СА. Глава 6

Слово «дух» в советскоармейском контексте означало наинижайшую ступень неофициальной армейской иерархии. Так называли новобранцев, не принявших присягу. Впрочем, часто их продолжали так называть и после принятия присяги. Вообще очень симптоматично, что такое слово обозначало самую презренную армейскую касту. Это показатель деградационных процессов в советской армии, армии вообще и в человечестве в целом. Вообще установление негласной армейской иерархии в её жесткой форме с соответствующими неадекватными названиями свидетельствовало о первых признаках онкомутаций в утробе социума.

В учебке, правда, никакой иерархии среди новобранцев не было. Здесь были все равны. Как в песне поётся: «В нашем батальоне все равны / – Русские, армяне и жиды / Есть бойцы любого сорта / Пострашнее даже чёрта/ Пострашнее атомной войны». Попадались такие экземпляры и в нашей роте. Впрочем, довольно безобидные. Хотя этническим разнообразием похвастаться рота не могла. Как и говорил Пегий – в основном украинцы-русские с вкраплением азиатского элемента. Всех, конечно не упомню, но вот некоторых… Вспомним их поимённо:

перво-наперво киевляне, которых я наглядно помнил ещё со сборного пункта:
Стёпа Сыченко – поэт, наивняк, добряга, в армии не должен был служить по состоянию здоровья, но все медкомиссии неизменно давали заключение – «годен», хотя от утренней гимнастики его освободили по причине тромбоза. Видел я в армии и язвенников, и почечников и других хроников. В СА служили все – и плоскостопные, и косолапые, и косоглазые, как в анекдоте про волка, медведя и зайца.

Сергей Дубовец – первый, с кем я познакомился на сборном пункте. Простой сельский парень. Добрый, покладистый. Но мне не собеседник.

Сергей Ляжнюк – тоже не киевлянин, только учился в Киеве, с общаги его и загребли. Открытый, весёлый, положительный. Но тоже, увы, не моего формата.

Саша Митрик – прикольный пацанчик с Лукьяновки. Маленького роста, похож на мартышку, беззащитный, уязвимый, безхитросный, мухи не обидит, зато его частенько обижали.

Толик Вербовой – так, ни то, ни сё. День да ночь – сутки прочь.

Вадик Звытяжный – хохол еврейской национальности. Хитрый, завистливый, льстивый, лживый – тот ещё жучара. Моя хата с краю с замашками пронырливого жида-ростовщика. Здоровый бугай – жрал за двоих и постоянно отлынивал от работы.

Саша Шаповал – этот чистый подольский еврей. Удивляюсь, как это он от армии не откосил при его-то изворотливости, скользкоугристости и камбаломимикричности. На лбу саженными буквами написано: купи-продай.

С Западной Украины было много ребят, но их, по большей части не помню. У большинства из них фамилии оканчивались на -ук, -юк.  Верзюк, Сердюк, Гуменюк. Последний был каптёрщиком. Вообще фамилия Гуменюк идеальная для каптёрщиков, старшин, зав. складов. «Гумно» – склад для хранения зерна. Гуменюк был толстый, флегматичный, красномордый, срупулёзный – мимо такого муха не пролетит не учтённая. Жрал за семерых и постоянно спал в каптёрке. Ещё среди западенцев был Пентюра. За глаза его звали Петлюра. Однако он ничем не выделялся.

Из трёх сержантов – двое западенцы: Пегий и Кремень. Сергеев – из России. Кремень – симпатичный, круглолицый, чёрноглазый сельский парень. На гражданке, думаю, был вполне добродушный и даже мягкий, но здесь надо было быть жёстким – замкомроты как никак. С Сергеевым почти не пересекался – он командовал третьим взводом.

Из России тоже было народа немало. В основном из Сибири, Кузбасса и Алтая.

Лодырев – фамилия говорила сама за себя.

Капистка – уникальная фамилия. Его зёма (из Кузбасса) тоже с уникальной фамилией Семиделин, похожий на братца Кролика, но с оттенком волчьего оскала, называл его капусткой. Капистка – скорее всего украинская фамилия. Парень спокойный, умный. Однажды на построении спросили есть ли среди нас плиточники-отделочники. Он сделал шаг вперёд. Его забрали работать на дачу к какому-то начальству. С тех пор мы его и не видели.

Переспеев, по кличке Скунс. Мелкий, вертлявый, нахальный бес. То ли у него с кишечником были не лады, то ли он на кухне хлеб воровал и пожирал после ужина в немыслимых количествах, но после отбоя, забравшись в койку, он начинал испускать невероятное количество газов, создавая пожароопасную обстановку. Как назло моя койка была рядом. Впрочем, это было не так уж важно. Вонь распространялась на пол-казармы. Переспеева пинали, шугали, материли на чём свет стоит, швыряли в него сапоги и вонючие портянки (вонь которых была бессильна справиться с переспеевской) – ничего не помогало. Каждую ночь повторялось одно и тоже. «Ребя, ну не виноват я, что мой организм так устроен», – жалобно-притворно ныл Переспеев. В конце концов все стали воспринимать это с юмором. В казарме вообще были ароматы не парфюмерного магазина, так что одним запахом больше… После отбоя шутили: «Пацаны, все запаслись противогазами? Через пять минут газовая атака».

Корнеев, Спицын, Гатилов, Шалатаев – ничего особенного, просто фамилии запомнились.

