Кнут

  Эскиз к повести

 
    Деда я практически не помню, он умер в январе 1962 года, мне было полтора года.

 В памяти почему-то осталась, что дед сидит на пороге своего дома в кепке, старом

 зипуне и галошах на шерстяной носок. Он щурится и что-то мне говорит. Когда он умер,

 от него осталось не много вещей, но одну я запомнил хорошо. В старом доме, который

 отец переоборудовал в сарай и мастерскую, на стене висел кнут. Он висел долго, я уже

 пошел в школу, а кнут висел, напоминая о деде.

     Вишневое кнутовище достаточно ровное, тонкое, на засохшей коре незамысловатый

 узор, на тыльной части утолщение, а с другой стороны кисточка из порезанной и
 
 свернутой трубкой тонкой кожи, из которой торчала короткая плётка из уже

 одеревеневшей, старой сыромятной кожи. Конец кнута был плоским, как будто его

 отрезали. Из-за небольших трещин по всей длине было понятно, что кончик кнута

 скорее всего отломился от старости.
 
     Эта история началась давно. У прадеда Терентия была кибитка, на которой он

 развозил по  деревням товар и приторговывал. Дед Григорий, будучи мальцом, иногда

 увязывался за  ним. Пристроившись рядом, они катили по степи. На деревянном ходу

 кибитка двигалась,  медленно поскрипывая на кочках. По проторенной колее от хутора

 к хутору. Лошадка брелапо знакомому маршруту не первый раз. Погонять ее не было

 нужды, но для острастки или по привычке прадед постоянно держал в руке кнут. Он не

 засовывал его в сапог как  другие, не бросал в кибитку на товар, не вставлял в

 специальный пенал из кожи, прибитый к борту. Он постоянно его крутил в руках,

 ласково вырезал узоры на уже начавшей деревенеть коре кнутовища. Иногда, не злобно,

 как бы  поучающе хлестал сына  по спине и приговаривал что-нибудь в назидание. И

 только когда получал деньги за товар,выпускал кнут из рук, зажав его под мышкой.

    Прошло сорок лет...

    Я этого не видел но очень ясно представлял, как мой дед, по профессии драгаль,

 или,как официально был записан в трудовой книжке, «коневод- рабочий», шел по утру

 на гужевой двор, расположенный недалеко от нашего дома, запрягал в грузовую телегу

 рыжую кобылу, похлопывая по загривку, подтягивал подпруги, постукивал по спицам

 колес телеги, вставлял в борта дополнительные доски, чтобы увеличить емкость кузова,

 и ехал на станцию. По разнарядке он со станции возил уголь на склады или котельные.

     Разгружалась телега очень просто: подбивалась доска борта, и уголь высыпался.

 Заканчивалась первая часть профессии деда — коневод, и начиналась вторая. Он брал

 лопату и выгребал из телеги остатки угля.

     Рыжая стояла в это время, потряхивая шеей, отгоняя мух и искоса поглядывая на

 деда. Она как бы уговаривала его подольше высыпать телегу, давая ей передохнуть.

 Закончив разгрузку, дед, не садясь в телегу, распустив вожжи, разворачивал рыжую и

 затем ловко запрыгивал на перед телеги и, слегка стеганув кнутом, добавлял:

    «Но! Сонная тетеря. Давай, рыжая!»

    Кнут тем временем отдыхал у деда за голенищем сапога, чтобы придать ускорение

 лошадке, хватало и вожжей.

 Пока он стоял в очереди на погрузке, можно было заглянуть в тормозок, который

 собрала деду бабушка, и пообедать. А вечером, возвращаясь с работы, дед заезжал

 домой. На улице, на углу, его встречал отец. Поудобнее устроившись рядом, он брал

 в руки вожжи,  покрикивал на лошадь, пытался пройтись вожжами у неё по бокам.

 Рыжая похрапывала,  как будто огрызаясь, но шаг не ускоряла. Она устала за день и

 потому потуги какого-то юнца ее раздражали. Кнутом хлестать дед не давал — кобылка

 устала, ее надо пожалеть.

     Иногда так и вообще лошадь на ходу ела из мешка, надетого на шею и

 прикрывающего морду, и тогда вожжами поддавать дед не давал, а только голосом

 командовать. Вернее,  не голосом а только отдельными звуками:

   «Тпру!», «Но!».

    Возвращался отец с дедом, по-деловому держа кнут, — перехватив в середине

 кнутовища конец кнута, так что он образовывал петлю. Кнутовище уже тогда блестело

 от грубых драгальских рук, отполировавших его угольной пылью.

    Насколько раз отец ходил с дедом в коногон. В верховья дона тянули баржу,

 запряженную конями, которых погоняли коногоны. Отец помогал деду по вечерам

 разнуздать лошадь. После лошадей кормили и отпускали попастись и погулять.

 Мальчишки следили за лошадьми, а коногоны усаживались у костра повечерять.
 
 На костре, в большом казане варилась уха. Кнут у каждого в сапоге как напоминание —

 завтра снова погоним.

    Рыбу поставляла обслуга баржи, которая за день налавливала на ушицу. Или
 
 по дороге попадалась «тоня», и тогда предприимчивые коногоны выменивали на уголек

 осетра или  голову белуги.

    Пройдет тридцать лет, и уже я буду встречать отца, когда он подъезжает к дому на

 своем ЗиЛе. И я буду упрашивать его дать порулить. Как сейчас помню: отец усаживает

 меня себе на корточки и дает подержаться за руль, а когда стану доставать до педалей,

 будет давать самостоятельно доехать от угла нашего переулка до дома или на оборот.

 Отец будет помогать мне переключать скорости... но уже не будет дедова кнута, а

 чтобы подогнать лошадок, которые нас тянут, нужно только нажать на акселератор. И

 ЗиЛок, как  старая гнедая, будет ускорятся, кряхтя и фыркая, везя меня с отцом до

 заветного угла  снова и снова.

     Со временем я уже сам стал ездить на машине. Сарай, в котором висел старый

 кнут, снесли. Потерялся и сам кнут, а о профессии прадеда и деда напоминает старая

 подкова, которая висит в гараже над «гнедой» корейского производства.