Пролет сыча. памяти друга

Мы будем жить вечно и неистребимо, как тараканы. Вечно жить? Будем? Мы? Как кто?

- Вот, скажет искушенный читатель, - сейчас начнется очередное эссе, или, того хуже – мемуары. И, разумеется, окажется прав. Ведь, клиент – прав всегда, а тот, кто утверждает, что пишет исключительно для собственного удовольствия – врет.
С мемуарами – и того хуже. Это, вроде, как и часть литературы, а вроде как и нет. Типа, любой, от тридцати трех и выше, может чего-то там вспомнить и о том, впоследствии, написать. Даже проповедь, если пожелает. Бумага все стерпит. А уж если тебе больше пятидесяти, то и сам Бог велел поделиться с неразумным человечеством своим, безусловно, архиважным для него – человечества, жизненным опытом. Смех. Литератор, писатель, романист, прозаик – звучит гордо. Мемуарист – хрен выговоришь. Да и не хочется. Что-то неестественное есть в звучании этого слова. Извращением каким-то попахивает. А еще – старостью и тленом.
Так считают многие, но только не я. Уверен, напротив, что любая литература, есть, по сути – мемуары. Даже, если ты пишешь, в стиле – «он-лайн», подглядывая, якобы, за жизнью в замочную скважину. И даже, если ты - вангующий писатель-фантаст с претензией, все равно, опираться будешь в сочинениях на прошлое, а свои выводы глубокие и предсказания точные делать либо исходя из собственного опыта, либо из опыта чужого. Первое относится к любителям покопаться в собственной Душе, а последнее - к тем, кто предпочитает архивы. Где-то так.
Ну, не чокаясь, за мемуары, как основу мировой и прочей вселенской литературы! Бульк… Так о чем это я?

Его звали Андрюхой Сычужниковым. Проще - Сыч. Он и правда, чем-то напоминал эту птицу. Круглолицый, чернявый. В средней школе, его дразнили «китайцем», просвещенно связывая его фамилию с китайской волостью Сычуань. На то, что сычужник – одна из разновидностей профессии сыровара, просвещенности школьной шпаны не хватало. Правда, было в русском языке и еще одно значение этого слова – пьяница.

Сыча не стало в апреле 2015-го года. Ему было всего сорок восемь. Многие мои друзья-товарищи, ушли красиво, некоторые, даже - с оружием в руках, спасая Мир. Вечная им память. Но, Андрюха умер банально – от водки. От водки и типично российской, интеллигентской хандры, и неустроенности. Он, во второй половине своей жизни, научился быть честным, хотя бы перед самим собой. Дурная наука. Сгубила его эта склонность к внутреннему стриптизу. А еще, последние годы, его мучила странная, чисто мужская болезнь. Редкая. Никто так и не смог не то что вылечить ее, а даже толком разобраться – что это за зараза такая. Беда была еще и в том, что секс для Сыча был делом крайне важным. Хоть в этом он отличался от многих. В хорошем, мужском, сильном смысле. А тут… Такой, вот, набор проблем. Почти, обыденный…

Классе, этак, в пятом, Сыч разместил в окябрятско-пионерском "чате" школьной стенгазеты стихотворение о Празднике Великого Октября. Это событие не осталось незамеченным и собрало множество официальных «лайков». Потом, педагогический коллектив попросил его написать стихи к юбилею Чехова, потом - на смерть Пушкина, потом – на именины Брежнева и пошло поехало. Стихи Андрюха писал плохие, но он их не просто писал. Он, в отличии от большинства сверстников, не стеснялся их «публиковать» и декламировать. И вот, в один прекрасный день, какая-то дура от педагогики, назвала, таки, Сыча - ПОЭТОМ! А он в это поверил. Так что, к окончанию школы, какой-либо альтернативы в выборе своей будущей профессии, он не имел.

Семья Сыча была, разумеется, интеллигентной и с ну, с оооочень большими традициями. Видимо, в этих традициях было принято не вмешиваться в жизнь подрастающего поколения, поэтому – поэт, так поэт. Как говориться – жираф большой, ему видней.

Бог же наградил Андрюху золотыми руками и вдумчивой, спокойной, неторопливой хозяйственностью. Он, если бы захотел, мог - хоть огранкой алмазов заниматься, хоть производством руководить. Но, он захотел стать, нет – уже оставаться поэтом. Гуманитарием - гуманойдом. Или это за него захотели?

