3. Между небом и землёй

                И из бездны страдания
                я  воззвал… к пустоте…             
                и… провалился я
                в бездну отчаяния…
               
           С клеймом врага на биографии, чтобы  обосноваться в Ленинграде у меня было на выбор лишь два варианта, один непривлекательней другого: женитьба на ленинградке, либо венчанье с церковью - эти две представительницы женского пола, в отличие от третьей, злопамятной и мстительной власти, в равной мере неразборчивы. В выборе между «Ж» и «Ц», я взялся за реализацию меньшего из зол, учитывая, что государство и церковь первыми затеяли со мной аморальные игры, они их и придумали, они в них меня и втянули, на пустом месте оговорив и очернив: государство закрыло передо мной все двери, кроме ведущих вниз, а церковь открыла ту, войти в какую для меня означало выйти из жизни. Я вошёл в эту дверь, преодолевая огромное внутреннее неприятие и так и не преодолев, пытаясь таким образом отыграться, прекрасно понимая, что выиграть нереально.
     Вырисовываться план «Ц» начал в городской столовой: за наш столик третьим подсел поп – если можно хоть в чём-то верить словам служителя божьего, именно бог указал ему угостить меня обедом. После такого вступления осторожность требовала приглядеться к священнику внимательней. Первое, что пришло на ум: не подсадной ли это поп? Я переглянулся со своим сотрапезником, дав ему понять, чтобы он не разбрасывался необдуманными словами. Лицо у попа было широким; из-за густых зарослей видны были лишь глаза; длинные серые волосы были стянуты на затылке в пучок резинкой. Неторопливость движений и речи, даже светская одежда, свисавшая балахоном, подчёркивали род его деятельности, выдавая духовное лицо.
     «Сегодня пост, – начал он, - и пища будет постной, не обессудьте».
      «А почему вы выбрали нас?» - напрямик спросил мой брат, намереваясь сразу осадить и отвадить попа.
      «Не вас, а его. – ответил священник. – Вы для церкви, как и она для вас, не представляете ничего. А вот ваше предназначение – он в упор посмотрел мне в глаза - отдалиться от мирского во славу божественного. – и поскольку я не торопился ни соглашаться, ни отрицать, он продолжал, не меняя проповеднического тона. - Вот у вас крест на груди золотой – явно не для красоты и не дань моде, иначе он висел бы на золотой цепочке, а не на простой нитке».
      «Красота здесь ни при чём и мода тоже, вы правы – за этим к нему надо обращаться, а не ко мне: мне не до того. Но вы сделали слишком далеко идущий вывод: шёлковая нить практичней и надёжней».
     «То есть, вы - крещёный?»
     «А разве это о чём-нибудь говорит?»
     «Нет, но из множества мелочей и совпадений складывается одна цельная картина вашего предназначения: борода, глаза, манера говорить, внимать и смотреть, не пряча глаз».
     «Вы тоже не модник: они прячут глаза,  а вы - лицо. И у него тоже борода. А от крещёных нехристей праведникам и спрятаться в мире негде».
     «Не богохульствуйте. Во имя Господа Всемогущего и Всемилостивого… – поп перекрестился. - Борода – не предназначение, а лишь маленький дополнительный штрих: у него нет ничего кроме бороды, а вы весь в боге – с бородой или без неё; вы даже внешне похожи на Иисуса».
     Поп принял моё молчание за сомнения, которые надо срочно рассеять, пока они не окрепли и не взяли верх над его аргументами:
     «По-вашему, священники оторваны от жизни, нищие телом и духом люди, живущие скудным пропитанием и унизительными подаяниями мирян? А у священника лучший дом, самое свежее питание, молоко, яйца, курятина, и всё остальное, заметьте, не магазинное, а домашнее. А как же иначе: богу – лучшее. И лучшая машина, и - он подмигнул, оценив мою южную внешность – самые красивые прихожанки».
     Обо всём этом я не лишь понаслышке знал и без него, и именно это в первую очередь, с самых детских лет переполняло меня отвращением к церкви, никак к ней не приближая. Однако, я не стал препираться, чтобы в запале не сболтнуть чего-нибудь лишнего – мой язык уже и без того довёл меня до черты невозврата.
