Лошадь Ильича

     Ю. Хоровский


Л О Ш А Д Ь   И Л Ь И Ч А


     У жены Никифора Степановича Ахинжанова родился восьмой ребёнок, крещённый и наречённый Илларионом. Рождение детей для Никифора Степановича дело довольно привычное, заурядное и не бередит его душу сентиментальными переживаниями. Все восемь детишек живеньки, здоровеньки – и хорошо. Жена Тамара, мамаша опытная, с ними управляется. Хозяйство крепкое, сытное. А у Никифора Степановича на работе забот выше головы. Партия требует повышения урожайности, производительности труда и его, труда, научной организации, а как это всё единовременно повысить и организовать, товарищ Ахинжанов не знает. Зато знает, как повысить собственную производительность. Острая мясная пища и пара стаканов красного вина в ночь. Ежели в семье детишек много, не каждый занятой отец всех их по имени упомнит, а когда и по внешности. Вот и Никифор Степаныч… Месяца три как Илларион родился, а присмотреться к сыну всё времени нет. Зато посторонняя женщина Вероника, заведующая привойно-подвойным цехом той же самой  виноградарской бригады, где бригадиром Никифор Степанович, присмотрелась.
     – Видела твою Тамарку в поликлинике… с сынкой на руках… с молоденьчиком,  говорила она Никифору с насмешливой улыбочкой, когда он уходил от неё, дождавшись темноты. Ей не хотелось вставать из жаркой постели, провожать его, да ему и не надо. Он всегда уходит в темноте и огородами, чтобы соседи не прознали, кто ж это к ней таскается раз в неделю. Опасался, чтобы и партия не прознала и не осудила его моральный облик. Хотя и соседи и партия всё про него знали.
     – Так чего? – переспросил замолчавшую Веронику. – Ага… Илларион… Илларионом Тамарка  назвала… Тамаркиного деда звали Илларионом. А я его и не помню, давно он помер…
     – Красотуля… красивый мальчонка, щекастый, ушей не видно… нездешней красотой красивый. – Немного помолчала, ожидая от Никифора хоть какой реакции, а не дождалась. – Волосики беленькие, глазёнки голубенькие… и сам весь беленький, как фарфоровый…
     – Так чего? – опять спросил Никифор. – Главное, чтобы здоровенький был, а краса мальчишке необязательна. – Он уже обулся,  натянул и поправил со всех сторон плащ, поднял воротник, опустил на глаза шляпу.
     – Ты-то у нас весь чёрным волосом зарос… и Тамарка не блондинка…
     – Ну так чего?
     – Да ничего… – озлилась Вероника, – я так просто… Иди уж.
     Никифор ушёл через заднюю калитку в проулок… шёл в темноте уверено, зная привычную дорогу,  и думал о Тамарке, бездетной, а потому и безмужней разведёнке, немолодой уже бабёнке. С той поры, как известно стало среди мужиков о её бесплодности, они к ней повадились, не опасаясь неприятностей, но в последний год она голубит только Никифора, мужчину основательного. Остальных захожих отбраковала. И Никифора сюжет с Вероникой вполне устраивает… ну… сами понимаете. Жена измучена восемью грызунами-погодками, обильным скотным двором и огородом. На мужа сил у неё не остаётся, и у него к ней давно постельных претензий почти нет… так только, изредка. Но каждый раз, чёрт бы побрал, плодотворно. Никифор шагает мерно, помахивая школьным портфельчиком, в котором хоть и нет важных бумаг, зато солидно. Но с каждым шагом в голове его всё больше взрастает неприятное ощущение какой-то упущенной мысли и кажется, что она как-то привязана к Веронике и её последним словам… Что сынок его Илларион красив нездешней красой… беленький, аки фарфор… глазки голубенькие… На этой мысли Никифор сбился с шага и даже перестал махать портфельчиком. Что это Вероника пыталась донести до него? Что это не его сын? Вот это конфуз! Не помнил он, какого цвета его глазки, а помнил только, что морда у него пышная да красная, и орёт баском. Больше ничего не помнил про своего сына. Да и как это может быть, чтобы Тамарка родила не от него?! Это ж  необходимо, чтобы  она с каким-то чужим мужиком это… согрешила! С блондином… Но такой оказии Никифор никак не может и не желает себе представить. Это мог только голубок, разве что, залететь в форточку… Никифор вдруг заспешил домой, желая срочно оглядеть со всех сторон своего сына… А своего ли?... Пока спешил, всё катал да перекатывал в растерянном мозгу – от кого? Сосед Георгий? Зовёт она его иногда по хозяйству помочь, тяжёлую бадью со свинячьим кормом поднять, или ещё чего… ну так он такой же чёрный, как я. Прошлой осенью ездила хоронить свою тётушку в Бешалму, два дня её не было… Может, там? Да что же там могло такого быть возле мёртвой тётушки и раскрытой могилы? Да и по срокам никак… Как поверить? А больше ничего ему в голову так и не пришло, пока шёл домой…
     Вот тут-то мы и познакомимся с нашим героем – младенцем Илларионом. Он лежит в кроватке, которую первым освоил ещё его старший брат Николай одиннадцать лет назад, и смотрит на большую зелёную муху, бегающую по балке потолка. Всё остальное ему сейчас не интересно. Ему не интересно и то, что папаша, заглянув к нему в кроватку, поднял крик, и вот уже мамаша рыдает и что-то кричит в ответ. А муха, большая красивая зелёная муха, взлетев… так даже и не скажешь – взлетев, скорее упав с потолка, делает несколько быстрых виражей по комнате и опять садится на одну и ту же черную точку. Особенно нравится Иллариону, как она жужжит в полёте – он улыбается. Улыбается беззубым ртом, обильными щеками и морщинами под глазами. А глаза у него светлые, почти голубые, как полуденное небо, щёки розовые, как цвет шиповника, а редкие волосики на черепе почти белые, как цветочные корешки. Прямо альбинос какой-то. Впрочем, про альбиноса это мне пришло в голову… ни самому Иллариону, ни его родителям это слово в голову не приходит. Муха летает, а родители продолжают буйствовать, уже, кажется, и подрались, и не обязательно, кстати говоря, что в драке вышел победителем Никифор Степанович – Тамара женщина крупная и крепкая. Илларион услышал, как сильно хлопнула дверь, и зазвенело посыпавшееся стекло. Он повернул на звук голову, сморщил нос и щёки, пошире распахнул глаза и заревел. Пришла заплаканная  мамаша, утирая полотенцем кровь под носом, пнула ногой кроватку и вскричала.
     – Чтоб тебя чёрт забрал, урод! Как же я сподобилась такого  зверёнка уродить?! Как же оно в моём чреве зародилось-то?!
     И много чего ещё говорила она, растравляя гневом своё сердце. Выдернула сына из кроватки, задрала кофту, оголяя большую грудь, и сунула сосок  ему между щёк. Если бы догадалась она, залезть в большой сундук, на котором спит старший сын Николай, вынуть старинную жестяную коробку, где хранятся семейные бумаги, то могла бы она увидеть среди бумаг несколько фотографий своего деда Иллариона, умершего давно и оставшегося только в её ранней детской памяти. На фотографиях он молодой коренастый царский офицер с шашкой на боку, светлоглазый весёлый щекастый блондин, с широкой русой бородкой. Если бы увидела она эти фотографии, то поняла бы, возможно, отчего такая масть у её ребёнка, вспомнила бы рассказы матери про своего отца, бежавшего после революции в Бессарабию, и женившегося на местной девушке. Но она давно забыла про ту коробку, и про те фотографии. Потому сама не понимала о своём сыне и мужу не смогла ничего доказать. А сын больно погрыз и почмокал её грудь и заснул, отвалившись. Ему и дела нет до отца, обвинившего мать в измене, и ушедшего из дому, хлопнув дверью. Старший сын её Николай, одиннадцатилетний крепенький черноголовый парнишка, стоял в дверях, ожидая, когда мать покормит младшего, и сама успокоится. Дождавшись, спросил.
     – Мамка…, а чего это папаша-то сердится? Вона, ударил тебя… ты кровь на губе вытри.
