На посту

НА ПОСТУ.

         1. Самое неизлечимое горе – горе воображаемое.
       2. Не допускай суммации отрицательных, тяжелых мыслей.
Автор

Прошло уже три месяца, как Новиков служит в армии. Все для него новое: и одежда, и пища, и жилье, и распорядок дня, и даже ходить стал по-другому; в строю нужно обязательно тянуть ногу и бить землю сапогами, а руками махать влево и вправо во всю силу. Вся его жизнь стала по команде: подъем, строиться, на физзарядку, заправка кроватей, на завтрак, на занятия, на обед и так всюду строем до самого отбоя. Он как заведенный, как робот. Вот еще бы мыслями его управляли, тогда бы он был уже не человек. А так – получеловек, мысли-то его свободные. Вот и сейчас они улетели, а точнее, перенеслись в ту часть головного мозга, где записаны картины прошлого: домой, в свои комнаты, в огород, на улицы города. Они облетели каждого родного и нарисовали ему образы и мамы, и сестренки, и братьев. Закроет Сергей глаза – и вот они перед ним: его нежная, теплая, ласковая мама с грустной улыбкой, с любимым взглядом, со своей бескорыстной материнской любовью. И видит он, как катятся по ее мягким, гладким, смуглым щекам непрошенные, тяжелые, страдальческие, отчаянные слезы, что ее старшего помощника, выкормленного грудью, выхоженного и выласканного, ее радость и ее утешение, ее гордость и цель жизни оторвали силой от нее на два года
и увозят в неизвестность, где будут учить убивать людей разным
оружием.
Сергей Новиков стоял на посту артиллерийского склада, а мысли его были на родине. Пост находился в десяти километрах от воинской части, в лесу, где был построен кирпичный длинный склад и обнесен вокруг колючей проволокой.
Треск сороки прервал мысли и стер родные, приятные и немного тоскливые картины. Он взглянул на смешанный лес, который был в тридцати метрах от склада. Деревья стояли густо, хотя они были разной породы, и так тесно переплелись, что трудно было различить, где начиналось одно и где кончалось другое. Они жили в обнимку, шептали что-то друг другу, ласкали своими ветвями; а в ветер и в бурю вместе боролись, свистели, стонали, а между ними, у корня, жил и рос молоднячок. Хорошая земля всех кормила и поила, и всем хватало места; и эта дружная растительная семья была не драчлива, кормила других, была жильем тысячам насекомым, животным, зверям и птицам. Темно-зеленой, плотной, могучей, грозной стеной обступил лес военный объект. Начинало вечереть. Солнца уже не было, только багрянец стоял на закате.
"Я здесь один во всем лесу, жутко", – подумал он и тут же успокоил себя: "У меня же автомат на плече с тридцатью патронами и еще тридцать в подсумке".
"А зачем этот склад так далеко от города и от воинской части?" – спросил он себя.
Ответа сразу не было, и Новиков стал думать: "А зачем?"
Раздумывать пришлось недолго, и он объяснил себе: "Во-первых, все оружие и снаряды прячутся, чтобы знали только военные, это является военной тайной. Во-вторых, если по какой-то причине или в случае войны взорвутся снаряды, чтобы не пострадали люди и город, поэтому его и запрятали подальше от людей, в глухомань". Часовой посмотрел на мрачный, темнеющий лес и осторожно пошел вокруг охраняемого объекта.
Вместе с сумерками и в его душе пропало все светлое, оптимистичное. Все куда-то исчезло из головы: ему уже не вспоминался свой дом, растворились родные, отодвинулась куда-то его служба с ее новизной, и осталась работать только частичка мозга, занятая охраняемым объектом, его заброшенностью в глуши, оторванностью от мира.
На территории объекта, между кирпичным зданием и колючим ограждением, стояла одинокая сосна. Часовой приближался к ней, не дойдя двух метров, вдруг что-то стукнуло. Он вздрогнул и замер. У Новикова сильно забилось сердце. Окаменев, он затаился и не мог понять, что это, откуда возник этот звук, что это прилетело, что ударилось? Он долго стоял недвижно, слушал и ждал чего-то плохого, но стук не повторялся, ничего больше не падало, безмолвная тишина была черной, глухой и немой. Понемногу к Сергею вернулось дыхание, испуг стал отпускать, но он еще продолжал чувствовать скованность во всем теле, отсутствие мыслей, только слух и зрение продолжали свою обостренную работу.
