Штрихи

На каминной полке медленно вертится фарфоровая танцовщица. В окне, там, где-то вдалеке, в свете уходящего предрождественского дня угадываются очертания Тур Эйфель. Я укутан пледом и воспоминаниями в моем кресле-качалке с чашкой кофе в руке и кувшинчиком молока на маленьком журнальном столике чуть поодаль.

Моя жена, она уже много лет на Пер-Лашез. Мальчик мой, когда же ты успел вырасти и уехать за океан? Вчера я получил письмо от тебя. Ты пишешь, у нас совсем не осталось моих картин, ты пишешь, «Метрополитен» купил у тебя последние. А новых я уже никогда не смогу написать.

Когда открывали метро, праздновали, шумели, брют рекой лили, серпантины и конфетти дождем, всё это, да, мне ведь уже тогда было совсем-совсем за сорок. Моя экономка, она, я ее помню крошечной маленькой девочкой, на куклу похожей, — она теперь сама бабушка. Если бы ни она, как бы я жил? Сам бог послал мне ее. Я слишком стар, чтобы жить одному. Я слишком стар, чтобы жить.

Я не мог ей отказать. Я не даю уроков, я никогда больше не даю уроков, но она привела внука, она сказала, он скрасит мое одиночество. Когда это было? Да, год назад, перед прошлым рождеством. Он хороший мальчик. Ему шесть. Мы многому с ним научились. Вот и сейчас он здесь, перед мольбертом. На холсте — ваза, цветы, ничего больше, ничего лишнего. Он закончил, он смотрит на меня. С опаской. Он знает, я непреклонен. Он добьется многого, если не будет лениться. Только я не успею этого увидеть.

Я с трудом встаю, плед падает на пол. Подхожу к мольберту. Дрожащей рукой овладеваю кистью. Ничего, руки пока слушаются меня.

— Штрихи, Поль! — безжалостно правлю ученическую работу, — штрихи, малыш! Бездарь… — и бросаю кисть в стаканчик.

Маленькая слезинка гордости и разочарования скатывается из уголка его глаза, на бегу высыхая клейкой дорожкой на теплой розовой коже детской щечки.

***

Мы лежим на животах, лежим плечом к плечу, на самой верхотуре монмартрской мансарды. Кровать заканчивается окошком. Перед нами как на ладони весь старый город.

У всего мира Миллениум. У нас медовый месяц. Мой муж красив как Аполлон. Он добр и умен. Он весел.

— Смотри, радость моя! Вот Тур Эйфель, вот Инвалиды, а вон, да не туда смотришь… вон Монпарнас.

Мы на самой крыше Парижа. Выше нас только небо и ветер.

Сегодня последний день. В семь — Шарль де Голль, терминал два-эф, домой в Калгари. Мне пора к моим студентам. Праздник почти окончен.

Мы обедаем в «Матушке Катерине». Толпа заполняет скверик перед окнами. Уличные художники торгуют работами, туристы лезут в карманы за мятыми десятками и двадцатками, — обратить их бренную ценность в вечную память о вечном городе.

Я вижу — через окно, там, в левом дальнем углу скверика… я встаю — подожди меня, любимый, я сейчас, — выхожу из кафе, плечом режу толпу, не видя никого вокруг.

Он сидит вполоборота ко мне, перед мольбертом. На холсте — ваза, цветы, ничего больше, ничего лишнего. Я подхожу к нему, твердой рукой беру кисть.

— Штрихи, Поль! — Штрихи, малыш!..

Он смотрит на меня, смотрит снизу вверх.

— Бездарь… — едва слышно шепчет он, улыбаясь, заглядывая мне в глаза. Большая холодная слеза скатывается по его морщинистой старческой щеке.

08.11.2018