     – Ничо, Колька! Он тоже с губой порванной ушёл… И по морде его я когтями прошлась!
     – Так он чё, насовсем, что ли?
     – Вероника, девка его, гадюка… она настрополила… знаю…
     – Я видел, он к ней на Ворошилова свернул, – хмурился Колька.
     – А я и так знаю, куда он от нас, зараза, ушёл! К ней и ушёл! Так не первый же раз? Вернётся! А не захочет, так я в райком напишу. Анька поможет письмо составить.
     (Анька это соседка, написавшая и продиктовавшая брошенкам и обиженным жёнам не одно письмо в райком. Но чтобы не возвращаться к этому в дальнейшем, сообщу, что письмо хотя и было написано и отослано, но на этот раз результата не имело. Никифор Степаныч всплакнул перед райкомом, бия себя в грудь от обиды, что его жена изменила ему и родила неродного младенчика, белобрысого и белоглазого. В наших краях, где голубоглазых блондинов и блондинок надо поискать, аргумент Никофора Степановича стал решающим. Его не осудили и не принудили вернуться в семью).
     Илларион рос без отца.




     * * *
     Никифор Степаныч через три месяца пожалел, что взревновал и ушёл из семьи. Бремя совместной жизни с неуравновешенной и зловредной Вероникой оказалось  тягостнее, семейной жизни с восемью своими детьми и их крепкой и хозяйственной матерью. Злая тоска погнала обратно, а его там не захотели принять. Тамарке к тому времени показались вполне  достаточными для существования половина зарплаты мужа Никифора, стребованной по суду, а ещё и вдобавок к соседу Георгию, весьма тихому, доброму и работящему вдовцу, а так же и его хозяйства, сада и огорода, лежащих рядышком, через хлипкий забор. Ну так какого… принимать гулящего мужа обратно. А сосед Георгий не то что бы стал мужем Тамарки, спал-то он у себя дома, что её весьма устраивало, но мужские обязанности по хозяйству взял частью на себя. Все восемь детей с ним свыклись, а старший Николай прямо-таки сдружился, в благодарность, должно быть, за хорошее отношение к матери.
     А что же наш младенец, наш герой? Он рос себе, как белый гриб после тёплого осеннего дождичка, морда его, как говорила мать, ширилась в сторону ушей, (правда, что этим он был похож на мамашу), а, встав на ноги поздно, к двум годам, так крепко утвердился на них, что напавший на него соседский козёл Фомка, не любивший на своей стороне улицы чужих детей, не смог уронить его на задницу, как других. В три года наш герой ещё не говорил… то есть вообще ничего, даже «ма-ма», хотя вроде как всё понимал. И соображал! Мать как-то скормила ему по-быстрому сырое яйцо из-под курицы, и, надо думать, что оно ему понравилось, потому как стал он тайком проникать в курятник и воровать яйца из-под кур. Делал он это таким  изощрённым «тайком», что с полгода не могли понять, почему куры стали нестись гораздо реже. И только тогда догадались проследить за ним, когда у него рожа пожелтела. А вот коровьего, козьего молока он не пил, воротил морду, но почти до четырёх лет требовал материнскую грудь. Тамара не стеснялась пускать его ко груди,  хоть соседки и смеялись всей улицей над нею и её сыном. Не стеснялась, потому что молоко лилось из её больших грудей ручьём. Зачем же добру пропадать?  Начав говорить, говорил странно: мешая гагаузкие, молдавские, русские слова, иногда вставляя еврейские:  дэм бичак  резать брод, (наш городок многоязыкий: дай мне нож резать хлеб – хотел сказать он). В пять, хотя казалось, что был он медлительным увальнем, придумал для себя ловкую игру – хватать мух на лету. И хватал слёту почти что каждую вторую, а со стола так просто не упускал ни одной. Но не давил их, а отпускал в полёт. И наблюдал с удовольствием, как отпущенная муха заполошно и звучно летает. Что же касается внутрисемейных отношений, то он был равнодушен к братьям и двум сёстрам, и даже к матери, а вот старшего Николая любил и дядьку Георгия привечал. Отца не помнил или не хотел помнить. Когда стал что-то понимать, понемногу осознал смысл частой материнской ругани, многажды раз слышанной от неё и про отца, и про себя, а постепенно осознал и причину её проклятий. Он не такой как братья, сёстры или дядька Георгий, да и мать другая. А он выродок.  А когда научился узнавать себя в зеркале, понял, что чем-то немного отличается от других, но не смог себе толком объяснить чем. Не понимал, почему такая малоприметная разница так раздражает мать, почему из-за этого ушёл отец. А, поступив в первый класс, сразу же получил насмешливую кличку – Макарона.
     – Варёная Макарона! – В первый же день веско произнёс крупный восьмилетний пацан Спиридон, вокруг которого кучковались четверо помельче.
     – Илларион-Макарон! Варёная Макарона! – закричали они, показывая на него пальцем.
     Илларион ничего не понял. Так же, как часто не понимал простых вещей, понятных другим, а если и понимал, то после тревожных медлительных размышлений. Придя из школы, отвечал на куражливые вопросы старшего брата Николая.
     – Что, пацан, уже имеешь первую двойку? Не журись, двойки ещё будут.
     – Нету двойки… Сегодня не ставили.
     – А девчонки красивые есть в классе? Смотри, рано ещё тебе щупать девок.
     – Маришка… – подумав, ответил Илларион. – Почему щупать?
     – Вот и не щупай… Маришку… пока, – посмеялся Николай. – А пацаны? С кем подружился?
     – Ни с кем. Пацаны обзываются. Варёная Макарона.
     – Обзываются?! Сразу в казан бей! Сразу в казан, чтобы боялись обзываться. Ты парень крепкий, сразу бей в казан. Понял меня? – теперь уже серьёзно говорил Николай.
     – Понял… а в какой казан?
     – Ну… в какой казан!  В такой! – Николай постучал по широкому лбу Иллариона.
     – В глаз бей… в ухо бей… в нос. Главное юшку пустить. Кровь то есть. Понял меня? Ну иди, делай уроки. Я проверю.
     До самого вечера думал Илларион о том, что сказал брат, и решил, что понял его правильно.
     Долго ждать следующего раза не пришлось, – на другой же день Спиридон на перемене поманил пальцем.
     – А ну, Макарона, иди сюда. Пацаны, гляньте, что у него в карманах.
     Тут и вспомнил Илларион, что рекомендовал ему Николай, шагнул к смешливому Спиридону, засомневался поначалу немножко и решился спросить:
     – Казан… у тебя казан  есть?
     Спиридон и двое дружков его тоже немножко засомневались.
     – Какой казан? Ты чё несёшь? Макарона?
     Но Илларион уже не сомневался. Он размахнулся и ударил кулаком в ухо, а потом ещё раз в нос, и ещё раз.  Из носа Спиридона хлынула юшка и залила рубаху.
Удивлённый Спиридон увидел залитую кровью грудь, изумился ещё больше, провёл кулаком под носом и обиделся.
     – Ты чего, Макарона?!
     И тут же получил опять в нос. Вот теперь он, кажется, понял, что говорить это слово больше не надо, ни сегодня, ни завтра, ни потом… И пацаны его тоже поняли… и отодвинулись. Не скажу, что Иллариона больше никто и никогда не обзывал обидными словами, но каждый раз тот пацан, или тот парень, или даже взрослый, если иметь в виду будущее время, неизбежно получал свою порцию в казан, и неизменно понимал, что цеплять этого здоровенного идиота больше не надо.
