Глухой

        Семёныча знал весь посёлок. Он был глухой. Но глухим Семёныч был не от рождения – он пришел таким с войны. Его комиссовали в далеком сорок четвертом, и он вернулся в отчий дом, из которого уходил вместе с отцом, но вернулся один. Баба Нюра, Вовкина мать, вначале немного поголосила, а потом успокоилась – живой всё-таки. А вот муж – Вовкин отец – не вернулся вовсе. Отдельная саперная рота, в которой служил старший Докукин, наводила переправу на Дону и попала под обстрел немецких «скрипух». Было жаркое лето, саперы разделись – кто до пояса, кто - больше, и мириады осколков безжалостно посекли обнаженные тела бойцов вместе с их командиром. Укрыться никто не успел, рота полегла полностью, а командир дивизии, к которой она была прикомандирована, только отмахнулся – потом разошлем «похоронки», да так и забылось. Вспомнил сам Вовка, в военкомате, куда пришел получать медаль «За победу над Германией». Военком тоже был глуховат – контузия, типичная для войны, и написал Вовке на бумажке – «Разберёмся!». И через несколько месяцев семья получила извещение – пропал без вести. Взвыла матушка, озлобленно засопел Вовка - да что сделаешь, хоть всю Германию зарой, батю не вернешь.

        Жизнь шла своим ходом. Вовка женился, появились дети. Заматерел, из парня стал Семёнычем – руки золотые. Одно мешало – глухота.
        Пытался Семёныч лечиться, но хождения по врачам были напрасны – разводили руками. Профком выписал путевку в санаторий – съездили с женой, отдохнули как люди, полечились. Доктор сказал написать, как она произошла – контузия. Супруга купила тетрадку, попросила мужа диктовать и стала записывать.

