СА. Глава 3

Воинская часть стояла во широком поле, окружённая чахлой рощицей тополей, клёнов и берёз. Собственно это был военный городок, равноудалённый от всех населённых пунктов не менее чем на десять километров. Авиаторы, голубопогонники. И то неплохо. Хорошо, что не стройбат. «По воле Бога и небес служу я братцы в ВВС». Такая дурацкая присказка ходила среди военнослужащих срочной службы, носящих на голубых погонах эмблему в виде крылышек и буквы СА.

 Ох уж эти погоны! Пришивать их к новой, негнущейся, словно зацементированной гимнастёрке, а тем более к дубовой, словно вырезанной из сплющенного гранита, шинели, было инквизиторской пыткой. Иголка не лезет и не вылазит. Хочется заколачивать её молотком. Пока пришил эти клятые погоны, две иглы сломал и все десять пальцев исколол. Сержант свирепел и матюкался, но ничего поделать не мог – иголки новые давал. Ну не пальцами же мне было пришивать! «Ты что (затем следовал букет ненормативной лексики) никогда иголки в руках не держал?!»

- А что, я похож на белошвейку или швею-мотористку? – огрызался я.
- Не умничай!! (И опять мутный поток невоспроизводимого лексикона).

Но всё это было на следующий день. А в первый день, как только мы пересекли черту в/ч и за плечами оставили на целых 730 (нет на 731 – один из годов, как назло, был високосным) суток призрачную свободу жизни гражданской, нас погнали в баню. Выдали нижнее бельё, сапоги, униформу (к которой только на следующий день мы пришивали распроклятые погоны). Одежду, в которой мы приехали, было предложено либо бросать в кучу на сжигание, либо отправлять посылкой домой за свой счёт. Да к тому же эту посылку нужно было самому и упаковать. Но я не поленился. Жалко было выбрасывать не стёртые с хорошей подошвой туфли (да и вообще они мне нравились) и почти новые брюки. Застиранную рубашку, видавшую виды полотняную курточку и бельё без сомнения отправил в крематорий. Как потом оказалось не все вещи отдали на пожрание Молоху. Сержанты отобрали самые лучшие образцы, особенно среди обуви, и загоняли местным алкашам и люмпенам по дешёвке или меняли на водку. Конечно, обо всём этом мы не прочли в армейской стенгазете возле клуба, а узнали из слухов и пересудов в курилке и столовой.

Затем нас постригли налысо. Первый, и надеюсь последний раз в жизни, я видел себя без волосяного покрова на голове. Мне было страшно смотреть в зеркало. Поначалу я твёрдо решил, что не буду смотреть в зеркало, пока не отрастут волосы. Но любопытство оказалось сильнее. Было интересно, как же я выгляжу лысый. Таки посмотрел. Батюшки! «Ну и рожа у тебя Шарапов…» Нет, я не спорю, может кому-то лысость импонирует (например, Котовскому), но только не мне. Я ведь по сущности ближе к назореям, к Самсону, чем к Котовскому.

Прежде чем затолкать нас голых с вручённым микроскопическим кусочком хозяйственного мыла и сомнительной чистоты тазиком в скользкую, насыщенную паровыми миазмами, баню, нас подвергли очередному унизительному медобследованию. Эти бесконечные медкомиссии просто задолбали и стояли в горле как рыбная V-образная кость. Допризывная комиссия, призывная, на сборном пункте и теперь ещё здесь. Правда здесь всё было быстро и грубо. Смотрели на внешние признаки. Смотрели чтоб не было «венеры» или другого какого-либо дерматического дерьма. Огромным фонарём светили в пах и в задницу. Хотелось, как и на всех предыдущих комиссиях, пёрднуть прямо в рожу смотрящего.

В бане было не мытьё, а жутьё – клоунада с ограниченным количеством воды, мыла и времени. Потом облачение в непривычное армейское бельё, деревянную униформу, в портянки (некоторыми никогда невиданные) (я-то видывал, но всё равно наматывать их не умел, и первый раз намотал коряво, как и большинство, и чуть ли ни через каждые двадцать минут снимал сапоги и перематывал, пока не научился) и в жёсткие, прямые, словно печные трубы, сапоги.