     Учился Илларион плохо. Сильно отвлекала его от учёбы румяная и бойкая Маришка, сидевшая на первой парте – не мог он никак оторвать глаз от её чёрной длинной косы на спине и красного банта. Старался, – заради неё, – но не сумел пересилить свой тяжёлый ум, медлительную реакцию, дырявую короткую память.  Потому со временем и прибрал его к рукам хитроумный Спиридон, понял его неприкаянность и растерянность, тугой лоб и жажду доверительности. Он его приручил. И стал пользоваться его простотой и физической силой. К седьмому классу сколотил он небольшую команду вокруг себя в пять-шесть пацанов, в которой главной боевой единицей был Илларион,  так и не сообразивший, что это всё есть уголовка и верная ментовка. Вера его в Спиридона была незыблема, и если Спиридон говорил, что за кражу ящика сигарет из ночного ларька, ему ничего по малолетству не будет, то он верил ему. Команда поворовывала в магазинах, вскрывала несколько раз ларьки, отбирала деньги у ночных прохожих, но ни разу всерьёз не попалась, разве что парочку раз убегала врассыпную от случайных погонь. Прошу заметить, что это были четырнадцатилетние сельские пацаны, не понимающие риска своего уголовного промысла, и только один – их предводитель Спиридон почти ничем не рисковал, имея, изворотливый ум и осторожность.  Ни в чём напрямую не участвовал, не посылал пацанов воровать и грабить, а всего лишь незаметно определял ориентиры. Пацанам казалось, что они сами всё решают. Он и уворованных денег у них не брал, а лишь подсказывал, на что их тратить. Он был чист перед законом, если бы кого-то из них поймали на преступлении. А наш Илларион вдруг почувствовал свою растущую силушку, ширь плеч, выпуклый, но каменный живот. Петушился перед пацанами силушкой, но как только поворачивала голову и смотрела на него черными презрительными и такими равнодушными  глазами розовощёкая Маришка, он тут же сдувался, как футбольный мяч, на который наехала машина. За семь лет совместной учёбы, всего  несколько слов сказала она ему, а он так ни одного. Слова для неё не выходили  из него наружу. А эти Маришкины несколько драгоценных слов стронули малоподвижный строй его жизни.
     – Как тебя там… Ларион? Тебе бы гири кидать, а ты свою силу на Спирю расходуешь, портфель за ним таскаешь...
     И ушла, презрительно отвернувшись.
     У нас тогда на стадионе работала сельская спортивная секция гиревиков, вот наш Илларион и пошёл туда по Маришкиной рекомендации, и, надо сказать, быстро сделал успехи, стал какие-то места брать на районных соревнованиях по юношескому разряду.
     Началась перестройка, национальная революция, а потом кончился СССР. Состарилась Тамара, ещё больше постарел Георгий, всё чаще лежал не вставая. Братья и две сестрички доучивались в школе и в торговом техникуме, а старший, Николай, занимался каким-то мелким бизнесом и разными другими сомнительными делами. А когда бизнес его не задался, и набранные долги уже никак невозможно стало отдать, он исчез.  Бесследно! Утром вышел из дому и исчез,  никогда больше не вернулся домой. В семье думали, что его убили бандиты за долги и закопали в лесочке за бывшим пионерлагерем, где уже находили пару трупов со следами пыток. Ходили туда, искали, но Николая не нашли. Илларион трудно переживал исчезновение любимого брата, но старшие товарищи по секции утешали его.
     – Не журись, Лариоша, не помер Николай, сбежал от долгов. Так и скажи матери.
     – Откуда знаете? – спрашивал Илларион, обнадёживаясь.
     – Говорят тебе, не помер, значит, не помер. Мы-то знаем…
     Почему они-то знают, что Николай не помер, а сбежал, не догадывался Илларион спросить товарищей, а они продолжали.
     – Ты, парень, подрасти немного, мы тебя к делу пристроим. Силушка у тебя, что и говорить, есть,  а умишка пока мало. Умишко тренируй. А Николай твой, будь уверен, не помер. Где-то прячется.
     Не задавался Илларион вопросом, к какому это делу собираются пристроить его товарищи. Для себя решил, что восьмой класс отучится и хватит мучиться, все одно, толку от учёбы нет, ума не прибавляется. Он и покражами, и гоп-стопом завсегда сможет себе на пиво заработать, и Спиря говорит:
     – Лариоша, слушай меня. Если будешь меня держаться, не пропадёшь. Я плохого совета не дам. Я такое знаю, что тебе в голову самостоятельно не придёт.
     – А что ты знаешь, Спиря? – тревожно спрашивал каждый раз Лариоша, (так звали его, ласково и опасливо, в банде и в секции). Ему было всегда тревожно и беспокойно оттого что он не знает чего-то такого, что знают все остальные. Он часто спрашивал то одного, то другого:
     – Скажешь мне, если что узнаешь?
     Ему привычно отвечал кто-нибудь из них:
     – Само собой, Лариоша! Конечно, скажу! Не сомневайся!
     Потому и поверил он гиревикам, что брат его жив, раз они знали и сказали ему.
     Только вот как его найти, не знал он.
     Но знал, что обязательно найдёт.




     * * *
     Когда Советской власти не стало, остыли  заводы и рассыпались колхозы, не стало и работы.  Народ несколько лет ещё держался на упованиях и мелкой торговле, а когда продавать стало некому, – кончились покупатели, – мужчины потянулись в Россию, немного пораньше пережившую разруху, а женщины, а особо девки, в латиноязычную Европу, да на юг, в Турцию – по причине сходства языков. Потекли какие-то деньги в республику, а так же и в наш городок на жарком юге Бессарабии. Хотя улицы были ещё темны по вечерам за отсутствием лампочек в фонарях, но на базаре уже шла бойкая мелочная торговля – трусы, носки, тапочки, нитки-иголки, польская помада и египетские духи, и всё это под лживыми европейскими брэндами. Но уже стали завозить из Турции дамское тряпьё и обувку, и «джинсу», и штампованные часы, и даже дублёнки с пролежнями. А там где торговля, там само собой и лихие ребята-спортсмены, занятые перераспределением денег.
     Ларион, к тому времени уже доросший до совершеннолетия, влился в бригаду гиревиков,  держащих крышу над базаром. Пока ещё рядовой боец, но уже курирующий свой участок – овощные ряды. Сегодня он обходит арбузно-дынные развалы. Дядька Аким, сделавший себе навес от солнца из старого рваного солдатского одеяла, сидит на ящике и поедает медовую дыню, посыпает её крупной солью и заедает краюхой хлеба домашней выпечки. Торговля у него не идёт, впрочем, как и у других его товарищей по арбузной торговле. Надо бы снизить цену, да «хозяин» не позволяет. Опять как при Советах – «хозяин решает, когда пахать, когда сеять, когда полову веять». Он видит Лариона и кричит ему:
     – Начальник! Иди в тенёк, дыню кушать. У тебя потная вода из штанов уже капает. До чего ж ты мокрый внутрях. Небось от пива!
     Он с Ларионом живёт на одной улице, знает его семейную историю. Знает его по-соседски и Ларион. Ему действительно тяжко от полуденной жары, очень хочется сочной дыни с солью, но боится потерять себя, – как потом ему стребовать с дядьки Акима налог на торговлю?
     – Садись, садись, парень. Может, чего интересного скажу тебе.
     Ларион видит, как сочится влагой скибка медовой  дыни на кончике ножа Акима, и сдаётся. Ему хотелось бы сейчас выпить ледяного пива, но бригадир не разрешает пить в рабочее время. Он садится на другой ящик напротив Акима, получает большой кусок дыни и пожирает его, посыпав густо солью. Аким дорезает дыню на большие куски и смотрит с весёлой улыбкой, как у здоровенного грозного боевика, как у ребёнка, дынный сок течёт по подбородку.
     – Не суетись, парень, твоя работа на «нет» не сойдёт, при тебе останется. Ослабни и послухай. Ты моего сына Федьку помнишь?
Ларион напряг мозги и кивнул.
     – Ещё одну подрезать? – спросил Аким, показывая ножом на дынную пирамиду.
     Ларион утёр подбородок подолом рубахи, подумал ещё немного и покачал головой, – через час уже можно будет выпить пива.