Он прислушивался, медленно поворачивал голову; обвел взглядом лес слева, потом справа, осмотрел колючку и за каждым столбом ограждения; поглядел опасливо за один угол склада, потом за второй и ничего не увидел.
"Из лесу чем-то пуляют?" – спросил он себя. Тут его взгляд упал на сосну и его сразу обрадовала догадка: "Это с сосны, наверное, шишка упала?"
От этой мысли ему стало сразу легко, тело расслабилось, стали появляться критические мысли о себе: "Тьфу, как я испугался. Ведь никого кругом нет, да и кому нужны эти снаряды; тем более я же с автоматом, чего я, глупый, испугался? Все, больше бояться не буду".
Успокоив себя, часовой пошел вокруг сарая, все время недоверчиво поглядывая на лес. Когда он доходил до угла, шаг его инстинктивно замедлялся, и он, крадучись, затаив дыхание и обострив слух до предела (ему казалось, что за углом могут его стеречь и броситься на него, напасть, оглушить, отобрать автомат или совсем убить), шел дальше.
Он не мог погасить своего развитого воображения и от этого страдал. Новиков сначала заглядывал за угол и, убедившись, что там никого нет, тяжело вздохнув, ступал за него. Каждый такой поворот стоил ему напряжения и сил, но Сергей, преодолевая свою робость, сжатый, медленно обходил круг за кругом. Иногда останавливался, переводил дыхание, пытался отвлечься от этого враждебного для него пятачка земли и начинал думать о чем-нибудь постороннем, но темнота, черная стена леса не выходили из его сознания и не давали включиться другим клеточкам мозга, другим мыслям.
Небо пробилось светлячками звезд, вынырнул из-за густой, темной тучи серпик луны, исчезли на земле все цвета. Все затянуло мраком и ночью. В это время он поравнялся с сосной, и опять упала шишка у его ног. Новиков отпрыгнул и оцепенел. Этот стук был всего лишь сигналом, чтобы с новой, еще большей силой включить обострившийся в эту ночь инстинкт самосохранения, и поэтому показался ему нападением. Часовой впал в оцепенение. И если бы в этот момент что-то мелькнуло перед его глазами или треснуло, или щелкнуло, или еще ударилось, или кто-то бы крикнул, то и сердце Новикова остановилось и он бы упал замертво. Но тишину и безмолвие ничто не трогало, и Сережа стал выходить из этого анабиоза. К нему постепенно стал возвращаться разум, и он уже сознательно говорил: "Это же еще одна шишка сорвалась с дерева, больше не буду обращать внимание на это". Сергей снял с плеча автомат, снял рычаг с предохранителя, взял его на изготовку, наставил в сторону ограждения и пошел дальше. Стало холодать. Подул ветер. Зашумел лес. Страх, как яд, отключил сознание и заполнил все тело. Сергей весь съежился, уменьшился, сгорбился и, не мигая глазами и почти не дыша, стал вглядываться в темноту. Посыпал редкий дождик и застучал по железной крыше склада. Этот дождь слышался часовому страшным грохотом. Ему мерещилось, что его окружают со всех сторон, и он уже боялся повернуть голову; кто-то стоит за его спиной, и как только он обернется, так его сразу ударят по голове. Новиков стоял, как вкопанный, боялся пошевелиться и только медленно водил глазами. В лесу хрустнула ветка и упала, часовой передернул взвод автомата и крикнул: – Стой, кто идет?!
Ему никто не ответил. Он стал вглядываться и ему померещилось, что за сосной кто-то спрятался. Идти к дереву он не решился и напряженно ждал, что будет дальше. В противоположной стороне стоял грибок с телефоном. Новикову стало совсем страшно и он решил срочно вызвать наряд. Но он боялся,а тем более повернуться и пойти звонить. Тогда он, пятясь задом и не спуская глаз с сосны, стал двигаться к телефону. Сделав два шага назад, он опомнился: "А вдруг там никого нет, может, мне только показалось, не мог же человек перелезть через колючку? Я бы все равно заметил. А вдруг он перелез, когда я был с другой стороны склада? Нет, я бы все равно услышал. Надо обязательно проверить. Вызову наряд, а там никого нет, тогда меня все засмеют, да и влетит мне".