    На прощание, посчитав моё настороженное молчание знаком пассивного согласия, поп подарил мне книгу акафистов, картонную иконку Спасителя, простой оловянный крестик, и удалился с напутствием:
     «Ещё найдёте такого служителя божьего отца Николая из Киевской епархии, чтобы отблагодарить».
     Обстоятельства жизни, недолго заставив себя ждать, напомнили мне об отце Николае, которого я перед этим постарался накрепко забыть. Со свойственной мне порывистостью в действиях я сразу же направился для реализации плана «Ц» на Обводную – именно там в доме номер 17 располагались духовная семинария, академия и резиденция владыки сего богоугодного заведения, всея Руси и всей восточной Европы. Четырёх-минутной аудиенции пришлось ждать месяц, который выдался голодным и холодным, и не остудил, а лишь закалил моё скороспелое намерение удалиться от мирского прозябания в обитель духовную - где какая-никакая келья, то есть крыша над головой, и проклятый дармовой харч; где специально не лишают возможности работать, чтобы пришить потом статью за тунеядство. И, однако, в этом плане любому государству ещё много есть чему поучиться у церкви. Я не ждал и не искал ничего хорошего, я лишь пытался спастись от безысходности, из одной бездны кинувшись в другую; сей путь указан ещё Данте:
По  сути  воля  не  желает  злого,
Но с ним мирится, ибо ей страшней
Стать жертвою чего-нибудь иного.
 Я бомжевал; консультируя философские диссертации, мёрз и голодал наравне с бездомными собаками, но дня аудиенции дождался и явился на приём к владыке в сопровождении всё того же двоюродного брата, что присутствовал при охмурении меня попом; меня привели отчаянье, безысходность и навязчивая, как верная подруга, творческая любознательность, его – безделье и любопытство другого сорта: он хотел увидеть куда ещё заведёт меня это моё творческое любопытство, будучи при этом уверенным, что я не решусь всерьёз и навсегда связать себя с церковью, а если и решусь я, то не решится связываться со мной церковь, другими словами: не святые отцы меня примут в свою обитель, а ребята из Ленинградского Белого Дома. Отдав брата на растерзание его воображению перед решётчатой оградой семинарии, со слорвами: «Жди меня и я вернусь», - я, не крестясь, вошёл внутрь. Вело ли меня искреннее желание отдаться на волю божью? – в сумбуре мыслей невозможно было чётко отследить хотя бы одну конкретную мысль и идею…
     Первыми в божьей обители мне предстали не товарищи чекисты, а паны из Польши: лоснящиеся, розовощёкие братья Анджеи и Вацлавы в чёрных сутанах при приветствии троекратно лобызались в коридорах и на лестницах семинарии в сочные губы, делая это с таким похотливым вожделением, словно напоказ. У меня не хватило сил лицезреть себя со стороны за подобным богоугодным занятием.
     Первое побуждение было самым разумным: сразу развернуться и пока не поздно уйти восвояси; но второго шанса, если бы я ушёл, мне уже никогда бы не предоставили, а я всё-таки дожидался встречи с Владыкой сей Духовной Семинарии и Академии целый месяц. Любопытство крепко ухватило меня за бороду: стоила ли эта аудиенция со святейшим моих размышлений, ожидания и того, что я в ожидании её претерпел? Для меня атеизм – одна из трёх главенствующих монад бытия. Я знаю, что некая высшая сила, обозначенная понятием Бог, существует, но я не собираюсь, потакая навязанным человечеству заблуждениям, притворяться и лицемерить, будто знаю, что он собою представляет и как выглядит. Высший и единственный авторитет для меня – достоверное знание. Наряду с отчаянием меня в лоно религии привела творческая любознательность: все ли тут одни отцы Николаи из Киевской епархии? И откроет ли владыка  небесный владыке богоугодного заведения, что я пришёл не укрепить церковь, а скорее подорвать её изнутри, расшатать стены веры, что я не адепт, не ярый поборник всеми принятой на веру веры, а ярый противник? И скрыв от него мои истинные намерения, за кого и против кого он поведёт свою божественную игру, на чью сторону станет?