     – Ну… ладно… – Аким вытер нож о  штаны, сложил его с щелчком и кинул среди корок на третий ящик, застеленный размокшей газеткой. – Федьку ты должен помнить, потому как он не раз от тебя битый приходил. Да я не про то… Он год как в русском городе Калуга троллейбус водит и на местной бабе женат. – Постучал себя пальцем по лбу. – Он у меня завсегда разумный был и далеко вперёд завсегда смотрел. Вот и высмотрел – скоро рассейское гражданство получит. Да я не про то… Он на неделе за какой-то бумагой приезжал, посидели мы с ним, фотки посмотрели… Ох, жёнка у него красивая, пышная да белая… Вот как ты… Только помельче. Через три месяца родить должна… Внука у меня будет, девка. Как они заранее во чреве девку от парня отличают, не пойму я никак.  Да я не про то… Ехал он в один день в своём троллейбусе и на остановке твово Николая увидел. Ага, брата твово… Не сразу, говорит, признал, у когда уже от остановки отъехал, сообразил. Да поздно, троллейбус бросить не может, пассажиров волновать нельзя. С тех пор, как ни смотрел, больше ни разу не встречал.
     – Может, не он? – спросил взволновавшийся Ларион.
     – Так и я спросил Федьку – может, не он? Может, и не он, говорит. А тока кажется мне, что он, говорит. Я его, говорит, по манере узнал. Он голову набок клонит, будто шейную жилу поправляет, будто жмёт она ему. А может, и не он… мало ли людей голову набок клонят. А я тебе скажу, Ларион, что ежели Федька что скажет, то сумневаться не надо. Он, не подумав, слова не скажет. Знаю я!
     – Город… город как называется?
     – Калуга. От Москвы не шибко далеко. Про Москву слышал? Это столица ихняя.
Аким видел, как тяжело ворочаются мысли в большой голове Лавриона, решил, что надо дать ему совет.
     – Ты своим не говори ничего. Коли не хочешь, чтобы они Николая нашли раньше тебя. Он им немалые деньги должен… А за годы большой процент нарос. Ты эту информацию строго при себе держи. Понял!
     Ларион кивнул, Аким видел, что он в растерянности, и мысли его, как улитки после дождя расползаются в разные стороны. Он оторвал от газеты краешек, нацарапал карандашиком, которым вёл учёт своей торговли: «Калуга», и сунул в могучий кулак Лариона.
     – Спрячь надёжно, и никому не показывай. Особо своим. Ну, иди, что б не подумали чего твои.
     Ларион тяжело поднялся с низкого ящика и пошёл, зажав бумажку в кулаке. Он забыл взять с Акима положенную мзду, и забыл, что не со всех ещё собрал арбузников. Он думал. Ни один год, и ни один месяц не проходил у него без того, чтобы он не помнил о своё старшем брате. В каждую неловкую минуту, когда случалось что-нибудь такое, чего не понимал он или не знал, как поступить, вставал перед ним Николай таким, каким запомнился он в последний раз перед исчезновением – озабоченным чем-то своим, но добродушным и заботливым к своему младшему малоумному братишке.
     – Ну, чё, пацан? Всё железяки таскаешь. Ты уже в свою шкуру не вмещаешься. Эх-эх-эх… Тебе бы не мяса, а мозгов нарастить, но, надо думать, от тебя это не зависит. Да, пацан, знать бы, в какие руки ты опосля попадёшь…Ну, давай…
     Похлопал по широкой спине и ушёл. Насовсем. Но вот, может,  и нашёлся?
     Ларион шагал домой, неся мамаше и сёстрам утешительную новость, что Николай жив и живёт в городе… он посмотрел в бумажку, зажатую в кулаке, и тут же вспомнил, что дядька Аким велел никому не рассказывать про Николая… Братьям-то всё равно, они про Николая давно забыли, а вот женщины – мамаша и сёстры – по сию пору убиваются по нём. Как им не сказать? А вот ежели проговорится кто из них, подружке или соседке, и молва дальше пойдёт, и дойдёт до «хозяина»… Тогда уж не открутишься, всё из тебя выбьют хозяйские бригадиры, это они умеют. Нет, прав Аким, надо молчать. И самому всё сделать. А как? Ну, денег, ещё куда ни шло, скопить можно, а вот к Николаю поехать, это кто же тебя отпустит? С этим строго у хозяина.
     Наутро вышел скандал. Спиря, доверенное лицо «хозяина», которого мало кто из рядовых бойцов видел, посчитав принесённые Ларионом деньги, наорал, почему мало и где остальные.  Ларион молчал, не зная, что сказать, чтобы не выдать свою тайну, потом догадался:
     – Не помню… сильно голову напекло.
     Спиря, знающий слабую голову Лариона с детских времён, накричал, «чтобы в последний раз», но понимал, что не в последний. Знал, что наказывать бесполезно, себе в карман он денег не положил, по той же слабости ума. Решил, что с денег надо его снять, оставить за ним только боевые функции, согласовав этот вопрос с «хозяином». А пока пусть остаётся на овощных рядах, там денег немного и потери небольшие. Всё же Лариона я привёл в команду, ответственность моя, – думал Спиря с легким прискорбием,
     А Ларион? Он тоже думал. Не надо, друзья мои, улыбаться. Новость дядьки Акима ударила по его могучему сердцу, но и в его неразвитый мозг. Болезненно ударила и озлобила его. Он рассердился на себя, старых своих родителей, уже восемнадцать лет не живущих вместе, на братьев своих, презирающих его за бесцельную, бесполезную силу и такой же ум, за его белую кожу и светлые глаза. Злость его так сильно опустошила его сердце, что он решил разом покончить со всем этим, но как? И опять не хватило ума, чтобы придумать надёжный способ. Он лежал ночью на  своём большом самостроенном топчане, в своей пустой комнате, и вдруг, – это случилось в предутреннюю минуту  самого большого терзания  души, – он вскочил, взрычал и с силой нырнул головой в стенку, но даже не потерял сознания. Коротко мелькнула в глазах молния, слегка зашумело в ушах, и вдруг пришло к нему понимание, как глупо он сейчас выглядит. Здоровый парень в широких и длинных до колен трусах в цветочек, лежит на грязном  полу мордой в плинтус, и думает, что таким способом можно избавиться от самого себя. Он полежал ещё немного и, кажется, в первый раз в жизни попытался посмеяться – над собой, братьями, Спиридоном. Но посмеяться он не сумел, потому как и раньше никогда не смеялся. Вместо смеха выскочил из него громкий детский всхлип, но всплакнуть ему тоже не удалось. Ничего не осталось, как встать с пола, стряхнуть с себя пыль и паутину и начать одеваться, потому что в окне уже заголубел дневной свет. Базар начинает рано работать: завозить товар, менять ценники,  освежать витрины. Торговые люди начинают рабочий день задолго до появления первых ранних покупателей. Потому и смотрящие за ними тоже начинают рано. Ларион на кухне съел кусок хлеба с куриной ногой, запил кружкой воды, утёрся и пошёл на работу. Улицей к нему стали являться разные мысли,  что должен он, обязательно должен поехать в Калугу искать брата, что для  этого нужны бабки, и… а как туда ехать?. Сколько бабок нужно? Неизвестно. Спросить… у Акима? И на чём ехать?  Поездом-то поездом, а каким? Узнать у Акима. Ни у кого другого спрашивать нельзя. Если не тратить на пиво и на ресторан каждый день с пацанами, то можно скопить на билет? И ещё явилась вдруг откуда-то кривая, уродливая мысль, что в воскресенье вечером торговые ряды сдают ему бабки, много бабок, может быть, даже и хватит на всю поездку. В этот же вечер он должен отнести их Спиридону. А если не отнести, а взять и сесть в поезд и уехать в Калугу. Это неправильно и опасно, но иначе я не найду Николая.  Я должен его найти, напряжённо думал он.  Я ему нужен. Он прячется, и поэтому я ему нужен, чтобы помогать ему. Надо сейчас пойти к дядьке Акиму и всё узнать.
Аким уже поправил навес, потрепанный ночью ветром, отнёс в мусорный ящик корки и два подгнивших арбуза и три дыни, постелил на ящик свежую газетку, и стал дожидаться ранних покупателей, впрочем, с сомнительной надеждой. У кого в огороде в нашем городе нет своей маленькой бахчи. Он закурил сигарету с фильтром, – стрельнул у соседа, – поправил денежную сумочку на поясе и подумал, что зря подписался на арбузную торговлю – один расход и почти никакого прибытка. Две недели уже он сторожит эту кучу гниющих арбузов, – а особо дынь. До чего же слабый овощ! Сколько их, подгнивших, уже поедено, чтобы не насовсем пропали, аж понос уже три раза прохватил. Ежели Ларион явится, надо ему дыньку опять порезать, вот эту, у ней уже бочок тронут… и тут увидел, что к нему Ларион идёт.
