Шщяр 911

                КУХНЫКХНА.
                Нечитаемая Книга Сощщярий.

                Сошщярие 5.

                ЗЮРСовы шонгли
(продолжение)

Однако, и Дуир-омолодитель уж истончился, и табак серпантиновый иссяк, а они все не двигались и не могли намолчаться. Лодку покрыло песком с потрохами, а в пустыне стоял атмосферный столбняк, потому как все Дуиры были проиграны в шонгли.

Тая Серебрис все не могла насытиться молоком дюгоня из заветной фляжки Кормчего, а он все не мог насытиться видом ее красоты.

«Что ж, рассказывай», — просто сказал он ей, и дева потупилась.

А рассказывать было что, хоть не играла Серебрис в дуировы шонгли, хоть и шляпа ее была не столь велика. И рассказала, и поведала для зачину о том, как когда еще не заглядывала собака Эуадодиа в колодец, Тая прозрела свое настоящее имя и суть — Амфориэо.

«Но как — Амфориэо?» — подивился Кормчий, ибо слышал много, но дотоле не знал.

Вместо ответа ни разу не игравшая в шонгли Серебрис поднесла к вопросившему руку (другая все время была сжата в кулачок) и приложила ко лбу кручинника.

И Ондуэпхьо, игристая Ондуэпхьо, разлилась по его телу, хотя и невидимая нигде.

«Теперь, чего ждешь давно, расскажу», — не отнимая руки, сказала.

Так Кормчий узнал продолжение шщяра про Караванщика.

***

…Однако, затем он закрыл глаза, точно приготавливаясь к чему-то, и медленно вытащил из-за пазухи серебристую шарманку.

К слову сказать, пружина и ость ее оказались в полном порядке — смазаны, на ходу — и то ладно. Караванщик обернул лицо свое с прикрытыми глазами к кубу, нащупал ручку шарманки и завертел...

То была не музыка, а, скорее, скрип душевных недомоганий, — но оттого красота и тягучесть звуков сих были не заменьшие. И вот, из стенки белого куба, как из молочной густоты, начали медленно выходить верблюды — один, другой... Покачивая горбами и шеями в такт звукам, верблюды, сплевывая на ходу, шли по кругу, минуя Караванщика, и не видя его, возвращались в куб с другой стороны. Будучи мысленным караваном игравшего, они являлись из другого места и времени — бытия жизнюков, лишь на полминуты попадая в межтюленяпье.

И куб сей был не просто куб, а слепок мещанской мыслеформы жизни, к тому же — пространственный связной. На семнадцатом круге среди верблюдов затесался некий жизнюк из рода человеков, а может быть, чей-то содремень. Он имел тело пылающее внутрях, медное, — будто бы только что выкованное, из самое горнила. Несколько раз он уж вошел и вышел из куба, когда, наконец, Караванщик обратил на него внимание.

И умолкла шарманка. И встали на месте верблюды, а с ними и Кованый. А крайние два верблюда вышли и вошли только наполовину, да так и остались оба: одним горбом — внутри куба, а другим — снаружи.

И Кованый вышел на середину и встал спиной к спине Караванщика. И почуял тот, что позади него — содремень чей-то, но не его. А вышедший содремень разглядел многие сны, окружавшие кольцом их пастыря невольного — Караванщика, и полюбовался всласть, и даже как будто бы выспался впрок за целый тюленябрь.

Недолго думая, Караванщик протянул за спину лунную раковицу прямо к уху содремня — слушай, мол. Кованый вслушался и ничего не услышал, даже шума морского — потому как Луна беззвучна. Тогда Караванщик слегка встряхнул раковицу — и тот же гром, тот же стук — что-то внутрях бьется о стенки. И Кованый взял раковицу в свою руку и тоже встряхнул. Ядрено! И повернулись они лицами друг к другу, и со значением посмотрели в глаза. А после как ни в чем ни бывало Караванщик пошел к верблюдам и стал сворачивать сны в тюки незримые и нагружать им на спины. Нагрузивши снов, сам же уселся меж горбов предпоследнего верблюда, подумав при этом: «Меж горбов, как меж тюленябрей». И вновь обернулся к Кованому с довольным видом: «Се — мой караван».

