Сильный человек или экзистенциальный рассказ

Дима вывалился из сновидений на  кровать, которая не была застелена уже около месяца. Точнее сказать, с того самого дня, когда…

Время - шесть утра, но для Димы сейчас – ночь. Для него сейчас вообще нет ни дня, ни утра, ни вечера, только сплошная ночь. А виноват в этом – тот день, который…

Осмотрев комнату, её содержание, он с трудом смог вздохнуть, будто легкие не хотели работать, будто у них есть выбор. Шторы были открыты, кисея же небрежно проглотила две трети окна. Ветерок на улице заставлял проситься ветви деревьев стуком в гости. Даже стуком назвать нельзя, скорее скребком, нищим и из последних сил. Шесть утра. Рано для подъема, поэтому Дима попробовал снова призвать Морфея, или Лукойе, совершенно не важно, ибо и тот, и тот, и остальные упрямо его обходили.

Шесть утра. Семь. Восемь.
 
К девяти Диме на работу, проклятую и неизменную. Работал он столяром в строительном комплексе. Его работа – изготавливать части декора для домов богатеев и не очень. Ему нравилась она: все эти вырезы, шлифовки в древесине, покраска; он находил в этом искусство. Последний его заказ – метровая сова на дубовой веточке. Диме оставалось только покрыть краской древесную скульптуру, тем самым оживив ее. Голова совы по требования заказчиков была повернута на сто восемьдесят градусов, то есть спина и клюв птицы были на одной стороне. Ныне Дима приходил и просто смотрел на свою работу. Молча. Иначе говоря, труд застопорился, сроки поджимали, но никто не подгонял его, ведь тот день…

Нехотя он встал с кровати, а именно – по привычке, и пошел в ванную комнату, чтоб умыться. Выбрал свою щетку. Обычное утро для обычного человека, но для Димы – всё та же ночь.

Джон Донн уснул, уснуло всё.

Он вышел из дома, не закрыв дверь. Как месяц он ее уже не закрывает, для него эта обязанность сошла на нет. Даже ключи выкинул, причем изощренно: сначала он выбросил их в окно, а позже взял из автомобиля саперскую лопатку, отыскал их и закопал в огороде, изобразив своеобразную могилку. Крестик причитается к ней. Маленький крестик с тела маленького человека.

Окраина города молчалива по утрам, она – бесчеловечна: пение и скрипение пернатых как основной звуковой фон, а собаки, кошки, те же пернатые, и другие – как телесное составляющее. Вроде бы это красиво, даже умиротворенно, но не для нашего Димы. Если посмотреть на мир его глазами, то… Джон Донн уснул, уснуло всё.

Путь до работы был не далекий, поэтому Дима добирался пешком. Раньше он делал это на велосипеде, скоростном и мужественным на вид. Теперь же велосипед лежит у порога, месяц. Удивительно, что он не пропал, не украден. Возможно… нет. Точно, у воров есть честь. Они такие же люди, не менее.

Вот она, проклятая и неизменная. Пропускной пункт. Пропуск. Сопереживающие глаза и никаких слов. Так должно быть?

Он прошел в свой цех, поздоровался со всеми. Всех было – 5 человек, не считая Димы. У двоих был тот самый день, что и у Димы: Евгений и Павел. Первый не приходил на работу без бутылки водки, второй не ходил без вызова сострадания к себе. К себе!

– Диман, тебе налить? – спросил Женя.
– Нет, спасибо, – ответил Дима. – Давай без меня.
– Понимаю, – сказал Женя, наливая себе стопку.

Дима отправился в свою мастерскую. В ней он уселся на стул, уставившись в глаза совы, древесные глаза, без эмоций и жизни. Вдруг он сделал нехарактерное для себя за этот месяц действие: взял белую краску для эскизов, взял серую и смешал их для получения нужного, по его мнению, цвета. Стоит учесть, что техника работы Димы была своеобразна в том смысле, что до того дня он последовательно и зависимо творил по следующему плану: проба на эскизе – перенос на декор; и нужные краски для эскиза (гуашь да акварель, изредка даже темпера, которая безумно нравилась Диме из-за своей историчности) смешивались параллельно с красками для самого древесного изделия. В этот раз он смешал только гуашь  для эскиза, смешал и остановился.

