Тётя Рая

Тётя Рая, соседушка моя, сестра дяди Лёни, - ох и шустрая же жёнка! Как только прознала, что я теперь рядом живу, так скорёхонько и прибежала, еще с порога громко причитая вместо приветствия: "Ой, хозяйка-то, хозяйка!", видя проделанную мной да братом своим работу, то бишь кучу бревен от печной клетки на улице, да огромную дыру от русской печки в полу кухоньки. Троекратные поцелуи при встрече — без этого никуда!

Ну,а что? Года три я ее не видела, грех не расцеловать. Про себя отметила, что тётя Рая с годами лишь хорошеет: губки помадкой слегка тронуты, а поразительно красивые тёмно - карие глаза обведены светлым перламутром. Белёсые волосёшки аккуратно, по- мальчишески коротко подстрижены, и прическа такая с лихвой скинула ей добрый десяток лет. А уж стройна сколь! Любая молодуха позавидует такой фигурке, учитывая, что тётя Рая давно разменяла седьмой десяток. Я тоже подивилась ее движухе, потому как на месте она не усидела, с лёгкостью обежала все комнатушки, с восхищением поохала да подивилась и только потом суетливо вытянула из кармана своей фуфаечки запотевший кулёчек с теплыми еще блинами.

— На-ко, Ира, поешь, голодная, поди, с утра ни крошки во рту ведь не было, вся в работе. Лёнька-то тебя не кормил? Упорхал всю девку, продыху тебе не даёт?
Я ёе еле успокоила, заверив, что с утра чаёвничала, и была искренне и до глубины души потрясена таким вкусным и аппетитным подарком, заботливо для меня припасённым.
— Ну, ты ешь-ешь, работница моя, а потом ко мне и ужинать прибегай. Ночевать-то у Лёньки собралась али у меня?
Пообещав прийти к ней на ночлег и распрощавшись до вечера опять же троекратными поцелуями, я с удовольствием доела  блины и уж тогда только отошла от такого неожиданного, но приятного визита тёти Раи.

Вот ведь люди какие — о таких простых вещах думают: не голодная ли я, есть ли где мне переночевать, — не заморачиваются на глобальном, просто живут, понятно... А ведь знаю ёе столько же времени, сколько и дядю Лёню. Мне тогда пятнадцать было, значит, ей сорок. На сенокосе нам помогала, а когда сметали зороды, все на речку побежали: и мужики, и бабы — а она в чём была, в том и в реку хлобыстнулась. Веселая такая, задорная. И работная — сама, как муравей, а ношу на себя неподъёмную тянет, что есть мочи. Подгоняет всех да подначивает, угнаться за ней никто в работе не может. Она мне и сказала как - то : " Ира, что бы в жизни ни было — а надейся только на себя! Сама не сделаешь — никому не надо! " . Засели мне слова эти в душу, как будто это её девиз по жизни и есть, так с ним и живет...

К вечеру, как и обещалась, после жаркой бани, которую второй день подряд топил для меня дядя Лёня, я постучалась к тёте Рае.
Ой, как она обрадовалась: живо стянула с меня куртку, дала свои теплые тапки, ссылаясь на прохладный пол, и потянула к столу.
— Ты садись-садись, Ира, да не стесняйся, — хлопотала она, метая на стол всё, что было в доме .
И в довершение к куче блюд и закусок, подвинув ко мне большую тарелку горячего супа, уселась сама, по пути прихватив с собой из кухоньки бутылочку " Поморского бальзама".

Поражаюсь гостеприимству этой женщины! Как родную дочь, встретила да пригрела. Конечно, было бы крайне неуважительно с моей стороны отказаться от доброй половины тех угощений на столе, которых я не ем, но я смолчала, про себя благодаря Бога, что свёл меня с тётей Раей. Первая стопка вконец выжила все мои выкрутасы, и за долгие годы бестолковых диет наелась я и сала с чесноком, и хлеба, и малосольных огурчиков, да еще и бальзам внутри так хорошо запригревал нас, что разоткровенничались мы с ней в тот вечер и до смеха, и до слёз.

Улеглись уже к полуночи, и долго не могла я уснуть, перебирая в голове все её рассказы о жизни, дочках, внуках, о покойном супруге, о своём житье - бытье...
Узнала я о том, что родилась она на печи в родительском доме. Печь эту только перебрали, первая в негодность пришла. Недаром и штамп самодельный на ней стоит, и дата — 1953 год. Мать её быстро родила, муж не вязался, только пуповину помог бечёвкой перетянуть да на старших детей цыкнул: "Бегите на улку, я позову..."

И как пережила она горе утраты мужа, как таила в себе злобу на брата, думала: век не простит и не примет...

И как тёрла она, девчушкой еще, подмороженную картошку на тёрке да отстаивала воду до крахмала, а потом сушила его на газете на печи. И каким же вкусным был ягодный кисель, его можно было кусками резать и есть.

И как мать учила её корову доить, а корова лягнула в плечо, так и болело оно потом время от времени и к старости не прошло...

А с какой радостью и огоньком в глазах она говорила о внуках и дочках, показывая их фото...

Рано утром, напившись чая с шиповником, я убежала к себе, потому как работы в доме было еще много. А она, ещё при мне, засобиралась на болото за клюквой.
— Вот же шило неуёмное, — подумала я, — и чего не сидится ей дома? Не нужда же гонит её за ведром ягод, благо пенсия у нее хорошая, полжизни на заводе в городе отработала.

И не раз ещё при мне она бегала за клюквой, да и за шиповником и за грибами, любила она лес и знала все тропочки. Одна перелопатила вручную весь свой огород, натыкала в зиму чесноку, пересадила кусты, перетаскала в яму большой урожай, попутно набрав мне по пакету всяких овощей, сбегала с вёдрами раз десять за перепрелым конским навозом, да ещё и ко мне заскочила предложить свою помощь и в очередной раз позвать меня обедать да ужинать.

Сколько энергии и жизни в ней, - на пятерых хватит! А на вид и не скажешь: маленькая, худенькая, глядишь — ветром сдует, и в чём только душа держится? Это про неё можно сказать : " Я и лошадь, я и бык, я и баба и мужик!". Сильная духом женщина! Настоящая, русская, живая...