Осьмой глас

  Провинциальный город З. блестел куполами на солнце. Весна катилась из-за холмов.
Я шел в храм, перепрыгивая лужи. Иногда, смотрел на солнце, вызывая реакции в собственной роговице и стимулируя тем самым выделение гормонов радости. Очень хотелось радости.

  С матушкой я познакомился на хорах. Не то, чтобы познакомился, а услышал, как к ней обратилась одна хористка: Матушка, Христина, какой глас распеваем? Та посмотрела на нее добрыми глазами и ответила: Осьмой, Светочка.
 Матушка мне понравилась сразу. Высокая, черные кудри выбиваются из-под платочка, длинная изящная шея. Темные глаза, когда устремлялись на тебя -  светились загадочным лунным светом. Вся в черном и вся белая.  Лицо и тонкие подвижные руки. Я сразу представил, какая же она белая и прекрасная под этими темными покровами.
 У матушки было семеро детей и, конечно, грудь ее пострадала от этого, но, все-равно, оставалась полной и округлой. Фигура была женственной, материнской, но, главное,  было в ней что-то сдержанно веселое и ласковое, что-то откровенно сексуальное, хотя и спрятанное под маской сдержанной и скромной добродетели.
 Я ни в коем случае не заподозрил ее в ханжестве. Просто, свою сексуальность она никуда не могла деть. Это присутствовало в ней также органично, как особенная тихая духовность. Как это можно совместить – мне до сих пор понять трудно, но если сексуальность есть в человеке, то никакой молитвой это не смиришь и не замаскируешь.
 Хотя она и не старалась. Дирижировала вдохновенно, указывая мне на не точности в исполнении, нервно тыкала в меня дирижерской палочкой, и гневно-отрицательно качала головой. Тогда я испуганно прикрывал рот, а она улыбалась.
  Батюшка благословил меня пойти на хоры, когда я передал ему перед службой коробку с лампадным маслом от старого друга из Москвы, с которым когда-то они учились в одно время в Духовной академии. И он, так сказать, с оказией передавал её товарищу.
 И вот я поднимаюсь на хоры и вижу её строгий и в то же время мягкий профиль. Она меня тут же поставила левее, к басам. И когда у меня получалось попадать в ноты, одобрительно кивала мне и глаза ее светились, потому что в хоре появился второй бас.
 - Господи помилуй! – старательно басил я.
 - Господи помилуй! – выводила тенором матушка Христина. И так вдохновенно дирижировала. Платок сбивался назад и черные кудрявые волосы струились по плечам. Заканчивался распев, она энергично поправляла платок и заправляла выбившиеся пряди под него.
  И вот -  Иже херувимы. И матушка выбирает для исполнения Владимирскую. Тут уж я постарался, все время сбивался с голоса на голос: с альта на бас, а потом на тенор. В хоре не хватало голосов. Матушка одобрительно сверкала на меня глазами из -под платочка. Мне так нравилось изящество ее рук. Она поднимала их, иногда, высоко и в этот момент мне хотелось ее обнять и прижать к себе крепко - крепко. И чтобы ее руки опустились  мне на плечи и прижали меня к себе. Мне так хотелось обнять ее всем телом и почувствовать её всю. Вдохнуть ее запах и сказать: Ваши волосы пахнут ладаном…Дико так сентиментально мне все это представилось, пока мы пели Херувимскую.
 И я стал приезжать в храм по воскресеньям, только для того, чтобы попеть вместе с матушкой Христиной.
  Конечно, меня мучили грешные мысли, причем с самого начала, но моя страсть усиливалась от того, что во время очередной службы, я в нее по-новому влюблялся, открывал какие-то новые намеки на ее характер, задумывался о том, что ощущает она, когда поет, есть ли у нее такое же сексуальное переживание, как у меня. А тут еще и ладан, имеющий явные наркотические свойства , который вызывает состояние легкой эйфории в голове. И вот: ладан, распев, её голос, и ее белое лицо с белыми руками, и дирижерская палочка – все это приводило меня в восторженное состояние.

  Она смущенно наклонила голову, а потом повернулась и потянулась ко мне губами.
 Мы сидели в моей машине. Просто она вышла после службы из церкви вслед за мной и, молча, села в машину. Боже! Как быстро она сдалась. Легкий испуг мелькнул у меня в голове, а потом я увидел ее глаза. В них было столько доверия и любви, сколько я никогда не мог себе позволить. И я кинулся в эту радость, как в Херувимскую песнь.
 Наверное, это была весна. Она ослепила нас солнечными лучами, которые отражались отовсюду: от остатков снега, черненьких сугробиков, от воды текущей по асфальту, от машин и сверкающих весною людей. Я целовал ее с упоением, я сжимал ее грудь, и она стонала от этого.
 Мы уехали за город, свернули в лес под огромные темные ели. Я откинул сиденья, и мы занялись любовью.

  Матушка забеременела осьмым. Живот через несколько месяцев округлился, но она с легкостью продолжала взбегать по крутой лестнице на хоры и с упоением дирижировала.
Мы больше с ней нигде, кроме как на хорах, не встречались. И я перестал ездить в храм.