 Далее в голову ему пришла ненормальная мысль: накрасить себе получившимся цветом лицо. Ненормальная мысль пришла, ненормальная мысль реализовалась. Конечно, нанес грима он в меру. Врожденный эстет не покидал никогда: поплотнее нанес на центральные места, где скапливалась кожа, а потоньше там, где лицо терялось из виду в анфас. На брови и веки краску он наносить не стал. Что ж, раскрасив себе лицо, он взялся за глаза совы. За работой он испытывал одно чувство, которое сопровождало Диму уже целый месяц, то сильнее, то слабее, не покидая. Наверное, данному чувству нет названия во всех языках мира, но существует описание.
Чувство, которое является сном.

Представьте себе комнату, в которой без остановки играл оркестр. Именно оркестр. Играл без остановки настолько, что покрылся пылью, и всё вокруг ею покрылось, вся комната. Ты жил здесь. Иногда любил, иногда ненавидел этот оркестр, его музыку, но привык. Он стал частью тебя, а ты его частью. В один день,  тот самый день, в комнату врывается террорист, и говорит: «Так, оркестр, за мной, а то разряжу в вас обойму». Оркестр повинуется перед страхом смерти, уходит. Ушел бы и ты, однако тебя там не было в этот момент. И вот, возвращаешься ты в эту комнату, озираешься по сторонам, а вокруг только пыль и ее отсутствие в тех местах, где был оркестр. Ты смотришь на пыль – музыки нет. Ты смотришь на места, где нет пыли, потому что там стоял раньше оркестр, и слышишь музыку. Причем весь репертуар – разом!

Закончив наносить краску на совьи глаза, Дима уставился в них, разглядывая все мазки своей работы. Безответный взгляд совы в никуда был замечательным собеседником.

В мастерскую, пришаркивая, вошел Павел. Увидев композицию из совы и Димы, он незамедлительно обратился к нему: «Что делаешь, Дим?» Дима неторопливо повернул голову к нему: «Ни-че-го».

– Можно присяду?
– Садись.
Несколько мгновений все живые молча сидели, около тридцати секунд. Дима продолжал смотреть в совьи глаза, а Паша смотел на то, как смотрит Дима.
– Дима, – обратился Павел со слезами на глазах, – как ты держишься? Я себе места не нахожу.
– На плаву, – ответил тот.
– На плаву… Остришь? Я вот не могу, совсем. Ни одной остринки в голове, – Паша всхлипнул, – позволить не могу. Я всё думаю, я думаю: зачем я их отпустил? Без себя? Так было бы намного легче, мне было бы легче! За что эти страдания? Вот ты как вообще? Как терпишь, как держишься?
– Слишком много «я», скажу тебе, – монотонно произнес Дима.
– Что? Не понял.
– Не понял? Слушай: «я не могу», «я думаю», «мне легче». Ты слишком много себя жалеешь, и от этого мне, уж прости, мерзко тебя слушать. Почти невозможно. Уйди, а?
– А что у тебя на лице? – произнес с напыщенным удивлением Паша. -- Краска?
– Кожа.
– Опять остришь. Ты что, себя так развлекаешь? – с улыбкой сказал Паша.
– Ты уйдешь, идиот чертов? – сдержанно прикрикнул Дима. Для него Паша был заводом по производству жалости к себе, да так и было на самом деле.
– Я – идиот? Ты себя разукрашиваешь, а я – идиот?
– Я себя разукрасил, а ты и до этого был идиотом.
– Ох, как. У нас великое горе, а ты, филистер драный, хоть бы слезу проронил. Ходишь тут, молчишь. В конуре запираешься и ничего не делаешь! А я идиот.
– Волшебный идиот, я бы сказал.
– Ох, как. Ты не скучаешь по ним?
– Скучаю. Но мое горе – это мое горе. Не лезь в него, даже если и обстоятельства такие же.
– Это наше горе! Не присваивай, понял!?
– А еще я также жалею, – не замечая, продолжал Дима монолог, – что посадил их в  автобус. Я ненавижу себя за это, и не лезь со своими советами, состраданиями. Не ищи во мне собеседника. Иди вон, с Женей выпей лучше. Тот хоть мужественно себя ведет, а не как ты.
– Ага, спейся с горя, мне еще скажи.
– Ты сопьешься, ага. Для этого ты слишком себя любишь.
– Не смей мне так говорить, сука! Понял? Ты не смеешь мне этого говорить, жалкий выродок с разукрашенной мордой!
– Сейчас я те.. тебе морду разукрашу, если не свалишь отсюда, -- страшно проорал Дима.
– Угрожаешь еще? – с усмешкой парировал Павел.
– Иди пропитывай доски.
Павел без слов, с ненавистью, встал и направился проч. Напоследок он добавил, с показными слезами на глазах: «Сидишь! Месяц уже, одну работу доделать не можешь». – «Моя работа – это моя работа, – ответил Дима. – Ты бы и за год не сделал её». Павел, с теми же лживыми слезами вышел из мастерской. Дима быстро вернулся в своё русло последнего месяца. Весь трагизм он прекрасно чувствовал, но ложь в этом – терпеть не мог. До этого все время сдержанный, он впервые прикрикнул на кого-то, но остыл  быстро, так как сейчас… тоже ночь. Всё уснуло.

