Семейные сказания. Сказание первое

Вывалив от усердия язык, я старалась, как могла. Процесс чесания овечьей шерсти был почему-то мне, юной девице, интересен. Словно кровь моих предков-женщин говорила во мне всё яснее и понятнее.
 
Мне нравилось, что под моими руками свалянная в комок шерсть приобретала эстетичный вид. Я аккуратно складывала полоски шерсти в стопки – будущие кудели. Кроме бабушки, все мои родственники считали процесс чёски овечьей шерсти и козьего пуха нудным, скучным и довольно сложным. А мне нравилось. Кроме того, как сказала бабушка, у меня объявился талант чесальщицы – стало получаться с первого раза и очень быстро. Качество и скорость в любой работе всегда ценились!

Скучать нам с бабушкой не приходилось. Иногда работали по семь часов в день, но время всегда пролетало незаметно. Ведь не всегда находилась возможность поговорить с ней обо всём на свете. Вернее, я задавала ей вопросы и слушала, слушала, слушала… О простом житье-бытье моих предков, о трагических обстоятельствах и счастливых случаях, о человеческой стойкости и мужестве, о житейском терпении и благодарной памяти…

….А вот прясть шерсть на прялке у меня не получалось. Наверное, мало «тренировалась», да и времени на это не было. Бабушка пряла шерсть и пух уже осенью, когда я уезжала. Зимой из той шерсти вязались носки, а из пуха – платки, перчатки и варежки. Сохранилась пара пуховых варежек, которым больше 20 лет. Пух для них чесала я, бабушка пряла и вязала. Наверное, они до сих пор помнят тепло наших рук и наши задушевные разговоры… Может быть, потому ещё как новые: ни одной дырочки в них нет!

...- Как звали мою бабушку? Которую? У матери моей была мачеха. Да, два года матери моей было, когда родная её мать умерла. Отчего? В родах… И ребёночек умер. (Вздох) Акулиной звали её.

Ну так вот. Отец-то её после смерти матери быстро женился: без женщины в доме никак нельзя… Вдова она была, с детьми своими. Но на это раньше не смотрели. Старых дев больше боялись. Бракованными считали. Дед-то мой смирный был, да и работал с утра дО ночи. Воспитание детей  на жену новую переложил. Ну, она и воспитывала: тычки и затрещины, ругань и упрёки. Доброго слова мать моя от неё не слышала. Все обязанности по дому как старшая на себе везла: до восхода встань, корову подои, скотину покорми, воды на день натаскай, печь истопи да погрей всё, и чтоб завтрак вовремя готов был. Потом малые народились, нянькой стала для них. Так с шести лет до шестнадцати мачеха и эксплуатировала её!

А в 16 замуж её выдали. Жениха ведь она только на свадьбе и увидела. Рассказывала, что боялась на него глаза поднять, не то что целоваться. Против ли замужества она была? А кто её спрашивал?!  А в первую брачную ночь муж ей и рассказал, что он сам мать с отцом уговорил к ней посвататься. Видел несколько раз её: то на речке с бельём, то у колодца, то скотину выгоняющей, - и влюбился! Родители его послушали, тем более характер её им нравился, и сироту жалко было.

Жили они хорошо, в мире и согласии. Свекровь мать мою жалела, часто по утрам подольше поспать давала, беременную берегла. Двух сыновей они с мужем родили. В 14-м мужа её забрали на войну. В семнадцатом году пришёл и совсем скоро от испанки-то и умер… И обоих сыновей схоронила… Правильно, вирусу гриппа такое название дали – испанский грипп, или испанка. Покосила она тогда народу много…
Эпидемия была. Пожила она в доме родителей покойного мужа немного, и сосватал её вдовец, жена которого от той же испанки умерла. Матери моей уже тридцать тогда было. А новому мужу – за сорок. По тем меркам – старик уже. Отец мой будущий. Детей четверо у него уже было. Пошла за него, не век же одной куковать. А с родителями покойного мужа до самой их смерти общалась, не забывала, помогала, чем могла. Хорошие люди они были…

За девять лет мать моя от второго мужа родила четверых детей. Вот тебе и старик!) Но слишком скромный был, если дело касалось добычи пропитания для семьи.
Помню, когда лет 12 мне было, голод наступил. Перебивались - не то слово!  Лес кормил. Хлеб пополам с древесной корой зимой ели, а летом – пополам с лебедой. Ягоды, грибы собирали, конечно. А люди некоторые и собак своих поели – такой голод был! Ну вот. Помню: отец лежит на печи, а мать его оттуда кочергой выковыривает и посылает к председателю зерна или муки просить за трудодни. Дети-то мал-мала-меньше, и все есть просят! А он ни в какую! Стыдно ему!..