     – Ты чего-то рано сегодня, начальник. У меня пока нема торговли.
     – Я не поэтому к тебе. Узнать хочу.
     – Да я уже тебе всё сказал, добавить нечего. А с чего это у тебя на фасаде шишак вскочил?
     Опять ничего не понял  озабоченный Ларион: на каком  фасаде? какой шишак?
     – Кто вскочил? – переспросил он.
     – Да морда  покарябана у тебя. Небось, когда в ворота входил, нагнуться забыл?
     Но Ларион никогда юмора не понимал, не понял и в этот раз. Опять подумал, что Аким узнал что-то такое, что Лариону не успели сообщить.  Про какие-то ворота. И морду свою он не мог видеть за отсутствием зеркала  в его комнате. Но его сейчас беспокоило другое – брат Николай.
     – Скажи, Аким, как мне в  Калугу поехать?
     Акиму сразу расхотелось шутить, потому как он понял, что всё это может стать опасным для него – с дураком свяжешься, хлопот не оберёшься.
     – А твои-то что скажут на это? Разве не спросят, зачем тебе Калуга.
     – Не надо, чтобы они знали. Не должны знать.
     – Это правильно, что не должны знать. А ведь там, особо наверху, люди поумнее, чем мы с тобой. Догадаются. Поищут и найдут.
     – Знаю, что я дурак, потому и пришёл к тебе.
     – В тебе мало ума, а  во мне мало хитрости. А тут ум с хитростью нужны. Дай подумать. К обеду приходи дыню кушать.   
     Пока думал, всего-то и распродал пять арбузов и две дыни, посудачил с соседями по торговле, кое о чём порасспросил с дальним подходом, хватило хитрости, а к тому времени как должен был подойти Ларион, какие-то мысли уже в уме появились.
     Подошёл Ларион, Аким громко и весело сказал, чтобы соседи слышали:
     – Ну что, сосед, тяжела служба? Садись, дынькой угощу. Или арбуза хочешь? Дыню? Вот, хороша… Спелая…
     Резал дыню и говорил тихо:
     – Твои обязательно ко мне придут, видят же люди, что мы говорили о чём-то. Если что, ты у меня от солнца прятался, а я тебя угощал. По-соседски. Больше ничего, понял? Деньги-то у тебя есть?
     – Мало… Но ещё будут, в воскресенье вечером.
Аким от изумления перестал жевать.
     – Вот оно что ты задумал… Не простят твои, будут крепко искать.  Семью твою потрясут, непросто им будет. Подумал?
Ларион покачал головой.
     – Не…
     – То-то же. Смотри, может, передумаешь?
     – Не…
 Тогда разговор короткий. Пешком идёшь на Одесскую трассу…
     – Я думал, в Кишинёв…
     – И они так подумают, зная твой ум. Голосуешь… но в автобус не садись, а только в легковушку или в грузовик. В Одессе берёшь билет на поезд до Москвы, а выходишь раньше, в Калуге. Если прознают, куда ты билет взял, будут тебя в Москве искать. Вот и вся схема, умнее ничего не придумал. Запомнил? Одесская трасса, билет до Москвы, выходишь в Калуге. А как ты его там искать будешь, не знаю.
     - Буду искать, – убедительно сказал, сжал могучие кулаки и нахмурил белые брови Ларион.
     – Ты понимаешь, что ежели тебя найдут твои, тебе плохо сделают, а ещё и брата твоего… Они своих денег ни тебе, ни брату не простят. Может, передумаешь?
     Ларион рассердился.
     – Нееее…
     – Ну, смотри, дело твоё. Но тебе уж никак нельзя будет сюда возвращаться. Понимаешь?
     Ларион кивнул. Аким неуверенно, с большим сомнением,  покачал головой:
     – Среди нас ты личность заметная, не сховаешься. А в Калуге среди таких же как ты, может, и не найдут. Ну, ты иди, чтобы лишний глаз нас с тобой не увидел.
И добавил в спину отошедшему Лариону:
     – Если доедешь до Калуги.
     Ему всё же стало неспокойно за себя, понимал, что  к нему придут и жёстко будут выяснять, о чём они с Ларионом вели разговор. Хорошо если не поймают его, и тогда не выдаст он своего советчика. А если поймают и выдаст? А ведь никто за язык не тянул! Вот она глупость людская. Добром хотел покрасоваться перед самим собой. Никто не знает, а я один во всём городе знаю секретную информацию. Ну, что уж теперь?!
    Но к вечеру, успешно распродав прилично арбузов и дынь, и посчитав сегодняшний день удачным, призабыл свои дневные переживания Аким.
    Может быть и напрасно.





     * * *
     Ларион сделал всё на удивление правильно и безошибочно. (А не может ли быть, что на его разум положительно подействовал удар головой об стенку). В воскресенье к концу дня он обошёл всех своих лавочников и лоточников и собрал с них положенный налог. Почти никто на этот раз не  возмутился и не пожаловался на плохую торговлю, потому что Ларион в этот день был совсем мрачным и сердитым, – не решились. Он вышел за ворота базара, пошёл, как обычно, к дому Спиридона, куда сносились деньги с базара и, не доходя немного, свернул в боковую пустую улочку, на которой встретилась ему свинья в луже, две спящие собаки и десяток кур, прошёл её всю до конца и вышел на её продолжение – просёлочную дорогу. Она вилась через холмы мимо безлюдных кукурузных полей, и спустя час вышел на Одесскую трассу. Начинало темнеть, машин проезжало много, но никто не рисковал брать в ночь пассажира, да ещё такого здоровенного белобрысого парня. И всё же один «москвичок» притормозил. Высунулся мелкий заросший щетиной дедок и спросил:
     – Эй, парень, сможешь меня заправить. А то бензин кончается, до Одессы не доеду.
     – Заправлю, – закивал, совсем потерявший надежду, Ларион.
     – А тебе куда ехать? – поинтересовался дедок.
     – В Одессу.
     – Ну, парень! Тогда полный бак.
     – Заправлю!
     – А багаж где? В кустах?
     – Нету багажа.
     Через десять минут заправились, а через полтора часа были в Одессе. Дедок, в благодарность за полный бак, довёз пассажира до самого вокзала, нашёл дядьку, обменявшего леи на доллары и немного гривен на билет.  Ларион купил билет до Москвы на утренний поезд, и через сутки вышел в Калуге. В дороге с ним случались мелкие недоразумения по его неопытности и малоумию, но описывать их здесь не буду. Интереснее то, что с ним случилось по приезде в Калугу.
     Он вышел ранним утром на привокзальную площадь, увидел перед собой большой город, залитый огнями, и тут уж на него напало недоумение: а как же искать в это незнакомом городе брата Николая? Ничего не придумывалось, ни единого предположения не удалось изъять из затуманенного дорожной маетой мозга. Увидел киоск, купил бутылку пива. Скрутил пробку, приложился и сразу же услышал строгий  голос:
     – Ты шо, указа не знаешь? Приезжий?
     Ларион оторвал губу от бутылки, огляделся. Недалеко стоял ментовский старлей, смотрел сурово. В руке кожаная папочка, он похлопывал ею по карману ментовских брюк.
     – Ну, приезжий. А чего?
     – А то, шо алкоголь употреблять нельзя в общественном месте.  Штрафа хочешь?
     – Да не. Я тут… не подскажешь?.. брата ищу. Ахинжанов Николай.
     – А чего его искать, любой таксист довезёт. А тока ты на него не похож, брешешь, что брат.
     – Брат я. Точно что брат.
     – Ну, это ваше дело. Брат так брат.  Садись в любое такси, скажи, что тебе к Турке надо, отвезут. Турка в это время должен быть дома.
     – А почему Турка? – сильно пока ещё сомневался Ларион.
     – Турка и Турка, бог знает почему. Так шо не пей в общественном месте.
     И ушёл, похлопывая папочкой по ноге.