И заиграла шарманка, и верблюды стронулись с места, и наполовину вышедший из куба верблюд, выйдя полностью, оказался последним. А звуки все скрипели душевно, верблюды все шли — и вот четвертый с конца, и третий, а вскоре уже и весь караван заодно с Караванщиком скрылись укромно в кубе. И сам куб свернулся внутрь себя, и ушел вникуда без остатка.

Кованый же так и стоял с раковицей, пока вдруг не понял, что не все сны —последыши Караванщика ушли вслед за тем; но ровно половина — те, что не уместились в тюки, — осталась подле него. Но даже в той половине заключалось множество множеств. Вот, глянул Кованый на сны: «Ну что поделаешь с вами», — и разлегся на песках, утомленный. Да тут как раз ночь подошла. В ту же ночь избран был он именинником на пиршестве снов — пиршестве немалом, изысканном, красочном. И просмотрел он все сны насквозь, и вкусил от каждого до того, что набил оскомину. А проснувшись наутро, почувствовал себя заново рожденным, сытно поспавшим, без дураков.

И минул еще день безвременья, и наступила другая ночь...

Напевая сам себе колыбельную, отдаленно схожую с музыкой из шарманки Караванщика, Кованый прищурился на лунную раковицу и сел ждать, как кот у мышиной норы. Спустя время начал выползать из отверстия только-только нарождавшийся сон. Едва померещился его кончик — Кованый хвать обеими пригоршнями — ухватил. А сон выскользнул, откатился в сторону и съежился весь. Тогда почесал в затылке Кованый и, не мудрствуя лукаво, улегся спать, для виду повернувшись ко сну спиной. И, потихоньку-полегоньку, сон развернулся, словно бутон, многими лепестками, расцвел, источая аромат обильный, коим дразнил запоздалых бабочек. И увидел Кованый в том сне Лунную жемчужную поверхность, со всеми ее кратерами и стылыми озерами в полной красе. Ни следочка, ни возгласа — тишь да блажь.

Проснулся Кованый, он же Всепроходимец, он же зеркальный содремень Никто, смотрит — а он и взаправду на Луне. Ну, а что он там делал и куда ходил — о том шщяр еще не испекся...

***

«Откуда же, откуда, скажи,— прохрипел Кормчий, пока уши еще не остыли, а пауза не подобралась к щиколоткам, и потихоньку отвел ее руку, — кто, Амфориэо, открыл тебе сие?»

На что она разжала кулачок, до того находившийся в тени, и поднесла к его лицу:

«Вот что мне открыло мое имя и мое предназначенье. И очертило мою Мандариновую пещеру. И родило сказ, всем сказам сказ, который превзошед все сказы Дуировы».

И плакал человече именем Кормчий, ибо на ладони девичей была всего-навсего капля-крохотуля с радуговым блеском.

И приблизил он к той капле лицо свое, и рассмотрел, как младенца, как дыхание, которое запросто можно спугнуть другим дыханьем. Рассмотрел и прозрел и долго впитывал это медоточие, вволю искупляя свое прежнее неведенье.

После чего сей муж непраздный откопал свою лодку, взвалил на плечи, и они пошли.






(далее - Шщяр 52 http://www.proza.ru/2018/11/08/1275)

(предыдущие Шщяры - "Пегельрош", Шщяр 734, Шщяр 95, Шщяр 900, Шщяр 39, Шщяр 903, Шщяр 904, "Прятки", Шщяр 1033 http://www.proza.ru/2018/11/07/1278)

(начало сошщярия 1 - http://www.proza.ru/2009/09/30/549
начало сошщярия 2 - http://www.proza.ru/2018/08/03/1022
начало сошщярия 3 - http://www.proza.ru/2018/08/27/885
начало сошщярия 4 - http://www.proza.ru/2018/10/06/1225
начало сошщярия 5 - http://www.proza.ru/2018/10/25/1940)