И Новиков, сжимая автомат со всей силой до одеревенения пальцев, тихо, крадучись, как кот, медленно подняв одну ногу, боясь даже дышать, с великой осторожностью поставил ее на землю, как на стекло, которое можно раздавить и которое может треснуть и выдать его. На втором шаге под ногой что-то хрустнуло, и он опять вздрогнул и затаился. "Да это же под каблуком треснула веточка. И чего я так боюсь?"
Сергей дошёл  до сосны, остановился: шагнуть за сосну было ему жутко. "А вдруг за ней кто-то спрятался? Я же не справлюсь с ним, он убьет меня. Как быть? Нет, надо убедиться, что за сосной никого нет, – решил Сергей. – Надо только быстро шагнуть за дерево, и если там есть кто, то выстрелить первому – и все".
Напружинившись, часовой обошел вокруг ствола и, не обнаружив никого, остановился, глубоко вздохнул, так как все это время он не дышал, и выругался: "Тьфу, никого нет!"

"Скорей бы эти два часа проходили", – взмолился он. Часы у него отняли старослужащие солдаты, а ему сказали: "Тебе, солдат, не нужно время знать, тут все по команде". Новикову каждая минута казалась вечностью. "Как я устал, я даже шевельнуться не могу, боюсь даже дышать, боюсь ходить, боюсь обернуться, мне думается, что на меня обязательно нападут, и тогда будет конец. Зачем меня сюда привезли, разве я могу защитить этот склад?"
Дождь перестал греметь по крыше, и только оставшаяся вода скапливалась в большие капли, стекала с железа и через ровные промежутки времени монотонно падала на землю с глухими ударами.
"Что это?" – тревожно спросил себя Сергей, когда услышал мерные удары. Ему стало жутко, он не мог понять, где это и откуда доносятся такие хлопанья.
"Может, меня кто отвлекает? А может, уже залезли нарушители и воруют снаряды или готовят взорвать склад?" Часовой дико огляделся. Мысли, страшнее одна другой, заполняли мозг Новикова, отупляли его, сжимали. Он уже был полуживой, измученный и жалкий. Это был не солдат, а живое чучело.
"Этот стук идет от сарая, – почувствовал он. – Может, уже установили какой-то механизм? Я должен обязательно, как мне ни тяжело, как ни страшно, чего бы это ни стоило, определить, что это, иначе я не успокоюсь". Каждая упавшая капля пугала и действовала на него устрашающе. Новиков стал искать, что же это стучит. Он приблизился к складу, удары стали ближе, громче и отчетливее.
"Где-то здесь", – мелькнуло у него в голове, и он шагнул к черной кирпичной стене, глядя все время вниз, на землю. Тут капля воды упала и ударила его по шее.
"Не надо! Не надо!.."– бешено вскричал он и, как пружина, отскочил от стены.
Некоторое время он стоял бледный и недвижимый, потом его стало всего трясти, как в лихорадке, особенно сильно дрожали его колени. Ему показалось, что его ударили чем-то холодным и тупым. Больше его никто не бил и Новиков стал приходить в себя. Он боязливо взглянул на то место, откуда он улетел пулей, но там никого не было. Крупная дрожь не проходила, сердце частило так, что все тело содрогалось конвульсиями, как будто его подключили к электрическому току.
Сергей взглянул вверх и все понял, и все узнал, но это распознание капли было запоздалым. Внутри все ходило, и волнение не унималось. Этот стресс был добавкой к предыдущим и поэтому привел его в такое состояние.
Часовой встал под навес крыши спиной к стене и решительно сказал себе: "Больше никуда не пойду, пусть лезут, пусть воруют, но зато никто не подойдет ко мне сзади, а спереди пусть лезут, всех перестреляю".
После небольшого затишья опять вырвался ветер и грозно зашумел, затрещал, засвистел. Замученный и еле державшийся на ногах, Новиков боязливо вглядывался в буйную темноту. Его ни на минуту не покидала мысль, что на него должны обязательно напасть. Хлопало оторванное железо на крыше, трещали деревья, иногда прорывался визг, свист веток. Новикову слышались крики и стоны, шепот и дикие вопли, ему казалось, что он окружен и находится в стане врагов. Его мозг был отключен от всего, и только одна мыслишка долбила и долбила: куда спрятаться, куда бы залезть, чтобы не нашли, как раствориться и стать невидимкой, как спастись.