     Подумав:
     «Пусть лучше меня забьют до смерти те, чем зацелуют эти. – я, однако, не мог уже отступить: мысли приходят и уходят, а намерение остаётся. - В конце концов, не станут же меня подвергать экзекуциям за отказ целоваться с мужиками, как в военном училище за отказ петь», - и я позволил провести себя в кабинет ректора.
     Я был не первой жертвой тотальной лжи, что в минуту слабости, свойственной всем людям без исключения, пыталась найти спасение от неё (лжи мирской) в самом сердце лжи, в её цитадели (во лжи духовной).
     Владыка, представительный, а по мирским меркам и на женский вкус весьма красивый мужчина старше средних лет, со свойственной лицам духовного звания полнотой и пышной бородой, поднялся мне навстречу, не скрывая удивления и настороженности.
     Сразу возник вопрос:
     «Что могло загнать такого красавца ещё юношей в лоно религии?»
      Я постарался отогнать его подальше. Первыми ждали разрешения мои собственные. Отведённое мне регламентом время ушло на весьма нервную игру в молчанку – словно я попал в кабинет следователя или за карточный стол с шулерами. Наконец он пригладил пышную окладистую бороду и присущим священникам задушевным голосом предложил:
        «Говорите, не бойтесь. Для устрашения тех, кто ищет свою дорогу к Богу, выдуманы и раздуты лживые слухи, подхваченные глупцами, что все разговоры отсюда передаются в комитет безопасности. Уверяю вас, всё, что вы скажете здесь, останется лишь между нами и Богом. Он один нам в этом кабинете судья, свидетель и соглядатай».
     Владыка перекрестился и поцеловал свой массивный нагрудный крест.
     «Я уже своё давно отбоялся - иначе не пришёл бы. – ответил я. – Меня вы не напугаете ни крестом, ни партбилетом. Это вам следует остерегаться последствий того, что вы принимаете меня здесь; и у меня больше оснований бояться за вас, чем за себя. Я допускаю, что могу многого не знать, но интуиция подсказывает мне, что вы в большей опасности, чем я. Я не могу быть даже уверен, что меня не отследили до дверей вашего кабинета».
     Я умел озадачивать собеседников, загонять в ступор, овладевать вниманием и удерживать его – это у меня получалось лучше всего, и я часто этим злоупотреблял.
     Придя в себя, Владыка вызвал регента, но, как оказалось, не для того, чтобы выставить меня вон, а чтобы отдать короткое распоряжение:
     «Меня ни для кого нет».
      «Помилуйте, владыка, как раз сегодня у вас важная аудиенция: мы её так долго добивались - и не только в министерстве, но и в этом их комитете, и… Нам уже пора собираться».
     «Значит, созвонитесь, извинитесь и перенесите».
      «А что я им скажу после того, как еле выпросил эту  аудиенцию? Вы же сами прошли через такие унижения ради…»
      «Я всё помню. Скажите, что меня задержали дела божественные, не терпящие отлагательства».
     «В какую игру он собрался со мной играть?» - успел подумать я.
      «А теперь, - снова обратился владыка ко мне, едва ошеломлённый регент вышел, поклонившись ему в пояс с почти нескрываемым недовольством, - объясните мне, пожалуйста, почему вы решили искать приюта здесь, а не в Эчмиадзине? Вы же армянин, я не ошибся? У вас своя религия с древними устоявшимися традициями».
     «Я рос в смешанной среде, где общались на русском, я и на четверть не владею родным языком так, как русским; армянской грамматикой я не владею вовсе; в Армении я – чужак; несколько раз я пытался вернуться на Родину и прижиться там, но мне всегда бросали в упрёк одно и то же:
    «Вы хорошо ладили с иноверцами до сих пор, ладьте и дальше».
    «Кажется, я понял; и всё-таки… что за нелады у вас с властью?»