нАчать Сыч решил, как ему казалось – с простого. После школы он пошел поступать в Педагогический, на филологию. С первого раза не прошел и отправился служить срочную в ВВС, техником. Эх, знал бы кто прикуп, может жил бы…

После службы, он, разумеется, поступил в желанный ВУЗ. Окончил, на последнем курсе женился, по пионерско-лагерному залету, на девке из своей же группы и пошел работать учителем русского и литературы в обычную школу на окраине Москвы. Какое-то время подергался, пописал стихи, потаскал их по разным инстанциям, но никуда, выше районной многотиражки не прошел. Только на это его армейских и институтских общественных характеристик «молодого, подающего надежды поэта» и хватило. Так бывает ведь. Человек то – хороший, а стихи у него - плохие. Бывает и наоборот, говорят.

Потом у Сыча родилась дочь, потом он развелся. Причина банальна до тошноты - жена изменяла ему в спортзале, на матах, с учителем физкультуры. Потом – ушел Андрюха из школы и жизнь понесла-поехала. Стихи писать он наконец бросил, но было уже поздно. Меняя подруг и места работы, он незаметно, но окончательно вырос. А как вырос, огляделся и все вокруг увидел. А увидел он – пустоту. Выросла и его дочь. Она оказалась редкостной сукой – вся в мать пошла, только умнее. Умная сука. Не на матах, и не с физруком. Не хорошо так говорить? Да, не хорошо. Но, так говорил сам Андрюха, а известно уже, что он изжил в себе чувство спасительного самообмана. И начал Сыч пить. Очень сильно пить, по-взрослому.

Жизнь дала ему позже, вроде бы, еще один шанс. Не без моей помощи, но без учета моего мнения, он сошелся с дочерью Народного Артиста. Эту Добрую Женщину, я как-то, уже упоминал в своих прошлых рассказах. Сыч, нежданно-негаданно, оказался и стал жить в той среде, о которой мечтал всю жизнь. Вот только на фоне сплошных «гениев», в худшем случае – просто «талантов», он выглядел и вовсе убого. И ощущал себя также.
- Только не читай им своих стихов!! – умоляла его Добрая Женщина,          - Они… Они не смогут их понять, оценить. На это – только я способна!
Сыч и не читал. Он продолжал пить. На сей раз – в хорошем, можно сказать, высоком артистическом и литературном окружении. В окружении, которому был он абсолютно чужд.

Вначале была любовь, потом, как водится, пришла усталость. Усталость Доброй Женщины сменилась сперва на глухое раздражение, а потом и на открытое неприятие. Обычная формула – формула любви. А тут еще и проблемы эти его мужские, как на грех. Гении и просто таланты долго ждали, когда добрая женщина завершит, наконец, свой «эксперимент». Дождались. Зачем она вообще все это начинала? Из чувства противоречивой, нездоровой оригинальности? Теперь, на эти вопросы, никто уже не ответит. Да, Сыч пил, скандалил и, временами, измывался. Но, когда начинаешь отношения, помнить, пожалуй, следует лишь о том, что мы будем в ответе за тех, кого приручили. Даже, если за свой счет.

Добрая Женщина выгнала Сыча со своей элитной, гламурной жилплощади и он, почти на полгода, обжил чердак. Чердак, ее же дома, куда его пускал на ночь добрый охранник Серега. Иногда, пьяный Сыч покидал свое убежище и долбился в знакомую дверь. Тогда его забирала милиция. Через пару дней, он снова возвращался на верхатуру. Как ни странно, там ему было гораздо спокойней и уютней чем в родительской трешке, со всеми ее удобствами и устоями. Он вернулся к устоям этим, как к началу - чуть позже. Вернулся, чтобы умереть.
Добрая Женщина, наверное, многое сделала для Сыча. Старалась сделать, во всяком случае. Но и в накладе не осталась. Когда Андрюхина семья вся, в течении одного года, вымерла, ей и досталось все. Все, что у них было, кроме ну оооочень больших традиций, разумеется...

На майские праздники девяносто восьмого года, следуя многолетней традиции, мы поехали «открывать сезон» на Сычеву дачу, под Петушки. Дача – это классическое совковое садово-выгодное товарищество. Там все было классикой – шесть соток, щитовые «курятники» и ругань соседей из-за неправильно поставленного забора, обеспечивающего на долгие годы враждующим сторонам постоянные и взаимные территориальные претензии. Свой домик, однако, Андрюха с отцом построил сам. И даже шикарную печь-голландку собрал. Первый и последний раз в жизни собрал, по книгам. И она – не дымила! Представляете? Я – нет.