А в 34-м году стали раскулачивать всех подряд. План надо было сделать по зерну, а был тот год неурожайным. Вынесли из нашей избы всё, только голые стены и лавки остались. Мать успела иконы спрятать, когда телегу с людьми увидела…  Спрятанный мешок с зерном нашли в хлеву, и отца забрали. Пять лет дали за тот мешок и на Соловки отправили…

Как жили те пять лет, и вспоминать не хочется. Я тогда в колхоз пошла работать. Училась в школе и работала. Нет, дочерью врага народа меня никто не считал. Там из каждой семьи кого-то посадили. Кому работать-то тогда?) Может, в больших городах семьи «врагов народа» и притесняли. В деревнях этого не было… Да, очень тяжело было. Я старшей была, главной помощницей матери. Старшие дети отца тоже работали, но у всех уже были и свои семьи.

В 39-м отец вернулся. Больной. Кашлял сильно по ночам. На Соловках простыл. Да и возрастом не мальчик уже был… Через год после возвращения мать схоронила его… А ещё через год война началась. Перед войной колхоз направил меня учиться в вуз. Как самую грамотную) Как добиралась домой? Пешком. Тут напрямую сорок километров всего. Трудно было зимой только добираться. Дороги-то не видно. Колеи держалась, если она была. Ночевала по пути у дальней родни, а потом дальше шла. Нет, на поезда гражданских не сажали. На фронт все поезда шли. Или с фронта. Однажды зимой заблудилась, зашла в незнакомую деревню спросить дорогу. А меня как увидели, в другую сторону рукой машут: «Ваши все туда пошли!» Оказалось, меня за еврейку приняли, бегущую из оккупации с Украины… Да кто ж знает! Предки отца когда-то в Польше жили, там их много было! Может быть, они в своё время от погромов спасались, бежали в Россию. А здесь себя за русских выдали. Вроде была легенда семейная. А правда или неправда – не знаю!

В 42-м брат мой Минька умер. Семнадцать всего ему было. Тиф подхватил, пожевав в поле колосков на колхозных работах. Поговаривали, что поле специально протравлено было. Не один он умер тогда… Мать в одночасье поседела, как лунь. И плакала о нём до самой своей смерти…

Мать в основном со мной жила. Дом она оставила старшему сыну, моему младшему брату. Так положено было: оставлять дом старшему сыну, а не дочери... Но со снохой жить не смогла. Та её постоянно обижала: щипала украдкой, не давала есть в отсутствие мужа. Я сама видела синяки на её руках и спине, а в вещах всегда имелся узелок с вермишелью и сахаром. Когда я, однажды приехав к матери в гости, увидела, что сноха довела её до истощения, впервые за всё время устроила скандал, высказала всё слабовольному брату-вахлаку и стервозной снохе, забрала мать и больше не общалась с семьёй брата.

Мать помогла вырастить мне всех детей. И мы, вслед за детьми, стали с любовью называть её «Маняня» (ударение на последний слог, слово – от «моя няня»). Конечно, были у них стычки с твоим дедом. Чем-то она ему мешала. Теща есть теща. Он всегда упрекал её в том, что она отдала дом моему брату. Но мать всегда говорила: «Я на него не обижаюсь, ведь не носила его под сердцем…».

Она была верующим человеком. Главный принцип всей её жизни – не делай зла всему живому. В те времена трудно было быть верующим: притесняли очень. Даже меня вызывали во всякие инстанции: дескать, угомоните свою православную мать, а то она посты держит, молится утром и вечером, постоянно в храм в город ездит, на Пасху яйца крашеные всем раздает и говорит «Христос воскресе!». Угомонить мать я категорически отказалась. Тогда грозились психбригаду вызвать для усмирения «блаженной». Но как-то обошлось.

Когда ей наконец-то стали перечислять пенсию, она очень радовалась. Радовалась тому, что может хотя бы немного помогать теперь деньгами внукам и ездить за свой счет в городской храм. Вот таким человеком она была…

Ты знаешь, что она умерла через полтора месяца после рождения твоего старшего брата. Когда ей сказали о том, что у неё родился правнук, она приподнялась на постели, улыбнулась и сказала: «А писюлёчек-то у него, наверное, в полпальчика!» Это были её последние слова и улыбка. С тех пор она с трудом поднимала веки, шевелила руками, глотала воду и еду. А потом впала в забытьё… Захарыч, фельдшер наш, сказал, что никакой смертельной болезни у неё нет. Просто организм отработал своё, исчерпал, так сказать, все ресурсы. Хотя не очень много лет ей ещё было – семьдесят шесть.

P.S. Мать и дочь лежат на кладбище почти рядом. Нужно только перешагнуть узкую канавку. Дочь продолжает присматривать за матерью – Екатериной Васильевной, всеми любимой Манянёй. А я сижу на пороге бабушкиного дома, держу на коленях кошку – внучку бабушкиной любимицы. Прислонившись спиной к косяку двери, смотрю на те же звёзды, под которыми мы вели с бабушкой интересные беседы перед сном. А там, за дверью, стоит тот же стол, на который мы складывали стопками овечью шерсть и козий пух, из которых теплыми бабушкиными руками вязались замечательные вещи для всей семьи...