     «Я отказался от офицерских погон, убедившись в том, что от меня требуется не служение Родине, а рабское услужение высшим чинам. С такой подменой понятий я согласиться не мог. А власть не смогла мне этого простить».
    «Простите. – владыка снова вызвал регента. – Отмените и все мои ближайшие внутренние аудиенции».
     Регент с недоумением уставился на меня: не было, видимо, ещё подобного прецедента. Потом во взгляде его появилась жалость к просителю, явившемуся на аудиенцию в самый неудобный и неугодный для аудиенции час. Регент медлил и переминался с ноги на ногу.
    «Вы не ослышались и всё правильно поняли», - тон, не терпящий никаких возражений, владыка сопроводил властным удаляющим жестом.
    «Однако, - продолжал он, взвешивая каждое своё слово, когда за регентом закрылась дверь, - пребывание здесь так же является не лишь высоким служением, но и услужением… Вы же понимаете, что служители бога – ещё не бог».
     «Понимаю, потому и не приходил до сих пор. Но тогда вероятней всего я очень скоро стану и врагом церкви».
    «То есть, вы противопоставляете церковь богу?»
    «А вы?»
    Владыка вознёс глаза к небу и сотворил бессловесную молитву.
     «Я и социализм противопоставляю власти: насколько я хорошо отношусь к идее социализма и коммунизма, настолько же плохо к сегодняшним проворовавшимся властям; я вообще противник власти человека над человеком в любой форме. Закон – да; бог – да. Но не человек над человеком. Я вижу слишком большие расхождения между словами и делами всех без исключения людей, в особенности тех, кому дана власть над другими».
     Владыка не нашёлся что мне ответить, лишь сотворил ещё раз крёстное знамение, возможно, вымаливая себе прощение за то, что ему приходится выслушивать подобное. А я, не слишком деликатничая, увлечённо продолжал выговариваться:
     «Я хотел спросить у вас: это обязательный этикет – мужчинам целоваться в губы при приветствии? Или он принят лишь в стенах семинарии? Его нельзя обойти, избежать?»
     Снисходительная самоуверенность, воспитанная положением, саном и облачением, покинула владыку; растерянность на его лице сменилась беспомощностью.
     «Мы – католики, но и у православных, насколько я осведомлён…»
      «Я шёл к богу с его едиными правилами, а не к людям с их разночтениями. Этим я уже сыт по самое горло: когда проповедуют одно, а делают другое».
     Мой высокопоставленный визави долго молчал, потом тяжело вздохнул:
     «Вам будет везде одинаково трудно».
     «Я знаю».
      «Вы при любой системе будете чужаком; вы любой системе будете врагом: для вас важна лишь ваша воля и ваша свобода. Вы управляемы лишь совестью и не хотите подчиняться ничему и никому, кроме неё. Но вы не найдёте ни одного учреждения на земле, ни светского, ни божественного, без внутренних правил и предписаний. У меня в связи с этим к вам личный вопрос чрезвычайной важности: вы смирились с ролью лишнего? И если смирились, то как?»
      «Ничего я не нашёл и ни с чем не смирился. Повсюду, куда ни ткнусь, своя система и свои правила».
      «Ответов на ваши вопросы вы не найдёте ни здесь, ни в каком другом месте – и вы знаете это лучше меня. Мне начинает казаться, что вы не в поисках ответов здесь, а с какой-то своей тайной миссией. Вы что-то своё сокровенное пытаетесь обрести или от чего-то убежать. Я также хотел спросить вас ещё вот о чём, - с ещё более смущённым видом спросил владыка, - ваша борода – это дань моде, некий неведомый мне аксессуар или это атрибут служения, к которому вы готовили себя?»
      На этот раз мне довелось выдержать паузу, прежде чем сознаться, ожесточённо потерев свою торчащую во все стороны щетину:
      «Я ночую либо под открытым небом, либо по подвалам, если удаётся найти открытый».
     «В сорока-восьми-градусные морозы?!»
      Мы оба усмехнулись и нервно затеребили свои бороды: я угрюмо, он виновато и печально.