     «Турка. Почему Турка? – думал, оглядывая площадь, Ларион – может, потому что по-турецки умеет говорить? Тогда это он. Вон такси стоят».
     Сунулся в первое такси:
     – К Турке отвезёшь? К Николаю…
     – А чего не отвезти? Отвезу! Сто рублей.
     – У меня доллары, где бы мне обмен сделать?
     – Садись, я обменяю.
     Пять минут ехали молча. Ларион смотрел на ярко освещённый город и удивлялся: не жалко им электричество жечь? Зачем столько света ночью? А уже и небо светлеет, пора выключать электричество
     – Ты чо, приезжий? – поинтересовался таксист, видя любопытство пассажира.
     – А-а. К брату приехал. К Николаю.
     – К Турке? Какой же он тебе брат? Ты белый, а он чёрный. Он мелкий, а ты вон какой здоровый, еле в машину влез.
     – Всё равно брат.
     – Ну дело ваше. Брат так брат. – Подъехал к тротуару, остановился. – Дом видишь? Первый подъезд, дверь открыта, видишь? На третьем этаже два окна светятся, справа от подъезда. Видишь? Там и живёт. Он птичка ранняя. Рабочий день у него рано начинается. Номера квартиры не знаю, сам определишь. Ну, пока.
     – А деньки обменять, у меня рублей одна мелочь осталась.
     – Ладно, иди, Туркин брат. Мы с ним сочтёмся.
     Ларион поднялся на третий этаж, ткнулся в правую дверь, тёмную, полированную, две другие покрашены зелёной краской. Постучал деликатно, никто не вышел. Увидел кнопку звонка, нажал  нерешительно, коротко. Пару раз лишним ударом стукнуло сердце. – всё же разволновался немного, Вдруг какая-то ошибка, выйдет чужой дядька, поскандалит. Щёлкнул замок, открылась дверь. Женщина, малорослая, худая, ничего, красивая. Запахнула яркий халат на груди. Спросила:
     – Вам кого?
     – Николая, – опять бухнуло лишний раз сердце.
     – Николай! Это к тебе! – крикнула женщина и ушла, оставив дверь открытой.
     С минуту никого не было. Тихо скрипнула пружиной и наклонилась бронзовая дверная ручка в глубине прихожей, открылась ещё одна полированная дверь, Вышел брат Николай,  шагнул три раза навстречу, остановился, и сказал громко и сердито:
     – Ты как сюда попал?! Кто тебе сказал, что я здесь?!




     * * *
     Неласковыми были первые слова Николая, но Ларион не понял этого. Он увидел Николая, конечно, изменившегося за годы, но узнанного сразу, и всё прежнее томление братской любви  вскипело в нём, Он споткнулся о порог, шагнул навстречу брату и обнял мелкое тело широкими объятьями, прижав его голову к своей груди.
     – Тихо ты, медведь! Раздавишь! Отпусти!
     Не хотелось отпускать, но брат настойчиво выбирался из объятий, требовал отпустить. Выскочила жена из соседней комнаты, испугалась за мужа, стучала кулачком по широкой нечувствительной спине, кричала:
     – Кто вы такой?! Что вам нужно?! Отпустите!
     Ларион наконец понял, что от него хотят, отпустил растерянно, отступил.
     – Шею чуть не свернул, дурень, – ворчал Николай, но уже не сердился. Оглядел младшего брата снизу вверх, задрал голову. – В мамонта вырос… А ума по-прежнему мало?
     Ларион закивал тяжёлой головой, криво улыбаясь одной щекой – улыбаться он тоже не умел.
     – Кто это? – растеряно спрашивала жена, а в дверях стояла девочка-дошкольница и с восхищением смотрела на большого дядю.
     – Мой младший братишка, – отвечал Николай, но, увидев отчаянное недоумение в глазах жены, вдруг сообразил, какую он сказал смешную вещь и неудержимо расхохотался.
     Ларион  почувствовал, услышав жизнерадостный смех брата, успокоенность и довольство, брат больше не сердится. И можно успокоиться и порадоваться, что поставленная цель исполнена. Ладно, – сказал Николай  жене, отсмеявшись, – вы поезжайте, а я тут с братишкой поговорю. Пошли, брат, на кухню, покормлю тебя и кое о чём спрошу. Обувай тапочки… хотя… твоего размера нет у нас. В носках посидишь.
     Вынул из холодильника палку колбасы, кусок сыра, две бутылки пива. Хлопнул крышкой хлебницы, достал начатый батон. Снял с магнита нож.
     – Ну, рассказывай, как там наши? Все живы?
     – Дядька Георгий умер в прошлом году, мамаша старая сделалась, плохо ходит, остальные здоровы.
     - Сестрицы? Замуж повыходили?
     – Не, учатся. Торговый техникум.
     – А пацаны? Братишки наши?
     – Да по-разному. Живы, здоровы…
     – Ну и хорошо. А теперь главный вопрос – как ты меня нашёл?
     – Дядька Аким сказал.
     – Сосед?
     – А-ха. Его сын в Калуге троллейбус водит, тебя увидел на улице, сказал Акиму.
     – Федька?
     – А-ха.
     Тут Николай на какое-то время задумался.
     – Ладно. Федьку я найду. Ну, а дальше…
     – Я на базаре смотрящий, – с гордостью сообщил Ларион, – за  овощными лавками смотрю и бабки собираю. Ну вот… В воскресенье собрал бабки и в Одессу, а из Одессы сюда.
     Опять Николай задумался.
     – Стой. Давай сначала. Федька сказал Акиму, а он тебе. Кто ещё знает?
     – Никто. Аким сказал, никто не должен знать. Ни мать, ни братья, ни Спиря, наш бригадир. А то нам обоим будет плохо. И мне, и тебе. Аким и за себя боялся тоже. Я никому не сказал.
     – Так. А как из города уехал? На автобусе?
     – Нет. Полями вышел на трассу и частника остановил.
     – Сам догадался?
     – Аким сказал…
     Николай клонил голову набок и соображал. Ларион сказал.
     – Федька тебя вот по этому узнал, как ты голову клонишь к плечу…
     Николай удивился.
     – Приму к сведению, избавиться надо от привычки… Так ты говоришь, собрал с людей деньги, бригадиру не сдал… Спиря… это кто такой? Я не слышал.
     – Я с ним учился. Он меня в бригаду взял…
     - А ты, значит, деньги взял и исчез. У него будут неприятности, если он тебя не найдёт и деньги не вернёт. Понимаешь.
     – А-ха.
     – Он из шкуры своей вылезет, чтобы тебя найти. Уже ищет. И не один, а всей бригадой. И рано или поздно найдут, ты личность заметная.
     – У меня билет до Москвы.
     – Уже лучше. На Москву у них какое-то время уйдёт. Ладно, будем думать. У меня тут рядом квартирка есть, поселишься там. А мне надо по-быстрому Федьку найти, и куда-нибудь его упрятать. Они его скоро искать начнут.
     – Аким не скажет.
     – Хорошо бы. Но если они узнают, что ты с ним разговаривал… Они ему язык развяжут.
     Он встал, сунул остатки еды в холодильник, тарелки в мойку. Пустые бутылки в мусор. Был серьёзно озабочен своими мыслями, хмурил брови и клонил голову к плечу.
     – Переночуешь сегодня у меня, пока я квартирку освобожу. Я сейчас уйду, пару заданий дам людям и скоро вернусь.
     Он обернулся и увидел, что братишка его, этот большой, могучий ребёнок, очень огорчён и расстроен, и не тем, скорее всего, что вышел такой напряжённый разговор, а тем, что с таким трудом и опасностью нашедшийся брат, строг и холоден с ним, и занят своими мыслями.
     – Ты чего губу повесил, Илларион? Конечно, я рад тебя видеть, сколько лет… Я уезжал, ты пацанчиком был, и уезжал я от смертельной опасности, потому и не простился ни с кем. Уверен был, что никогда вас не увижу больше. А теперь мы с тобой крепкие взрослые мужики, нам уже бабские страсти не подходят. Приду, сядем поговорим. Ты ж понимаешь, что и тебе домой пути нет, как мне. Так что теперь мы вместе держаться будем.