Тот заезд отличался от других подобных тем, что на праздники была анонсирована презентация нового, огромного дома «местного» нувориша Вадика. Он заранее оповестил о мероприятии и пригласил обмыть новостройку, чуть ли не пол поселка.

Здесь, пожалуй, следует сделать небольшое отступление. Вадя, которому тогда было лет сорок пять, был типичным «новым русским» из 90-х. Мужиком он был неплохим, во всяком случае – не жадным. Являясь владельцем заводов, газет, пароходов, еще нескольких объектов элитной недвижимости в Подмосковье и на югах, Вадя, таки, не забыл, что большую часть своего голозадого, обгорелого летнего детства он провел именно на шести сотках под Петушками. Вот и решил не бросать и эти милые его сердцу пенаты. Он скупил несколько участков с краю, сделал себе отдельный въезд и отгрохал на территории товарищества, трехэтажный особняк, метров под пятьсот в квадратах, из модного тогда оцилиндрованного бревна.

Стоит ли говорить, что кооперативная общественность его за это возненавидела. Не помогло установлению дружеских отношений даже то, что Вадя, делая подъезд к своему дому, до-кучи привел в порядок и все дороги на территории поселка.
- Отец его, Григорий – таким не был, - сетовала общественность.

Да, отец Вади – Григорий Александрович, таким не был. Он всю жизнь отпахал инженером в закрытом «ящике», от которого и распределялись садовые участки, и умер в 92-м году от обширного инфаркта, так и не пережив крушения своих коммунистических идеалов. Вслед за ним, вскорости, ушла и мама Вадима – Таисья Ивановна. Не из-за идеалов ушла, а просто – за мужем. Но, времена изменились и их сын, так как родители, жить не захотел. Бог и Советская Власть ему в судьи.

Вадю предупреждали умные люди, что презентация и кормежка общественности, пусть даже и на халяву, его отношения с коллективом бывших коллег отца не улучшат, может быть - даже наоборот. Вадя, однако, отмахнулся и сказал:
- Хуже, точно не будет. Я, ведь, это сборище не для них устраиваю и даже не для себя. Я и не такое видел, еще и не так отмечал. Хочу, чтобы батя с мамкой, с небес глядя, за меня порадовались. Порадовались за то, как я живу сейчас. Я и внучки их…

Не знаю, порадовался ли коммунист Григорий, с того света, за своего богатого сына, но вот в том, что отношения с общественностью испортить больше уже было невозможно – здесь Вадя, безусловно, был прав.

Но, к назначенному на семнадцать часов началу пиршества пришли все. И даже – чуть больше. Собралось человек пятьдесят. Публика толпилась во дворе и сдержанно, в полголоса, обсуждала архитектурные изъяны Вадиного дворца. Сам же он суетился, стараясь обустроить дополнительные посадочные места. Собственно, он распоряжался действиями своих помощников, водителей, охранников и бригадой строителей, превратившихся, на время, в официантов. Кроме того, им была приглашена на торжество – целая бригада шашлычников, которые, на пяти огромных мангалах, прямо во дворе, готовили свое потрясающе пахнущее мясное лакомство.
Наконец, всех пригласили в дом. Если уж совсем честно, то достроен он был еще не до конца. Полностью готовы были цокольный и первый этажи. Второй же был, что называется, в процессе и его пол – потолок первого этажа, по перекрытиям частично заменял временный настил из фанеры.

Зато первый этаж – огромный зал с действующим камином, был прекрасен. Посреди него, во всю длину, стоял длиннющий, грубо сбитый из зачищенных досок стол, ломившейся от закусок и алкоголя. Вдоль стола тянулись сплошные, временные же, но крепко сбитые деревянные лавки, обтянутые поверху тройным слоем поролона. Пахло свежо-струганной древесиной, камином и шашлыками с улицы. Все было просто великолепно!

Народ с полчаса рассаживался за столом. Получилось, как говорится – в притык. Но, в тесноте – да не в обиде. Нам с Андрюхой, как, пожалуй, самым молодым в компании, Вадя отдал под опеку двух своих дочерей Асю и Тому – вполне себе половозрелых раздолбаек. Ася была старше, явно умнее и симпатичней своей сестры. Она, на правах старого знакомого-соседа и досталась Сычу. Мне же пришлось довольствоваться малым. Или малОй. Впрочем, какая разница, когда на столе стоит столько выпивки?