"Уже окружают, окружают... они крадутся ко мне. Куда же мне деваться? Кругом такая глушь, неведомый и взбесившийся лес. Бежать, но куда? Меня же догонят. И спрятаться некуда. Меня же они видят, наблюдают за мной, их только останавливает мой автомат, а без него уже давно бы прибили и склад ограбили".
Часовой еще плотнее прижался к стене, врос в нее. Стена и он стали как одно целое, они вроде срослись. Он боялся переступить ногой, боялся шевельнуться, боялся опустить руку, которая затекла от держания автомата, боялся повернуть голову. Когда у него кончался воздух и он глубоко вдыхал, то пугался даже своего вздоха и говорил себе: "Уже кто-то подкрался ко мне, и я слышу его дыхание, но боюсь повернуться и взглянуть, кто там. Если он поймет, что я уже заметил его, то ему ничего не останется сделать, как броситься и уничтожить".
Новиков обмирал все сильнее и сильнее, глаза застывали в ужасе; паническая мысль повторялась и повторялась: "Меня сейчас убьют, меня сейчас убьют, меня убьют".
Ветер схватил старую бумагу в лесу, брошенную ещё днем отдыхающими, и понес ее вместе с листьями и другим мусором; бумага упорно сопротивлялась и несколько раз цеплялась за ветки, ударялась о стволы деревьев, прилипала к ним, но ветер отрывал ее, трепал, срывал с кустов, терзал, рвал ее в дыры и нес дальше. Ураган вынес эту грязно-желтую оберточную бумагу из лесу, приподнял вверх, перекинул через колючку, хлопнул о землю на территории объекта, метрах в восьми от часового, и, крутя ее, шурша, растягивая и скручивая, потащил по земле вдоль склада.
Когда мелькнула тень, Новиков судорожно дернул спусковой курок автомата. В этот момент в его мозгу сработал инстинкт самосохранения и вспыхнула мысль: "Лезут!" – и он дал очередь по нарушителю. Но никто не бежал, никто не падал, никто не нападал; только непонятное, бесформенное, легкое, быстрое тело вспорхнуло вверх и вылетело за опасную зону. Новиков пристально, в ужасе, судорожно вглядывался в ночную мглу вокруг себя и видел только черную, шумливую пустоту, одинокую сосну, затаившийся сторожевой грибок да в шеренгу стоящие, как ночные призраки, столбы ограждения (колючую проволоку не видно было). Бумага умчалась вместе с ветром.
В километре от артиллерийских складов находился пост № 6. До поста № 6 ветер донес автоматную очередь. Часовой согласно инструктажу был обязан немедленно сообщить по телефону начальнику караула, если услышит стрельбу или увидит пожар, или что-то другое на соседнем посту, что он сразу и сделал. Караул был поднят по тревоге и через десять минут был на объекте. Когда Новиков услышал приближающийся шум машины, он еще больше сжался, согнулся, уменьшился и с отчаяньем стал повторять: "Что я наделал, что наделал, что теперь будет за это? Посадят на гауптвахту? А там, говорят, бьют новичков. Что делать? Что делать? Зачем меня взяли в армию? Я не могу здесь, не могу!.. Меня и так уже два раза били".
Он желал убежать куда-нибудь, скрыться, спрятаться, провалиться сквозь землю, но только не видеть бы злых, ненавидящих глаз начальства, не слышать угроз, насмешек и не видел выхода из своего    положения.  Машина  осветила лес, волнистую желто-зеленую дорогу. Деревья метались, гнулись и трещали, летели листья, лесной мусор, песок, сухие ветки. При порывах ветра лес стонал, визжал, скрипел, плакал, смеялся, дико взвывал – это был вопль гиганта природы.
Заскрипели тормоза, из кабины выскочил начальник караула, из кузова посыпались солдаты.
Начальник караула быстро обвел опытным взглядом территорию склада. Осмотрел склад, увидел часового, стоящего посередине. Подождал, пока разводящие с очередным нарядом подбежали и встали сзади него. Капитан натянул поглубже фуражку, чтобы не снесло ее ветром; солдаты придерживали одной рукой пилотку, жмурились от летевшего песка. Когда наряд приблизился к запретной зоне, часовой дико и испуганно закричал:
– Стой, кто идет!
