Повесть о приходском священнике Продолжение 96

Не грусти понапрасну...
Для Бируте.

На следующий день приехал отец Александр. Батюшка пребывал в отличном расположении духа, много шутил, дарил подарки. Фёдор переживал сильно, это было видно. Он почти не выходил со своей комнаты, ни с кем не разговаривал, вздрагивал от каждого шороха за окном.
 — Пойду сдаваться, — каким-то обречённым голосом произнес парень, столкнувшись со мной в гостиной. — Будь что будет.
Он смотрел на меня растерянным взглядом, словно ища поддержки и надеясь на благополучный исход. Фёдор хотел что-то сказать, но тут в дверь постучали, и послышался голос Гаврилыча:
 — Федька! Зайди скорей в молельню, отец настоятель видеть желает!
 — Ну, вот, сам зовёт! — моментально побледнев, сказал Фёдор.
Я не мог в тот момент найти нужных слов. Просто слегка улыбнулся, похлопав парня по руке.
Федька сложил крестообразно ладони перед собой, произнеся дрожащим голосом:
 — Благословите меня, пожалуйста...
Я осенил его крестным знамением, сказал несколько слов поддержки и проводил на улицу. Несмотря на слепящее солнце, воздух наполняла морозная свежесть, охватывая холодными объятиями тело. Я долго ещё смотрел в спину шатающемуся силуэту Фёдора, пока у калитки не появилась высокая и стройная фигура Ауксе, закутанная в пуховые платки и шарфы. Девушка несколько раз оглянулась на удаляющегося Федьку, подошла ко мне, спросив:
 — Что это с ним?
 — Ай, — отмахнулся я.
Чувствуя, как мороз буквально пробирает до самых костей, решил зайти в дом, сказав, при этом Ауксе:
 — Пошли чай пить... С абрикосовым вареньем.
Девушка сверкнула озорной улыбкой и, не раздумывая ни минуты, отправилась за мной.
 — Да, достанется теперь Федьке, — снимая свои многочисленные платки и бросая их прямо на пол, сказала Ауксе.
 — Тебе что за дело? Откуда знаешь? — пробурчал я. — Обойдётся всё!
 — Может и обойдётся, — равнодушно ответила девушка. — Как по мне, так Александр излишне строг с ним… Да и не только с ним!
 — Наверное. Только не нам судить!
 — Хм, — Ауксе скривила лицо со скрытым выражением брезгливости. — Вот гляжу на тебя, какой-то ты совершенно бесхарактерный. Как тряпка. Извини уж за столь резкие слова. Почти со всем соглашаешься, всё тебе слава Богу, всё будет как будет... Складывается такое впечатление, словно у тебя отсутствует личная точка зрения. Будто существуешь по правилам чьего-то мнения, набора книжных фраз.
 — Да, Ауксе Лаурите, ты совершенно права. Я тряпка. Потому как другой человек за такие слова вышвырнул бы тебя за барки на мороз и одежду вдогонку бросил бы. А я вот пью с тобой чай, угощаю вареньем, терплю оскорбления, потому как испытываю уважение ко всем людям, милующим и питающим меня здесь, в Привольцах.
Наступила тишина. Ауксе надула губы, обняла обеими руками чашку с горячим чаем, несколько раз подула на неё и тут же, резко поставив на стол, произнесла:
 — Ладно, извини. Сморозила глупость, с кем не бывает...
— Порой нелепое, необдуманное слово или фраза, произнесённая на эмоциях, способны разрушить самые добрые, искренние отношения, иногда даже погубить жизнь. Не зря в Евангелии написано, что человек даст ответ за каждое сказанное слово на Страшном Суде.
В этот момент скрипнув открылась входная дверь, дохнув морозной свежестью. На пороге появился Федька. Задумчивый, смурной, немного растерянный, он буквально рухнул на стул, медленно стянул с головы шапку, метко забросив её на вешалку. Мы с Ауксе глядели на него пристальными взглядами, в которых можно было отчётливо прочитать вопрос: «Ну, как?». Но задать этот вопрос вслух мы всё-таки не решались. Федька снял с себя верхнюю одежду, подставил табурет к столу, усевшись возле нас.
 — Помню, как-то возвращались с отцом Александром из города, — наливая себе в чашку чаю, заговорил Фёдор. — Батюшка находился в ужасном настроении. Всю дорогу ворчал, сетовал на что-то, говорил, мол, бесы его одолевают, жить не дают. Все эти алкоголики, наркоманы, которые к нему едут, подрывают ему здоровье, ухудшают духовное состояние. Затем неожиданно принялся и меня чихвостить, мол, я в городе лазил где попало, бесов набрался, ему из-за них от меня плохо. Я немного знаю его, так что сижу молча, хотя обидно и неприятно стало. Отцу Александру показалось этого мало. Он остановил автомобиль. Кругом голое поле, ветер гуляет, сумерки надвигаются. Открыл дверь, говорит, выходи. Испугался я тогда очень.
 «Как же? — спрашиваю. — Куда ж мне теперь?».
 «А куда хочешь! — говорит. — Не могу тебя в машине везти, твои бесы меня доканывают, ещё в аварию попаду!».
Дверь захлопнул и уехал. Признаюсь честно, растерялся я тогда очень. Домой возвращаться далеко. До Привольцев километров пятнадцать, но неизвестно, пустит ли меня батюшка после того, что сказал. Сел на обочине, чуть не плачу. Несправедливо поступил отец Александр, не по-христиански. С другой стороны, понимаю, Господь смиряет, надо принять как должное. Решил, буду идти в Привольцы, попробую выпросить прощения, хотя и сам не ведаю за что. Почти половину пути прошёл, когда батюшка вернулся за мной. Пригласил в машину и говорит:
