Повесть о приходском священнике Продолжение 97

Ничего милей на свете нету...
Для Бируте.

Начались зимние будни в Привольцах. Всё так же неспешно тянулись дни — хмурые, холодные, вызывавшие тоску за ласковым весенним солнцем. Несмотря на суровую погоду, людей к отцу Александру приезжало ещё больше чем прежде. Складывалось впечатление, что с каждым днём он становился известнее и популярнее. Моё душевное состояние заметно изменилось. Тоска, горечь постепенно уходили, не тревожили сердце, разве что немного, по вечерам. Но и тогда это уходило на задний план, стоило лишь Ауксе зайти к нам в дом. Складывалось впечатление, будто в тот миг всё кругом оживало, даже свет становился ярче. Федька отпускал несколько добрых шуток, тут же скрываясь за дверями своей комнаты. Тихон пробурчит что-то под нос, перекрестится и сбежит из дому, сославшись на неотложные дела. Какие у него дела тёмным зимним вечером? Наверное, он попросту скрывается от искушений.
 — Я научилась искать стихиры по минеи и октоиху на шестеричной службе, — деловито вытаскивая из пакета богослужебные книги, говорит Ауксе. — Проверять будешь?
 — А как же! — заложив руки за спину, отвечаю.
Она раскладывает книги на диване мягкого уголка, принимается шелестеть страницами, всовывая промеж них пёстрые закладки. Наконец смущённо надевает очки (Ауксе немного близорука), поправляет зачем-то воротник платья и начинает неспешно рассказывать сложные тонкости устава.
 — Хорошо. Отлично, — удовлетворенно киваю головой. — А если служба в пятницу? А если шестеричный святой приходится на воскресенье?
Девушка абсолютно спокойно дает правильный ответ, и я с восторгом понимаю, что и в этом она разобралась, пора усложнять задачи. Ауксе сидит с довольным лицом, грызёт дужку очков, задаёт дополнительные вопросы. Со стыдом понимаю, что есть некоторые нюансы богослужебного устава, в которых и сам не очень-то разбираюсь. Берём типикон, долго листаем, наконец находим нужный ответ. Сопоставляем с заданием. Получается!
 — Ну, — лукаво улыбаясь, говорит Ауксе, — хороший я ученик?
 — Ты способная, — отвечаю.
 — А то! Не зря же школу с золотой медалью закончила!
 — Чего же не поступила никуда?
Ауксе поменялась в лице, скривилась, ответив:
 — Так получилось... — но тут же на её лице снова мелькнули озорные огоньки, и она сказала: — Помню, Федька что-то говорил о постовых службах, какие они трудные. В чём их трудность?
Ауксе мигом достала свой блокнот, в который она записывала информацию о структуре вечерних богослужений, приготовила паркер, уставившись на меня сосредоточенным взглядом.
 — Ещё рано об этом говорить, — сказал я.
 — Как рано?! Великий пост на носу!
 — Да, но ты пока не совсем усвоила устав обычных служб. Есть ещё славословные, полиелейные, бденные, особенности Двунадесятых праздников, Марковы главы и…
 — Ого! — паркер сам выпал из рук Ауксе. — Мне это точно не осилить!
 — Ерунда! За неделю выучим. Может, даже раньше.
 — Да ладно!
 — Суть ты уже поняла. В остальном лишь некоторые отличия. Главное, практика. Во время служб быстрее усвоится.
Сейчас, спустя годы, с особенной теплотой вспоминаются наши с Ауксе простенькие служения в привольской церкви. Людей почти никогда не было, разве кто зайдёт свечку поставить или случайно заглянет в храм. Поначалу всё происходило довольно медленно, тяжело. Ауксе только училась читать, да и с пением не очень получалось. Если погребение у неё получалось отлично, то литургия шла туговато. Но постепенно темп богослужений налаживался. Когда мы читали стихиры или канон поочерёдно, становилось радостно и спокойно. Глядя, как во мраке мерцают лампадки и пара свечек, невольно погружаешься в смысл Божественных славословий и проповедей о подвигах святых людей, в историю событий, в честь которых написаны эти творения. Ауксе иногда начинала плакать, не в силах остановиться. Я подсовывал книгу к себе и продолжал чтение, не сбавляя темп службы. Бывало и так, что девушка падала на колени, складывала руки на груди и плакала навзрыд, умоляя Господа Бога о милости.