Кондратьев, по кличке Пантагрюэль, из Красноярска. Здоровый, статный, красивый брюнет. Настоящий русский богатырь. Занимался на гражданке вольной борьбой. У всех спрашивал: «А ты читал Гаргантюа и Пантагрюэль? Классная вещь, обхохочешься!» и принимался пересказывать какой-нибудь эпизод из раблезианского шедевра.

 Уверенный в своей силе, спокойный, справедливый, никогда никого не пугал и никому не угрожал. Подкалывать любил. Однажды он подшутил уже не помню каким образом, но вполне безобидно над угрюмым тяжеловесом узбеком Зантурбековым. У последнего чувство юмора отсутствовало напрочь. Горячая азиатская кровь ударила в большую круглую, но с маленьким квадратным интеллектом, голову. Зантурбеков рассверипел и с зверским выражением лица, сжав кулаки, двинулся на Кондратьева.

- Ща-а-с бууууудууу, ща-а-а-с бууууудууу, – дико завывал узбек, надвигаясь на сибиряка, словно Кочубей на Пересвета. Но похож он был не на татарского витязя, а скорее на джина из мультфильма о Мюнхгаузене. Фигура комичная и даже фантасмагоричная.

Кондратьев стоял расслабившись и добродушно по-детски улыбаясь. Казалось, он хотел погладить Зантурбекова по голове и обняв, сказать: «Не серчай, братишка, пошли в чайную, я угощу тебя лимонадом». Однако Зантурбекову так не казалось. Он продолжал завывать как шайтан в пустыне: бууууудууу.

- Ну что? Что ты будешь? – совершенно беззлобно и снисходительно, словно взрослый у ребёнка, спросил Кондратьев.
- Эбат тэбя буудуу, –  прорычал Зантурбеков.

Кондратьев хихикнул. Узбек всей своей бесформенной массой ринулся вперёд и вдруг резко подался назад, проскользил на ногах несколько метров, ударился спиной в оконную раму, так что стёкла зазвенели угрожающе и нервно, готовые пуститься в свободный полёт, и с неописуемым удивлением и разочарованием на бабьем лице, медленно, словно подошедшее тесто, сполз на пол. При всей серьёзности ситуации я не мог сдержать смеха, как ни старался. Со стороны всё это напоминало мне комедии Гайдая и Чарли Чаплина. Короткого резкого, хлёсткого, почти незаметного удара Кондратьева было достаточно, чтобы расставить точки над i, опустив температуру кипения среднеазиатской вспыльчивости почти до абсолютного нуля.

Весь остаток дня только и судачили о том, как повезло Зантурбекову (а заодно и Кондратьеву), что узбек влетел в раму, а не в стекло. Никто не сомневался, что такого удара и массы тела двойное стекло не выдержало бы, и Зантурбеков в лучшем случае застрял бы между рамами, а в худшем… если бы такая туша шлёпнулась со второго этажа… Это уже ЧП. И тогда было бы не до смеха.
 
Надо сказать, что в отличии от Паплики (первое, краткое, мимолётное место службы моей), где казармы были одноэтажные и длинные как коровники, здесь в Риге, в полку связи, все казармы были двухэтажные и разделённые стенами на несколько помещений. Наша учебная рота находилась на втором этаже. Кусты высокой сирени своими верхушками касались подоконников.

Я думаю, мы преувеличивали – Зантурбеков не смог бы прошибить двойное стекло насквозь. Просто всем хотелось почесать языки и пообсасывать это происшествие. Все весело обсуждали цирковой поединок. Слух о нём быстро распространился по роте. Сержанты и раньше не придирались к Кондратьеву, а теперь вообще старались с ним подружиться. Особенно  явно это можно было прочитать на лисье-крысиной заискивающей физии Пегого.

С тех пор Зантурбеков был тише воды и ниже травы, обходил десятой дорогой не только Кондратьева, но и всех славян, общаясь только со своим зёмой Каримовым.
Да, итак, продолжим знакомство:

Пахомов – из алтайской глубинки. Запомнился тем, что рассказывал как у них пьют чай в деревне. Вся семья вечером собирается возле большого самовара. Пьют гарячий чай только из блюдечек, громко втягивая жидкость и громко причмокивая. Причём чем громче совершается вся эта чайная мистерия, тем лучше. Детей даже обучают вот так громко втягивать чай с блюдечка, непременно с блюдечка. Пахомов рассказывал это с какой-то гордостью, будто питьё чая было важным сакральным действом, похлеще японской чайной церемонии.

Гордеев – из того же алтайского села, где родился Шукшин. Гордеев рассказывал, как вернувшись из армии (служба во флоте – пять лет), Шукшин ходил на утёс за селом, с которого открывался замечательный вид, и подолгу сидел там.

И напоследок Сорокин. Не хотелось о нём говорить вообще. О таких гнидах и вспоминать противно, и тратить на них словесную энергию, бумагу и чернила. Давить – и всё! Физиономия – вылитая сорока. Белобрысый, небольшого росточка, рыбьи глазки. Взгляд крысы-мурены-сороки. Говнистый тип. За два года службы ни с кем не дрался, но с этим пришлось. Точной причины не помню. Вроде как пытался он издеваться над таким же новобранцем как и сам, да ещё и земляком. Для меня этого было достаточно. Мне и без причины хотелось ему морду набить. В результате боевая ничья. И нескрываемое презрение друг к другу. Больше он не позволял себе подобных выходок. Мы оба старались, чтобы наши пути не пересекались.

Это все, кого я запомнил из нашего первого взвода. Со второго и третьего взводов никого не помню. Третий почти полностью состоял из представителей Донбасса.