Капитан был зол, возбужден и нетерпелив, а потому, не останавливаясь, грузно и напористо шел к часовому и вел за собой солдат.
По уставу часовой не имеет права подпускать к себе группу людей. Он должен потребовать: "Начальник караула ко мне, а остальным стоять на месте".
Начальник караула должен подойти на пост один, назвать часовому пароль, только после этого начальник разрешает подходить остальным. Но Сергей эту часть устава забыл и всех подпустил к себе.
– Рядовой Новиков, почему стрелял? – строго и жестко спросил капитан.
Часовой, не поднимая головы, стал оправдываться:
– Я... я... – запинаясь, мычал он. – Мне показалось... бумага, буря такая, летела!
Капитан ничего не понял, солдат стоял понурый, с опущенной головой, с поднятыми плечами, трясущийся.
– Рядовой Новиков, докладывай, как положено, почему стрелял?
– Товарищ начальник караула! – выпалил часовой. Мысли его прыгали с происшествия на наказание, и поэтому он не мог сосредоточиться на одной мысли, на докладе и от этого был растерянным, жалким, глаза его то бегали, то надолго останавливались на одной точке, видимой только ему.
– Товарищ капитан... – лихорадочно, путано и сбивчиво стал докладывать часовой. – Ветер... я думал, бумага полетела, я думал кто-то лезет, мне показалось, и я не знаю, простите меня, простите меня, я больше не буду, я сам не знаю, как это случилось, я нечаянно выстрелил. Я думал, мне показалось, что нападают, я больше не буду, простите, честное слово, я не хотел, я не буду!..
Новиков второй раз пытался доложить о случившемся, но также волновался, путался, сбивался, оправдывался, боясь наказания, осмеяния, и убитый происшедшим замолчал.
Начальник караула презрительно смотрел на испуганного часового, у него сжались кулаки, заходили желваки на скулах, загорелась кровь, ему так и хотелось разбить морду этому плюгавому солдату, но закон сдерживал его, и он злобно выругался: "У, б...ь. Так бы и пришиб его. И кто только принимает таких задолбанных в армию? – И, еле сдержав гнев, скомандовал: – Разводящий Самсонов, сменить караул! Проведите дополнительный инструктаж новому часовому и с рядовым Новиковым быстро в машину!"
Новиков влез в кузов машины, сел на предпоследнюю скамейку от заднего борта. Тут же он услышал голос разводящего:
– Ты что же, салага, не даешь нам спать? Из-за тебя весь караул по тревоге подняли!
Сзади Новикова сидел Дурнев, старослужащий солдат, которому оставалось служить четыре месяца.
– А мы его воспитывать будем, тогда он не будет с испугу стрелять, – процедил сквозь зубы Дурнев. – Схватил Сергея за уши, впился жесткими, острыми ногтями, сдавил с силой и повалил его к себе на колени. От боли Новиков чуть не вскричал, но вовремя опомнился и спокойно, но жалобно попросил:
– Ты чего, больно же, отпусти.
В кузове, под натянутым тентом из брезента, было темно, только зад кузова был открыт для посадки и высадки людей. Сколько человек сидело на скамьях, не было видно. Черные дышащие, шевелящиеся тени сидели рядами. Дурнев давил уши все сильней. Новиков схватил пальцы садиста и стал отрывать их от своих ушей.
"Ух, гад, что он делает, изверг!" – и новичок стал отгибать впившиеся пальцы. Новиков извивался от боли, как ужаленный, кривился, но руки "старика" были, как клещи. Машину трясло, подкидывало на ухабах, заносило на поворотах.
Тихая возня в кузове никого не беспокоила, кто-то уже дремал, а большинство сидели тихо, желая скорее доехать до караульного помещения и упасть на топчан или просто посидеть без тряски, в тепле, поговорить о гражданке.
Новиков, наконец, изловчился и выгнул палец Дурнева так, что тот мгновенно разжал руки и вскрикнул:
– Да ты, козел, пальцы ломать?! – быстро развел колени, и Новиков шлепнулся на пол кузова.
