Que vendra, yo escribo mi camino

Через неделю после того, как я получил израильский паспорт, я отправился в Париж. Наверное, это был один из самых правильных поступков в моей жизни. А куда еще поехать молодому человеку, выросшему в СССР? Мне было двадцать семь: ничто меня нигде не держало, и планов у меня никаких не было. Поехал просто так, в никуда, даже французского толком не знал. Успел увидеть Францию еще Францией, а не объединной Европой. В Париже тогда не было роллеров и безумных велосипедистов, и деньги были франками, а не евро. Все мужчины ходили в красивых пиджаках.
Я получил то, что хотел: снимал маленькую мансарду с единственным овальным окном на улице Лафайетт, и в это окно были видны все знаменитые здания Парижа, кроме Эйфелевой башни, - она была за спиной. Был молодым и нищим: то что надо.
У меня появилась девушка-француженка; я познакомился с ней в университете, куда записался, чтобы получить вид на жительство. Университет был бесплатный (социализм!) и назывался «Париж 8» (в Париже 14 университетов: например, первый и четвертый, это Сорбонна, седьмой – Жолио Кюри, и т. д). Мой университет, хоть и считался Парижским, находился в Сан-Дени, - это другой город, пригород Парижа. Древний и значительный, - усыпальница французких королей.
Я был там всего два раза: первый раз – подал документы в университет, второй, – получил студенческий билет и заплатил за столовку и библиотеку 78 франков (около 15 долларов).
Сан-Дени был коммунистическим городом, и университет был коммунистическим, поэтому я ничуть не удивился, когда после получения студенческого билета увидел в фойе красный транспарант: «Митинг солидарности с героическим народом Кубы». Под транспарантом стоял стол, за столом сидела девушка в черной водолазке и голубых джинсах. Она показалась мне очень одинокой, взгляд ее был тоскливым: девушка хотела записывать желающих выступить, но их, кажется не было.
Она была очень симпатичная; я подошел и спросил: «Вы кубинка»?
«Нет, - сказала девушка, - А вы не француз, откуда вы»?
«Из России», осторожно сказал я, уже зная, что в мусульманском Сан-Дени лучше не афишировать израильское гражданство, хотя никакого другого у меня не было, да и сейчас нет.
Она немедленно перешла на русский. Ее русский был очень хорош: хоть и с акцентом, конечно, и с неправильными словами... Мейле... (можно, я не буду переводить свой идиш)? Русский язык и литературу она изучала в университете, на моем же отделении: восточных языков.
Ее звали Мари-Пьер: говорится одним словом, переделать это в Мари нельзя.

И она была черной, как ночь. Африканка.
Какого-то суданско-чадского происхождения. Но исламом там и не пахло: ее родители, так же как и она, были коммунистами. Родители - французы, уж не помню, откуда, - (кажется из Тура), а она сама –
парижанка, родилась и выросла в нашем Великом Городе.

Проснулся я на другой день в ее небольшой квартирке около площади Денфер-Рошро. «Аффеме»? - спросила она, (так протяжно в конце, - очень по-парижски и по-девичьи), и приготовила омлет с клубникой. Не клафути - омлет.
У Мари-Пьер я научился маленьким, но совершенно французским вещам: она всегда знала, как сделать вкусную еду, из того, что осталось в холодильнике. Называла это: «La putanesca». В переводе не нуждается.
Мари-Пьер готовила луковый суп лишь из лука, сливочного масла и воды, и это был самый вкусный луковый суп в мире.

И еще. Ее запах. Она пахла так, как не может пахнуть белая женщина - африканской львицей. Это сводило с ума. И кожа ее была всегда очень горячей и сухой.

Я прожил у Мари-Пьер какое-то время, - мою квартиру у метро «Луи Блан» она не любила. Оказалось, что в Париже, так она мне обьяснила, - сначала секс, потом, (если секс понравился), совместная еда, потом совместное проживание, и уж потом, если остались серьезные намерения, - конфетно-букетный период. До конфетно-букетного мы не дошли.

Но я такое видел. В мансарде, напротив моей, на улице Лафайетт 235, жила студентка-француженка, - ее звали Вероник, и мы с ней были единственными белыми на этаже. На тридцать с чем-то квартир. Для меня вопроса цвета кожи не существовало, но для нашей консьержки, - О да!
Консьержка была белой националисткой, откуда-то из глубинки, из центральной Франции.
Это совсем нетипично, - в мое время, все консьержки были португалки.... Мейле...
Мадам Лефевр (не шучу, так ее и звали), приносила Вероник почту, что не входило в ее обязаннности (мы же не большие белые жильцы, а так: черная лестница), и докладывала о визитах ухажера.
Ухажер Вероник. Скучный молодой клерк в бежевом плаще. (Совершенно бессмертный парижский тип: исчезают и появляются правительства, Четвертая Республика сменяется на Пятую, но люди в бежевых плащах, с близко посаженными глазами, будут всегда. В метро они читают «Фигаро» розового цвета – экономическое приложение).

Ухажер дарил Вероник цветы в горшках. Мари-Пьер мне объяснила, (с Вероник она тотчас познакомилась, бьян сюр), что дарить живые цветы – русский жест, и что она благосклонно это воспринимает только потому, что уважает мои национальные традиции. «Но это же чистой воды расточительство, нэспа? – говорила она, - если он к ней сватается, то должен показать, что разумен и бережлив.
- Я дарю тебе хризантеммы. Ты же их так любишь!
«О ке», - отвечала Мари-Пьер, - «Просто я культурная, а она, (Мари-Пьер использовала французкое слово «вешалка») некультурная. Но это можно».
Еще моя любимая иной раз вызывала такси среди ночи, и мы мчались в круглосуточный кинотеатрик на рю дез Эколь, - старый, с деревянными откидными сиденьями, в котором крутили всю зиму одну и ту же картину: «Касабланка».
«...Мне кажется, что это начало прекрасной дружбы...», - ну, ты понимаешь.
Раз семь посмотрел. После кино ели суп. Потом любовь.
И «Комедиа Дель Арте». У Мари-Пьер научился, - ходили по ночам в какой-то итальянский театр, на Монпарнассе, на задворках, совершенно удивительный: как волшебная шкатулка,
Моя девушка знала монологи наизусть.
Было много всего: музей хрусталя и музей фарфора, куда ни один турист никогда не придет.
Только по ночам, - днем мы работали.
Париж – совсем не круглосуточный город, но для нее был круглосуточный.
Мари-Пьер Лекарам, bellissima, ты показала мне свой Париж.
Шери, я благодрен тебе, за то, что ты была в моей жизни!