Диме в голову пришла еще одна мысль, такая же странная, что и до этого. Он взял черную гуашь, довел ее до нужной вязкости и нанес ее себе вокруг глаз поверх серой,  вышло почти как у клоунов. Только веки не тронул.

Он сидел и думал. Просто думал, без смысла. Возможно, у всех это было – словно ждешь, пока мысль сама придет. Просидел в таком состоянии Дима до конца обеда. Потом, не смывая нанесенный грим, отправился к бригадиру. Идя до его мастерской, он ловил на себе взгляды. Женя подошел к нему и спросил: « Дим, все хорошо?» Дима с улыбкой повернулся к нему, с улыбкой по обыкновению, и ответил: «Жень, не беспокойся. Всё нормально».

Евгений подтянул его к себе и обнял, по-мужски, хлопая по спине. От него несло перегаром так, что любой бы шарахнулся. Сразу в гроб. Дима же обнял его в ответную, почувствовав при этом его душу, ее боль. Произошло такое, будто их боль соединилась. Спелась. И спящий до этого Дима немного пробудился, даже слезы на глазах стали прорисовываться. Одна даже вырвалась и потекла по накрашенному лицу, по скуле. Но Дима бережно оттолкнул Евгения, вытер слезу, тем самым слегка размазав грим, и сказал: «Все нормально, не переживай». Евгений немного всхлипнул, размяк; но быстро взял себя в руки.

Все цеха смотрели на них обоих. Два человека с большими душами, но такими разными. Вокруг стояла тишина, незыблемая никем, кроме Димы и Жени. Смотрел на них и Паша, не понимая, почему все и вся молчали.

Дима уже отошел от Евгения, как тот его остановил. Он подошел к Диме и спокойно сказал: «Я слышал, что там у тебя с Пашей случилось. Ты, это, не слушай его, слюнтяя. Он тебе чуши наплел всякой, а когда ты его прогнал… -- Паша запнулся из-за отрыжки и продолжил: -- так он ко мне и говорит: «У Димы с головой не всё в порядке». Я отвернулся от этого долба… Он уже всех доканал своими жалобами, всем известно. Слюнтяй». – «Да нет, Жень, я ж понимаю». – «Ну все, иди тогда по своим делам». – «Спасибо, Жень».
 
Дима шел по комплексу с размазанным гримом, Евгений стоял позади. Вокруг же была тишина, перебиваемая шагами Димы.

Он подошел к мастерской бригадира. Постучал в дверь. Из-за нее: войдите. Дима открыл дверь, зашел. Тот стоял и  делал пазы с помощью циркулярки на досках, которые в будущем станут какой-то мебелью.

– Дима, ты? – с легкой улыбкой он смотрел на грим Димы, но заострять внимание на этом не стал. – Привет, Дима.
– Привет, Михаил Петрович.
– Ты зачем ко мне?
– Отпроситься хотел, с просьбой.
– Ну, говори.
– Я хотел отпроситься и забрать сову домой.
– Совсем домой?
– Да что вы, – с улыбкой произнес Дима. – Доделать дома хочу. Здесь как-то не очень получается.
– А, конечно, Дима. Забирай домой работу. Сам довезешь?
– Да, умещу на заднее сидение.
– Ну давай. Доделаешь – приходи к нам обратно. Договорились?
– Договорились.