Дурнев ощетинился, как волк, агрессия зажгла кровь, сердце усиленно заработало, мысли лихорадочно, как удар колокола, мелькали в его мозгу: "Салага, чуть палец не вывихнул. Как он посмел мне выкручивать пальцы. Надо его бить. Как он мог посягнуть на меня? Я неприкосновенный, я не допущу, чтобы молодой диктовал свою волю. Щенок! Я его сломлю, забью, уничтожу, чтобы никогда не смог поднять на меня руки; он должен быть послушным и делать все, что я скажу. Ишь ты, салажонок!" – и гнев вновь огнем полыхнул внутри. Новиков уже поднялся с грязного пола и сел на сиденье.
Дурнев ухватился обеими руками за скамью, на которой сидел, приподнял правую ногу и толкнул сапогом в спину молодого. Новиков полетел в темноте на лавку и ударился лицом о доску. Боль пронзила все тело, Сергей вскочил. В нем одновременно вспыхнули и обида, и страх, и отчаянье зверя в западне: надо защищаться, иначе потом пощады не будет – задолбят или забьют.
Он тигром бросился на Дурнева и ударил его кулаком в лицо, но из-за мрака ночи, а больше из-за растерянности только скользнул по щеке и сам чуть не упал. Дурнев не ожидал такого сопротивления от всегда тихого, замкнутого салажонка, и когда почувствовал толчок в лицо, хотя и слабый, в нем вскипела звериная ярость, и он, как пружина, подпрыгнул. Громадная энергия молодого, здорового тела напрягла мускулы, его руки превратились в стальные рычаги. Он, как молния, окинул взглядом противника – перед ним был темный силуэт врага, и всей своей мощью обрушился на новичка, который посмел такую дерзость. От первого же удара Новиков полетел кубарем. Все произошло так быстро, что сидящие сзади солдаты не поняли, что произошло, только видели, как вылетел солдат за борт кузова, и закричали:
– Остановите машину! Остановите машину!..
Несколько кулаков застучали по машине. Из кабины выскочил капитан. "Что случилось? Первое, что ему захотелось узнать, сильно ли разбился часовой и будет ли жив? А может быть этот запуганный претворяется?" Капитан схватил его под руки и скомандовал:
– Ну-ка, вставай!
Лицо парня исказилось судорогой боли.
– Не могу, я же сказал, что не могу пошевелить ногами, не могу подняться!
Мозг больше не мог управлять своим телом, порвались провода, соединяющие голову с мышцами. Новиков разумом понимал, что надо встать, и пытался, как это обычно делал в течение своей жизни, но его воле не подчинялись его бывшие ноги. Они были по-прежнему как бы его и в то же время были уже чужими. Он смотрел на них и не верил своим глазам, что они отказались ему служить. Он пробовал сесть, и тут был отказ, и тут потеряна связь.
"Да, сильно ударился, что не может подняться. Что же мне будет за него?" -мелькнула мысль у офицера, и он тут же приказал свои подчиненным:
– Ребята, берите его со всех сторон: за руки, за ноги, под спину, под голову и несите его в машину. Коля, Толя, – обратился он к старослужащим солдатам, – бегите к машине, возьмите у шофера бушлат, он его всегда с собой возит, и постелите его впереди кузова, прямо возле кабины. У капитана мелькнула страшная догадка: "Наверное, у рядового перелом позвоночника?" И тут же ударила другая, шкурная мысль: "Что же мне будет, понизят в должности, а если умрет, мне тюрьма?"
Офицера стала пугать боязнь наказания. Позор для него, для Томаса Третикявуса. Он же примерный командир, отличный спортсмен, гордость части, к октябрьскому празднику обещали повышение, майора должны дать, все время восходящий, и вот все может рухнуть, завистники сразу накинутся на него и начнут выискивать в нем плохое, начнут топтать. Надо во что бы то ни стало выкрутиться, скрыть от высокого начальства. Ладно, приказал он себе, время покажет. Дурнев стоял тут же, в нем все еще не остыл гнев, в руках был зуд, кулаки его то сжимались, то разжимались.
"У, пидор, убил бы его, салагу, прикидывается. Не буду его нести, пусть дураки несут эту тварь". Дурнев принимал весь мужской пол таким, какой он есть сам, но себя считал несравненно сильнее и лучше. А остальные были недостойные его. И внутри от таких мыслей разливалась приятная гордость.
"Вот я ему дал, на кого он, шакал, руку поднял. Теперь не будет больше рыпаться".
