Не получилось

Часть 1.

Дружили два человека. Очень разные, но схожие в главном: в восторженном отношении к проявлениям Божественной красоты и в утверждении презумпции этой красоты перед прочими достоинствами мира. Они дружили много лет. Год от года их дружба росла и усложнялась многими взаимными откровениями. Помимо человеческой симпатии, между ними установились тонкие духовные отношения. С одной стороны – священник, ловец и попечитель человеческих душ, с другой – художник, репродуктор гармонических связей, заложенных Богом в «родильный геном» Вселенной.
Как-то раз друзья совершали паломничество по храмам Средиземноморья. Вглядываясь в приземистую церковную красоту балканской архитектуры, привиделся им русский храм как подобие, вернее, продолжение духовных и пластических традиций средиземноморья. Некий «новый Иерусалим».
По возвращении на Родину протоиерей Сергий Маковский с воодушевлением взялся за строительство будущего «аки балканского» престола Божьего, а художник Борис Алеев погрузился в мысли о предстоящем благоукрашении, или, как теперь принято говорить, «умозрении в красках».
В безделии время длится медленно, но в трудах поспешает – только успевай оглянуться! Прошёл год. Соборными усилиями о. Сергия, спонсора N и бригады строителей встал красавец храм на пустыре близ Птичьего посёлка, у развилки районных дорог. Врос в землю – ни подвинуть, ни глаз отвести. Идёт народ, останавливается, шапки снимает и с поклоном крестится на новенькие золочёные купола. Лепота!
А кто в храм войдёт – у того дух с порога захватывает от торжественной и гулкой простоты! Тихо. Льётся солнечный свет сквозь высокие окна-бойницы, высвечивает девственную белизну стен, ищет божественный следок. Да только нет его. Давно уж пора стены украсить церковной живописью, но молчит о. Сергий, второй месяц не призывает Бориса.
«Что так? – думает озадаченный художник. – И время подошло, и руки свободны, и тема понятна. Каждая деталь будущей росписи десятки раз умом проверена, проговорена. И…»
Что значит это тягостное  «и» с тремя точками - ни Борис, ни его товарищи-художники понять не могут. Молчит о. Сергий, на вопросы отвечает уклончиво. А спросишь напрямую: «Когда же, батюшка?» – так через слово на спонсора кивает, мол, его деньги – его воля…

Вот такая история. Закралась мало-помалу плюгавая змейка-сомнение в дружеские чувства Бориса. Повод, если разобраться, пустяшный, чего в жизни ни бывает! И дело, может, вовсе не в о. Сергии, а в спонсоре N или вообще в чём-то другом. Да только дружба – понятие эгоистичное. Чуть приметит изъян во взаимной доброте, тотчас, как норовистая лошадка, на дыбы поднимается, губы пенит. Чуть не удержал повода – сбросит и ищи-свищи гривастую гордячку в чистом поле.
…Вскоре стало известно, что на роспись новоявленного храма спонсор N действительно пригласил других художников. Пригласить кого-либо на роспись храма без ведома о. Сергия невозможно – кто, как ни настоятель, определяет богоугодное лицо обители Божьей? Значит, батюшка знал о том, что Борис не будет расписывать. Знал… и молчал?
Конечно, учитывая дружеские обязательства, трудно бывает объявить другу злую правду, и о. Сергий как чуткий друг невольно отдалял неизбежный момент откровения. Но ведь тем и хуже! Все два месяца змейка исправно делала своё дело. Чувство доверия, проросшее сквозь многие годы трепетного и возвышенного диалога, на глазах таяло и разрушалось...


Часть 2.

Увы, в связи с вышеописанными событиями миропонимание Бориса вступило в так называемый «период размытых смыслов». Потянулись долгие вечера тягостных размышлений. Борис не столько жалел о несостоявшейся росписи (хотя для художника отказаться от замысла равносильно физической жертве), сколько переживал о потерянной точке дружеской опоры. Эта, на первый взгляд, локальная потеря оказалась невероятно значимой. От неё как следствие рушились многие его прежние житейские устои и приоритеты.
Иногда, притомив себя очередным сакральным размышлением о несовершенстве мира, Борис вдруг приходил в весёлое и беззаботное расположение духа. Его абсолютные требования к человеческим отношениям ему же самому становились смешны. «Ты хочешь, чтобы Житейское море стало прозрачным, как лабораторный дистиллят? Безумец, марсианин, да ты «опаснейший чудак»! Кто ты такой, чтобы возводить хулу на человека, тем более, если он имеет священный сан? Причина нестроения может быть в тебе самом! Скорее всего, изменился ты, прочее –  следствие твоих перемен! Мы все – частицы единого мира и тысячами обстоятельств связаны друг с другом. Поэтому начни распутывать этот гордиев узел с себя, не руби по живому! Ты считаешь, что о. Сергий должен был возвысить голос и ради твоей с ним дружбы отказать спонсору в выборе других художников? Выходит, что ты ратуешь не за справедливость, а за насилие? Ведь так?..» 
Сколько подобных смысловых конструкций произвёл на свет рассерженный ум Бориса – не сосчитать. Наконец ему самому надоело играть в пажа безжалостной Фемиды. Он оборвал очередное размышление на полуслове и произнёс: «Чудны дела Твои, Господи! Не дай мне ожесточиться в сердце моём. Благослови следовать Твоей Милости, никого не смущая и не огорчая…»
Незаметно от собственного молитвенного экспромта Борис перешёл к тексту знаменитой молитвы Оптинских старцев. Его речь от строфы к строфе изливалась всё более легко и свободно. Нервы, огрубевшие от ожидания зримого проявления дружбы, постепенно умягчались и становились податливы и эластичны. Душа успокаивалась и находила силы оглядеться по сторонам. Страх перед возможностью увидеть что-то нетерпимое и противное уму иссыхал в лучах оптинского славословия, как лужа под палящим июльским солнцем. Борис обретал прежнего себя, уверенного в добронравии окружающего мира, несмотря на отдельные житейские казусы и недочёты.

А в дальнем углу его кабинета, прячась в тени оконных гардин, выглядывал из щели между плинтусом и половицей маленький рогатый чертёнок. Чертёнок кривил морщинистую рожицу, слюнявил глазницы, изображая горючие слёзы (для убедительности переживания) и писклявил, обращаясь к кому-то, находящемуся в глубине щели:
- Браток меня подери! Не получилось…