     Он говорил это всё, сняв домашнее, натягивая брюки, надевая пиджак на строгую синюю рубашку и рассовывая по карманам какие-то нужные бумаги, тёмные очки, шариковую ручку. Ларион видел из кухни, как брат достал с верхней полки шкафа пистолет и сунул за ремень под левую полу пиджака.  Николай говорил:
     – Скоро мои придут из поликлиники. Жену зовут Катя, ты её не пугайся, она только с виду строгая. А дочка – Верка, подружись с нею, и она будет верным другом. Расскажешь им про наш город, про наших… они почти ничего не знают. Ну, я пошёл. Я тебя закрою, сиди тихо, никому не открывай.
     Ушёл, похрустев дверными замками. Сел в «ладу», поехал на вокзал. Там дождался таксиста Жорку, позвал в свою машину поговорить. Жорка парень крупный, шумный и скандальный, но к Николаю, хоть и мелкому телом вдвое, с почтением.
     – Я твоё поручение выполнил, пацаны сделают, как надо… Турка!..
     – Погоди, я о другом… Может случиться, что кто-то чужой  будет спрашивать, не появился ли в городе новый человек:  молодой парень, крупный, под два метра, белобрысый и глаза светлые, голубые. По-русски с акцентом говорит, зовут Илларион… будут спрашивать первым делом у таксистов, не подвозили такого приезжего?.. Поговори тихо со своими, если появятся такие люди, проследить надо, глаз не спускать, и тут же мне донести.
     – Я понял, Турка. Поговорю со своими. А ещё на автостанции пацаны стоят.
     – Сейчас туда подъеду. Я думаю, будут и про меня спрашивать. Не знаете ни меня, ни того парня. Понял?
     – Всё понял! Сделаю.
     Николай объехал ещё несколько мест, где стоят таксисты, и поговорил с бригадирами. Потом поехал в троллейбусный парк.
     Пришло время сообщить читателю, что он, Турка, в городе был «капитаном» здешней мафиозной структуры, наполовину ментовской, на другую половину «комсомольской», «смотрящим» по таксистам и по грузоперевозкам.
     Как Илларион – по овощным лавкам на нашем базаре.




     * * *
     Хрустнули замки, открылась наружная дверь и в кухню, где сидел, понурясь и тоскуя, Илларион, ворвалась маленькая Верка, увидела его и, возбуждая свою нервозность, прокричала скрипучим детским голосом:
     – Я так и знала, что он здесь сидит! А папы нету!
     И убежала в прихожую, где, сняв серебряную курточку, разувалась Катя. Илларион слышал, как Верка громко шептала матери,
     – Что мы с ним будем делать, если он у нас останется жить? Он такой большой, что мы его не прокормим. Ты видела?.. Ты видела?  У него шишка на лбу, это он о двери стукается. Как же это может быть, что он мой дядя? Разве такие дяди бывают?
     – Успокойся, Верка. Придёт папа, мы всё узнаем.
     – Нет! Нет! Я не могу ждать папу! Я пойду и сама всё узнаю!
     Она вернулась в кухню, стала в дверях, спрятав руки за спину, помолчала и сказала:
     – Здравствуйте…
     Илларион растерялся от натиска такой маленькой и умной девочки.
     – А-га… Да… Здравствуйте. Я очень… это… рад с вами познакомиться.
     Верка обернулась и крикнула матери в прихожую:
     – Мама! Мне кажется, что он совсем не страшный. Он сам боится.
     Вошла Катя и кивнула, нахмурившись, мельком взглянув из-под бровей на этого странного, большого парня, никак не похожего на мелкого ростом и телом Николая, и никак не могущего быть его братом. Ну, может быть, каким-нибудь троюродным.
     – Вас кормить  надо? – спросила она.
     Иллариона опередила с ответом Верка.
     – Конечно, надо его кормить, ты что, не видишь? Он такой большой, что всегда голодный.
     Илларион не голодный, но не решается об этом сказать.
     – Мама! Я поставлю чайник? Я поставлю полный чайник. И достану ту большую чашку с кошками. Мама! А как мне его называть? Дядя?
     – Да я просто Ларион… чего там… – Никто пока ещё не называл его дядей.
     – Лари-он… – произнесла, прислушавшись к звукам, Верка. – Какое красивое имя. Как жаль, что я не назвала Барсика таким красивым именем. Ларион! Ты не будешь против? Нет, нет, что я говорю! Это же неправильно, если я назову котика человеческим Ларионом?
     – Прекрати! – строго сказала Катя. – Барсика нет, забудь о нём. Он убежал.
     – Знаю я, что он упал с балкона и разбился, мне Костя сказал. Он видел, как ты его подобрала мёртвого и отнесла за гаражи. Но если бы он был жив, я бы назвала его – Ла-ри-он.
     – Ну, раз ты знаешь…
     – Я подумала, что больше не буду заводить котят, – Верка сделала театрально-трагическое лицо, – слишком тяжело терять близкое существо.
     – Не паясничай! – строго сказала Катя, ставя на стол три тарелки, доставая ту же колбасу, тот же сыр и масло, стукнув крышкой хлебницы, вынула батон. – Ты чайник поставила?
     – Ставлю, ставлю. – Повернулась, с хитрецой посмотрела, наклонив голову с бантом к плечу, как отец. – А почему ты сейчас приехал, а? Ла-ри-он? Не ехал, не ехал, и вдруг приехал.
     – Я раньше не знал, где вы живёте. А как узнал, так сразу приехал.
     – А там, где ты живёшь, ещё кто-то есть? Например, дедушка или бабушка.
     Ларион порадовался, что так просто всё стало с этой девочкой, легко и ясно, и можно отвечать на её простые вопросы. По столу ползала муха, Илларион почти автоматически махнул рукой и приложил к уху кулак, прислушался к её паническому жужжанию. Верка выпучила глаза, восхитившись такой ловкости. Илларион отпустил муху и проследил за её полётом.
     – А-ха. Есть! Бабушка есть, Тамара. И дедушка есть. Только он с другой бабой… ну, это… с другой женщиной живёт. А ещё есть две сестры и четыре брата.
     – Ой, мама! Ты слышала? Сколько их в одной семье. Как можно управиться со всеми? Тут с одной не знаешь, как управиться! Раз… два… семь детей!
     – Твой папаша восьмой. Самый старший! – с опасливой гордостью сообщил Ларион. – А я самый младший.
     Тут Верка громко и заразительно рассмеялась, – ей показалось очень смешным, что этот огромный дядька – младший братик её папы. Она не могла остановиться, всплескивала руками, хватала себя за щёки, и кончилось тем, что упала лицом в толстые колени Лариона, и тем  так умилила его каменное сердце, что на  нижнем веке левого глаза его появилась нежданная слезинка. Никогда в его жизни с ним не случалось такого расслабления сердца и паники в голове. Уже Катя поставила перед ним большую чашку чая и тарелку сэндвичей, (раньше это называлось бутерброды), а оторопь его всё не проходила. Он никогда в прежней жизни не пил чая, как и вся его семья, не имея даже заварного чайника, потому что проще было нацедить банку вина, или зачерпнуть из ведра кружку воды, или выдуть в жару бутылку холодного пива, чем заваривать чай, которого и в доме-то не было. Но стеснительно почему-то было ему перед этой девочкой отказаться от кружки непривычного и, к тому же, горячего напитка. Он сжевал хлеб с колбасой, обжёг губы и язык чаем и совсем растерялся.   
     – Ларион! – Верка опять смеялась от пришедшей в голову новой мысли. – Ты младший… и всегда теперь младший! А я всегда буду старшей, если мама родит ещё ребёночка. А нам сегодня врачиха сказала, что у мамы уже двенадцать недель. А ты научишь меня мух ловить?
     – Сейчас же прекрати болтать! – накричала Катя. – Дай человеку поесть! И сама ешь!
     – И чего она стесняется? Ты же родственник! – Верка доверчиво льнула бочком в Лариону, висла на его широком предплечье, заглядывала снизу в его лицо. – Хорошо бы ты у нас остался пожить, Ла-ри-он… Тебе же не надо спешить обратно?
     – Нет. Не надо. Я сам хочу пожить у вас.