Дима улыбнулся вместо слов на прощание и отправился к выходу. Только он подошел к двери, бригадир попросил его задержаться на минуту. Не откажешь.

Бригадир подошел к Диме и задал вопрос полушепотом: «Тебе помощь не нужна? Если что, я всё, что смогу – сделаю. Обращайся». – «Нет, спасибо, без помощи как-нибудь». – «Дима, ты извини меня. Я хоть и понимаю, что случай несчастный, вина на мне как бы не лежит, но она есть. Она – всегда –есть. И прости меня». – «Что вы, вина. Откуда? Вы что ли в кювет их столкнули? – с рефлекторной улыбкой отвечал Дима. - Несчастный случай, больше ничего». – «Хорошо, я понял, - Михаил сделал небольшую паузу. Потом вдохновенно продолжил: - Сильный человек ты, Дим, сильный… Давай, иди по своим делам. Извини, что отвлек». – «Все нормально», – ответил Дима и отправился сначала в мастерскую, чтобы забрать сову, потом к машине, затем домой.

Машина стояла на фирменной стоянке. Здесь их все рабочие оставляли, если жили недалеко. Стоянка была под охраной, пропуск только рабочим. Так что авто было в безопасности. Он загрузил сову на переднее сидение, а не на заднее, как планировал. Пристегнул ремнем, чтобы та не билась о панель машины.
 
Как только Дима приехал, он безотлагательно выгрузил сову: бережно отстегнул ремень, погладил по голове  как родную и вытащил ее. Перешагивая через велосипед, он занес сову в прихожую. Благо прихожая была большая, так что там она никому не помешала бы. Раньше бы никому, а сейчас – только Диме. Дело сделано, птица на месте, поэтому он отправился в ближайший магазин за сигаретами. Грим оставался таким же, какой был после слезы, – чуть-чуть размытый.

Дима шел до магазина, а прохожие оглядывались на него. Некоторые с улыбкой, некоторые с непонимание и отвращением, мол, что за дурость? А он шел и шел, ведь Джон Донн уснул и все уснуло…

Вот магазин. Он подошел к прилавку и попросил дать ему тех самых сигарет, что курила она, до того самого дня… очень легких сигарет. Продавщица зачем-то ковырялась под прилавком, а когда она подняла голову, то вздрогнула: «Господи!». Но разглядела Диму за гримом и быстро переменила испуг на профессиональную улыбку: «Дима, ты штоль? Ох, чуть не обосра… чуть инфаркт не тюкнул!». Дима улыбнулся в ответ, а что еще сделать? Продавщица с такой же  профессиональной улыбкой подала ему сигареты, Дима отдал ей положенную за них сумму и удалился.

На обратном пути его сопровождали те же повторяющиеся взгляды  других людей.
 
Время было 4 часа дня, поэтому окраина постепенно наполнялась людьми, становилась человечной. Со стороны Дима был похож на грустного клоуна, совершенно грустного. Его не волновал грим, его вообще ничего не волновало, после того дня.
После того дня эмоция-оркестр заполнила всю его сущность, не давая проходу другим.

Он зашел в дом. Перешагнул несколько игрушек, кукол. Оглянулся на семейные фотографии, на фотографии жены, дочки. И тут, неожиданно для самого Димы, эмоция-оркестр немного ослабила хватку, как с Евгением.  Однако он стоически не дал охватить другим чувствам себя и отправился в туалет с купленной пачкой сигарет.
 
Дима спустил штаны, которым давно следовало побывать в стирке. Присел на унитаз. Достал сигарету из пачки. Прикурил и затянулся, но нет. Слишком легкие. Тогда он оторвал фильтр и продолжил курить, теребя оторванный фильтр пальцами.

Эмоция-оркестр опять же неожиданно ослабила хватку, и – потекли слезы. Они быстро смазали краску на лице Димы, не без помощи рук, которыми он хватался за голову, прикрывал ладонями глаза. Через грим стали просвечивать отблески нормального цвета кожи. Сейчас Дима был, безусловно, самым грустным клоуном в мире, с настоящими слезами, с сигаретой во рту. Джон Донн проснулся на унитазе.

Сильный человек плачет.