Первый тост был за новый дом и его гостеприимного хозяина. Второй, без звона бокалов – в память его покойных родителей. Потом были третий, четвертый, пятый… Народ начинал себя чувствовать раскованно, напряг исчезал, до завтрашнего похмелья, словом, все шло, как положено.

Мы с Андрюхой общались с зажатыми между нами сестренками. Много острили. Девчонки смеялись. Ася – тихо и по делу, Тома – громко и постоянно. После очередной рюмки, Сыч обратился к хозяину:
- Слышь, Вадь! А можно я посмотрю, как тебе второй этаж делают? Как пол кладут? Может, пригодиться…
- Иди, Андрюха, иди. Ты же – строитель. Все знают, как свою хиб… свой дом строил, - отозвался подвыпивший Вадя.
- Только, осторожен будь. Там пол – не везде, а из света – только переноска…
- Не волнуйся. – Андрюха с трудом отлепился от соседей и, слегка пошатываясь, пошел к лестнице на второй этаж. Ася проводила его обиженным взглядом.

Гулянка шла по нарастающей, а мой друг все не возвращался с осмотра. Я, грешным делом, начал уже двигать задом по лавке в сторону скучающей Аськи, но в этот момент небеса разверзлись. Вернее, это были не небеса, а недоделанный, заложенный фанерой потолок. Сыч провалился, все-таки, в темноте. Он летел вниз, с без малого четырех метровой высоты, гордо и прямо. А главное – на удивление точно. Он попал ровно на то место, где сидел до ухода, никого не задев и почти не разбив посуду. Только копчик себе отбил прилично.

Дамы за столом ойкнули, мужики, поняв, что все живы – заржали.
- Это же надо так! Андрюха вернулся! Полет Сыча! – острил кто-то.
- Не, это он сверху увидел, что его место с полной рюмкой и Аськой, в придачу, Колян приватизировать хочет! Боялся – не успеет!
- Ха-ха-ха! Полет Сыча! Ангел с крыльями - Андрюха! Падший ангел! Ха-ха-ха…
- Ангел, ангел… Не ангел, а собака с побитыми глазами, - сказала мстительная Аська, - не полет, а пролет…
- Не горячись, милая, - парировал Сыч, - мужчины, с глазами побитой собаки, скоро будут в моде. Так что, я – в тренде.

Он ошибся. Побитая собака, знает горькую правду о жизни, но от того – боится кусаться и лаять. Она становится непригодной к службе, а значит - лишней на дворе, где ее кормили.  Да, тогда Сычу повезло. На той пьянке он попал точно на свое место, а по жизни – действительно пролетел. Как многие и многие из моего поколения. Многие, но не все. Ведь всевозможные абрамовичи, тоже к нему относятся. К поколению пролета и неслыханных прежде, безграничных возможностей. Возможностей за чужой счет.

А тогда были жаркая в своей прохладе майская ночь, две пары молодых, сплетенных в неразрывных, влажных объятиях тел, мерно поскрипывающие, в такт любви, доски настила строительного вагончика и запах разлитого кофе. Впереди у меня была половина жизни, а у Андрюхи – вся, без остатка...

Последний раз он явился мне на свои сорок дней. Во сне. Он был, такой же, как при жизни, только трезвый и какой-то светлый. Может, просветленный?
- Здесь все есть, - сообщил мне Андрюха.
- Знаю, - ответил я и улыбнулся.

Мы будем жить вечно…

P.S. Из письма Андрея Юрьевича Сычужникова, своему другу.
«29.04.1986 г. Здравствуй, мой лучший друг Коля. Я больше не в Энгельсе служу… Позавчера, т.е. 27-го апреля, нас подняли по тревоге и срочно перебросили самолетами сюда, в N-скую часть, на Украину… Тут, авария какая-то… случилась… Мне тут нравится. Кормить лучше стали: молоко, масло дают, без ограничений… А работа – та же, почти. Только теперь, мы вертолеты не только заправляем, но и моем с… раствором. Работать заставляют в респираторах, но… и мы их снимаем.
Скоро мы уже увидимся. Как там Танька? Небось, избл….сь вся. Это она может, я знаю… Заканчиваю, как всегда, стишком. Может быть, он тебе и понравится. С армейским приветом, твой друг Андрей.

Техничка пропитана потом,
С напряга – руки болят,
Так хочется стать пилотом,
И вспомнить ее нежный взгляд.»