Не будем о плохом

       Человек лежал посреди глубокой лужи грязного серого цвета и не шевелился. Мимо шли люди. Шёл сильный дождь, крупными водяными каплями,  украшающий асфальт,  и,  добавляя влаги и глубины в тот водосток,   в котором  неподвижно     лежал человек. Никто не останавливался. Не спрашивал, а чего это он там делает, лёжа  посреди тротуара, уже весь промокший до нитки, и даже дрожащий,  как холодный  осиновый лист. И он продолжал  лежать, а люди продолжали идти вперёд, не оборачиваясь и не останавливаясь, понимая, что человеку плохо, но у них не принято  было говорить о плохом. Им тогда самим становилось плохо, и потому они предпочитали, ни о чём,  не спрашивая, идти дальше. А ещё они боялись, что, если вдруг спросят, а тот, у кого случилась беда, и он сейчас почти уже потонул в той дождевой протоке, больше напоминающей разлившиеся крупными каплями  по  незнакомому, чужому лицу человеческие слёзы,  что он попросит их о помощи, раз ему плохо. А помогать они не хотели. Этого они не желали больше всего на свете, даже просто протянуть руку помощи утопающему в луже горя и несчастья.

      Правда никто из них, из   этих прохожих мимо человеческого несчастия, не знал наверняка, а попросит ли он о чём-то, но на всякий случай перестраховывались. У них так было принято, если что, произносить слова, когда они говорили: «Давайте, не будем о плохом», не зная, что эти слова   способны были  ещё  больше усугубить имеющуюся проблему человека, который от понимания безысходности  в тот момент, мог и вовсе потонуть в той луже, украшающей  серый мрачный и сильно влажный асфальт, от которого расходились в  разные  стороны угрюмые ручейки, будто дождь сумел растопить  этот битум, но только не чьи-то слёзы,  чью-то душу. Вот она-то, эта душа,  больше всего   и походила на застывший асфальт, по которому даже прокатился уже каток, прочно укатав все человеческие чувства в твердыню камня, от чего не было возможности у той души  даже пошевелиться, даже содрогнуться при мысли, что она душа, а не кусок каменного изваяния, называемый душой. И потому обладатель столь странной затвердевшей субстанции не шевелил даже пальцем, чтобы оказать помощь тому, кто оказался в беде, он не задавал вопроса, чтобы не услышать, что всё плохо. И потом, плохо ведь  могло быть только у него, другие в этот список случайных несчастий не входили. Им полагалось лежать  в той  луже, уже полностью слившейся  с тротуаром, превратившейся в единое  с ним   целое, где не было места ни состраданию, ни тому, кто называл себя,  гордо и  с пафосом произнося, порядочным человеком, простым и неприхотливым, таким, какой есть. Нет, он признавал, конечно же, наличие  в этом мире, мире людей, какие-то  иные, помимо того вопроса «давайте не будем о плохом»,  отношения, когда ему было интересно, не выходя за рамки данного регламента, просто интересно.  Когда  в любой момент мог позволить себе сказать, «С вами было так интересно разговаривать, проводить время» а   следом равнодушно добавить:

«Жаль терять такого собеседника, Ну, да ладно, что поделаешь,  будет  настроение, напишите мне или позвоните…»   И это в самый, как говорится,  что ни на и есть,  неподходящий момент,  в тот момент, когда узнавал, что  человек случайно  упал и оказался  в той луже.

Какие либо другие слова им даже не предусматривались, простые человеческие слова, чтобы тонущий мог хотя бы продолжить балансировать на гладкой ещё,  водной поверхности, которая даже не начинала  ещё   угрожающе рябить и колыхаться, что означало, что соломинки утопающему  вовсе  не требовалось, как и реальная рука помощи не нужна была ему, ему нужны были только  простые ободряющие слова, чтобы он действительно не расстраивался и не чувствовал всю зябкость мокрого неприветливого асфальта,  на котором сейчас лежал. Он ведь только что был интересным собеседником, но вот случилась незадача, он оказался  в луже, в серости неприхотливого дня.

