцев.  А там походы  за малиной,  за черникой  с  голубикой и, конечно же,  по грибы.  В местной  речке  полно жирующей  сороги,  щук и  окуней.  Что ни утро – на рыбалку.  Что ни вечер – в молодёжную  компанию.
Вечер –  очень важное и многочасовое время.  Где-то в пять  или  шесть часов  пополудни, когда спадает жара и солнце полегоньку начинает румяниться,  вся ребятня и  молодёжь  посёлка скучивается  на бывшем плацу,   где  годами  процветала  волейбольная  площадка с гулкими ударами мяча и аханьем болельщиков. Нынче на пустыре молодёжь играет в салки, в прятки и в лучшем случае в лапту.   Бывает, мальчишки  режутся в ножики – землю  завоёвывают,  девочки прыгают  в «классики».  Много удовольствия доставляет малышне брызгаться через  насосы,  вырезанные  из  пиканов  –  высоких зонтичных растений. То-то смеху и визгу!   
Появляется гармошка – трёхрядка, её обычно Яша приносит. Его репертуар – самодельный вальс, танго, похожее на «Офицерский вальс», только все почему-то танцуют в стиле танго. Как весёлая песенка «Хорошо весной цветут  цветочки...» воспринимаются фокстротом.  Или  с балалайкой  заявляется невысокая, но уже взрослая девушка  Нюра,  дочка лесника,  рыжая,  вся усыпанная   веснушками  певунья и хохотушка,   и сразу становится душой компании, запевалой. С Яшей начинаются танцы, с Нюрой  задорные  пляски и частушки. Подростки  отсеваются на бревно, как на зрительскую камчатку, раскуривают самокрутки с махрой  и травят анекдоты  про евреев, американцев и глупых крестьян да хитрых солдат. Это может продолжаться до темноты.  Первыми исчезает малышня,  постепенно расходятся по баракам  парни и девушки. Там вечера превращается в  посиделки                и   тянутся  за полночь.
 В один из вечеров  небольшая компания   собралась  у Горячевых, в бараке по соседству с Ворожцовыми.  Слушали патефон, играли  в подкидного  дурака, фантики. Попивали квасок.   Темнело,  уже и лампу зажгли. Расходиться не хотелось. У Яши на коленях уютно, как кошка, устроилась  Аля Горячева. Девочка лет пятнадцати, высокая  тонкая гибкая нежная кареглазая смуглянка; буйные чёрные волосы, перетянутые   красной ленточкой, падают на узкие плечики упругими волнами, – что твоя   узбечка или цыганка, разве что в русском простого кроя  красном платьице.  Яше она нравилась. Нравилось её  взволнованное  дыханье, нравилось её песенка: «Гвоздики  алые, багрянопалые, лаская вечером, дарила ты. А ночью снились мне сны небывалые. Мне снились алые цветы, цветы...» – Да, девочка прижалась к Яше, будто кошечка тёрлась и мурлыкала и вдруг запела. И хорошо запела: стройно, душевно, с  мягким придыханием.  И облик доверчивой девочки, и её горячее    дыхание, и  песенка     смущали парня  и  навивали сладкие грёзы.   «Боже! Как хороша! И откуда в  глухом русском краю выросла восточная красавица, нежный    цветок южных степей?!»
 Яша уже опоэтизировал соседскую девчонку, которую  знал   давно, но только сейчас разглядел. Захотелось тотчас любить, лелеять и оберегать девочку от превратностей жизни. Что это, если не зачаток любви  снова проснулся в парне!
Расходились, когда уже    белесое  утро вползало в окна. Договорились  вечером пойти  на танцы в соседний участок  Нукшу, ещё действующий: с полнокровной зоной, с взводом охраны и клубом, с порядочным посёлком обслуживающего персонала.































Глава    девятая.    ШКОЛЫ    БЫВАЮТ    РАЗНЫЕ
Первого сентября, как и положено, он сидел на уроке в десятом классе.   В девятой школе,  что расположена неподалеку от улицы Ленина, почти сразу за железнодорожным переездом   в Красный посёлок. Прошёл первый урок – математики.    Яша даже тетрадь не раскрыл. Как посторонний, безучастно наблюдал за беспомощными метаниями  соучеников у классной доски.   Отстранённо курил за углом школы во время перемены. Начался второй – истории. Учительница Фрида Александровна что-то рассказывала о всеобщей стачке трудящихся в 1905-м году. Тут стоит отметить, что Яша имел привычку заранее,  до учебного года прочесть книги по истории, географии, астрономии, биологии, литературе. Сейчас он скучал, поглядывая в большое солнечное окно, и думал о своём. Об ушедшем лете. О том,  что  пиджачок ему маловат, и надо бы приодеться. Что вот он такой большой девятнадцатилетний оболтус непонятно что высиживает на тесной ученической парте.  Он явно старше своих одноклассников.  Сидит на материнской шее.  Самому пора   зарабатывать.   Учиться  можно и в вечерней школе  рабочей молодёжи.