Мало кто не натирал мозоли в этой кирзовобетонной садистической обувке. Пока она превратится в отдалённое подобие нормальной обуви, твои ступни испытают все прелести древнекитайской и средневековоиспанской экзекуции. Один бедный азик (так называли азербайджанцев и всех неопознанных из кавказко-тюрского массива) стёр ноги до кровавых мозолей, и был отправлен в санчасть. Вряд ли таким способом он хотел откосить от службы, ибо даже в шлёпанцах он с трудом передвигался, был беспомощен и жалок, и неподдельно страдал как от физической боли, так и от своего неуклюжего раздавленнотараканьего состояния.

Облачившись в эти инопланетные одежды, мы отправились в столовую. Но есть не хотелось. Пока не хотелось. После маминых пирогов, печений, варений, изысков и деликатесов на армейскую баланду смотреть было противно, не то что её есть. Да к тому же пережор и перепив на про;водах, сборном пункте и в поезде давал себя знать. Уже на следующий день почти все ели почти с аппетитом, а ещё через день все ностальгировали по обычному чёрному хлебу – ведь через полчаса после обеда жрать хотелось так, что казалось бы, проглотил целого барана вместе с костями и рогами.

Первый день прошёл мирно. Нас знакомили с территорией в/ч, водили к стоматологу (первый и последний раз был у армейского стоматолога), рассказывали о воинском уставе, о распорядке дня, о том, что мы должны стойко переносить тяготы и лишения службы и т.д. Демоническая свистопляска началась на следующий день с самого утра, то есть с подъёма. Все, конечно, знали, что подъём в 6.00. Но одно дело знать, другое дело встать. После бессонной ночи на про;водах, полубессонной и некомфортной ночи на сборном пункте, урывков то ли сна, то ли квазионерической кататонии в общем вагоне, глаза стали сами закрываться, как только солнце стало клониться к линии горизонта. Веки можно было подымать с помощью домкрата. Отбой в 22.00 казался недосягаемой ирреальной страной эльфов. После ужина я ходил как сомнамбула и вообще ничего не помню, что со мной было. Едва прозвучала команда «отбой», как я уже лежал в койке второго яруса и спал, что называется, без задних ног. На засыпание понадобилась одна десятитысячная секунды.

И, казалось, что прошла всё та же одна десятитысячная секунды, а уже звучала команда «подъём». Конечно, все прекрасно знали, что надо вскочить с койки и начать одеваться, но никто не шелохнулся. Повисла страшная, напряжённая, готовая взорваться экстремальным психозом, тишина. Все ещё пребывали в эйфории гражданской размеренной жизни, когда после звонка будильника, будильник этот самый прятался под подушку, и сладкий сон (а он в это послебудильниковое время самый что ни на есть сладкий, сладчайший прямо) продолжался как ни в чём не бывало; когда после повторной встряски родителями можно было поваляться, потянуться, почесаться и наконец медленно, лениво зевая, опрокинуть свои телеса с кровати в мягкие домашние тапочки. Но здесь, в пахнущей кирзой и испарениями портянок, казарме мягких тапочек и непротивленцев-будильников не было. Все то ли забыли об этом, то ли хотели хотя бы ещё одно мгновение покайфовать в забытьи перед двухгодичным марафоном.

Последующее сотрясение воздуха может изобразить только звукооператор при помощи компьютерного синтезатора. Описать в словах это невозможно. Как невозможно воспроизвести те лексические формы и метаморфозы, не зафиксированные ни в одном словаре, которые сопровождали звуковое извержение. Звуковая ударная волна смыла новобранцев с коек, вышибла из их дряблых незакалённых гражданских тел остатки сна, загнала все мысли в подкорку, обострила инстинкты и заставила лихорадочно натягивать чуждую инопланетную одежду.