Когда Новиков полетел за борт, у Дурнева сразу мелькнула мысль: "Этого еще не хватало, но никто из начальства не должен знать, что это я его своим ударом вышиб из машины". И тогда же крикнул, что солдат сам упал за борт.
Всю дорогу Новиков стонал. На ухабах, когда колеса машины падали в ямку или на бугре подскакивали вверх, он вскрикивал.
Рядом сидящий солдат спросил Дурнева:
– За что ты его ударил, что он вылетел из кузова?
Дурнев вспыхнул, но в машине было темно и никто не видел его глаз, его лица, как оно у него передернулось от правды. Нападать, всегда нападать – это был главный его стержень.
– Ты чо прешь на меня, да за такие слова знаешь, что я тебе сделаю? Ты что, видел, да? Видел? Новиков сам запнулся за скамью и упал. Ты понял, нет? Если ты, пацан, – он любил всех представлять маленькими, – еще такое валить на меня будешь, я тебя зашибу. Понял? Я тебе твой поганый язык вырву и не будешь тогда чо попало трепать!
Новиков трясся на полу. Он то терял сознание и куда-то проваливался в неведомое, в ничто, то возвращался в этот страшный, жестокий мир и не понимал сначала: где он, что с ним, но боль и удары о пол возвращали ему память и он шептал: "Все, конец, всему конец, армии конец, жизни конец!" Но какой-то кусочек оптимизма, несколько клеток мозга оживали и нашептывали ему: "Это пройдет, надо только терпеть". Машину встряхивало, и он опять от боли терял сознание. Шоковое состояние не отпускало его шесть дней и ночей. Все эти дни он был в бреду, на грани жизни и смерти, но не кидался, не кричал, как некоторые, не бранился, был тихим. Когда приходил в сознание, дико смотрел на врачей, на медсестер (в госпитале медицинские сестры были девушки и женщины), взглядывал на капельницу, что стояла у его кровати, на свою руку с иглой и панически спрашивал:
– Я умру, да? Мне страшно...
Врачи целую неделю боролись за его жизнь. При падении Новиков сломал левую руку, позвоночник и получил травму черепа. Медики смотрели на него, делали веселый взгляд и отвечали:
– Ничего, Сережа, не таких ставили на ноги, страшное уже позади, теперь надо поправляться. И не падай духом, негоже это солдату! – и отходили от него.
Новикова нисколько не вдохновляли эти слова, и он их сразу забывал, а возвращались другие: мучительные, черные, застрявшие надолго в мозгу, которые не давали ни минуты покоя, терзали душу, отравляли кровь, затуманивали мозг отчаяньем и безысходностью. Эти мрачные мысли он носил в себе и боялся кому-то рассказать или с кем-то поделиться. В тысячный раз он спрашивал себя: "Почему меня взяли в армию? Почему? Зачем? Почему летчиками, десантниками или моряками всех подряд не берут? Их проверяют на разных там снарядах, центрифугах... Кто боится высоты, того же не пошлют учиться на летчика, и кто боится качки – того же тоже не возьмут моряком. И если я боюсь драться, боюсь нападения, боюсь смерти, почему меня никто не спросил, никто не обследовал?
Я не могу под пулями, под снарядами идти в наступление, это выше моих сил. И сколько бы меня ни воспитывали от этого, я смелее не стану. А убивать людей вообще никогда не смогу, я даже кошку убить не могу. Если человек боится увечья, смерти, то это считается дурно, позорно, и все презирают, ненавидят, смеются и отворачиваются от него, хотя и боязнь высоты и боязнь смерти – это одно и то же воображение. Только первый боится смерти, когда она у него перед глазами, например, ущелье, край крыши, а второй – боится не прямо сейчас угрожающей смерти, а отдаленной на какое-то время или расстояние, так как у второго сильно работает воображение, как у Пьера Безухова в "Войне и мире". Это сильное воображение человек не может подавить в себе, так уж сформировался его мозг. Такой человек создан для мирной жизни, он никогда не учинит драку, никогда не будет изживать другого, ни в какие века не развяжет войну.