Эта простая мысль вдруг поразила парня: «Чего  жду? Встать и идти! Просто встать и идти!» Он едва дождался конца урока. Зазвенел звонок. Яша встал над партой, оглядел класс прощальным взглядом и вышел  из школы. 
Его догнал,  Саша.   
- Ты куда сбегаешь?
- В никуда! Пойду искать работу. А  десятый закончу в вечерней школе. Бывай!
 Саша посмотрел  в  след уходящему товарищу и крикнул:
- Я с тобой!
- Яша махнул рукой, ушёл, не оборачиваясь, подумав: «У каждого своя судьба». Он мог бы погулять по городу,  у реки посидеть или в каком скверике. Но настроение гнало  домой,  мешкать нельзя. Нечего раздумывать!
Ирина Николаевна изумилась:
- Что так рано? Отпустили? Сбежал?
 Бывало, и отпускали. Бывало, и  прогуливал уроки, и  целые смены.  Когда-то,  давным-давно, будучи еще  пятиклассником, недели две вместо школы заворачивал в детскую библиотеку: не мог оторваться от книжки, которую выдавали только в читальный зал. Маме рассказывал дома, что учился и отметки в дневнике показывал. Вздумалось ей заглянуть в школу, спросить, как сынок успевает.
- Да он же вторую неделю не появляется. Болен, говорят.
Дождалась матушка сорванца – явился.
- Где был так долго?
- Сегодня шесть уроков было.
- Ага...
- По истории четвёрку заработал!
 - Ага... – и  давай честить непутёвого сына.
И сейчас вспомнила каверзный случай. Гневом наливается.
Сынок сбросил с плеча ученическую сумку, взял маму за руку:
-Мама, мама! Успокойся!  – всё объясню!
И тут же в немногих словах горячо рассказал о своём замысле. Ирина Николаевна не перебивала. Он ещё раз объяснил:
- ...пойду работать, кем угодно, и  поступлю в школу рабочей молодёжи! Давай сходим к завучу за справкой, и где мой паспорт? Пойдём искать  работу. Сегодня же!
Ей и крыть нечем.  Слёзы, было выступившие,  высохли. Вздохнула.
- Ну, что ж, нечего рассусоливать.  Поешь, и пойдём.
Он хлебал борщ, она рассуждала, где  и какая может найтись работа. Конечно, лучше на металлургическом заводе или в депо. Оба знали, что такое завод и депо.  Ирина Николаевна рабатывала там и там. Он бывал с экскурсиями. А  уж разговоры о  достопамятных предприятиях всю жизнь сопровождали.
На заводе есть охрана,   система пропусков, проходные, но не про них. Странно, что про отдел кадров не вспомнили. Может быть, оттого, что находился отдел  с противоположной стороны завода.
 Поднялись на отвал, на железнодорожные пути, и потопали по ним к цехам. Никто не задержал: свои, местные, видать, по делу идут – не гоняться же за  ними! Сначала зашли в мартеновский   цех к сталеварам. Быть сталеваром даже романтично и  престижно. Вакансий нет, разве что на шихтовом дворе. Но тут Ирина Николаевна  воспротивилась. Руки и плечи ещё с военного времени помнят холод и тяжесть мокрой шихты.  От одних воспоминаний заныли.
Была, была она стахановкой. Ещё в депо работала, когда знак  «Ударник Сталинского призыва» вручили. Правда, красовалась недолго:   вскоре знак у неё изъяли, поскольку  удостоверение на  него  подписывал  враг народа  Рыков – Александр Иванович, председатель Совета Народных Комиссаров СССР (расстрелян  НКВД  в 1938 году). Такие строгости были.   Перед войной Ирина Николаевна перешла на работу в мартеновский цех  Чусовского металлургического   завода, на шихтовый двор.  Вскоре и здесь стали её отличать за ударный труд. В 43-м комнату  выделили в центре города, в шлакоблочном доме на улице Ленина.  В сорок пятом американским детским костюмом для её мальчонки  наградили.