В тяжёлых негнущихся кирзаках бежать было не то что неудобно, а просто восхитительно-невозможно. Будто не бежал, а тебя толкали в спину, и ты каким-то образом переставлял ноги. Словно пытался бежать по поверхности планеты Юпитер и не ради спортивного интереса, а чтобы поскорее добраться до космического корабля и поскорее свалить с этой чудовищно тяжёлой планеты-гиганта. Пробежка в пудовых дубовых сапожищах, затем поднимание ног в них же и другие упражнения в них же, называлось утренней гимнастикой. А по мне, так это называется лёгкая тяжёлая атлетика. Причём комическая (вернее трагикомическая). Некоторые падали на поворотах – новые сапоги скользили и смещали центр тяжести тела, другие теряли равновесие при упражнениях – хилые мышцы ног не могли подымать на должный уровень тяжеленные кирзачи. Впрочем, через месяц эти сапожары казались уже балетными пуантами. А пока и смешно и печально было смотреть на обливающихся потом новобранцев, вяло тащившихся с утренней гимнастики на принятие водных процедур («водными займитесь проце… дурами»).

Армия во всех отношениях вещь неприятная, но одно из самых неприятных ощущений, особенно поначалу, было отправление малой нужды утром в тесном коллективе. Человек десять-двенадцать стоят плотно прижавшись друг к другу плечами перед длинным сливным желобом и справляют нужду. Или пытаются это сделать. Сделать это в такой толкучке не так-то просто, особенно без привычки. Особенно если ты крайний интроверт. Особенно когда ты не перевариваешь толпу, особенно когда тебя коробит от массовых мероприятий и подташнивает от запахов многочисленных непроветренных тел, метаболизмов и выделений. Единственное место, где можно хоть немного передохнуть от бесконечно-коллективной тряски, это отдельная туалетная кабинка для отправления большой нужды. Да, армия - это не курорт, даже если в/ч расположена в курортной зоне. А уж о чём говорить, если она расположена посреди настоящей «зоны». Один из моих дружбанов охранял зэков. Но меня спасло от подобной участи моё нестопроцентное здоровье.

После изуверски-издевательского сеанса шитья голубых погонов и петлиц, а также подшивки белых подворотничков, которые, как оказалось, нужно будет подшивать каждый день, наступил небольшой передых. Нам удалось сходить даже в армейское кафе, которое во всех воинских частях S.i.R. называется «чайная», и что-то там перекусить вкусненького. По дороге туда произошёл комический, но для меня вполне закономерный случай. Навстречу нам шли офицеры. Мы отдали им честь – ну всё честь по чести. Однако они засмеялись. И один из них добродушно сказал: «Да это молодняк, который вчера из Киева привезли. Научатся ещё».
 
- Это они чего? – спросил я.
- Чего? – хихикнул кто-то. – Ты ж им честь левой рукой отдал.
Все засмеялись. А я подумал: «Это ж надо!» Через много-много лет, в биографии Велимира Хлебникова я прочитал, как он, отбывая воинскую службу, отдал честь офицеру, другую руку при этом держа в кармане штанов. «Поэты все единой крови».

На следующее утро я проснулся за несколько минут до подъёма. После крепкого, глубоко сна без сновидений, в первое мгновение после пробуждения я не мог понять где я нахожусь. И когда до меня дошло где… Ах, какая досада и обида – я не дома в своей удобной постели, а в казарме на казённой простыне под грубым одеялом на койке второго яруса. Слёзы невольно подступили к глазам. Всё! Дом остался в другой галактике. Грусти не грусти, плачь не плачь, скули не скули – назад ничего не воротишь. Нельзя вернуться в прошлое. Сцепи зубы и терпи два года. Два года? Два года! Это не два дня, и не два месяца. Но вытерпеть надо. Ну не вешаться же теперь! Возьми себя в руки и… Да да да. Не раскисай. Всё пройдёт.
С этого момента эти два заветных слова я повторял ежедневно в течении двух лет как молитву.