За что меня покалечил Дурнев, за что? Только за то, что не стал терпеть его издевательства и разогнул его пальцы. Так он сразу стал изживать меня, как последнюю скотину. Разве я виноват, что я выстрелил? У каждого живого существа есть инстинкт самосохранения. Только природа у одних его запрятала так далеко, что существо и не знает про него и выпускает его наружу только тогда, когда грозит ему смерть, а у других этот инстинкт снаружи, всегда почти перед глазами.
Попробуй поймать лису, соболя, зайца – все они боятся и убегают, прячутся; а ежик, как почует опасность, так сразу – раз, и сожмется в клубок.
А птицы? Попробуй поймать руками снегиря, ласточку, воробья,  да любую птицу – не получится. Только приближается к птице животное, человек или машина – она вспархивает и улетает. Так же и насекомое, хоть мотылек, хоть бабочка – только увидит или почует опасность, мигом улетает, тоже боится. Так разве я виноват, что боюсь, что так сильно развит у меня инстинкт самосохранения. Как только моему здоровью или жизни что-то угрожает, так у меня сразу останавливается дыхание, я замираю и тогда не способен ни нападать, ни защищаться. У агрессивных людей инстинкт самосохранения – нападение, а у меня – обмирание. Разве это моя вина, что меня так создала природа. Коль есть на земле тигр, антилопа заяц, червь – значит они нужны. Если я есть – то также Земле необходим.
Зачем меня взяли в армию, почему не проверили – воин я или не воин? А вдруг завтра война? Нужно идти в наступление под пулями и снарядами врага, а я затрясусь весь, сожмусь в комок, остановится дыхание, сделаюсь, как парализованный, недвижный. У меня во время опасности, кроме инстинкта самосохранения, ничто больше не работает, и этот инстинкт я подавить, перебороть не могу. Так какой я солдат? Я на гражданке бы пользу давал: снаряды делал, оружие изготовлял или какие другие товары и продукты производил для армии, для солдат. И сейчас, в мирное время, народ будет работать на меня зря. Как люди не поймут, что армия должна быть вольнонаемной, профессиональной, а не тотально мобилизованной. Тогда в армии будут только крепкие, храбрые парни, только воины по натуре. Нужно создать тесты (вопросники), по которым комиссия будет определять – воин он или не воин?
А физическое состояние – выносливый или слабый  – определять по методике, которой пользуется в институте академик Амосов. С помощью аппарата он узнает мощность сердца – это сердечный выброс крови в литрах в минуту, максимальное потребление кислорода клетками – и определяет прибором степень работоспособности организма.
Такой научный отбор исключает попадание в войска робких и хилых парней. А то, как я проходил мед. комиссию в военкомате, – это туфта, только для галочки. Прослушали, пальцем перед носом поводили, заставили присесть, качнуться, спросили:
– Чем болел?..
Хирург поинтересовался:
– Травмы черепа были, переломы?
Вот и все. Для убедительности заставили пройти флюорографию. Глаза, правда, хорошо проверяли. А теперь вот калека, кому я нужен?
Обуза для государства, которое меня инвалидом сделало, да для семьи".
Привязанный к своему поражению, к своим болям, к страданиям, он не мог думать о чем-то другом, кроме своих несчастий. "Почему в других государствах вольнонаемные армии?" – снова и снова задавал себе вопрос и не находил ответа. Через два месяца Новикова комиссовали и привезли домой. Пятый год он лежит, прикованный к постели. У Сергея два брата и сестра, так они ухаживают за ним.
Мать все эти пять лет плачет, убивается. А он слушает радио, смотрит телевизор и читает книги – это теперь его друзья. Новиков упросил младшего брата сделать записи под его диктовку и направить их в Министерство обороны. Но братишка не смог протолкнуть в почтовый ящик большой конверт. По пути к дому Виталий шел мимо нашей редакции, зашел к нам и отдал мне короткую повесть своего брата.
Я подработал эмоциональный рассказ Новикова, и мы с редактором решили опубликовать его на суд читателя и в защиту профессиональной армии. Один экземпляр направили в Министерство обороны. Кто-то спросит, а что с тем капитаном, с Дурневым? Да ничего. Капитан приходил два раза в госпиталь, больше Новиков его не видел. Про Дурнева тоже ничего не знает. Министерство обороны молчит. Новиков победил себя, свое отчаянье, говорит, что господь бог избрал его мучеником, а потому будет терпеливо и настойчиво нести свой тяжкий крест. И надеется на будущую медицину.                1998г.