 «Если бы ты отправился в обратную сторону, то бишь домой, то навеки потерял бы возможность вернуться в Привольцы. А так смирился, значит, не до конца бесы тебя испортили».
Не знаю, смирился ли я. Вероятнее всего, просто решил, что в Привольцы путь короче, тем более надвигалась холодная ночь. Очень сильно обиделся я тогда на отца Александра, правда, вида не подал. Со временем всё забылось, но страх, что подобное может повториться, остался. А теперь вот…
Фёдор поставил чашку, молча встал из-за стола, отправился к себе в комнату.
Не знаю, какой состоялся разговор между отцом Александром и Федькой, только последний с того самого дня стал задумчивым, менее разговорчивым, практически не шутил. Но и это продолжалось недолго. Со временем всё потихоньку становилось на свои места.
По окончании Рождественских святок, мы всё-таки начали служить каждодневные службы для Ауксе. На литургию подниматься приходилось рано, ещё засветло. Вечерню же служили практически перед сном. Первое время службы воспринимались с огромным энтузиазмом, но спустя две недели с грустью заметил, как Федя стал тяготиться таким бременем. Ещё бы, ведь ему приходилось вычитывать практически всю вечерню, а это две-три кафизмы, псалтырь, каноны, множество стихир, а наутро петь литургию. И так каждый день. Я, правда, помогал в чтении, только парень всё равно чаще и чаще роптал, выказывал недовольство, а однажды подошёл ко мне после утренней службы и, пряча глаза, произнес:
 — Прошу извинить, батюшка, не могу более вам быть полезен в каждодневных службах. Только что ходил к отцу Александру, попросил снять с меня это послушание. Неловко такое говорить, но отнеситесь с пониманием…
 — Что там, всё понятно, — не дав договорить ему, сказал я. — Это непосильный труд, тем более ты не обязан. Мне самому непросто, только обещание ведь дал. Ауксе так надеется... Вижу, как она изменилась. Стала меньше дерзить, прекословить, исповедуется ежедневно, начала Библию читать. А главное, вера в ней опять потихоньку воскресает. Ведь как это важно — верить.
Фёдор пытался оправдываться, просил прощения, только это уже не имело смысла. Знал он, что Ауксе расстроится, но я бессилен был что-либо изменить. Это чувство бессилия ещё не раз напомнит о себе в моей жизни. И каждый раз будет неимоверно обидно от того, что вроде и в твоей власти решение определённой ситуации или трудности, но недостаёт маленького, иногда совсем крохотного звена. Да, Господи, без Тебя не могу творити ничесоже...
 — Так и знала, что на него нельзя положиться, — с досадой произнесла Ауксе после того, как я рассказал ей о решении Федьки. — Как он собирался становиться священником, ежели служба ему, видите ли, в тягость?
 — Ну, нельзя его судить так строго! Парня тоже можно понять. На нём почти вся хозяйственная часть церкви, воскресные, праздничные богослужения. А тут ещё и мы. У него никакой личной жизни нет. Не просто это, очень непросто.
 — Значит, служб больше не будет? — вопрос девушки звучал так обречённо, что поневоле стало её очень жалко.
Я не знал, как лучше ответить. Пауза затянулась. Ауксе отвернула лицо, на котором застыло мраморное отражение тоски.
 — Ладно, что ж … — отрывисто произнесла она. — Всё равно спасибо.
Немного помолчав, она резко повернулась ко мне. В глазах блестели слёзы:
 — Понимаешь, без разницы, как проходила эта служба... Что в ней читают, я не всегда могла разобрать. Не всегда осознавала те действия, которые происходят. Просто никто и никогда такого для меня не делал. Целая литургия о здравии рабы Божьей Златы! Приносится Бескровная Жертва, вынимаются частицы, провозглашаются возгласы. И всё ради меня!.. В те минуты чувствуешь себя такой грешной, такой недостойной, а главное, ощущаешь ту самую неизреченную Божью любовь. Всем своим естеством понимаешь, насколько Господь милостив ко мне...
 — Вот видишь, а говоришь, что не осознавала действий службы, — сказал я, скрывая радостную улыбку, непроизвольно появившуюся от слов Ауксе. — Значит, будем продолжать богослужения.
 — Но как? Федька уж точно не захочет в них участвовать.
 — Значит, будет стимул тебе самой выучить устав церковных служб. Заодно научишься читать по-церковнославянски и петь литургию соло.
Девушка даже открыла рот от неожиданности. Она потёрла лоб, видно, соображая, насколько ей это под силу, после чего спросила робким голосом:
 — А я справлюсь?
 — С Божьей помощью.
 — Но я … — неуверенность, страх перед непонятным не покидали Ауксе.
 — Справишься! Ты способная. А если терзают сомнения, то ещё раз задай себе вопрос, действительно ли это для тебя настолько важно?
Девушка посмотрела мне в глаза пристальным взглядом, наспех смахнула вновь набежавшие слёзы, попыталась изобразить улыбку, наконец выговорила тихим, спокойным голосом:
 — Спасибо тебе.

Продолжение следует....