      «Я не каждый день имею возможность поесть, не говоря уже о мытье и бритье. Я не вижу собственного лица неделями, мне не до того как я выгляжу. Кроме всего прочего - и это главное - мне нельзя брать в руки бритву: слишком часто накатывает  искушение полоснуть себя по горлу».
     «Что вы такое потеряли в жизни, что вам не жаль потерять саму жизнь, освящённую господним дыханием?»
     Не знаю, но это гораздо больше того, что мне осталось. Когда я сам точно буду знать что это такое…»
     «Судя по вашему возрасту, поведению и темпераменту, речь идёт о любви, настоящей, вечной. Вы, наверное, вечный влюблённый - в женщину, в истину или и в то и в другое, не имеет значения. Ничто другое не может заставить человека пройти через то, на что обрекаете себя вы».
     Поставив себя на его место, я невольно подумал, что не поверил бы сказанному мною, и у меня были бы для этого веские основания. А разве у него их нет? Один из двух в такой ситуации мог оказаться провокатором. Почему я мог и обязан был из осторожности подозревать его в этом, а он меня нет? Я, пожалуй, вызывал больше подозрений и опасений – это же я к нему пришёл, а не он ко мне. Но с другой стороны – разве властям трудно усадить провокатора на такое место, куда к нему сами, как пчёлы на цветок, будут слетаться те, что вызывают у власти подозрения или прямое неудовольствие? Если я не мог позволить себе роскошь доверия и не доверял никому, ему в том числе и даже в первую очередь, то разве он, будучи честным служителем, не обязан был в первую очередь испытывать недоверие ко мне? Одно из двух было неоспоримым: если передо мной был не провокатор, то либо это был человек отнюдь не показной честности, недюжинного ума и мужества, либо человек, не понимавший (что маловероятно при занимаемом им положении) в какую игру его втягивают. Мы помолчали, разглядывая друг друга в ожидании: он - продолжения моей исповеди, я – его приговора. Владыка первым прервал паузу, торжественностью тона, очень медленным, вдумчивым подбором и взвешиванием слов выдавая, что принятое решение было, возможно, самым важным в его жизни:
     «Я предоставлю вам репетиторов из числа преподавателей, они вас подготовят к вступительным экзаменам. Перечень молитв и песнопений, какие необходимо знать для вступления в семинарию, вывешен в вестибюле».
     «Это после всего того, что вы от меня услышали?»
     Дух у меня перехватило настолько, что я не нашёл в себе силы поблагодарить его.
     «Кем вы видите себя в религии?»
     «Я до мозга костей моралист; у меня нет авторитетов; я до всего пытаюсь докопаться сам и всё подвергаю сомнениям; все силы и время отдаю поэзии и философии; не знаю, хорошо это или плохо в служении любой идее, тем более богу, но по этим же причинам и в религии я вижу себя учёным богословом - если мне вообще есть в ней место».
     Владыка снова вознёс глаза к небу. Не знаю, благодарил ли он за встречу со мной владыку небесного или умолял о прощении за общение.
     «Вы ещё слишком молоды, чтобы так уверенно заявлять, не кажется ли вам?»
     «Свои первые четыре книги я написал тайком от всех раньше, чем окончил среднюю школу. Нет ни одного серьёзного философа, с кем бы я не был уже знаком не понаслышке. Это и то, что мне самому уже пришлось пережить, дало мне право определиться с моим местом в жизни и предназначением, хотя в этом со мной согласен лишь я сам. В моей жизни каждый день длиною в жизнь и даже длиннее целой жизни. Мне… - я замялся. – Столько не живут».
     Он не нахмурился, даже не огорчился, скорее чувства, овладевшие им, означали глубокое волнение и размышления.
     «В семинарии учатся четыре года. - овладев собой, продолжал владыка. – Я добьюсь вашего рукоположения через два, раньше это просто невозможно. Рукоположение даст вам возможность проводить службы, достичь некоторой материальной независимости и свободы для посвящения себя более высокому своему предназначению. При желании вы сможете и завершить духовное образование здесь же, в духовной Академии. На время учёбы вы будете обеспечены соответствующим облачением, питанием и ежемесячным денежным содержанием в размере сорока рублей».
