Старенький осенний московский кинотеатрик...

                Во времена аспирантуры  я жил на Восьмерке. Так называли улицу Восьмое Марта. 

                Старое общежитие гидромелиоративного института, построенное ещё пленными немцами, находилось рядом с роскошным Тимирязевским парком.

                Тихая тенистая Пневая ( от Слова "Пень"), в прошлом, Толстовская, а в будущем - Коккинаки, впадала там в более шумную Восьмерку. Вливалась в нее у самой остановки, прямо на разворотном круге двадцать седьмого трамвая.

                Рядом расположилась  крупная психиатрическая больница.

                Эти, в первом приближении, случайные обстоятельства, стали постоянным объектом  взаимных шуток и розыгрышей. Мы неустанно соревновались, называя нашу общагу то "Пень-Пнем" ( по аналогии с Пном-Пенем), то " Палата номер шестой" . Так, на первый взгляд, неправильно , но своеобразно, называл свою повесть Чехов сразу после ее первого издания

                На аспирантские занятия, из общежития в институт, можно было добираться двумя основными путями.

                Первый, предполагал лёгкую пробежку по осенне-терпкому воздуху старого Тимирязевского парка до самой улицы Вишневского. Мне нравилось нестись туда через Проезд Соломенной Сторожки, притаившийся между двумя этими географическими точками, и знаменитый ещё со времён Гиляровского.

                Второй , альтернативный маршрут к источникам знаний, начинался в сладкой полудреме у запотевшего окна двадцать седьмого трамвая. За ним суетилась, и Башиловка, золотившаяся  осенним нарядом, и Нижняя Масловка, запружённая цветным  автомобильным волго-жигулевским столпотворением, и Бутырская, больше известная своей угрюмой тюрьмой, чем ветхим, милым и уютным маленьким рынком.

                До лекции по философии, которую, помимо английского языка, надлежало сдать к кандидатскому минимуму обязательных экзаменов, оставалось ещё достаточно времени.

                Увидев «Мимино» - размашистую надпись на рекламном стенде у старенького клуба работников торговли имени Горького, я решил, вдруг, ни с того ни с сего, выскочить из трамвая.

                Быстро захлопнувшиеся двери успели  немного задеть меня и вызвать несколько осуждавших взглядов окружающих. А меня, уже и след простыл.

                - Ты видел " Мимино"?,- поинтересовался накануне Нукзар Квашилава - тонкий, высокий и немного экзальтированный приятель по аспирантуре

                - Вах-Вах-Вах ! Как я тебе завидую, что не видел!,- причитая, заявил он в ответ на мое отрицательное покачивание головой.

                - Неужели такой плохой  фильм? - улыбнулся я

                - Да нЭт! Что ты, дАрАгой?! Савсэм - савсэм, наоборот ! Я тебе очень даже завидую. И знаешь почему?

                - Почему-же?- переспросил я

                Ты увидишь его  в ПЕРВЫЙ, самый первый раз ! Одновременно с ударением на слове ПЕРВЫЙ , Нукзар выкатил свои выразительные глаза, изогнул густую бровь и высоко приподнял указательный палец, подчеркивая особую важность сказанного,- Первая девушка, первый поцелуй, первый просмотр интересного фильма ,- что может быть лучше, дорогой?

                В маленьком клубе билеты продавали без мест и всего за десять копеек. Однако совсем не цена и даже не броские названия новых фильмов привлекали меня в этот уголок

                Все дело было в том, что этот небольшой, по московским меркам, уютный зал очень напоминал  родной Сокирянский кинотеатр моего детства. И небольшими размерами, и фойе с буфетом, где продавались бисквитные пирожные со сладкой газировкой, и старой еврейкой, суетившейся за прилавком.

                Я любил заявиться туда ещё задолго до начала сеанса, чтобы подышать особым воздухом, присущим только старым киношным местам, где ещё не выветрились запахи постоянно рвущейся плёнки, топот детской толпы и волнующая атмосфера радостно-восхищенного выражения на лицах.

                В небольшом киоске я заметил миниатюрный набор французской косметики. Там были, и нежная пудра с тонким ароматом, проникавшим, казалось, в самое сердце , и темно-вишневая вкусная помада, и тушь для глаз, которые этой колдовской московской осенью стали дорогими.

                Фильм привёл меня в восторженно-веселое состояние, которое я постарался слегка утихомирить, посидев у Пионерского Пруда, засыпанного желтыми листьями и вдоволь прогулявшись по детскому парку "Дубки" , куда бережно и быстро был доставлен тем же трудягой - двадцать седьмым трамваем, радостно звенящим на частых поворотах.

                Лекция, прочитанная слепым,  почти оглохшим и еле передвигавшимся профессором Анатолием Ильичом Ракитовым, оказалась, как всегда , настоящим откровением.

                Ассистентка давно выключила магнитофон, на который записывались рассуждения великого ученого, а мы все сидели и сидели молча, оглушенные красотой и глубиной человеческой мысли, продемонстрированной удивительным интеллектом.

                Чудный день завершился бесконечными поцелуями.

                Это стало волшебным следствием не столько нежной французской косметики , сколько порождением того особого пронзительного чувства - сладкого и одновременно тревожного ощущения - ощущения незримо приближавшейся Любви.

                Оно захватило, закружило нас вместе с бесконечными стайками золотых осенних листьев, прилетавших на свой последний осенний бал из таинственного Тимирязевского парка и танцевавших, вальсировавших на ветру на всем бесконечном пространстве прилегающих улиц, перекрестков, городов и весей...