        Война подходила к концу. Володя, как и отец, попал в саперный батальон. Не впервой ему было крушить матушку-землю – рыть многокилометровые рвы, строить блиндажи и землянки, рвать и возводить переправы. Бывший шахтёр – мастер на все руки. Погнали гитлеровцев назад. Только недобитых много пряталось, пробивались они к своим.  И однажды нарвался взвод Докукина на таких. Вернее, немцы выходили из окружения и наткнулись на саперов. Фашистам бы сдаться, да опасались. Советские – беспощадные, слишком много горя принесли им германцы. Рвались к американцам – те и к пленным добрее, и кормят хорошо.
        Застрекотали немецкие «шмайсеры», защелкали советские трёхлинейки. Бахнуло несколько взрывов гранат. Вовка схватил винтовку, подсумок с патронами – а куда бежать, выскочишь из дома – а вдруг на улице немцы. Сколько их? Да и свои по ошибке могут пальнуть. Вовка свалил набок стол – немецкий, хороший, дубовый, присел за ним, дослал патрон в патронник и стал высматривать, кто появится в окне или в двери. Появился немец – Вовка выстрелил раз, другой. Со звоном разлетелось окно, но Вовка не понял – попал – не попал. А в разбитое окно влетела граната. Немецкая – эдакий цилиндр на длинной деревянной ручке.  Упала далеко. «Выбросить не успею!» – подумал Вовка и плюхнулся на пол, за стол . Закрыл глаза ладонями, а на уши дланей не хватило.  Бахнула граната, взрывная волна ударила по ушам и пронзила голову болью. Но осколки не достали –  стол принял их на себя. Озверел Вовка – когда в драке на танцах давали по ушам, всегда отвешивал сдачи. Снова схватил винтовку, и когда немец вновь заглянул в комнату, влепил ему пулю в башку – разлетелись мозги. Но немцы тоже не простаки – влетела в дом вторая граната. Опять повезло Вовке – бросил ее фашист далеко и неточно – она упала в коридоре. Не увидел её Вовка, но отгородила его стена, однако не спасла от взрыва, только ослабила волну. Вновь шарахнуло Вовке по ушам, зацепило глаза, и он упал в отключке.
       Очнулся от запаха нашатыря. Открыл глаза. Увидел чье-то расплывчатое туманное лицо, шевелящиеся губы. В голове гудело, звенело, тукало. Ничего не было слышно. Болели уши и глаза. Рассматривавший его врач махнул рукой и пошел дальше. Раненых было много.
       Через неделю зрение начало восстанавливаться. Ушел туман, появилась резкость. Правда яркий солнечный свет вызывал в глазах резь, начинали течь слёзы, но Володя в такое время ложился на койку, накрывал глаза полотенцем и старался уснуть. Хуже было со слухом. Хотя кровь течь перестала, но звуков слышно не было, и это вгоняло Докукина в тоску. «Глухой, глухой…» – шевелилось в мозгу…
       Врачи проверяли дотошно – у сталинских эскулапов не забалуешь. Вызывал особист. Володя крутил головой, разводил руками – не слышу. Особист черкнул на бумажке – пиши, что помнишь про тот бой. Подвинул несколько листов бумаги, ручку с чернильницей – сам откинулся спиной на стену, закурил. Вовка написал. Особист прочел, кивнул головой и сложил листочки в папку. Показал на выход. Докукин попросил у него несколько папирос, особист отдал всю пачку. Володя поблагодарил и вернулся в палату. Еще через неделю зрение восстановилось полностью, только черные круги под глазами напоминали о контузии. Ушла боль из ушей, но Володя по прежнему ничего не слышал. Вызвали на комиссию. Несколько врачей осматривали его голову со всех сторон, заглядывали в уши, нос, глотку. В уши вставляли какие-то воронки, лезли в них острыми металлическими палочками – иногда было щекотно, чаще больно. Отпустили. На следующий день вернули красноармейскую книжку и выдали несколько отпечатанных листов с подписями и печатями. «Комиссован по состоянию здоровья... Полная потеря слуха». Протянули еще один листочек. На нем фраза от руки – по прибытии домой в трёхдневный срок стать на учет. И ниже – «Инвалидность оформишь по месту жительства». Докукин кивнул головой «спасибо», собрал немудрёные пожитки и поплелся на вокзал.

        Утром Люся отдала тетрадку врачу. Тот забрал её с собой и больше Люся тетрадь не видела. Срок пребывания в санатории закончился, супруги вернулись домой. Глухота не проходила.

        В 1955 году у Семёныча родился младший сын Серега - мой тёзка, друг и  ровесник.