Пару раз с ней случалась даже истерика. Тогда я сам становился на колени рядом и молился о Божьей помощи своей подруге, затем успокаивал её.
Нередко на меня самого наваливалась тоска. Она не совсем ещё покинула мою душу, отступала в сторонку, терпеливо ждала удобного момента, а выбрав его, наваливалась со всей своей тяжестью. В те минуты становилось особенно тяжело, грустно, одиноко. Хотелось убежать от всех, закрыться, выключить свет, остаться наедине с собой. Но Господь не оставлял меня, посылая в помощь этих чудесных людей — отца Александра, Ауксе, Фёдора, даже Тихона или Алису с Настенькой, которые приезжали порой неожиданно, будто чувствуя, что так нужны, так необходимы. Разговоры с ними всегда приободряли, заставляли радоваться жизни. Отец Александр, бывало, гаркнет, вроде бы и не по делу, но тут же, мигом, как ударом тока, приведёт в себя. Нечего расслабляться! На лице сразу изображаю радость, лёгкую улыбку. Вот, уже лучше... А то Федька спросит о чём-то, отпустит шутку, перечислит несколько важных грядущих событий, из-за которых мне уж точно нельзя впадать в уныние. Ауксе чувствовала меня лучше всех и оказывалась рядом, когда я нуждался в помощи больше всего.
В это воскресенье Алиса привезла прекрасную новость. Оформление документов по приходу практически завершено, а самое главное, председатель Бесс всё-таки вынужден был вынести на рассмотрение сессии поселочного совета вопрос о приюте для стариков и сирот. Думаю, не обошлось без тайного содействия Шкалина. Решение было принято большинством голосов. Алиса пребывала в таком поднятом расположении духа, что буквально горела радостными эмоциями. Настенька, приехавшая с нею, тут же притащила из машины бутылку французского шампанского, предложив символично поднять бокалы за благополучный исход дела. Узнав об этом, отец Александр обрадовался, наверное, больше чем мы. Он жал мне руку, поздравлял девчонок, выкрикивая слова похвалы Богу, подпрыгивая словно ребёнок. Умение так искренне, по-настоящему, без зависти радоваться чужому успеху — добродетель, достойная восхищения. А если так же радоваться успехам своих врагов? Вероятно, такой человек достиг святости или, по крайней мере, духовного блаженства.
Однажды после будничной литургии произошёл странный казус. Ауксе просматривала типикон, готовясь к вечерни. Я же убирался в алтаре. Негромко скрипнула входная дверь. В храм вошёл высокий, тощий человек, одетый в довольно странную одежду,
больше походившую на лохмотья бродяги. Вошедший неспешно огляделся по сторонам, останавливая рассеянный взгляд на каждой иконе. Он очень медленно, но в тот же момент как-то криво наложил на себя крестное знамение, пытался улыбаться, вывалив чёрные, больные зубы. Я наспех вытер руки, надел иерейский крест поверх подрясника и вышел из алтаря.
 — Вы чего-то хотели? — спросил я, с удивлением осматривая странного человека.
Тот не обратил на мой вопрос никакого внимания. Он неестественно, словно машинально, повернул голову в сторону клироса, где застыла Ауксе. Её лицо выражало удивление и неподдельный страх. Девушка глядела на пришедшего неотрывным взглядом, как бы ожидая чего-то страшного и непонятного.
 — Ты! — бродяга выдавил кривую, зловещую ухмылку, из-за которой изо рта у него потекли слюни, направив правую руку с вытянутым указательным пальцем в сторону Ауксе.