     По его расстроенному, но не убитому горем  лицу, катились слёзы сожаления, что вот, вновь мимо него прошёл ещё один  прохожий, не пожелавший остановиться и спросить, а не нужна ли ему помощь, он лишь сумел сказать то  банальное, как принято у людей «А давайте не будем  о плохом»,  даже не зная того, что если он не узнает что такое плохо, то не будет знать и что такое хорошо.


Хотя считал,  что человеческое отношение лично для него, это возможность доверять
и знать, что не предадут в тяжёлую минуту, но готов был сам предать,  вот на этом этапе, когда всего-то требовались человеческие слова, а не извечная фраза, полюбившаяся многим  «Давайте, не будем  о плохом».   Это же было чужое,   не его плохое.  О  своём плохом, о том, что жена заболела, и голос потеряла, что у сына проблемы с учёбой, что зарплату маленькую получил, и вообще, родных, вот уже два года, как не видел,  обо всём этом плохом для него,  он с готовностью не просто говорил,  а даже с удовольствием  выслушивал советы, как голос жены вернуть, что делать, чтобы сын запоминал стишки и самостоятельно  выполнял домашнее  задание.

 
И мог без  конца на пафосно-героической ноте говорить о доверии и предательстве человеку, который в этот момент всё так и бултыхался в этой чёртовой луже, и  снова прибавлять, как приятно было, быть с ним знакомым. Услышав в ответ, что достали непорядочность и бессовестность людей, что и шансы устал тот,  лежащий без движения на мокром  тротуаре,  раздавать людям, времени не осталось банально для того, чтобы подумать «А вдруг. Вдруг  ошибся, человек, тот, что сейчас про себя, да про свои чувства и эмоции, которые не возможно в сжатом виде передать»


     Он только,   ещё раз услышав слово непорядочность, вдруг вспомнил свои разговоры с этим интересным человеком и решил слегка покаяться, сказав, что чувствует себя свиньёй, потому что,  у него оказывается проблемы. Но быть свиньёй в собственном разумении,  долго у него не получалось,  потому что он снова вспоминал, что о чужом плохом говорить нельзя, а то, как бы ему самому не стало плохо, по известным уже причинам, и  потому этот прохожий мимо чужих проблем, выкрикивал уже иное, что звучало, как  обвинение  «Ты обиделся на весь  свет!» за то, что в тот период   тот нарвался на подлецов и негодяев, украсив своим телом тёмный заплаканный  асфальт.


      Других слов помимо ещё сказанных ранее, как рад, что познакомился, у него не нашлось,  и потому он замолчал,  и так в глубоком молчании  вместе с остальными людьми   пошёл дальше.


      Человек же, так и  лежал посреди глубокой лужи грязного серого цвета и не шевелился. По-прежнему,  мимо шли люди. Всё так же  шёл сильный дождь, усиливающийся  с каждой новой каплей, заливая  крупными водяными  потоками тротуар и скатываясь вниз, к  проезжей части, перепрыгивая низкий  каменный бордюр, и не останавливаясь вместе с людьми двигался дальше, оставляя за собой то тело, что,  как губка,  впитало  в себя  всю  дождевую асфальтовую влагу, и уже полностью  превратилось    в холодный осиновый лист, для того, чтобы никто не мог спросить его,   а,    что это он там делает,  а главное, не мог   сказать ему «Давай,  не будем о плохом»,  ведь всё плохое уже случилось,  он продолжал  лежать, а люди продолжали идти вперёд, не оборачиваясь и не останавливаясь, понимая, что человеку плохо, но у них не принято  было говорить о плохом. Им тогда самим становилось плохо, и потому они предпочитали, ни о чём  не спрашивая, идти и идти  дальше, всё время вперёд, семимильными шагами,  и ни шагу назад, подальше от чужой беды, от того  простого  человеческого слова понимания. Это сложно, произнести такие слова, проще не говорить о плохом.  Действительно, давай не будем о плохом…

10/11/2018 г
Марина Леванте