        В шестидесятом году на улице началось событие – энергетики потащили высоковольтную линию. Это было что-то – в земле заливали фундамент, рядом собирали огромные металлические конструкции и тракторами ставили в вертикальное положение. На такое зрелище выходила вся улица и даже приходил  народ с соседних. Потом трасса ушла в посадку и за ней потянулась через поле. Пацаны начали осваивать опоры, и оказалось, что они очень удобны, чтобы по ним лазить, а нижняя часть почти идеально подходила для футбольных ворот по системе «дыр-дыр».
        Появился первый пострадавший. Пацаны играли в латки. Убегая от преследователя, Мишка Щипановский вспрыгнул на опору и ловко, как обезьяна, полез вверх. Гнался за ним Васька – увалень, старше него, но не такой ловкий. Полез на опору и он. Мишка легко уходил от погони, перебираясь с одной стороны конструкции на другую, но не заметил тавот, которым электрики испачкали часть распорок в конструкции опоры. Мишкина нога поскользнулась и соскочила с металлического уголка. Щипановский попытался схватиться за верхнюю распорку, но ошибся – она была высоко, и он не смог дотянуться. Он схватился за нижнюю, но испачканная тавотом, она была скользкой, а тело уже понеслось вниз. Силёнок удержаться на одной руке не хватило, и Мишка с четырехметровой высоты рухнул вниз. Ему повезло – он не ударился головой о торчащие там и сям куски бетона, оставшиеся в беспорядке на земле после заливки фундамента, но, тем не менее, удар о землю был настолько силён, что пацанёнок потерял сознание. Из его носа потекла струйка крови. Мы сгрудились вокруг него, нам стало страшно. Кто-то побежал за Мишкиной матерью. Васька потихоньку улизнул домой – мы все знали горячий характер старшего Щипановского. Наконец Мишка зашевелился и открыл глаза. Мы помогли ему подняться, и он поплёлся домой. Шел Мишка как пьяный, его качало из стороны в сторону - дойдя до забора, он вдруг остановился, схватился ручонками за штакетник, согнулся и начал блевать. Из калитки выбежала его мать. Увидев блюющего Мишку, она схватила хворостину и начала его стегать, но Мишка не обратил на это внимание. Его крупно трясло, он едва стоял, согнувшись и вцепившись в забор, изо рта на землю тянулась слизь, а из носа капала кровь. Матушка перестала его хлестать, схватила за майку и поволокла домой.
        Мишка отлеживался больше недели. Когда он начал выходить на улицу, то в футбол с нами не играл, а скромно сидел на призаборной скамеечке и наблюдал издалека. Мы же перестали лазить на опору.
        Прошел год. Пацаны привыкли к высоковольтной линии, никто не лазил на опоры, и только их очертания в тумане напоминали неуклюжих инопланетян из повести Герберта Уэллса «Война миров».
        Лето тоже подходило к концу. Этот год должен был стать знаменательным для меня и моего друга и тёзки Сергея – Семенычева сына. Мы должны были пойти в первый класс.
 