     Владыка снова впал в задумчивость; казалось, сомнения, завладев им, вот-вот одолеют и раздавят его.
     «Просителей, подобных вам, у меня много, очень много. Ещё не было случая, чтобы для кого-то я решился сделать то, что готов сделать для вас. Будь у меня сын, я не в состоянии был бы сделать для него больше. Однако, власть моя не беспредельна, совсем наоборот: даже в стенах этой академии надо мной есть высшая власть, кроме власти бога, недремлющее око государства, староста, который следит за соблюдением светских законов. Один мой неосторожный, неверный шаг - и сам господь бог не оградит меня…»
     Я уже понял, что передо мной незаурядная личность и вместе с моим уважением к нему возросла и тревога за него: участие в устройстве моей судьбы могло роковым образом отбиться на его собственной дальнейшей судьбе.
     «Такой ценой мне спасения не надо», - успел вставить я.
     Он остановил меня властным жестом.
     «Единственное, чего я не могу сделать, что вы должны сделать сами – это прописка в Ленинграде. С органами власти вступать в контакт мне запрещено. Я не помогу вам и погублю себя, взяв вас без прописки или попытавшись помочь вам её устроить».
     Я не ответил ему, но по выражению моего лица он всё понял без слов.
     «В таком случае я передам вам рекомендательное письмо в Загорск, в резиденцию патриарха русской православной церкви, лично к нему. Оно откроет вам все двери. То, чего нельзя здесь, можно с божьей помощью сделать там. В конце концов, не так важно будете вы католиком или православным учёным - вы будете приносить пользу богу, а не вредить ему. Попытайте счастья».
     Ещё одна исповедь? В памяти моей всплыли, поразившие меня высшей степенью наивности, слова капитана первого ранга Маркаряна за несколько дней до моего отчисления из военно-морского училища:
     «Подавай заявление в партию. Если я дам тебе рекомендацию, будь уверен, тебя непременно примут».
     Это сказал кадровый военный через несколько дней после того, как я уже сделал одно эпохальное заявление, сразу превратившее меня в злостного врага военной системы, партии, родины – самостоятельно мыслящих людей боятся и ненавидят все, начиная с бога. И я должен был поверить, что церковь отнесётся ко мне иначе?…
     «Я не очень-то верю, что кто-то ещё отнесётся ко мне так, как вы, владыка. – ответил я. - Поэтому я всё же сначала попытаюсь прописаться в Ленинграде, а если не получится, приду к вам за письмом».
     «Бог любит вас. – сказал напоследок владыка с почти мрачной и какой-то озадаченной серьёзностью. – Или вы слишком много знаете, или я слишком многого не понимаю, но он и вправду любит вас редкой любовью; я не знал ни одного с вашей судьбой, кто не спился, не покончил с собой, не стал на откровенно преступный путь и не погиб бы. Как вы держитесь, если не божьей любовью и благословением – не вопреки же им? Я ещё не встречал более сильного и умного человека. Откуда в вас такой ум и сила, если не от бога? Он бережёт вас для чего-то архи-важного и значимого – другого объяснения нет. Ваша миссия чрезвычайно высока, возможно даже выше, чем я могу себе представить; гадать не берусь, но судя по тому, что я видел и слышал, вы с богом очень близки и вы знаете, вы постигли его гораздо лучше, чем я, посвятивший служению ему всего себя. Возможно, вы идёте к нему своим, более правильным путём отстаивания правды с риском для жизни, через неимоверные трудности, что есть самый достойный путь в глазах господа. И для вас главным будет не вернуться ко мне, а не сбиться, не сойти с этого пути, предназначенного лишь для вас и, возможно, лишь вам и посильного. Здесь или в любом другом месте, но вы и дальше будете продолжать свою миссию – это несомненно, а я буду молиться за вас. Бог никогда не разлюбит и не отпустит вас от себя. Повторяю: вы гораздо ближе к нему, чем я. Вы – редкое исключение среди людей. Вы больше других нужны Богу, раз, несмотря ни на что, всё ещё живы. Цените это и берегите себя для вашей миссии со всею осмотрительностью, какую вам дал господь – ваша жизнь не принадлежит всецело лишь вам».