От этого «ты», сказанного грубым, хрипящим голосом, девушка вздрогнула, моментально побледнев. Человек снова оскалился. Не опуская руки с вытянутым пальцем, он стал неспешно подступать к клиросу.
 — Эй, милейший! — окликнул я странного прихожанина, опасаясь, что его действия не совсем адекватные.
Тот по-прежнему не обращал на меня никакого внимания. Подойдя к клиросу, он другой рукой ловко залез в свою грязную, изорванную котомку, достал оттуда измятый клочок бумаги, пристально взглянул на Ауксе и протянул бумажку ей. Девушка отшатнулась, переведя ошарашенный взгляд в мою сторону.
 — Так, а ну, отошёл от неё! — я заметно повысил голос, подходя к бродяге, окончательно решив вывести его из храма.
Тот резко обернулся ко мне, выпучив безумные глаза. Он метнулся к стойке клироса и со всей силы прибил ладонью вытащенный из котомки клочок бумаги к подставке для книг. Затем как ошпаренный бросился к выходу.
 — Что это ещё за чудо природы? — спросил я, глядя на побледневшую Ауксе, которая судорожно комкала пальцы рук.
 — Это … — запинаясь мямлила девушка. — Это Юрка немой...
Я подошёл к окну в надежде высмотреть, куда делся странный человек. Двор был пуст, лишь редкие пушинки снега опускались с неба, покрывая испрещённую следами дорожку.
 — Юрка немой, говоришь? Я его представлял немного другим.
 — Листок, — почти шёпотом произнесла Ауксе.
 — Что, прости?
 — Бумажка, которую он принёс, — Ауксе указала дрожащей рукой на клочок, который Юрка прилепил к клиросной подставке для книг.
Я перекрестил бумажку, снял с подставки, покрутил её в руках.
 — Там что-то нарисовано, — произнесла Ауксе.
Действительно, с одной стороны листа был нацарапан чёрным фломастером очень странный рисунок — небольшой четырёхгранный крест, под которым подводилась ровная черта. Рядом с крестом изображалось подобие дерева, похожее на берёзу. Такие деревья мы рисовали в садике.
 — Ну? Что там? — умоляющим тоном спросила девушка.
 — Ерунда какая-то. Посмотри сама.
Когда я протянул клочок бумаги Ауксе, она взглянула на него, прищурив глаза, после чего резко вскрикнула, отшатнувшись назад и закрыв ладонями глаза.
 — Ты чего?
Ауксе не отвечала. Она продолжала стоять с закрытыми ладонью глазами. Плечи её изредка вздрагивали от плача.
 — Да что случилось?!
 — Это… это могила! — всхлипывая говорила девушка.
 — Что за глупости! Причём здесь могила? Подумаешь, каракули какого-то сумасшедшего.
 — Он ведун, понимаешь? Предсказатель. Все свои прорицания он рисует на бумажке! На этом клочке изображена могила. Зачем? Зачем он принёс мне эту гадость?!
 — Так, подожди, успокойся! Во-первых, с чего ты взяла, что здесь изображена именно могила? По-моему, это какие-то каракули на уровне творчества детского садика. Во-вторых, неужели можно всерьёз относиться к таким глупостям?
 — Это не глупости! Я видела, как Юрка одной женщине тоже нарисовал похожий рисунок, точно такой же крест, только вместо дерева мост и речку. Сын её утонул через полгода.
 — Просто совпадение, — сказал я и почувствовал, как меня самого пробирает дрожь от необъяснимого страха.
 — Мне страшно! — Ауксе посмотрела на меня полными неподдельного страха и отчаяния глазами.
В тот момент она больше походила на перепуганного ребёнка, которого нужно защитить от грядущей опасности, прижать к груди и успокоить. Мы читали акафист Иисусу Сладчайшему, затем ещё и архангелу Михаилу. Ауксе всё время плакала, вздрагивала от каждого шороха. Я не мог найти слов, чтобы успокоить её, поэтому мы читали и читали акафисты, просто сидели молча, потом снова читали.

Продолжение следует...