        Первое сентября я помню смутно. Помню белую рубашку, цветы, торжественную линейку. Матушка до полусмерти заинструктировала меня, чтобы на линейке я не вертелся, не разговаривал с одноклассниками и, вообще, вел себя, по её выражению «как воспитанная деточка». Уроков не было. Выдали учебники. Я прорвался в школьную библиотеку, но меня отказались записать – первоклашек только со второго полугодия – когда научимся читать. На мой вопль «Но я читать умею!» библиотекарша бросила строгий взгляд – «Будешь скандалить – отведу к директору!». Я молча удалился. Дома матушка посадила меня за стол и, упреждая школьные занятия, заставила писать палочки и крючочки. С улицы доносились звонкие голоса моих друзей. Они уже переоделись, пообедали и с упоением гоняли в «дыр-дыр». Меня это нервировало, и крючочки с палочками получались плохие. Оплеухи не помогали, матушка начала искать отцовский ремень, но бабка позвала обедать, и экзекуция прекратилась.
        Во время обеда пришел с работы отец. В честь первого сентября шахтеров, имеющих детей-первоклашек, отпустили с работы раньше. Но отец не просто пришел, он приехал с братом на мотоцикле. Это было что-то! Ява блистала хромом, пахла бензином – это была сказака, это была техника будущего! Отцова брата тоже посадили за стол и налили тарелку борща. После окончания обеда матушка снова завела свою песню о моей лени иплохой подготовке к школе. Все молчали, и только отцов брат подошел, взял мою тетрадь и, взглянув, сказал – «А что? Нормально. Еще потренируется и будет писать на «отлично». Отец поддержал брата, а за ним и все остальные – матушка от меня отступилась. Но на этом мой праздник не закончился.
         В честь первого сентября дядька решил устроить для меня мотопробег. Я был в восторге. Мы проехали с ним до посадки, вдоль посадки выбрались на шоссе и поехали в сторону двадцать девятой шахты. Повернув в сторону Абакумова, мы пронеслись мимо Лидиевского ставка, сада и, минуя шахту имени Абакумова, въехали в Старомихайловку. Там дядька купил – подумать только – четыре пломбира и две бутылки ситро! Мы пожирали мороженое и запивали сладкой газировкой! Моя пацанячья душа была на седьмом небе от счастья и, счастливый, я вернулся домой. Эта поездка - блистанье Явы, запах бензина, вкус мороженого и лимонада навсегда впечатались в мою память.
        Сентябрь подходил к концу. Ажиотаж вокруг первоклашек прекратился. Мои палочки с крючочками приобрели приемлемую форму, и по воскресеньям матушка разрешала мне пинать с друзьями мяч. Мы самозабвенно гоняли в «дыр-дыр», и только Валерка Постовой и Витька Лысенко изредка нарушали наш устоявшийся порядок. Их появление всегда вызывало восторг. Они уже вовсю тренировались и играли за вторую команду «Шахтёра», поэтому бегать с нами в «дыр-дыр» могли только тогда, когда у них не было тренировок и соревнований.
В то воскресенье у основной команды «Шахтёра» был матч на кубок СССР и тренировку дублёров отменили. Парни посмотрели, как мы толпой бегаем за мячом и решили вступить в игру. Мы с восторгом приняли их предложение. Несомненно, это был у них элемент тренировки дриблинга. Они не соперничали друг с другом, а отдавали противника на растерзание пацанят. Отбивающийся от ватаги мальчишек должен проявить незаурядное владение мячом, чтобы пробиться сквозь частокол ног. Витька финтанул, но мяч попал кому-то из пацанов в руку – команда противников истошно завопила и потребовала штрафной. Валерка взял мяч и поставил его напротив ворот. Пробить пенальти он решил сам. Видя такое дело, в ворота стал Витька.
        Удар был силён, но не точен. Мяч пошел выше ворот и в сторону, угодил в ребро распорки и по параболе полетел вверх. Мы насторожились. Попасть в чужой огород значило нарваться на неприятность. Но мяч летел не в огород. Описав дугу, он стремительно падал на Семёныча, который в это время латал крышу сарая. Кричать было бесполезно – Семёныч был глухой. Он полусидел на крыше, оперевшись в локоть и колено левой стороны, другую ногу упер в брусок, а в правой руке держал молоток, которым собирался забить гвоздь. Мяч ударил его точно в макушку. Не ожидавший такой подлости Семёныч вначале ткнулся носом в крышу, затем выронил молоток и гвозди, и, выписывая кульбиты, кувырком полетел с крыши. Мы оцепенели.
Семеныч плашмя хряпнулся на землю, при этом мы все услышали, как глухо ударилась его голова. Он не шевелился. Мы подошли ближе, и увидели, как у него, как и у Мишки, потекла из носа кровь. Подошли Витька с Валеркой, но ничего нового они сказать не могли. Кто-то побежал вызывать скорую, кто-то пошел за его женой. Внезапно глаза у лежавшего открылись, и Семёныч обвёл всех взглядом.
- А я ведь слышу, - прошептал он. – Слышу! Слышу!! Слышу!!!
        Семёныч вскочил на ноги, и выписывая немыслимые па, начал приплясывать и подпрыгивать, выкрикивая: «Слышу! Слышу!! Слышу!!!» На крики выбежала его жена. Она ошалело смотрела на мужа, пока не встретилась с ним взглядом.
- Что смотришь? – рявкнул он. – Стол накрывай, ко мне слух вернулся!
        Женщина с радостным воплем кинулась в дом, Семёныч взял сумку и пошел за водкой. Начальник шахты дал ему три дня отгулов, и двор бывшего глухого превратился в весёлую пирушку. На третий день, утром, истошно крича, на крыльцо выбежала Семёнычева жена.
- Умер! Умер! – кричала она.
        Приехавшая скорая константировала смерть. Семёныча увезли в морг. Вскрытие показало, что он умер от кровоизлияния в мозг. Истрёпанные войной и расширившиеся от воздействия алкоголя стенки сосудов лопнули, не выдержав давления. Фронтовика не стало.