     – Я поговорю с папой, он мне не умеет отказывать. Я обещаю, что ты у нас поживёшь. В нянькиной комнате! Да, мама?  Я так понимаю, что Люся уже не вернётся к нам после скандала.
     – Прекрати болтать, ещё раз тебе говорю. Чужим людям не обязательно знать…
     – Какой же он чужой, если он папин младший братик. Почему он не может знать, что Люська имела интерес к папе… и погорела.
     – Я сейчас отправлю тебя в свою комнату, если ты не замолчишь.
     – Знаешь, Ларион. Есть родители, которые не дают своим детям слова сказать. Приходится свои мысли таить в себе…
     – Да! Очень ты их таишь… Ты слишком много знаешь для своих пяти лет…
     – Пяти с половиной…
     – Придётся запретить тебе сидеть по вечерам со взрослыми и слушать их разговоры. У тебя есть куклы, вот и играй с ними.
     – Ларион, я тебе, конечно, покажу этих дурацких кукол, которых мне надарили на день рожденья. Эти взрослые ничего не понимают в детях… Была бы я мальчиком, нанесли бы восемь пожарных машин, или полицейских, а раз девочка, то восемь кукол… вместо полезных книг. Никакого воображения.
     – Не умничай, тебе это не идёт… - всё больше сердилась Катя.
     А Ларион всё больше покорялся умом и живостью это девочки, своей родственницы, племянницы, и сознавал, что она живее и умнее его, и она так теперь полюбилась ему, что он почувствовал в себе готовность до конца жизни защищать её. От чего защищать, он не знал, не понимал. Не от матери же её?  Или от какой-то Люськи. Или от каких-то других невзгод. Вдруг он сообразил, что она светловолосая и светлолицая, как её мать, и глазки у неё голубенькие, а щёчки с ямочками, когда смеётся, и розовые, как цветы шиповника. И опять дрогнуло его сердце преданностью к ней. Он всегда был равнодушен к родне, был чужим с братьями, безразличным к сёстрам и матери. Отца не знал и не хотел знать. И впервые его сердце так близко допустило к себе другое сердце. И Веркино сердечко, поначалу насторожено, а теперь всё с большим любопытством осваивало этого необычного, нового человека в семье, очень громоздкого и  медлительного умом, но очень годного Верке в содружество.
     – Я подозреваю, Ларион, что читать ты не любишь. Как мой папа…
     – А-ха… Не очень-то. В школе плохо успевал. Ума никак не хватало.
     – Ничего, Ларион, я тебе почитаю. Тебе понравится. «Аленький цветочек». Не читал?
     – Не-а…
     – Я уже половину прочитала… но, ничего. Начнём сначала.
     Катя стала убирать тарелки в мойку. Напустилась на дочку:
     – Очень нужно ему твои детские сказки слушать! У него дел своих нету? С малолетками возиться…
     Илларион забеспокоился, как бы не разлучили их с Веркой, ему вдруг боязно стало об этом думать.
     – Нет, нет, мамочка, не говорите… мне, по правде, очень хочется… «Аленький цветочек» почитать.
     – Ну,  вот видишь, мама! Ты, как всегда, плохо думаешь о людях.
     – Ой! Да делайте вы что хотите! Только меня не трогайте? – рассердилась Катя. – Я сейчас буду занята в своей комнате.
     Она ушла, не взглянув ни на свою дочку, ни на этого тормознутого, чокнутого, неизвестно откуда взявшегося, своего нового родственника. Верка  же взяла его за ручищу своей прохладной маленькой ручкой и повела в свою комнату.
     –  Ты наклоняйся, а то опять лоб расшибёшь, – потянула она его руку вниз в дверях своей комнаты, и он послушно склонил голову, проходя в детскую. Посадила его на табурет, сама села на свою кушеточку, на которой спала среди восьми самых разнообразных больших и маленьких щекастых ясноглазых кукол.
     – Ларион! – спросила Верка, листая ярко раскрашенную книжку, - А ты Ильича Ленина знаешь?
     – Ленина знаю… это… а Ильича – нет, не знаю…
     – Да что же ты! – засмеялась, – это же одно и тоже лицо! Ильич Ленин! А знаешь, кто он?
     – Революционер?
     – Правильно. Он поднял революцию в Москве и победил царя,
     – А-ха! Точно! Мы в школе проходили. Временное правительство… кажется…
Верка примолкла и задумалась, что-то вспоминая.
     – А ты в Москве был?
     – Не-ет… Не был в Москве.  Не доехал.
     – А мы с папой были… Знаешь, какой Кремль красивый?         
     – А-ха…
     – У нас с папой была очень важная встреча. В метро! Знаешь, какое метро красивое?
     – А-ха…
     – А знаешь, как станция называлась, на которой нас человек ждал? «Лошадь Ильича»!
     Илларион восхитился, понимая, что Верка ждёт этого.
     – Да ну! Лошадь Ильича?! Вот здорово! А почему Лошадь Ильича?
     – Не знаю… Почему-то «Лошадь Ильича».
     Тут оказалось, что дверь приоткрыта, в неё заглядывает Николай.
     – Да не Лошадь Ильича, дурында, а «Площадь Ильича». Ну всё, отпускай Иллариона, мне с ним поговорить надо.
     Через минуту он говорил ему на кухне:
     – Поживёшь пока здесь, в нянькиной комнате. Пока я дело налажу, мне надо, чтобы кто-то посторожил моих. Свободных людей у меня сейчас нету, все при деле. А я так думаю, что кой-какие гости в ближайшее время могут появиться в городе. Пока никуда не выходи, не засвечивайся…




     * * *
     Через четыре дня, – Николая уже не было с утра дома, – Катя собралась сбегать в поликлинику.
     – Ларио-он! – крикнула она в полуоткрытую нянькину дверь. – Я на часик в поликлинику, а Верку тебе оставляю.
     Она открыла дверь, но за ней стоял незнакомый человек. Он улыбнулся ей широкой улыбкой, толкнул её в квартиру и вошёл вместе с ней.
     – А я не знал, как мне в квартиру попасть, всё удачно получилось, мадам. А и дочура здесь! За дочуру твой муженёк обя-зательно пойдёт нам навстречу. Не захочет же он такую дочуру потерять. А! И ты здесь, Лариоша! Какая удача! Одним махом троих побивахом! Подвёл ты меня, Ларион. Теперь отвечать придётся.
     – Как ты меня нашёл, Спиря? – очень удивился Илларион.
     – Старика прижали, он всё и рассказал. Остальное дело техники. Собирай, мамаша, дочку, я вас обоих в плен взял. И ты собирайся... – Он сунул правую руку под пиджак, где у него за поясом лежал пистолет. На случай сопротивления Лариона…
     – Спиря… девочка тебе зачем?
     – И девчонка, и мать её нужны мне в качестве заложников, чтобы папаша, твой братец Николай, был совсем сговорчивым, и все наши пожелания выполнил.
     – Не надо девчонку… я с тобой пойду.
     – И ты пойдёшь, и девчонка пойдёт, и её мамаша. Николай нам много денег должен, а теперь и ты тоже у нас в долгу. Очень много денег вы нам должны.
     – Я отдам. И Николай отдаст. Девчонку не трогай.
     – Хватит болтать, идиотина. Ты о чём думал, когда наши деньги брал?!
     – Брата хотел увидеть.
     – Вот и увидел. А благодаря тебе и мы на него вышли.
     – Девчонку не трогай…
     – Ты мой человек, я тебя в команду привёл, теперь твой долг на мне висит, в троекратном размере. Не болтай, пошли.
     - Я пойду, а девчонку не трогай, я тебе говорю!
     – Девчонка, дурень ты такой, и есть мой главный козырь перед Николаем.
     Илларион шагнул к Спиридону, хотел что-то сказать, но, наверное, понял, что не надо больше ничего говорить, шагнул ещё, и схватил Спиридона быстрым взмахом широкой ладони за горло, как он умел ловить мух. Прежде чем он сломал ему шею, и прежде чем Спиридон умер, он всё же успел выхватить пистолет и выстрелить четыре раза в грудь Иллариона. Одна пуля попала в сердце.