 Не  самопошив,  не просто фабричной работы  советского  ширпотреба, а высококлассного американского ателье  изделие.  Видны  в нем и выдумка  незаурядного модельера, и высокая  культура  шитья. Ах, какие нарядные  голубые шёлковые     брюки – как влитые сидели. А карманчики  какие! поясок! ширинка с потайными пуговками! И куртка из набивной нарядной ткани: спина синяя, на груди широкие красные лампасы, и вместо пуговиц  медная  «молния». И на курточке  карманы! Яша носил  костюмчик, пока не затрещали швы,  не прохудилась  ткань на локтях, на коленях. А потом маму еще медалью   «За доблестный труд  в годы Великой Отечественной войны 1941 – 1945  гг.»  наградили. Яша нацепил медаль  на пиджачок и убежал с ней в школу. Там она куда-то запропала.
 Мать и сын шли по заводу, вспоминая  достопамятное  время.
Зашли в новый  листопрокатный цех. Начальник цеха даже обрадовался  парню, жаждущему   любой работы. Подвёл   к листопрокатному  стану, показывает и рассказывает: это последнее  слово техники, за ней большое  будущее завода.  Машина сама нагревает, штампует и режет стальные листы по типоразмерам  и выталкивает их на  разгрузочный стол. Вот тут  и требуется  рабочая сила – подхватить очередной лист и  переложить на  соседний  стеллаж, на котором пакуются пакеты листов, готовые  к вывозу потребителям листовой стали.   В те времена самая передовая техника  и технология нередко включала  тяжёлые  и утомительные ручные операции.
- Попробуй, парень! Вот тебе рукавицы и фартук.  Сними лист со стола и переложи  вот на эту стопку. Это не тяжело:  лист, в зависимости от толщины, весит не больше шести килограммов.  Ну, как?
- Терпимо,  –  ответил Яша, переложив десяток листов.   Он ощутил, как напряглись запястья и заныло в пояснице. Вдобавок на правой руке   появилась   царапина  – от неловкой  ухватки   за острый угол листа.
- Тут дело простое, привыкнешь. Заработок высокий!
- Нет,  – покачала  головой мама,  – он ещё не столь крепок для такой работы.   С непривычки  быстро спину  надсадит.    Мы пойдём дальше,  извините.
«И  неинтересная,  не по мне»,  –  подумал Яша.
  - Ну, смотрите. А в ученики оператора не возьму:  их у нас полный комплект.
Заходили в кузнечный и  штамповочный  цеха. Где мест нет, где не поглянулось.   Заглянули и  в прокат, где из раскалённых болванок вытягивают толстые железные пруты  и  провода.  Огненная и опасная работа.  Вальцовщики ходят в шляпах, куртках, штанах и рукавицах из войлока, на ногах валенки. На глазах тёмные, как у сварщиков,  очки. Из огнедышащих  клюзов то и дело выскакивают   до бела  раскаленные  железные прутья метров по двенадцать и, как змеи, извиваются по лоткам вокруг чугунных бухт, бьются и рассеивают горячие искры. Вальцовщики попеременно ухватывают  опасные  прутья в ручные клещи и с ловкой силой тянут их в другие клюзы. Здесь Яша увидел и бывшего солдата, а  теперь  мужа Любаши. Не было у него  никакого пуза.  Дюжий поворотливый  вальцовщик,  как и товарищи его, ловко и смело управлялся с огненной работой. Он заметил и узнал  отставного соперника, рукой  махнул, оскалил зубы в улыбке и повернулся к работе. Возможно,  он  не испытывал   никакой драмы в душе.
Яша постеснялся пойти в вальцовщики. Ни  к  чему   бередить  старое. 
Искатели работы вернулись восвояси. На следующий  день Ирина Николаевна  одна слетала на станцию. Вернулась с ободряющей вестью:  в паровозном депо требуются слесари  – то, что нужно! Так в депо появился новый ученик слесаря по ремонту  экипажа.
Паровозное депо – шедевр инженерной мысли и зодчества. Только Яша осознал это не сразу.
«...Уютный маленький вокзал упёрся  в горный  склон. Он принимает поезда с  уральских трёх сторон...»  – не выбросить из Яшиной памяти   оду чусовского  поэта. 
Вокзал маленький  и, помнится, деревянный. Но сама станция  Чусовская  узловая – огромное хозяйство   с тремя депо и десятками путей, с разгрузочными  эстакадами, с мостовыми кранами, водокачками, светофорами и стрелками ручными и автоматизированными, c паутиной электролиний над ними;  тут и там загромождают пути  поезда и грузовые составы, вагонные и  паровозныё сцепки. И всё  перемигивается  сигнальными огнями, посвистывает, движется, дышит клубами пара,  гудит, гремит  и скрежещет,  ослепляет ходовыми прожекторами. А сверху всю округу  оглушают громогласные  команды  диспетчеров движения.