     По сути он благословлял меня на дальнейшие пытки и страдания, придав им ореол мученичества и миссионерства. Я чуть было не сказал, что моя жизнь мне и вовсе не принадлежит, но не захотел ни единым неосторожным словом напоследок разочаровывать этого глубоко разволновавшегося, такого проницательного и в чём-то наивного человека – и ушёл, молча поклонившись в ответ. Что я мог ответить: Что не верю в доброту и порядочность бога? Что, возможно, богу нравятся мои страдания? Что он просто испытывает предел моего терпения? Или ему любопытно как далеко я дойду и зайду в поисках утраченных иллюзий и отнятой любви вопреки предпринятым им мерам? Он был наивен, этот богом ведомый по жизни владыка, не разглядевший моей враждебной сущности, но он не был глуп и не вызывал ехидства и насмешек, ибо произвёл впечатление честного человека. Моя аудиенция у владыки с четырёх минут растянулась почти до четырёх часов.
    Брат дожидался меня, нервно, почти судорожно покуривая, на скамеечке перед семинарией.
    «Ты мог на пару со мной досидеться до отсидки, любезный. – позлорадствовал я. – Пересадили бы со скамейки на скамью, а со скамьи на корточки. Вот, где приняли бы и радушно, и охотно».         
     «Шути, шути – так и дошутишься. Я думал, что тебя увезли через чёрный вход с выходом лет этак черед надцать – и то лишь при благоприятном раскладе, который тебе не светит. Гадал: то ли ты уже в 4 доме, то ли в канцелярии у Всевышнего. Уже сам подумывал унести ноги подальше от греха».
     «Я и там, где есть, не на своём месте и не нужен никому – думаешь, я нужен кому-то там, где меня нет?»
     «Тогда вы там вместе молились, играли в шахматы, чем ещё можно было заниматься четыре часа, ах, да, наверное, за монашками подсматривали?»
     «Тебе, как человеку приземлённому, не понять: два божьих человека обсуждали дела божественные. Мне дано благословение и открыт прямой доступ на небеса - при жизни в сан святого возвели".
     "А если без выпендрёжа?"
     "Занимались словоблудием: ломали головы над тем, каким способом мне можно срочно сделать ленинградскую прописку - без неё доступ к богу никакими молитвами не вымолишь».
     «Ты же знаешь, что это невозможно, даже с божьей помощью».
     «С божьей помощью – в Крестах, разве что…»
     Решив в последний раз испытать бога, со мною он, как уверял меня владыка, или против меня, как следовало из опыта всей моей жизни, я призвал его в сообщники и сунулся в милицию: возрадуйтесь, приехал поступать в Ленинградский Государственный Университет и желаю прописаться на жилую площадь к дяде. Это было обычной практикой для иногородцев: за квартплату они обзаводились родственниками и временной пропиской без особой канители. Но я с божьей помощью  лишь ускорил приближение того, что всячески отдалял – неминуемое столкновение с властями, после чего на повторную аудиенцию у владыки не было времени. А прятаться у него значило им прикрыться, рисковать им и, возможно, его подставить. Мне срочно довелось выехать куда глаза глядят: я ткнул пальцем в первое же попавшееся мне на глаза железнодорожное расписание и отбыл электричкой в Выборг. Больше я с владыкой не пересекался и встречи с ним никогда не искал. Умные и благородные люди есть при каждой системе и внутри каждой системы, но сути самих систем угнетения и лжи это, увы, не изменяет; наоборот, любая система предусматривает их наличие внутри неё: благодаря обаянию именно таких притягательных людей, мы и попадаем впросак, прямо в капкан той или иной системы, которым люди наподобие владыки придают благолепие и благообразность – в этом их предназначение; этим оно и ограничено, увы. И хоть положение моё было и осталось таким, что хуже некуда, положа руку на сердце, я пришёл к выводу, что избежал худшего.   
                1986